1

Сколько на свете людей, столько жизней и характеров. Трудно найти две жизни, похожие друг на друга, как две капли воды. И еще более разнообразны характеры. Сколько бы ни нашлось в характерах совпадающих черт, все же каждое человеческое сердце неповторимо. Очевидно, даже наисовершенные электронные машины не смогут учесть своеобразия, индивидуальности наших сердец.

По главной улице городка Зеленый Берег идут две учительницы. Издали они кажутся совершенно одинаковыми и по росту, и по походке. Но вот они приближаются. Теперь можно вглядеться в их лица, кое о чем расспросить. И все очевидней будут проявляться их различия.

Преподавательнице математики Миляуше Багмановой собственная жизнь и теперь, и в будущем кажется ясной и понятной, как таблица умножения. Прежде всего, эта жизнь лишена теневых сторон. Милуяша года на три или четыре моложе Гаухар. Она не так давно окончила университет, и порой кажется ей, что все еще продолжаются студенческие годы. А много ли надо студентке? Над головой у нее крыша общежития, в кармане только что полученная стипендия. Обедать она пойдет в столовую подешевле. Есть у нее одно расхожее платье и два вечерних; одна пара туфель повседневных и вторая пара выходных. Попробуй-ка чем-то озадачить ее. И не пытайся. Она будет смеяться до упаду, бегать в кино, вовремя при этом явится на занятия в школе, не опоздает на профсоюзное собрание, выгадает вечером час-другой, чтобы прочесть интересную книгу… Не будем касаться сердечных дел Миляуши — на первых порах это было бы преждевременно.

Гаухар заметила: Миляуша Багманова без труда сходится с людьми, мало сказать, что она общительна, — Миляуша сердечная, отзывчивая девушка. Если другие коллеги сначала отнеслись к Гаухар несколько настороженно, то Миляуша сразу приняла ее близко к сердцу: за несколько дней помогла ознакомиться с городком Зеленый Берег, со школой и с коллективом.

Гаухар скоро убедилась, что новая подружка ее влюблена в свой город, в свою школу. Гаухар не стала ни в чем разуверять ее, потому что сама еще не присмотрелась к Зеленому Берегу. Новенькую, конечно, не смутило бы то, что в случае несовпадения мнений о городке, о его жителях Миляуша могла отвернуться от нее, — при теперешнем настроении Гаухар было бы это почти безразлично. Все же ей успел понравиться открытый, дружелюбный характер Миляуши. При первых же встречах она рассказала, что в начале нынешнего лета ездила на Кавказ, поднималась в горы, купалась в море, загорала. В будущем году собирается обязательно поехать в Крым, — говорят, восход солнца на Ай-Петри изумительное зрелище.

Миляуша оказалась не только мечтательницей, но и оптимисткой. По ее мнению, в Зеленом Береге учителям Легко работается, ни в чем нет ни сучка ни задоринки. Районные руководители внимательно относятся к школе, уважают и ценят труд преподавателей; все запланированные часы для уроков используются целесообразно, директор Бибинур-апа Хабибуллина очень строго следит за этим.

Получалось, что самой Миляуше Багмановой просто повезло с назначением в Зеленый Берег. На первом же году работы ее назначили классным руководителем. В своем классе Миляуша не ограничивается только официальной программой; она приглашает на беседы и знатных людей Зеленого Берега, и приезжающих из Казани ученых писателей. Ученикам очень нравятся такие встречи.

— Некоторые наши преподаватели слишком уж волнуются из-за методов работы, можно сказать, ночей не спят, — оживленно говорила Миляуша. — По-моему, всему причиной собственная неуверенность. По правде сказать, Гаухар-апа, я не очень-то понимаю таких суетливых людей. Есть методические разработки, учебный план, намечены какие-то сверхпрограммные лекции, беседы, обо всем договорено, все ясно, — остальное как на железной дороге, по твердому графику. По крайней мере, я в своем классе не допускаю никаких отступлений от намеченной программы. Что касается неожиданных мелочей, они ведь всюду и во всем возникают, но тут же и устраняются, конечно, при условии, что преподаватель не лишен организаторских способностей, — сегодня у него возникла какая-то помеха, а завтра от нее и Следа не останется. Если обобщить эти мои наблюдения, то ведь и в жизни так получается, Гаухар-апа. Главное — не падай духом, не откладывай на завтра, что можно сделать сегодня. Отложишь, промедлишь — сама же потом и раскаивайся.

Гаухар молча улыбалась, слушая уверенные рассуждения энергичной и говорливой Миляуши. Что ж, было бы очень хорошо, если б жизнь и деятельность людей протекали гладко, размеренно, как по умело составленной учебной программе, — к сожалению, не столь уж часто жизнь подчиняется твоей воле. Впрочем; если у Миляуши все складывается замечательно, пусть так и остается, пусть она и не меняет своих взглядов, зачем раньше времени тревожить ее сомнениями? Всему своя пора. Набравшись опыта, Миляуша поймет, что жизнь гораздо сложнее, ее не уложишь ни в одну из школьных программ. Но сама жизнь и подскажет Миляуше, как надо выйти порой, из трудного положения.

Миляуша девушка среднего роста, стройная, блондинка с коротко подстриженными волосами; лицо у нее свежее, без единого пятнышка, глаза голубые, а брови черные-черные, будто подкрашенные, ротик маленький, нос слегка вздернутый. О ней вряд ли скажешь, что она безупречно красива, но послушаешь подкупают веселый смех ее, взглянешь на живое, выразительное лицо, на быстрые глаза — и ты уже не думаешь, красива или не совсем красива Миляуша, ты просто готов слушать переливы ее серебряного смеха, подмечать смену выражений на ее молоденьком подвижном лице.

Родилась и выросла Миляуша в деревне. Семья у них была большая. Миляуша — четвертая из восьми сестер. С малых лет она приучилась к самостоятельности. Мать с отцом дотемна на колхозном поле или на огороде, старшие сестры, подрастая, тоже находили дело в колхозных бригадах, а то уезжали куда-нибудь на заработки. Миляуше частенько доводилось хозяйничать в доме — и за младшими сестренками приглядывала, и накрывала ужин отцу с матерью; при этом ухитрялась готовить школьные уроки. Лениться, жаловаться на свою судьбу ей и в голову не приходило. Когда училась в старших классах сельской десятилетки, она, не чураясь, колхозной работы, была вожатой в пионерском отряде: у колхоза был отличный пионерский лагерь — в роще, на берегу реки. Когда Миляуша заявила о своем намерении учиться дальше, родители призадумались.

— Мы ведь не сможем помогать тебе, — сказал отец.

— Мне и стипендии хватит, — с готовностью ответила неунывающая Миляуша. — А летом я буду приезжать к вам работать.

Девушку отпустили учиться в институте. Колхоз материально помогал студентке — ей ведь полагались трудодни за работу во время каникул. И все же на первых порах положение у нее было отчаянно трудное, — даже сейчас, когда рассказывает об этом, глаза у нее темнеют, а губы вздрагивают. Но постепенно все заладилось. Испытания закалили ее. Училась она яростно, не жалея бессонных ночей, особенно тяготела к математике и физике. Кроме того, у нее обнаружились педагогические способности: у себя дома она много занималась с младшими сестренками, а потом приобрела кое-какие навыки в пионерском лагере.

Школу, в которой сейчас преподает Миляуша, нельзя назвать ни сельской, ни городской. Это что-то среднее. Прошло всего несколько лет, как большое село Зеленый Берег стало районным центром, одновременно ему присвоили название города. Но настоящий город растет в пятидесяти — шестидесяти километрах от Зеленого Берега, там, где строится большой химический комбинат. Школа помещается в новом каменном двухэтажном здании; в классах хватает простора и света. Большинство теперешних учеников — приезжие из колхозов. Для них оборудовано хорошее общежитие.

* * *

Их дружбе положила начало директор школы Бибинур-апа. Она вызвала Миляушу в школу, сказала:

— Вот Гаухар Маулиханова назначена к нам в школу. Перед началом занятий, пожалуйста, познакомь Гаухар с нашей школой и с преподавателями. Если же найдешь время, поводи ее и по городу.

Миляуша девушка одинокая, ничем пока не связана, она любопытна к людям, а тут приехала из Казани новенькая учительница — как же не выполнить поручение Бибинур-апа…

И Миляуша день за днем с увлечением выполняет свои обязанности.

Вот они проходят мимо спортплощадки. Миляуше до всего дело, она крикнула играющим баскетболистам:

— Эх, вы, недотепы, да разве это игра!.. Ага, ничего, поймал… Вправо давай, вправо!..

Ухватившись руками за проволочную решетку, она наблюдала за игрой. Глаза у нее блестели, дыхание было частым.

Гаухар не смогла без улыбки смотреть на нее. «Надо ж так увлекаться!» Оно невольно залюбовалась живой, подвижной девушкой, принимающей все близко к сердцу. «Вот так и следует брать жизнь, — думала Гаухар. — Без лишних условностей и мудрствования. Вон как интересна и хороша жизнь для Миляуши».

Гаухар можно понять — она довольно натерпелась от тяжелых житейских осложнений, — но не во всем с ней согласишься. Упрощенное восприятие явлений жизни далеко не всегда правильно. Ведь чем больше знаний и опыта у человека, тем глубже, правильнее понимает он все, что происходит вокруг него. Конечно, если на сердце сумятица, то и в мыслях нет порядка и ясности. И тут поневоле захочется простоты, непосредственности. Но ведь было же и у Гаухар такое счастливое время, когда она не боялась думать о жизни во всем ее многообразии — и чувствовала себя легко, все вокруг казалось светлым и лучезарным. А вот теперь белый свет будто затянут мутной пеленой, даже дышится тяжело. Вернутся ли былые золотые дни? Сможет ли она, как Миляуша, звонко, от души, смеяться или до конца дней своих будет носить в сердце тяжкий груз?

— Вы, Миляуша, наверно, всерьез увлекаетесь спортом? — заметила Гаухар.

— Что вы, что вы! — запротестовала девушка. — Я не променяю математику ни на что другое. Спорт — это так, между делом.

Миляуша оторвалась от проволочной ограды, отряхнула платье. И они пошли дальше по улочкам Зеленого Берега. Желтеющие листья на деревьях и увядающая трава на обочинах — все говорило о приближении осени. Но день выдался удивительно солнечный, тихий. Миляуша не уставала говорить:

— Уже две недели не выпадало ни капли дождя, на улицах, видите, пыль. Сегодня нет еще ветра, пыль лежит себе на дороге, не поднимается в воздух. Вы слышите Гаухар-апа, такой чудесный аромат? Это оттуда.

Она указала на большой ухоженный школьный сад. Яблони гнулись под тяжестью осенних плодов, распространявших медовый запах. На центральной аллее сада возвышается обелиск, посвященный памяти героев, погибших в Великой Отечественной войне. Вокруг него яркие клумбы поздних цветов.

, Миляуша пригласила Гаухар в сад. Они долго бродили по аллеям и тропинкам. Миляуша рассказала, что из числа жителей Зеленого Берега погибло в Отечественную войну более тысячи человек — самые молодые, самые крепкие. Теперь население Зеленого Берега значительно увеличилось, даже превысило довоенное число жителей. Простенький обелиск так и останется стоять в саду, но городские власти решили: будет сооружен настоящий памятник. Найден скульптор, готов проект. «Как-нибудь днями я поведу вас, Гаухар-апа, в Музей краеведения, посмотрим проект памятника. На мой взгляд, очень интересно должно получиться», — не преминула сообщить доброжелательная Миляуша.

Гаухар слушала, соглашалась: «Да, Музей местного края — это любопытно, непременно пойдем». Но свои нерадостные думы мешали ей сосредоточиться, думы об одном и том же, о прежнем, недавно пережитом…

* * *

Могла ли Гаухар предположить, что когда-нибудь вдруг очутится в незнакомом ей Зеленом Береге? Уйдя от Джагфара, она, конечно, и в мыслях не держала оставаться в Казани. Ей мнилось, что где-то в отдалении она легче перенесет и скорее забудет свое горе. Посоветовавшись с Шарифом Гильмановичем, решила принять предложение Галимджана-абы поехать учительствовать в Зеленый Берег, где сестра Галимджана, Бибинур-апа, уже давно работала директором школы.

— Можно написать Бибинур, думаю, она не откажет устроить Гаухар в школу, — сама говорила мне, что работники им нужны. — Так рассуждала Рахима-апа, а Галимджан-абы слушал ее и одобрительно кивал.

Гаухар было все равно, только бы уехать отсюда, В ожидании ответного письма из Зеленого Берега она временно жила у Рахимы-апа, Джагфар не искал ее. Догадывался ли он, где может находиться жена, Гаухар было неизвестно, да и не пыталась она думать об этом: не беспокоит Джагфар — и хорошо.

Вот и ответ пришел из Зеленого Берега. Бибинур писала — пусть поскорее приезжает Гаухар, есть свободная вакансия в третьем классе.

На всякий случай Гаухар взяла в заочном институте академический отпуск на один год: мало ли что ждет ее на незнакомом месте, приживется ли… А главное — сможет ли она сразу же сочетать новую работу с учебой?

Поначалу Гаухар намеревалась остановиться в гостинице, пока не подыщет себе подходящее жилье. Но еще в Казани Рахима и Галимджан настойчиво советовали не делать этого: Бибинур обидится, она сочтет своим непременным долгом принять Гаухар как гостью. Все же Гаухар решила было не беспокоить незнакомого человека. Но едва она сошла с парохода на пристань, ее встретили Бибинур-апа с дочерью Гульназ. Они запретили ей и думать о гостинице:

— Да и какая у нас в Зеленом Береге гостиница — только одно название. Пойдемте к нам, места" в доме хватит.

Бибинур-апа вдовая женщина лет сорока пяти. Совершенно седые волосы она заплетает в косу, укладывает ее узлом на затылке; лицо у нее смуглое, глава карие, еще с огоньком, а когда улыбается, то 90 рту поблескивают золотые зубы. Внешне она мало похожа на Галимджана, но приветливости, сочувственного отношения к людям у нее не меньше, чем у брата. Гаухар, увидев ее впервые, расположилась к ней, словно к родному человеку. Дочка ее Гульназ, как выяснилось, перешедшая по весне в восьмой класс, тоненькая, застенчивая девочка с двумя косичками, смущенно вручила Гаухар букет цветов.

Вот так Гаухар и оказалась на земле Зеленого Берега.

Помнится, на казанской пристани Галимджан-абы, провожая ее в дорогу, говорил:

— Не знаю, как там получится у тебя с работой, я не учитель, — скажу только одно: Зеленый Берег омывает красивая, прозрачная река… Ты всегда любила Волгу, — а там Кама. Кама — младшая сестра Волги.

Гаухар печально улыбнулась в ответ. О реке ли ей думать сейчас? Какой бы прозрачной и холодной на была вода в Каме, Гаухар не сможет ни смыть, ни охладить горя на сердце. Ничего не поделаешь, надо терпеть. Легко сказать — терпеть. Всю тяжесть своего положения она сумела полностью осознать только в ту минуту, когда с палубы парохода последним взглядом попрощалась с родной Казанью.

И все же какой-то внутренний голос подбадривал ее: «Правильно сделала, что порвала с Джагфаром. У тебя не было другого выбора. Иначе потеряла бы все — и независимость, и любимое дело, и собственное достоинство…» Правильно или не правильно — этого не узнаешь заранее. Время покажет.

* * *

Так думала Гаухар, рассеянно слушая говорливую Миляушу.

Обозревая городок, они уже миновали школьный сад и теперь шли по асфальтированной центральной улице, застроенной одноэтажными и двухэтажными, в значительной части деревянными домами. Потом они свернули к берегу Камы.

Река действительно хороша. Это, конечно, не Волга, нет той широты, мощи. Но зеленые берега очень живописны. Чуть колышась, прозрачная вода поблескивает на солнце. Эти золотистые переливы приятны глазу и как бы успокаивают сердце Гаухар. А смех Миляуши доносится будто откуда-то издалека:

— Гаухар-апа, пожалуйста, не вздыхайте так глубоко! Скучаете по родным местам? Все будет хорошо Зеленый Берег излечит вас от тоски.

Ах, если бы этот городок и в самом деле обладал столь целебным свойством!.. Слабо улыбнувшись, Гаухар доверчиво взглянула на Миляушу.

Девушка, словно подбадривая, взяла ее под руку.

— Даже вот столечко не сомневайтесь! Я конечно, не знаю, не смею расспрашивать лишнего… Но уж поверьте — как только начнутся занятия, нахлынут на вас тысячи забот. Даже минутки не останется, чтобы грустить. Я, например, совсем не замечаю, как бегут дни. А вот попеть да посмеяться нахожу время. Я ведь иногда пою, даже решая задачки…

— Значит, у тебя на душе спокойно.

— Ой ли! Вот уж я не из спокойных! Просто не люблю хмуриться на жизнь. Зачем наводить на себя лишнюю тоску? Смотрите веселее, милая Гаухар-апа! Мрачные думы иссушают человека…

Миляуша вдруг запела песенку о некоей девушке, которая, оказавшись вдали от родной стороны, грустит о покинутом доме, о подружках. А грустить ей не следует, потому что молодость так хороша, жизнь всюду улыбается ей. Чистый, звонкий голос Миляуши далеко разливался по берегу Камы.

 

2

Гаухар не старалась много думать о начале занятий в новой для нее школе. Она ведь далеко не начинающая учительница и была почти уверена в том, что ее не затронет обычное волнение, которое охватывает молодых педагогов в начале учебного года. Достаточна волновалась в свое время, хватит. Миляуша иногда говорила ей о каких-то особенностях школы в Зеленом Береге, которые обязывают преподавателей, что называется, всегда быть начеку. «Ну что за особенности? — думала Гаухар. — Школа как школа. Осмотрюсь, привыкну».

Она слишком занята сейчас личными переживаниями, мучительными раздумьями. Когда-то она придавала исключительно важное значение тому, как войти в первый день в класс, что для начала сказать ребятам, как скорее и ближе познакомиться с ними. Она заранее обдумывала каждое слово, каждый шаг. Теперь весь этот ритуал как-то утратил свою значительность. «Обойдется, — думала она, — получится не хуже, чем получалось раньше. Справлялась же в Казани, почему же не справиться в Зеленом Береге?»

Рассуждая так, Гаухар все же оставалась осмотрительной. Она не раз предварительно побывала в школе, познакомилась с расписанием, со школьными распорядками. Успела немного приглядеться и к городку: учителю необходимо знать местную жизнь. Но все это делалось как-то механически, не вызывало былого трепета.

Это не ускользнуло от внимания новых ее коллег. О Гаухар шептали": «Какая-то холодная душа у нее. Если она и к детям так относится…» Они хорошо знали и помнили прежнюю учительницу третьего класса — Лямигу, сожалели, что она ушла, и осуждали директора школы Бибинур-апа за то, что нашла такую странную преподавательницу вместо Лямиги. Другие добавляли: «Чего тут удивляться, — говорят, что новенькую рекомендовали родственники Бибинур. Не зря она поселила приезжую в доме у себя, другую не стала бы держать. Неужели плату берет за комнату? Вот уж не думали, что Бибинур так охоча до денег. Сколько работает у нас, никогда, даже в трудные годы, не держали квартирантов».

Всего за два дня до начала занятий Гаухар словно очнулась от тяжелого оцепенения. «Как это я? Что со мной?..» Помимо волн Гаухар все мысли ее опять были заняты школой, работой. Она снова почувствовала себя учительницей, Часто говорила с Миляушой о ее учениках, просматривала планы прежних своих уроков, советовалась с Бибинур-апа. Где-то в глубине души у нее возник образ совсем незнакомой ей Лямиги, о которой так много говорят в школе. Это, должно быть, высокого роста женщина, лицо строгое и внимательное, а глаза обжигающе блестят. Эти глаза откуда-то из дальнего угла пристально смотрят на Гаухар. Не выдержав, Гаухар даже оглядывается. Но глаза сейчас же гаснут, исчезают.

Вечером Гаухар старательно отгладила костюм, в котором через день должна появиться перед классом. Проверила наличие нужных учебников и методических разработок. Гульназ прямо-таки не отходила от нее, кажется, больше матери была рада гостье. Девочка много и охотно рассказывала о школе, о своем восьмом классе. Очень хвалила завуча, утверждала, что ребята любят его: «Он ни на кого не кричит».

Из этих рассказов Гаухар сделала для себя вывода школьники всюду одинаковы — не любят, когда преподаватели без особой надобности повышают голос, раздражаются, несправедливо наказывают. Таков же, вероятно, и класс третий «А», который предстоит вести Гаухар. Все же очень хотелось знать, чем отличаются ребята этого класса от других. Наверно, им трудно будет забыть свою привычную Лямигу-апа. Как-то они встретят новенькую? Непременно будут сравнивать ее с Лямигой…

В Казани она знала чем дышит ее класс, угадывала затаенные желания учеников. Шариф Гильманович не раз хвалил ее за чуткость, за умение подойти к ребятам, напоминал при этом: «К чему дети привыкнут в начальных классах, тех же привычек будет держаться и в последующем. Этого нельзя забывать». Бесспорно, Шариф Гильманович очень опытный учитель, его похвалами можно бы гордиться. А вдруг он опрометчиво судил о способностях Гаухар на основании не очень-то богатого ее опыта? Возможно, ей просто повезло в Казани: в класс случайно попало много способных ребят» а остальные равнялись по ним… Вот и весь секрет ее успехов.

В Зеленом Береге она принимает третий класс, в котором наверняка дадут себя знать воля, традиции, навыки прежней учительницы, Во всем ли хороши эти традиции? Надо ли целиком продолжать их закреплять, или же придется что-то подвергнуть ломке? Как отнесутся ребята к возможным изменениям?.. Да что там забегать вперед! Прежде всего надо изучить и понять педагогические приемы Лямиги. Сами ребята не смогут рассказать ей об этом. Значит, опять говори, советуйся, спрашивай у Миляуши, у Бибинур-апа, у других коллег. Лучше всего, если бы ей дали первый класс. Но она не осмеливалась просить об этом. Ей ведь предоставили свободное место, выбирать не приходится.

Вот какие раздумья, сомнения, догадки обступили Гаухар накануне первого дня занятий в новой школе. Сама того не замечая, она порой принималась даже рассуждать вслух.

Разумеется, она вспомнила свой класс. Завтра в него войдет тоже новая учительница. Ей тоже нелегко будет. Как примут ее ребята? Не будут ли скучать по своей Гаухар-апа? Не огорчатся ли не осудят ли ее за то, что она уехала?

Покидая казанскую школу, Гаухар неоднократно говорила и с Шарифом Гильмановичем, и с завучем о судьбе своего класса. Напоминала, что Шаукат, и Дамир и сейчас нуждаются в особом внимании. Ключ к ним уже найден, только бы его не потерять. Поймет ли новая учительница, как это важно?.. И тут же она не могла не подумать: «Вероятно, и Лямигу эти же мысли волнуют». Значит, она, Гаухар, не одинока в своих переживаниях.

Это простое и неожиданное открытие придало силы Гаухар и в какой-то мере успокоило ее. Во второй половине ночи она все же сумела заснуть.

Утром Гаухар примерила выглаженный костюм. Боже мой, до чего похудела! Придется переставить пуговицы на жакете, а то хоть не надевай.

— Гульназ, дай, пожалуйста, иголочку с ниткой. Смотри, как я похудела.

Гульназ извлекла из оконной занавески иголку с продетой черной ниткой.

— Эта годится?

— Вполне;

Гаухар устроилась возле окна, принялась за работу. Добрых полдня прошло в различных мелких хлопотах.

Она еще раз посмотрела пособия, привезенные из Казани, прочитала и кое-где подправила свои прошлогодние записи. Не поленилась тщательно проверить портфель — все ли уложила в него. Ведь если откроешь в классе портфель, то непременно должна извлечь что-нибудь, иначе приметливые ребята сразу сообразят; «Ага, забыла что-то взять из дома». И сделают вывод, им-то и сам бог велел забывать. Такова безжалостная логика детей.

К тому времени вернулась из школы Бибинур. — Ух, кажется, все готово… Каждый год вот так беспокоишься, нервничаешь. Нет, я никогда не научусь быть хладнокровной, как другие директора. Гульназ, ты напоишь меня чайком, доченька?

— Конечно, мама.

Гаухар нашла нужным пожаловаться Бибинур-апа:

— Я ужасно похудела. Вот пришлось перешить пуговицы.

— А ну-ка, примерь костюм. Покажись, в каком виде ты появишься в классе.

Гаухар вышла в соседнюю комнату, чтобы переодеться. Вскоре показалась в дверях. Скромно одета, но опрятно: черный костюм, белая кофточка, туфли тоже белые, на модных каблуках. Все складно на ней, костюм хорошо облегает стройную фигуру.

Что касается Бибинур-апа, она всегда придавала значение внешнему виду преподавателей. Что ни говори, одежда в какой-то мере выдает духовный склад человека. Как может учительница, не умеющая сама путем одеваться, научить аккуратности своих воспитанников? Бибинур внимательно оглядела новую преподавательницу, облегченно вздохнула. До нее уже дошли недоброжелательные разговоры некоторых коллег о Гаухар. Правда, в душе она верила рекомендациям Галимджана я Рахимы, эти вполне достойные люди не похвалили бы какую-нибудь неряху, но все же свой глаз вернее. С внутренним удовлетворением Бибинур сказала:

— Мне нравится.

— Теперь многие сошьют такие же костюмы, это ведь казанская модель, — не преминула заявить вышедшая из кухни Гульназ. — Мама, чай готов.

— Спасибо, доченька. Накрывай на стол. А о модах мы с тобой найдем время истолковать — Сдерживая улыбку, она оглядела девочку. — Годика через два-три потолкуем.

Напились чаю. Воспользовавшись тем, что Гульназ отлучилась из дома, Бибинур-апа повела с Гаухар деликатный разговор: довольна ли она была своей работой в Казани, как было поставлено преподавание в тамошней школе? По сути дела, это было нечто вроде проверки готовности Гаухар к работе, хотя и несколько в общей форме, но все же обижаться не следует, — ведь Бибинур-апа, должно быть, давая возможность Гаухар оглядеться, впервые начала такой разговор. Гаухар спокойно и с хорошим знанием дела отвечала на все вопросы. Бибинур-апа слушала, одобрительно кивала: «Так, так». А в заключение сказала: «Пожалуй, и Лямига осталась бы довольна тобой».

На следующее-утро, ровно в девять часов, Бибинур-апа открыла дверь третьего класса «А» в, пропустив впереди себя Гаухар, вошла вслед за ней. На какую-то секунду Гаухар показалось, что она открывает дверь давно знакомого казанского класса. Даже ученики как будто те же… знакомые, да не совсем. Они напряженно смотрят на новую учительницу, ждут ее голоса, ее первого слова. Пока еще говорит Бибинур-апа. Поздравив школьников с началом учебного года, она представила им Гаухар.

— Ребята, вы, наверно, знаете — ваша прежняя учительница Лямига-апа по семейным обстоятельствам переехала в другой город. У вас теперь новая учительница — Гаухар Рашидовна, Гаухар-апа. Надеюсь, будете прилежно учиться, как и в прошлом году. И дисциплину будете соблюдать. — Она повернулась к Гаухар — Прошу вас, Гаухар Рашидовна, приступайте к вашему первому уроку.

Бибинур-апа покинула класс. Установилась такая тишина, что слышен был малейшей шорох, когда кто-нибудь из ребят нечаянно двигался на месте.

Гаухар подошла к столу, положила классный журнал, портфель и приветливым звучным голосом произнесла первую фразу:

— Итак, дети, начнем урок.

Подумать только: дети! Перед детьми, может, и не стоило бы так волноваться, входя в класс. Но если бы Гаухар видела, как входила в класс, как здоровалась, как открывала портфель и просматривала классный журнал ее предшественница Лимита, — это был своего рода ритуал, который могла безупречно выполнить только сама Лямига. Правда, Гаухар расспросила Бибинур-апа и об этих важных деталях, — в поведении учительницы важны для ребят и привычные мелочи. Но как ни были обстоятельны ответы Бибинур, они не могли заменить того, что хотела бы Гаухар увидеть собственными глазами. Как и полагалось, для начала Гаухар сделала перекличку. Она называла фамилию мальчик или девочка поднимались. Гаухар спокойно и внимательно приглядывалась к лицам учеников, стараясь запомнить их зрительно.

Ребята вели себя тихо, чинно. Ведь они еще не знают Гаухар-апа. При прежней учительнице они наперебой рассказывали бы о том, что делали летом. И о сборе грибов и ягод, и об увиденных при этом птицах и зверьках… А сейчас молчат ребята. Все сосредоточенны, на лицах не мелькнет ни одного светлого лучика, — вдруг учительница спросит о чем-то неизвестном им, а потом строго скажет: «Вы ничего не знаете, все перезабыли! Небось все лето голубей гоняли!»

Но Гаухар привычно понимала их настороженность. Она говорила непринужденно и приветливо, в подходящую минуту не скупилась на улыбку. Сперва она задавала проверочные вопросы: «Вы проходили это?», «А знаете ли это?» Очевидно, Лямига умела закрепить в памяти учеников программный материал. В большинстве случаев класс дружно отвечал: «Проходили!» Правда, в первые минуты голоса их звучали не совсем уверенно, — должно быть, ребята еще робели. Но вот они освоились, и все пошло своим чередом. Если кто-нибудь из спрошенных мешкал с ответом, Гаухар помогала наводящей подсказкой. И дело опять налаживалось. Чувствовалось, что за лето ребята повторяли пройденный материал, иначе и подсказки не помогли бы.

После первой же перемены класс оживился, ребята легко втягивались в общий разговор, когда учительница обращалась ко всем, и если подвертывалось что-либо забавное, слышался сдержанный смех.

Конечно, урок проходил бы еще живее, если бы Гаухар узнавала учеников в лицо. Но пока что они были для не просто «дети». Все же к концу второго урока она хорошо запомнила одного мальчика, по имени Акназар, и девочку Зилю. Они сидели за одной партой и, наверно, были изрядными непоседами, то и дело вертелись на месте. Как и всякая учительница, Гаухар помнила и соблюдала непреложный закон: детям нельзя давать даже самые невинные прозвища. И все-таки она подумала: Акназара следовало бы звать Караназаром, лицо у него было смуглое, а волосы иссиня-черные. Имя девочки звучало для Гаухар поэтически, к тому же оно очень редко встречается среди татар.

В очередную перемену Гаухар не пошла в учительскую, осталась с окружившими ее девочками, — мальчики, конечно, уже успели выскочить в коридор.

— Вы петь умеете? — спросила Гаухар. Выяснилось, что большинство поют: одни — только для себя, другие — вместе с подружками.

— Отлично! Попробуем петь хором. Я начну, а вы подхватывайте. Уговорились?

Послышалось дружное:

— Уговорились!

Гаухар запела распространенную в этих краях ребячью песенку. Она еще вчера узнала об этой песне от Гульназ, запомнила слова и мотив. Голос у Гаухар был не сильный, но слух верный. Сперва девочки молчали, переглядывались. Но вот подтянула одна, другая, и когда Гаухар взмахнула руками, подхватили все. Точно звон ручейка, выделялся голос Зили.

В коридоре, должно быть, услышали пение. Мальчики один за другим возвращались в класс, становились полукругом позади девочек. Гаухар жестами приглашала их поддержать песню. Но они только улыбались, подталкивая друг друга: Но двое-трое все же присоединились к пению.

— У вас неплохие голоса, — похвалила ребят Гаухар. — А почему бы в школе не ввести уроки пения? В казанских школах такие уроки давно введены. Я поговорю об этом с директором школы.

Гаухар чувствовала, что у нее налаживается контакт с учениками.

Последним уроком была арифметика. В Казани эти урока проходили у Гаухар довольно интересно. Чего только она не придумывала, чтобы оживить предмет. Как-то будет здесь?

Гаухар не поленилась несколько раз объяснить условия устной задачи.

— Не торопитесь, подумайте. — Гаухар всегда любила повторять эту фразу ученикам.

