(все слова барона Мюнхгаузена — дословно из книг Распе, Иммермана и Бюргера)

— Представьте себе, господа, весь ужас моего положения! Позади меня — лев, передо мной — крокодил, слева — бурный поток, справа — обрыв, который, как я узнал позже, кишел ядовитыми змеями… — барон Мюнхгаузен выдержал паузу и сделал большой глоток горячего пунша из огромной кружки.

Посетители трактира Рулендера, что в Геттингене на Юденштрассе, заинтересованно слушали рассказ. Этот трактир был любимым местом Мюнхгаузена, здесь никто не начинал сразу смеяться, как только он открывал рот, как, увы, бывало в некоторых других заведениях. Публика здесь подбиралась благодушная, и завсегдатаи искренне любили слушать замысловатые истории барона. Конечно, когда он уходил, некоторые покатывались со смеху, но никто в глаза не оскорблял Мюнхгаузена, не обвинял его во лжи, и никто здесь не называл его «бароном-лжецом». Наоборот, завсегдатаи трактира очень любили эти «вечера барона Мюнхгаузена», как они их называли.

Барон Карл Фридрих Иеронимус фон Мюнхгаузен сидел среди посетителей в парике, во рту рассказчика торчала трубка, перед ним стояла кружка с горячим пуншем. В облаках дыма двигались его руки, как бы рисуя картины, сопровождавшие его увлекательные истории, полные свободной фантазии.

Только один человек за столиком в углу, казалось, был не в восторге от рассказов барона. Это был пастор местного прихода Готхард. Он уже час сидел в трактире в этот субботний вечер, пытаясь понять, почему люди так наслаждаются этими занятными небылицами. Нет ли здесь какой бесовщины? Не пытается ли отец лжи пробраться в этот мир таким способом?

— Начну с обитателей Луны, — перешел к следующей истории Мюнхгаузен. — Они, как известно, не рождаются, а вырастают на деревьях. Это очень красивые деревья, с листьями телесного цвета и с большими стручками, в которых и таится будущее человечество Луны. Когда стручки созревают, их собирают и складывают про запас…

— Простите, друг мой, — тихо обратился пастор к сидевшему рядом и покатывающемуся со смеху фон Дюку, — неужели вам действительно нравится эти лживые побасенки барона?

— Видите ли, отче, — фамильярно ответствовал старый охотник фон Дюк, — эти истории меня действительно очень забавляют. Пусть они и выдуманы, как вы считаете. Но, быть может, отнюдь не все в них неправда. Вот, к примеру, я как-то раз не поверил в историю барона о страшных холодах в России, а он действительно там был, оказывается, да и потом герр Бауендаль рассказывал об этих чудовищных холодах, так что…

— Самое оригинальное, что отличает людей, населяющих Луну, от нас, — продолжал тем временем барон Мюнхгаузен, — это то, что голову они носят не на плечах, а под мышкою правой руки. Когда они отправляются в опасное путешествие, то, чтобы не рисковать головою, они оставляют ее дома…

— Нет, но вы послушайте, что он несет! — возмутился пастор. — Как это можно серьезно воспринимать!

— Да расслабитесь вы, отче, — уже сильно подвыпивший фон Дюк откинулся на кресло. — Эти истории нравятся народу, чем же они хуже любых сказок?

— Как это чем хуже? Сказки все считают вымыслом, — распалился пастор Готхард, — а здесь я просто вижу, что кое-кто принимает эти басни барона всерьез. Ведь Мюнхгаузен из столь приличной семьи, из знатного рода. Его родственник — основатель университета, его брат — серьезный ученый. А барон их позорит своими россказнями. Ну неужели никто не знает, что луна — это такое небесное тело, на которое никак нельзя забраться по бобовому стволу! Мы ведь живем в просвещенном восемнадцатом веке, не варвары какие-нибудь…

— Всем показалось, — словно уловив слова пастора, продолжал Мюнхгаузен, — будто луна скрылась из-за так называемого новолуния, между тем как в действительности это мы в Ширазе спустили ее вниз и песком счищали ржавчину, портившую блестящую ее поверхность. Ни единого пятнышка не оставили мы на Луне…

Пастор Готхард схватился за голову.

