1

Только спустя полгода Наиль узнал о том, что Хаджар пала в боях за Сталинград. Вражеская авиация разбомбила их редакцию. Работники редакции бросились спасать кассы со шрифтами, запасы бумаги. Их личное имущество все сгорело. Наиль потерял дневник и блокнот с адресами друзей. Полевую почту Хаджар он помнил наизусть, но тем сильнее было его беспокойство, когда он перестал получать ответные письма. Наиль не знал, что и думать. Он не допускал мысли, что Хаджар могла погибнуть. Для него это было равносильно предположению, что завтра не взойдет солнце.

И он думал самое простое: что его письма не дошли до нее, как многие письма Хаджар не доходили до него при его переводе в другие части. Хаджар тоже могли куда-нибудь перевести. А возможно, что у нее и времени не хватает писать, раз идут сильные бои. Постепенно он стал сомневаться в своей памяти: не перепутал ли он номер полевой почты?.. Но как проверить себя? Блокнот с адресами сгорел. Однажды под вечер ему вручили письмо. Он посмотрел на обратный адрес и обрадованно воскликнул:

— От Белозерова!

По прежним письмам Хаджар он знал, что Петр Ильич и Хаджар были в одной части. Однако номер полевой почты на этом конверте был другой. Переменили? Перевели? Наверно, у Хаджар также изменился адрес, поэтому она и не получала писем Наиля. Ну конечно, переменился, раз переменился у Петра Ильича.

Взвесив на руке письмо, Наиль почувствовал вдруг, что в помещении душно. Он вышел и, пройдя мимо полуразрушенного каменного сарая, опустился на сваленный снарядом могучий старый клен. Повертев конверт, он надорвал дрожащими пальцами один его край. Четыре листа из ученической тетради, написанные ровным каллиграфическим почерком. На него повеяло чем-то близким, дорогим еще со времени детства. Петр Ильич сообщал, что после ранения, возвращаясь из госпиталя снова на фронт, заехал на несколько дней в Казань. Мелькнуло имя Хаджар…

«…Коллектив нашей школы, все мы гордимся тем, что воспитали такую отважную девушку. Я встречал ее в донских степях, я видел ее в окопах Сталинграда. Она не знала страха и до последнего дыхания своего была предана нашей любимой родине…»

Наиль вновь и вновь перечитывал эти строки. Но до его сознания никак не доходила мысль, что Хаджар уже нет в живых, что она погибла в бою. Он своими глазами видел сотни смертей, не раз и сам подвергался смертельной опасности, однако гибель Хаджар была для него настолько невозможной, что секунду он недоумевал: «И что за несуразицу пишет любимый учитель?..» Вдруг в глазах у него потемнело. Буквы запрыгали. Его охватило жаром. Наиль расстегнул воротник.

— Хаджар, Хаджар! — шептал он, комкая письмо, прижимая его к груди.

Он долго сидел, уронив голову на колени. Если бы на него не наткнулся старший лейтенант Акимов, работник той же редакции, Наиль, возможно, просидел бы так еще несколько часов.

— Наиль, что с тобой?.. Плохие вести получил?.. — склонился над ним Акимов, высокий юноша с открытым лицом.

— Если бы просто плохие, Саша… Я получил страшную весть. — Яруллин медленно поднял голову, на его осунувшемся лице особенно выделялись сейчас большие роговые очки в черной оправе.

Акимов сел рядом, положил руку на плечо Наиля.

Наиль долго молчал.

— Я рассказывал тебе о Хаджар… Ее уже нет… — с трудом выдавил он из себя.

Акимов вспомнил стихи Наиля, посвященные этой девушке. Наиль читал их сначала по-татарски, потом переводил на русский язык.

И вот девушка погибла от фашистских пуль.

— А может, это еще ошибка? На войне всякое бывает. Про меня уже дважды сообщали домой, что я погиб, — сказал Акимов, чтобы хоть чем-нибудь облегчить горе друга.

Над редкими деревьями в изуродованных садах полуразрушенного города кричали вороны, в скворечнице, прибитой к длинному шесту над сараем, дрались скворцы и воробьи. Ноздри Наиля втягивали смешанный с запахом земли горький маслянистый угар отработанных газов и жженой резины, заглушавший сладковатый запах нежных почек.

— Весна пришла, Саша… Весна… Вся природа оживает… стремится к жизни.

— Наиль, — тихо сказал Саша, — тяжело тебе. Но без жертв войны не бывает. Мы — солдаты, сами ходим рядом со смертью… А каково родителям услышать о смерти своей дочери…

— У нее их нет.

— Она сирота?

Наиль промолчал. Ему трудно было говорить о семье Хаджар. Сколько горя испытала она от своего вечно пьяного отца и мачехи-спекулянтки Как-то Наиль — они учились еще в четвертом классе — зашел к Хаджар за учебником. Двери были открыты, и Наиль, зная, что Хаджар на кухне, прошел без стука и стал случайным свидетелем страшной сцены. Испуганная Хаджар беззвучно плакала в темном углу. На полу валялись ее тетради, книги, разбитая чернильница и залитый чернилами учебник. А пьяный отен Хаджар, в нижней сорочке, наступив ногой на тетрадь, жадно глотал из ковша холодную воду, заложив одну руку за спину — по обычаю правоверных, боясь проникновения в его сердце нечистого духа.

Целую зиму девочка прятала от ребят залитую чернилами страницу; Наиль видел, как она краснела, а глаза ее мгновенно наполнялись слезами, когда случайно открывалась эта страница И Наилю казалось, что ее отец не страницу учебника, а душу Хаджар залил чернилами. Хаджар с болью наблюдала жизнь своих подруг — у них быль заботливые родители. Возвращаясь от них, Хаджар, уже взрослая, не раз говорила Наилю:

— Как хорошо живут эти люди!

В ее словах были и тоска по отцовской и материнской ласке, и твердое желание жить настоящей жизнью.

Наиль поднялся и двинулся к флигелю, где размещалась редакция. У стен сарая стояли замаскированные типографские машины.

Через несколько часов они с Акимовым должны были ехать на передний край, в командировку.

— Может, Наиль, тебе не стоит… па этот раз… Я поговорю с редактором. Ничего, сделаю, что нужно, за нас обоих, — предложил Акимов, дружески взяв Яруллина за руку.

— Наоборот, Саша, Если ты скажешь редактору хоть слово, я перестану считать тебя другом.

— Ты это серьезно?

— Совершенно серьезно.

Ночью они выехали в машине на передний край, примостившись на тюках газет с еще не высохшей типографской краской. Уже начинало светать, когда машина их приближалась к расположенному в березняке политотделу дивизии.

Около палаток медсанбата к корреспондентам подсел новый попутчик — капитан-пехотинец. Акимов спал, а Наиль разговаривал с капитаном о делах дивизии.

— Конечно, мы не можем похвалиться большими успехами, как ленинградцы, однако… — капитан прищурился на еще не распустившиеся деревья, — однако и о нас скоро заговорят в «Последнем часе».

Капитан вскользь упомянул о «редуте бессмертных». Наиль навострил свои «корреспондентские» уши.

— А почему его, собственно, так назвали? — поинтересовался он.

Капитан поправил повязку на лбу.

— Потому, что там сражаются действительно бессмертные люди. Большинство — комсомольцы. А почему редут — узнаете у младшего лейтенанта Комарова. Там его взвод стоит.

— Комаров тоже комсомолец?

— Комсомолец.

— А вы о них знаете что-нибудь?

— В дивизии нет никого, кто бы о них не знал. Но если сами побудете там, увидите больше. Я вам могу сказать только вот что: немцы на комаровскую позицию бросают ежедневно до восьмисот мин и снарядов, предпринимают по шесть-семь атак. По расчетам немцев, там никого в живых не должно остаться. А комаровцы живут.

На повороте машина резко затормозила.

— Доехали уже? — проснулся Акимов, протирая глаза.

— Доехали.

— Жаль, черт возьми! Хорошо спалось!

Сойдя с машины, Наиль уточнил у раненого капитана, далеко ли до редута.

— Километра четыре отсюда. Но пробраться туда можно только ночью, днем там балуют немецкие снайперы.

В разговоре с начальником политотдела Наиль выразил желание побывать на «редуте бессмертных», у Комарова.

— А вы уже успели услышать о нем? — заинтересовался делопроизводитель, подняв голову от бумаг. — Вот это слава! Человека еще не видели, а уже знают о нем.

— На то они и корреспонденты, — усмехнулся полковник. — Советую и тебе немного подтянуться: как бы неожиданно не прославили на весь фронт.

— Товарищам газетчикам не до меня, пожалуй. Им герои нужны, — немного обиженно сказал рыжий писарь.

— А ты хочешь в герои попасть, не совершив подвига? Ты прояви себя, а за корреспондентами дело не станет. Так ведь, товарищи писатели? — полковник повернулся к Наилю. — Про взвод Комарова написать, безусловно, нужно. Но идти вам туда опасно, товарищ лейтенант. Зайдите к начальнику штаба, он все вам расскажет.

Эти слова задели Наиля.

— Я военный корреспондент, товарищ полковник, — быстро проговорил он.

Нахмурившись, полковник оглядел Наиля с ног до головы.

— Как у всех молодых офицеров, и у вас горячая кровь. Впрочем, это неплохо, когда корреспондент с огоньком. Хорошо! Днем вы походите по стрелковым батальонам, а ночью я вам дам сопровождающих.

Полковник посмотрел на Акимова, что-то пишущего в своем блокноте.

— А вы, старший лейтенант, куда держите путь?

— Я, товарищ полковник, к артиллеристам. — Акимов показал ровные белые зубы. В этой улыбке были и смелость и уверенность в себе. — Мне надо органи зовать полосу «Орудийный расчет в наступлении». Думаю взять расчет старшины Прокопенко из второй батареи.

— А почему Прокопенко?

— Потому что в последних боях его расчет действовал лучше других. У них есть богатый опыт. Нужно этот опыт сделать достоянием армии.

— Что ж, желаю вам успеха, — сказал полковник. — После зайдете ко мне.

Перед выходом на задание корреспонденты побывали в столовой. Обедая в светлой, просторной землянке, Акимов, чтобы немного оживить молчаливо сидевшего Наиля, ругнул полковника за сухость встречи.

— А ты ему насчет корреспондента достойно возразил. Попадаются еще такие начальники, которые смотрят на нас с пренебрежением, как на тыловиков.

Расставаясь, Акимов задержал руку Наиля в своей.

— Смотри, Наиль, будь осторожнее!

Днем Наиль был в стрелковых батальонах, ночью пошел с провожатым на «редут бессмертных». Было очень темно. Ни луны, ни звезд. Только где-то далеко на западе стояло зарево пожара да кое-где поднимались дугой ракеты.

— Не спешите! — предупредил сопровождавшего его сержанта Наиль. — Очки мои ночью не так уже хорошо видят, — посмеялся он над своей близорукостью.

— А мы сейчас наладим это дело, товарищ лейтенант.

Сержант расстегнул ворот, оторвал белый подворотничок, откинул его на спину и опять застегнулся.

— Вот смотрите на эту белую полоску, товарищ лейтенант. Видите?

— Очень ясно вижу.

— В темные ночи всегда так делаем, чтобы не потерять друг друга. Это мы переняли у разведчиков.

Они шли по узким скользким тропкам, по лужам талой воды, обходя голые кустарники.

— Теперь уже недалеко, — шепнул сержант, — Не кашляйте, не шумите. Обнаружат — полоснут из пулеметов. Место открытое, пристрелянное.

Как они ни старались ступать тихо, немцы все-таки учуяли их. Заработал станковый, пулемет. Трассирующие пули пунктиром летели над самыми головами. Наиль с разбегу шлепнулся в лужу. Немец успокоился, когда, очевидно, расстрелял всю ленту. Лежавший чуть поодаль сержант подполз к Наилю.

— Живы, товарищ лейтенант? — спросил он полушепотом.

— Жив-то жив, но зот очки потерял.

Они вдвоем прощупали дно лужи, но очков не было. Немецкий пулемет молчал.

— Придется прийти утром, — досадовал Наиль, потеряв надежду найти в этой тьме свои очки.

— Днем сюда и носа не сунешь. Если только сейчас не найдем — пиши пропало, товарищ корреспондент.

Очки в конце концов отыскались неподалеку от лужи, в которую бросился Наиль.

Они спустились в траншею.

— Не ранило? — спросил выросший перед ними боец.

Ему ответили вопросом:

— Где командир?

— У себя.

В блиндаж младшего лейтенанта Комарова они «вошли» ползком — сначала сержант, потом Наиль. Внутри было довольно просторно На столе горела обычная на фронте, сделанная из снарядной гильзы лампа-коптилка. В углу притулился телефонист с прижатой к уху трубкой. На нарах спало несколько бойцов, один смотрел в амбразуру, перед который был установлен пулемет. Он даже не обернулся к вошедшим.

Кажется, сержант уже успел сказать Комарову, кого он привел. Наиля встретили без официального рапорта.

— Из армейской газеты, лейтенант Яруллин.

— Добро пожаловать, наш редут рад гостям. Будьте как у себя дома. Что-то вы испачкались, — наверно, пришлось ползком добираться? Снимите шинель. Пусть просохнет.

Сопровождавший Яруллина сержант, попросив разрешения у Комарова, ушел в другой блиндаж — «повидаться с дружками».

— Наверно, проголодались, лейтенант? Есть замечательная гречневая каша, — предложил Комаров.

— Не возражаю. Да, попасть к вам не просто, — сказал Наиль.

— Неужели? Я думаю сейчас не о том пути, который остался позади, а о том обязательном пути, который у нас у всех впереди.

— На Берлин! — уточнил боец, стоявший у амбразуры.

— Точно, Тимофеич!

Комаров кивнул головой в сторону солдата. Наиль увидел лишь его широкую, чуть сгорбленную спину. «Тимофеич». Значит, человек немолодой. А говорили, почти все — комсомольцы.

Комаров поставил на стол кашу, масло, хлеб, потом налил себе и Наилю по сто граммов.

— За нашу победу!

— За бессмертных героев! — добавил Наиль.