Один из мальчиков вскоре поднял руку. Вижу, — отозвалась Гаухар. — Остальные думают? В таком случае дадим слово Ильдару. Ну, говори, Иль-

Худенький большеглазый мальчик начал было бойко и вдруг запнулся.

— Не спеши, не волнуйся, — подбадривала Гаухар. — Ну как?

Но Ильдар совсем запутался, бормотал что-то невнятное Гаухар не стала требовать от него непосильного.

— Что же, давайте поможем Ильдару…

Сообща успешно справились с задачей. Все же ребята заметно притомились. Гаухар велела всем встать, проделала вместе с ними пятиминутную физзарядку. После этого вторая половина урока прошла оживленнее.

Перед тем, как отправиться домой, Гаухар зашла к директору.

— Ну? — озабоченно осведомилась Бибинур-апа. — Состоялось знакомство?

— Вроде бы неплохо все прошло, Бибинур-апа. Во всяком случае, мне класс понравился.

— Вот и отлично. Через несколько дней, когда ты как следует освоишься, я зайду к тебе на урок, послушаю. Не возражаешь?

— Я буду благодарна, Бибинур-апа. Взгляд со стороны очень полезен. Особенно новичку.

— Значит, договорились.

Выходя из школы, Гаухар повстречала Миляушу.

— Ага, по глазам вижу, Гаухар-апа, что вы не разочаровались в классе! Ведь не плохо для начала. Не правда ли?

— Главное — начать. Дальше видно будет, — в том же приподнятом тоне ответила Гаухар.

 

3

Прошло уже недели три после начала занятий в школе. Гаухар все больше сживалась с классом и, что ни день, чувствовала себя увереннее.

И все же ее не покидало ощущение, будто она приехала сюда ненадолго. В школе время проходит незаметно, а вернешься домой, оно словно бы останавливается. Наверно, причина была в том, что временный приют у Бибинур-апа не был для нее постоянным жильем. Кроме книг да повседневной носильной одежды, она ничего не вынимала из чемодана. Ничем не пыталась украсить свою клетушку, отгороженную легкой переборкой. Хотя Бибинур-апа и повторяла не раз: «Живи у нас сколько хочешь, ты ничем не стесняешь», — все же Гаухар не хотела обременять добрую женщину. Ведь квартирка у нее не рассчитана на две семьи, между тем быт состоит из множества докучливых мелочей, трудно поддающихся учету. Зачем дожидаться неприятного случая, когда две женщины вдруг столкнутся из-за какого-нибудь пустяка? Гаухар очень просила помочь ей найти неподалеку от школы комнатку, желательно — у одинокой женщины.

Бибинур исполнила ее просьбу. Хозяйка дома, тетушка Забира, была совершенно одинокой, она с радостью приняла жилицу, предложив ей расположиться в довольно просторной комнате, а для спаленки отгородить занавеской угол.

Когда-то у Забиры-апа были и муж, и свекровь. Муж не вернулся с войны, свекровь умерла в прошлом году. Тетушка Забира от рождения прихрамывала на правую ногу, вторично выйти замуж ей не привелось. Домик у нее все же не настолько вместительный, чтобы можно было пустить семейных квартирантов.

Гаухар переселилась к Забире. Удобств в домике, конечно, никаких. Все на виду, — прямо из кухни, где обитала хозяйка, входишь в комнату Гаухар, за ситцевой занавеской стоит ее койка. Но квартирантке нравится у тетушки Забиры, где чувствуешь себя простор непринужденно, а хозяйка довольна квартиранткой: нос не задирает, уборкой в доме не брезгает, за что ни возьмется, все у нее спорится. Только уж очень часто задумывается, словно что-то ценное потеряла и не знает, где искать. Иногда часами грустит, глядя куда-то в пространство, даже поесть забывает, если не напомнит Забира.

— Очень чудную ты привела мне жиличку, душенька Бибинур, — как-то сказала тетушка Забира, встретив на улице директора школы. — Прямо ума не приложу, как понять ее.

— Беспокойная, что ли, или капризная? — недоумевала Бибинур. — Вроде не замечала ничего такого.

— Нет, нет, она тихая, порой и голоса не слыхать. Все думает и думает… Тоскует о ком или горе какое Случилось… Ну точно птица со сломанным крылом, ей-богу!

Хотя Бибинур-апа и знала о несчастье Гаухар, она же сочла нужным сообщить, об этом ненадежной на язык Забире.

— Разве может человек жить без дум на белом свете, тетушка Забира? Не обращайте на это особого внимания, со временем все развеется, — сказала Бибинур и поспешила распрощаться.

«Человек, конечно, так устроен — от забот и горя ему не уйти. Горе — оно не смотрит, стар ты или молод», — рассуждала тетушка Забира, отгоняя хворостиной от своего огорода чужих гусей.

— Эй, куда вас понесло? Убирайтесь подобру-поздорову!

Нынче выходной день. Как тут усидишь дома! Вчера лениво моросил дождь, а сегодня так ясно, тепло и тихо, разве удержишься от прогулки за город или по реке. Пароходы полнехоньки пассажирами, как в летнюю пору, далеко раздаются то звонкие, то басовито-хриплые гудки. Вон как протяжно залился пароход, — наверно, подходит к пристани, требует, чтоб готовили чалки, сходни. А этот, должно быть, отчаливает — дал два коротких гудка, один более длинный. Нет, хотя Забира и прихрамывает, она в такой день не усидела бы дома, если б ее не держало за полу хозяйство — куры, гуси, коза, две овцы.

Подойдя ближе к своей избе, прикорнувшей у самого оврага, Забира невольно бросила взгляд на ее фасад. Гаухар по-прежнему сидит у среднего окна, опершись локтем о подоконник, и смотрит куда-то на улицу, но вряд ли что видит. Когда Забира уходила по хозяйству, жиличка сидела на этом месте и до сих пор, кажется, не шелохнулась. Забира вздохнула, покачала головой. Звякнув щеколдой калитки, вошла во двор. Куры с клохтаньем бросились навстречу ей: они знают — в курятнике стоит приготовленная для них вареная картошка. Но дверь туда закрыта и без помощи хозяйки невозможно проникнуть сквозь эту окаянную преграду. Забира вытащила деревянный засов, распахнула дверь.

— Клюйте, хохлаточки, клюйте, милые, — приговаривала она, — да чтоб каждая снесла завтра яичко.

На крылечке, обращенном во двор, показалась Гаухар.

— О, голубушка, — нараспев заговорила Забира. — ты что же это сидишь дома в такой день? Разве не знаешь, что бабье лето короткое?

— Что-то не хочется никуда, тетушка Забира. А потом Миляуша обещала зайти.

— Уж очень денек-то хорош, Гаухар. В такие дни даже старухи вроде меня молодеют, о молодежи и говорить нечего.

Гаухар промолчала. Может, подумала: «Что я могу ответить на справедливые слова хозяйки?» А возможно, и не услышала ничего. Гаухар недолго постояла у калитки и, убедившись, что не видать Миляуши, вернулась в дом. Опять подошла к открытому окну — и глазам своим не поверила: на подоконнике лежат цветы. Кто положил, чья добрая рука? Быстро высунувшись в окно, Гаухар оглядела улицу. Ах, вон оно что!..

Вдоль домов бежит, торопясь повернуть за угол, мальчик явно дошкольного возраста. А с другой стороны улицы ему машет рукой примерно тех же лет девочка, Гаухар растроганно улыбнулась. «Гляди-ка, неужели эти малыши, каким-то путем узнали, что здесь живет учительница? Но я же еще ничем не заслужила такого внимания». Впрочем, кому дано исчерпывающе знать детскую душу и кто сумеет доказать, что в ней нет ничего неожиданного?.. Это маленькое событие показалось Гаухар очень значительным. Ведь она ни у кого здесь, кроме как у Бибинур, еще не бывала, ее почти никто не знает. Даже Миляушу она ни разу не навещала, только еще собирается. А ребятишки — вон они какие! В дом не решились зайти, положили цветы на подоконник. Возможно, их подослал кто-то повзрослев? Тоже вроде бы некому. Все это очень интересно! Смотри, какие красивые, душистые цветы! Гаухар снова и снова вдыхала их аромат. И, должно быть, первый раз после приезда в Зеленый Берег радостно, открыто улыбнулась. И в комнате словно посветлело. Она налила воды в кувшин и поставила цветы на стол.

В эту минуту во дворе послышался веселый голос Миляуши. Гаухар вернулась на крылечко. Миляуша, обняв тетушку Забиру, допрашивала:

— Гаухар-апа дома? Что она делает? Скучает?

— Дома, дома, доченька. А что делает, сама посмотри. Да развесели, немного мою жиличку. О чем-то все думает и думает…

— Не дам ей скучать! Не дам, милая тетя Забира! — со смехом повторяла Миляуша. Увидев на крылечке Гаухар, воскликнула — Смотрите, Гаухар-апа, как замечательно на улице! Кто же в такое время сидит дома!

— Правильно, дочка, правильно! — вторила Забира. — Я и сама говорила ей. Да не слушает. Ты сведи ее на берег реки, пусть поглядит, какая там красота!

— Именно это я и собираюсь сделать, тетушка Забира!

Точно коза, Миляуша двумя-тремя прыжками преодолела ступеньки крыльца. Скороговоркой пропела куплет какой-то песенки. Через сени метнулась на кухню, потом в комнату Гаухар. И сразу же увидела на столе кувшин с цветами.

— Ух, до чего хороши!

Наклонилась, понюхала. Вскинув голову, заметила на стене акварельный этюд.

— Батюшки, уж не ты ли рисуешь?! — В забывчивости, она впервые обратилась к Гаухар на «ты».

— Чего тут удивительного, если даже рисую? — мягко ответила Гаухар. — Вот цветы, действительно…

Вероятно, она хотела сказать: «Вот цветы, действительно, заслуживают удивления». Но Миляуша со свойственной ей нетерпеливостью перебила:

— Да разве человек, умеющий рисовать, имеет право отсиживаться дома в такой день? Пошли, одевайся! Я знаю здесь одно местечко — сущий рай, как говорят старики. Вот уж где есть чем полюбоваться художнику.

Гаухар не хотелось никуда идти, да разве от Миляуши отделаешься! Она подхватила Гаухар под руку и увела из дома. Махнув свободной рукой тетушке Забире, крикнула:

— Мы пошли!

— В добрый час! — отозвалась Забира. — Возвращайтесь вместе, будем пить чай.

Через узкий переулок они вышли на главную улицу. Здесь, как в настоящем городе, шумно, людно, двери магазинов открыты, покупатели входят и выходят. По улице навстречу друг другу катятся машины, но проезжают и подводы. Молодежь одета по-современному. Кое у кого из парней в руках маленькие транзисторы. В общем Зеленый Берег не желает отставать от больших городов.

Миляуша говорит без передышки. Кажется, нет на свете ничего такого, начиная от полета в космос и до модного танца, что в той или иной мере не возбудило бы у нее интереса. Не обходит Миляуша вниманием и повседневные события городка Зеленый Берег. Она удивительно легко перескакивает от одного к другому, не очень-то заботясь о связях между самыми разнообразными фактами. Гаухар невольно подумала: «Если она и на уроках так разбрасывается, довольно нескладно получается». Но оказать это Миляуше не решилась.

Они спустились к реке, повернули влево от пристаней, вышли за черту городка. В своих прогулках они еще ни разу не заходили так далеко. Беседка, в которой обычно они сидели, любуясь Камой, осталась далеко позади. Начался прибрежный лес; ели и сосны вздымались высоко к небу, воздух был чист и прохладен.

Природа всегда благотворно влияла на Гаухар. Она безотчетно шла за Миляушей, осматривалась и с каждым новым шагом как бы открывала для себя таинства лесной жизни. Душа ее отдыхала и умиротворялась после перенесенных тяжелых испытаний. Яркие краски природы казались живыми, звучали как музыка. До сих пор Гаухар умела только видеть лес, и чувства ее пробуждались благодаря зрительным восприятиям, — оказывается, лесные поляны, опушки, перелески, каждый куст и дерево надо еще уметь слышать. Гаухар знала из книг, что у природы есть свой язык. Но для того, чтобы эта простая истина внедрилась в сознание, нужно было сделать подлинное открытие. До сего времени Гаухар словно бы находилась в каком-то забытьи. А вот сейчас она способна понять очень интересное, но Глубоко скрытое свойство человеческой души — это умение разговаривать с природой. Настоящие художники, наверно, совершенно свободно понимают ее язык.

Гаухар остановилась и еще внимательней осмотрелась. Ей никогда не доводилось видеть столь своеобразную по колориту и выразительности красоту. По одну сторону — осенний лес, где густо-зеленая хвоя перемешалась с яркими красками листвы чернолесья, по другую сторону — река, подернутая легкой рябью, луга Г противоположного берега. Хочется с одного взгляда вобрать в себя эту удивительную, многокрасочную картину, исполненную природой с таким совершенством. Миляуша уже ушла вперед, она обернулась и нетерпеливо позвала:

— Что же ты остановилась?! Еще не такое увидишь!

Они продолжали идти вдоль лесистого берега, временами погружаясь в густые заросли. Миновав овраг, начали подниматься в гору. А когда достигли вершины, сразу все посветлело вокруг; теперь и берег, и река, и лес словно бы слились в один могучий, возбуждающий душу аккорд.

— Ну, посмотри, художница, разве найдешь где-нибудь такое красивое место! — воскликнула Миляуша. — Приходи сюда с твоими кистями и красками, рисуй сколько угодно. Правду я говорю?

Гаухар молчала, словно бы прислушиваясь к тихой, звучавшей только для нее музыке.

— Смотри, наслаждайся! Мне-то не в диковинку, я не впервые здесь, — не унималась Миляуша.

Она устроилась под кленом, стоявшим чуть на отшибе, где солнце пригрело траву, и, кажется, задремала.

Гаухар не собиралась мешать ей. Все смотрела и прямо перед собой, и по сторонам. Одинокий величавый дуб стоял на самом краю обрыва, вцепившись мощными корнями в берег, и как бы вызывающе возносил над рекой свою крону; «Твои волны и струи совсем не страшат меня! Я стоял здесь больше сотни лет и буду стоять, сколько захочу!». Чайки с резкими криками носились над Камой, то взмывая, то стремглав падая к самой воде. Работяга буксир тянул посредине реки длинный, изогнувшийся на повороте плот.

Вся картина так и просилась на бумагу или холст. Ничего, Гаухар еще придет сюда и попытается, может быть, несовершенно, но все же по-своему запечатлеть этот пейзаж. Она уже давненько не брала в руки ни кисть, ни карандаш. Теперь ясно — вряд ли ей суждено быть подлинным, большим художником, — но ведь никто не лишит ее права восхищаться природой, жизнью и рисовать для себя, для близких друзей. Будут у нее друзья, будут!

В эти минуты она словно выздоравливала от затяжной болезни. И с каждым новым глубоким вдохом чистый воздух, насыщенный свежестью реки и леса, возвращал ее к жизни.

Осторожно, словно боясь что-то потревожить и вспугнуть в себе, она опустилась на траву, смежила глаза. И вскоре почувствовала; ведь она плачет. Что заставляло ее плакать в эти минуты тишины и покоя? Скорее всего это были исцеляющие слезы. И они ей не мешали думать. А думала она сейчас о чудесном даре, которым наделен человек, о его способности духовно общаться с природой, черпать в этом общении новые силы. Сама природа и подарила ему этот бесценный талант. Как все таинственно и в то же время целесообразно устроено в мире…

Рассеянный взгляд ее невольно остановился на Миляуше, расположившейся под кленом. «Почему она оставила меня одну? Это неспроста. Мелочь, но любопытно… А все же замечательная девушка эта Миляуша! Сколько в ней жизнерадостности, доброжелательности к людям! Умеет ли она грустить, задумываться над своей жизнью? Вероятно, бывают и у нее такие минуты. Никак нельзя судить о людях по первому впечатлению. Вдруг раскроет перед тобой человек совсем неожиданные стороны своего характера».

Облокотившись на колени, Гаухар опять засмотрелась на сверкающую под солнцем Каму.

Буксир, тянувший плот, уже скрывался за поворотом. Сколько же ума и силы в человеке, подчиняющем себе природу и ее безначальную, безграничную энергию! Одного из таких могущественных людей Гаухар совсем случайно встретила на пароходе, когда ехала из Казани сюда. В те дни ей было не до знакомств, не до разговоров. И все же человек этот, с виду совсем обычный — среднего роста, средних лет, с бородкой, скромно одетый, заставил Гаухар слушать его. Вероятно, он заговорил о том, что ему ближе и дороже всего, — о своем любимом деле, — потому и было в его словах столько убежденности, чувства. Он назвал себя начальником одного из нефтепромыслов Татарии. Проникновение в недра земли, в ее толщу, он считал не только увлекательным, но и поистине богатырским делом. И сколько еще неизведанных и неразгаданных тайн, ошеломляющих открытий могут дать глубины земли! Вероятно, это был очень интересный рассказ. Но тогда Гаухар была слишком занята собой. Из всего рассказа попутчика ей урезалась в память всего лишь одна ошеломляющая фраза: по его словам, стакан нефти, добытый в глубинах татарской земли, обходится нам не дороже такого же стакана, наполненного… газированной водой. Даже в те минуты Гаухар была поражена. Насколько умело и какими темпами приходится работать, какую технику надо было сотворить, чтобы нефть, лежащая под толщей земли в несколько тысяч метров, обходилась столь дешево.

Гаухар не доводилось близко общаться с такими поистине героическими людьми, быть непосредственно причастной к их титаническому труду, но она их современница, живет рядом с ними, и эта близость не озаряет ли и ее, скромную учительницу, тем светом, который виден всему миру?! Ей, очевидице таких чудес, просто недопустимо чувствовать себя придавленной личными невзгодами!

— Вот какие мысли неожиданно зародились в голове Гаухар, когда сидела она на берегу реки Камы, неподалеку от мало кому известного городка Зеленый Берег.

День уже клонился к вечеру, тени стали длиннее. Природа как бы притихла в грустной задумчивости. В атакой час не на пользу человеку оставаться в одиночестве. Гаухар поднялась с места, направилась к тому клену, где отдыхала Миляуша.

Девушка открыла глаза, улыбнулась.

— А ведь я, кажется, вздремнула!

— На здоровье, дорогая Миляуша. Я рада, что ты отдохнула… Впрочем, вот что скажи мне: почему ты оставила меня одну? Уж не из тех ли соображений: пусть, мол, художница побудет наедине с природой?

Может, и так. Чего тут особенного, Гаухар-апа? Гаухар помолчала, как бы собираясь с мыслями; что-то заставило ее пристально взглянуть на Миляушу» И под этим взглядом растерянность, похожая на испуг, мелькнула в лице девушки, словно Гаухар нечаянно разгадала какие-то сокровенные ее мысли.

— Ладно, Миляуша, оставим в покое художницу, хотя весьма спорно, много ли у меня от настоящего художника. Скорее всего, я просто одна из любительниц, каких тысячи. Пожалуйста, не преувеличивай моих возможностей. Скажи, ведь ты ради меня пошла на прогулку?

— Ну хотя бы и так. Чего тут особенного? — Миляуша невольно насторожилась.

— Почему же все-таки ушла от меня? Разве тебе не скучно было одной?

— Вот те на, скучно! А кто же мне еще нужен? Ты ведь рядом, — Миляуша пыталась улыбнуться.

Гаухар еще раз, теперь уже с определенным расчетом, пристально взглянула на девушку.

— Кто знает… Случается, что кто-нибудь да нужен…

— Не говори ерунду, Гаухар-апа! — с каким-то надрывом сказала Миляуша. — Поговорим-ка лучше о другом. Видишь, кончилось красно летечко. А за осенью придет зима… Если подумать, так на свете мало найдется людей, таких же беззаботных, как мы с тобой, Гаухар-апа. Не правда ли? Люди заделывают дыры, чтоб в домах было теплее. Заготовляют всякие припасы. Верно? Старики не зря говорят; у зимы брюхо большое, все подъест. Раньше в зимнюю пору люди испытывали холод и голод. А мы вот, как кузнечики, стрекочем; «Кто-нибудь да нужен».

Закончив эту странную, почти бессвязную речь, Миляуша отвернулась. У нее вздрогнули плечи. Гаухар молчала. Да, она не могла ошибиться — Миляуша влюблена. И, кажется, неудачно. Может быть» она потому и затеяла эту прогулку, что не знала, куда девать себя? И все-таки Миляуша счастливее других, она может надеяться. А что ожидает Гаухар?.. Нет у нее ни своего дома, ни счастья, ни любимого человека.

Вдруг Миляуша, закрыв лицо руками, зарыдала. Гаухар, пытаясь успокоить, обняла девушку за плечи, а у самой тоже слезы заблестели на глазах, — ее собственная рана только еще начала затягиваться, но далеко не зарубцевалась…. Так они и сидели, обнявшись, говоря Друг другу какие-то малопонятные и еще менее утешительные слова. Здесь безлюдно, никто не услышит этих слов. Если и услышат, только лес да река. Они, пожалуй, могли бы рассказать, о чем так жалостливо говорили Миляуша и Гаухар, но ведь большинство людей не понимают, на каком языке шепчутся между собой ветви деревьев и волны реки.

 

4

Можно уехать из Казани в Зеленый Берег, а из Зеленого Берега куда-то дальше, хоть на край света, но разве это избавит человека от безрадостных дум и боли в сердце? Можно посмеиваться над Миляушей, ласково называть ее глупенькой, — какие, мол, у тебя могут быть страдания? Ты только еще начинаешь жить, все забудется у тебя, все изменится к лучшему. И это будут правильные слова. А что скажет в утешение себе Гаухар? Что может измениться у нее? От себя ничего не скроешь, почти нет у нее надежд на счастливое будущее. Женское горе должно бы еще больше сроднить Гаухар и Миляушу. В общем-то так оно и есть: они сдружились крепче — чаще встречаются, более откровенно разговаривают. И все же Миляуша еще способна смеяться, петь, веселиться или делать вид, что ей весело. Вероятно, это помогает ей сохранять внешнюю бодрость. Во всяком случае, глаза у нее не потеряли блеска, часто искрятся неподдельным задором. А как развеселит себя Гаухар?

Разница у них в том, что для Миляуши при всех ее сердечных неполадках еще не миновала золотая пора девичества. Она что вольный ветер — куда хочу, туда и устремлюсь. Сердце ее не отягощено пережитым неудачным замужеством. Правда, Гаухар теперь нет-нет да и забудется, какое-то время не думает о муже. Но вдруг, без всякой причины, обида и боль вспыхивают с новой силой. Ей кажется, что только вчера она уехала из Казани, временно покинула свой дом. Воображение переносит ее в привычную обстановку. Наверно, Джагфар только что вернулся с работы. Открыл дверь, вошел в переднюю. А дома тихо, пусто. Нет ни горячего обеда, ни выглаженной рубашки, ни одного чистого носового платка. Если бы недалеко было, Гаухар украдкой пришли бы в квартиру, приготовила обед, выстирала белье… Кто будет теперь присматривать за Джагфаром, раз нет около него жены? Джагфар не очень-то разговорчив, его желания надо уметь угадывать, как прежде угадывала Гаухар. Она знает, например, что он большой любитель чумара Гаухар хорошо помнит случай… Как-то у них в доме кончилась мука. И в магазинах временно не стало. Джагфар ничего не говорил, но Гаухар видела: ему очень хочется чумара. Она знала, что муж объездил на машине весь город и нигде не нашел муки. И вдруг в такое «голодное» время на столе появляется перед Джагфаром объемистая миска дымящегося чумара! У Джагфара, что называется, глаза на лоб полезли. И только когда съел две тарелки, он стал допытываться: «Где ты взяла муки?» — «Не в магазине, конечно. Заняла у соседки». Только и всего. А вот теперь муки в магазинах сколько хочешь. Но кто сварит Джагфару чум ар?

Приходит в голову и другое. Претерпеть столько горя — потерять мужа, расстаться с любимой школой, покинуть город, квартиру — и ничем не отплатить Фаягуль! Что же это такое? Неумение бороться за свое счастье или полная растерянность? Женщина, как бы она ни была мягкосердечна в обычной жизни, бывает способна на удивительные поступки, только бы не отдать ненавистной сопернице свое счастье. А Гаухар почти безропотно уступила, покинув и Казань, и квартиру, бросив большинство своих вещей.

Со стороны могут подумать, что она сама провинилась в чем-то, потому и с глаз долой. Но ведь у Гаухар совесть чиста, она не виновата перед мужем.

Скорее всего, тут имела решающее значение профессия Гаухар. Учительница, воспитательница молодого поколения — и вдруг такие сплетни, пересуды. Тут и невиноватая скроется, только бы на нее пальцем не показывали. Ведь сплетня наделена свойством быть бессмертной и неуязвимой: сколько ни опровергай, от нее все равно что-нибудь останется, а то, пожалуй, и прибавится: «Ага, опровергает, оправдывается, — значит, чувствует за собой вину». И молчать тоже не легче: «Ага, значит, — значит, сказать нечего». Но ведь в школе было Юму заступиться за Гаухар. Стоило ей не уйти из школы — и сплетники были бы обезоружены. По их же Логике можно было так рассудить: не ушла, — следовательно, ни в чем не виновата, нечего ей и бояться.

Если уж разбираться подробно, это только кажется, что ушла без борьбы. Она боролась и отстояла свою независимость, защитила достоинство свое! Эти качества остались при ней. Но вот беда — осталось в сердце и чувство к бывшему мужу.

Да, она не перестала любить Джагфара. И когда нечаянно у нее мелькала прежняя мысль: «Джагфар попал в силки коварной женщины, запутался, его загубили старые предрассудки, он хотел превратить жену в рабыню, а я, жена, не сумела помочь ему», — в эти минуты незажившая рана вновь начинала кровоточить и нестерпимая боль разрывала сердце. Она защитила себя, ушла, но теперь уж решительно никто не сумеет помочь Джагфару.

И снова Гаухар разжигала в себе губительную надежду. Может быть, время поможет ему. Рано или поздно он поймет ошибку, затоскует, раскается перед своей Гаухар. Она готова ждать этого просветления в душе Джагфара, оставалась по-прежнему верной ему. Именно поэтому она и не захотела в свое время как-то отомстить Фаягуль: ведь это бросило бы тень на Джагфара.

Очень рискованной оказалась эта на редкость благородная женская преданность и человечность. Она носила в душе эти чувства, словно взведенную гранату в кармане, наивно завернутую в платок. Она шла и на этот страшный риск. Здесь ярко проявились одновременно сильные и слабые стороны женской натуры. Риск, даже удачный, никогда не проходит бесследно. И Гаухар расплачивалась болями сердца и неугомонной тоской.

* * *

…Если не оборвать такие мысли, им не будет конца.

Вот уже и стемнело, надо бы встать и включить свет. Но Гаухар не хочет сдвинуться с места. К тому же темнота не мешает думать. Если бы можно было, она пошла бы сейчас к Джагфару. Он понял бы Гаухар, должен понять и раскаяться.

Гаухар по возможности избегала оставаться вот так наедине с собой — слишком уж глубоко можно было погрузиться в горестные воспоминания. А главное — в мыслях своих она невольно начинала искать лазейку, чтобы легче было оправдать Джагфара. Всю вину за свое несчастье хотелось свалить на Фаягуль и Дидарова — они, мол, коварно запутали в сети Джагфара.

И все же она не удержалась сегодня, дала волю своей слабости, старалась всячески выгородить Джагфара. А ему-то что до этого? Он, наверно, и не вспоминает о жене.

Хорошо, что тетушка Забира недолго засиделась у соседки.

— Ой, как темно в комнате, точно в могиле! — Забира включила свет, прихрамывая, подошла к углу, где стояла кровать Гаухар, распахнула занавеску. — Батюшки, что ты сидишь впотьмах, дочка? Ведь, говорят, потемки из комнаты переходят в душу.

— Я чего-то задумалась, — слабо улыбнулась Гаухар.

— Если даже думаешь, все равно не сиди в темноте, — наставляла Забира. — Видишь, я зажгла свет — сразу веселее стало.

— Посиди со мной, тетушка Забира.

— Спасибо! — Забира присела на стул возле столика, что был приставлен к изголовью кровати, кивнула на кувшин с цветами — Э-э, смотри-ка, как распушились, они долго не завянут.

— Это цветы любви, тетушка Забира, — опять улыбнулась Гаухар, — потому они и живучие.

Наверное, так и есть. А ты, Гаухар, при таких-то цветах сидишь, как сирота, подперев щеку.

— Да уж, видно, невеселой родилась. Извини, тетушка Забира.

— Передо мной ты ни в чем не виновата. А вот красоту свою губить нехорошо. Что останется тогда? Человек не живет дважды. Прожитый день не вернешь назад.

Гаухар обняла свою заботливую хозяйку.

— Пристыдила ты меня, тетушка Забира! Что ж теперь делать? Значит, заслужила…

Забира смутилась:

— Ну-у, ты скажешь, Гаухар! Болтаю всякую чепуху, а ты всерьез принимаешь.

Правильно, всерьез принимаю. А как же иначе? Надо учиться народной мудрости.

Эти слова пришлись по душе женщине.

— Мой покойный муж часто говаривал: «Чтоб бусы не порвались, нанизывай их на крепкую нитку. Неосмотрительные люди много порвали бус. Пусть другие запасаются крепкими нитками». Поняла, Гаухар, в чем тут смысл?.. Ладно, лишнего наговорила я. Пойду-ка, разогрею самовар, в горле пересохло, неплохо промочить немного перед сном.

Забира вышла в общую горенку, за ней последовала и Гаухар. Здесь было светло, уютно. Серый занавес, погружавший все вокруг в сумерки, теперь словно ветром распахнуло. Гаухар оживилась и, пока Забира хлопотала на кухне, накрыла стол. Вскоре на белой скатерти засверкал начищенный самовар. Сперва он молчал, будто осваивался, потом засвистел, замурлыкал свою песенку.

— Слышишь? — обратилась тетушка Забира. — Слышишь, как распелся?

— Замечательно поет!

— Ой, даже за сердце берет! — растрогалась Забира. — Батюшки, затих! Да чего ж ты? Ну спой еще что-нибудь!

Обе женщины помолчали в ожидании, но самовар заглох.

— Кончилась песня! — вздохнула Гаухар.

— Нет же, нет! — запротестовала Забира. — Я свой самовар знаю. Ты повернись ухом к нему — где-то там, внутри, еще чуть посвистывает.

— Ты, тетушка Забира, такая неунывающая. Смотрю я на тебя — и сердце радуется. Право слово!

Забира распустила под подбородком узел белого в розовую крапинку платка, завернула концы и повязала по-татарски на затылке, — верно, ей жарко стало.

— Э-з, Гаухар, нашла за что хвалить! Что верно, то верно, я смолоду не могла терпеть, кто всю жизнь причитает да киснет. Но в то время и сама была не из таких, чтоб соловьи во рту пели. Это я теперь разговорилась. В прежнее время бабьему-то языку не давали волю. Скажи, — вдруг перебила она себя» — в вашей местности, где ты родилась, ландыш как называли? Жемчужными цветами, что ли?

— Да, слыхала, что так называли. Вы к чему это?

— Слушай дальше… В детстве я любила собирать ландыши. Бывало, наберу и думаю: где у них жемчужина? Как дурочка, часами сидела и смотрела… Но ведь жемчуг, кажется, достают со дна морского?

— Да, так пишут в книгах. Так что же, узнали, почему ландыши называли в народе жемчужными цветами?

— Нет, доподлинно-то не узнала. Если спрошу кого, ругаются: «Не морочь голову!» Но как-то случайно запала мне мысль: может, это название пошло от вышивальщиц жемчугом? В старину много было таких мастериц, вот они и подсмотрели, что бусинки ландыша похожи на жемчуг.

— Возможно, — согласилась Гаухар, подивившись смекалистости тетушки Забиры. — Хоть я не языковед, но чувствую: в этой вашей догадке есть смысл.