— Нет, это просто невыносимо! Каким фантастическим невежеством должен обладать человек, хоть на секунду поверивший в этот бред! А час назад, когда я только пришел в трактир, барон рассказывал, что вытащил сам себя за волосы из болота. Представьте себе! Сам себя за волосы! Если бы я сказал такое в университете, меня бы выгнали тотчас! Ведь это нарушает все известные нам законы природы. А если бы я сказал такое на проповеди? Да у меня вся паства бы разбежалась! Как люди могут в это верить?!

— Ну уж и разбежалась бы, — уже раздраженно ответил вольнодумец фон Дюк. — Разве ваш этот Авессалом, когда проезжал под дубом, и его волосы зацепились за нижние ветви, и Авессалом повис в этих ветвях на своих волосах, не нарушил законы природы? Ведь так написано в Библии?

— При чем здесь Библия? — даже растерялся на секунду Готхард.

— Вот представьте, что вас повесили за волосы, — фон Дюк внимательно оглядел тучную фигуру пастора. — Да ведь ваш скальп с волосами так на дереве останется, или волосы вырвутся, а вот все остальное, отче, простите уж, упадет вниз.

— Да что вы такое говорите, как вы можете сомневаться в истинности Библии… — пастор даже потерял дар речи поначалу, и не смог ничего ответить богохульнику.

— Ну да ладно, пусть скальп может попасться и крепкий, но вот этот ваш Илия, взятый живым на небо, — не давал опомниться пастору охотник, — чем он хуже барона, взлетающего в небо на стае уток на веревке? Да и что более неправдоподобно — олень с вишневым деревом во лбу, или говорящая ослица? Вот я бы, например, затруднился сказать.

— Вам всем, без сомнения, приходилось слышать о папе Ганганелли, или Клименте XIV, и о том, как он любил устриц. Однажды в пятницу, когда папа во главе пышной процессии направлялся к обедне в собор святого Петра, он увидел устриц, которыми торговала моя мать… — повел тем временем Мюнхгаузен свой рассказ об устрицах.

Хотя рассказы о папе и не могли задеть лютеранина, но Готхард подумал, что ему уже пора уходить из этого проклятого безбожного места.

— Короче говоря, его святейшество провел там с моей матерью всю ночь… — продолжал Мюнхгаузен под хохот присутствующих.

— Ха-ха-ха! — громко рассмеялся фон Дюк. — Вот в это я уж точно скорее поверю, чем в то, что Иона провел три ночи в чреве кита!

Пастор резко поднялся и направился к выходу в сквернейшем расположении духа. Он ничего не сказал безбожнику, ибо фон Дюк был слишком пьян для вразумляющей беседы. Явно здесь проявилось бесовское влияние этого Мюнхгаузена. Не иначе как барон одержим. Надо что-то предпринять, нельзя позволить ему и дальше разлагать нравы добрых христиан.

Выскочив из трактира, пастор нос к носу столкнулся с проходящим мимо Густавом Штумпфом из Гамельна, часто приезжавшим в Геттинген в связи со строительством здесь новой церкви св. Михаила. Католический священник, как всегда, хотел сделать вид, что не заметил пастора. Обычно Готхард платил ему тем же, но сегодня был повод забыть о межконфессиональных распрях. Пастор бросился к отцу Густаву и сбивчиво рассказал о том, что отец лжи окончательно овладел отпрыском знатного рода бароном Мюнхгаузеном, и тот под влиянием дьявола смущает нелепыми баснями умы прихожан.

— Ну, мои-то прихожане храма Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии люди благонравные и по всяким непотребным трактирам не шляются, — с чувством законного превосходства ответил отец Густав. — И разве это как раз не есть свидетельство того, что католическая вера истинна, в отличие от ваших бесовских заблуждений? Я не удивлен, что ваши прихожане вместо богоугодного чтения евангелия проводят свой досуг в злачных местах, слушая бредовые истории. Вот если бы я читал им проповеди, то они бы быстро забыли об этом трактире. Я ведь не зря слыву лучшим проповедником в городе, а послушать меня приходят даже жители окрестных деревень. И во время своей проповеди я всегда вижу в глазах людей божественное свечение истинной и глубокой веры!