Несмотря на отпущенные усы и желание казаться старше, видно было, что Комаров еще очень молод. Он был среднего роста, с веснушчатым широким спокойным лицом, на котором вспыхивала по-детски искренняя, а иногда мальчишески задорная улыбка. Он прибыл на фронт из училища месяца два назад и уже успел показать себя в боях.

— Хотелось бы узнать, почему вы назвали свою позицию так необычно — редутом?

Комаров кивнул в сторону бойца, дежурившего у амбразуры с пулеметом:

— Наш Тимофеич мастак находить такие названия. С его легкой руки и пошло.

Наиль повернулся к Тимофеичу, стоявшему теперь вполоборота к нему, но не мог как следует разглядеть его лица.

— Редут, товарищ корреспондент, — это не выдумка, — с готовностью отозвался боец, не прерывая наблюдения через амбразуру. — Из истории это. Один из моих дедов воевал против Наполеона, целый редут защищал на Бородинском поле… Про это еще Лев Николаевич Толстой в «Войне и мире» описал. Наверно, читали? Книга хорошая.

Из угла, куда свет коптилки почти не достигал, донесся голос телефониста, до того сидевшего молча:

— Алло… «Луна» слушает… Алло. Двадцатый? Сейчас.

Телефонист закрыл ладонью трубку и позвал Комарова. Тот подошел широким шагом и взял трубку.

— Алло! Точно! Двадцатый! Спокойно. Здесь. Точно… Слушаю…

Кончив разговор, Комаров опять подсел к Наилю.

— Начальник политотдела. Спрашивает о вас — дошли ли. Сказал, чтобы вы вернулись сегодня же.

— Хорошо. А сейчас — за дело. Расскажите о самом отважном вашем бойце.

— У нас, правда, трусов нет. Все же, к примеру, можно сказать о комсорге Семене Лаврове.

— Лавров — хороший пулеметчик, — вставил Тимофеич, все не отходя от амбразуры.

— Вчера, или нет, позавчера, кажется, было эго. Немцы пошли в атаку. И в самый жаркий момент пулемет Лаврова замолк. Повреждение. Немцы уже к самой траншее лезут. Лавров кричит своему помощнику: «Гранатами!» А сам тут же под пулями разобрал и собрал замок пулемета. И от его огня, поверите, ни один гитлеровец не ушел отсюда живым.

— Где сейчас Лавров?

— Ранен. Раз ранили — не ушел. Второй раз ранили — не ушел. Когда ранили в третий раз, я его насильно отправил. Боевой парень.

В углу вдруг загремели пустые консервные банки. Комаров в ту же секунду выскочил из блиндажа. Повскакали лежавшие на нарах бойцы. Один из них встал около Тимофеича, и пулемет сразу заработал.

Чтобы не пропустить ночной бой, Наиль вышел из блиндажа. Повсюду слышались выстрелы. Во тьме ночи мелькали зеленые и красные линии трассирующих пуль. При свете ракет они исчезали, потом опять появлялись. Где-то недалеко с воем разорвалась мина.

Наиль хотел пробраться по траншее вперед, но его остановили:

— Туда нельзя.

Всокре все затихло. Откуда-то появился Комаров.

— Пока отогнали, — как бы невзначай обронил Комаров, обращаясь к Яруллину.

В блиндаже Комаров по телефону доложил о случившемся в штаб.

— Немного нам помешали, — сказал Комаров, подсаживаясь к корреспонденту. — На чем мы остановились? Насчет комсорга… Я просил комбата представить его к ордену Красного Знамени.

— А что сейчас случилось?

— Немецкая разведка… Человек пятнадцать.

Комарова прервали те же консервные банки. Младший лейтенант мгновенно выскочил наружу.

Так продолжалось всю ночь, и они не смогли поговорить как следует. Начало светать.

— Вы теперь не сможете вернуться до самой темноты, — объявил Комаров все с той же негаснущей горячностью. — Эх и попадет же мне за это от полковника!

— Ладно, всю вину беру на себя, — заверил его Наиль. — Я останусь на день с вашими бойцами.

— Что ж, тогда отдохнем немного. Днем у нас пошумнее.

Он залез на нары, улегся поудобнее и, не раздеваясь, сразу уснул.

— Он больше двух часов в сутки не отдыхает, и го не всегда удается, — сказал Тимофеич, словно желая смягчить впечатление от того, что командир спит.

Только теперь Наиль разглядел лицо Тимофеича, Был он прямоносый, бровастый, с добрыми синими глазами и по-буденновски закрученными пышными усами. Его сменил боец, и Тимофеич отошел от амбразуры.

— Кем вы были до войны, Тимофеич? — спросил Наиль.

— Я алтайский хлебороб. Слышали, верно, про пшеницу «элиту»? Возьмешь в горсть — такая крупная, тяжелая, шуршит, как шелк. Ну, и труда в нее немало вкладывать приходится. Сначала собираем самые лучшие колосья с семенных участков. Зернышки каждого колоска кладем в особый пакет, а на другой год сеем их по отдельности. Потом из этих опять выделяем отборное зерно и снова сеем. Вот и получается эта самая «элита»… Простите, товарищ лейтенант… вспомнил я про свой колхоз, да и разболтался некстати. Ну, да и то сказать, не вечно война будет, вернемся еще к своим полям…

Тимофеич взял котелок.

— Принесу воды. Вы отдыхайте, товарищ лейтенант.

Он на четвереньках выполз из блиндажа. Наиль лег рядом с Комаровым. Командир легендарного редута спал, посапывая носом, как ребенок. Наиль долго не мог заснуть. Вспомнилась последняя встреча с Хаджар в Казани, перед отъездом на фронт. Они любовались вдвоем с горы Ленинского сада родным городом ночью… Им казалось тогда, что они вечно будут вместе. И вот ее нет…

Наиль проснулся от ужасного грохота. Комарова в блиндаже не было. Наиль выбрался наружу. На повороте траншеи боец словно прилип к ручному пулемету.

— Как дела, товарищ ефрейтор?

— Встречаем «гостей». Вон ползут из-за кустов.

Как ни всматривался в ту сторону Наиль, он, кроме обглоданного пулеметным огнем кустарника, ничего не увидел.

А пулеметчик уже стрелял в том направлении короткими очередями. К нему присоединился станковый пулемет Тимофеича.

Из кустарника поднялись немецкие автоматчики. Истошно крича и треща автоматами, они бежали к траншее.

Вдруг ефрейтор мягко свалился на дно траншеи.

Наиль схватил смолкший было пулемет и в упор дал длинную очередь по группе немцев, приблизившихся почти вплотную к траншее.

…Из боевого охранения Яруллин ушел уже ночью. Через несколько дней в армейской газете появился его большой очерк «Редут бессмертных». Его читали в траншеях, блиндажах, на артиллерийских позициях и в медсанбатах. С особенной радостью встретили его бойцы Комарова.

 

2

Товарищи по редакции, как могли, утешали Наиля Яруллина. Наилю было трудно слушать их. Не в силах перебороть себя, он часто видел Хаджар во сне, стонал как больной, просыпался весь в поту.

Как и раньше, дни его больше проходили в подразделениях, но теперь он не торопился в редакцию по окончании срока командировки. Среди бойцов передовых батальонов, где не знали о постигшем его горе, где к нему относились как к равному товарищу по оружию, ему легче было переносить свое несчастье. Он встречался со множеством людей. Все они были разные, непохожие друг на друга. Но у всех у них была, как замечал Наиль, и общая черта, особенно ярко проявлявшаяся в их отношении к жизни. Если в «редуте бессмертных» пожилой солдат говорил ему об алтайской пшенице, то в других подразделениях мечтательно вспоминали: кто о кузбасском угле, кто о белом золоте — узбекистанском хлопке; одни говорили о цитрусовых плантациях на Кавказе, у других загорались глаза, когда они рассказывали о новых нефтяных фонтанах в Туймазе. И Наиль все больше укреплялся в убеждении, что душа советского человека и на войне остается душой мирного строителя, по-прежнему мечтающего о творческом, созидательном труде.

В каких только землянках за это время не переночевал и из каких только котелков не ел горячего, вкусного солдатского борща передвигавшийся по переднему краю корреспондент армейской газеты Наиль Яруллин! Не раз попадал он и под артиллерийские обстрелы и под бомбежки с воздуха. Он видел яростные контрнаступления противника и стремительные удары наших штурмовых батальонов. Он, сраженный личным несчастьем, не искал смерти, но и перестал остерегаться ее. Иногда он и сам удивлялся, как это пули ухитряются обходить его. И вот он «наговорил» на себя, как шутил потом Акимов. Его ранило. Ранило не на переднем крае, а у себя в редакции, куда он вернулся из командировки накануне вечером. Наиль торопился сдать в номер статью об агитаторе в боевом охранении. Налетели фашистские самолеты. Наиль, хоть и слышал шум моторов, не торопился покинуть вагон, а когда побежал в щель, было поздно — горячий осколок обжег ему ногу, его повалило упругой воздушной волной.

В госпитале Наиля мучила не столько физическая боль, сколько душевное состояние. Ходить он не мог, правая нога была в гипсе, и теперь целыми днями и ночами оставался он наедине со своими мыслями. Как живая, перед глазами стояла Хаджар. И горько было Наилю, что погибло такое чистое, нежное сердце, что, не узнав счастья в детстве, Хаджар не успела испытать его и взрослой.

По всему фронту советские войска перешли в наступление. День победы был уже близок.

В эти дни Наиль наконец получил долгожданную весточку от Хафиза и вместе с ней недописанное письмо Хаджар…

Когда Наиль увидел дорогой почерк, ему захотелось уйти куда-нибудь в поле и там одному втихомолку читать письмо, никому не показывая своих мужских слез. Ведь это письмо было частицей живой Хаджар, частицей ее большой любви… Но, прикованный к постели, он мог лишь отвернуться к стене.

«…Сегодня был жестокий бой. Мы потеряли многих товарищей. Тяжело, очень тяжело терять боевых друзей. Если б я могла отдать им свое сердце…» — выхватил Наиль глазами слова из письма Хаджар.

И от сознания, что он бессилен даже ценою жизни своей вернуть любимую, стало невыразимо тяжело. Боль потери завладела им с новой силой.

Горю его не было границ. А болезнь, неподвижность мешали преодолеть его. Многие ходячие больные присаживались к его койке, пытаясь завязать разговор. Он отвечал что-то односложное. Беседу продолжать было трудно, и люди уходили от него.

Иногда он пытался писать. Но из этого ничего не получалось. Строки выходили мертвые, холодные. Наиль перечеркивал написанное и, положив худые руки под голову, снова отдавался тяжелым думам.

Однажды в палату, где лежал Наиль, вошел уже пожилой, с закрученными по-буденновски усами человек в темном госпитальном халате. Одна рука у него висела на перевязи.

— Скажите, пожалуйста, где здесь лежит товарищ военный корреспондент? — спросил он негромко.

Ему указали на койку Наиля.

— Здравствуйте, товарищ военный корреспондент.

— Тимофеич! — тихонько вскрикнул Наиль, и в его глазах мелькнул огонек радости.

— Вот где пришлось нам снова встретиться. — Тимофеич присел на табуретку, степенно поглаживая здоровой рукой свои соломенного цвета усы, — Не думал я, что и вас могут задеть пули. Нога, значит, у вас?

Наиль расспрашивал о Комарове, о бойцах «редута бессмертных».

Когда Тимофеич уходил в госпиталь, они все были на своих местах. Что с ними сейчас, он не знает.

— Я пришел к вам, товарищ военный корреспондент, спасибо сказать от имени всех наших редутовцев и еще письмецо вручить небольшое.

— Письмо, Тимофеич? От кого? — удивился Наиль.

Тимофеич порылся в кармане и вытащил небольшой клочок бумаги.

— С Алтая, товарищ военный корреспондент, из нашего колхоза пишут вам. Видите ли, какое дело: я послал им вашу статью, в которой вы описали про наш редут. Так вот в колхозе собрали общее собрание и прочитали ее перед всем, значит, народом. Вот тут все подробно сказано. Я хотел отослать его в редакцию, да не успел. Ранило меня.

Наиль читал это простое, бесхитростное письмо на колхозном бланке. Колхозники благодарили его за хорошее описание подвига их земляка и обещали самоотверженно трудиться для фронта на колхозном поле.

— Скорее поправляйтесь, товарищ военный корреспондент, — сказал Тимофеич, прощаясь, — Ваше слово нужно для победы так же, как снаряды и патроны. Своим словом вы можете, товарищ корреспондент, воскресить и погибших дорогих нам героев, показать их в подвиге, чтобы дети и внуки наши доподлинно знали, как те герои сражались за их счастье, и брали бы пример.

После ухода Тимофеича Наиль достал из-под подушки письмо Хаджар и вновь — в который раз! — перечитал его, уже под впечатлением разговора с пожилым солдатом из «редута бессмертных», и оно прозвучало неожиданно по-новому.

«…Отдать им свое сердце…» Да, Да! Оживить силою любви и таланта образ любимой Хаджар, ее славных друзей, написать со всем жаром книгу о героической, выпестованной партией большевиков молодежи, о ее мечтах, о ее неиссякаемой преданности родине…

И Наиль понял, что сделает непростительное преступление перед своей совестью, перед светлой памятью Хаджар, перед своим народом, если и дальше, предавшись своему безысходному горю, останется в этом душевном оцепенении и не возьмется за дело. Уже с новым чувством вспомнил он хорошие, умные строки поэта:

Да, сделать жизнь значительно трудней. Но ради прекрасного дела можно все перебороть, свершить возможное и невозможное. Жить во имя победы жизни над смертью!

Теперь Наилю было стыдно за себя. Хаджар ушла из жизни, не успев исполнить свою мечту. Но ведь он живет, — значит, должен работать за них обоих. Только так можно стать достойным Хаджар и только так можно оживить ее образ. Да! Он понял это! Целуя карточку Хаджар — ту самую карточку с белой розой, о которой вспомнил Хафиз Гайнуллин, прощаясь с мертвой Хаджар, — он дал себе клятву, что сделает именно так, как подсказывает совесть.

В тот день Наиль как бы пробудился от тяжелой спячки. Теперь он писал много, с увлечением.