— Есть или нет, а я так думала. Если покопаться, то в старинных народных словах и в самом деле найдешь много смысла… А знаешь, к чему я заговорила о жемчужных цветах? Каждый человек, милая Гаухар, ищет в жизни что-либо ценное для себя. Ценное и красивое! Кто опускается ради этого на дно морское, а кто и на земле находит… Я приметила, ты слишком много думаешь, голубушка Гаухар. Надо ли так глубоко погружаться в думы? Не слишком ли черным покажется тебе белый свет? Ландыши-то ведь серебристые! Не поискать ли тебе их где поближе? Нагнешься, протянешь руку, а он тут, ландыш-то!..

— Э, да ты настоящий мудрец, тетушка Забира! — воскликнула Гаухар.

Забира пила чай, держа блюдце пятью растопыренными пальцами и дуя на горячий напиток. Услышав слова Гаухар, она чуть не выронила блюдце. Насмеявшись до слез в намахавшись при этом руками, она проговорила:

— Ох, убила ты меня, Гаухар! Если сказать вслух, что хромоногая Забира стала мудрецом, так куры помрут со смеху. Мудрец!.. Да я знаешь где набираюсь этой премудрости? Вот так — за чаем с соседками, а то у калитки или у колодца, и пожалуй, больше всего очередях по магазинам. Вот где! И доброе, и худое — все слышу там. Нет-нет да и блеснут перед глазами те жемчужины, о которых мы говорили.

Гаухар внимательно посмотрела на тетушку Забиру вдруг загоревшимися глазами. Наверно, взгляд этот был слишком долгим, потому что тетушка Забира сказала вроде бы с легким испугом:

— Гаухар, доченька, не гляди на меня так, не утруждай глаза, мне что-то не по себе делается.

— Ах, тетушка Забира! — воскликнула Гаухар. — Как я рада, что нас свела судьба! Мне кажется, будто я держу в руках жемчужный цветок.

— Да что там лишнее толковать, милая Гаухар, Люди не зря говорили встарь: «Если слова твои — золото, не сыпь на каждом углу — в цене упадут». Я ведь стараюсь развеселить тебя, только и всего. Стараюсь, как могу. И говорю много лишнего. Вот и посчитай: дорого ли стоят слова такой болтливой женщины, как я?

* * *

Теперь Гаухар может с полной уверенностью сказать: школа Зеленого Берега ничуть не хуже любой городской школы, ничем от нее не отличается. Гаухар показывали и старое здание. Тесное, темное, невзрачное. Только при совершенной невзыскательности к удобствам да при безграничной любви к своему делу учителя могли добиться хороших результатов обучения в этих условиях. И добивались! «Почти все наши учителя старшего поколения начинали вот в этой школе», — с гордостью говорила Бибинур-апа. Гаухар с трудом представляла, как она смогла бы заниматься здесь. Невозможно допустить, чтобы теперешние дети сидели в этих классах с нависшими потолками и щелястыми полами. «Наши дети рождены для современных школ!» говорила себе Гаухар.

У нее в классе новенькие парты, большая черная доска, светлые окна — решительно все как там, в казанской школе. И дети здесь в большинстве своем такие же смышленые, живые и бойкие. Гаухар знает уже имя и фамилию каждого своего ученика. Правда, она еще не успела близко познакомиться с бытом ребят: побывала на дому всего у нескольких, И ни разу еще не водила класс на экскурсию или в небольшой туристический поход. Все же она узнала, кто подослал малышей к ее окну, чтобы положить на подоконник букет цветов. Ученик этот ничем не выделялся среди других. Она, конечно, и виду не подала, что знает о его проделке. А он не опускал голову при взгляде учительницы, только в черных глазах его мелькала лукавая смешинка. В общем, можно было считать, что ребята не просто привыкли к ней, но в какой-то мере успели и привязаться. Гаухар хорошо понимала — было бы опрометчиво думать, что эта привязанность неизменна. Дети всего только дети. Стоит учительнице ослабить внимание к ним, проявить равнодушие, они, что называется, повернутся спиной к ней. Внимание и еще раз внимание должно сочетаться со спокойной, разумной взыскательностью, не переходящей в раздражительную придирчивость. Дети чутки и обидчивы, и потому — справедливость на каждом шагу, при каждом строго сказанном слове.

…Иной раз, возвращаясь с уроков, Гаухар вдруг подумает: «А что, если Джагфар приехал к нам, в Зеленый Берег? Сидит у тетушки Забиры и ждет меня…» И откуда берутся столь неожиданные мысли, объяснить невозможно. Убедившись, что никто не ждет ее, кроме самой Забиры, Гаухар мрачнеет, хотя по дороге и убеждала себя: «Ну чего ты торопишься? Ведь никого нет». Иногда она спрашивает тетушку Забиру: «Письмо не приносили мне?» Услышав отрицательный ответ, опять хмурится. Правда, получила она два письма, но совсем не те, которых так ждала.

После таких огорчений кусок не лезет в горло. А все же есть-пить надо. И Гаухар заставляет себя сесть за стол. Убрав остатки обеда, начинает проверять тетради учеников. Нельзя сказать, что занятия успокаивают ее. Оторвется и забудет про тетради. Облокотясь о стол, неподвижно сидит час-другой в странном оцепенении.

Тетушка Забира выглянет из кухни, молча покачает головой. Забира не из тех, кто выносит сор из избы, и все же домашняя тайна не остается под замком. Осень стоит теплая, окна часто бывают открыты, и хотя Гаухар в своем забвении ничего не замечает, дети, играющие под окном, много видят: «Тетя учительница сидит и думает о чем-то. Потом начнет слезы утирать». Что заметили ребята, становится известно взрослым. Это не потому, что дети склонны к сплетням, — они далеки от таких привычек. Ребята без всякого умысла рассказывают о том, что видели сами, и о том, что им стало жаль тетю учительницу.

…Во дворе послышался звонкий веселый голос Миляуши:

— Здравствуйте, тетушка Забира!

Стараясь говорить приглушенно, Забира что-то ответила.

— Ладно, ладно! — выкрикнула девушка, не дав договорить Забире. — Остальное я сама знаю!

Миляуша уверенно вошла в комнату, щелкнула выключателем и сразу же напустилась на Гаухар:

— Опять сидишь впотьмах! Говорят, один человек всю жизнь экономил на свете, а когда пришла пора умирать, построил каменные палаты.

Миляуша так и закатилась смехом, следом за ней, не разжимая губ, улыбнулась и Гаухар.

— Эй, тетушка Забира! — не унималась Милуяша. — Не вселились ли в твою квартирантку джинны, ты не видела случайно? Говорят, что люди, в которых вселился шайтан, сидят вот так же в одиночестве и темноте.

— Ой, Миляуша, у тебя шило на кончике языка! — сказала тетушка Забира и, прихрамывая, прошла на кухню, — Сейчас будет готов чай. А вы пока поговорите.

— Нас калачом не корми — дай поговорить.

— Калачей у меня нет, Миляуша, найду что-нибудь другое.

— Ладно, мы и кыстыбыем удовлетворимся. Я в волейбол играла, так проголодалась, что не хватило сил дойти до дому, вот и завернула к вам. Подкреплюсь, да и вытащу Гаухар-апа на улицу, в такой вечер невозможно сидеть дома. Рядом замечательная спортплощадка, — право, стыдно киснуть в четырех стенах. Я собиралась организовать в старших классах соревнования по баскетболу, да вот беда — физрук заболел, все дело испортил.

— Зачем физрук, когда есть Миляуша? — уже с улыбкой сказала Гаухар. — Все равно не найдут более азартного игрока, чем ты.

— А я предложила поручить организацию соревнования Вильдану. Ты знаешь учителя химии Вильдана? Превосходный спортсмен!

— Не верю, чтоб был лучше тебя.

— Да я перед ним всего лишь ученица.

— Понимаю, — кивнула Гаухар. — Наверно, здорово играет, если заставляет некоторых девушек плакать на берегу Камы.

— У-у, Гаухар-апа, у тебя язычок, оказывается, тоже не из тупых! Не знала я, а то воздержалась бы от лишних слов. — Миляуша обхватила Гаухар за шею, зашлась в смехе.

Тетушка Забира высунула голову из кухни:

— Очень ты верещишь, Миляуша. К добру ли?

— Ой, тетушка Забира, уж и пошутить нельзя!

— Ты выбрала бы для шуток другое местечко и другого человека, — отрезала Забира. И многозначительно добавила: — Или уже выбрала?

Добродушная перепалка складывалась не в пользу Миляуши. Она потупилась, поспешила переменить разговор:

— Гаухар-апа, ты сегодня утром не заходила в учительскую? Директор чего-то спрашивала о тебе, а я ответила: «И сама уже несколько дней толком не вижу ее».

— За то, что навестила, спасибо тебе, Миляуша, только не заговаривай нам зубы, — не унималась Забира. — Как не течет Кама вспять, так и ты не объедешь нас на кривой. Выкладывай-ка, что там у тебя?

Тетушка Забира уже догадалась: Миляуша забежала, чтобы поговорить о своих сердечных делишках, и для отвода глаз начала журить Гаухар за домоседничание. А о себе, мол, успею потолковать. Но когда у человека чувства льются через край, ему не удается скрыть истинные свои желания, — глаза у Миляуши так и блестят, ее словно лихорадит.

— Хорошенько пропесочьте ее, тетушка Забира» чтоб в другой раз не скрытничала! — подлила Гаухар масла в огонь.

Миляуша подняла руки вверх.

— Сдаюсь! Бели бы знала, что вы нападете на меня с двух сторон, ни за что бы не зашла.

— Ладно крутить. Миляуша! — не отставала Забира, — Если курица захотела снести яичко, ей хоть завяжи клюв, все равно будет кудахтать. Не могла ты усидеть дома, — значит, припекло… Не красней, дело житейское, не ты первая, не ты последняя.

— А у тебя, тетушка Забира, неужели никогда не было такого настроения?! — вдруг дала отпор Миляуша. Она разрумянилась, глаза еще больше заблестели, — Так уж и не был о у тебя желания посекретничать о подружкой?!

— Было или не было — над моей головой уже отшумели ветры. Если я заведу вас в далекое мое прошлое, вы, пожалуй, не сумеете выбраться. И зачем оно вам? Твое счастье впереди, Миляуша. И Гаухар не вечно будет грустить. Душа человека иногда начинает неожиданно кипеть, как самовар, если хозяйка оставит его без присмотра.

Подруги с трудом сдерживали смех, он так и рвался из груди.

— Ладно уж, секретничайте, не буду мешать, — закончила тетушка Забира, — А как поспеет самовар, позову чай пить.

 

5

Галимджана-абы не ждали в Зеленом Береге, а он, никого не предупредив ни письмом, ни телеграммой, взял да и прикатил. Не обращая внимания на обычную пристанскую суету, он со своими двумя тяжелыми чемоданами в руках сошел с теплохода на берег, медленно поднялся в гору. Здешние места были ему знакомы, не впервые приехал навестить свою сестру Бибинур. Он умышленно не стал извещать о своем приезде: у сестры и без того хватает дел, а тут готовься к приему гостя, встречай. Потихоньку, с отдыхом, и он без встречающих доберется до знакомой улицы и дома.

День выдался пасмурный, нарядные краски осени словно слиняли. Неплохо, конечно, если бы хорошая погода продержалась еще дней десяток. Однако время берет свое, ведь уже начало октября. Хоть и в октябре перепадают погожие деньки, но в общем-то жди моросящих дождей и холодного ветра.

Поднявшись в гору, Галимджан остановился, чтобы перевести дух; вытер платком вспотевшие лоб и шею. Что ни говори, сердце все же дает себя знать, вон как напряженно бьется. Фу, черт побери! Галимджан и не думал, что сердце так взбунтуется. Это, наверно, оттого, что мало ходит пешком. На заводе Галимджан редко отлучается из цеха, перед выходными иногда остается и вечерами. Ладно, если погода будет хорошая, он приведет сердце в порядок: побродит по городку, по берету над Камой, — смотри, какой здесь простор, хоть специально приезжай на отдых. Чего стоит один воздух, — как парное, чуть охлажденное молоко! Галимджан невольно улыбнулся. Прежние докучливые мысли отхлынули, и сердце мало-помалу стало успокаиваться. Не надо вспоминать о неприятном, а то и встреча с сестрой будет не в радость.

Теперь Галимджан вышел на знакомый мост, перекинутый через глубокий сухой дол. Это даже не мост, скорее мостки с ненадежными перильцами. Ширина — всего три, местами даже две доски. Очень длинные мостки, пожалуй, метров двести наберется. Доски прогибаются на каждом шагу. Молодежь, конечно, не глядя под ноги, пробегает по мосткам, — одна забава, — а старому человеку приходится быть осторожным. Высота не маленькая, особенно на середине. Лучше уж не смотреть вниз, а то еще голова закружится, шагай и гляди прямо перед собой, на раскинувшийся впереди городок.

Эти мостки напомнили Галимджану один случай. Лет пятнадцать назад, когда Бибинур только что переехала сюда учительствовать, он выбрал время, чтобы навестить сестру. В те времена он еще работал секретарем райкома в соседнем районе. Много с тех пор воды утекло, а мостки не изменились. Вероятно, они устроены в ту пору, когда в Зеленом Береге впервые была поставлена пароходная пристань. Конечно, не обошлось без того, чтобы это «сооружение» не ремонтировали с тех пор. Но это уже частность. Так вот, дойдя до середины мостков, Бибинур, встречавшая брата, вдруг закричала страшным голосом. Галимджан, шедший впереди, «глянулся, И что же? Бибинур с бледным, искаженным от страха лицом сидит на корточках, обхватив голову руками. Стоило большого труда успокоить ее и перевести по мосткам. Вообще-то сестра у Галимджана не из пугливых, но незадолго перед тем она пережила большое потрясение: ее муж, только что вернувшийся с фронта, умер прямо на улице от разрыва сердца. Вот это и подкосило Бибинур. Уже перейдя мостки, она долго стояла у стены ближайшего дома, сжимая ладонями виски.

…По ту сторону оврага Галимджан засмотрелся на старинную башню, которая когда-то, вероятно, была угловой вышкой крепости. В каждый приезд он с неизменным любопытством смотрит на башню. Сколько ей лет? Чего-чего она не перевидала на своем веку! Сохранились документы, свидетельствующие, что в одно из весенних половодий Кама подступала к самой башне. Галимджан обернулся назад, смерил глазами высоту. «Ого, мостки-то, оказывается, были тогда под водой!

На главной улице городка Галимджан повеселел: теперь уже недалеко идти. День нынче будничный, и все же улица не пустует, Никто из прохожих не глазеет, подобно Галимджану, по сторонам. Для них и новые жилые дома, и магазины стали привычными. А вот приезжему есть на что посмотреть. На улице, пожалуй, больше машин, чем подвод. И никого это не удивляет. Лошади и те уже не шарахаются при виде несущихся автомобилей. Все же кое-что в городе осталось без изменений. Галимджан, как старый партработник, не мог не отметить, что здешние райкомовцы предпочли остаться в старинном двухэтажном доме. Правда, подновили его, подкрасили. А сад райкомовский так разросся, что из-за вершин деревьев виден только самый конек зеленой крыши. Но вот старое здание больницы, окружено новыми пристройками. Ах, да разве успеешь осмотреть все с первого взгляда!..

Бибинур оказалась дома. Когда Галимджан вошел во двор, сестра выбежала навстречу ему, обняла, прижалась головой к плечу, даже всплакнула.

— Ты что же это не дал телеграмму? Мы встретили бы!.. Рахима-апа, девочки живы-здоровы?

— Все в добром здоровье. Послали целую охапку приветов, — говорил Галимджан бодрым голосом.

— Ну, пусть и впредь будут здоровы!

— Галимджан-абы! Во двор выбежала Гульназ, повисла на шее у дяди. Только что, минувшим летом, она вместе с матерью была в Казани, и сам Галимджан, и вся его семья были для девочки близкой родней. Она не уставала расспрашивать и о тетке, и о двоюродных своих сестрах.

— Подожди ты, Гульназ, дай войти дяде в дом, видишь, как он устал. Пожалуйста, абы, заходи. Ой, как ты только донес эти чемоданы?!

Отдыхая, обмахивая лицо шляпой, Галимджан осматривался. В двухкомнатной, довольно просторной квартире все по-старому. Как всегда, много цветов. Стены украшены фотокарточками, олеографиями, выкрашенные охрой полы чисто вымыты. Во всем видны старательные руки Бибинур, да и Гульназ с малых лет приучена к хозяйству. Более просторная комната служит и столовой, и гостиной. Здесь два стола. Один из них письменный, — судя по стопке ученических тетрадей, названиям книг, по чернильному прибору, это рабочий стол Бибинур. А Гульназ готовит уроки за обеденным столом, она еще не успела убрать раскрытые учебники. В квартире свежесть, прохлада и какой-то особый, удивительный порядок, словно каждая вещь всем своим видом говорит: «А я стою на своем месте».

— Ну как здоровье, как живете? — у же не первый раз спрашивал Галимджан.

И сколько же раз Бибинур не ленилась отвечать:

— Неплохо живем. Дай бог всегда так жить. Я все еще не могу опомниться от радости, что ты приехал в наши края. Ведь путь не маленький. Спасибо тебе!

— Если захочешь навестить, любой путь, Бибинур, будет коротким. Вот увидел вас живыми-здоровыми — и на сердце спокойней.

Гульназ уже хлопотала на кухне, наладила самовар, что-то жарила, поставив сковородку на электрическую плитку.

Бибинур недавно вернулась из школы, через два часа ей снова идти — сегодня собрание учителей старших классов, — и она спешит насладиться беседой с братом.

— Ну как ты доехал на теплоходе, абы? Удобно было, хорошо?

— Ехал я хорошо, в отдельной каюте. Вообще, Бибинур, приятно было. Ведь на реке легче дышится.

И ветерком на палубе освежает. Давненько не катался я на теплоходе, — ничуть не жалею, очень рад, что собрался к тебе. Ну, Рахима, конечно, волновалась, когда собирала меня в дорогу. А чего тут волноваться?..

Чай пили со вкусом, сопровождая этот ритуал теперь уже спокойной беседой.

— Ну как ваша новая учительница? — наконец спросил Галимджан, надо заметить — осторожно спросил.

— Привыкает постепенно… А вообще-то после Казани трудновато ей. Видать, тоскует Гаухар. Все думает о чем-то…

— Мама, мне пора в школу, — напомнила Гульназ. Она вышла из соседней комнаты уже одетая. — Отдыхайте хорошенько, абы. Я во второй смене учусь, приду уже вечером.

— Не беспокойся, милая, я ведь здесь как у себя дома, сумею отдохнуть и найду чем заняться.

— Гульназ, — предупредила мать, — если встретится Гаухар, скажи, что дядя приехал, а то она может уйти куда-нибудь.

Как только хлопнула калитка во дворе, Галимджан вернулся к начатому разговору:

— Тоскует, говоришь, думает?

— Что поделаешь, молодость. Жизнь не удалась… А здесь, сам знаешь, развлечься особенно негде.

— Подружки-то есть у нее?

— Вряд ли. Не совсем еще осмотрелась. Вроде бы с Миляушей находит общий язык.

— Кто эта Миляуша?

— Учительница, преподает математику. Человек она неплохой, только очень уж молоденькая, еще девушка, и жизни как следует не знает.

— С кем живет эта Миляуша? Есть у нее родители?

— Она из другого района. Живет на квартире у одинокой женщины.

— А сама Гаухар как?

— Я ведь писала тебе. Тут, неподалеку, у одной вдовы устроилась. У меня ни за что не хотела остаться. Боится, что стеснит нас.

— Вот как… Перемен к лучшему, значит, нет у нее?

— Не заметно.

— По Казани, что ли, скучает?

— О Казани она не вспоминает. Ведь знаешь, не в Казани тут дело. И тетушка Забира замечает: сидит, слышь, в сумерки без огня и все думает. То же и Миляуша говорит. Да я и сама это вижу.

— Та-ак… — протянул Галимджан-абы.

Что тут скажешь? Не повидавшись с Гаухар, не поговорив, не узнаешь ее мыслей. Да и захочет ли говорить? Душа человека — потемки. В данном случае даже и не потемки, а темная ночь. Молчаливая задумчивость Гаухар свидетельствует о том, что в душе ее зреет что-то. Но что именно? Доброе или злое?.. Она ушла от мужа, но развод не оформляет. Следовательно, на что-то надеется. Очень странный, тяжелый случай. Галимджан хотел было сказать: надеяться ей не на что, Джагфар собирается жениться. Но передумал — лучше не говорить, хоть и надежный человек сестра, а молчание надежнее. Во всяком случае, не надо торопиться: подводя брови, можно выколоть глаз.

— Послушай-ка, Бибинур, на радостях встречи я совсем забыл: Рахима прислала вам гостинцев. — Он открыл чемодан, что поменьше, и начал вынимать всякие лакомства.

— Ну, зачем столько! Для чего было беспокоиться! Будто у нас здесь совсем ничего нет…

— Старинная привычка, Бибинур, не нами заведена: в гости не едут с пустыми руками. — Галимджан улыбнулся. — Вот один чемодан почти освободился. Тут кое-что и для Гаухар осталось. А вот в этом большом чемодане ее носильные вещи. Она уехала, не взяв ничего зимнего. Совсем не подумала о себе. Зимы-то здесь холодные бывают.

— Бывают, — подтвердила Бибинур, убирая со стола гостинцы. — Мы ведь заботимся только о том, чтоб в школе было тепло, а улица не наше дело.

Они улыбнулись друг другу. Им обоим и странно, в весело говорить о морозах при такой погожей осени. Что поделать, человек привык думать наперед.

Вдруг во дворе скрипнула калитка. Должно быть. Гаухар уже узнала от Гульназ радостную новость, вот и бежит, насколько хватает духу. Да, да, очень торопится! Даже из окна видно, как ярко пылают щеки и как растрепались у Гаухар волосы. А ведь она всегда очень аккуратна. Во дворе несколько замедляла шаг — дав себе отдышаться и поправить волосы.

Наконец открылась дверь.

— Галимджан-абы! — воскликнула Гаухар. Она радостно поздоровалась с ним за руку. Потом расцеловалась с Бибинур. — Гульназ говорит мне: «Дядя Галимджан приехал». А я не верю. Даже растерялась… Как это вы надумали, Галимджан-абы?

— Я, Гаухар, долго-то не раздумывал, взял да и приехал, — улыбнулся Галимджан. — Если в Зеленом Береге Бибинур, Гульназ и Гаухар, значит, только меня не хватает.

Умеет пошутить Галимджан-абы, всем троим стало весело от этой доброй шутки.

— Проходи, Гаухар, раздевайся, садись, — спохватившись, торопливо заговорила Бибинур. — Мне пора в школу. Вот сейчас вскипит самовар, попьете с Галимджаном чайку, поговорите вволю.

— Если вы уже угощали Галимджан-абы, обо мне не беспокойтесь, — обратилась Гаухар к Бибинур, уже заново накрывавшей на стол.

— Э, чай никогда не повредит, — заметил Галимджан. — Ты не запаздывай, Бибинур.

Удивительно, как приятные хозяйственные заботы бодрят женщину. Вот уже и накрыт стол. Самовар снова мурлычет, насвистывает свою всегдашнюю песенку, А еще через минуту Бибинур уже отправилась в школу. Она словно бы помолодела: движения, походка быстрые, легкие; глаза сияют, с лица не сходит улыбка. Между тем она изрядно нахлопоталась сегодня. Вот опять побежала в школу. И усталости не чувствует: дорогой гость — праздник в доме.

— Ну как живешь, Гаухар? — начал Галимджан, когда они остались одни и чай был разлит по чашкам. — Выпей чайку для бодрости. Небось вела целый день уроки, в горле пересохло.

— Я привычная, Галимджан-абы. Главное — работой довольна. А что касается «как живу», хвалиться нечем. Живу довольно однообразно.

— Удовлетворенность работой, пожалуй, самое главное, Гаухар, — задумчиво проговорил Галимджан.

— Я и сама так думаю. А то ведь бывают минуты — и загрустишь, и потоскуешь. Причины к этому есть, сами знаете. Ну, на коллектив сетовать не могу, все приветливы. Правда, первое время не очень жаловали, — должно быть, присматривались, что представляет из себя новенькая. Такова уж судьба каждого нового работника.

— А с квартирой как? Бибинур говорила, что ты устроилась.

— Терпимо. Конечно, не хоромы. Но тут главное от хозяйки зависит. А хозяйка у меня, тетушка Забира, замечательная женщина. Спасибо Бибинур-апа, это она подыскала мне такую квартиру.

Потом Гаухар сама перешла к расспросам. Ей многое хотелось знать. И прежде всего — о своем классе.

Тут Галимджан мало чем мог быть полезен. Он всего несколько раз случайно встречался с Шарифом Гильмановичем на улице, да Рахима однажды видела его на учительском совещании. Тот говорил, что ученики третьего «А» скучают по своей учительнице, вспоминают ее добрым словом.

— А кого взяли учительницей в мой класс? — нетерпеливо опросила Гаухар.

— Совсем молоденькую. Говорят, недавно окончила педучилище.

О своей семье Галимджан говорил более охотно, но мало что сообщил нового. Обе девочки неплохо учатся, пустяками, слава богу, не увлекаются. Как здоровье Рахимы? Что тут можно сказать? Больше от погоды зависит здоровье. Все же Рахима не хочет отказываться от преподавания. Она говорит: «Если брошу работать, совсем развалюсь. Меня работа как костылями поддерживает». На заводе, где трудится сам Галимджан-абы, дела идут неплохо. План выполняется.

— Исрафил Дидаров все еще главный инженер? — глядя в сторону, спросила Гаухар.

— Пока что он. Правда, заработал выговор. Не хочется говорить об этой неприятной истории.

Галимджан принес из прихожей два чемодана.

— Вот это тебе гостинец от Рахимы и девочек. Не знаю, что они там положили в этот сверток, сама посмотришь.

— Ну, спасибо! Зачем беспокоились?

— Какое тут беспокойство… А это, Гаухар, твоя теплая одежда.

— Моя теплая одежда?! Откуда она появилась? Я ведь у вас ничего не оставляла.

— Без меня заезжал на машине Джагфар, оставил этот чемодан, просил передать тебе. Когда я узнал, что ты ничего не взяла из теплой одежды, признаться, ахнул. Вот наступит зима — в чем ты выйдешь?

— Все же ничего не надо было брать от Джагфара, — глухо проговорила Гаухар.

— Послушай, кого ты хочешь удивить этим и что собираешься доказать? — готовый рассердиться, ответил Галимджан, — И по совести, и по закону эта одежда твоя. Ну куда было девать ее? Уж если Джагфар сам привез, значит, даже он понял, что оставлять одежду у себя равносильно воровству.

Гаухар долго молчала. У нее вздрагивали губы, и в горле как бы застрял глоток воздуха. Ей хотелось вздохнут поглубже, но это не сразу удалось. Все же она справилась с собой.

— А как живет Джагфар? Здоров?..

И этот вопрос, и сдавленный голос Гаухар многое сказали Галимджану. Ясно — сердце у нее и сейчас не охладело к Джагфару, она даже готова простить его! Галимджан прожил немалую жизнь, многое видел на свете, достаточно и сам испытал. И все же он поразился. Придет ли конец долготерпению и вере женщины в человека, хотя бы и непорядочного, если, у нее хоть сколько-нибудь прежнего чувства осталось к этому человеку? В дальнейшем разговоре с Гаухар надо быть очень осторожным. Галимджан понял, насколько это важно для того, чтобы она поскорее обрела душевную твердость и спокойствие.

Он коротко, почти безразличным тоном, ответил на ее вопрос;

— Я давно не видел его, Гаухар, и решительно ничего не могу сообщить о нем.

— Разве он не приходит к вам на завод?

— Партучеба в этом году у нас еще не началась. И потом вряд ли в программе будут лекции по политэкономии.

— Он не женился? — Гаухар вздрогнула, словно сама испугалась своего вопроса.

— Не слышал… — помолчав, ответил Галимджан. Потом добавил: — Если бы это случилось, я, наверное, услышал бы.

Гаухар низко опустила голову, кажется, увидела, что Галимджан после своего ответа покраснел от смущения. Чужую тайну вообще трудно хранить, и вдвойне трудно было Галимджану, не привыкшему изворачиваться. Но что поделаешь, иногда жизнь требует от нас невозможного, и мы свершаем это невозможное из желания уберечь человека от беды. Если бы Бибинур была здесь, она, вероятно, взяла бы на себя это трудное объяснение. Но и тогда Галимджан должен был бы заранее обо всем договориться со своей сестрой. Он не позаботился об этом вовремя — вот теперь сам и расхлебывай…

Теперь Галимджан понял: в дальнейшем надо помнить — Гаухар не забыла, да, кажется, и не хочет забыть мужа, по крайней мере до тех пор, пока время не излечит ее. А ведь чего только не наговаривал на нее Джагфар, когда привез одежду. Он с ненавистью упоминал о Билале Шангараеве. К чему-то приплел известного в Казани артиста, певца Алчына, голос которого нравился Гаухар. Слушая его, Галимджан в какую-то минуту даже подумал: а не скрывает ли Гаухар что-нибудь? Он вспомнил, как однажды совершенно случайно увидел у себя на заводе Билала Шангараева, — разве можно было подумать тогда, что этот с виду скромный и воспитанный парень как-то связан с Гаухар? Впрочем, много ли узнаешь о человеке, которого видел мельком? Почему не предположить, что Гаухар когда-то и в самом деле проявляла интерес к Шангараеву?

Но теперь Галимджан окончательно уверился, что в сердце у Гаухар был и остался только Джагфар. И как поведет себя Гаухар, узнав, что он намерен жениться? В своем ослеплении не подумает ли она, что Галимджан наговаривает на Джагфара, желая помочь ей поскорее забыть бывшего мужа? А может, все-таки сказать. Нет, ни в коем случае нельзя говорить! Рахима тоже предостерегала от этого. В таких случаях женщины дают мудрые советы. Все же для верности надо будет посоветоваться с Бибинур.

 

6

Изо дня в день школа все больше втягивала в свою жизнь Гаухар. В первые дни после приезда в Зеленый Берег Гаухар как-то безотчетно думала, что она сама по себе, а новые ее ученики сами по себе. Это не означало, что она была равнодушна к ребятам, просто еще не могла органически слить свое «я» с повседневными интересами учеников, — должно быть, требовалось больше времени, чтобы привыкнуть к классу, принимать его за частицу собственной жизни. Была и еще одна помеха для полной близости, пожалуй, самая главная. У нее есть на сердце глубокая личная тайна, которую она ревниво оберегает. Вдруг какими-то окольными путями ребята узнают хотя бы частично о ее драме. Сможет ли она тогда прямо смотреть в глаза своим ученикам? Не отшатнутся ли они от нее? Ведь мы порой не замечаем, что у детей есть свои взгляды на жизнь взрослых.

Но шли дни, и Гаухар постепенно убеждалась в своей излишней мнительности. Безусловно, рано или поздно тайна ее откроется для окружающих. Да и сама Гаухар устанет скрывать ее, захочет облегчить сердце. Ну, а сейчас?.. Напрасно она боялась, никто из преподавателей — об учениках и говорить нечего — не проявлял особого интереса к ее жизни в прошлом. Люди оказались гораздо тактичнее, чем думала Гаухар. Есть три близких человека, которые знают драму ее или смутно догадываются о ней, — это Бибинур-апа, тетушка Забира и Миляуша. И никто из них даже намеком не дал почувствовать, что осуждает ее. А ведь могли бы и осудить.

Гаухар стала доверчивее относиться к новым знакомым в Зеленом Береге. Исчезала и преграда, мешавшая ей проникнуться добрыми чувствами и заботой к школьникам. Педагогический опыт и чутье подсказали ей: чем проще, непосредственнее она будет относиться к ребятам, тем меньше даст им поводов настороженно приглядываться к ней и шептаться: «Гаухар-апа молчаливая и неласковая. Тут что-то неладно…»

На первый взгляд, приезд Галимджана в Зеленый Берег не имел прямого отношения к этим переживаниям Гаухар, заполнявшим сейчас внутренний мир ее. Казалось бы, что особенного в этом приезде? Ну, проявил отеческую заботу о Гаухар, в частности привез ей зимние носильные вещи, задушевно поговорил с Гаухар, ободрил, порадовался, что неплохо устроилась. Это немалое дело. Но в конечном счете явление чисто бытового, заурядного характера: приехал, навестил, попрощался, уехал.