Пастору вовсе не хотелось углубляться в столь привычный спор, и он молча показал отцу Густаву на дверь трактира.

— Только загляните на секунду, послушайте, что несет там этот одержимый! — чувствовалось, что пастор Готхард все никак не мог успокоиться.

— Не к лицу мне появляться в таких заведениях, — с деланным сомнением сказал отец Густав, но все же подошел, приоткрыл дверь в трактир и поморщился от табачного дыма. Публика была так поглощена историями барона, что священника никто не заметил. Барон Мюнхгаузен под одобрительный гул присутствующих продолжал рассказывать о своих приключениях на сырном острове:

— В отличие от нашего, хлеб у них растет на колосьях в виде готовых булок. Кроме молочных рек, то и дело пересекающих остров, мы за время пребывания там нашли еще около десятка рек винных…

Отец Густав резко закрыл дверь.

— Да, пастор, должен признать, что на этот раз вы правы. Хлеб на колосьях вместо булок и винные реки! Нормальному человеку такое и в голову не придет. Это, действительно, какая-то бесовщина.

— Я же и говорю, в наш век Просвещения, когда каждый знает…

Но отец Густав не слушал его. Священника на самом деле взволновали вовсе не сами россказни барона, о которых он был и так наслышан. Однако, заглянув в трактир, он увидел нескольких своих прихожан, а это больно ударило его по самолюбию. Католичество только начало восстанавливаться в этих местах после гонений реформаторов, и отец Густав чувствовал особую ответственность перед Господом. Именно ему, священнику единственного католического храма, надлежало вернуть многих заблудших овец в лоно истинной Церкви. Он всегда так тщательно готовился к проповедям, так убедительно доказывал людям пользу благочестивого образа жизни. А его прихожане, оказывается, проводят время, не размышляя о Господе, а сидя в грязном трактире и слушая бредни какого-то сумасшедшего. Может, даже специально приехали для этого в Геттинген. Как такое могло случиться? Что если, и вправду, этот барон одержим дьяволом? Священник мрачно посмотрел на пастора, не в силах скрыть своего раздражения.

— А еще он утверждал, что является незаконнорожденным сыном папы Климента XIV, — не преминул съязвить пастор. — Ну, это-то, вероятно, не самая неправдоподобная его выдумка…

— Возможно, у меня есть идея… — задумчиво произнес, наконец, отец Густав. — Кажется, с вами вместе в университете Геттингена учился некий Распе? Вроде, его звали Рудольф. Помните такого?

— Прекрасно помню, — удивленно ответил Готхард, — Рудольф Эрих Распе. Он был законченным жуликом. Учился наукам и филологии, неглуп, даже талантлив, но очень нечист на руку. Да он и сейчас прячется в Англии, после того, как пропала коллекция вверенных ему монет в Касселе.

— Я потому и вспомнил о нем, хотя и не знаком с ним лично… — отец Густав наморщил лоб, припоминая случайно услышанный недавно разговор, — ходят слухи, что сейчас там у него опять проблемы, какие-то аферы с рудниками. А помимо афер он занимался в Англии литературными переводами, но сейчас оказался абсолютно без денег…

— Не понимаю, к чему вы клоните, — настороженно промолвил озадаченный пастор.

— Я бы рекомендовал вам связаться с этим вашим знакомым Рудольфом Распе и предложить ему написать книгу о бароне Мюнхгаузене, — отец Густав сделал рукой жест, предупреждая пастора не перебивать его, и продолжил. — Точнее, не книгу о бароне, а книгу, написанную от имени самого барона. Я думаю, такой подлог Распе точно не смутит, и книга может стать очень популярной. Уверен, что Распе даже заработает на этом неплохие деньги. При этом надо убедить Распе не стеснятся и писать от имени барона наиболее невозможные глупости и дикую чушь. Таким образом, мы просто уничтожим Мюнхгаузена. Он станет притчей во языцех, бароном-лжецом. Никто больше не будет воспринимать его всерьез, никто больше не поверит ни единому его слову. И тогда барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен из реального исторического лица превратится в потешный литературный персонаж. В посмешище для детей. В шута.

