Можешь землю до края пройти, Можешь видеть луну над Манилой, — Чище воздуха родины милой Все равно на земле не найти. Можешь ехать в Алжир и Бомбей, Гнать стада по альпийскому лугу, Все равно будешь рваться в Калугу, Где когда-то кормил голубей. За экватором на корабле, Возле пальмы под Венесуэлой Будешь бредить березкою белой, Что растет на смоленской земле. На ресницы слеза набежит, Если вспомнить на дальней чужбине О родимой ирбитской рябине, Что от ветра стыдливо дрожит. Может, молодость нас бережет, Может, в бурях мы не огрубели, Потому что у нас с колыбели Чувство родины в сердце живет. Мы его воспитали в себе, Нас навеки оно породнило. Люди с Темзы, Дуная и Нила Слышат голос свой в нашей судьбе.

Домой привез меня баркас, Дудил пастух в коровий рог. Четыре брата было нас — Один вхожу я на порог. Сестра в изодранном платке И мать, ослепшая от слез, В моем походном котелке Я ничего вам не привез. Скажи мне, мать, который час, Который день, который год? Четыре брата было нас, Кто уцелел от непогод? Один любил мерцанье звезд, Чудак — до самой седины. Всю жизнь считал он, сколько верст От Павлограда до луны. А сосчитать и не сумел, Не слышал, цифры бороздя, Как мир за окнами шумел И освежался от дождя. Мы не жалели наших лбов. Он мудрецом хотел прослыть. Хотел в Калугу и Тамбов Через Австралию проплыть. На жеребцах со всех сторон Неслись мы под гору, пыля; Под головешками ворон В садах ломились тополя. Встань, Запорожье, сдуй золу! Мы Спали в яворах твоих. Была привязана к седлу Буханка хлеба на троих. А он следил за пылью звезд, Не слышал шторма и волны, Всю жизнь считая, сколько верст От Павлограда до луны. Сквозной дымился небосклон — Он версты множил на листе. И, как ни множил, умер он Всего на тысячной версте. Второй мне брат был в детстве мил. Не плачь, сестра, утешься, мать! Когда-то я его учил Из сабли искры высекать… Он был пастух, он пас коров. Потом пастуший рог разбил. Стал юнкером, — Из юнкеров Я Лермонтова лишь любил. За Чертороем и Десной Я трижды падал с крутизны, Чтоб брат качался под сосной С лицом смертельной желтизны. Нас годы сделали грубей, Он захрипел, я сел в седло, И ожерелье голубей Над ним в лазури протекло. А третий брат был рыбаком. Любил он мирные слова. Но загорелым кулаком Мог зубы вышибить у льва. В садах гнездились лишаи. Деревни гибли от огня. Не счистив рыбьей чешуи, Вскочил он ночью на коня. Вскочил и прыгнул через Дон. Кто носит шрамы и рубцы, Того под стаями ворон Выносят смело жеребцы. Но под Варшавою в дыму У шашки выгнулись края. И в ноздри хлынула ему Дурная теплая струя. Домой привез меня баркас. Гремел пастух в коровий рог. Четыре брата было нас — Один вхожу я на порог. Вхожу в обмотках и в пыли И мну буденовку в руке. И загорелые легли Четыре шрама на щеке. Взлетают птицы с проводов. Пять лет не слазил я с седла, Чтобы республика садов Еще пышнее расцвела. За Ладогою, да Двиной Я был без хлеба и воды, Чтобы в республике родной Набухли свежие плоды. И если кликнут, я опять С наганом встану у костра. И обняла слепая мать, И руку подала сестра.

Хорошо    на свете жить, Пограничником    служить! Мне к ногам твоим    не жалко Кудри черные    сложить. Расставанья час    настал. Ветер в уши    засвистал. Выпью воду    из колодца, Чтобы голос    чище стал. А вода там —    словно хмель. А над нею    птичья трель. На одной ноге    шагает Прямо в небо    журавель. Бродит ворон    у ворот, На родном наречье    врет: — Тот, кто любит,    тот голубит, На прощанье    слезы льет. Ты не верь ему,    вралю, Часто говорят:    «люблю» Те, которые    не знают, Сколько верст    от «Л» до «Ю». Разве стоит    горевать? Посмотри:    родная мать Вышла в новом полушалке До заставы    провожать. Ей слеза    ресниц не жгла. Хороши    ее дела — Сына ладного какого    Красной Армии дала. Хлынул дождь    при свете дня, В колокольчики    звеня:.. Принесут письмо    без марки — Это, значит, от меня.

Я в дом вошел, темнело за окном, Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло, Дом был оставлен, пусто было в нем, Но все о тех, кто жил здесь, говорило. Валялся пестрый мусор на полу, Мурлыкал кот на вспоротой подушке. И разноцветной грудою в углу Лежали мирно детские игрушки. Там был верблюд и выкрашенный слон, И два утенка с длинными носами, И дед Мороз — весь запылился он, И кукла с чуть раскрытыми глазами. И даже пушка с пробкою в стволе, Свисток, что воздух оглашает звонко, А рядом в белой рамке на столе Стояла фотография ребенка… Ребенок был с кудряшками, как лен, Из белой рамки здесь, со мною рядом, В мое лицо смотрел пытливо он Своим спокойным ясным взглядом… А я стоял, молчание храня. Скрипели ставни жалобно и тонко. И родина смотрела на меня Глазами белокурого ребенка. Зажав сурово автомат в руке, Упрямым шагом вышел я из дома Туда, где мост взрывали на реке И где снаряды ухали знакомо. Я шел в атаку, твердо шел туда, Где непрерывно выстрелы звучали, Чтоб на земле фашисты никогда С игрушками детей не разлучали.

Повезло нам сегодня с ночлегом — Печка топится, лампа горит. И подсолнух, засыпанный снегом, Вдалеке на пригорке стоит. Чай дымится, душистый и сладкий. Отогрелись мы в теплой избе. На листочке из синей тетрадки Я пишу, дорогая, тебе. Я пишу, а вокруг, дорогая, Спят бойцы на шинелях своих, Печка топится. Лампа, мигая, Свет спокойный бросает на них. Снова голос твой тихий я слышу — Он навеки мне в сердце проник: «Как же, милый, на холод ты вышел И забыл застегнуть воротник?» В светлой дружбе мы жили с тобою, Как цветы полевые росли, И над нашей чудесной судьбою Вдруг топор занесли. Ничего! Мы обрубим им руки, Ничего! Стисни зубы сильней, Каждый миг нашей гордой разлуки Враг оплатит нам кровью своей. Если б только увидеть могла ты, Как ползу я с гранатой в дыму… Грозный счет мой открыт для расплаты, Платят кровью враги по нему. Не один я такой в нашей роте, Каждый счет свой открыл именной… И берем мы втройне при расчете За семью, за разлуку с женой. За страну, за сады, что шумели, Кровью платят враги нам сполна. Правда, волосы чуть поседели: Что ж поделать, на то и война! Дорогая, горжусь я тобою, Только вспомню — и сердцу тепло. К нам в окопы вчера, после боя, Много разных подарков пришло. Пулеметчики варежки взяли… И узнал я, мой друг, не таи, Их у детской кроватки вязали Руки родины, руки твои. Зимний ветер в трубе завывает. спят бойцы — просыпаться им срок. Печка топится, лампа мигает, И дописан последний листок. Я окреп для борьбы и для жизни, И сплелось воедино во мне Чувство родины, верность отчизне С нежным чувством к любимой жене.