Однако при более внимательном взгляде приезд Галимджана оказался глубоким вторжением в жизнь Гаухар. А каков результат вторжения — положительный или отрицательный? На этот вопрос не ответишь коротким «да» или «нет». Дело было гораздо сложнее.

* * *

На пристани кроме Гаухар провожали Галимджана еще четыре человека — сестра Бибинур с дочкой, Миляуша и тетушка Забира.

Как обычно в этих случаях, много было сказано добрых напутствий и шуток. Улучив минуту, Галимджан-абы отвел Гаухар в сторонку, дружески положил руку на ее плечо и сказал многозначительно:

— Я уезжаю, — Гаухар, спокойным за твою судьбу. Так и передам Рахиме. Если между нами и осталось кое-что недосказанным, не придавай этому значения. Все будет хорошо.

Гаухар промолчала, но сердце у нее болезненно вздрогнуло.

Галимджану некогда было присматриваться к ней. Он сейчас обратился к другим провожающим: «Не забывайте, пишите». В свою очередь те говорили: «Не ленитесь отвечать. Передавайте приветы».

Тут раздался отвальный гудок теплохода, заглушивший все их остальные слова. На том они и расстались.

Галимджан-абы остался доволен собою. На его взгляд, миссию он выполнил как нельзя лучше. Особенно нравились ему собственные слова, в последнюю минуту обращенные к Гаухар: «Если между нами и осталось кое-что недосказанным…» Очень деликатно и в то же время многозначительно.

Человек умный, отзывчивый, с большим житейским опытом. Галимджан еще раз проявил плохое знание сложной, во многом противоречивой женской души.

Гаухар сразу догадалась, что именно «осталось недосказанным» между нею и Галимджаном-абы. И напрасно он советовал не придавать этому значения.

Гаухар поступила как раз наоборот.

Она отлично запомнила о первом их пространном разговоре в день своего приезда Галимджан на вопрос, не собирается ли жениться. Джагфар ответил весьма уклончиво, при этом отвел глаза.

Не теряя времени на размышления и колебания, Гаухар решила пойти на риск. В тот же день, вернувшись к себе, она написала письмо в Казань, одной из молодых учительниц, с которой более или менее дружила, Попросила ответить откровенно, ничего не утаивая, как живет Джагфар. Она понимала — подружка может кому-либо проболтаться о ее письме. Но Гаухар было все нравно. Главное — выяснить, что с Джагфаром.

Ко дню отъезда Галимджана ответа от подружки еще не было. Расстояние от Зеленого Берега до Казани не столь уж велико, Но наша почта умеет испытывать терпение граждан. Гаухар ждала. Неизвестность все же не самое худшее, к ней более или менее привыкаешь. И Гаухар стала привыкать. К тому же у нее мелькнула спасительная мысль, — человек всегда готов помочь себе: «Возможно, о Джагфаре и писать-то нечего, потому и молчит подружка». На подмогу первой успокоительной мысли не замедлила явиться вторая: «Почему надо непременно предполагать худшее, будто Галимджан-абы утаил от меня правду? Не такой он человек, чтобы кривить душой».

Так и тянулись день за днем. Гаухар все реже вспоминала о письме. А тут подоспело много работы. До Октябрьской годовщины не так уж далеко, надо готовить учеников к праздничному вечеру. И еще одна забота: середина осени, не нынче завтра начнется ненастье, а то и снег выпадет. Гаухар еще ни разу не ходила с ребятами в лес. Надо устроить им прощание с золотой осенью.

* * *

Учительница привела ребят на берег реки. На тот самый бугор, где она была однажды с Миляушей. Вид на реку открывался прекрасный, но уже кончался октябрь, и осень сбрасывала с деревьев последние яркие наряды. Тянет довольно прохладный ветерок: по реке ходят некрупные, свинцового цвета волны. Белесые облака плывут низко над землей, того гляди посыплется снег.

Так было утром. А в полдень еще раз улыбнулось щедрое бабье лето. Ветерок размел облака и затих. Снова ярко светило солнце. В полной тишине с еле слышным шорохом падали крупные зубчатые — желтые, оранжевые, красные — листья кленов.

Мальчишки еще в начале пути резвились, точно козлята, — суета, прыжки, гвалт, будто им предстояло отправиться в дальнее путешествие. На крутом берегу Камы они, казалось, впервые по-настоящему вырвались на волю — носятся взапуски, перекликаются, хохочут. Когда из-за поворота показался буксирный пароход с баржей, поднялся разноголосый крик. «Я первый увидел, у меня глаза зоркие!» — хвастается один. «Нет, я первый!» — оспаривает другой. Девочки ведут себя тише — подбирают кленовые листья, камушки любопытной формы и окраски, то и дело обращаются к учительнице с расспросами: «Почему это?», «А отчего не так?» Гаухар не отмахивается от них, старается отвечать подробнее.

В школьной практике она вообще поставила своей целью развивать и закреплять у ребят драгоценное качество: когда наблюдаешь что-нибудь интересное, не только запоминай, но и думай над тем, что увидел, — доброе или злое, красивое или безобразное, полезное или вредное. Навыки эти пригодятся в старших классах, особенно в вузе, — студент-новичок не растеряется при освоении материала, ему уже знакомы первичные элементы научного мышления. Конечно, глупо и вредно было бы торопить превращение детей во взрослых, все в свое время.

Разговаривая с ребятами, Гаухар невольно оглядывала берег. От своих мыслей тоже не уйдешь. Вот этот бугор, с которого далеко просматривается Кама, хорошо запомнился ей. Здесь она попыталась набросать акварелью крутой изгиб реки, залитый солнцем. Рисунок получился торопливый, ученический. Но она рада была, что впервые после долгого перерыва взялась за кисть. На этом же бугре в день первой прогулка по берегу они с Миляушей сидели обнявшись, и обе всплакнули: у каждой на сердце было свое. Гаухар тогда подметила, что Миляуша, должно быть, не очень-то удачно влюблена. Это было всего лишь предположение, но несколько позже девушка сама призналась, что любит преподавателя своей школы Вильдана Зайнулина. И до сих пор не уверена, нужно ли Вильдану чувство ее.

— Я не ожидала, что увлекусь так сильно, — волнуясь, говорила Миляуша. — Пугает меня эта любовь, всякие нехорошие мысли лезут в голову, и все же, как околдованная, тянусь к нему. Сама не могу понять, чем он приворожил меня. Посмотреть — так вроде ничего особенного нет в нем…

Миляуша погрустнела за последнее время, перестала петь и смеяться. Чем помочь девушке? Утешать или давать советы бесполезно, она все равно не послушается, вернее, не в силах послушаться. И какое имеет право Гаухар давать в этом случае советы, коль не может справиться со своим чувством?

— Ты сильно любишь своего Вильдана? — спросила она у Миляуши.

— Не знаю… Наверно, сильно, коль порой кажется, что теряю разум.

…Глубоко же задумалась она, коль забыла, куда и зачем пришла. Ребята уже набегались, наигрались. Сидели полукругом около Гаухар, разговаривали вполголоса, — может, не хотели тревожить странную задумчивость учительницы, а скорее всего устали, отдыхают.

Гаухар заставила себя встряхнуться, огляделась.

— Ого, сколько вы набрали всего!

Она и в самом деле удивлена количеством разнообразных находок, принесенных ребятами. Кроме листьев и камушков тут были и перья, оброненные птицами, и ветки рябины с гроздьями ягод, и множество различных букашек и козявок.

— Надо бы вашу добычу разобрать и рассмотреть хорошенько. Да ведь не успеем здесь, октябрьский день короткий. Сделаем так. Все это принесем в класс и сложим…

— В ящик сложим, Гаухар-апа! — азартно блеснув глазами, подхватил смуглый Акназар. — У меня есть большой ящик. Я принесу.

— Зачем в ящик? Попросим у директора школы застекленный шкаф. Разложим все по полочкам. Сделаем надписи к каждой находке…

— И напишем фамилию, кто нашел! — тоненьким голоском добавила Зиля — подружка Акназара.

— И напишем фамилию, — кивнула Гаухар, — Прогулка наша получилась удачной. Вы увидели и узнали много интересного. Только тот, кто ходит по земле с закрытыми глазами, не хочет знать, для чего, например, создала природа вот этого жучка. Его прозвали «слоник». Для чего ему нужен этот хоботок? Из трещин на коре яблонь он извлекает вредных личинок и поедает их… Да мало ли о чем предстоит нам поговорить. А теперь пошли домой, ребята, солнце уже клонится к западу.

* * *

В один из предпраздничных дней к тетушке Забире постучался почтальон и вручил письмо для Гаухар Маулихановой. Писала из Казани подружка, которую Гаухар доверительно просила навести справки о Джагфаре. С ответом она задержалась потому, что не сразу все выяснила. Но теперь уже доподлинно известно ей, что Джагфар женится. В праздники состоится свадьба. Он женится… на Фаягуль Идрисджановой.

Когда Гаухар прочитала эти строчки, у нее потемнело в глазах. Где-то в глубине сердца она ожидала роковой вести. Но то, что женой Джагфара будет ненавистная Фаягуль, что она войдет хозяйкой в дом, где недавно жила Гаухар, что она усядется рядом с Джагфаром в машину и поедет на дачу, где Гаухар разводила цветы, — все это было немыслимо, не укладывалось в голове. У Гаухар даже перехватило дыхание. Не подстроена ли женитьба Исрафилом Дидаровым? Похоже» это его рук дело. Он подчинил себе недостаточно волевого Джагфара. Дидаров восстановил его против Гаухар. Ну, а сам Джагфар?.. Ведь если бы он не увлекся Фаягуль, никто никакой интригой не сумел бы разлучить его с женой. Выходит, подозрения Гаухар были не напрасными. Сколько же времени она так глупо позволяла обманывать себя, принимала черное за белое! Лицо Гаухар пылало огнем. «Что же это такое? Получается — я помогала Фаягуль завладеть моим мужем!..»

— Тетушка Забира! — крикнула Гаухар. — Я пойду навестить Бибинур-апа!

С этими словами она выбежала из дома. На улице уже темно, под ногами грязь. Осень взяла свое, за один день вдруг резко похолодало, вместе с дождем посылались и первые снежники. Небо заволокло тяжелыми, темными облаками. Завтра, наверное, снег ляжет на зиму.

Гаухар словно не замечала непогоды и холода. Но когда подошла к дому Бибинур, почувствовала озноб. Это была внутренняя нервная дрожь. С какими словами она войдет к Бибинур-апа? С чего начнет разговор? Директор школы в общем-то знает положение Гаухар, но ведь подробности-то ей неизвестны. Опять придется надоедать ей своими передрягами. К кому же тогда пойдет Гаухар? У кого попросит совета?

В доме было не заперто. Когда Гаухар, не постучавшись, шагнула через порог комнаты, Бибинур сидела за столом, углубленная в просмотр ученических тетрадей. Гульназ, к счастью, еще не вернулась из школы.

— Ой, Гаухар, на тебе лица нет! — воскликнула Бибинур, как только подняла голову. — Уж не больна ли?!

Она взяла гостью за руки, усадила возле себя. Если бы Бибинур встретила ее не так сочувственно, возможно, Гаухар не заплакала бы, но сейчас у нее брызнули слезы. Она долго не могла произнести ни слова. Бибинур-апа мягко успокаивала ее, заставила отпить глоток воды. Эта отзывчивая женщина сама пережила большое горе — рано потеряла мужа и теперь едва глянет на его фотографию, сейчас же начнет вытирать платком глаза. По правде сказать, она уже догадалась, чем так расстроена Гаухар, — ведь Галимджан накануне отъезда все же не утерпел, рассказал о женитьбе Джагфара, правда, взяв с сестры слово молчать. И она сдержала свое слово.

С великим трудом Гаухар несколько успокоилась и сразу же, без всяких предисловий попросила у Бибинур разрешения съездить на праздники в Казань, — возможно, она задержится там на день-два лишних, но не более.

— Я не против, поезжай, — несколько помедлив, согласилась директор школы. И многозначительно добавила: —Ты все продумала? Твердо решила?

— Не знаю, — призналась Гаухар. — Но не ехать не могу… Ведь Джагфар-то женится! — в отчаянии почти выкрикнула она. — Если мы разошлись, то это уже его дело, жениться или нет. Но… он женится на свояченице Исрафила Дидарова — на Фаягуль Идрисджановой.

И я должна предупредить Джагфара. Я скажу, насколько лжива и коварна Фаягуль. Она окончательно испортит ему жизнь. Ради наших прежних отношений я должна сказать ему!..

Бибинур понимала — от ее совета во многом зависит судьба Гаухар — и потому не сразу ответила. Наконец заговорила — спокойно, веско, рассудительно:

— Что сказать тебе, Гаухар? Если ты решила ехать, я не могу удерживать тебя. Но поймут ли тебя? А главное — принесет ли пользу твоя поездка? Ну, предположим, ты выскажешь ему все. И что же?.. Поверь, я как женщина понимаю тебя, будь я на твоем месте, наверное, так же рвалась бы в Казань. Но сейчас мне со стороны виднее. Джагфар вряд ли поймет искренность твоих побуждений. Он может заподозрить тебя в хитрости, в интриганстве и не удержится от оскорбительных слов. Учти — Фаягуль тоже не будет молчать, постарается изобразить тебя в самом черном свете. Ты сама говорила, что Джагфар поддается чужим влияниям. Трудно будет тебе убедить Джагфара в своей искренности. Боюсь, что ты не найдешь отклика в его сердце. Я высказалась со всей откровенностью, Гаухар, не обижайся, милая…

Гаухар напряженно смотрела на нее широко открытыми глазами, и под этим взглядом Бибинур не могла не сказать еще ей самое последнее:

— Не обвиняй меня, Гаухар, в бессердечии, в жестокости. Я только добра хочу тебе… Мне совершенно ясно — ты не можешь забыть Джагфара, не отказалась от мысли вернуться к нему, пусть только он поймет свою ошибку. Я уверена — ты даже себе не можешь признаться в истинных своих намерениях и потому заставляешь себя надеяться, будто поездка твоя поможет Джагфару исправиться. Вообще это не так уж худо. Беда в другом. Я убеждена, что Джагфару не так-то просто морально перестроить себя. Он, по-видимому, достаточно глубоко испорчен. Ему надо пройти испытания жизнью. Может быть, жестокие испытания. Об этом и Галимджан говорил мне. И, наконец, я думаю — испытания предстоят и тебе, милая Гаухар. Жизнь вряд ля поддержит тебя в твоей наивной хитрости, граничащей с легкомыслием. Сама того не сознавая, ты благородными намерениями покрываешь свою слабость, свой чисто женский эгоизм. Прости меня, Гаухар! А теперь — поступай, как знаешь.

Лицо Гаухар было бледно. Она чувствовала себя уязвленной, униженной я в то же время не могла не признать, что Бибинур правильно раскрыла сокровенные и не совсем осознанные ею помыслы. У нее все же хватило мужества признать правоту этой мудрой женщины.

Она с усилием, превозмогая подступившую слабость, поднялась с места.

— Ладно, я пойду, — прошептала она. — Спасибо. Я подумаю обо всем. До свидания, Бибинур-апа.

— Подумай, милая Гаухар, подумай. Такова уж наша женская участь.

 

7

Гаухар не поехала в Казань. Она выглядела совсем неузнаваемой, какой-то подавленной, будто отняли у нее волю к жизни, подрезали крылья.

Сердце ее и до разговора с Бибинур не знало настоящего покоя. Все же перепадали дни, когда она чувствовала, что вроде бы и освобождается от тяжкого гнета. Гаухар оживлялась, могла улыбаться и уже готова была сказать себе: «Я свободна, как птица, выпущенная на волю». Такое чувство возникло было у нее после одной из прогулок по берегу Камы, когда она снова пыталась рисовать. Но прошли какие-то дни — и снова нахлынула волна страданий. А тут еще подоспело письмо из Казани.

Никогда она, думалось Гаухар, еще не погружалась в такую бездну. Это даже нельзя было назвать отчаянием. Она как бы замерла и не могла прийти в себя. Порой ничего не замечала вокруг себя, не сразу узнавала знакомых; окликнут ее — она даже не остановится. Она нигде, кроме школы, не бывала, с людьми почти ее общалась, только и знала своих школьников. Единственная ее постоянная собеседница — тетушка Забира. Да и с ней лишь о пустяках говорит.

Случалось, Гаухар даже с Миляушей не останавливалась при встрече. Поклонится молча — Только и всего. Она словно боль испытывала, когда нельзя было уклониться от разговора с человеком.

А вот у Миляуши за последнее время счастье через край льется. Лицо у нее, и раньше улыбчивое, расцвело, глаза сияют. Она словно бы в сладком сне плывет по сказочной реке. Они с Вильданом объяснились, наконец. Свадьба еще не скоро, свадьба отложена до весны. Но радость-то не отложишь, не запрешь в клетку. Радость в ней поет, заливается смехом после каждого свидания с Вильданом, Встретится Миляуша с Гаухар, ухватит ее за рукав и начнет… Вильдан вот что да вот как сказал. У Вильдана волосы вьются, а глаза черные-черные. Он смелый, находчивый, но перед ней, Миляушей, робеет…

Гаухар рассеянно слушает ее: в одно ухо войдет, из другого вылетит; ни на шутку, ни на смех не отвечает. Миляуша сочувствует ей, но в душе удивляется, даже осуждает слегка: «Ну и что… ну, развелись, надо ли так убиваться? Если бы у меня вдруг случилось такое, я в думать перестала бы о нем, пусть он хоть сквозь землю провалится». А иногда Миляуша спохватится: «О чужом легко судить, чужая беда как вода, течет мимо — ни тепло и ни холодно. Свое горе, пусть хоть маленькое, обжигает, точно горячие угли…» О, Миляуша помнит, как мучительны эти ожоги! Вначале-то Вильдан и виду не подавал или не осмеливался сказать, что любит Миляушу. И все же она хоть и страдала, но надеялась. Даже в самые темные ночи где-то в вышине мерцала звездочка для Миляуши. А у Гаухар небо сплошь черное. Страшно! Боже избави от такого наваждения!

Гаухар больше не заходила к Бибинур, директор школы чуть ли не каждый день сама навещала ее. Она могла бы пригласить Гаухар в свой служебный кабинет, — и для душевного, и для официального разговора лучшего места не подыскать. Бибинур предпочла другое — она запросто являлась на квартиру к Гаухар. Не ругала, не поучала, спокойно беседовала с ней, как старшая по возрасту женщина, как мать. Вначале Гаухар отмалчивалась, потом все же не устояла перед мягкой и убедительной рассудительностью Бибинур. А однажды вдруг раскрылась до конца перед этой достойной женщиной.

— Извините, пожалуйста, Бибинур-апа, я последовала вашему совету только наполовину. Я не поехала в Казань, поступила по-другому. Случайно встретила здесь мою однокурсницу по заочному институту, попросила ее увидеться с Джагфаром и передать мое предупреждение о Дидарове и Фаягуль Она мою просьбу выполнила. Потом написала мне… И вы, Бибинур-апа, оказались правы. Джагфар выслушал мою однокурсницу и сказал, что в советах моих не нуждается. Да еще и обозвал… обозвал меня… нервной змеей. Это очень, очень оскорбило меня. Я все же не думала, что у него настолько мелкая, мстительная душонка…

— Не всякому человеку дано блистать, как новой серебряной монете, — наставительно сказала Бибинур. — К тому же мы, женщины, зачастую принимаем фальшивую монету за настоящую.

Гаухар поняла слишком прозрачный намек, но не сочла себя вправе обижаться.

— Самое неприятное, Бибинур-апа, в том, что я позволила себе раскиснуть, упасть духом. Начала было терять контакт с учениками. Хорошо, что спохватилась. Что они могли подумать обо мне? «Кому нужна такая скучная учительница!» Им ведь не запретишь так думать… Возможно, вы теперь не захотите держать меня на работе. Что ж, я не имею права обижаться ни на вас, ни на коллектив. Если вам все же не безразлично, куда я пойду, отвечу: еще не знаю. На Дальнем Востоке живут мои двоюродные братья. Адрес их я знаю. Но приехать к ним без предупреждения, сами понимаете, было бы новым легкомыслием с моей стороны. Сперва надо будет послать им письмо…

— Оставь эти глупости! — даже рассердилась Бибинур-апа. — За какие особые провинности увольнять тебя? Ну, похандрила, с кем не могло быть, ведь не шутки — семья распалась. — Она вдруг сжала руку Гаухар. — Никуда ты не уедешь из Зеленого Берега! Джагфара своего… бывшего своего… изволь забыть. Начисто забудь! Раньше я не говорила с тобой так категорически — не хотела брать ответственности. А теперь скажу: если он не понял твоих добрых намерений, да еще оскорбил тебя грубыми словами, значит, он никогда не был достоин твоей любви. Ты приняла фальшивый руль за на стоящий. Надеюсь, теперь глаза у тебя открылись полностью. Ты теперь сама видишь, в чем разница между Джагфаром, который был в твоем воображении, и Джагфаром в жизни. У меня только одно пожелание, сейчас я говорю тебе как директор: будь внимательней к детям. Душа у них восприимчивая, они, должно быть, уже почувствовали холодок, равнодушие, которые появились было у тебя за последние дни. Но так же быстро заметят и благоприятную перемену в тебе. И, конечно, забудут временную твою отчужденность. В свое время я сама пережила нечто подобное. После смерти мужа мне казалось, что жизнь моя тоже кончилась, даже думать ни о чем не могла. Меня исцелила только любовь к детям. Я поняла, что нужна им. Вот это чувство должно и тебя излечить.

На этот раз Бибинур провела в доме тетушки Забиры всю вторую половину дня. Забира все время была в кухне, не решалась войти в горницу. Она жалела Гаухар, но боялась помешать их серьезному разговору. Когда Бибинур уже собралась уходить, Забира внесла в комнату самовар, пригласила гостью выпить чаю и перекусить.

— Я, тетушка Забира, никогда не отказываюсь от угощения, было бы предложено, — без лишних уговоров согласилась Бибинур.

— Что верно, то верно, милая Бибинур, от угощения грех отворачиваться.

Воспользовавшись тем, что Гаухар отлучилась на кухню — приготовить закуску, Бибинур вполголоса сказала хозяйке:

— Я как-то перемолвилась с тобой, тетушка Забира, что Гаухар для меня как родная дочь. Она сейчас в большом горе. Давай-ка сообща поможем ей выбраться из беды. Я не прошу тебя заранее: сделай то и сделай это. Какие слова больше подходят, не знаю. Просто говорю: делай то, что тебе подскажет сердце.

— Спасибо, Бибинур, за добрые слова. Не знаю, что может придумать моя худая голова…

Она явно прибеднялась и в дальнейших своих словах дала понять, что ей было бы приятней, если бы с просьбой о помощи обратилась сама Гаухар. Небось Гаухар в самую трудную свою минуту побежала за советом к Бибинур. Конечно, умишко Забиры уместится в скорлупе воробьиного яйца, но ведь она любит Гаухар не меньше, чем Бибинур.

Гостья, кажется, поняла, на что обиделась Забира, осторожно ответила:

— Все это так, но сердиться на Гаухар не надо. Когда у человека голова пошла кругом, он ищет опору, где-то вдали, не замечая, что можно опереться о плечо соседа…

Бибинур собиралась еще что-то сказать, но тут Гаухар принесла и поставила на стол закуски, какие нашлись в доме.

— Угощайтесь, Бибинур-апа. Когда закусишь, и слова в беседе появляются приятные, — потчевала тетушка Забира.

Бибинур улыбнулась.

— Что и говорить, при таком угощении язык найдет сколько угодно умных слов.

— Э, Бибинур, вкусного не бывает много. А вот когда в обрез, оно больше ценится. Если б вкусное валялось под ногами, его и не подбирал бы никто.

В другое время Гаухар приняла бы участие в этой добродушной пикировке, а сейчас она и не слышала толком, о чем говорят. Сидела молчаливая, потупясь, к еде не прикоснулась и чай не пила. Иной раз поднимала голову и, прищурясь, смотрела сквозь листья комнатных цветов куда-то в дальний угол. Что она видела там? О чем думала сейчас? Лицо застывшее, хоть бы глазом моргнула. Догадывалась, наверно: когда выходила на кухню, здесь, в горнице, две пожилые женщины говорили о судьбе ее. Возможно, думает сейчас, как обязана она людям, помогающим ей в трудный час.

Чай выпит, скромные закуски тоже не оставлены без внимания. Пожелав гостеприимным хозяевам спокойной ночи, Бибинур отправилась домой. А Гаухар, как завороженная, все еще сидела среди горшков с цветами без движения, как бы прислушиваясь к бушеванию снежного бурана за окном. Порой она хмурила брови, и тогда лицо ее становилось еще более отчужденным, «Брось думать о Джагфаре, забудь о нем», — не раз повторила ей Бибинур-апа. Ну как тут не будешь думать! Ведь он назвал ее черной змеей! За что?! Как мог Джагфар сказать такое?.. Его ли это слова?..

Тетушка Забира убрала со стола, на кухне перемыла и вытерла посуду, прислонившись спиной к печке, сёла на табурет, слушала шум непогоды. Кажется, буран все усиливается. Дом старый, до рассвета все тепло выдует, Давно бы пора его заново проконопатить. Да разве это по силам женщине? Надо бы подыскать мастера.

И опять же — где и за какие деньги достать пакли? Много забот у тетушки Забиры. Теперь еще надо думать о Гаухар. Горе может свалить любого силача, а тут — молодая одинокая женщина. Люди разные, и горе у них разное. Вот у Забиры и Бибинур счастье ушло туда, откуда уже не возвращаются. Сколько ни вздыхай, ни плачь, хоть головой о камень бейся, ничего не изменится. Терпи и ничего не жди. А чтоб горе не сожрало тебя окончательно, занимайся делом… Это ясно — у Гаухар действительно тяжелое положение. Но ведь счастье ее же окончательно потеряно Велики ли ее годы! Настанет время — утихнут бураны, снова засияет солнце. Не следовало бы ей так убиваться. Работа у нее хорошая, нужная людям. Насколько понимает Забира, учительнице не пристало быть мрачной, учить детей надо с ясным лицом. Значит, не вешай голову. Если слишком убиваешься, только шайтана радуешь.

В горнице у окна сидит задумчивая Гаухар. В кухне греется около печки Забира. Она не только о себе думает. Вот Забира прислушивается: что там, в горнице? Нет, ничего не слыхать. Все заглушает визг снежного бурана. Интересно, что там делает Гаухар? О господи, все еще сидит за столом! Тетушка Забира со вздохом поднимается с табурета, прихрамывая, входит в большую комнату. Остановившись рядом с Гаухар, мягко говорит:

— И древние старики, Гаухар, не могли передумать всех дум Ты не давай воли своим черным мыслям.

Гаухар обняла ее и, положив голову ей на грудь, беззвучно заплакала. Знать, переполнилась чаша терпения! Это на пользу, что плачет, — полегчает малость. Если человек без слез глотает желчь, это очень горько.

Гаухар последний раз взахлёб, глубоко вздохнула. Постепенно стала успокаиваться, утерла слезы, — платок у нее весь промок.

— Вот как хорошо, — с доброй усмешкой сказала тетушка Забира. — А то чуть не утонула в слезах.

— Прости, тетушка Забира, я виновата перед тобой. Хоть и не сомневалась, что у тебя добрая душа, во горе свое не открывала полностью. Если обидела, прости…

— Не извиняйся передо мной, Гаухар. Хочешь — рассказывай, не хочешь — без того проживу. Ну а если доверие окажешь мне — спасибо. В трудный час надо поддержать друг друга.

— Понимаю, тетушка Забира, понимаю!

— Не смущай меня, Гаухар, не нахваливай, будто какие-то там мудрые слова говорю. Я ведь что взбредет на язык, то и брякну. А о твоих сердечных делах вот что скажу: развод мужа с женой дело хотя и житейское, но не простое. Тут можно потерять себя. Однако для того и дана тебе голова, чтобы держалась на плечах. Уронишь — никого не удивишь, только себя унизишь.

— Трудно переносить обиду, тетушка Забира. Еще никто меня так не оскорблял.

— Плюнь ты на это. Гадкий человек не может унизить хорошего, ему сил не дано на это.

Гаухар с удивлением и благодарностью взглянула на тетушку Забиру, и ей стало как-то теплее. Оказывается, не следует скрывать от добрых людей свои тяжелые переживания. Такие люди не роют ямы на твоем пути, а стараются переложить на собственные плечи часть твоего горя.

— Покойница мать, — продолжала Забира, — завещала мне: «Пойдешь в одиночку — путь долгим покажется, особенно в гору. А вдвоем так и катишься, будто к лаптям приделаны колесики…»

Эта размеренная, негромкая речь как бы убаюкивала Гаухар, Голова ее стала клониться в дремоте, — уже много вечеров и ночей благодатный сон не слетал к изголовью Гаухар. Вдруг она вскинула голову, словно опомнилась:

— Тетушка Забира, время-то почти двенадцать часов!

— Вот и ложись, Гаухар. Устала небось, да и нездоровится. Сон — лучший лекарь. Я сейчас закончу уборку и тоже лягу.

На столике возле кровати Гаухар свет погас. Тетушка Забира недолго хлопотала на кухне, стараясь не греметь посудой. Вскоре и кухню скрыла темнота. В сон и в тишину погрузилась изба. И все же за полночь Гаухар проснулась. Долго мучилась в каким-то полубреду и лишь перед рассветом опять забылась. Неожиданно услышала над собой голос тетушки Забиры:

— Вставай, Гаухар, в школу опоздаешь.

Гаухар открыла глаза, будто и не засыпала. Взглянув на часы, заторопилась:

— Оказывается, день белый!

— Зато отдохнула.

— Плохо. Голова будто каменная.

— Ничего, понемногу наладится сон, — успокаивала Забира. — А сейчас напейся чайку — вот и прояснится в голове. Иди умывайся, я налила в кумган теплой воды.

Через какие-то полчаса Гаухар вышла на улицу. Буран утих, посветлело. Только гребнистые сугробы напоминали о ночной метели. Приятно было ощущать, как ноги, обутые в теплые валенки, погружаются в мягкий, пушистый снег. О вчерашнем тяжелом дне не хотелось ни вспоминать, ни думать. В сердце все еще чувствовались приступы тревоги, они были как последние клочья облаков на яснеющем небе.

 

8

Ни вчера и ни сегодня, а спустя какое-то время Гаухар стала по-настоящему приходить в себя. Время, хоть и не спеша, все же исцеляло ее. Этому помогало общение Гаухар с детьми. Она радовалась тому, что ее теперь опять тянуло в класс. И ребята, как прежде, оживлялись, увидев в дверях учительницу. Происходило, как бы второе их знакомство с Гаухар. Она и этому была рада, верила, что ее искренность, сердечность вернут расположение ребят.

Этот процесс «вторичного сживания», как Гаухар говорила себе, совпал с декабрьскими «поворотами», когда затяжные темные ночи стали убывать во времени, а дни начали удлиняться. Светлых часов становилось все больше, и этот свет как бы проникал в душу Гаухар; с надеждой она ждала весенних ручьев, которые должны освежить ее сердце.

Теперь Гаухар с прежним, вернувшимся увлечением торопилась по утрам в школу. Во время уроков чувствовала подъем, на щеках у нее играл румянец. Она и в учительской держалась более общительно.

Давно установлено, что восприимчивость и активность учеников на занятиях, даже их резвость на переменах во многом зависят от настроения, от внешнего вида преподавателя. Гаухар знала это и радовалась, что у нее появилось желание следить за собой; Она чувствовала прилив сил и бодрости, когда наблюдала за игрой ребят, слушала ил звонкие, возбужденные голоса.