— Он и так шут, — проронил пастор.

— Но он-то об этом не догадывается. А когда все будут показывать на него пальцем и смеяться вслед, он уже не станет бегать по трактирам, а будет отсиживаться дома. Так мы и сохраним души нашей паствы от его тлетворного влияния. Для этого, конечно, книгу придется перевести на немецкий и выпустить в ближайшем издательстве.

Пастор еще ничего не ответил, но отец Густав уловил в его глазах живой интерес. Не было сомнения, что пастор Готхард почуял в идее коммерческий интерес. Ох уж эти лютеране! Всегда не против заработать, даже когда речь идет о таком богоугодном деле. Довольный своей проницательностью, отец Густав попрощался с пастором и отправился домой в Гамельн.

Прошел почти год, и отец Густав давно забыл об этом разговоре. В этот воскресный день он, как обычно, рано пришел в церковь и репетировал проповедь, написанную им накануне. В церкви еще никого не было, и проповедник, стоя на амвоне, беззвучно шевелил губами, изредка поглядывая на толстую книгу, в которую он записывал свои воскресные проповеди. На этот раз, казалось ему, он превзошел самого себя. Проповедь о рае получилась глубокой и убедительной.

В это время к амвону робко подошел привратник и протянул священнику небольшой пакет.

— Вот, отец Густав, только что посыльный доставил от пастора Готхарда.

Священник развернул пакет. К небольшой книжке, находившейся в пакете, была приложена пояснительная записка от Готхарда. В ней пастор писал, что книга Распе была выпущена в Англии и пользуется там огромным успехом. Он же посылает Густаву Штумпфу немецкий перевод, выполненный анонимно поэтом Г.А. Бюргером и только на днях напечатанный в Ганновере. В конце письма пастор рассыпался в благодарностях, и чувствовалось, что приличный процент от издания книги он явно получил.

Отец Густав открыл книгу. На титульном листе значилось: «Удивительные путешествия на суше и на море, военные походы и веселые приключения барона фон Мюнхгаузена, о которых он обычно рассказывает за бутылкой в кругу своих друзей».

Ниже было написано, что книга переведена с английского издания анонимного автора под названием: «Рассказы барона Мюнхгаузена о его удивительных путешествиях и походах в России».

Священник с любопытством полистал книгу. Рассказы о России ему не понравились. Как-то все слишком правдоподобно. Там в России, действительно, много снега, и история о том, что привязанный к бревну конь оказался на церковной колокольне, когда снег растаял, явно была вполне возможна и смущала только богохульством: как это можно было принять крест за торчащее из-под снега бревно? Священник перелистнул книгу дальше, до южных рассказов. Еще хуже: описание жителей некоего выдуманного острова наводили мысли о какой-то бесовщине. «Раз довелось мне очутиться в Южном океане, — прочитал про себя отец Густав. — Жители острова — очень изящные существа, приблизительно в полторы сажени ростом, на трех ногах и с одной рукою. Среди лба у них высится рог…»

— Точно, дьявольщина получилась какая-то… — Отец Густав брезгливо отложил в сторону книгу, внутренне ругая себя за неправедно данный Готхарду совет, и стал настраиваться на проповедь.