Наиль пролежал в подмосковном госпитале месяцев шесть. Отсюда он попал в резерв Главного политического управления.

Пользуясь свободным временем, Наиль привел в порядок свои фронтовые записи, написал три небольших рассказа и послал их в Казань. Неожиданно для него рассказы напечатали в первом же номере литературнохудожественного журнала. В ответном письме редактор просил новых материалов. Это еще больше подняло настроение Наиля. Как раз в эти дни его вызвали к генералу и предложили поехать корреспондентом татарской газеты на Карельский фронт.

Второго июня 1944 года Наиль выехал в город Беломорск.

Наиль часами не отходил от открытого окна вагона.

А поезд, набирая скорость, мчался по лесному коридору туда, где, Наиль знал, находятся его самые близкие друзья детства — Галим и Мунира. Подумав о них, Наиль не мог не вспомнить Хаджар. И ему показалось — не солнце пригревает его лицо, а тепло ему от поцелуя Хаджар; не ветер касается его щеки — это легкое прикосновение руки любимой. И Наиль чувствовал; где бы он ни был, что бы ни делал, Хаджар всегда будет с ним.

Редакция фронтовой газеты помещалась на окраине Беломорска, в поселке близ девятнадцатого шлюза. В конце Ленинской улицы красноармеец — судя по большой сумке, почтальон — подробно объяснил ему, как можно найти редакцию.

— Идите прямо по этой дороге, товарищ старший лейтенант, — показывал он вдоль дощатой дороги. — По выходе из города слева увидите залив, по правую руку будут пустые кирпичные сараи. За ними, в тупике, увидите зеленый поезд. Это и есть поезд редакции. Но работают они не в поезде, а в поселке, в первых двух домах с краю. Перед их воротами еще стоит такая будочка. Зимой она горела.

Редактор, с суровым лицом и острым взглядом, с тремя звездочками полковника, подробно расспросил Наиля, потом позвонил своему заместителю.

— Татарская редакция помещается в поезде. Явитесь к майору Хабиру.

Заместитель редактора майор Хабир, смешливый человек, любящий шутку, сказал ему:

— Вот это и есть наша резиденция. Один вагон на троих. Четвертым будете вы, как-нибудь разместимся.

После всех вопросов, которые обычно задают друг другу люди, когда знакомятся, Наиль не удержался, чтобы не спросить, где находится дивизия генерала Ильдарского, — там, мол, у него друзья.

— Это лучше знает наш Каюм… Яманкулов, идите сюда!

Из-за плащ-палатки вышел низенький черноволосый младший лейтенант. Все на нем — гимнастерка, брюки-галифе и даже сапоги — топорщилось и казалось не по росту большим.

— Вам генерал Ильдарский нужен? — он вопросительно улыбался своими орехового цвета глазами. — Его дивизия за Свирью, в районе боев. А как фамилия вашего друга?

— Урманов.

— Разведчик?

— Да.

— Знаю я его! Он первый форсировал Свирь. Мне не удалось его увидеть, записал только рассказ начальника политотдела.

За два дня, что Наиль пробыл в редакции, он познакомился со всеми ее работниками — их было всего четверо. Кроме майора и младшего лейтенанта еще секретарь редакции и корректор. Затем он внимательно прочитал подшивку газет на татарском и русском языках. На третий день рано утром он выехал в командировку вместе с русскими корреспондентами. Яманкулов уехал еще накануне вечером.

Майор провожал Наиля до машины.

— Яруллин, давай побольше информационных материалов, очерков, зарисовок. Пользуйся радио, фельдсвязью. Может, будет и самолет.

Когда тронулась машина, он еще раз крикнул вдогонку:

— Посылай снимки, захаживай в дивизионные газеты!

Когда, прибыв в Лодейное Поле, Наиль принялся расспрашивать о дивизии Ильдарского, никто ему не мог сообщить точное ее месторасположение, подтверждали только, что она за Свирью.

Наилю было очень обидно, что он запоздал к началу форсирования Свири. Тем сильнее у него было желание догнать по горячим следам наступающие части. Через Свирь уже были проложены понтонные мосты, по ним нескончаемым потоком переправлялись новые, все время прибывающие войска. На попутной амфибии Наиль переправился через Свирь и вместе со всеми, кто был в машине, сошел смотреть поверженные финские укрепления. Они ходили по совсем недавно захваченным траншеям, спускались в подземные железобетонные казематы, взорванные прямым попаданием авиабомб, осматривали вращающиеся бронеколпаки, доты, дзоты, блиндажи.

За Свирью Наиля поражало все: и земля, и лес, и обилие подбитой техники. Земля, будто перепаханная невиданным гигантским плугом, была в страшных ранах — воронках. Оттуда, как кости, торчали развороченные бревна блиндажей, дзотов, землянок, проволочных заграждений. А прекрасный карельский лес до того был искалечен, что на него жалко было смотреть. Вместо деревьев, насколько хватал глаз, стояли мертвые, обугленные, натыканные в землю голые столбы. Искореженные финские автомашины, самолеты, орудия, танки говорили о том, какой ураган огня разыгрался здесь совсем недавно.

Наиль мог воочию видеть глубину преодоленных советскими войсками финских оборонительных линий, предельно насыщенных артиллерийским огнем и противотанковыми сооружениями. Вслед за полосой главного сопротивления шли бесчисленные опорные линии, также имевшие противотанковые препятствия и железобетонные огневые точки.

Дорог было очень мало. Везде болота, бесчисленные реки, озера и лес, лес без конца и края. Танкам здесь было тесно. Танкисты вели машины гуськом, одну за другой, а сойти с твердого грунта дороги означало завязнуть в бездонных хлябях болот, засесть среди громоздившихся валунов, остановиться перед неодолимыми массивами тайги. Но они прошли!..

«Только советским войскам под силу прорвать такую оборону», — подумал Наиль.

Через час они догнали небольшое, участвовавшее в форсировании Свири подразделение. Наиль беседовал с бойцами и командирами во время короткого отдыха, торопливо заполнял блокнот.

Его познакомили с комсоргом батальона — молоденьким загорелым парнем с гвардейским значком на груди. Из его скупого рассказа Яруллин узнал, что двенадцать комсомольцев батальона, в тем числе и комсорг, получили перед началом форсирования приказ выйти на Свирь, чтобы, толкая перед собой плоты с чучелами, заставить противника открыть по ним огонь и дать возможность таким образом засечь еще не подавленные огневые точки противника. Как только плоты оторвались от берега, финны, решив, что началась переправа, открыли по ним ураганный огонь.

— Все остались живы? — спросил Наиль.

— Конечно! — ответил комсорг с улыбкой.

Комсомолец рассказывал так, будто они ничего особенного и не совершили.

Горяча и спешна работа военного корреспондента в наступлении, особенно после прорыва фронта, когда армия, громя противника, день и ночь стремительным темпом движется вперед. Наиль, как и все корреспонденты фронтовых газет, используя возможные попутные средства — где на машине, где на самоходе, где и на броне танка, — догонял наступающие войска, успевал беседовать с бойцами, находить самые свежие материалы, потом мчался на чем попало обратно в корреспондентский пункт, в полевой штаб фронта, за десятки километров.

Корреспондентский пункт — это крытая редакционная машина с одним столом, с телефоном, машинисткой и старшим корреспондентом. Корреспонденты приезжали сюда из частей на несколько часов и снова уезжали. Обычно их встречала и провожала маленькая чернявая машинистка, неотлучно находившаяся в машине и спавшая в кабине шофера.

Добравшись до корреспондентского пункта, Наиль, часто даже не заходя в столовую, гут же на колене или на пне писал свои заметки, спешно диктовал их машинистке и опрометью несся на полевой телеграф, на аэродром, в пункт фельдсвязи, чтобы как можно скорее отправить материал в редакцию газеты и, наскоро попрощавшись с машинисткой и старшим корреспондентом, снова мчаться, догоняя наступающие части.

Однажды, в самые горячие дни наступления, за Свирью Яруллин наткнулся на палатки медсанбата.

— Какой части медсанбат? — остановил он пробегавших мимо него двух девушек.

Те отнеслись к нему не очень любезно.

— А вы кто, товарищ старший лейтенант? — поинтересовалась одна из девушек, та, что была поменьше ростом.

— Я военный корреспондент. Мне нужен медсанбат дивизии генерала Ильдарского.

— К сожалению, это медсанбат другой дивизии, — сказал вторая девушка.

— А не знаете, где дивизия Ильдарского?

— Где-то здесь, но точно не знаем… Только слышали о ней.

Наиль поблагодарил их и пошел своей дорогой. Неудача его не огорчила. Он знал, что рано или поздно он разыщет эту дивизию, увидит и Муниру и Галима, Теперь уж обязательно.

 

3

Пристав к походной колонне, Наиль в пути услышал, что войска фронта освободили столицу Карело-Финской республики — город Петрозаводск.

— Москва салютовала в честь войск нашего фронта из двухсот двадцати четырех орудий! — рассказывал низкорослый капитан, шагавший рядом с Наилем.

— Это большая победа! — сказал Наиль и вместе с тем пожалел, что в эту минуту он не в Петрозаводске. «Наверно, там Яманкулов», — подумал он.

День был солнечный, жаркий. Гимнастерки на бойцах промокли от пота. Некоторые сняли не только каски, но даже пилотки. Особенно тяжело доставалось пулеметчикам, волочившим свои «максимы», и минометчикам, которые на себе тащили громоздкие части минометов.

Наиль пристроился на пушке с разбитым колесом, у обочины дороги. Мимо него проходили пехотинцы, минометчики, проезжали, погоняя лошадей, артиллеристы, двигались гвардейские минометы, крытые брезентом, самоходные орудия, танки. Потом опять шла нескончаемым потоком пехота. Можно было подумать, что сюда стянуты чуть ли не все войска других фронтов.

Эта мощная сила пробудила в его душе глубокую, трудно объяснимую словами гордость, и он, встав, зашагал в этом потоке, неудержимо стремившемся на запад.

Наиль побывал и на Свирской гидроэлектростанции; в свое время она снабжала заводы и колхозы Ленинградской области электроэнергией. Повсюду он видел груды щебня и битого стекла, куски жести, кучи разрушенного бетона и тлеющие головни.

В некогда светлом, а сейчас продуваемом всеми ветрами зале главного здания Наиль встретил одинокого старика, складывавшего обломки мрамора. Он поздоровался со стариком. Это был местный житель, рабочий Свирьгэса. Он не успел эвакуироваться, и финны загнали его в один из лагерей, огороженных колючей проволокой. В дождь и холод их выгоняли на лесоразработки, били плетками, за малейшую провинность расстреливали на месте. Старика освободили из лагеря советские бойцы, и он вернулся в родной поселок. По ночам, лежа в яме финского лагеря, он не раз видел во сие светлые огни электростанции. И вот что он нашел на месте Свирьгэса…

— Пишите, пишите, — сказал он глуховатым голосом, узнав, что перед ним представитель газеты, — Пусть советский народ узнает, что сделали изверги с нашим Свирьгэсом. Эту гидроэлектростанцию, сынок, мы звали северной красавицей. Турбинный зал был облицован вот таким светлым мрамором. Бывало, заходишь, и глаз радуется: так все и переливается! А что теперь здесь осталось? Все, все вывезли. И аппаратуру, и кабели, и медные шины, и моторы, и лифты, и даже содрали с пола паркет!

И сейчас, идя по следам отступающего врага, Яруллин думал: «Они хотели захватить советскую землю до Урала, а удирают с содранным с пола паркетом. Хороший финал для авантюристов!»

По обеим сторонам дороги были свалены разбитые, сожженные вражеские танки, короткоствольные мортиры, автомашины. В кюветах валялось бессчетное количество орудий, пулеметов, мотоциклов, велосипедов. Чуть не на каждом километре попадались разлагавшиеся под солнцем конские трупы.

Наиль с группой бойцов поднялся на зеленеющий холм. Внизу расстилалось сверкающее озеро. С другой стороны серебристая лента ручья выбегала, казалось, прямо из березовой рощи.

— Ну и край! — воскликнул молодой боец. — Сельги да йоки, ярви да мельси-перти!

— А ты знаешь, что означают эти слова? — спросил другой, с минометным лафетом за спиной.

— А почему бы и не знать! Сельга — высота, йоки — река, ярви — озеро, а мельси-перти — лесной-дом.

К колонне пехоты пристал горбатый старик со своим десятилетним внуком.

— В этом березняке, — показал старик рукой, — раньше хорошая деревенька стояла. Березанка.

— А сейчас?

— Сожгли ее. Сожгли за то, что наши колхозники укрывали партизан.

— А ты куда идешь, дедушка? — спросил Наиль.

— Как куда?.. В Березанку.

— Но ты же сам сказал, что ее уже пет.

Старик посмотрел на Наиля из-под белых косматых бровей.

— Это верно, что деревни нет. Зато земля березанская, на которой она стояла, ведь есть. Землю чужеземцы не смогли уничтожить. Вот мы и построим на ней новую Березанку.

Через сгоревшую деревню бойцы проходили молча, сжав зубы. Старик что-то сказал мальчику. Тот нашел среди головешек какую-то посуду и побежал к озеру…

На вершине горы показалась еще деревня. Она была не разрушена, не сожжена, но безлюдна. И только у околицы встретился светловолосый мальчик.

— А где люди? — спросил его Наиль.

— В лесу.

— Почему не возвращаются?

— А можно уже?

— Конечно, можно.

Мальчик отбежал, потом остановился.

— Дядя военный, хочешь, я покажу тебе плотину?

— Что за плотина?

— Это здесь, рядом! — мальчик вытянул грязную руку в сторону долины. — Мы ее с Максимычем закрыли.

— А зачем закрыли?

Мальчик весело улыбнулся:

— Чтобы Красная Армия могла догнать врагов. Финны взорвали мост, а мы закрыли плотину, чтобы Красная Армия быстрее перешла реку.

В это время на опушке леса показалась группа людей. Мальчик замахал над головой руками и закричал:

— Наши! Наши!

Женщины, дети, старики вперегонки побежали к деревне.

— Здравствуйте, товарищи! — приветствовал их высокий, широкоплечий офицер, шедший впереди колонны.

