В клетке, обернутой газетой, ксендз-настоятель нес свою канарейку. С пичугой что-то случилось — уже три дня отказывалась она от пищи, не подавала голоса…

— Затосковала бедняжка, скучная такая, нахохленная… Вот несу…

Реда, неопределенно хмыкнув, покосилась на его ношу.

— Вы не смейтесь. Для меня это вопрос жизни. — Настоятель отогнул краешек газеты, желая показать канарейку учительнице.

— У меня дурной глаз. Еще сглажу…

— К фельдшеру несу. Может, понимает что-нибудь в птицах. Что-то невеселы вы сегодня, соседушка.

— А вы, святой отец, сегодня смешны.

Не собиралась девушка обижать старика, просто попал он под горячую руку: скверное у нее нынче настроение… Фельдшер. Опять фельдшер! Давно уже не обращает она внимания на этого лекаришку, на этого дамского угодника, а он все еще вертит хвостом. Взять хотя бы вчерашний вечер — пристал, ходит следом и бубнит то же самое, что и полтора года назад: «Вы мне необходимы!..» Господи, до чего же мерзок! И отец-настоятель тоже хорош — вечно у него на языке этот трепач…

— Умрет канарейка, чую, и мне конец. Старые мы с ней и никому, кроме друг друга, не нужные…

— И впрямь, скверное дело. — Ни с того ни с сего и уже совсем серьезно вздохнула Реда.

— А у вас-то что же случилось, соседушка?

— Завтра скажу.

Старик поплелся дальше, а она свернула к школе.

Гости еще не уехали. Автобусный мотор, правда, уже урчал потихоньку, но физрук Шпокас притащил из школьной столовке где они вчера славно посидели, кувшин пива, разливал его по стаканам и приговаривал:

Гости охотно соглашались «промочить горло, чтобы дорога не пылила». Директор школы Винцентас Паукштялис топтался возле автобуса, потирая вечно мерзнущие руки, и улыбался. У него даже уголки губ свело от этой радушной улыбки.

Наконец автобус взревел, вроде бы даже присел перед тем, как рвануться с места, и… прощайте, дорогие, ласково встречавшие, вкусно угощавшие!.. Только замельтешили, замахали за стеклами окон автобуса руки и… до свидания, спасибо за все.

— Вот и по-о-ехали… — Шпокас зевнул, шмыгнул носом и, составив из стаканов башню, понес в школу. — Поехали, и все дела…

Директор, несколько шокированный такими проводами, недовольно осмотрел свои промокшие выходные башмаки: «Мог бы и попроще надеть».

Неподалеку, в луже талой воды, весело топтался обутый в валенки первоклассник. «Какая ерунда — жалеть ботинки!» — подумал директор, но замечание ученику все-таки сделал.

Потом обернулся и в одном из окон школы увидел Реду. Неужели ни одна из учительниц не могла подойти к автобусу?! Попрятались, как куры… Не сахар житье — всего двое мужчин в бабьем царстве. Встретив его взгляд, Реда — фьють! — тут же исчезла. Только усеявшие подоконники дети все еще смотрели вслед удаляющемуся автобусу, обсуждали волнующее событие. Часть окон коридора была для проветривания открыта, и голоса ребят проникали во двор.

— До четырех утра гуляли. Вот Шпокас и раззевался…

— Ого-го, сколько народу понаехало! Мама даже удивлялась, как удалось накормить такую прорву.

— Так колхоз же свинью дал!

— Зачем?

— Зачем? К столу. Уважаемые люди…

— А я знаю, это такие курсы, — вмешался в разговор старших первоклашка, ковылявший мимо окон в промокших валенках. — Курсы по этому, как его? По обману опытом. Вот!

— Сам ты по обману! Иди, иди, малявка! Не по обману, а по обмену. Они всюду ездят, осматривают школы, где какой порядок. Ну и к нам заехали.

Малыш покраснел, утер ладонью нос, но не сдался:

— А пиво мой папа варил!

У старших ребят заблестели глаза:

— Вкусное?

— Не… Так себе.

В учительской покатывалась со смеху старая математичка:

— Захожу в столовую, а там Шпокас. Пивка, видно, захотелось, ковыряет бочку. А тут пиво как зашипит, как ударит фонтаном! Вьется наш физрук около бочки, никак это бедствие утихомирить не может. Даже стонет от горя! И кувшин подставить нельзя. Крутит он, крутит кран, а тот ни в какую. Наконец, заткнул пальцем и орет: «Будь ты проклят, кран чертов!» Весь с головы до ног в пиве и пене!

