Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков. И будут жаловаться милым, Что не родились в те года, Когда звенела и дымилась, На берег рухнувши, вода. Они нас выдумают снова — Косая сажень, твердый шаг — И верную найдут основу, Но не сумеют так дышать, Как мы дышали, как дружили, Как жили мы, как впопыхах Плохие песни мы сложили О поразительных делах. Мы были всякими, любыми, Не очень умными подчас. Мы наших девушек любили, Ревнуя, мучась, горячась. Мы были всякими. Но, мучась, Мы понимали: в наши дни Нам выпала такая участь, Что пусть завидуют они. Они нас выдумают мудрых. Мы будем строги и прямы, Они прикрасят и припудрят, И все-таки    пробьемся мы! … … … … … … … … … … … И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я — патриот, я воздух русский, Я землю русскую люблю, Я верю, что нигде на свете Второй такой не отыскать, Чтоб так пахнуло на рассвете, Чтоб дымный ветер на песках… И где еще найдешь такие Березы, как в моем краю! Я б сдох, как пес, от ностальгии [2] В любом кокосовом раю.

Трехлетний    вдумчивый человечек, Обдумать миры    подошедший к окну, На небо глядит —    и думает Млечный Большой Медведицей зачерпнуть. …Сухое тепло торопливых пожатий, И песня, Старинная песня навзрыд, И междупланетный Вагоновожатый Рычаг переводит На медленный взрыв. А миг остановится, Медленной ниткой Он перекрутится у лица. Удар! И ракета рванулась к зениту. Чтоб маленькой звездочкой замерцать. И мир, Полушарьем известный с пеленок, Начнет расширяться, Свистя и крутясь, Пока, Расстоянием опаленный, Водитель зажмурится, Отворотясь. И тронет рычаг. И, почти задыхаясь, Увидит, как падает, дымясь, Игрушечным мячиком Брошенный в хаос Чудовищно преувеличенный мяч. И вечность Космической бессонницей У губ, У глаз его Сходит на нет, И медленно Проплывают солнца, Чужие солнца чужих планет. Так вот она — мера людской тревоги, И одиночества, И тоски. Сквозь вечность кинутые дороги, Сквозь время брошенные мостки. Во имя юности нашей суровой, Во имя планеты, которую мы У мори отбили, Отбили у крови, Отбили у тупости и зимы, Во имя войны сорок пятого года, Во имя чекистской породы,    Во и! — — мя! Принявших твердь и воду. Смерть. Холод. Бессонницу и бои. А мальчик мужает…    Полночью давней Гудки проплывают у самых застав. Крылатые вслед    разлетаются ставни. Идет за мечтой,    на дому не застав. И, может, ему    опаляя ресницы, Такое придет    и заглянет в мечту, Такое прядет    и такое приснится… Что строчку на Марсе его перечтут. А Марс заливает полнебосклона. Идет тишина, свистя и рыча, Водитель еще раз проверит баллоны И медленно Переведет рычаг. Стремительный сплав мечты и теорий, Во всех телескопах земных отблистав, Ракета выходит На путь метеоров. Водитель закуривает. Он устал.

…В те годы в праздники возили нас по Москве грузовики, где рядом с узником Бразилии художники изобразили Керзона (нам тогда грозили, как нынче, разные враги). На перечиненных, охрипших врезались в строгие века империализм, антанта, рикши, мальчишки в старых пиджаках. Мальчишки в довоенных валенках, оглохшие от грома труб, восторженные, злые, маленькие, простуженные на ветру. Когда-нибудь в пятидесятых художники от мук сопреют, пока они изобразят их, погибших возле речки Шпрее. А вы поставьте зло и косо вперед идущие упрямо чуть рахитичные колеса грузовика системы «АМО», и мальчики моей поруки сквозь расстояние и изморозь протянут худенькие руки людям    коммунизма.

Поговорим о нашем славном, о настоящем ремесле, пока по заводям и плавням проходит время, стелет след, пока седеет и мужает на всех дорогах и полях листвой червленою в Можае старинный провожает шлях. О, Бонапартова дорога! …Гони коней! Руби, руби! От Нарвы до Кривого Рога трубач, отчаявшись, трубит. Буран над диким бездорожьем, да волчьи звезды далеки, да под натянутою кожей стучат сухие костяки. Да двери яростью заволгли, да волки, да леса, да степь! Да сумасшедший ветер с Волги б ураном заметет гостей. «Гони, гони! — Расчет не выдал, фортуна выдала сама! Гони коней! Денис Давыдов, да сам фельдмаршал, да зима!» А партизаны гонят рысью, и у взглянувшего назад вразлет раскосые «по-рысьи», с веселой искоркой глаза. «Бурцев, Ера-забияка, мой товарищ дорогой, ради бога и арака, приезжай ко мне домой». Буерак да перестрелка, наша ль доблесть не видна, если сабля не согрела — песня выручит одна. Ухнет филин или пушка. Что ты, родина сама то ль гусарская пирушка, то ль метельная зима. Обернись невестой, что ли, милой юностью взгляни! (Поле, поле, поле, поле! Придорожные огни!) «А ну!» — Коней за буераки во мрак ведет передовой. Так ради бога и арака, приезжай ко мне домой. Поговорим о нашем честном, пока заносит время след, о ремесле высоком — песни и сабли — ясном ремесле.