— Родные!..

Старушка в пестром, цветочками, платке обняла Наиля.

— Сынок, дорогой… — повторяла она сквозь слезы.

Наиль гладил ее по спине:

— Не надо, не надо, не плачь, мамаша!

— Как же не плакать?.. Мы же измучились, ожидая вас…

Бойцы ушли. Наиль с инструкторами политуправления, догнавшими его на «виллисе», остался в деревне.

Они зашли в дом На полу, на столе, на подоконнике были разбросаны патроны. Видно, финны удирали без оглядки — не успели даже поснимать со стен свои карточки. Один из инструкторов, гвардии майор, пощупал занавески на окнах — бумага. Взял полотенце — бумага; скатерть, рубашки, туфли, матрац, мешки, салфетки — все было из бумаги.

— Бумажное государство! — рассмеялся гвардии майор и, махнув рукой, вышел из дому.

Наиль распахнул окно. Молоденькие девушки с цветами в руках шли с песней по улице. После трехлетнего рабства они впервые пели вольно:

Песня плыла далеко, эхом отзывалась из-за озера.

Над деревней пронеслись штурмовики. Девушки помахали им цветами и запели еще громче.

Наиль, прислонившись к наличнику окна, что-то набрасывал в блокнот.

— Путевые заметки? — спросил широколицый капитан с орденом Отечественной войны.

— Да, заметки победного пути! — ответил Наиль.

Вскоре они выехали из деревни. Через три километра «виллис» остановился в узком межозерье.

— Дефиле, мост взорван, — заявил шофер.

От кого только не слышал Наиль это слово — его повторяли и старшие офицеры, и солдаты, и ездовые.

Шофер сошел с машины и, осмотрев берег, вернулся к офицерам.

— Рискнем, товарищ гвардии майор?

— Засадишь машину! — усомнился широколицый капитан.

— Вперед! — махнул рукой гвардии майор.

Шофер осторожно съехал в воду. Мотор зарычал во всю силу, но «виллис» не остановился. С воем он выка рабкался на противоположный берег. Когда выбрались на ровную дорогу, шофер дал газ.

После поворота дорога пошла вдоль озера.

— Красивое озеро. Здесь бы только рыбу удить, — произнес мечтательно капитан.

— В Карело-Финской республике двадцать шесть тысяч озер. А это озеро по красоте, наверно, стоит на двадцатитысячном месте, — усмехнулся гвардии майор.

Дорога внезапно повернула влево. Озеро пропало. Зашумела тайга. По краям дороги потянулись бесчисленные штабеля прекрасного строевого леса. Финны готовили его, чтобы отправить в Финляндию, но не успели.

Машина въехала в деревню Погран-Кондуш. Только остановилась, ее обступила толпа жителей. Они рассказывали о страшных муках, пережитых под властью фашистов. Их сажали в будку-карцер, с решеткой в окне, битком набитую людьми. Днем и ночью люди стояли на ногах. Еще хуже было в лагере. Там люди жили в покрытых сверху досками ямах, огороженных колючей проволокой и вокруг заминированных. С голода ели лягушек и крыс.

В деревне Николаевне изможденная старушка протянула Наилю записку:

— Это написала моя бедная дочка и ее подруги. Прочитайте, ради бога…

— «Дорогие товарищи! — читал он. — Привет всем бойцам, командирам и летчикам Красной Армии от полоненных Девушек. Спасите нас скорее из рук врага. Умоляем вас, товарищи! Больше не можем выдержать. Догоните. Торопитесь, товарищи! Нас угоняют в вечное рабство. Русские девушки: Пантелеева Серафима, Маркова Лидия, Болотникова Клавдия, Крупова Настя…»

— Серафима — это моя дочь. Их угнали в сторону Питкяранты, — в слезах повторяла старушка.

На обороте письма Наиль прочел: «Дорогие девуш ки! Мы услышали ваш голос. Мы идем, мы спешим, мы спасем вас». Дальше шли многочисленные подписи. Среди них Наиль увидел подпись лейтенанта Урманова.

 

4

Нежные, стройные березки спускались ярусами к озеру и обступали его со всех сторон. Озеро лежало словно в мраморном кольце.

Прохладный ветерок шуршал чуть слышно листвой, а под березками раскинулись коврами цветы: снежно-белые, синие, как голубиная грудь, и ярко-красные, как смородина, и розоватые, словно закат, и голубые, как утреннее небо.

После беспрерывной работы за операционным столом Мунира и Лиза вышли отдышаться в березовую рощу.

— Ой, какие красивые! Какие нежные! Никогда еще не видела таких цветов! — без умолку повторяла Лиза, перебегая от одного цветка к другому.

Мунира медленно спускалась к озеру. На душе у нее было светло, как сейчас вот в этом березняке.

Вечером к ней доставили молодого бойца с пулевой раной в сердце. Было мало надежды, что он выживет. После очень трудной операции Мунира извлекла пулю, и больной не только жив, но ему даже стало лучше, он открыл глаза. Ей удалось вырвать его из цепких рук смерти. Он будет видеть солнце, небо, лес, он будет дышать вот таким воздухом, работать, творить! Какое чудесное слово — жить!

Мунира была счастлива. Это была ее первая операция на сердце.

Побродив по березняку, Мунира направилась обратно в палатку, к своим больным. Она готова была работать, если потребуется, сутки, двое суток.

Она прислушивалась к отдаленному грохоту, доносившемуся из-за леса.

В палатке на носилках лежал раненый.

— Наскочил на мину, — пояснил санитар.

Мунира, надевая халат, распорядилась, чтобы сестры приготовили раненого к операции.

— Ой, какие красивые! Верно ведь, Мария Мансуровна? — Лиза вернулась с целой охапкой лесных цветов. — Я их поставлю на тумбочки.

Вдруг раздались хлопки близких автоматных выстрелов.

— Поди узнай, Лиза, что за шум.

Лиза, со свойственной ей беззаботностью, выбежала, расставив руки, словно желая обнять кого-то. И не успел опуститься за ней полог палатки, как над головой Муниры просвистели пули. В ту же секунду донесся пронзительный крик Лизы:

— Фашисты!

Отступающий враг, оставляя в советском тылу мелкие диверсионные группы, то и дело, нападал на наши вторые эшелоны, склады, обозы, медсанбаты. Предчувствуя свою гибель, враг зверствовал в припадке слепой мести.

Мунира выхватила из-за пояса браунинг. Отступая лицом к врагу, в палатку пятилась Лиза. За ней показался огромный финн.

Раздался треск автомата. Лиза присела на пол, тихо вскрикнув:

— Ой, мама!..

Пули свистнули где-то возле самого локтя Муниры. Финн вновь поднял автомат.

Мунира выстрелила. Сама не понимая, как это случилось, Мунира смотрела то на лежавшего ничком у двери недвижимого финна, то на дымящийся в ее руке браунинг.

— Лиза, милая! — опомнилась Мунира и бросилась к истекающей кровью девушке.

— Мария Мансуровна… — прошептала Лиза, — Ой, мама…

Глаза ее закрылись.

— Ма-ма…

Внезапно палатка — а в ней лежали в ожидании отправки в тыл тяжелораненые — занялась огнем. Но финнов удалось уничтожить. Мунира и подоспевшие врачи, санитары, сестры, не чувствуя боли от ожогов, выносили и выводили раненых из охваченной пламенем палатки. Когда был вынесен последний раненый, Мунира обессиленно опустилась на траву.

На другой день санбат жил своей обычной жизнью. Раненые были размещены в новой палатке, которую разбили вместо сгоревшей.

С утра тяжелораненых стали погружать в машины.

Отправкой раненых распоряжалась Мунира.

— Осталось еще одно место, — доложил шофер.

— Подождите! — И Мунира торопливыми шагами подошла к Лизе, лежавшей около окна.

У ее изголовья в снарядной гильзе стоял букет цветов. Лиза открыла глаза и, почувствовав, зачем пришла к ней Мунира, заговорила умоляюще:

— Не отправляйте меня… Я скоро поправлюсь. Я хочу остаться с вами!

Мунира ласково погладила ее по волосам:

— Ничего, ничего, поправишься, и опять будем вместе… Не волнуйся.

Под вечер в медсанбат явился боец в зеленом маскировочном халате. Он был ранен в руку.

— Разведчик Галяви Джаббаров, прибыл на три дня для текущего ремонта, — отрекомендовался он, протягивая свои бумаги, — Можно будет?

— Можно. Садитесь. Сейчас врач придет, — улыбнулась ему чернобровая санитарка.

— Хоть мы привычные ходить, но раз довелось попасть к вам, придется посидеть. Курить можно?

— Курить воспрещается.

— Ну… тогда будет скучно, как в палате лордов…

А газеты есть у вас?

— Есть.

Видно, понравилась Джаббарову эта чернобровая, он улыбнулся ей.

— На одну минуточку можно?

— На одну минуточку… можно.

— Мне, красавица, нужна бы сама военврач Ильдарская, — сказал Джаббаров негромко.

Веселое лицо чернобровой посерьезнело. Тогда Джаббаров, прикоснувшись здоровой рукой к ее локтю, доверительно зашептал:

— Знаете, красавица моя… по делу нужна она мне.

— Красавица ваша интересуется: по какому именно делу нужен вам врач Ильдарская? — насмешливо сморщив свой вздернутый носик, спросила чернобровая.

— Поручение есть к ней. От ее близкого друга.

— Дайте я сама вручу.

— Э, нет, красавица моя, велено в собственные руки. Заказное!

— Ну, если велено в собственные руки, вручай сам.

Вон она идет!

Шагнув вперед, Джаббаров поднес здоровую руку к козырьку:

— Товарищ военврач, разрешите обратиться.

— Обращайтесь.

—, От лейтенанта Урманова. Приказано вручить вам лично, в руки.

Мунира улыбнулась. Джаббаров осторожно передал пакет, поднес еще раз руку к козырьку и отступил на шаг назад.

— Спасибо, товарищ ефрейтор!

Джаббаров хотел было ответить по-уставному: «Слу жу Советскому Союзу», но осекся, размышляя, можно ли так отвечать в данном случае. Чернобровая заметила это и, закрыв рукой рот, чтобы не прыснуть со смеху, исчезла.

«Эх, — вздохнул Галяви, — кажется, уронили мы себя…»

Мунира вышла из палатки, спустилась к озеру и уселась под березой.

Две чайки скользнули к самым волнам и, взмыв в воздух, пропали из виду. Мунира долго смотрела им вслед, потом как бы очнувшись, вскрыла конверт. Оттуда выпало написанное рукой Галима письмо и маленький блокнот. В ожидании какой-то тяжелой вести Мунира вздрогнула.

«…Не нахожу слов, чтобы рассказать о своей радости и горе, Мунира. Нашелся мой фронтовой друг Андрей Верещагин. Ты не знаешь его истории. Тяжелораненый, он попал в руки врага. Его заковали в цепи. А он ночью порвал цепи, убил немецкого часового и бежал в лес. Чтобы не звенела двухметровая цепь, он две недели ходил с ней, намотав ее на руку. Так он и встретился с партизанами. И какое счастье! В этом отряде была Лида Звездина, давно, с начала войны, знавшая его. С Лидой мы встретились в тысяча девятьсот сорок первом году, после гибели нашей лодки. Это облегчило положение Андрея, партизаны оставили его в своем отряде. И — самое радостное — в этом отряде Андрей встретил… знаешь кого?.. Нашу Лялю! Нашу «дочь ветра»!»

— Ляля!.. Она жива!..

На глазах Муниры выступили слезы.

«…Ляля, как и Андрей, попала тяжелораненая, в руки врага (это произошло во время прорыва ленинградской блокады). Ее пытали, таскали из лагеря в лагерь, заставили вырыть себе могилу и расстреляли, негодяи.

Но могилу забросали кое-как снегом. В ту же ночь одна старушка, тамошняя колхозница, проходя мимо, услышала стон, откопала ее и притащила к себе домой. В течение пяти месяцев эта женщина, зная, что ей грозит смерть, тайком лечила Лялю и, когда Ляля выздоровела, отправила ее в партизанский отряд. Ляля называет эту старушку второй своей матерью. Послушала бы ты рассказы Ляли о ней!

Мунира, ты, конечно, помнишь другого моего друга — молодого рабочего, мечтавшего построить самоходный комбайн, Ильяса Акбулатова. Его уже нет… Фашисты живьем сварили его в железной бочке…»

Мурашки пробежали по спине Муниры. Ее начало знобить. «Живьем сварили в железной бочке!.. Да что же это такое!..»

Мунира живо вспомнила первый день войны, старый казанский парк и Акбулатова во всем белом. Как сейчас, Мунира видела его решительный взгляд, умное, волевое лицо… Каково будет бедной Наде, когда до нее дойдет эта ужасная весть? И чем только ответят проклятые фашисты за ее слезы?

Мунира с трудом дочитала письмо.

«…Акбулатов ничего не сказал врагам. Он предпочел ужасную смерть измене родине…

Перед уходом в разведку он оставил парторгу свой партбилет и этот блокнот. Я взял блокнот у парторга…»

Мунира прочла на первой странице:

«Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отда ны самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества» (Н. Островский).

Мунира очнулась, услышав чьи-то шаги.

— Мария Мансуровна, вас просит военный корреспондент Яруллин, — произнесла подошедшая сестра.

— Кто, кто? — Мунира не верила своим ушам.

— Военный корреспондент.

— Где он?

Наиль прохаживался вокруг палаток, подминая запыленными сапогами мягкую траву. При виде Муниры его смугловатое лицо просияло. Он побежал ей навстречу. Когда между ними осталось не более двух-трех шагов, оба остановились, вглядываясь друг в друга. Мгновенно каждый из них успел заметить, что они уже не те, какими были, когда расставались в Казани. Возмужалость — вот что заметила прежде всего Мунира в своем школьном друге. То же самое уловил и Наиль в ней и вспомнил тот вечер, когда Мунира, даря теплые перчатки, провожала его и Хаджар на фронт. После стольких путей Наиль встретил Муниру… «Живые встречаются! А Хаджар…» Спазмы стиснули ему горло.