Народ уже начал понемногу заходить в церковь и рассаживаться по скамьям. Когда паства, наконец, расселась, священник окинул овечек Божиих глубокомысленным взором и густым голосом начал свою речь:

— Сегодня мы поговорим о чудесах, описанных в Библии. И о том, как эти чудеса предвещают нам рай, а неверие в них устилает нам путь в ад. Именно трудность принятия чудес как Божественной истины может погубить ваши души. В этом и есть лукавство сатаны, лишающее вас веры и заставляющее вас тщетно надмеваться плотским умом, не угождая Богу и не благословляя себя. Как вы знаете, свои проповеди Христос часто подкреплял различными чудесами: усмирением бури, многочисленными исцелениями неизлечимо больных. Чудеса есть свидетельства того, что Небо становится ближе. Чудеса есть знак соприсутствия, встреченности, не одиночества. Путь к встрече пролегает не через чудеса, но чудеса оказываются на церковном языке знамениями того, что эта встреча состоялась. Каждая наша молитва — это молитва о чуде. А сколько свидетельств таких чудес дает нам Библия! И мы знаем, что истинно все, описанное в ней, поскольку Библия — это вдохновенное Слово Божье. Библия была написана два тысячелетия назад, и в ней заключена вся мудрость мира, все законы бытия. И если Библия — это то, чем она себя называет, то есть Божье Слово истины, тогда у нас есть веские основания верить в чудеса, о которых в ней рассказывается. Отрицать чудо, как нечто неестественное и невозможное, и признавать чудеса только как дело слепой противоразумной веры значило бы посягать на чистоту и полноту Божественного откровения, что, к сожалению, дозволял себе ослепленный самолюбием философствующий разум. Мы же знаем, что в чудесах Божественный Промысел проявляется особым образом. Вспомним для начала о чуде насыщения народа пятью хлебами. Это единственное чудо, совершенное Христом, которое упоминается всеми евангелистами. Можем ли мы представить себе насыщение пятью хлебами пяти тысяч людей? Нам это трудно, ибо ложный человеческий разум противится принятию Истины. Но это не должно отвращать вас, ибо даже сами ученики Господа нашего сомневались в том. И в ответ на недоумение учеников, как это можно накормить пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами, Иисус Христос взял пищу в руки и, посмотрев на небо, благословил ее, разломил и дал ученикам, а ученики раздавали народу…

Отец Густав сам очень любил свои воскресные проповеди. Он всегда готовился к ним тщательно, записывал всю проповедь и даже репетировал. Это воздавалось сторицей. Ему доставляло истинное удовольствие наблюдать за прихожанами, за тем, как усталые и погруженные в свои заботы люди постепенно проникались философской мудростью его речей, и их отрешенные поначалу глаза постепенно зажигались светом понимания и веры. К концу проповеди они всегда восторженно смотрели на отца Густава, боясь пропустить хоть слово. В такие моменты священник чувствовал, что мог бы составить конкуренцию самому Бурдалу. Потешив себя сравнением с легендарным проповедником, отец Густав продолжил:

— И если вы, дети мои, не уверуете со всей силой в истинность этих великих чудес, то гореть вам вечно в аду огнем неугасимым! Ибо Господь любит вас. И я еще раз скажу вам: верить в Истину надо со всей силы, всю душу свою грешную посвятить вере. По неоспоримым свидетельствам Макария Египетского даже в аду грешники страдают по-разному, в зависимости от веры своей. Ибо вы уже слышали слово Божие, и теперь должны соблюдать его, с вас и спрос больше. Как было сказано Макарию Великому — те, которые познали Имя Божие, но отверглись Его и заповедей Его не соблюдали, те терпят еще более тяжкие муки в великом огне ада. Ничтожный дикарь, не знающий Слова Божьего, будет страдать в аду менее, чем вы, слышавшие, но не уверовавшие, знающие, но не следующие. Эта великая Истина, не оставляющая никаких сомнений, открыта была преподобному Макарию, получившему за свои пустыннические подвиги от Господа такую силу, что мог воскрешать даже мертвых. С умершими преподобный разговаривал точно так же, как с живыми. И когда Макарий шел по пустыне, ведомый Духом Святым, то об этих тайнах ада ему поведал говорящий череп. А свидетельство Говорящего Черепа, произнесенное по промыслу Божиему, как может быть не истинно? Как после этого чуда можно не уверовать всей душой в мудрость Господа нашего? Посему остерегайтесь хулящих имя Его и не видящих Господа, грядущего во славе своей…

В это время отец Густав заметил, что церковный служка делает ему какие-то знаки руками, пытаясь привлечь его внимание. Священник досадливо поморщился. Вероятно, случилось что-то серьезное, поскольку все знали, что отец Густав терпеть не мог, когда его отрывали от проповеди. Сначала проповедник хотел сразу спуститься и выяснить причину беспокойства, но решил перед этим перейти к рассказу о рае, чтобы его прихожане не потеряли нить рассказа.