Ей и раньше доставляло особое удовольствие смотреть на неразлучных друзей — на девочку Зилю и на мальчика Акназара. Они сидели рядышком на первой парте, как усадила их прежняя учительница Лямига. В играх они всегда были вместе, и Гаухар ни разу не замечала, чтоб ребята ссорились. Акназар трогательно покровительствовал Зиле, не давал ее в обиду. Перед болезненным кризисом своим Гаухар не успела как следует познакомиться с их домашним бытом. Она знает только, что Акназара растит мать, а отца мальчика, кажется, не видел никогда, — во всяком случае, не помнит его. У Зили мать и дедушка, отец погиб от несчастного случая на стройке. Живут ребята по соседству, часто бывают друг у друга.

Теперь Гаухар с обостренным вниманием вновь присматривается к маленьким друзьям. Что-то изменилось у них, Зиля всегда была хохотушкой, и Акназар любил смешить ее, вероятно, ему нравились серебристые переливы в смехе девочки. И вот Зиля почему-то редко стала смеяться, все чаще задумывается. Эта перемена как бы повлияла на Акназара. Он хмурится, иногда грубит ребятам, того гляди полезет в драку, чего за ним не водилось раньше. Правда, не замечается, чтобы Зиля и Акназар ссорились между собой. Но их разъединяет какая-то невидимая перегородка. Что это — возрастное изменение в характерах или появились другие причины? На этот вопрос Гаухар не могла ответить себе. Следуя своей привычке, она решила: «Непременно схожу на квартиру к ребятам. Нельзя упускать время».

Но всего не сделаешь сразу, у Гаухар возобновились встречи с Миляушей. Вечерами девушка опять зачастила в домик к тетушке Забире. Миляуше есть чем поделиться. Она готова бесконечно рассказывать о своем Вильдане, эта тема неисчерпаема у нее. Ведь каждая их встреча приносит что-то новое. Недавно Вильдан признался ей, что и во сне занимается любимой своей химией — открыл какую-то еще неизвестную формулу, проснувшись, не смог записать ее. Это не значит, что на уме у него только химия, — не проходит вечера, чтоб М не назначил Миляуше свидание, И является точное назначенное время. Всего-то и не расскажешь, какой замечательный парень этот Вильдан.

Гаухар с понимающей улыбкой слушает эти откровения. Ей понятна восторженность девушки. Когда-то и сама Гаухар видела жизнь только в розовом свете. Увы, с тех пор многое изменилось… Дай-то бог, чтоб трагические перемены не случились у Миляуши.

* * *

В один из зимних дней на витринах городка Зеленый Берег появились афиши, извещавшие, что прибыли на гастроли артисты Казанской филармонии и дадут несколько концертов. Среди выступающих — довольно известный в Татарии певец Алчын Лукман, обладатель не сильного, но хорошо поставленного, приятного по тембру драматического тенора.

Когда-то Гаухар с мужем частенько ходили в театр, чтоб послушать Алчына Лукмана. Им посчастливилось даже познакомиться с ним. По случаю какого-то семейного торжества их пригласил в гости один из друзей Джагфара, неизменный театрал. Почетное место за столом было отведено Алчыну Лукману. Подвыпив, актер много и занятно говорил, не отказывался и петь. В комнате голос его звучал гораздо сильнее, чем в театре. Некоторые женщины томно вздыхали и не скупились на обещающие взгляды, обращенные к певцу.

Конечно, были и музыка, и танцы. Алчын неожиданно пригласил Гаухар. Она смутилась, вопросительно посмотрела на мужа, тот ответил легко кивком. Алчын танцевал превосходно, лицом и манерами был приятен, только ростом низковат. Надо признаться, Гаухар чувствовала себя празднично и несколько победно взглядывала на других женщин. Все же от приглашения на второй танец с Алчыном отказалась, сославшись на усталость.

Когда возвращались домой, Джагфар посмеивался над женой:

— Все же не много надо, чтобы вам, женщинам, вскружить голову. Карлик актер пользовался успехом.

— Это ко мне не относится, — возразила Гаухар. — Мне нравится его пение, ну, и танцевать с ним легко.

В остальном — ничего особенного. А глазки у него даже неприятные, какие-то масленые.

Но Джагфар продолжал посмеиваться: — Ладно, ладно, знаем мы, как «ничего особенного»…

Но впоследствии он даже не упоминал никогда имени Алчына. Если доводилось слушать его пение по радио, то или усмехался иронически, или оставался подчеркнуто равнодушным.

Но Гаухар дважды встречалась с Алчыном на концертах. После своего выступления, в антракте, артист обычно выходил в фойе, видимо из желания показаться публике, неизменно баловавшей его. Именно в фойе Гаухар и повстречала Алчына. Он оба раза узнавал Гаухар, раскланивался, как с хорошей знакомой, вступал в разговор, даже набивался проводить ее домой. Гаухар, смеясь, отвечала: «Если будете провожать замужних женщин, ни вам, ни мне проходу не дадут». На этом их знакомство и кончилось.

Конечно, Алчын и не подозревал, что Гаухар находится в Зеленом Береге. Он, наверное, и забыл о ней. Гаухар пошла на концерт, разумеется, не помышляя о встрече с актером, — она так давно не была в театре, не слышала ни музыки, ни пения.

В выходной день Гаухар вместе с Миляушей и Вильданом отправились в районный Дом культуры. Она еще ни разу не была здесь. Дом культуры был довольно просторным но в его архитектуре нетрудно было заметить безвкусицу, а главное — не соблюдался элементарный порядок во время концерта: одни сидели в пальто, другие положили верхнюю одежду на колени себе, словно походя забежали сюда. В зале довольно много детей. Гаухар стало как-то не по себе: детям вообще не место со взрослыми на вечернем концерте, который окончится довольно поздно. Впрочем, эта неловкость у нее, наверно, от непривычки, — вон Миляуша с Вильданом ничего не замечают, держат себя свободно, сначала прогуливались по фойе, потом прошли в зал, шутят между собой, раскланиваются и заговаривают со знакомыми.

…Концерт казанских артистов состоял из двух отделений. В общем впечатление осталось неплохое. Правда, некоторые «речевики» в выступлениях своих склонялись к невзыскательным эстрадным приемам, старались во что бы то ни стало рассмешить публику, «сорвать» аплодисменты. Бросалась в глаза и небрежность актеров в костюмах. Вероятно, полагали: в районном Доме культуры сойдет, И в репертуаре чувствовалась пестрота, перегрузка, некоторые номера без ущерба можно было, снять. Все же Гаухар не пожалела, что пришла на концерт: развлеклась немного, побыла среди людей, это ведь гораздо лучше, чем сидеть взаперти.

Алчына принимали очень хорошо. Он держался просто, не гордился, выходил на вызовы. Народные песни, романсы, составлявшие основу его программы, были хорошо подобраны — с глубоким содержанием, со вкусом. Но когда его стали вызывать на «бис», он тоже оказался не очень-то разборчивым: исполнил какие-то опереточные куплеты с целью угодить «галерке». Теперь Гаухар вспомнила: эти же самые куплеты он пел и тогда, на вечеринке. Но что можно спеть в гостях, не всегда удобно исполнять со сцены, на концерте.

Дома, уже в постели, она нечаянно вернулась мыслью к Алчыну. Внешне он мало изменился, но полнота заметно прибавилась. Что поделаешь, годы идут. Гаухар вспомнила — однажды Алчын сказал ей: «Вы одновременно и черная лебедь, и черная роза». И вот, как это часто бывает, она повторяла в уме навязчивую фразу: «Черная роза, черная лебедь и… черная змея». Долго мешал ей заснуть этот вздор.

А на следующий день, вечером, вдруг явился к ней на квартиру сам Алчын. Вот уж никак не ожидала! Смутилась Гаухар ужасно. Бедная обстановка в комнатах у тетушки Забиры и сама Гаухар, одетая но-домашнему — все это никак не вязалось с театральными манерами Алчына, с его отлично сшитым костюмом. Но надо было как-то выходить из неловкого положения. Стараясь быть спокойной, Гаухар пригласила гостя сесть, накинув на плечи пуховый платок.

— Вы удивлены? — это были первые слова Алчына.

— Не скрою этого, — призналась Гаухар.

По объяснению гостя все получилось очень просто. Со сцены он увидел среди публики лицо Гаухар, памятное ему с того самого вечера…

— Мы не виделись пять-шесть лет, — напомнила Гаухар. — Неужели узнали?

— О, я узнал бы вас и через десять лет! Это было сказано несколько патетически, театрально. Но все же нельзя не отдать должное зрительной памяти Алчына, он ведь действительно узнал Гаухар.

— Не так-то легко было найти меня здесь, — сказала она.

— Ну, это уже совсем просто! — рассмеялся Алчын. — Явился в милицию, в адресный стол, навел справку.

Разговаривая, Гаухар приглядывалась к Алчыну.

Вчера она смотрела на него из зрительного зала, а сейчас их разделяет только небольшой стол. Нет, сильно изменился Алчын; на лице много мелких морщинок, — наверное, как и все актеры, вынужден злоупотреблять косметикой, — в волосах появилась седина, глаза потеряли прежний блеск. Непоседливая и неустроенная жизнь артиста филармонии дала себя знать.

— Я все слышал, Гаухар-ханум. Знаю все, что произошло с вами, — вдруг заговорил Алчын без какого-либо вступления. — Но это не остановило меня, — как видите, я пришел. Я должен был сочувствовать вашему горю, но признаться, оно только обрадовало меня, Я вас с первого взгляда… Да, да, и не удивляйтесь, что явился к вам. В прошлом ваша жизнь была связана с другим человеком. А теперь вы свободны. И поэтому ничто и никто не мешает вам выслушать мои признания, с большим сочувствием, чем прежде…

— Признания?! — настороженно переспросила Гаухар.

— Те самые признания, которые вы слышали от меня в Казани.

— Я не слышала от вас никаких признаний, — твердо ответила Гаухар. — Правда, однажды вы предложили проводить меня после концерта. Но я напомнила вам…

— Сейчас-то вам не о чем я не о ком напоминать, — перебил Алчын, — Повторяю: вы ведь свободны.

— Опомнитесь, Алчын! Что вы говорите?! Мы с вами всегда были не больше чем шапочные знакомые. Уж не считаете ля вы, что мое несчастье сделало меня легкомысленной?

— Гаухар-ханум. Я не думаю о вас так! — все Дольше распалялся Алчын, входя в роль. — Вы в моих глазах на недосягаемой высоте. Я не собираюсь воспользоваться… Нет, нет, я люблю вас! С той самой вечеринки люблю! Узнав, что вы здесь, я сразу же после концерта, среди ночи, хотел разыскивать вас, только друзья удержали!

Гаухар поднялась со стула, прошлась по комнате, придерживая платок на плечах.

— Не морочьте мне голову пустыми словами! — уже строго проговорила Гаухар. — Не хотите ли чаю? Сейчас поставим самовар.

— Не беспокойтесь, спасибо. Но я не принимаю ваш отказ. Слышите? Я многим жертвую. Не скрою — есть одна девушка, она ходит за мной по пятам… Но, видите, я у вас…

— Вы играете плохую роль, Алчын! — почти с ненавистью сказала Гаухар. — У вас есть театральные навыки, могли бы выбрать пьесу получше.

— Я не лгу, Гаухар-ханум!

— В таком случае отправляйтесь к этой девушке! Немедленно отправляйтесь!

— Но я никогда не играл двух ролей, Гаухар-ханум, если вам угодно назвать мои признания ролью.

— Идите же, Алчын, — громко повторила Гаухар, — или я помогу вам открыть дверь.

Он не оскорбился, даже не обиделся. Просто вздохнул. А вздохнув, принялся надевать шубу с меховым воротником, висевшую на спинке стула.

Он вышел с достоинством, высоко подняв голову и вздернув плечи.

Едва закрылась дверь за ним, в большую комнату вошла встревоженная тетушка Забира, — она отсиживалась на кухне.

— Что случилось, Гаухар! Ты чего так громко говорила?

— Совсем обалдел человек! — с нервным смехом ответила Гаухар. — Думает: если разошлась с мужем, то сразу же бросится в чьи-то объятия. Ох, эти самонадеянные мужчины!..

Тетушка Забира все еще не могла успокоиться:

— Напугала же ты меня!

— Нет, подумай, тетушка Забира, какое самомнение! Ну как же, артист! Все остальные должны смотреть на него снизу вверх.

— И все же, Гаухар, не стоило бы так сразу поворачивать оглобли ему. Наверно, обиделся человек.

— Такие не умеют обижаться.

— О господи, Гаухар, ты же не дрова рубишь. Даже не смотришь, куда щепки летят. § 0?

Глаза тетушки Забиры искрились от удовольствия. Она горда поведением Гаухар. В то же время не может ронять: откуда молодая женщина набралась смелости так разговаривать с солидным мужчиной?..

— Ой-ой, Гаухар, ну и отбрила ты его!

— По заслугам, тетушка Забира! Болтает о какой-то девушке, которая ходит по пятам за ним. А скорее всего прибежал за легкой добычей. Избалован, с жиру бесится!

Тетушка Забира всплеснула руками. Ей доводилось слышать, что артисты совращают женщин, но тому, что наговорила Гаухар о своем госте, Забира не могла поверить. Она с недоумением посмотрела на Гаухар: наверно, преувеличивает. А впрочем, чему удивляться? Ведь женщина едва успела оглядеться вокруг себя после темной ночи, а к ней мужчина в гости. Да еще артист! До артистов ли ей! Вот она и сорвала на нем малость.

Но у Гаухар уже прошло возмущение. Она погрустнела, как-то сжалась. «Сейчас начнет плакать», — со страхом подумала тетушка Забира.

Нет, Гаухар не заплакала, нашла в себе силы сдержаться. Только лицо и взгляд стали суровыми. Но недолго она оставалась мрачной. Вдруг сказала с усмешкой:

— Тетушка Забира, как этот кавалер затоптал нам пол. — Она приподняла низко свесившийся край скатерти, — Э, да и под столом тоже!

— У него подошва на ботинках в два пальца толщиной, да еще с узорами. Ему очень хотелось похвалиться своими ботинками, а ты не смотрела… Сейчас подотру эту грязь, а завтра вымоем полы везде.

Тетушка Забира принесла из кухни тряпку, ведро с водой, принялась вытирать следы грязных, ботинок Алчына.

Теперь в комнате у Гаухар и в кухне — гость и в кухне наследил — наведен порядок. На стенах горницы Гаухар повесила свои наиболее удачные рисунки, врезанные в рамки и застекленные. Забире понравилось это, и она заявила:

— Что хочешь, то и переделывай в доме. Я вижу, рука у тебя легкая.

И Гаухар дала полную волю своим «легким рукам».

В занавешенном углу, служившем квартирантке спальней, стояла низенькая колченогая железная койка. Гаухар вынесла в сарайчик эту развалюху, купила никелированную кровать с железной сеткой, застланной тюфяком. Постельку накрыла белым покрывалом с розовыми разводами, подушки украсила кружевными накидками. Потом появилась новая цветастая занавеска, отделявшая «боковушку» от горницы. При следующей получке был приобретен гардероб с большим зеркалом. Гаухар немедля освободила все свои чемоданы. Платья, висевшие на стене, укрытые газетами, она тоже разместила в гардеробе. Теперь в горнице не хватало только дивана. «Ладно, потерпим, будет и диван».

Все это вдвойне радовало тетушку Забиру: значит, квартирантка решила прочно обосноваться. Лучшего и не надо одинокой старухе. Гаухар пришлась ей по душе: нос не задирает, не бранчлива, к домашней работе руки лежат, лишнего не требует, гостей не водит табунами в дом. Со своей стороны тетушка Забира тоже не надоедлива: без нужды не спрашивает о прошлой жизни постоялицы, ждет случая, когда Гаухар сама заводит разговор об этом. И они зажили еще дружнее.

 

9

Алчын Лукман уехал из Зеленого Берега, не дождавшись конца гастролей всей труппы.

Узнав об этом, Гаухар с досадой поморщилась. Конечно, она могла предположить, что Алчын уехал от огорчения, что его чувство не получило ответа. Это было бы благородно и для самого Лукмана, и лестно для Гаухар. Увы, причина была совсем прозаичной, даже пошлой, Алчын признался одному из своих коллег в труппе: ему приходится, попросту говоря, сбежать из боязни, что некая особа может скомпрометировать его. Задушевный приятель, конечно, выболтал чужую тайну другим своим, не менее задушевным приятелям, а те — кому придется.

Вот и все, что оставил после себя певец Алчын Лук-май. И это после уверений и клятв в «безумной» любая к Гаухар! Невольно Гаухар вспомнила о Билале Шангараеве, Он не произносил клятв и не делал драматических жестов, Он просто был постоянен в своих признаниях. Уверял и сам верил, что семейная жизнь Гаухар с Джагфаром не прочна, что он, Билал, более надежен и куда более искренне предан ей. Разумеется, ему не взбрела бы в голову подлая мысль воспользоваться трудным положением Гаухар, тогда как Лукман именно на это и рассчитывал.

Впрочем, не довольно ли ей копаться в этой глупой истории? Впереди так много нужных и неотложных дел, что Гаухар не по себе становится, как вспомнит, сколько сил и драгоценного времени бестолково потратила она из-за своих личных неурядиц.

* * *

Ей надо всерьез заняться Акназаром Аралбаевым и девочкой Зилей. Как только Гаухар всеми помыслами и чувствами вновь вернулась в свой класс, ей стала еще более заметна странная отчужденность, возникшая между этими двумя учениками, еще недавно связанными трогательной дружбой. Охлаждение шло от Акназара, на переменах он почему-то стал грубить, сторониться девочки, хотя продолжал сидеть с ней на одной парте. Оба они проявляли раньше незаурядные способности в учебе, а сейчас словно бы в раздумье топчутся на месте, готовые склониться к тем мало радующим преподавателей «середнячкам», которых и отсталыми не назовешь, и к передовикам не причислишь. По задаткам своим Акназар и Зиля были сердечными детьми, — как выяснилось случайно, это они еще в начале учебного года подговорили совсем маленького парнишку «подбросить» в раскрытое окно Гаухар букет полевых цветов. И вот такая перемена, Чутьем Гаухар поняла: достаточно какого-либо резкого и неблагоприятного толчка извне — Акназар и Зиля могут сорваться и покатиться куда-то вниз. Надо принять меры, пока не поздно.

Она решила начать с Акназара. Из осторожно собранных сведений Гаухар знала; жизнь не балует мальчика: отец, покинул семью ради другой женщины; мать, как водится в этих случаях, занята на работе; между тем подрастающий сын хотел бы чувствовать около себя родную направляющую руку. В свое время Акназар привязался было к учительнице Лямиге, но и ее не стало. Возможно, мальчик искал внимания у новой преподавательницы, — не случайно однажды добрых полдня провел с ней на берегу Камы, наблюдая, как она рисует. Акназару и самому нравилось рисовать, к тому же он был еще любознателен, — о чем только он не расспрашивал учительницу в эти часы, проведенные вместе, и больше всего — о природе. Вдруг новая учительница почему-то перестала ходить на берег Камы рисовать и вообще как-то отдалилась от класса. Не исключено — это явилось еще одним, ударом для впечатлительного Акназара. Впоследствии мысль эта не давала Гаухар покоя.

…Сегодня, она велела мальчику остаться после уроков. Он недоуменно взглянул на учительницу, чуть изменился в лице, всё же ответил, как полагалось:

— Хорошо, Гаухар-апа, останусь.

Они сидят в пустом классе вдвоем, учительница — за своим столом, Акназар — на ближайшей парте. Гаухар не спешит начать разговор — собирается с мыслями, присматривается к смуглому худощавому мальчику. А он отводит глаза, колупает ногтем край парты.

— Не надо портить парту, — не повышая голоса, сказала Гаухар.

Он опустил руки, сел прямее.

Теперь послышалось что-то похожее на легкое царапанье в дверь. Чуть повернув голову, Гаухар видит: дверь не прикрыта пальца на два. Кто-то есть там, в коридоре. Вон и Акназар настороженно прислушался «Может, Зиля любопытствует? — мелькнула мысль у Гаухар. — Узнала, что Акназара оставили после уроков» и сама по старой привычке осталась. Наверно, ей очень хочется войти в класс», Но Гаухар нужно побыть один на один с Акназаром. Присутствие третьего человека, хотя бы и Зили, помешает разговору. Она не поленилась встать и плотнее закрыть дверь.

— Акназар, — начала она, вернувшись к столу, — я давно хотела спросить тебя: ты ведь любишь рассматривать картины, рисунки?

Мальчик смутился, даже вздрогнул слегка; хотел подняться, как положено при вопросе учительницы, но Гаухар остановила:

— Можешь сидеть, ведь мы не на уроке, Я жду, Акназар, отвечай.

Помедлив, он сказал отрывисто:

— Не знаю…

— Чего ты не знаешь?

— Не знаю, люблю ли картины.

— Но ведь я помню — тебе и самому хотелось рисовать.

— Нет… Теперь не хочется.

Разговор плохо вязался. Но нельзя же кончать на этом. И Гаухар предложила почти наугад:

— Может быть, зайдем ко мне, посмотрим вместе мои рисунки?

Он согласился, — правда, без особой радости.

День был ясный, солнечный. Сугробы блестели, искрились, даже глазам больно. Уже за середину зимы перевалило. Но Гаухар сейчас не до того, чтобы думать о временах года.

По другой стороне улицы, делая вид, будто ничто не интересует ее, идет Зиля, широко размахивая маленьким портфельчиком.

Гаухар с улыбкой отвернулась, — пусть Зиля думает, что ее тоже не заметили, — впрочем, улыбка была вызвана мелькнувшим воспоминанием. Когда-то она вот так же возвращалась из школы, бездумно размахивая сумкой, И вдруг оступилась в яму, полную мартовской ледяной воды. Ноги вымокли до колен, в ботинках хлюпало. Неожиданно она услышала чей-то смех. За ближайшим плетнем прятались мальчишки, потешались забавным происшествием. Возможно, они а выкопали яму в рыхлом, тающем снегу, потом притаились за плетнем, дожидаясь зеваку-прохожего. Роняя злые слезы, маленькая Гаухар погрозила озорникам кулаком.

— …Акназар, — обратилась учительница к своему спутнику, — может, пригласим и Зилю посмотреть на рисунки?

— Пусть она идет своей дорогой, — сумрачно отозвался мальчик.

Они свернули в узкий переулок, потом через калитку вошли во двор. В сенцах гусиным крылом обмахнули с обуви снег. Все же Акназар снял валенки на кухне. Тетушки Забиры не было дома. Это на руку Акназару, он побаивается Забиры: прошлой осенью по дороге в школу он угнал у нее гусей. Это было очень забавно: Акназар размахивал хворостиной, а гуси, гогоча, распустив крылья и вытянув шею, бежали впереди него. Так и пригнал он гусей к самой школе. Вдруг из переулка вынырнула тетушка Забира. Акназар едва успел заскочить во двор школы. Забира погрозила ему пальцем: «Погоди у меня, бездельник! В ответ Акназар повернулся к Забире и высунул язык. Ясно, что теперь в его расчеты не входило встретиться с тетушкой Забирой можно только удивляться, как он набрался храбрости пойти с Гаухар.

Предложив гостю снять пальтишко и повесить на крючок, Гаухар на минуту скрылась за цветастой занавеской, отделявшей «боковушку» от горницы.

Через занавеску она спрашивала Акназара:

— Ты чем занимаешься дома, как только приходишь из школы?

— Положу портфель с учебниками и сейчас же бегу на улицу.

— А когда обедаешь?

— По-разному бывает, — уклончиво ответил Акназар.

Гаухар вернулась в горницу с кипой различных журналов, которые она обычно покупала в киосках. Акназар, задрав голову, разглядывал рисунки Гаухар, размещенные на стене. Всякое там было изображено: лесные поляны, берег реки, одинокие деревья, цветы Акназар то косился украдкой на окно, то опять смотрел на рисунки. Вдруг спросил:

— Это вы все здесь нарисовали, Гаухар-апа?

— Большинство — здесь, остальное — в Казани, там я жила раньше. — Помолчав, добавила многозначительно: — На том самом месте большинство нарисовано, где мы однажды были с тобой. Надеюсь, помнишь? — И внимательно посмотрела на Акназара.

Помнит ли он!.. Акназар вспыхнул, потом, словно стараясь что-то подавить в себе, нахмурился. Расчет Гаухар оказался правильным. Конечно, мальчик не забыл о тех часах, которые так славно провел на берегу реки вместе с учительницей. Никто ему не мешал тогда откровенничать, спрашивать, о чем хотелось. Такие встречи больше не повторялись. Вскоре учительницу будто подменили, какой-то чужой стала. Наверно, Акназару было обидно до боли переживать все это.

И еще в одном предположении не ошиблась Гаухар. Какой-нибудь час тому назад, в классе, Акназар говорил, что больше не любит смотреть картины и ему теперь не хочется рисовать. А сам чуть вошел в комнату к ней, сейчас же начал разглядывать рисунки на стенах и расспрашивать, где они были нарисованы. Значит, неправду он сказал о себе. Но чем была вызвана эта ложь? Вероятно, все той же жгучей обидой: «Ты перестала уделять мне внимание, и я не хочу больше рисовать», «Сколько же пережил мальчик тяжелых часов, а может, и дней, если в душе у него зародилось это темное, мстительное чувство?! Как могла я, учительница, допустить такое?!» Она не находила ни одного слова в оправдание себе. А тут еще послышался голос Акназара:

— У этого дерева высохла верхушка, — должно быть, молния ударила?

Мальчик продолжал рассматривать рисунки на стенах комнаты. Он спрашивал о тополе под окнами казанской квартиры Гаухар, действительно поражением молнией. Она хорошо помнит, как сказала Джагфару «Ты сохнешь, как этот тополь!»

— Да, дерево обожгло молнией, — глухо проговорила Гаухар, изменившись в лице.

Некоторое время оба молчали. — Акназар морщил лоб, что-то соображая. Вдруг лицо у него оживилось, глаза засняли.

— На берегу Камы… только не там, где мы были, а в другом месте, — торопливо говорил он. — Я покажу вам, Гаухар-апа, это место… Там стоит громадный дуб. Его тоже опалила молния, Но он не засох, только трещина осталась на стволе, да и та заросла. Очень красивый дуб, ему, наверно, пятьсот лет, — кряжистый, могучий. Вот нарисовали бы его. Хотите?

— Конечно, хочу! — сейчас же ответила Гаухар. Ей словно передалось возбуждение, с каким говорил мальчик, в груди поднимается бодрое, обновляющее чувство, — Ты не позабыл это место, Акназар?

— Что вы! С завязанными глазами найду… Сколько же неожиданных открытий принес ей этот разговор! И как сложна, интересна душа стоящего перед ней маленького человечка… Испытывая и разгадывая его, она и сама как бы вырастала, освобождалась от тягостного, что так угнетало ее за последнее время.

Занятая своими мыслями, она все лее успела заметить мелькнувшую за окном фигуру девочки. И Акназар тоже метнул быстрый взгляд за окно.

— Что там? — спросила Гаухар, стараясь быть спокойной.

— Не знаю, — покраснев, ответил мальчик. — Ничего не было.

— Мне тоже только почудилось, — согласилась учительница, хотя уверена была, что эта Зиля пробежала за окном. Нет сомнений, девочка оставалась верна давней своей дружбе, украдкой следовала за Акназаром, может быть, тревожась за него.

Гаухар еще раз отлучилась в «боковушку», намереваясь показать Акназару несколько рисунков, которым не нашлось места на стене комнаты.

Акназару того и надо было, — мгновенно юркнул в кухню, сунул ноги в валенки, накинул пальтишко, зажав портфель и шапку под мышкой, выскочил за дверь. Во дворе ему повстречалась тетушка Забира с мешком за плечами, она что-то крикнула, но Акназар опрометью бросился в калитку.

Не обнаружив в доме ни Акназара, ни одежды его, обеспокоенная Гаухар набросила на плечи платок, вышла во двор. Там она столкнулась с тетушкой Забирой, спросила:

— Не заметила, куда девался Акназар?

— Вот еще, почем я знаю, какой такой Акназар! У меня свои заботы — принесла корм птице, Иди-ка скорее со двора, пока не простудилась.

— Это же мой ученик, — объясняла Гаухар. — Он только что был у меня, вдруг исчез…

— Твой ученик? Наверно, ты говоришь о сынишке безмужней Талии?

— Да, кажется, так зовут его мать.

— Этот разбойник только что выскочил на улицу, я еще не рассчиталась с ним за гусей.

— За каких гусей?

— Ах, Гаухар, ты учительница, зачем тебе знать всякие пустяки? Гуси есть гуси. А у меня свои счеты с мальчишкой… Не расстраивайся, никуда не денется твой Акназар. Завтра увидишь его в школе. Поставила бы лучше самовар, у меня есть другие дела.

Они вместе вернулись в дом. Тетушка Забира сняла верхнюю одежду и, засучив рукава, вымыла руки. Не дожидаясь, пока Гаухар успокоится и начнет хозяйничать, сама взялась налаживать самовар.

Гаухар готова была сейчас же пойти к Акназару домой, все выяснить, признаться, ее задела столь неблагодарная выходка ученика. Она уже взялась за пальто. Вдруг передумала: не надо спешить, усугублять собственные ошибки. Права тетушка Забира, завтра видно будет, что надо делать. Все же она не могла успокоиться придерживая шаток на плечах, ходила по комнате, наведывалась в кухню, опять возвращалась в горницу.

— Чего так приуныла, Гаухар, словно тот мужик в лесу, это потерял топор? Было бы странно, если бы мальчишки вели себя не глупее любого взрослого. Ты забыла, какой сама-то росла?

Гаухар помолчала, словно вспоминая, какой «была в детстве, потом улыбнулась со вздохом.

— Интересный ты человек, тетушка Забира. В любом случае найдешь, что сказать.

— Такой уж господь создал, Гаухар. Поживи с мое на свете… Да ты и теперь при твоей-то смекалке не полезешь в карман за словом.

— Если бы так! — опять вздохнула Гаухар. Вдруг спросила: — Тетушка Забира, ты хорошо знаешь мать Акназара?

— Еще бы, она ведь здешняя. Знаю Талию с младенческих лет.

— Что она за человек?

Тетушка Забира только махнула рукой: дескать, нашла о ком спрашивать. Ей хотелось многое сказать. «Ты, Гаухар, всего полгода здесь, а тетушка Забира всю жизнь прожила». Она помнит и то время, когда Зеленый Берег из простой деревни превратился в районный центр и принимал обличье города. И жители здешние знакомы ей с малых лет, и секреты их для нее не секреты. Только она ведь не болтлива, не любит перемывать косточки соседям… Но это далеко бы завело ее, и она ограничилась самым необходимым.

— Говорят, если господь наградит человека большим ростом, то обделит умом, — начала тетушка Забира. — Из себя Талия такая женщина, что диву даешься, и лицом, и складом — всем хороша. А по характеру гроша ломаного не стоит. Как две капли воды похожа на своего отца, Гапсаттара. Да будет пухом земля покойному, он ночи напролет ругался со своей женой. О чем бы они ни завели разговор, все кончалось у них руганью, потому что ни в чем и на с кем не мог согласиться Гапсаттар. Мы, дети, поражались: откуда берется у Гапсаттара столько слов?.. А Талия отца своего превзошла. Гапсаттар, бывало, шумел только в собственном доме, а Талия куда ни явится, всюду затеет шум, перебранку.

А теперь ведь не старое время, женщины тоже не сидят на одном месте и не прикованы к кухне, стараются обзавестись… как вы там говорите?.. фрофесия, что ли? Из-за своего языка Талия нигде не могла удержаться — ни в учреждении, ни на стройке, всюду старались избавиться от нее. Потому и жизнь свою она не сумела наладить. Сперва вышла замуж за башкира, Аралбаем звали его. Ничего мужик, спокойный, ни на кого не кричал, никого не обижал. В свободное время знай себе дует в свой курай да горланит заунывные песни. Бедняга очень скучал по своему Уралу, где родился и вырос. Мы ведь только по песням да по сказкам знаем об Уральских горах, а Аралбай каждую уральскую гору называл своей матерью. Я любила слушать его песни. Татары тоже песенники не из последних, любят старинные мотивы, но у Аралбая, видать, в горло, и душа были шире. Когда он начинал петь, весь наш переулок поднимался на ноги, слушал…

Но дома и на работе Аралбай был тихий, смирный а машину свою водил осторожно. Он шофером был, — в наше время лошадей мало осталось, почти у каждого нужда до шофера. Аралбай никому не отказывал, — уж не знаю, как он там, на работе, обходился, — кому дров привезет, кому сена. Только об одном просил: «Не рассказывайте жене, она меня поедом съест». Говорил больше по-татарски, редко вставлял башкирские словечки.