Чуткая Мунира поняла, как трудно Наилю, и первая бросилась к нему.

— Наиль, дорогой! — поцеловала она его. — Да откуда ты?.. И почему ты так долго молчал?..

Торопливые полувопросы и такие нее торопливые ответы, улыбки на обветренных губах убедительнее слов говорили о том, как взволновала их эта встреча.

— А как Галим?

— Он там! — Мунира кивнула в сторону, откуда доносился гул орудий. В голосе ее чувствовались и гордость и беспокойство. — Ой, как много у меня новостей для тебя, Наиль, дорогой!

Где-то за палатками гудели подъезжающие и отъез жающие машины. А они стояли, держа друг друга за руки и ничего не замечая вокруг…

Штаб дивизии Ильдарского был километрах в тридцати впереди. Прощаясь с Мунирой, Наиль сказал, что завтра он попытается быть уже там, если за ночь штаб не перебросят куда-нибудь в другое место. Дорогой Наиля застиг короткий, но очень сильный дождь. Мгновенно все скрылось под водой, мягкая карельская почва быстро превратилась в месиво, и машина застряла, не доехав до ближайшей деревни метров триста.

Когда дождь перестал и снова выглянуло солнце, Наиль вышел из кабины грузовика. Шофер сказал, что в этой деревне придется задержаться примерно па час, чтобы заправить машину.

— Вы, товарищ старший лейтенант, идите до деревни, — посоветовал он, — тут недалеко трофейная команда помещается. Побудьте у них немного — ребята хорошие. Как только мы вытащим машину и управимся с делами, заедем за вами. Эй, Митрюхин! — крикнул шофер одному из бойцов, стоящих в кузове. — Проводи товарища старшего лейтенанта и мигом обратно.

Боец в плащ-палатке проворно перемахнул через борт машины, и они пошли в деревню. Идти было трудно, вязли ноги. Зато в воздухе после дождя разливался сладкий лесной аромат. Кругом стояла тишина, даже не слышно было уханья дальних орудий. Хорошо бы после проливного дождя посидеть у жарко пылающего костра. Но беспокойное сердце корреспондента торопило Наиля вперед. До сих пор о работе трофейной команды газета не дала ни одной заметки.

В бывшем колхозном дворе под навесами лежали горы трофейного оружия. У ворот, накинув поверх шинели плащ-палатку, стоял часовой. Наиль спросил, где можно найти командира. Часовой показал головой в глубину двора Около вытащенного из-под навеса миномета, ствол которого смотрел в ясное небо, на корточках си дел офицер в старомодных очках и что-то соскребал со ствола перочинным ножом.

— Никак, наш командир опять американца нашел! — покачав головой, строго сказал боец, стоявший неподалеку от часового.

Наиль не понял его.

— Какого американца? — переспросил он.

Боец откинул назад мокрый капюшон и тем же строгим голосом сказал:

— Известно, какие американцы бывают! Капиталистические! Не понимаете? Пройдите до младшего лейтенанта, он вам все пояснит.

Наиль прошел в глубь двора. Младший лейтенант, полный кавалер Славы, увидев, что к нему идет старший офицер, встал и выпрямился. Поздоровавшись по-военному, представились.

Младший лейтенант обрадовался редкому гостю и пригласил его к себе.

— Что такое говорит часовой про американцев? — поинтересовался Наиль.

Открытое лицо младшего лейтенанта вдруг стало сумрачным. Быстро повернув голову, он взглянул на ясное небо, — Наиль поймал его взгляд, — потом нагнулся и показал перочинным ножом на очищенное клеймо на стволе миномета.

— Смотрите: миномет-то американского производства!

— Эго, наверно, довоенный? — Наиль прочел клеймо на английском языке, — Финны до войны получали оружие из Соединенных Штатов.

— Я тоже гак думал, но… — младший лейтенант постучал перочинным ножом по клейму, — посмотрите дату — тысяча девятьсот сорок четвертый год. На многих стволах клейма спилены напильником или залиты, а вот на этом только закрашено краской. Даже скрыть не очень-то постарались.

Оба помолчали. Младший лейтенант снова вскинул голову к небу, будто ожидая воздушного налета.

— Как же это получается, товарищ старший лейтенант? Выходит, наши союзники действуют на два фронта? Вон сколько отобрал я их, — сказал он, показывая на груду разного оружия. — Вы спросите: для чего? Для наглядности… — И, не выдержав спокойного тона, вдруг заговорил с гневом: — Мало того, что они тянули с открытием второго фронта, дав возможность Гитлеру бросить все свои дивизии на нас, так еще исподтишка помогают нашим врагам оружием. Я вовсе не думаю, что это оружие попало в руки финнов случайно! Это не случайность. Это, по-моему, самое циничное предательство и нож нам в спину! — Овладев собой, младший лейтенант заговорил более спокойным тоном: —Может быть, я ошибаюсь. Но я не хочу, чтобы вновь падали бомбы на головы моих учеников. Я пятнадцать лет учил детей. Из них вышли врачи, инженеры, лесоводы, учителя. Все они были заняты мирным трудом, но почти все погибли под фашистскими бомбами. А больше всего погибло ребят, — гитлеровцы бомбили нашу деревню в первый же день войны. Тогда я, учитель, взял винтовку и пошел простым солдатом… Говорят, время все заставляет забыть, но я, пока жив, не забуду своих убитых и искалеченных учеников. Есть в мире вещи, никогда не забываемые!..

Эта случайная встреча и рассказ учителя взволновали Наиля. Он уже думал о короткой газетной информации. Ночью, укладываясь спать уже в другом подразделении, под открытым небом, и глядя на ясный небосвод, Наиль глубоко задумался. Все отчетливее и отчетливее вырисовывалась перед глазами мрачная тень американского тяжелого миномета с направленным в безоблачное небо жерлом, словно стремящимся проглотить его. Постепенно жерло увеличивалось и становилось чудовищным. Теперь-то Наилю были понятны и злость бойца, когда он говорил об американцах, и тревога учителя. Он подумал о Хаджар, об Акбулатове, трагедию которого ему рассказала Мунира. И, сжав кулаки, пробормотал: «Неужели после такой войны найдутся мерзавцы, которые захотят снова потопить человечество в крови! Нет, народы не допустят новой бойни. Слишком свежи раны, нанесенные и еще наносимые этой войной. Народам нужен мир».

Наиль думал и о своем народе. Каким он был и каким стал! Маленький татарский народ до Октябрьской революции был почти сплошь неграмотным, его терзали бесчисленные болезни, он страдал под двойным гнетом: царизма и своих баев. После Октября Татарстан стал одной из цветущих республик в братской семье Советского Союза. Как выросла и неузнаваемо изменилась его родная Казань — город четырнадцати вузов! Одно это говорит о том, что татарский народ, как и все другие наши большие и малые народы, не хочет войны. Ему нужен мир.

Наиль не мог уснуть. Вдали начали бить наши орудия. Начинался новый боевой день во имя мира.

 

5

По данным наземной и воздушной разведки стало известно, что отступающие финны сконцентрировались в сильно укрепленном опорном пункте между двумя большими озерами. Туда же, по сообщению партизан, должна была прибыть свежая финская дивизия. Правда, советская авиация несколько раз бомбила дивизию еще на марше.

На следующее утро генерал вызвал к себе старшего лейтенанта Осадчего, лейтенанта Урманова и старшего сержанта Шумилина. Связной предупредил Осадчего, что вызванные должны быть в штабе через двадцать минут.

Штаб помещался на другом конце карельской деревни. Отпустив связного, Осадчий послал дневального за остальными двумя. Те прибыли к нему тотчас же.

— Собирайтесь. Вызывает генерал, — сказал им Осадчий, сильно затягиваясь: трубка никак не хотела разгораться.

То, что вызвали сразу троих, удивляло его самого, и потому, прочитав в глазах своих подчиненных невольный вопрос, он коротко отрезал:

— Торопитесь!

Через четверть часа они входили во двор дома, где остановился командир дивизии. Это была обыкновенная деревенская изба, У крыльца их встретил адъютант Красовский. В лице его не было и следа прежней юношеской пухлости. Он возмужал, в нем выработалась хорошая военная выправка. Движения сохранили прежнюю стремительность, но в них уже не было излишней суетливости. Они стали рассчитанными и четкими. На груди его красовался орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги».

— Что значит разведчики! Минута в минуту пришли, — сказал он, посмотрев на часы.

— Всем вместе заходить? — спросил Осадчий.

— Да, да, всем вместе.

Красовский открыл дверь и впустил их в горницу.

Генерал был не один. За столом с ним сидели начальник штаба подполковник Дроздов и начальник разведки дивизии майор Сидоров.

Вошедшие остановились у порога и, приложив руку к козырьку, дружно щелкнули каблуками. Осадчий отдал рапорт. Генерал встал и шагнул к ним. Поднялись и Дроздов с Сидоровым.

Из открытых окон в горницу врывался солнечный свет; откуда-то издали, смягченный расстоянием, слышался треск автоматов и пулеметов; порой тяжело ухали орудия, отчего вздрагивали на окнах занавески. Ми мо окон с хлопаньем и треском пронесся мотоцикл, всполошив коричневато-рыжего, с синим отливом на хвосте, хозяйского петуха.

Генерал стоял спиной к свету, глаза его скрывались в тени надбровных дуг, и разведчики не могли понять выражения его лица.

— Поздравляю вас с высшей правительственной наградой — орденом Ленина, — генерал шагнул к Осадчему и тепло пожал ему руку, — а также с присвоением звания капитана! Спасибо за службу.

Никогда не терявшийся в бою, Осадчий на этот раз растерялся, как мальчик. Идя к генералу, он перебрал в уме немало возможных причин вызова. Но в основе всех его догадок непременно лежало боевое задание.

— Служу Советскому Союзу! — справился наконец с охватившим его волнением Осадчий.

Подошли поздравить его и Дроздов с Сидоровым.

Генерал повернулся к притихшим Урманову и Шумилину. Его острые, умные глаза, казалось им, заглядывали в самую душу. А генерал смотрел на них и думал о том, что с такими людьми можно разгромить любого врага. Где только не были они с ним, какие только трудности не преодолевали! Как они закалились, выросли! Вот хотя бы Урманов — начал войну совсем неопытным бойцом, а теперь это известный всей армии, больше — уже всему пароду, герой-разведчик, офицер, член партии. «Да, орлята становятся орлами», — подумал он словами, которые любил повторять во времена гражданской войны его старик отец.

Дроздов и Сидоров стояли теперь позади генерала. Из-за телефонных аппаратов, лукаво улыбаясь, посматривал на разведчиков Красовский. И разведчики почувствовали, что приближается какая-то особенно торжественная минута.

— Только что, — заговорил генерал, — сообщили по радио Указ Президиума Верховного Совета СССР.

Наша партия и правительство отметили вас, старший лейтенант Урманов, и вас, старшина Шумилин, высокой наградой — за форсирование Свири и за проявленные вами мужество и находчивость в разгроме врага вам обоим присвоено звание Героя Советского Союза. От всего сердца поздравляю вас, товарищи! Благодарю за преданную службу.

И генерал обнял и расцеловал их обоих. Галим не мог прийти в себя от радости, гордости, благодарности. Будь он один, в лесу, он бы дал выход обуревавшим его чувствам песней во весь голос, от всей переполненной души. Хотелось сделать для людей что-то хорошее. И уж во всяком случае найти особенные, веские, как золото, слова. Но поднявшиеся в нем чувства лишили его языка.

— Ну что, или недовольны? — улыбаясь и крепко пожимая им руки, пошутил майор Сидоров. — Что языки проглотили? Не смущайтесь, ребята. Вы достойны такой награды.

Генерал объявил Осадчему, что и другие разведчики награждены орденами и медалями. Затем пригласил разведчиков поближе к столу. Карандаш генерала быстро задвигался по карте. Командир дивизии стал объяснять очередное боевое задание:

— Враг стоит вот здесь. Это — расположение его позиций. Я атакую его отсюда и отсюда, — коснулся карандаш генерала двух тянувшихся навстречу друг другу жирных стрелок, — двумя полками пехоты и танковой группой. Соседние дивизии двинутся вот отсюда. Партизаны действуют с фланга… — Генерал положил карандаш на стол. — Ваши разведчики, капитан Осадчий, уточнят данные о силах, о системе обороны и намерениях противника. Сведения сообщать через каждые полчаса!

— Слушаю, товарищ генерал, — ответил Осадчий.

— Вот на этом участке, — продолжал генерал, — со вершите разведку боем. А этого орла, — кивнул генерал в сторону Урманова, — пошлите с группой в тыл врага. Пусть проберется туда через болото. Он мастер на такие дела.

Во взгляде, который генерал бросил при этом на молодого офицера, отразилось неприкрытое любование.

— Твоя, Урманов, задача состоит вот в чем: провести через это болото батальон капитана Пономарева и совместно с ним захватить в целости и сохранности этот мост. Чтобы после разгрома неприятельского опорного пункта танки на нашем участке могли двигаться дальше без задержки. Приступайте к операции немедленно. Вам все ясно?

Это именно и нужно было сейчас Галиму. Он бы, кажется, мог совершить теперь даже невозможное.

— Задача ясна, товарищ генерал! — ответил Галим звонким, возбужденным голосом.

Зазвонил телефон. Красовский доложил комдиву:

— Звонит пятнадцатый. Финны начали контратаку.

Генерал взял трубку. «Пятнадцатый» был командир полка Ростов.

— Очень хорошо, — выслушав рапорт Ростова, сказал генерал. — Это даст нам возможность побольше перемолоть живой силы противника. Какими силами атакуют?

Офицеры не слышали, что ответил Ростов. Но генерал был по-прежнему спокоен. Ни один мускул не дрогнул на его загорелом лице.

— Отбить атаку!.. И затем выполнять ранее поставленную задачу. А я помогу огоньком.

Генерал положил трубку и посмотрел на стоявших в нерешительности разведчиков:

— И у вас задача остается прежняя! Можете идти.

Они были уже в воротах, когда майор Сидоров с крыльца окликнул Урманова:

— Чуть не забыл сказать тебе, старший лейтенант.