— Посему, дети мои, ежели уверуете вы в чудеса Господни всей силой, отрекшись от заблуждений разума, то ад не грозит вам, но встретит Господь вас в небесных обителях своих, и будете вечно пребывать в раю. Ибо дано будет верным уготованное Богом от начала мира место, где обитают души праведников и святых после земной смерти и до всеобщего воскресения. И будете в раю, не зная ни болезней, ни печалей, ни воздыхания, ощущая одно лишь непрестанное радование и блаженство. Каков же этот рай небесный, обитель благодати, или первое небо, где обитают души праведников, дано ли нам предвиденье? Да, имеем мы такое свидетельство от святой Перпетуи, которая мученически погибла, будучи растерзанной огромной и свирепейшей коровой, посланной сатаной. Святая мученица описывает нам рай небесный как обширный прекрасный сад, наполненный дивными древами, благоухающими цветами и чудно поющими птицами…

Отец Густав блаженно закатил глаза и в то же время краем зрения уловил слезы радости и надежды у некоторых прихожан. Проповедник аккуратно заложил страницу своей проповеди и склонился с амвона к поджидавшему его остиарию.

— Отец Густав, там ваша корова на соседней улице забодала кузнеца насмерть, — прошептал привратник. — Он, конечно, сам пьян был… Но вам надо срочно подойти туда. Там народ собрался.

— Но нельзя же из-за этого бросать проповедь на половине! — горестно прошептал отец Густав, раздосадованный таким явным проявлением козней сатаны. — Какой там еще народ собрался? Весь богоугодный народ в храме, а не по улицам шастает…

Отец Густав расстроился не на шутку. Первый раз за все время служения ему приходилось прерывать проповедь. Только ему удалось зажечь вдохновенной речью прихожан, так теперь из-за какой-то скотины… Да и корову тоже жалко, с ней-то что случилось? Проповедник склонился еще ниже и прошептал остиарию:

— Вот что мы сделаем. Я сейчас быстро схожу и вернусь, а ты пока почитай дальше проповедь о рае из моей книги, начни с новой заложенной страницы. Ты ведь давно хотел стать чтецом вместо покойного Херстера? Этот опыт приблизит тебя к возможности принять священный сан со временем.

— Да, отец Густав, я уже много месяцев каждый день тренируюсь в чтении! — радостно прошептал остиарий, давно мечтающий о небольшом повышении, но уже начавший терять надежду. — У меня все прекрасно получится!

— Сейчас, дети мои, я должен отлучиться ненадолго, ибо таков промысел Господень, — обратился священник к пастве, — а наш новый чтец прочтет вам описание истинного рая, которое я для вас подготовил по свидетельствам святых мучеников…

Отец Густав сделал драматическую паузу, изобразил на своем лице покорность промыслу Господню и сошел с амвона.

— Сутану не забудь одеть! — шепотом предупредил остиария отец Густав, быстро идя к выходу.

Минуту спустя чтец в черной сутане степенно взошел на украшенный мозаикой и резьбой амвон, взял лежащую там книгу и открыл ее на заложенной странице. «Когда же это отец Густав успел напечатать свою проповедь?» — удивился было чтец, но быстро подавил лишние сейчас мысли, сосредоточился и стал зачитывать проповедь хорошо поставленным и проникновенным голосом:

— В отличие от нашего, хлеб у них растет на колосьях в виде готовых булок…

Паства внимательно слушала чтеца, затаив дыхание. В глазах у прихожан привычно засветились огоньки истинной и глубокой веры.