И что же получилось? Прогнала его Талия. По дури своей прогнала. Вскоре другого нашла себе мужа. Прожила, месяцев пять-шесть, подралась до крови и этого прогнала. Теперь, говорят, собирается взять к себе в дом третьего. Вот какая она, Талия… Что же ты хочешь от мальчишки? Без отцовской-то руки шатается из стороны в сторону. Не хочу сказать худого, но соседи очень жалуются на него, — закончила Забира.

«Вот тебе и Акназар! Вот и разберись в нем!»— вслух сказала себе Гаухар.

— Что ж, бывает, — не преминула ответить тетушка Забира. — Иной раз ждешь какой-нибудь неприятности со стороны, а она в собственном твоем доме.

 

10

Бегство Акназара Гаухар сначала приняла за детскую необдуманную выходку. Потом пришла к другому выводу; вернее всего, где-то сама она допустила педагогическую ошибку. Поэтому при первой же встрече в школе она не стала ни о чем упрекать Акназара, просто мягко сказала ему:

— Зачем ты убежал? Ведь я хотела показать тебе другие свои рисунки.

Хотя Акназар и не решился сказать: «Больно нужны мне ваши рисунки», взгляд его выражал примерно то же самое. Гаухар даже растерялась, не нашла слов, чтобы продолжить разговор. Сочла за лучшее сначала сходить домой к мальчику, посмотреть, в каких условиях он живет. Она дважды заходила к Акназару, но оба раза никого не заставала дома. В третий раз ее встретила какая-то старуха, должно быть, родственница Талии, я сочувственно сказала;

— Зря ты ходишь из-за чужого ребенка. Соседи-то передавали Талин, что ты была. А она ответила: «Учителям деньги платят за это, придет еще». Сама-то я до сих пор не знаю, как открывается дверь в школе, но учителей все же уважаю. А нынешняя молодежь… не поймешь ее. Пожалуйста, не рассказывай никому, я только тебе откроюсь: Талия наша на днях опять вышла замуж, ей сейчас ни до кого. А мальчишка сущий разбойник. Несколько дней и домой не является, ночует у соседей…

Это сообщение очень взволновало Гаухар, она тут же зашла к соседям, у которых, по словам старухи, несколько раз ночевал Акназар. Ее встретили женщина средних лет и дряхлый дед. Узнав, что Гаухар учительница, женщина приветливо сказала;

— Раздевайся, пожалуйста, и проходи к столу. Сейчас поставлю самовар.

— Нет, нет, апа, не беспокойтесь, я на одну минутку к вам.

— Разве можно отпустить учительницу, не угостив чаем? — вмешался в разговор старик. — Не знаю, дочка, как звать тебя… Гаухар, говоришь? Очень хорошее имя. Значит, это тебя так нахваливает наша девочка Зиля? Только о тебе и разговору. Невестка, ты поставила самовар? Я сам уже не могу ходить, восемьдесят седьмой годок пошел. Все надеюсь поправиться к лету. В прошлом году еще хаживал до магазина, нынче совсем сдал…

— А где же Зиля? — перебила Гаухар многословного старца.

— Невестка, где Зиля? Ты ее в магазин послала, что ли?

— Наверно, на улице, отец, где же ей быть.

За чаем Гаухар осторожно спросила об Акназаре.

— О чужом ребенке, Гаухар, нельзя плохо говорить, — отвечала женщина. — На днях Талия, кажется, замуж вышла. В доме у них и без мужика тесно было. Так вот Акназар у нас ночевал.

— Это мать попросила о ночевке?

— Ну, разве Талия придет с просьбой! Гордая очень. Она, наверно, и до сих пор не знает, что иногда Акназар у вас ночует.

— Как же это?1 — поразилась Гаухар.

— Очень просто. Талия уже сколько раз твердила ему: «Твое место в каменном мешке, бандит этакий».

— Ты о ком говоришь, невестка? — опять вмешался старик.

— Да все о том же Акназаре, отец.

— А-а, Акназар… Огонь мальчишка! Если бы по «пал в руки к хорошему отцу, вышел бы из него башковитый человек. Да отца-то нет, вот беда!

— Мальчишке нужен отец, — согласилась женщина. — Что поделаешь. Аралбай был добрый человек, только у Талии характер слишком уж неровный.

— Мало сказать — неровный, — вмешался дед, — правду говоря, без всякого удержу характер. Как-то детом я посоветовал ей, чтоб присматривала за Акназаром. Она аж позеленела. «Ты, говорит, разве еще не подох?..» Опозорила мою белую бороду! Где это видано, чтобы так издевались над стариком! Такой уж человек, что упаси боже. Вот ребенок… Разве ребенок отвернулся бы от хорошей матери? Никогда! Детская душа — она привязчивая.

На следующий день Гаухар велела Зиле остаться после уроков. Девочка, разумеется, не ослушалась, но насторожилась. Она уже знала, что учительница вчера была у них дома.

Акназар крутился возле учительницы и Зили, — как видно, хотел что-то сказать, но не решился. Насупился и вышел из класса.

— Зиля, как ты относишься к своему дедушке? — осторожно начала Гаухар. — Ты случайно не обижаешь его?

— Что вы, Гаухар-апа! Разве можно обидеть дедушку Рами!

— И никогда не кричишь на него?

— Нет же, нет! Он и сам никогда не ругается, Я ведь люблю дедушку.

— Конечно, и маму тоже любишь?

— Да, да!

— Маме трудно приходится — и за тобой, и за дедушкой надо смотреть. Да еще и в больнице работать, Ты, Зиля, помогай маме, слушайся ее.

— Я помогаю, Гаухар-апа. И слушаюсь тоже. Маму и в больнице все любят. Она ведь ни с кем не ссорится. Это тетя Талия злится на всех…

Должно быть сообразив, что сказала неположенное, Зиля вздохнула, потупилась.

Как ни старалась Гаухар, девочка больше не поддерживала разговор, все время молчала, готовая расплакаться. Гаухар приласкала ее успокоила и отпустила домой.

Зиля, взяв портфельчик с учебниками, чинно вышла из класса. Потом слышно было, как она побежала по коридору.

Гаухар остановилась у окна — отсюда хорошо видна улица. Сначала Зиля шла одна, но возле спортплощадки ее догнал Акназар. Вскоре они скрылись за углом.

Теперь ясно. Акназар замыкается в себе, сторонится одноклассников. Он опять дружит только с маленькой Зилей. Но разве это надежная опора. Он и дома одинок. Его не тянет к матери, куда подует ветер, туда Акназар и гнется.

Гаухар в тот же день написала матери Акназара письмо, пригласила зайти в школу. Талия не явилась и на письмо не ответила. Такое же молчание и после второго письма. Что делать? Было чрезвычайно удивительным и странным столь пренебрежительное и легкомысленное отношение к школе. Неужелв мать совсем не тревожило, что ее ребенок иногда по нескольку суток не ночует дома? Пока что он находит приют у соседей, а когда подрастет?.. Он не привык считаться с матерью скорее всего потому, что мать совсем не заботится о своем авторитете. Что же будет дальше?..

Гаухар зашла к директору школы. Не скрывая возмущения, рассказала все, что узнала о Талии.

Бибинур озабоченно выслушала молодую учительницу. Слушала и думала. Не так уж много лет прошло с тех пор, как сама Талия окончила семь классов в этой же школе. Училась, как говорится, ни шатко ни валко. Но в поведении ее тогда не было заметно ничего плохого, девочка как девочка. А потом Бибинур потеряла ее яз виду. За всеми бывшими учениками не усмотришь, для всех не запасешься советами. Да не каждый и нуждается в этих советах. Впрочем, Зеленый Берег не такой уж большой город, где личная жизнь людей могла остаться совсем не известной окружающим. До Бибинур, конечно, доходили слухи и о неудачном замужестве Талии и о ее крайне сварливом, скандальном характере. Но ведь Талия к тому времени уже не была ученицей и вряд ли могла бы прислушаться к словам директора школы.

— Что я могу сказать тебе… — после раздумья ответила Бибинур-апа. — Попробуй еще раз сходить к Талии. Если не подействует, возможно, обратимся, к помощи районо. Судьба ребенка заслуживает хлопот.

Гаухар не поленилась и зашла еще раз к Талии. И опять не застала ее дома.

На следующий день женщина эта сама явилась в школу. Одета по своему вкусу — нарядно, но слишком кричаще. Теперь и в маленьких городах люди стараются со вкусом одеваться. К сожалению, еще не всем это удается. Талия принадлежала именно к таким не удачникам. Она рассуждала просто; «Коль я красива, одежда у меня должна быть дорогой и броской». Впрочем, в школе Талия пыталась держаться скромно, даже приниженно.

Но Гаухар трудно было обмануть. В ее ушах все еще звучали гневные слова тетушки Забиры и деда Рами, обличавшие Талию.

Гаухар сдержанно поздоровалась с посетительницей, предложила ей стул, сама села напротив.

— У вас способный мальчик, — начала учительница, — ему почти все дается сравнительно легко, особенно рисование и диктант. Акназару не составляет большого труда и выполнение домашних заданий. Вообще он до сих пор не запускал учебы. Но опасно вот что… — Гаухар помолчала, стараясь, избежать резких слов. — Мальчик стал замыкаться в себе. Его не интересуют товарищи. По-моему, его нельзя оставлять в одиночестве. Это может кончиться плохо. Мне рассказывали, что были случаи, когда он по нескольку суток не ночевал дома… Это правда?

— Ах! — воскликнула Талия с явно притворным волнением. — Да разве я не знаю этого! Я ведь не чужая ему. У меня голова идет кругом, просто не знаю, как а подойти к нему. Мальчишка весь в отца. Аралбай был своевольный упрямец, каких не сыскать. Что я, женщина, могу поделать с таким непослушным сыном? Самое лучшее — отправить его в колонию, где учат дисциплине. У меня нет больше сил, делайте а ним что хотите.

«Настоящая мать ни при каких обстоятельствах не скажет о своем ребенке так жестко», — сейчас же подумала Гаухар. Она знала Акназара и была уверена, что он совсем не отпетый сорванец. Конечно, озорство входит у него в привычку, как некий протест против того, что он лишен материнского внимания и заботы, дом стал для него чужим. Тут поневоле озлобишься и замкнешься. Но махнуть на него рукой, добиваться отправления в колонию — это в данном случае излишне крутая мера. Мальчик далеко не потерян. Ведь дружит он с Зилей, находит с ней общие интересы». Подумав обо всем этом, Гаухар напомнила Талии о материнском долге, любви. Это верно — воспитывать мальчика — не легкое дело для одинокой женщины. Но если бороться за Акназара сообща, вместе со школой, с учителями….

— Да разве я не понимаю! — закатив глаза, воскликнула Талия. — Я ли не думала об этом! Я ли не надеялась на школу! Голова у меня гудит, как котел. А все от забот о мальчике. Ведь школа ничем не помогает мне. Не знаю уж, к кому обратиться? Разве это мыслимое дело мне, матери-одиночке, воспитывать такого дьяволенка? Если бы он хоть слушал, что ему говоришь, а то ведь знать ничего не желает. Придет из школы, бросит свои книжки — и сейчас же бежать. У соседей есть девчонка по имени Зиля, такая же разбойница. Вот они и сдружились, два сапога пара. Я бы эту девчонку…

— Погодите, Талия… Зиля, по-моему, умная, славная девочка. У нее мать и дед достойные люди…

— Господи, вот уж нашли достойных! — перебила Талия. — Этот зловредный старик всем соседям намозолил глаза. А его никчемная невестка только на то и пригодна, что убирать судна из-под хворых в больнице…

Гаухар вынуждена была резко напомнить ей:

— Вы клевещете на хороших людей. Но будем говорить только о вашем ребенке. Для того вас и позвали сюда.

— Да о нем уже тысячу раз говорено!

— Скажите, где находится отец Акназара? Нельзя ли его увидеть и поговорить? Мы вызвали бы…

— Ха! Лови ветра в поле!

— Но ведь алименты, наверно, получаете?

— Какие-то пятнадцать — двадцать рублей. Прокормить, одеть и обуть взрослого мальчишку…

— Тогда помогите мне переговорить с отчимом Акназара. Вы ведь, кажется, замужняя?

Талия на минут притихла, ее красивое лицо неприятно исказилось, подведенные глаза округлились. Эта учительница не только приходила к Талии домой, она и у соседей побывала… Ну пусть пеняют на себя Талия покажет им, не раз пожалеют, что открыли такой гостье дверь. И пусть учительница не очень-то сует свой нор в чужие дела, а то ей скажут, кто она такая.

— А зачем вам разговор с отчимом? — уже зло спросила Талия. — Какое дело до ребенка человеку, недавно перешагнувшему через порог моего дома?! Да он и не захочет знать моего ребенка.

— Погодите, Талия» не горячитесь. Ведь он не очертя голову женился, небось знал и о ребенке. А если знал, то должен усыновить его, заботиться о воспитании.

— Как же, станет он заботиться о чужом приплоде!

— Но ведь нельзя так беззаботно рассуждать, Талия. Акназара нужно воспитывать. Повторяю — давайте вместе подумаем об этом.

— Нечего зря ломать голову, как жил Акназар, так и будет жить.

Казалось, нет смысла продолжать разговор. Но Гаухар еще довольно долго не отпускала вздорную женщину. С трудом сдерживая себя, ни на минуту не забывая о долге учительницы, она всячески увещевала Талию, снова и снова взывала к материнскому чувству, указывая на добрые примеры материнства. Наконец твердо заявила; не может быть и речи, чтобы отправить Акназара в колонию.

Талия не хотела ничего слушать, твердила свое:

— Я выбилась из сил! Этот негодяй не слушается меня!

Исчерпав все доводы, Гаухар сказала напоследок:

— Вы слишком взволнованы, Талия, и наговорила много неуместных слов. Я понимаю, вам тяжело. И с одной встречи трудно что-либо решить. Вы еще подумаете, посоветуетесь с близкими вам людьми, и в ближайшее время мы вернемся к начатому разговору. Школа сделает для вашего сына все необходимое, но и вы не уходите от материнских обязанностей.

Хотя Талия пришла с заведомым намерением «как следует распушить учительницу» и временами готова была по-настоящему расшуметься, но своим терпением Гаухар все же сдерживала и обезоруживала ее. Уходя из школы, Талия была недовольна собой, ворчала сердито: «Ишь, не могла как следует отчитать эту тряпичную куклу. Спросила бы ее: «Скажи-ка, голубушка, почему муж бросил тебя?» — вот она и прикусила бы язык, «Подумайте, посоветуйтесь…». Так и послушали тебя! Нечего мне думать, коль обо всем передумано. Все равно не будет по-твоему».

Гаухар, совершенно обессиленная, зашла к директору. Настроение у нее было скверное. Вульгарная, морально распущенная женщина глубоко оскорбила ее своим вызывающим, циничным поведением. И хотя Бибинур нездоровилось, она при виде взволнованной Гаухар приготовилась выслушать ее.

Но в кабинет неожиданно вошел высокий узколицый человек, одетый в пальто с серым каракулевым воротником; такую же серую каракулевую шапку он держал в руке. Глаза у него внимательные, живые. Он очень приветливо поздоровался с Бибинур, выжидательно смотрел на Гаухар.

— Это наша новая учительница, приехавшая из Казани. Я уже докладывала вам о ней, — объяснила Бибинур. — Гаухар, познакомьтесь — это товарищ Агзам Ибрагимов, заведующий районо.

— Да, да, я слышал о вас, — подтвердил Ибрагимов, пожимая руку Гаухар. — Очень рад познакомиться. Но вы, кажется, чем-то расстроены?

«Смотри, какой остроглазый», — подумала Гаухар. Она, торопясь, рассказывала и об Акназаре, и о его непутевой матери. Спохватившись, призналась смущенно:

— Я и не сообразила — при первой же встрече, можно сказать, раскрываю начальству наши школьные неурядицы.

— Напрасно сомневаетесь — сказал Агзам и, повернувшись к директору, добавил: — Дело-то ведь у нас общее.

— Разумеется. — кивнула Бибинур. — Что ж, я могу продолжить! — обрадовалась Гаухар. — Вот эта красотка Талия… Она позволяет себе говорить о собственном ребенке как о чужом. Да и к чужому-то не всякий человек так относится. Она, видите ля, готова отправить Акназара в колонию. По-моему, школа не может доверять воспитание сына такой матери. Нам надо позаботиться о судьбе ребенка.

— У него что же, нет отца? — спросил Агзам.

— Родители развелись. По рассказам соседей, отец, шофер, добрый, работящий человек. Он не мог ужиться с такой вздорной, взбалмошной женщиной. Семья распалась. Муж уехал куда-то и поступил на другую работу. Талия не хочет сообщить его адрес. Но это не трудно установить, ведь отец платит алименты.

— А каков мальчик? — опять спросил Агзам.

— Я не привыкла, товарищ Ибрагимов, давать отрицательные характеристики своим ученикам. Мальчик довольно способный, хотя и со странностями, — это не удивительно при таких семейных обстоятельствах. И все же Акназар совсем не таков, чтобы безнадежно махнуть на него рукой. К тому же он учится всего лишь в третьем классе, у него все впереди.

— Вот что, — после недолгого раздумья сказал Агзам Ибрагимов, — пусть школа напишет в районо докладную о положении мальчика. Потом соберемся все вместе а обсудим, как быть.

На том и порешили.

 

11

Однажды утром Гаухар разбудил солнечный луч, ударивший прямо в глаза ей. Солнцем была залита вся комната. Цветы в горшочках посвежели, распушились, словно весной. Разве можно в такое время валяться 8 постели! Гаухар немедля поднялась с кровати, накинула халат, подошла к окну. Снегу на улице еще достаточно, но за последние дни он заметно осел. Весна стучится в двери, заглядывает в окна. Гаухар охватило радостное чувство, сердце забилось сильнее.

Весна волнует все живое. Но если вспомнить о работе, то у Гаухар нет причин, чтобы всецело предаваться радости. Как практически помочь Акназару, еще не решено. Вопрос не так прост, Талию вызвали в районо, потребовали, чтобы она как следует занялась Акназаром. Но упрямая женщина замахала руками, раскричалась: «Силы мои кончились! Я совсем больна! В колонию мальчишку, только в колонию!» Но за Акназаром не было ни одного серьезного проступка. Он непоседлив, шаловлив — и только. Опасные пороки, к счастью, не привились к нему. Учится на тройки и четверки; несомненно, мог бы учиться значительно лучше, если бы дома обстановка была нормальной. Но мать из-за каждого пустяка обзывает мальчика последними словами, бегает за ним с палкой. По-видимому, она решила во что бы то ни стало отделаться от сына. Не мудрено, что Акназар и сейчас не каждую ночь проводит дома, все еще чувствует себя каким-то отщепенцем.

Что делать? Лишить Талию через суд прав материнства? Но она и без суда готова отказаться от этих прав. Через тот же суд обязать Аралбая воспитывать сына? Но шофер опять переменил место работы и выбыл из Зеленого Берега, Теперь снова выясняют, где он находится..

Всего лучше было бы поместить Акназара в общежитие при школе, которое называют теперь интернат. Трудность в том, что в интернат принимаются учащиеся школы-десятилетки, проживающие в селах, Продуктами питания интернат снабжают те колхозы и совхозы, откуда прибыли ученики. Акназар постоянный житель Зеленого Берега, Удастся ли устроить его в общежитие? И как быть с питанием мальчика?..

Хлопнула входная дверь. Это тетушка Забира вернулась со двора, где она хлопотала со своими гусями, курами и козой. Нынче выходной день, Забира думала, что постоялица ее встанет позже обычного, а она уже на ногах, вышла из горницы в кухню.

— А я еще и самовар не ставила, — виновато сказала тетушка Забира, снимая старый бешмет, в котором убиралась по двору.

— На улице, кажется, потеплело? — спросила Гаухар.

— Очень даже потеплело! Выйдешь — так в возвращаться не хочется. Правильно говорят в народе: март — шарт! То есть март — переломный месяц.

Утренний туалет Гаухар затянулся. Раньше, когда носила косы, было удобней: закрутила узел на затылке — и все. А теперь, уступая моде, постриглась. Каждый-то день некогда бегать в парикмахерскую, делать укладку, да и мастерицы здесь не то, что в Казани, — вот я мучайся с прической.

— Эй, Гаухар, не глядись так долго в зеркало, и без того сильно похорошела.

— Ты уж скажешь, тетушка Забира. Какое там похорошела!

— Ладно, ладно, не прибедняйся, как богатая невеста.

— Сегодня Миляуша с Вильданом обещали прийти, вот и прихорашиваюсь, — объяснила Гаухар.

— В таком случае правильно делаешь. Когда приходят гости, в доме должен быть полный порядок.

— Порядок-то наведем, тетушка Забира, да что поставим на стол? Если бы одна Миляуша пожаловала, как-нибудь обошлись бы, а то ведь и Вильдан с ней явится. «Голубиной водички», что ли, купим?

— Другом без этой водички жизнь не в жизнь, а учителям не следовало бы увлекаться, — сказала Забира. — Да уж ладно, возьму весь грех на себя. Сделаю беляши, подадим горячие блины. Есть у нас конфеты. К чаю вскипятим козье молоко. Думаю, довольны будут гости.

— С тобой не пропадешь, тетушка Забира. Вот сейчас обряжусь и приду на кухню помогать тебе.

Гаухар явилась на кухню в фартуке. С шутками да прибаутками замесили тесто, слепили беляши. К тому времени у тетушки Забиры подоспела печь. Беляши уложены на глубокую сковороду и поставлены на горячие угли.

Накрывая стол, Гаухар невольно подумала о Миляуше. Что-то непонятное творится с вей — стала рассеянной, вид озабоченный. Сперва Гаухар объясняла это тем, что у подружки голова закружилась от любви. Но, присмотревшись, поняла: тут замешалось нечто другое. Навык учительницы кое-что подсказал Гаухар: раньше Миляуша захлебываясь рассказывала о своих «технариках» — двух учениках, очень увлеченных математикой, физикой, техникой; в последнее время она почему-то помалкивает о своих любимчиках. Если спросишь: «Как твои «технарики?»— она меняется в лице. Несколько раз Миляуша появлялась в школе с покрасневшими глазами. «Ты не поссорилась с Вилем?»— однажды напрямик спросила Гаухар. «Нет, нет!» — торопливо ответила Миляуша. А на следующий день спросила: «Можно я приведу к тебе Вильдана?» Гаухар с готовностью ответила: «Пожалуйста, буду рада». И сейчас же подумала: «Хочет показать, что у них с Вильданом все обстоит хорошо».

Только тётушка Забира начала печь блины, как во дворе скрипнула калитка. Гаухар увидела в окно гостей. Чуть впереди шла Миляуша в голубом пальто и белой шапочке. На Вильдане весеннее пальто и серая шляпа.

— Тетушка Забира, гости.

— Добро пожаловать, мы готовы, — отозвалась Забира.

Она встретила молодых людей традиционными приветствиями:

— Вон как долго заставили ждать себя дорогие гости — знают, что цена им тысяча золотых рублей. Ну, как живы-здоровы? Как ваша матушка, Миляуша? Слава богу, бегает?

— Спасибо, тетушка Забира, мы с Вильданом крепки, как сталь. И мама моя неплохо чувствует себя.

— Вот и замечательно! Усаживайтесь-ка поудобней, я всего на минутку отлучусь в кухню.

Гаухар с Миляушей скрылись за ситцевой занавеской, отделяющей уголок Гаухар от большей половины горницы, принялись там шептаться о чем-то. Вильдан в это время разглядывал рисунки, развешанные на стенах. Он уже слышал, что Гаухар любит рисовать, но работ ее до нынешнего дня не видел. Правда, Вильдан не считал себя знатоком и его мнение скорее всего было очень субъективным, но ему казалось, что каждый рисунок излучает солнечный свет, хотя солнце-то нигде не было изображено. Внимательней всего Вильдан рассматривал берега Камы. Вот на первом плане огромный старый дуб на крутом откосе, осень ярко окрасила крупные листья могучего дерева. На рисунке по всему чувствуется, что день подходит к концу. Всюду торжественная тишина. На берегу нет людей, на реке не видно судов, и все же краски дышат жизнью.

Вильдан покачал головой:

— Да, тут есть что посмотреть, есть над чем задуматься.

— А я что говорила тебе! — воскликнула Миляуша. — Гаухар будет настоящей художницей! — Глаза девушки сияли счастьем. Она радовалась за подругу свою, гордилась Вильданом, сумевшим оценить рисунок Гаухар.

— Поговорим лучше о чем-нибудь другом, — улыбнулась Гаухар. Про себя она тут же решила: «В день свадьбы Вильдана и Миляуши обязательно подарю им этот этюд. Ведь Миляуша неоднократно признавалась, что под этим дубом она часто встречалась с Виль-даном.

— Ну, прошу садиться за стол, — пригласила тетушка Забира. — За столом разговаривать куда приятней.

Миляуша чаще, чем нужно, взглядывает на свои ручные золотые часики, — наверно, ей хочется, чтоб все видели, как замечательно поблескивают они. Вполне возможно, что это подарок Вильдана. В таком случае она вдвойне может радоваться. Пышные волосы девушки тоже словно отлиты из золота, а на слегка зарумянившемся лице ее отливают голубизной большие глаза. Сегодня Миляуша очень счастлива, — ей давно хотелось, чтобы Гаухар увидела Вильдана у себя дома. В школе, среди других учителей, он ведет себя сдержанно, старается выглядеть как можно серьезней, а в домашней обстановке все гораздо проще и уютнее, человек выглядит именно таким, каков он есть. Она надеется, что Гаухар понравится и новый черный костюм Вильдана, и узорчатый галстук, даже мелкие веснушки на липе молодого человека покажутся ей симпатичными.

Миляуша совершенно растаяла, убедившись, что не ошиблась в своих предположениях. Стараясь скрыть свою радость, она говорит тетушке Забире:

— У вас такие вкусные беляши, того и гляди язык проглотишь.

Тетушка Забира рассмеялась:

— Если проглотишь язык, душенька Миляуша, на меня не обижайся: беляши жарила Гаухар.

— О, Гаухар, кроме того, что учительница и художница, еще и замечательная кулинарка! А я вот никуда не гожусь. Однажды Вильдан даже не стал есть мои беляши.

— Неправда! — возразил Вильдан. — Просто не хватило у тебя беляшей, вот я и перестал есть.

— Ну, коль дело пошло на откровенность, — добавила со своей стороны Гаухар, — так должна признаться: тетушке Забире придется больше, чем мне, отвечать за проглоченный язык Миляуши, она больше моего трудилась над беляшами.

— Э-э, пошла писать губерния, — не осталась в долгу Забира. — Ведь Миляуша еще не проглотила свой острый язычок, значит, и отвечать еще рано. Вот мы и выясним сейчас, кому и за что отвечать. Ну-ка, Вильдан, давай свою тарелку. Коли Миляуша не хочет потчевать тебя, я сама положу тебе один-другой. И тебе, Миляушка, тоже добавлю. Право, это не повредит твоей тонкой талии. А то и женихи могут сказать: «Очень уж разборчива невеста — двух беляшей не может съесть».

— Ладно уж, тетушка Забира, не смущайте Вильдана. У теперешних-то женихов в кармане пусто, им только на руку, если невесты мало едят.

— Слышь. Вильдан, плохи твои дела, камушки в твой огород падают.

— Не беспокойся, тетушка Забира, я свою долю съем, а что говорите здесь, намотаю на ус: придет время — за все разочтусь.

Так, с шутками да со смешками, весело и задушевно, провели время. Такие встречи сближают людей. Не ошиблась Миляуша, позвав Вильдана в дом к тетушке Забире. А вечером молодые люди втроем пошли в кино. Этим и завершилась их встреча.

 

12

В здешних краях погода перед наступлением весны бывает очень обманчива. Вдруг начнутся метели, крутят несколько дней без передышки. Но вот выдалось какое-то особенное утро. И сразу все стихло, засияло солнце. Весь мир сверкает белизной, и на душе никакой тяжести. Все выглядит очень легким, мягким, теплым, хочется поваляться в пушистом снегу. В природе тишина и покой, воздух не шелохнется. На улицах городка только и слышен шорох лопат, расчищающих тротуары.

А ведь еще вчера невольно думалось: это низкое небо, вьюга, полумрак, заполонивший вольный свет, — все это установилось надолго. Сегодня, поглядите-ка, от мрачного наваждения не осталось и следа. Пройдут считанные дни — зажурчат ручьи, с шумом вскроются и помчатся реки. Взгляд невольно обращается к Каме: там еще сугробы снега, а под снегом толстый слой льда. Но именно этот лед и затрещит под напором весеннего половодья, необоримая сила весны разобьет лед в крошки, освободит от зимних оков Каму. Вздохнув всей грудью, река выйдет из берегов, устремится к своей старшей сестре — Волге. Свободно заплещут волны, величаво поплывут белые пароходы.

Из всего живущего на земле человечества с самым большим нетерпением ждут весну дети. Их взгляды устремлены в окно не только на переменах, но и во время уроков. Им дано слышать что-то волнующее и в шуме деревьев, и в крике воробьев. Едва возвестит звонок о большой перемене, ребята мчатся на улицу. Некоторые без шапок, без варежек, — начинается веселая игра в снежки, щеки у ребят розовеют, глаза горят.

Понятное дело, учительница живет интересами учеников, старается разгадать их маленькие тайны, их невысказанные желания. Открытые тайны иногда радуют учительницу, порой пугают.

Конечно, невозможно наблюдать с одинаковым вниманием за всем классом. Вот и сегодня Гаухар особо испытующе присматривается к Акназару, не забывает и о Зиле.

Пока что своим чередом проходит урок. Облокотившись о подоконник, Акназар напряженно смотрит в окно. Он будто и не слушает о чем рассказывает учительница. Но задашь вопрос — отвечает. И все же Гаухар обостренно чувствует: Акназар, будто наперекор людям и природе, не радуется вместе со всеми наступлению весны. Лицо его все больше мрачнеет; он по-прежнему замкнут и одинок. С Зилей, видать, опять поссорился, не смотрит на девочку, не отвечает на ее вопросы, из школы уходит домой один.

Гаухар слышала стороной о том, как Талия однажды вбежала в дом Зили, подняла там страшный шум, схватила сына за руку, уволокла его домой. «Нечего тебе околачиваться у чужих людей!» — кричала она на весь переулок. Но через два-три часа Акназар снова вернулся к Зиле. Дед Рами и мать девочки сказали ему: «Иди домой, не серди маму».

Самолюбивый Акназар, должно быть, понял это как запрещение бывать у Зили и очень обиделся.

Тогда Гаухар попросила Зилю рассказать, как было дело. Со слезами на глазах девочка объяснила:

— Мама и дедушка не прогоняли Акназара, сказали только: «Не оставайся ночевать у нас, не серди свою маму». Они разрешили приходить к нам днем, чтобы мы вместе готовили уроки. Но теперь Акназар и днем не заходит к нам, все свободное время проводит на улице.

Ученики жаловались на Акназара; то одному отпустил колотушку, то другому. Прежде за Акназаром не водилось этого, но с того дня, как Талия побывала в школе и устроила скандал, мальчик словно ожесточился: грубость, нервные вспышки, драчливость стали обычными для него. Мальчик портился на глазах у преподавателей. Стал плохо готовить дома уроки. К директору то и дело приходили родители учеников с жалобой на драчуна.

Гаухар чувствовала — назревает опасный кризис, В тревоге она направилась к заведующему районо Агзаму Ибрагимову.

— Надо принимать какие-то меры, товарищ Агзам, — взволнованно говорила она. — Я очень боюсь за мальчика. Он злобится все больше, возненавидел собственный дом. Он может сбежать куда-нибудь, в тогда никому из нас не будет оправдания. Знаете, вчера я была невольной свидетельницей очень характерной сцены… У вас есть время выслушать меня?