Недавно звонил начальник политотдела, просил меня передать тебе, что привез из штаба армии твоего близкого друга… Ах, черт, забыл фамилию. Такая круглая, как колобок… не то на «Р», не то на «Л».

«Близкого друга? На «Р» пли на «Л»?.. Из штаба армии?.. Кто же это может быть?» — недоумевал Галим.

Разведчики проходили мимо политотдела дивизии, когда Галим увидел бегущего прямо на него офицера в роговых очках.

«Да это же Наиль!.. Наиль Яруллин!»

 

6

После горячих объятий и первых беспорядочных вопросов и ответов Урманов на минуту оторвался от друга, чтобы приказать Шумилину готовить разведчиков.

— Нижнее белье снять! К поясам привязать поплавки! — наставлял он только что произведенного в старшины Шумилина. — Возьмешь побольше гранат и патронов… Не забудь ракетницу.

— Есть! — ответил старшина и, свернув с дороги, быстрым шагом, почти бегом, направился напрямик к лесу.

Галим с Наилем прошли по улице до тропинки, уходящей в лес, и свернули на нее.

— Привет тебе от Муниры, Галим.

— Где ты ее видел?

— В медсанбате. Совсем недалеко отсюда.

— Недалеко? А я ее не видел со дня начала опера ции. И, видно, не скоро увижу.

А бой впереди все разгорался. Разговаривая с Наилем, Галим не переставал прислушиваться к его шуму. Вдруг недалеко заработали гвардейские минометы. Между деревьями, протягивая свои огненные хвосты, с шипением полетели снаряды.

— Что это, атака?

— Нет, это финны контратакуют наших, — пояснил Галим.

Они говорили без умолку, не обращая внимания на разрывы снарядов. Но оба ни словом не упомянули о Хаджар, хотя при первом же объятии она точно живая встала перед мысленным взором обоих. Галим боялся разбередить душевную рану друга. А Наиль? Наиль чувствовал, что выдержка покинет его, как только он произнесет ее имя в присутствии Галима, которому еще на школьной скамье признался, что это скромная, удивительно отзывчивая девочка стала ему как-то по-особенному дорога с тех пор, как он узнал о ее несчастливом, горьком детстве.

Вдруг Урманов спохватился. Взглянул на часы.

— Эх, не угадал ты, когда приехать, Наиль. Но мы еще встретимся. Так ведь?

— Обязательно. Значит, ты сейчас в разведку?

— Вроде того.

— А если я поговорю с генералом, чтобы он разрешил мне присоединиться к вам?

— Генерал никому этого не разрешает при выполнении боевого задания. Да и я считаю, что никакой надобности в этом нет. Мы идем на очень опасное дело.

— А где написано, что корреспондент должен быть в стороне от опасностей?

— Не обижайся, Наиль, меньше всего я хотел тебя оскорбить.

— Я в этом твердо уверен. Но ты еще не знаешь, что я должен дать очерк о твоих бойцах. По предложению начальника политотдела.

— Очень хорошо. Тогда поподробнее напиши о Шумилине.

— Я хочу написать обо всех вас.

На тропинке показался помкомвзвода:

— Товарищ старший лейтенант, все готово.

— Вывести на тропинку. Я сейчас догоню.

Галим вернулся к Наилю:

— Ты здесь долго еще пробудешь, Наиль?

— Побуду еще.

— Тогда я не прощаюсь с тобой, друг.

— Я не уеду, пока не увижу тебя. Счастливого пути!

— Будь здоров!

Яруллин остался, а Галим побежал к выстроившемуся взводу, поддерживая правой рукой подпрыгивающую кобуру пистолета.

На опушке леса разведчиков встретил капитан Пономарев. Это был узколицый, с виду слабый, а на самом деле очень здоровый и выносливый человек. До войны он работал директором школы в районном центре Вологодской области.

— Привет, разведчики! — весело сказал капитан и протянул руку Урманову.

Они устроились на траве под кустами.

— Я разговаривал с местными жителями, — сказал капитан, разглядывая карту. — Они уверяют, что летом это болото непроходимо. Даже старые охотники опасаются ходить по нему.

— Местные жители в этих делах нередко преувеличивают. Какая им нужда ходить по болоту? По-моему, это болото мало чем отличается от тех, что мы проходили до сих пор.

— У вас, разведчиков, автомат в руках — вот и все хозяйство. А тут — попробуй потаскай на себе и пулеметы и минометы, — вздохнул капитан. — Трудненько будет.

— Как бы там ни было, — сказал Урманов, — а нам надо торопиться. Финны контратакуют. И генерал может изменить час атаки, чтобы ворваться в оборону врага на его же плечах.

— Это, пожалуй, верное соображение. Тогда трогаемся. Ну, товарищ разведчик, я надеюсь, что ты выберешь для моего батальона дорогу получше.

Галим подошел к своим бойцам, которые тихо беседовали, лежа под кустами. Они уже знали от парторга, что их командиру присвоено звание Героя. В строю они не посмели, а сейчас все дружно стали поздравлять своего командира с таким воодушевлением, что Галим был тронут.

Поблагодарив их, он опять приказал Шумилину построить группу и, встав перед строем, сказал:

— Товарищи, у нас так мало времени, что мы даже не могли подождать командира роты, который пошел за списком награжденных. Но мы узнаем об этом, когда выполним задание, и тогда отпразднуем две радости сразу. А сейчас, — азимутчики, вперед!

Лучшие азимутчики Касаткин и Ликкеев двинулись вперед. Урманов сказал им, по какому азимуту они должны будут вести людей.

Разведчики шагали молча, готовые ко всяким неожиданностям. В камышах не видно было даже их голов. Но Галим знал, что, если посмотреть сверху, с дерева, покачивание камышей будет очень заметным. Урманов сам однажды обнаружил немецкую разведку по колыханию камыша. И сейчас эта мысль несколько беспокоила его. Но что же он мог поделать?..

Дождей этим летом было мало, поэтому вода в болоте была не так уж глубока. Долгое время она не поднималась выше колен, но вдруг стала глубже. Камыши поредели. Азимутчики, шедшие впереди, видны были из ржавой болотной воды только по пояс. К тому же дно стало вязким, ноги затягивало в ил, будто в смолу. Ходьба затруднялась.

«Пономареву будет еще труднее», — подумал Галим и, когда болото опять стало мельче, пошел обратно, взяв с собой Дудина и приказав остальным ждать его.

Пехотинцы порядочно отстали от взвода Урманова. При виде двух идущих им навстречу разведчиков в летних зелено-коричневых маскхалатах один из них, до неузнаваемости вымазанный в болотной жиже, заворчал:

— И куда вы нас завели?.. Все мы здесь утопнем…

Урманов посмотрел на него спокойно, положив руки на автомат. Естественно, что разведчики, попадая в подобные переплеты, оказываются ловчее и натренированнее пехоты.

— Не шуми, — остановил он пехотинца, — Мы уже выбрались на твердую почву. Отсюда недалеко.

— Неужто правда? — не сразу поверил пехотинец.

— А неужто неправда? — передразнил его Дудин.

Показался капитан. Он выглядел не лучше остальных.

— Ну как? Добрые вести принесла разведка? — спросил он Урманова. И, отведя его в сторону, вполголоса добавил: — Ух, черт возьми, ну и болото! Все печенки вымотало.

И, не слушая ответа Урманова, крикнул бойцу, согнувшемуся под тяжестью пулеметного ствола:

— А где остальные? Я же говорил вам — не отделяться друг от друга. Что ж они, колесами будут стрелять, если встретятся финны?

Но тут показались и другие пулеметчики, устало месившие болото. Капитан вытер лоб и, покачав головой, усмехнулся, обращаясь к Урманову:

— Выбрали дорогу, будь она неладна…

Пожав плечами — не моя, мол, вина, — Урманов посмотрел на свои водонепроницаемые ручные часы и обеспокоенно спросил:

— Капитан, сколько на ваших? Что-то времени маловато остается в нашем распоряжении.

Пономарев вытащил из нагрудного кармана вложенный в кожаный мешочек хронометр и, предварительно приложив его к уху, сверил с часами Урманова.

— Точно. Через десять минут начнется в моей школе первый урок.

— А до реки осталось не меньше двух километров.

Капитан немного подумал. Потом взглянул на своих растянувшихся по болоту бойцов и сказал:

— Ты, братец мой, не задерживайся, иди вперед. Я тоже сейчас приму меры. Как дойдешь до реки, сообщи мне. Действуй сообразно с обстановкой.

— Есть!

Урманов подозвал Дудина, стоявшего поодаль от них, и, поручив ему вести батальон по следам разведчиков, ушел.

— Вперед! — приказал старший лейтенант, добравшись до своих отдохнувших разведчиков. — Будьте осторожнее! Входим в полосу соприкосновения с врагам.

Через полчаса они дошли до реки. Она была глубокой, небыстрой и довольно широкой. Разведчики стали осторожно из-за кустов наблюдать за мостом. Там прохаживался часовой.

«Мост надо захватить до подхода батальона, — решил Урманов. — Финны легко могут заметить движение большого количества бойцов и принять меры к обороне моста».

Если упустить главное — момент внезапности, будет гораздо труднее выбивать их из предмостных укреплений. А хорошо натренированная группа разведчиков, какой являлся его взвод, действуя бесшумно и скрытно (если он, Урманбв, сумеет использовать и на этот раз свой излюбленный прием — стремительность и натиск), могла бы быстро захватить мост. Обстановка складывалась благоприятная: мост охраняет в данный момент всего один часовой, остальные, видимо, отдыхают в землянках. Амбразуры предмостных укреплений смотрят лишь в одну сторону, — с тыла они безопасны. Однако захват моста — это не все. Захватить мост будет не столь трудно, как удержать его. Позтому-то генерал и выделил батальон.

Все это было ясно Урманову. Он послал донесение Пономареву о своем решении взять мост с тыла, просил, чтобы он ускорил движение, а разведчикам приказал немедленно начать переправу.

Первым спустился в воду сам Урманов. За ним поплыли к противоположному берегу все остальные. Замыкающим был Шумилин. Финны ничего не заметили: густые заросли на излучине скрыли маневры разведчиков.

— Действовать бесшумно! Вначале кинжалами! — приказал Урманов Шумилину, когда они уже были по ту сторону реки.

— Есть! — коротко ответил парторг.

Приближаясь к мосту с тыла, разведчики наткнулись на старые траншеи. Урманов разделил взвод на две группы. Одну возглавил сам. В другой старшим назначил Шумилина, который должен был вести свою группу по траншее к левой стороне моста.

Траншеи были мелкими, во многих местах обвалились, заросли травой. Видно было, что здесь давно никто не ходил.

Разведчики то шли полусогнувшись, то ползли. Вдруг впереди послышались голоса. Разведчики приникли к земле. Голоса смолкли. Шумилин чуть приподнял голову и увидел двух бредущих меж сосен финнов. Один из них направился к землянке, второй, повесив винтовку за спину, свернул на тропинку, тянувшуюся к траншее. Обернувшись к своим, Шумилин показал Джаббарову два пальца. Это значило, что они будут действовать вдвоем.

Ничего не подозревая, финн спокойно шагал по тропинке. Вдруг перед ним, будто из-под земли, появились две зелено-коричневые тени. Не успел финн снять винтовку, как упал с вонзенным в грудь кинжалом.

Разведчики двинулись дальше. Уже был ясно виден мост и прохаживающийся по нему часовой.

Урманов же со своей группой пересек лесную доро гу и, прячась за густым кустарником, приближался к мосту с правой стороны. Он посмотрел на часы, оставалось сорок минут до начала атаки. Времени было достаточно. Но вдруг наша артиллерия, бившая по переднему краю финнов, перенесла огонь в глубь вражеской обороны. Сквозь грохот снарядов послышался шум моторов. Урманов понял, что атака началась раньше намеченного времени.

— Слышите, товарищи? Наши перешли в атаку! Скорее! — торопил он людей.

Теперь они уже не шли, а бежали к реке, прячась за деревьями. Но вот перелесок кончился. Деревья перед мостом финны вырубили.

— Вон — видите? — на той стороне дзот, — сказал Ликкеев Урманову.

В ту же секунду оттуда, куда ушла группа Шумилина, донеслись хлопки гранат. Теперь уже можно было действовать в открытую.

Урманов очередью из автомата снял часового на мосту и крикнул:

— На мост! На дзоты!

«Амбразуры дзотов выходят на восток и на фланги, поэтому разведчикам они не страшны — важно лишь действовать как можно стремительнее гранатами», — рассудил он.

Группа Урманова уже бежала к мосту, когда с левой стороны к ним вышли шумилинцы.

— Землянка взорвана. Ни одна фашистская собака не уцелела. Провод отрезали! — доложил Шумилин на ходу.

Дзоты взяли быстро. Только разведчики заняли их, Урманов дважды выстрелил из ракетницы, давая знать, что мост уже в наших руках.

— Шумилин, возьмешь с собой Ликкеева, проверишь мост, не заминирован ли! — приказал он.

Шумилин с Ликкеевым скоро вернулись и доложили, что под мост заложена авиабомба. Видимо, финны собирались взорвать его в случае своего отхода.

— Проезд по мосту свободен? — спросил Урманов.

— Так точно, — ответили разведчики.

Тем временем подоспел батальон Пономарева и, перейдя мост, стал размещаться в прибрежных траншеях.

Вскоре на дороге показались первые машины отступающих финнов.

— Мост мы захватили. Но это лишь полдела! — обратился Урманов к своим бойцам. — Теперь нужно во что бы то ни стало удержать его.

В течение двух часов пономаревский батальон и разведчики Урманова сдерживали отчаянный натиск отступающих финнов. Дорога была запружена разбитыми машинами и вражескими трупами.

Урманов вышел из дзота только тогда, когда к мосту, грохоча броней, подошли наши танки, облепленные автоматчиками. Галима шатало. Он обнажил голову. Мокрые волосы слиплись. Подставив потный лоб навстречу легкому ветерку, он на секунду закрыл глаза и, набрав полные легкие свежего воздуха, шумно, с облегчением, выдохнул его. С обмотанной бинтом головой, все еще держа обеими руками автомат, вышел за ним из дзота и Шумилин.