Агзам Ибрагимов молча кивнул.

— Ну, так вот… Я уже уходила из школы, но в коридоре у меня нечаянно расстегнулся портфель, чуть не выпали тетради учеников. Я расположилась на подоконнике, чтобы все аккуратно уложить. Слышу — за соседней колонной разговаривают два мальчика, один голове несомненно, принадлежал Акназару. Другой кому-то из одноклассников его. Акназар спросил мальчика, нельзя ли переночевать у него… Я знаю, товарищ Агзам, подслушивать нехорошо, тем более учительнице. Но ведь речь шла все о том же бесприютном Акназаре. И я уже не могла совладать с собой…

— Что ответил мальчик? — ровным голосом спросил Ибрагимов.

— Ответ был тоже любопытным. «Я позвал бы тебя ночевать, — говорит мальчик, — да нынче нельзя. Вчера отец очень расстроенный вернулся с завода. И мать тоже рассердилась. Даже телевизор не стали смотреть. Я еще не знаю, как там, дома, успокоились родители или нет». Оказывается, на этом заводе выдают зарплату без кассира. Разложат на столе деньги в конвертах, и на каждом конверте фамилия получателя. Подходит рабочий, берет свой конверт, проверяет деньги и расписывается в лежащей да столе ведомости. Вчера отец этого мальчика не обнаружил своего конверта на столе. Возможно, кассир не положил по ошибке. Но, может быть, у кого-то поднялась рука на чужой заработок. Завтра все выяснится. Слышу — Акназар спрашивает: «А раньше пропадали конверты?» — «Нет, уже третий год зарплату выдают без кассира, и пропаж не было». — «И охранника не было у стола?» — «Зачем же ставить охранника, коль рабочие сами наблюдают за порядком?..»

— Вы что же, — опять перебил Агзам, — собираетесь рассказывать об этом случае ребятам на уроке?

— Погодите, товарищ Агзам, вы, кажется, не совсем поняли меня, — возразила Гаухар. — Выслушав ответ приятеля, Акназар рассмеялся и сказал буквально следующее: «Ну и глупцы, что не поставили охранника, Три года не брали чужую зарплату, а на четвертый могли взять». Теперь вы понимаете, что встревожило меня? — взволнованно спросила Гаухар. — Значит, мой ученик не верит в честность, считает разиней того, кто распорядился не ставить охрану. Вот результат дурного влияния на ребенка со стороны матери. Ведь она только и знает, что твердит: «Все вокруг жулики и безделышки!» — тогда как сама крайняя эгоистка и стяжательница, а может быть, и на руку не чиста. Во что бы то ни стало надо как можно скорее избавить мальчика от губительного влияния.

На смуглое лицо Агзама набежала тень. Кажется, он принял близко к сердцу рассказ Гаухар. Не давал успокаивающих обещаний, не возмущался поведением непутевой матери Акназара, но спокойно и достаточно твердо сказал, что займется этим вопросом и сделает все, что можно. Гаухар и сама знала, как трудно в конце учебного года устроить ученика в интернат. Но раз выпал такой тяжелый случай, надо попытаться сделать невозможное.

И еще поняла Гаухар, что Агзам Ибрагимов, должно быть, знает жизнь и не привык бросать слов на ветер. Она вспомнила также, что Агзам, слушая, взглянул на нее пристально и глубоко. Гаухар даже смутилась. Что таится в этом взгляде? Возможно, — заведующий районо подумал: «Заурядная женщина не стала бы так волноваться за судьбу чужого ребенка». Хотя не исключено, что это был один из привычных его взглядов во время бесед с посетителями.

Дома у себя Гаухар вспомнила об Агзаме Ибрагимове, о происшедшем в районо разговоре. Это была всего третья или четвертая их встреча. Что особенного в этом? Мало ли кому из районных работников приходится встречаться с учителями. Правда, со свойственным молодой женщине любопытством Гаухар после первого же знакомства с Ибрагимовым в школе кое-что расспросила о нем. Только и всего. И во время сегодняшней встречи ничто не выходило за рамки делового разговора, если не считать единственного — слишком пристального взгляда Агзама, — ничего особенного не произошло. Все же вот что странно: дома Гаухар в мыслях невольно сравнила Ибрагимова с Джагфаром. Это было чисто внешнее сравнение, ведь она совсем не знала ни характера, ни интересов Агзама. И если уж говорить начистоту, Гаухар вроде бы не нашла в этом человеке ничего особенно выдающегося или привлекательного. Ну, допустим, он энергичный, волевой человек с немалым жизненным опытом. Этого еще недостаточно, чтобы увлеченно расхваливать его, как делают некоторые знакомые Гаухар преподавательницы. Джагфар по первым впечатлениям когда-то казался ей весьма незаурядным человеком, а на поверку вышло — вон какой…

* * *

Заведующий районо обещал вплотную заняться устройством Акназара. Гаухар тем более обязана выполнить свой долг учительницы. Теперь уж нельзя упускать мальчика из виду. Она решила еще раз пригласить Акназара к себе. Но пойдет ли, не заупрямится ли? К счастью, мальчик согласился с первых же слов.

Гаухар занесла журнал в учительскую. Здесь Бибинур-апа сообщила ей радостную новость: завтра можно направить Акназара в интернат, место нашлось, питаться он будет вместе с другими ребятами.

— Это замечательно! — воскликнула Гаухар. И тут же у нее мелькнула мысль: «Значит, Ибрагимов хозяин своему слову».

Она быстро оделась и спустилась вниз. Акназар уже ожидал ее у выхода.

— Я сейчас, — сказала Гаухар мальчику, — вот только отдам сторожу ключ от классной комнаты.

Все это Гаухар сделала умышленно. Если мальчик захочет опять убежать от нее, у него будет полная возможность сделать это сейчас же.

Но Акназар остался на месте, подождал возвращения учительницы, — значит, он по доброй воле согласился пойти с ней.

Весна вступала в свои права. На улице звенела капель; воробьи уже купались в лужах на дороге; где-то на карнизах ворковали голуби. Небо солнечное, голубое, веет мягкий ветерок. На обочинах дороги козы щиплют молодую травку.

Гаухар открыла уже знакомую Акназару калитку во двор. Они почистили обувь на крыльце, потом вошли в дом. Забира возилась у печи.

— Ах, тетушка Забира, не напоишь ли нас чаем? У меня гость.

— Ба, это Акназар! Как не угостить чаем такого молодца!

Забира быстренько накрыла стол, — кажется, она забыла давнюю озорную проделку Акназара над ее гусями.

— Ешь, Акназар, не стесняйся. Вот тетушка Забира только что поджарила вкусные беляши. Давай чашку, я налью тебе чаю.

Акназар протянул чашку с блюдцем. Щеки у него порозовели. Сам он говорил мало, но непринужденно и спокойно отвечал на вопросы. А чего смущаться — ведь на сей раз ему не выговаривают за дерзкие выходки, не расспрашивают ни о матери, ни об отчиме.

Наконец чай выпит, беляши съедены и посуда убрана со стола. Гаухар разложила на столе и на стульях свои заранее приготовленные рисунки.

Акназар не спеша переходил с места на место, то рассматривал рисунки вблизи, то отступал подальше. Учительница осторожно наблюдала за ним, думала: что ни говори, у мальчика природная способность к восприятию художественного. Он любит и умеет смотреть, значит, научится и рисовать. Вот ведь как сноровисто применяется к свету — выберет такое место, что на рисунок не падает тень. Ни в лице, ни в движениях его нет ни спешки, ни суетливости; иногда на губах у него появляется осмысленная, довольная улыбка, а временами он задумывается. И этого мальчика многие, даже мать, считают неисправимым хулиганом. Правда, ему еще не вполне понятно, почему нравится тот или иной рисунок. Но ведь до чего серьезно смотрит!

Вот он второй раз взял в руки портрет мальчика. Под портретом краткая надпись: «Юлдаш».

У Гаухар дрогнуло сердце. Пусть все ее этюды, с точки зрения профессионального художника, ничего не стоят, но в портрет любимца, ученика своего, погибшего так трагически, она вложила все, что умела и могла. Почему же именно к «Юлдашу» вернулся Акназар? Неужели не случайно?

Акназар продолжал напряженно рассматривать черты лица незнакомого ему мальчика. Другие рисунки словно перестали существовать для него. Лицо его, сосредоточенное, вдруг просветлело, он как бы нашел, что искал. С легким вздохом Акназар положил портрет Юлдаша на прежнее место.

Тетушка Забира тоже заинтересовалась рисунками. Долго всматривалась в «Юлдаша», вдруг спросила:

— Акназар, сынок, не ты ли здесь нарисован? Акназар сдержанно улыбнулся, оставил вопрос без ответа.

Теперь портрет взяла в руки Гаухар, сказала совсем спокойно:

— Акназар, я вижу, тебе понравился этот рисунок. Прими его в подарок от меняй — В подарок?! — удивленно, почти с испугом переспросил мальчик. — Нет, нет! Еще скажут, что стащил где-то. — Он помолчал, что-то соображая, — Знаете, занесите портрет в школу и повесьте в нашем классе, пусть все смотрят.

— В школу?.. — Гаухар растерялась в первую минуту. — Но это же незаконченный рисунок, Акназар.

— Не беда, Гаухар-апа. В прошлом году в Зеленом Береге была выставка одного казанского художника. Там я тоже видел неоконченные картины. Так и в надписях было сказано: «Незаконченная работа». Многие смотрели, да еще и хвалили.

Поколебавшись, Гаухар ответила: — Хорошо, я, пожалуй, соглашусь, но при одном условии: в специальной комнате будут выставлены не только мои рисунки, соберем и у ребят — ведь в нашей школе многие рисуют. Так и назовем: «Выставка рисунков учеников нашей школы». Должно получиться очень интересно. Не правда ли? Я завтра же поговорю с Бибинур-апа. Учителя рисования попросим руководить устройством выставки. А мы с тобой будем помогать ему. Согласен?

— Конечно, согласен! — без колебаний сказал Акназар.

Когда Гаухар приглашала к себе мальчика, она и не думала о выставке. По справедливости говоря, Акназар натолкнул ее на эту мысль. За какие-то минуты оба они увлеклись своим начинанием и уже начали обсуждать подробности. Сам Акназар отказался показать что-либо свое: «Никто не будет смотреть на мою мазню», — решительно заявил он. Гаухар не стала: настаивать, ей важно было заинтересовать мальчика живым делом.

Когда Акназар собрался уходить, Гаухар как бы между прочим спросила:

— Послушай, Акназар, ты согласился бы временно пожить в интернате? Там неплохо. Твоя мать не будет против? Если же тебе самому не понравится, уйдешь. Неволить тебя не будут.

Акназар ответил только на второй вопрос:

— Мать обрадуется моему уходу из дома.

— А ты сам как думаешь об интернате? — настойчиво спросила Гаухар.

Мальчик помолчал. Он колебался, выражение лице его часто менялось. Наконец решительно тряхнул головой:

— Я думаю, хуже не будет. Пусть только возьмут.

— Об этом мы позаботимся. Не сомневайся ни в чем, Акназар.

На следующий же день Гаухар направилась к Бибинур-апа, намереваясь известить ее о том, что Акназар согласился пойти в интернат. Но разговор не состоялся. В кабинете у Бибинур была Миляуша. Обе они стояли посредине комнаты и о чем-то озабоченно говорили. Смущенная Гаухар остановилась на пороге.

— Я помешала?

— Нет, нет, пожалуйста! — заторопилась Бибинур. — Мне на урок. Вы хотите потолковать с Миляушей? Располагайтесь здесь, вам никто не помешает. — И уже на ходу торопливо проговорила Миляуше: — Вы, Миляуша, подняли серьезный вопрос. Очень серьезный! Однобокое образование абсолютно непригодно для советской школы. Я бы даже сказала — вредно. Мы обязательно поговорим об этом на специальном заседании педсовета.

Оставив молодых учительниц одних, она вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Лицо у Миляуши все еще было расстроенное.

— Что-нибудь случилось? — посочувствовала Гаухар.

Подруги уселись на диван.

— Мы говорили о моих учениках, «технариках», — помнишь, я тебе рассказывала? — не очень охотно начала Миляуша. Но постепенно увлеклась собственными горькими признаниями. — Меня постигло большое разочарование, Гаухар. Если хочешь — несчастье. Я так гордилась этими двумя мальчиками. Они прекрасно идут по математике, физике. Их уже стесняют рамки нашей программы. Они читают современные технические журналы, разбираются в ядерной физике, в космонавтике. «Вот, — думала я, — готовлю двух современных способных ученых или передовых инженеров». Некоторые учителя предупреждали меня: «Не слишком ли увлекаются ваши ребята техникой? Говорят, у них отставание по гуманитарным предметам». Я только отмахивалась: «Ничего, догонят, наверстают. Зато будут первоклассными специалистами». Но, Гаухар, как жестоко я ошибалась! — воскликнула молодая учительница. — Недавно я случайно спросила их: «Вы почему не были вчера на литературном диспуте о Печорине? Очень интересно прошел вечер в десятом «Б». Ты знаешь, что они ответили мне? «Мы, Миляуша Багмановна, были на занятиях по электронике в заводском клубе. Это куда интереснее! А что такое диспут? Пустое перемалывание слов. Наши отцы неплохие инженеры. Что они знают у Пушкина?" «Евгения Онегина» и «Пиковую даму», да я то по операм. Практически — зачем нам литература?» И мы впервые горячо поспорили. Мне ни в чем не удалось убедить их. Тогда я пошла к Галине Алексеев не, к Павлу Николаевичу… Оказывается, за последнюю контрольную работу по литературе моим ребятам поставили двойки. По истории еле вытянули на тройку. Еще раз потолковала с «технариками» и ужаснулась: она политически отстали, почти невежды. И опять же оправдываются оговорочками: «Что было написано! Пушкиным, всегда можно узнать из учебника. А вот; сконструировать новую машину — это дело!» Они уже! не слушают меня, Гаухар!..

— Как же все-таки с контрольной по литературе? — перебила Гаухар.

— После моих уговоров согласились переписать. «На троечки, говорят, вытянем. Для аттестата нам больше не нужно».

— А в конечном счете?

— Ты ведь слышала — Бибинур-апа обещает обсудить вопрос на педсовете. Принципиально обсудить. Он тоже обеспокоена однобоким развитием некоторых учеников.

— Что поделаешь, Миляуша, — вздохнув, сказала! Гаухар, — всюду свои трудности. Главное для нас — научиться извлекать уроки из собственных ошибок.

Она ободряла девушку, как умела, не зная, что ж ожидает не менее тяжелое испытание.

 

13

Желающих участвовать в школьной художественной выставке нашлось много. Акназар с увлечением собирал рисунки, записывал имена авторов в особую тетрадку, рисунки осторожно складывал в большой шкаф. Над» было видеть, с какой старательностью он делал это. Но самое интересное предстояло впереди: разместить экспонаты в большой комнате, выбрать для каждого рисунка место, сообразуясь с падающим светом. Главное руководство перешло теперь в руки преподавателя рисования. Акназар и еще двое-трое ребят помогали ему.

Наконец наступил день открытия. Особого торжества и шума по этому поводу не было, но посетителей пришло много, и конечно, прежде всего родители участников выставки. Рассматривали рисунки, обсуждали, спорили.

Несколько своих этюдов Гаухар повесила в сторонке от центрального места выставки. Наибольшее внимание привлекал все тот же портрет Юлдаша. Перед открытием выставки Гаухар доработала портрет, и теперь он выглядел более законченным.

Первым ценителем выставки была Бибинур-апа. Все осмотрев, она заключила:

— Я, конечно, не могу назвать себя глубоким знатоком, но как педагог убеждена: сделано большое и полезное для школы дело. Что касается наших рисунков, они с интересом смотрятся и взрослыми, и ребятами.

Со своей стороны она предложила: «После закрытия выставки лучшие работы учеников вывесим в коридоре школы. Каждый, рисунок поместим в рамке под стеклом. Так и сделали. Широкий и длинный, несколько казенного вида коридор выглядел теперь красочней и уютнее.

Но самой большой радостью для Гаухар были перемены, происшедшие в Акназаре. Мальчик стал более сосредоточенным и прилежным в учебе, не затевал Опасных шалостей. Выставка крепче привязала его к школе. Вскоре его перевели в интернат. Внешне Акназар принял это спокойно, — должно быть, заранее подготовил себя к переходу. Все же заметно было — он как-то сжался внутренне, хотя знал, что не расстается со школой, будет учиться, в прежнем своем классе. Уходя в этот день с уроков, он взглянул на рисунки в коридоре и, чуть сгорбившись, направился к выходу.

Разумеется, Гаухар, наведывалась в интернат, приглядывалась к Акназару и разговаривала с ним. Мальчик ни на что не жаловался. «Мне здесь хорошо спокойно», — отвечал он. Но голос у него был слишком уж ровный, какой-то неживой.

Гаухар общалась и с воспитателями интерната. Они отзывались об Акназаре хорошо, Правда, чувствуется у него какая-то скрытая озабоченность. Но в конце учебного года почти каждый ученик полон загадочных — то радостных, то тревожных — ожиданий. Может, и на него действует весна.

«Должно быть, я излишне мнительна, — думала Гаухар, заставляя себя успокоиться. — Живут ведь в интернате другие ребята». Она не забывала — у нее и других забот много: надо отвечать за целый класс, необходимо создать у ребят такое настроение, чтобы каждый ушел на каникулы жизнерадостным, полным лучших надежд в ожиданий.

* * *

Все как будто складывается неплохо — и с Акназаром, и в классе. Гаухар и сама должна отдохнуть за время каникул, успокоиться после всего пережитого. Следовало трезво оценить определенный отрезок собственной жизни и подумать о будущем.

В выходные дни Гаухар проводит много времени на берегу реки. Иногда встречает здесь теплый, лунный вечер. Сидит в каком-нибудь тихом местечке под березой, прислушиваясь к себе. Вроде бы нет ничего тревожного, только где-то в самых глубоких тайниках души что-то скребет. Что именно? Скорее, всего это причуды весеннего настроения.

Вот и сейчас она сидит на берегу вечерней Камы, охваченная какими-то неясными чувствами, в голове бродят обрывки противоречивых мыслей. Право, лучше думать о самом простом. Река сегодня удивительно спокойная, и хочется вообразить ее безбрежной. И вода, наверно, потеплела. Но купаться еще рановато, перед вечером хочется накинуть на плечи хотя бы легкое пальто. Все же весна берет свое, кругом зелень, в траве много цветов. Откуда-то издали доносится смех Миляуши. Потом раздается голос Вильдана. Да, им хорошо, на душе у них ни облачка. Они уже договорились: как только кончатся занятия в школе, сыграют свадьбу. Дай бог им счастья, пусть никогда не меркнет для них солнце!

Возле Гаухар сидят молчаливый Агзам Ибрагимов, Он словно понимает, что происходит в душе Гаухар, и не тревожит ее ни одним словом. В последнее время как-то так получается, что стоит Гаухар договориться с Миляушей и Вильданом о прогулке, как около них появляется Агзам. Иногда он случайно повстречается им, но бывает и по-другому. Вдруг Агзам звонит ей в школу: «Завтра собираетесь на Каму? Я с вами». Кто ему сообщает о завтрашних намерениях Гаухар? Вероятно, Миляуша или Вильдан. Возможно, тот и другой.

Гаухар как-то собиралась сказать Агзаму: «Хорошо ли это, что мы бываем вместе? Что подумают люди?» И Миляушу надо бы предупредить: «Не говори Агзаму о завтрашней прогулке». Да так и не собралась поговорить, все не решалась, словно ждала чего-то.

И вот он тут, Агзам, рядом, — на плечи накинут синий плащ, голова не покрыта, лицо загорелое, почти, шафрановое. Гаухар уже успела отметить: когда на голове у него шапка или шляпа, то лицо уже не выглядят таким энергичным, в нем появляется какая-то простоватая округлость. «Да, без шляпы ему лучше», — еще раз подумала Гаухар. И опять взглянула украдкой на Агзама. И кажется, впервые именно сейчас открыла для себя нечто новое: в лице у него есть что-то напоминающее о побывавшем в боях солдате, пережившем и опасности и трудности войны. Подумала об этом и тут же усмехнулась про себя: «Фантазирую, как девчонка. Ведь я даже не знаю, мог ли Агзам по возрасту своему быть на войне. Спросить бы, да неудобно, он может подумать невесть что».

В это время по берегу прошел человек в поношенной солдатской гимнастерке. Со свойственной женщинам, мгновенной находчивостью Гаухар несколько издалека повела разговор:

— Любопытная черта у наших школьников младших классов — увидят вот такого человека, сейчас же начинают шептаться: «Война давно была, а он все еще в гимнастерке, — должно быть, герой, не хочет расставаться с военной формой». На уроке только начнешь рассказывать им о героизме на войне — слушают затаив дыхание. — Она помолчала и добавила: — А мы до сих пор не догадались пригласить в школу кого-нибудь из настоящих героев побеседовать с ребятами.

Агзам помедлил с ответом, он вообще нетороплив в разговоре.

За чем же дело стало? У нас в городском плановом отделе работает Герой Советского Союза. Если пригласите, думаю, не откажется побеседовать с ребятами.

— Вы знакомы с этим человеком? — И я знаком, и ваш директор тоже. Кроме того, летнего учатся в вашей школе.

— Обязательно пригласим! — стараясь не придавать своим словам значительности, добавила — Может быть, и вы придете вместе с ним?

— Зачем? — улыбнулся Агзам. — Ведь я никакой не герой, а в армии служил уже после войны.

Ну да, так и предполагала Гаухар. И все же ей хотелось думать об Агзаме, как о человеке особой, драматической судьбы. Вероятно, это предположение было вызвано тем, что Гаухар случайно узнала о семейной драме, пережитой Ибрагимовым.

Гаухар рассказывали, что жена Агзама была видным геологом. Она работала не так далеко от Зеленого Берега, в той местности, где теперь строится город Юности. Однажды во время бурного половодья на Каме, геолог Ибрагимова не вернулась из экспедиции. Участники экспедиции сообщили: вечером она под каким-то предлогом отлучилась из лагеря и больше не вернулась. Только через неделю труп ее обнаружили в лесу, в тридцати километрах от лагеря. Следов насильственной смерти на теле как будто не нашли. Был ли тут какой-либо несчастный случай или все же преступление, почему так и не установили. Шуму было много. Агзам сделал все, что мог, для тщательного расследования. Но ничего определенного не выяснили. А время шло. У следователей возникали новые дела. Так и заглохло все. Друзья Агзама в его присутствия до сих пор не касаются этого происшествия, зная, что он тяжело переживает каждое напоминание о несчастье.

Гаухар тоже всегда держится настороже, опасаясь разбередить нечаянно рану Агзама.

* * *

Сумерки не торопятся окутать землю. После заката солнца можно еще долго любоваться весенним половодьем на Каме. Запах молодой травы, клейких почек кружит голову. От реки веет освежающей прохладой. А се стороны города, то затихая, то усиливаясь, доносится отчетливый гул машин. На реке появились первые пароходы, пройдет несколько дней — и пристани оживут; сейчас от причалов тянет только запахом свежей краски — заканчивается ремонт к началу навигации.

— Гаухар, ведь Билал Шангараев здесь обычным своим ровным голосом неожиданно сказал Агзам.

Гаухар вздрогнула, невольно повторила!

— Билал Шангараев? Да, Билал.

— Что ему нужно здесь? — стараясь быть спокойной, спросила Гаухар.

— Говорит, что приехал в командировку по каким-то проектировочным делам, связанным со строительством города Юности. Намерен поселиться в этих краях. Говорит: «Перестало мне нравиться в Ленинграде.

Не нравится Ленинград? — мысленно удивилась Гаухар. Не такой это город, чтоб не нравился. Да и сан Билал, помнится, с таким увлечением говорил о второй столице страны. Нет, здесь что-то другое. Нежели он до сих пор не избавился от своего чувства и все еще питает какие-то надежды? Странный человек. Странное упорство, заставляющее не верить в чистоту его чувства. На что он рассчитывает? Ведь в свое время Гаухар неоднократно со всей ясностью высказалась, что надеяться ему не на что. Какая-то болезненность угадывается в его фанатичном упрямстве: а я, дескать, добьюсь своего. Неужели он, как Алчын, думает, что в теперешнем своем положении Гаухар будет уступчивее? Это была бы с его стороны глупая и оскорбительная расчетливость! Впрочем, Шангараев, вернее всего, ничего я не слыхал о приезде Алчына в Зеленый Берег и о его любовных домогательствах. Рассуждая по справедливости, Билал виноват перед Гаухар. Она изрядно натерпелась от него. Своим вызывающе настойчивым ухаживанием он как бы нарочно старался разжечь ревность Джагфара. И теперь Гаухар знает, что поведение Билала дало повод Дидарову сплетничать. Впрочем, что там говорить, необоснованная ревность Джагфара просто ускорила разрыв его с Гаухар, который, судя по всему, был неизбежен. И все же… все же Гаухар по-женски не может простить Билала.

Эти сбивчивые, досаждающие мысли теснились в голове Гаухар, не давали ей овладеть собой. Не сдерживая возмущения, она опрометчиво сказала:

— Если я когда-нибудь еще раз встречу Билала Шангараева, ему предстоит выслушать от меня неприятные слова. На этот раз я не буду деликатничать. Я решительно ничем не обнадеживала его. Между нами ничего не было и быть ничего не может. Пусть он… — Она остановила себя на полуслове. К чему такие откровенности? Ведь Агзам не может знать о характере ее отношений с Билалом. Нехорошо получилось, глупо. Но Ибрагимова не удивили эти ее признания. — Погодите, Гаухар, не горячитесь, — осторожно сказал он. — Может быть, Билал не так уж виноват. Ведь человек бывает не властен над собой, если он сильно любит.

Гаухар испытующе посмотрела на Агзама. Этот взгляд говорил о многом: о настороженности, сомнении и даже об отчужденности.

— Я не признаю постоянства односторонней любви, — суховато сказала Гаухар. — Полноценное чувство может быть только взаимным, полным доверия друг к другу, при понимании и заботе друг о друге. Насколько я сумела узнать Билала, он вряд ли способен на такую полноту чувства. Он узок, эгоистичен, односторонне требователен.

— Может быть, Гаухар, может быть, — кивал Агзам. — И все же я не решился бы рассуждать о любви столь категорично. Не впадаете ли вы в излишнюю резкость?

Гаухар невольно рассмеялась.

— Уж не записались ли вы в сваты?

Сохраняя серьезное выражение лица, Агзам покачал головой.

— Нет, разумеется. Я только стараюсь быть объективным и справедливым. Мне кажется, я в известной мере способен понять любящего мужчину. Ведь далеко не каждый из нас заливается соловьем при первой же встрече, забыв обо всем на свете. Если не ошибаюсь, Билал знает вас еще со студенческих лет и с тех пор не перестает любить. Помнить о человеке, носить в своем сердце столько времени глубокое чувство — это не шутка, Гаухар. Очень не многие способны на это. Во всяком случае, тут есть над чем глубоко задуматься.

— Вы, оказывается, очень мудрый советчик, товарищ Агзам. Не зря вам доверили ответственную работу.

— Напрасно иронизируете, Гаухар-ханум. Я ничем не заслужил этого перед вами. Я искренне высказал свое мнение, а выводы — ваше дело».

Лицо Гаухар погрустнело. А наплывавшие сумерки обостряли грустное настроение. Гаухар чувствовала, будто плечи ее давит непосильная тяжесть, сбросить которую она не в силах, а держать тоже невмоготу. Гаухар, закрыв лицо руками, как бы застыла в молчании.

Агзам не нарушал это молчание, видимо предоставив молодой женщине самой справляться со своими переживаниями.

— Откуда вы знаете Билала Шангараева? — глухо спросила Гаухар, рывком отняв руки от лица. И уточнила: — Откуда вы знаете все это?

Если бы не сгустившиеся сумерки, Агзам увидел бы, что глаза у нее сухие, но на лице боль, почти равная отчаянию. Она хорошо понимала теперь, что вопрос этот следовало бы задать гораздо раньше. Но что-то необъяснимое помешало ей спохватиться вовремя.

И, словно отвечая на ее мысли, Ибрагимов сказал:

— Полезно было бы спросить об этом в начале разговора, тогда вы скорее и правильнее бы поняли меня. Но в конечном счете это не так уж важно. Самое важное — чтоб все-таки вы узнали, как это произошло… Видите ли, в жизни бывают совпадения, которым даже трудно поверить. Как тут не вспомнить поговорку: мир тесен. Разве мог я предполагать несколько лет тому назад о сегодняшнем нашем разговоре?.. С Билалом я познакомился в Казани Нас, двух командированных, поселили в гостинице в одном номере. Сосед понравился мне своей серьезностью, складов ума, очень реальными взглядами на жизнь. Кое-что совпадало в наших мнениях, вкусах, оценках. За две недели мы с ним основательно подружились. Такие дорожные знакомства обычно располагают к откровенности. И он рассказал мне о своей любви. Много хорошего говорил о вас, Гаухар, но немало и жаловался на вашу, по его выражению, бессердечность. Я верил, что ему тяжело, искренне сочувствовал, успокаивал, как мог, Не зная тогда вас, Гаухар, вашего отношения к Билалу, я, конечно, не мог знать и тех особенностей в характере его, о которых вы говорили — упрямого эгоизма, односторонней требовательности… Позже он писал мне из Ленинграда, что вы разошлись с мужем, но это не прибавило ему веры в ответное ваше чувство. Я тогда не во всем понял его. А вот сейчас, поговорив с вами, кажется, убедился, что он прав в своей безнадежности… — Помолчав, Агзам закончил: — Если хотите знать мое мнение, скажу: я думаю, что Билала зовет сюда последняя надежда.

— Спасибо за откровенность. — Голос, Гаухар потеплел. — Я тоже подумала об этой его последней и напрасной надежде… Вон, слышите голос Миляуши? Она зовет вас. И, кажется, чем-то встревожена. Пора домой…

Миляуша действительно была расстроена, да и у Вильдана вид был явно растерянный.

— Вы здесь?! — подбежав, воскликнула девушка, — Разве Жиган-апа не нашла вас?

— Старшая воспитательница интерната? — спросила Гаухар, не сразу сообразив, о ком идет речь, — волнение Миляуши передалось и ей.

— Ну конечно же! — нетерпеливо говорила Миляуша. — Ты что же, ничего не знаешь?

— Да что, наконец, случилось?! Говори скорее! — уже прикрикнула Гаухар, страшась неизвестности.

— Акназар… Мальчик — куда-то девался. Ищут и не могут найти. Жиган-апа надеялась: может, ты знаешь… Неужели эта бестолковая женщина так и не увидела вас с Агзамом? Эта бестолочь совсем потеряла голову, мечется по берету, как угорелая.

Гаухар вскочила на ноги. Общее беспокойство передалось и Агзаму, он спрашивал, и тон у него, всегда спокойного человека, был повышенный:

— Когда пропал мальчик?! Кто видел его в последний раз?!

— Может, там, в интернате, чем-то обидели Акназара? — недоумевала Гаухар.

— Не знаю, ничего не знаю! — твердила Миляуша. Они вчетвером торопливо направилась к городу.

 

14

Да, Акназар пропал. Гаухар не находила себе места. Она не бранила мальчика, не сердилась. Она боялась за него. О происшествии сообщили в милицию, обшарили весь Зеленый Берег, окрестности города. Но нигде не обнаружили Акназара. На Каме уже начались рейсы пароходов, — может, Акназар уехал куда-нибудь? Милиция сообщила о розысках на ближайшие пристани, и это пока не дало результатов.

Каждый день Гаухар ходила на пристань. Тоскливо смотрела на волны, плескавшиеся о берег. Снова и снова расспрашивала старшего воспитателя интерната, не было ли какого проступка у Акназара, не накричал ли кто на него.