Они стояли так долго. А мимо них двигались на запад танки, мотопехота, артиллеристы…

 

7

В беспрерывных боях прошли июль и август. Но после разгрома у Питкяранты враг уже не в силах был оказывать организованное сопротивление. Потеряв в карельских лесах свои лучшие дивизии, маннергеймовцы в беспорядке откатывались к границам Финляндии, Советские войска, действовавшие в Кудом-Губе, еще в конце июля преодолев ожесточенное сопротивление врага и выйдя на государственную границу в районе Лонгонвара, вступили затем на финскую территорию.

А на участке дивизии генерала Ильдарского до границы было еще далеко.

Побывавший сегодня в политотделе «дипломат» разведвзвода Галяви Джаббаров рассказал, что финский президент Рюти слетел с президентского кресла и что вместо него хотят посадить дряхлого Маннергейма, который, того гляди, рассыплется, как мощи.

Лукаво сощурившись, разведчик высказал свое «авторитетное» мнение:

— Не миновать, ребята, белофиннам опять мести хвостом — идти к нашему послу с повинной головой: «Примите, господин посол, наши разуверения, попросите Москву допустить туда нашу правительственную делегацию. Иначе летим мы в тартарары». Ох и трудно, верно, ребята, быть послом! — продолжал балагурить Джаббаров. — Стоит перед тобой сам капитал во фраке, день и ночь его заводы льют оружие на твою же голову, а ты встречай его с деликатной улыбкой, пожимай ему руку: дескать, чрезвычайно рад видеть ваше превосходительство, и прочее.

— Может, побоялись затруднить тебя, потому и не назначили послом? — подковырнул его Гречуха.

Джаббаров быстро повернулся в его сторону. Глаза его смеялись.

— А что! Если бы попросили, не стал бы отказываться. Колхозный бригадир нашел бы слова для разговора с этими щуками, которые только и ищут, где бы да кого им заглотнуть. Что самое важное для посла? Люби свою родину, будь ей предан. А есть у меня такие качества? Есть! — Джаббаров хлопнул рукой по груди так, что звякнули ордена и медали, среди которых серебрились два ордена Славы.

В разговор вмешался Шумилин. Лежа на плащ-палатке, он готовился к докладу, — на сегодняшний вечер, если не изменится обстановка, было намечено партийное собрание.

— Когда кончится воина, — сохраняя полную серьезность, сказал он, — мы пошлем Джаббароза на курсы по подготовке дипломатов. А пока что, — переменил парторг тон, — мы солдаты родины, Солдат разговаривает с врагом на одном языке — на языке пуль и снарядов. Если мы уверены в неминуемом разгроме белофиннов, это еще не значит, что мы можем успокаиваться. Это значит, что мы обязаны вынудить врага как можно скорее сложить оружие.

— Да уж это обязательно. Что и говорить! За годы войны мы, можно сказать, получили высшее образование. Знаем, где и как надо разговаривать, — согласился с ним Джаббаров.

Галим Урманов, укрывшись под сосной от солнечного зноя, внимательно изучал сводку сегодняшней «Правды». «Как изменилась линия фронта за эти летние месяцы! Где она проходила хотя бы к концу сорок второго года и где она сейчас! Освобождены Крым и Одесса, Белоруссия и Молдавия! Бои идут на границе Восточной Пруссии, за Вислой, на территории Румынии! Близится день победоносного окончания войны, когда взоры и сердца трудящихся Западной Европы с благодарностью обратятся к освободителям — людям Советской страны».

Намеченное на вечер партсобрание так и не состоялось. После обеда стало известно, что дивизия получила приказ выйти по лесу в тыл финнам и продвигаться к границе. Предстояло пройти не одну сотню километров по глухим, нехоженым лесам, преодолевая болота и топи, пересекая бездонные озера и неизведанные реки. Пехотинцы одолеют эти преграды. Но как быть с артиллерией, обозами, боеприпасами, провиантом? Нельзя же все это нести на своих плечах?..

Первыми в тайгу углубились разведчики Урманова.

Кроме оружия они запаслись на всякий случай топорами и пилами. Обмотав узкие финские пилы бинтами, они привязали их вокруг пояса, под халатами, чтобы не мешали и не звенели при ходьбе.

— Уверен, что вы сумеете найти для нас наиболее удобный и короткий путь! — сказал командир дивизии, прощаясь с Урмановым. — Радировать будете майору Сидорову, и как можно чаще. Как дойдете до границы, сейчас же дадите знать. Дальше не углубляйтесь. Ждите дополнительных указаний.

— Ясно, товарищ генерал. Будет исполнено.

Этот день вообще был счастливым для Галима. Он получил с оказией письмо от Муниры. В перзых строках она поздравляла его с присвоением звания Героя, а дальше писала: «Мне очень хочется увидеть тебя. Сейчас у нас работы стало меньше. Недавно ко мне приходила Ляля. Почти весь вечер проговорили о тебе. Почему ты ничего не писал мне о своих наградах? И о получении звания Героя я узнала от людей да из газеты. Может быть, это потому, что я как-то написала: «Береги себя»?.. Неужели ты меня неправильно понял? Разве это на меня похоже? И потом… я ведь все равно все узнаю о тебе…»

Шагая со своими разведчиками, Урманов вспоминал эти строки и улыбался.

Но по мере того как взвод углублялся в сплошной лес, Галим все зорче приглядывался к окружающему. Мечтательная улыбка сошла с его лица. Весь вид старшего лейтенанта говорил о напряженной сосредоточенности. Глаз отмечал, сколько придется товарищам, которые последуют за ними, вырубить деревьев, выкорчевать пней, взорвать валунов, чтобы сделать этот путь проходимым. То и дело Урманов докладывал по радио начальнику разведки сведения об особенностях пути.

Под вечер вышли к большому болоту. Урманов разо слал нескольких своих разведчиков в разных направлениях на поиски дороги. На это ушел весь вечер и утро следующего дня. Посланные установили, что болото тянулось более чем на двадцать километров и что обойти его не было возможности.

— Придется сделать настил, — сказал Шумилин. — Другого выхода нет.

— Эх, и сколько же для этого потребуется леса! — заохал Гречуха. Жалко было ему, крестьянину, переводить столько народного добра.

Урманов, не теряя времени, передал Сидорову обстановку. Высказал свои соображения, где лучше рубить и каким образом доставлять необходимый лес. Внимательно выслушав его, майор Сидоров приказал, не теряя ни минуты, двигаться дальше.

По лесам бродили мелкие группы финнов — остатки разгромленных частей. Урманов уже дважды схватывался с ними. Ночью произошла третья стычка, в которой, не очень серьезно, правда, ранило Шумилина. Лейтенант хотел все же отправить его в тыл, но парторг отказался оставить взвод.

— Глаза же у меня целы! И руки неплохо держат автомат, — упирался Шумилин.

Неожиданно потянуло запахом дыма.

— Что это может быть? — насторожились разведчики. И вдруг увидели, как невдалеке, по видневшейся из-за деревьев поляне, пробежали, поджимая облезлые хвосты, два волка. А через минуту, с той же стороны, прямо на разведчиков выскочил желтый лось, в испуге ломая на скаку сучья.

— Звери бегут… Не иначе как враги подожгли лес, — определил Ликкеев, родившийся и выросший в этих краях.

Поспешив на поляну, они увидели бушующий по ту сторону узкого межозерья страшный лесной пожар. За озерами поднимался к небу густой черный дым.

Сосны и ели вспыхивали, будто порох, и мгновенно охватывались огнем.

Не выпуская из рук автоматов, разведчики при виде этого потрясающего зрелища замерли на месте. Урманов, сжав брови и прикусив нижнюю губу, лихорадочно размышлял, что предпринять. Он еще никак не мог решить, что делать, а двадцать его подчиненных ждали, готовые выполнить любой приказ своего командира.

Пойти обратно и доложить генералу, что дальше пути нет? Отступить перед этой преградой? Урманов огляделся по сторонам.

— Перерезать путь огню! Не дать ему распространиться на эту сторону! Расчистить там лес! — махнул он рукой в сторону узкой горловины межозерья. — Шумилин и Гречуха, вы прикрываете нас. Остальные — за мной!

И Урманов первым бросился навстречу огню. Одни освободили от бинтов свои пилы, другие взяли в руки топоры и принялись валить лес. Срубленные и спиленные деревья они сбрасывали в озеро. А огонь, словно торопясь прогнать их отсюда, подбирался все ближе. Становилось нестерпимо жарко.

— Чаще нырять в воду! — скомандовал Урманов.

Прямо в одежде окунаясь в озеро, насквозь мокрые разведчики бегом возвращались к месту работы.

Дудин с Ликкеевым оказались превосходными лесорубами. Они вдвоем делали столько, сколько не могли сделать пятеро малоискушенных пильщиков. А Прокофьева обуяла такая ярость, что он в одиночку пытался подтаскивать сваленные деревья к озеру и стал кидать их с крутого берега в воду.

Трудно было равнодушно наблюдать за такой героической борьбой со стихией прикрывающим — Шумилину и Гречухе. Отпросившись у парторга, Гречуха бросился на помощь товарищам.

Огонь дошел до вырубленного участка леса, заревел, загудел, пытаясь перекинуться дальше, но, не в силах совершить такой гигантский прыжок, повернул направо и налево — к озерам, пожирая все подряд на своем пути; но скоро и там ему не осталось никакой поживы, и он завертелся на одном месте, как волк, попавший в кольцо красных флажков загонщиков. Вымокшие, перепачканные в земле, пропахшие дымом, разведчики, собравшись в кучку, наслаждались своей победой над непредвиденным врагом.

— Шабаш! — пригрозил огню Ликкеев. — Дальше тебе не пройти.

Доложив майору о задержке и причинах ее, Урманов приказал всем помыться. Разведчики пошли на озеро купаться.

Но и плескаясь в воде, санитар Березин все тревожился, не поднялся бы ветер, не возобновился бы пожар.

— И чего ты зря беспокоишься, доктор? — весело скалил зубы Джаббаров, — Мы мировые пожары гасить научились, так неужели с лесным не справимся!

Даже всегда хмурый Березин не мог не улыбнуться, но проворчал по привычке:

— Уймись, балабон!

Пока сушилось мокрое обмундирование и маскировочные халаты, разведчики решили перекусить.

— Эх, если бы еще сто граммов, забылась бы всякая усталость. Получилось бы вроде как на курорте в Баден-Бадене! — притворно вздохнул Джаббаров.

— Баден-Баден… — передразнил его Прокофьев. — На кой черт мне твой Баден-Баден, когда в нашей Сибири есть места — куда тебе Швейцария!

— За наши труды, товарищи, я у старшины не по сто, а по двести граммов на каждый автомат получу, — сказал Шумилин. — Дайте только вернуться в дивизию.

— Хорошо, старшина. Так и запишем, — проговорил Джаббаров. Мысли этого непоседы занимало уже сов сем другое. — А все же, ребята, я с удовольствием прочел в дивизионной газете, что этот самый, ну, куриный вор — как его? — Антонеску бежал в Германию, прицепившись к хвосту самолета…

— И любишь ты брехать, Галяви, — заворчал Березин.

— Я не брешу… сообщение из Лондона.

Гречуха кинжалом вырезал дерн, чтобы закопать пустые консервные банки. У разведчиков был неписаный закон: ничего после себя не оставлять. Придется зажечь спичку — и ее не бросай, а зарывай в землю. Но на этот раз осторожность Гречухи была явно ни к чему.

— А деревья куда денешь? Тоже закопаешь? — язвительно спросил Джаббаров. — Очумел ты, брат, как турецкий паша после заседания междлиса.

— Верно, дождь будет! Тучи сгущаются, — заметил Шумилин.

— Очень хорошо. Дождь окончательно потушит пожар. А теперь — пора трогаться. Переночуем где-нибудь подальше от этого места, — сказал Урманов.

Лес еще тлел. Старший лейтенант приказал разведчикам, хорошо закутав головы в плащ-палатки, бежать вслед за ним. Их мелькающие в дыму пожарища тени были похожи на каких-то диковинных птиц, — так легко перемахивали они через поверженные огнем на землю и еще пышущие жаром стволы деревьев.

Пройдя полосу пожара, Урманов откинул с головы угол плащ-палатки и посмотрел на товарищей.

— Все?

— Все! — ответил замыкающий.

Ночь прошла спокойно. На другой день с самого утра небо заволокло черно-синими тучами. Часам к десяти начался ливень. Гром гремел почти беспрерывно. Глаза слепили необычайно длинные и яркие зигзаги молний. Лес стонал тысячами жутких голосов.

— Укрыться бы куда от дождя да переждать его, — сказал кто-то.

Урманов покачал головой:

— Прошли через огонь, пройдем и через бурю! Вперед, друзья!

Миновала еще одна темная-претемная, дождливая ночь, и настало прекрасное безветренное утро. Дождь перестал. Небо было чистое, словно огромная, хорошо омытая бледно-голубая фарфоровая чаша. Медленно, величаво поднималось солнце. Шедший впереди Шумилин взмахами руки стал подзывать к себе командира.

— Граница! — взволнованным шепотом произнес он, когда Урманов приблизился.

Урманов глядел вдоль лесной просеки, тянувшейся у огромного озера. Она пропадала где-то далеко-далеко на противоположном его берегу, будто вливаясь там в белесое море — небо. На просеке сохранились обрывки проволочного заграждения, неподалеку лежал поваленный пограничный столб, а в двух шагах от него виднелась заросшая травой яма. Внимательно осмотрев все это, Урманов подошел к яме, опустился на колени и, вынув кинжал, сильными ударами взрыхлил на дне ее землю.

Шумилин поднял пограничный столб, чтобы поставить его на старое место. Быстро выросла вокруг столба свежая земляная насыпь: над нею трудились все разведчики. Когда столб прочно стал па свое место, Урманов повернулся к бойцам и торжественно произнес:

— Товарищи! Поздравляю вас с восстановлением государственной границы на этом участке! — Урманов преклонил колено, как перед знаменем.

Остальные последовали примеру командира.

— Поклянемся же, товарищи, что не выпустим оружия из рук, пока не уничтожим последнего фашиста.

Галим дважды поцеловал автомат. Вслед за ним поцеловали свое оружие все разведчики.

Со стороны озера послышалась трескотня автоматов.

Там показался небольшой финский отряд. Разведчики быстро перемахнули просеку и, укрывшись за деревьями, дали ответный залп. Короткая стычка закончилась тем, что отряд был уничтожен, за исключением одного финна, которого разведчики решили оставить в качестве «языка».

Допросив пленного, Урманов приказал приготовить рацию. Он доложил командованию, что его разведчики вышли к государственной границе Союза ССР.

Немного погодя Касаткин взял две дощечки и аккуратно вывел: на одной — «СССР», на другой — «Финляндия». Вскоре они красовались на столбе.

— Старшина! — подошел Урманов к Шумилину.

Шумилин с готовностью распрямил плечи.

— Приказываю вам, Герою Советского Союза, лучшему солдату нашего подразделения, встать на первую вахту у пограничного столба великой Советской державы!

— Есть стать на первую вахту у пограничного столба великой Советской державы! — повторил приказание Шумилин и встал на пост лицом к Финляндии.

Джаббаров выпросил у Касаткина кисть и краски и ушел в кустарник.

— Что ты там еще надумал? — поинтересовался Касаткин.

— Так… ультиматум один! — ответил Джаббаров, не оборачиваясь.

Вскоре Галяви вернулся и приколотил к самому могучему дереву на высоте человеческого роста какую-то дощечку. Потом отступил на шаг, словно любуясь своей работой, взял под козырек и только тогда предложил товарищам:

— Читайте!

На дощечке было написано: «Это дорога ведет в логово врага. Так уничтожим же врага в его собственном логове!»

А через несколько дней к границе подошли полки дивизии. С ним прибыла весть, что Финляндия приняла предварительные условия Советского правительства и что начиная с 8 часов утра 4 сентября прекращаются боевые действия на всех участках, занимаемых финскими войсками.

— Когда опомнились! — усмехнулся Галяви. — Наступи зайцу на хвост, — пожалуй, и тот на балалайке заиграет.

С финской стороны уже не доносилось ни одного, даже винтовочного, выстрела.

На другой день ровно в восемь часов утра Шумилин с Джаббаровым вышли на границу. Галяви, сбив прикладом прибитую им дощечку, отшвырнул ее в кусты.

— А надо бы дойти до Хельсинки — перебить там всех ихних фашистов, — не вытерпел он. — А то, смотришь, передохнут немного — и опять начнут бредить «жизненным пространством», «великой Финляндией до Урала».

По обе стороны границы уже стояли часовые. Увидев двух наших бойцов, финский часовой приветливо махнул им рукой. Но лицо Джаббарова оставалось по-прежнему хмурым.

— Вон как заигрывает, — кивнул Галяви на финна. — А что у него на душе, кто его знает; научили его уму-разуму годы войны или он все еще пешка пешкой и готов выполнять все, что ни прикажет ему начальство? За пять лет они дважды ходили на нас войной. Сколько ущерба нанесли нашей стране, сколько наших людей побили да покалечили! Никаких оснований не было у них ждать от нас пощады. Имею ли я право забывать своих товарищей, сожженных термитными шашками?

— Я тебя понимаю, Галяви, — мягко сказал Шумилин и, точно успокаивая, опустил руку на плечо Джаб барова. — Понимаю, друг. Финский народ, не знавший за всю свою историю свободы, получил ее в тысяча девятьсот семнадцатом году. А что может быть священнее свободы для всякого народа? И лучшая часть трудящихся Финляндии, конечно, поняла и оценила это. Но власть тогда забрала горстка агрессивно настроенных капиталистов, их прихлебателей и лакеев, именовавшая себя верхушкой общества. Они-то и погнали народ на войну. Всего несколько дней тому назад я сам призывал тебя беспощадно уничтожать захватчиков. Но сегодня обстановка изменилась. Финны приняли наши условия. В их внутренние дела мы не имеем права и не хотим вмешиваться. Пусть они сами устанавливают порядок в своей стране.

— Хорошо, если они на этот раз оценят сделанное им добро, — не сдавался Джаббаров. — А если…

— А это история покажет. Мы, советские люди, хотим, чтобы все народы жили дружно и в мире.

Как огромный оркестр, шумели корабельные сосны. Нетерпеливо шагая под ними, Галим поневоле прислушивался к их многоголосому шуму. То и дело он поднимал голову и смотрел вдоль ярко освещенной солнцем узенькой просеки.

Галим ждал. Еще утром Мунира позвонила, поздравила с победой и радостно добавила:

— Еду в гости к тебе… да не одна. Готовь угощение!

И вот, чисто выбритый, в новом кителе и в новой фуражке, он стоит у дороги. Он был уверен, что Мунира приедет на машине, и в шуме сосен старался уловить гул мотора. Неожиданно на повороте показались четыре всадника. Когда в одном из них Галим узнал Муниру, сердце его чуть не выпрыгнуло.

Рядом с Мунирой ехали Лиза, Наиль и Ляля — теперь дивизионная связистка.

Мунира ударила серого в яблоках коня и выскочила вперед, оставив своих товарищей позади, но, увидев улыбающегося Галима, резко осадила серого.

Галим уже ловил его под уздцы. Конь почуяв твердую руку, скосил на Урманова умный фиолетовый глаз. Девушка заглянула в лицо Галима.

Гостей обступили разведчики. Особенно сгрудились они вокруг Наиля. Они давно знали его фамилию по очеркам, которые читали во фронтовой газете и в которых порой встречали свои имена.

— А кто здесь младший сержант Джаббаров? — раздался голосок Лизы.

Галяви выступил вперед и, выкатив грудь колесом, выжидательно произнес:

— Младший сержант Джаббаров — это мы.

— Вы? А я-то думала, что вы усатый. Соня любит усатых, — под всеобщий хохот сказала Лиза, протягивая ему пухлый конверт.

А Джаббаров, взяв конверт, ответил как ни в чем не бывало:

— За усами дело не станет! У таких молодцов, как мы, за месяц во какие усищи отрастают!

Гостей провели в палатку. Долго слышались оттуда громкие, оживленные голоса, дружные вспышки смеха. Потом над лесом полилась песня. Песне вторила гармонь. Эта была любимая тальянка Акбулатова. Кто играл на ней?.. Не все ли равно? Важно было то, что в этот радостный день его бывшие соратники не забыли о своем героически погибшем товарище. В их памяти всплыло многое, даже то, что им самим казалось давно забытым. Вспомнили они и погибших смертью храбрых — Георгия Ломидзе, Сергея Ланова, Павла Кузнецова, Семена Пичугина, Шардарбека Каербекова…

А вечером, когда село солнце, четверо школьных друзей — Мунира, Галим, Наиль и Ляля, — взявшись под руки, побрели к озеру. Одна половина его овальной гладкой поверхности блестела, будто подернутая серебряным покрывалом. На другую падали длинные темные тени высившихся на берегу столетних сосен.

С противоположного берега доносилась песня. Солдаты пели о родине.

Прислушиваясь к песне, Наиль Яруллин задумчиво сказал:

— Откуда начали и куда пришли. Подумаешь — даже не верится. И все же это так! Со школьной скамьи готовились мы посвятить свою жизнь родине. Помните наш спектакль «Золотая Звезда»? Почему мы поставили именно этот спектакль? Потому, что Золотая Звезда была для нас символом высшего служения любимой родине. Фашистам, конечно, было ненавистно само существование такой страны, где люди думают только о созидательном труде, труде на благо всего человечества. Они решили стереть нашу страну с лица земли. И посеяли ветер. Теперь они жнут бурю. Правда, война не закончена. Впереди нас ждут еще большие испытания. За мир еще надо будет бороться. Боюсь, даже после падения Берлина нельзя еще будет сказать, что теперь навсегда наступит мир. Но к этим испытаниям мы придем во много раз закаленнее, во много раз сильнее!

Друзья задумались и шли в глубоком молчании.

— Эх, пройтись бы разок по казанским улицам! Побывать бы в нашей милой школе… Который уж год, товарищи, мы не участвуем в традиционном празднике школы! — размечталась было Ляля. Но тут же осеклась, вспомнив, что эти слова могут причинить боль Наилю.

На поляне заиграл духовой оркестр.

— Простите меня, друзья, я покину вас, — заторопилась Ляля. — Сегодня вечер кружка самодеятельности. Приглашаю всех на наш концерт. Я исполняю новый танец «Дочь леса».

— Ты еще не бросила мысль стать балериной? — спросил Наиль.

— Наоборот, — сразу стае серьезной, ответила Ляля. — Это мысль еще больше укрепилась во мне. Только вернусь я на сцену другая, — раздумчиво продолжала Ляля, прислушиваясь в то же время к музыке, разливающейся над потонувшим в вечернем сумраке лесом. — После такой войны, я думаю, люди иначе взглянут на свою профессию, какова бы она ни была… Проводи меня, Наиль.

Они ушли.

Галим взял Муниру за руку и посмотрел ей в глаза. Она ответила на его взгляд таким же полным любви и веры взглядом. Галим поцеловал ее…

— Скоро, наверно, нам опять придется разлучиться, — сказал он тихо. — Но на этот раз ненадолго. Теперь уже недалек и день полной победы.

— Где бы мы ни были, мыслями я всегда буду с тобой, Галим.

Они заговорили о будущем. Галим признался, что после войны думает поступить в Военную академию. Мунира мечтала об аспирантуре.

Они сели на поваленное дерево. Мунира, прикрыв глаза, умолкла. Потом вдруг неожиданно встрепенулась.

— Галим! — положила она руку на его плечо. — Я думаю, что после войны в нашей стране развернется такое огромное строительство, о котором сейчас нам трудно мечтать. Ляля — умница, она правильно сказала, что после такой войны люди иначе будут смотреть на свою профессию. Мне кажется, что не только на профессию, а и вообще на жизнь. Теперь уже и самые наивные люди поняли, что, если бы не наша страна, человечество этой войной было бы отброшено на сотни лет назад. Теперь люди будут умнее и не допустят, чтобы фашисты развязали новую войну.

— Правда, — горячо ответил Галим, — правда!

Гладь озера потемнела теперь полностью и едва заметно колыхалась. Из-за леса выплыла луна.

— Пойдем, а то опоздаем на концерт. А я хочу посмотреть Лялю, — сказала Мунира.

И они тихо зашагали по залитой лунным светом тропинке туда, откуда доносились звуки духового оркестра.

Прошла неделя. Дивизия погрузилась в эшелоны. Отдав последние приказания, еще раньше вылетел на самолете командир дивизии Ильдарский, взяв с собой майора Сидорова. Даже дочери, провожавшей его до аэродрома, он ни словом не обмолвился о маршруте дивизии и только сказал:

— Хоть на час, но постараюсь заехать в Казань, к матери.

И вот один за другим летят эшелрны мимо бескрайних карельских лесов. Уже сброшена со счетов войны одна из вернейших, как казалось фашистам, союзниц гитлеровского блока — Финляндия. Но еще в огне пока Заполярье и древняя Печенга. Не умолк грохот битв в Прибалтике. Ждали своих освободителей Польша, Чехословакия, Болгария, разграбленная, сожженная, опозоренная Европа. Впереди был штурм Берлина. На Дальнем Востоке еще сверкали клинки драчливых самураев.

Перед глазами бойцов, собравшихся у настежь раскрытых дверей теплушек, мелькали зелень лесов, что измерили они своими ногами, полустанки, что брались ими штурмом, сожженные, разрушенные станции, памятные боями. Ни на одной из них не останавливались теперь эшелоны, торопившиеся вперед.

— Кто может сказать, на какой фронт мы едем? — размышлял, вслух Джаббарсв, сверкая зубами.

Виктор Шумилин, задумчиво смотревший на бегущие мимо деревья, живо обернулся.

— Я могу ответить тебе, Галяви, — сказал он. На груди его блеснула Золотая Звезда. — В самом сердце нашей родины есть город Москва. А в Москве — Кремль. В Кремле — Генеральный штаб. Мы приедем точно туда, куда приказано нашему генералу. Понятно?

— Очень даже понятно! — ответил Джаббаров.

Дробно стучали колеса на стыках рельсов; летели, замирая в неоглядных лесных массивах, солдатские песни.

— С Гитлером дело ясно. А что вот эти высокопоставленные господа — Америка и компания — думают о своем союзническом долге? — не унимался Джаббаров. — Думают ли они хоть сколько-нибудь о человечестве?

— Думают, — ответил Урманов, вспомнив рассказ Наиля об американских минометах, проданных финнам. — Думают, да только не о том, как спасти его, а как совсем, утопить в крови.

— Товарищ лейтенант, вы не обмолвились? — с тревогой поднял на него глаза Джаббаров и невольно посмотрел на своих товарищей.

— К сожалению, нет, Галяви, — сказал Урманов. — Империалисты всегда остаются империалистами. Только не надо смешивать с ними народ — ни американский, ни английский, ни немецкий… Понятно?

— Понятно-то понятно… — протянул Джаббаров. — Да неужели американцы или англичане дадут одурачить себя, как немцы? Вот много приходится слышать об американцах, что они умный народ. Пусть тогда этот умный парод и поступает по-умному. Лучше вовремя остричь волосы, чем потерять потом голову.

— А это покажет время, Галяви. Вперед не надо забегать, — сказал Верещагин.

— Я бы и рад, товарищ командир, не забегать, да боюсь все, как бы мои иностранные коллеги не запоздали. Нет ничего хуже, как ждать да догонять.

В эшелоне, шедшем следом, в вагоне с развеваю щимся флагом Красного Креста, ехала Мунира, а в вагоне с антенной сидела у аппарата Ляля в наушниках.

В специальном редакционном поезде, следовавшем за ними, размышлял о героях своего будущего романа, воспользовавшись временным бездельем, Наиль. В памяти его вставала далекая казанская школа, шумные веселые друзья-одноклассники, любимый учитель Петр Ильич Белозеров и весь большой боевой путь, пройденный этими людьми за годы Великой» Отечественной войны.

А за окном, насколько хватал глаз, раскинулись навеки свободные мирные просторы родной страны.

1948