Несколько раз являлась в школу Талия. Но только для того, чтобы излить проклятия на головы учителей, «загубивших» мальчика. Изрядная доля брани перепала и Гаухар, и Бибинур, и воспитательнице Жиган, и даже — откуда только узнала о нем? — Агзаму Ибрагимову. «Вырвали мое дитятко из теплых объятий матери и бросили в холодную пучину Камы!» — кричала она на весь Зеленый Берег. Тем, кто старался успокоить ее: «Потерпи, может, еще найдут», — эта зловредная женщина отвечала: «Не растравляйте мою рану! Вам-то что до чужого ребенка?»

Между тем в самом интернате уже бродили глухие слухи. Будто бы накануне исчезновения Акназара случилась драка. Воспитательница Мубина, если верить слухам, разнимая драчунов, ударила Акназара, крикнув: «Хулиган!» Мубина клялась, что и пальцем не тронула Акназара и даже не повышала голоса на него.

Ученики, жившие в интернате, отвечали молчанием на все расспросы. Судя по их замкнутым, отчужденным лицам, можно было предполагать — ребята знают что-то но уговорились помалкивать. Воспитательница Жиган даже уверяла, что по ночам ребята возбужденно спорят о чем-то, но стоит кому-то из старших войти в комнату, все умолкают.

И все же постепенно кое-что прояснилось. Если верить отрывочным сведениям, все началось с художественной выставки. Когда ее закрывали, то некоторым участникам, в том числе и Акназару, вручили похвальные грамоты — кому за хорошие рисунки, кому за хорошую организационную работу. А вот один из лучших учеников пятого класса — Фаиль — не был удостоен никакого поощрения. Между тем он представил на выставку иного рисунков. Но жюри сочло возможным принять только один его пейзаж, да и чтобы не огорчать юного художника. Тогда как Фа иль, привыкший к похвалам учителей, еще до открытия выставки растрезвонил, будто всем нравятся рисунки его. Вокруг Фаиля уже сгруппировались почитатели его таланта. Да что греха таить — и некоторые учителя предвещали ему удачу. И вдруг — полный провал.

Не мудрено, что ребята разделились на две группы, — Знаем, — говорил Фаиль сторонникам тех, кто получал похвальные грамоты, — мы все знаем. Ловкачей да подхалимов наградили. И первый ловкач — это Акназар. Он любимец Гаухар-апа. Вот в чем секрет!

К этому времени Акназар был уже переведен в интернат. Сюда тоже перекинулись распри. Сторонники Фаиля обвинили Акназара в нечестности: дескать, и в интернат он устроился благодаря покровителям, иначе его не приняли бы сюда.

Дело дошло до настоящей потасовки. Кто из ребят первым поднял руку, неизвестно, да это и не имело значения. Но подрались как следует. Когда прибежала воспитательница Мубина, в комнате уже все было вверх дном.

Как ни старалась Гаухар установить подробности этих происшествий, выяснить ничего не могла. Теперь, когда должно было начаться подлинное расследование, прежде всего замкнулась сама Мубина: ей не хотелось выносить сор из избы. Наверное, по ее наущению молчали и ученики, жившие в интернате.

Больше того — поползли слухи: дескать, весь сыр-бор разгорелся из-за выставки, она посеяла рознь между учениками. А кто инициатор выставки? Учительница Гаухар. Вот и соображай, от кого все пошло.

Гаухар не могла оставаться равнодушной к этим домыслам и пересудам сплетников. С другой стороны, она не могла не признать, что перед раздачей участникам выставки отличий следовало бы провести с учениками разъяснительные беседы, чтобы предотвратить обиды и завистливые выходки незадачливых художников. И, пожалуй, самое главное; не нужно было Гаухар выставлять свои рисунки. Горькие эти уроки полезно было запомнить на будущее, но сейчас всего важнее розыски Акназара.

В школу, где преподавала Гаухар, несколько раз наведывался Агзам Ибрагимов. Руководитель районе конечно, не имел права, да и по-человечески не мог оставаться равнодушным к исчезновению ученика. Но и Агзаму нечем было порадовать Гаухар — он сам надеялся получить в школе какие-либо ободряющие новости.

— Ничего хорошего, — расстроено отвечала Гаухар. Она все больше нервничала. Ей чудилось, что и Агзам Ибрагимов теперь осуждает ее затею с выставкой.

Словно угадывая ее настроение, он пытался успокоить:

— Ваша инициатива была правильной, она оживила школьную жизнь. Но все мы не предусмотрели кое-каких частностей. Из-за этого нельзя отвергать пользу самой идеи. Просто будем впредь осмотрительными.

К этому времени в Зеленом Береге появился Билал Шангараев. Вот уж некстати! И вдруг досужие люди сообщили ей: приезжий ленинградец заходил в милицию, спрашивал о пропаже мальчика. Гаухар терялась в догадках. Что ему надо? Почему он принял так близко к сердцу исчезновение неведомого ему Акназара?

В этих волнениях и суете прошло несколько дней.

* * *

В одну из перемен Бибинур-апа отозвала Гаухар в сторону и сказала:

— Час тому назад милиционер привел Акназара.

У Гаухар от неожиданной радости голова пошла кругом.

— Где мальчик?! Что с ним?! — Она даже голоса своего не узнала.

— Ничего особенного. Только голодный, грязный. Он уже в интернате. После уроков зайди ко мне, потолкуем.

Еще не увидев Акназара, еще не зная никаких подробностей, Гаухар уже чувствовала: ужасная беда миновала. Главное — мальчик жив. За это время чего только не передумала Гаухар! Что ни говори, Акназар всего лишь ребенок, — Чего можно ожидать от ребенка, никто не угадает, да и сам он не знает. Были случаи» когда оскорбленный, обиженный подросток в отчаянии накладывал на себя руки. Гаухар, разумеется не собирается принять беглеца с распростертыми объятиями. И все же она еле дождалась окончания уроков. Потолковав с Бибинур-апа, заторопилась в интернат.

В коридоре ей встретилась воспитательница Жиган. — Нашелся ведь! — говорила она, не скрывая ни гнева, ни радости, — Обнаружили на каком-то пароходе. Исхудал, одни глаза блестят. И все твердит: «Если вернете к матери, опять убегу!» И все же мне кажется, тут в чем-то повинна моя помощница Мубина. Акназар не хочет с ней разговаривать, а сама Мубина мрачнее тучи. Я пыталась объясниться с ней. Она одно твердит: «Увольняйте, если я провинилась». Вечером соберем ребят. Пусть расскажут, как было дело.

— Я все же хотела бы повидать Акназара, — плохо слушая ее, сказала Гаухар.

— Что ж, пожалуйста. Ученики еще не вернулись из школы, Акназар сидит наверху, в жилой комнате.

При виде своей учительницы Акназар встал, опустил голову. У Гаухар подкашивались ноги. Она села на край чьей-то койки. Молчала некоторое время, стараясь успокоиться.

Акназар все еще продолжал стоять перед ней. Его уже вымыли в бане, переодели в чистое. Не легко далось ему путешествие, сильно исхудал, должно быть, простудился — то и дело покашливает. «Надо будет показать его врачу». Это было первое, о чем подумала Гаухар. Потом она заговорила:

— Понимаешь, Акназар, какой поступок ты совершил? Ты думаешь, твои товарищи оправдывают тебя?

Мальчик молчал, все ниже клонил голову.

— Ни с кем не поговорил, никому ничего не сказал, — где это видано, где слыхано?! Здесь не только учителя, воспитательницы, твои одноклассники переволновались, — можно сказать, весь город говорил о тебе. Искали каждый день… Что же теперь делать с тобой? К матери не хочешь возвращаться, В интернате вряд ли согласятся держать тебя: вдруг завтра опять убежишь?..

— Если не отошлете домой… не убегу, — еле выговорил Акназар.

— Все же почему ты не хочешь вернуться к матеря? Акназар молча смотрел куда-то в сторону, но выражение лица его говорило: «Будто вы не знаете…»

— И воспитательницу. Мубину-апа, почему-то не хочешь видеть? — как бы между прочим заметила Гаухар.

Акназар вздрогнул. Никаких сомнений, очевидно, здесь и надо искать причину бегства. Но сейчас Акназар вряд ли что расскажет, пока не следует мучить его расспросами. Может, позже плотина сама собой прорвется.

Гаухар поднялась с места.

— Завтра, Акназар, не опаздывай на уроки. Придешь в школу?

— Приду! — сейчас же отозвался мальчик.

— Я поговорю и е Бибинур-апа, и в районо, попрошу оставить тебя в интернате. Но для этого, Акназар, ты должен твердо обещать, что будешь хорошо вести себя. Может, они поверят тебе. Понимаешь, как много зависит от этого доверия?

Акназар кивнул:

— Понимаю.

На этом они расстались.

Во дворе интерната неожиданно встретилась Зиля.

— Ты куда направляешься? — спросила Гаухар. Девочка покраснела, не зная, что ответить.

— Ты идешь к Акназару? — Зиля молчала, — Но ведь я все вижу, — улыбнулась Гаухар. — Чего тут скрывать? Это хорошо, что не забываешь товарища. Иди, он наверху, в жилой комнате.

Впервые за последние дни Гаухар почувствовала облегчение на душе, даже в глазах как-то посветлело.

В конце переулка, на углу, ее встретил Билал Шангараев. По-видимому, он знал, где искать Гаухар, и специально дожидался ее. Он поздоровался с таким видом, словно их и не разделяла долгая разлука.

— Я знал о происшествии, — сразу же начал он, — и не хотел раньше времени беспокоить вас. Вы волновались. Очень рад, что все благополучно кончилось.

— Учительница не может не волноваться, если провал ученик, — ответила Гаухар. Ей ничего не оставалось, как отвечать в том же тоне, в каком заговорил Билал, и ничем не выдавать своего удивления столь неожиданней встречей. — А вы-то чего беспокоились? Даже в милиции побывали.

— Я не мог… Чувствовал необходимость… Должно быть, вам Агзам Ибрагимов сказал о милиции. Но я действительно переживал вместе с вами… Я действительно рад… — Он говорил торопливо, уже не скрывая своего смущения.

— Благодарю за сочувствие, — уже мягче сказала Гаухар. — Но я все же не пойму: что вам надо от меня?

— Прежде всего нам необходимо серьезно поговорить, Гаухар. Все выяснить. Если не возражаете, пройдемте к реке или побродим по улицам.

— Только очень недолго, Билал. Мне пора домой. Я так устала сегодня…

— Хорошо, я буду очень краток. — Он волновался, то и дело вытирал платком лицо, комкал влажный платок, совал в карман. — Я должен просить у вас прощения за все. За свою навязчивость, за то, что открылся когда-то перед Ибрагимовым… Поверьте, мне было очень тяжело. Но клянусь, Гаухар, я и не думал разжигать ревность у Джагфара, я ни разу не разговаривал с ним. И, конечно, не мог повлиять на развод…

— История с Джагфаром касается только меня, и я запрещаю вам вторгаться в нее… А вот с Исрафилом Дидаровым вы тоже ни о чем не разговаривали?

На лице у Билала выступили красные пятна и весь он, высокий, растерянный, казался Гаухар нескладным.

— Да, я знал и раньше Дидарова. Не так уж близко, но знал. И на заводе у него бывал по делу. Не помню, право, говорил ли я ему что-либо о своих чувствах к вам…

— Не помните? — с ударением переспросила Гаухар. Вместо прямого ответа Билал вдруг сказал:

— Он предлагал мне свою родственницу… вот эту… Фаягуль, кажется…

— Что значит «предлагал»? — удивилась Гаухар.

— Ну, предлагал жениться… Я с негодованием отверг это. Зачем мне Фая, если я не любил ее? Я не переставал любить вас, Гаухар!

— Ладно, не будем об этом…

Но Билал продолжал свое. Словно в лихорадочном бреду, он твердил о своей безграничной любви, что готов идти за Гаухар хоть на край света. Он был довольно жалок в своем бесхарактерном отчаянии, в то же время его удивительная верность давнему чувству трогала Гаухар.

— Я верю зам, Билал, — тихо проговорила Гаухар. — Не сомневаюсь, что искренни. Но я ведь не раз говорила вам: мы слишком разные люди. Нас невозможно представить двумя половинками одного и того же существа. Эти половинки никогда не срастутся, и счастья у нас не будет. Сначала я очень сердилась на вас. Потом это прошло. Не будь вас, все равно наша жизнь с Джагфаром разрушилась бы. Я не сомневаюсь теперь: Дидаров подлил масла в огонь. Но и это не важно… Постойте, не перебивайте меня. Еще раз говорю вам совершенно твердо, в последний раз говорю, ибо дальнейших объяснении не будет: оставьте меня в покое. Я попробую сохранить добрую память о вас — и только. Да, да, не больше! Вот так, Билал. Пожалуйста, ни о чем не просите, ничего не доказывайте. Бесполезно! Лучше подумайте об устройстве своего счастья Я желаю вам счастья, но причастной не могу быть.

— Не говорите этого! Я не хочу слушать! — воскликнул Билал.

— И все же я сказала вам всю правду!

— Гаухар, это невозможно! Нельзя, слышите?

— Слышу, Билал. Но я уже достаточно хлебнул горечи неудачного брака. Больше не хочу. Вы… идеализируете, что ли, меня? Не хочу обманывать ни себя, ни вас.

— Гаухар, вы убиваете меня!

— Правда не должна убивать, Билал, Вы мужчина и обязаны быть более стойким. — Она взглянула на ручные часы. — Мне пора. Прощайте!

 

15

Еще не было случая, чтобы в школе перед наступлением летних каникул не возникал один и тот же мучительный вопрос: неужели кто-то из учеников не перейдет в следующий класс? Почему это может случиться? Ведь и в учительских комнатах, и в коридорах школ вывешены лозунги: «Мы боремся за полную успеваемость!» И на заседаниях педагогического совета повторяют: «Добьемся полной успеваемости!» Впрочем, в течение всего учебного года эта острая проблема не дает покоя заботливым, честно думающим учителям. Они хорошо понимают — написать красивый лозунг не столь уж трудно, при известном навыке, может произнести экспромтом и зажигательную речь. А как же все-таки практически обстоит дело с успеваемостью?

Гаухар в этом случае ничем не отличались от других добросовестно работающих учителей. И она много думала об успеваемости. Думая, оглядывалась вокруг: прежде всего — что делается в школе, где она преподает, а потом — и за стенами ее школы. Медленно, с трудом, она, приходила к выводам, не всегда утешительным, и набиралась мужества смотреть правде в глаза.

Нельзя отрицать, что в некоторых счастливо укомплектованных классах опытные преподаватели действительно добиваются полной успеваемости. Ну, а во всей школе, я далее — в масштабах города, района?.. Ведь это же неоспоримый факт, что немалая часть педагогов придает очень большое значение «круглым цифрам», украшающим отчеты и доклады об успеваемости учеников.

А некоторые работники учреждений, ведающих народным образованием, да и директора школ готовы принять эти цифры на веру, считая их непогрешимыми показателями успехов в обучении и воспитании ребят.

При всем этом, говорила себе Гаухар, нет недостатка я в смельчаках, которые решительно утверждают, что цифры, отчеты, доклады, совещания еще ничего не решают. Ведь речь идет о реальной сумме конкретных знаний, усвоенных учащимися. И сумму эту невозможно выразить, обозначить цифрами, ибо цифры складываются из отметок, выставляемых учителями. Но учителя, как и ученики, бывают разные и по способностям, и по трудовым навыкам, и по отношению к делу. Худшие из учителей, да и какая-то часть «середнячков» идут на сделку с совестью: делают вид, будто искренне верят, что в классе, в школе, в районе нет двоечников, а известное количество «натянута» троечников не мешает выводить цифры о полной успеваемости. И выводят…

Гаухар понимала, что передовая часть преподавателей, исповедующих лучшие традиции педагогики, еще не набрала сия, чтобы за два-три года побороть укоренившееся зло с завышением отметок. И ей оставалось самой отвечать за себя. С первых шагов школьной работы в Казани она усваивала навыки таких честных преподавателей, как тариф Гильманович и Рахима-апа. И здесь, в Зеленом Береге, она не помнит случая, чтоб допустила завышение отметки, Больше того — она считала и считает, что преподаватель единственный судья в оценке успехов своего ученика. Казалось бы, трудно поверить в такую последовательность молодой учительницы.

Однако это было так. Она считала — ее отметки не вправе оспорить ни школьная администрация, ни родители ученика. Еще в Казани к ней явилась некая мамаша и затеяла визгливую свару. «Отец моего мальчика профессор, а вы ставите двойку. Я лучше вашего знаю, заслуживает ли мой ребенок перевода в следующий класс». Гаухар и тут не изменила своему принципу! «Если ученик получил у меня двойку, у меня он в должен исправить ее».

В Казани Гаухар знала свой класс, что называется, «по дыханию». В Зеленом Береге она не могла сказать о себе этого. Ведь здесь она «с ходу» приняла третьеклассников. Случалось, по непонятным для нее причинам класс иногда утрачивал внутреннюю свою собранность, восприимчивость, ритм в работе. И ей стоило немало трудов, чтобы понять и восполнить утрату. До окончания занятий оставались считанные неделя, и Гаухар немало волновалась: вдруг за это время произойдет у ребят какая-нибудь заминка и кому-то из них, а то и двоим-троим, придется выставить двойки.

Но не только переходные отметки тревожили ее. Бегство Акназара заставило серьезно задуматься и о другом: что, этот случай единственный, исключительный или он может повториться в той или иной разновидности? В чем его причина? Если говорить об Акназаре, то при желании все можно было бы свалить на его сумасбродную мать, на Талию. Но Гаухар хорошо понимала, что и сама она допустила какой-то просчет.

Так или иначе — каждый день рождал свои заботы.

* * *

Сегодня заседание педагогического совета окончилось поздновато. На улице уже темнело. Дневной; шум затихал — редели пешеходы, машин совсем не видно. Бибинур-апа и Гаухар шли медленно, обе молчали, — достаточно говорили и сморили на заседании. Но после того, как была пройдена добрая половина пути, Гаухар нарушила молчание:

— Скажите, Бибинур-апа, в двух словах, что, по-вашему, было главное в педагогическом опыте Лямиги.

— Лямиги? — рассеянно отозвалась Бибинур. — Ах, да, вашей предшественницы». Вы опять за свое, Гаухар, — устало и недовольно продолжала директор школы. — Ну как я могу сказать, что было главным у нее, да еще в двух словах? Вы сами отлично знаете, что в учебе и воспитании ребят все является главным. А об опыте Лямиги мы с вами не раз говорили подробно.

— Я помню, Бибинур-апа, спасибо. Но вот сейчас, перед выпускными днями, я часто обращаюсь мыслями к Лямиге и так была бы рада, если бы увидела ее.

— Это хорошее чувство, Гаухар, но не будьте же наивной. — По ворчливому тону Бибинур было заметно, что она начинает сердиться. — Живите и работайте без «если бы». Полагайтесь больше на себя. Пора уже…

— Да, пора уже, — подчеркнуто сказала Гаухар. — Извините, Бибинур-апа, начала-то я о себе, а ведь думаю о другом человеке… о Миляуше Багмановой. У каждого из нас свои трудности. Миляуша большие надежды возлагала на заседание нашего педагогического совета. Хотела облегчить душу, выговориться, найти поддержку. Но ушла она домой еще больше расстроенная. Мне так жаль ее. А помочь ничем не могу…

— Да, да, — с досадой призналась, директор, — я и сама осталась недовольна заседанием…

Сегодня Бибинур сдержала свое давнее обещание, на педагогическом совете было выслушано сообщение Миляуши Багмановой о том, к каким нежелательным результатам приводит учеников одностороннее увлечение каким-либо предметом за счет невнимания к другим дисциплинам. Накануне выпускных экзаменов двое десятиклассников, всегда прекрасно отвечавших Миляуше по математике, а другому преподавателю по физике, проявили отсталость, граничащую с невежеством, по литературе и истории. А главное — они считали не обязательным знать что-либо другое, кроме техники, которой решили посвятить себя. Сердобольные преподаватели гуманитарных наук все же «натянули» им по троечке, чтобы не «портить ребятам карьеру».

Доклад Миляуши был выслушан со вниманием и сочувствием. Но развернутого обсуждения не получилось. Участники заседания порядком утомились, а тут Еще первым взял слово преподаватель физики, потакавший «технарикам». Долго, утомительно и раздраженно он порицал Миляушу за непоследовательность: «Давно ли вы, Миляуша Багмановна, ставили своих «технариков» в пример другим, не могли нахвалиться ими? А теперь порицаете. Это беспринципно и непедагогично…» И пошел, и пошел. Его поддержал математик. Другие участники заседания не стерпели, начали сыпать вопросы, выкрикивать реплики. Получился беспорядочный спор с обеих сторон. Директор школы Бибинур-апа была вынуждена закрыть совещание.

И вот сейчас, по дороге домой, Гаухар, пользуясь случаем, со всей откровенностью сказала ей:

— Лично я ничего не испытываю, кроме усталости, — вместо делового разговора получилась шумиха. А бедняжка Миляуша просто удручена. Ни совета ей, ни помощи. Наоборот, поскольку математик и физик кричали громче других, верх остался вроде бы за ними.

Бибинур поспешно согласилась:

Это верно, Гаухар, надо признаться, к решению очень важного вопроса коллектив, и прежде всего я, оказался неподготовленным. Это не только нашей школы беда. Должно быть, в методах учебно-воспитательной работы у нас далеко не все благополучно. Все мы довольно наслышаны об этом, да и на личном опыте убеждаемся в том же. Что ж, соберемся еще раз, подготовимся к продолжению разговора. Непременно позовем представителей районо. Спасибо, Гаухар, за откровенность.

Они остановились на углу переулка, здесь Бибинур надо было свернуть направо.

— Расстанемся до завтра. Спокойной ночи, Гаухар. Готовьтесь к повторному совещанию.

Тетушка Забира сидела на скамейке у ворот, поджидая запоздавшую квартирантку.

— Устала! — пожаловалась Гаухар, садясь на скамейку рядом с Забирой. Она полной грудью вдыхала свежий весенний воздух. — А в дом все же не хочется…

— Проголодалась небось? — посочувствовала Забира. — Я уже дважды разогревала обед. А получился ужин.

— О, тетушка Забира, слишком много хлопот я доставляю вам.

— Хлопоты — это пустяки, мне торопиться некуда… — Испытующе взглянув на Гаухар, она вдруг сказала — Заходил Агзам, твой начальник. Жалел, что не застал дома.

— Не сказал, по какому делу заходил? — Голос у Гаухар спокойный, почти равнодушный.

— Дела у него и на службе хватает. Мы зашли в дом, потолковали о житье-бытье. Очень уважительный человек…

Сквозь смутные потемки Забира не переставала приглядываться к Гаухар. Но, должно быть, так не увидела ничего, что могло бы еще больше подогреть ее любопытство. Вздохнув, она поднялась со скамьи.

— Чего уж там, пойдем ужинать, Гаухар.

 

16

Последняя неделя в школе была очень напряженной — вот-вот кончатся занятия, надо будет подводить итоги учебного года. После возвращения Акназара как будто свалилась главная тяжесть с плеч, и все же оставались причины для беспокойства. Как пройдет совещание воспитателей в интернате, не попытаются ли они взвалить на школу всю ответственности за побег мальчика? К счастью, все обошлось благополучно.

Гаухар держалась прежнего мнения, кто-то из воспитателей все же причастен к бегству Акназара; но что побудило этого человека содействовать бегству мальчика, невозможно было установить, да и вообще потребовалось бы завести следствие по всему делу. У Гаухар не хватило ни времени, ни способностей для таких занятий. Что касается Талии, матери Акназара, она оставалась верна себе — несмотря на неоднократные вызовы, не являлась ни в интернат, ни в школу. Теперь это было вдвойне странно. Ведь после исчезновения Акназара она каждый день, прибегала в школу, устраивала скандалы, истерики, а теперь, когда мальчик нашелся, опять перестала интересоваться и«.

Как-то под настроение Гаухар даже обратилась за советом к тетушке 3абире.

— Не могу понять эту женщину, — с недоумением и горечью говорила Гаухар. — Как-никак Талия же мать Акназара. Ребенок, которого уже готовы были считать погибшим, жив и невредим, — есть ли на свете радость больше, чем эта?!

— Э, да ты все еще плохо знаешь Талию, — ответствовала Забира. — Она может из одного глаза лить кровавые слезы, а другим глазом смеяться. Не принимай все это близко к сердцу, Гаухар. Ты попробуй-ка припугнуть ее.

Гаухар так и сделала: зашла на дом к Талии, оставила записочку, в которой недвусмысленно дала понять, что через милицию вытребует нерадивую мать для объяснений. На следующий день Талия все же явилась в школу. Ее не узнать было — одета в замызганную телогрейку, на голове дырявый платок.

— Садитесь, Талия, — предложила Гаухар.

Но эта необузданная женщина предпочитала держаться вызывающе.

— У меня нет времени рассиживаться. Говорите, в чем дело, — выслушаю и стоя.

— Не торопитесь, дело очень важное.

— Знаю, знаю это дело. Говорила не раз и сейчас окажу: невмоготу мне воспитывать Акназара! Я больная одинокая женщина. Да и сам он плюет на меня.

— Вы разговаривали с ним после его возвращения?

— Потаскала за волосы — какой еще мог быть разговор? Вши опять убежит и опять найдут его, придушу, так и знайте.

— Будете отвечать. И очень крепко ответите. Вот я записала вашу угрозу задушить сана.

Талия мрачно молчала.

Гаухар попыталась подойти с другого конца;

— Скажите, кем приходится вам младшая воспитательница интерната Мубина?

— Ба, кем приходится!.. Спросите у самой Мубины!

— Говорят, она родственница вам?

— Теперь отца с матерью не все признают родственниками, то что такую седьмую воду на киселе, как Мубина.

— Что же все-таки будем делать с Акназаром?

— Да я уж понимаю, куда клоните, — хотите повесить этого бродягу на мою шею. Не выйдет! Я не прокормлю его. Буду жаловаться на вас самому высокому начальству! — И Талия вышла, хлопнув дверью.

Собственно говоря, Гаухар я не ожидала другого результата от этого разговора. Ей только хотелось еще раз убедиться, что Талия, раз навсегда отказалась от своих нрав матери. Да и Акназар решительно заявил, что ни за что не вернется домой, согласен остаться в интернате.

Но Гаухар не знала точно, оставляют ли фактически бездомных учеников на лето в интернате. Опять надо было советоваться с директором школы, а то и с Агзамом Ибрагимовым.

Вслед за этим нагрянула еще одна беда. Гаухар полагала, что Билал Шангараев уехал из Зеленого Берега. Не тут-то было. Он подкараулил Гаухар на улице, когда она возвращалась из школы.

Произошло очередное объяснение, правда короткое, но, пожалуй, самое неприятное.

Билал заявил напрямик, он никогда еще не говорил с Гаухар столь категорично:

— Судьба развела вас с мужем, сжалившись надо мной, — есть ли смысл вам бесконечно упрямиться? На свете не найдется другой человек, который полюбил бы вас так преданно, как я. Смотрите, Гаухар, не прогадайте.

До сих пор Гаухар щадила этого человека, старалась быть деликатной, но теперь убедилась, что он склонен принять эту деликатность за женское безволие.

— Послушайте, Билал, — твердо заговорила она, — я и сейчас не в силах по-настоящему сердиться на вас. Но поймите — ваша настойчивость переходит всякие границы. Чтобы защитить себя, я вынуждена буду принять решительные меры. Еще раз прощайте!

Билал как-то съежился, потом, что-то преодолев в себе, пробормотал:

— Что ж, прощайте… Я теперь и в самом деле уезжаю.

Сказав это, он продолжал стоять рядом, опустив голову. Нет, ошибочно думала Гаухар, что Шангараев безгранично упрям. Что-то другое, более сложное и глубокое, руководило им, с этим приходилось считаться.

Вот он опять заговорил — глухо, вполголоса:

— Гаухар, я знаю, у меня нет надежды. Но послушай…

— Я уже все выслушала, Билал. Вы добились своего — и в самом деле рассердили меня. Уходите, говорю вам!

— Я уйду… Знаете, зачем я здесь? Мне захотелось в самый последний раз увидеть ваше лицо, услышать ваш голос. А потом я буду молча тосковать… Очень долго тосковать…

Ну куда деваться от этого человека? Что можно поделать?

— Билал, возможно, вы искренни. Но при виде вас в сердце у меня пусто и холодно. Когда вы поймете это? Где ваше самолюбие? Да, я знаю вас в лицо, мы давно знакомы. Но и только. Ничего другого не ищите, не ждите!

— Да, да, — кивал он, — я, кажется, понимаю. А может быть, и не понимаю… Не спорю. Иногда это так, уживается в человеке — понимаю и не понимаю…

Гаухар, смотрела на него, чуть склонив голову к плечу. Смотрела без малейшей ненависти, скорее с последним усилием понять его. Вид у Билала был какой-то помятый, дорожный. Ну как тут ограничиться грубостями? Ведь он совершенно беззащитен. И все же нет у нее ни доброты, ни сочувствия, ни жалости. Всякое чувство кажется ей постылым. Пусть она никогда больше не найдет настоящей любви, на всю жизнь останется одинокой, будет пробавляться воспоминаниями, пусть, но Билал… Нет, нет!.. Она все же заговорила, не давая прорваться гневу:

— Билал, может быть, не следовало бы говорить то, что я сейчас скажу вам. Мне думалось, что вы уехали совсем. И я чувствовала облегчение. Не скрою — даже радость. И все же вы вернулись. Без какой-либо надежды, все же вернулись. Казалось бы, это способно растрогать меня. Может быть, мне стало бы грустно за вас. Но» уверяю вас, я не чувствую и этих чисто человеческих переживаний. Неужели и эта моя откровенность не отрезвит вас? Если бы вы оставили меня в покое несколько раньше, мы сохранили бы дружбу, у меня был бы человек, с которым я могла говорить уважительно… А теперь я не хочу видеть вас таким жалким! Запомните — мы прощаемся навсегда. Не заставляйте же меня прибегать к крайностям.

Увлеченная потоком слов своих, она шла, не замечая дороги. Но какая-то неосознанная сила направила ее к берегу Камы. И Билал сопровождал ее, вероятно, тоже не отдавая себе отчета, куда идет. Он говорил, как в бреду:

— Да, да, теперь я вижу: никаких надежд. Пустота!.. Все это как страшный сон. Но проснусь — и ничего не изменится. Когда я ехал в Зеленый Берег, позволял себе надеяться: «Гаухар встретит меня радостно». Нет, страшный сон длятся. И все же я всегда буду видеть эти тихие улицы вашего городка, Каму, освещенную вечерним солнцем… Вам не доводилось видеть Неву?.. Глядя на Неву, я буду вспоминать вас. Мои воспоминания! Больше нет ничего у меня. На всем белом свете ничего нет. Она вздохнула с нескрываемой досадой.

— Не говорите такие слова, Билал. Их кто-то давным-давно много раз говорил другим женщинам.

— Хорошо, не буду. Посидим немного вот на этой скамейке, посмотрим на Каму. Потом я навсегда уйду…

Билал Шангараев загляделся на видневшийся вдали пароход. Он не мог понять, приближается пароход или удаляется. Для него все безразлично. Ведь ничто не изменится в настроении Гаухар, будет куда-то плыть пароход или остановится. Все безразлично.

Порою он мельком взглядывал на Гаухар. Она подняла воротник весеннего пальто, хотя и не холодно. Лицо у нее тоскливое, отчужденное, мысли ее, должно быть, где-то далеко-далеко.

Вдруг она решительно поднялась. — Идемте, Билал. Во всяком случае, я пошла. Он послушно встал со скамейки. Теперь они молча шли вдоль того же берега, только в обратную сторону. Но вряд ли понимал Билал, куда ведет эта трона, проложенная между деревьями.

Вот Гаухар остановилась. Начинались окраинные строения Зеленого Берега.

Билал осмотрелся, вздрогнул.

— Будьте здоровы, Билал. Вы завтра или сегодня же…

Она почему-то не захотела произнести слова «уезжаете».

— Да, завтра, самолетом… — куда-то в пространство сказал Билал. — Я не знаю, право, что и как…

— Не надо этого, Билал. Значит, завтра, самолетом… Вот и пропала из виду Гаухар. А ведь только что стояла рядом. Только что…