— Что ж тут смешного? — На Реду иногда накатывало мрачное настроение, все к этому привыкли. — Право, совсем не над чем смеяться. И стыдно — дети видят…

Развеселившиеся было учительницы притихли.

Вошел директор. Уже по одному тому, что человек он предельно добрый и степенный, никто не решался в его присутствии делать или говорить дурное. Серьезно, сосредоточенно, со своим всегдашним ксендзовски-постным выражением на лице, потупя взор, прошел он мимо женщин к своему столу. Уселся, бесшумно подул на закоченевшие пальцы, погладил ими расписание уроков, лежавшее на столе.

Реда искоса, но внимательно наблюдала за ним.

«Замерз, ноги промочил… И за пьяного Шпокаса ему неловко. Устал. Гости эти, вечеринка… Ну, чего молчишь? Хоть бы словечко обронил…»

Винцентас, словно услышал ее, поднял глаза, оглядел учительскую и спокойно сказал:

— Все хорошо, что хорошо кончается.

Три молодые женщины, учительницы младших классов, молча грели у печки спины. Это они только на первый взгляд такие тихие да скромные. Уж кто-кто, а директор-то знает, что одна истеричка, другая сплетница, а у третьей несчастье — год назад родила мальчика, а он у нее какой-то больной.

— Чуть не проспала! — запыхавшись, влетела в дверь химичка, вынырнула из шубы, стащила с головы косынку, бросила ее на полку. — Фу, жара!

Реда, как всегда по утрам, опустив глаза, сидела, уткнувшись в газету. И на лице ее было то же отреченное выражение, что и у директора. И эта же его привычка — опускать глаза. Подолгу общаясь друг с другом, люди, сами иногда того не замечая, становятся удивительно похожими…

Винцентасу Реда была не по душе, но все вокруг, точнее говоря, все женщины, рассчитывали на столь сильное в нем чувство долга и надеялись на его «милосердие»… Однако вот уже сколько времени, всегда заваленный тысячью разнообразных дел, он был с ней холоден, даже подчеркнуто холоден. Со своими светлыми, коротко, по-мужски постриженными волосами Реда казалась Винцентасу этим утром едва вылупившимся желторотым цыпленком, хотя была далеко уже не первой молодости.

«Уехала бы она отсюда, что ли…» — впервые за многие годы совместной работы подумал директор. Мысль была неприятная, нечестная какая-то. Почему именно нынче пришла она, почему раньше не являлась?.. Несколько более хмуро, чем обычно, взглянув на Реду, Винцентас вдруг ощутил глубокую жалость к ней, и, почувствовав это, Реда растерялась, кашлянула и сказала хрипловато:

— Шпокаса надо домой гнать. Слоняется тут выпивший… Старшеклассники, я слышала, клянчат у него пива. Попробовать…

Зазвенел, затрещал электрический звонок. Учительская пришла в движение.

— Ну что ж, развлечения окончились. Пора за дело. — Старушка математичка высморкалась и взяла с этажерки журнал восьмого класса.

«Скорей бы уж они выкатывались! И чего торчат?» — У Реды не было первого урока, и ей хотелось поскорее остаться наедине с Винцентасом.

Первыми вышли учительницы младших классов. В коридоре зашушукались:

— Реда-то даже с лица спала после вчерашнего…

— Допек ее этот фельдшер.

— А Винцентас? Хоть бы глянул в ее сторону!..

Учительская опустела. И в коридоре тоже все утихло. Затворились двери классов, начался урок.

— Кажется, наша школа произвела на них впечатление: успеваемость, чистота… — начал было Винцентас, желая как-то нарушить неловкое молчание.

Реда сидела, опустив глаза, глядя в широко развернутый газетный лист, но не видя на нем ни буковки… Да. Как же ему хочется, чтобы она уехала. Ведь живой укор, заноза. Это она хорошо понимает. Очень хорошо.

— Боюсь, не слишком ли мы их обкормили, — осторожно выведывал директор.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — нарочито повторила Реда его недавнее высказывание, и, подняв глаза, с печальным упреком посмотрела на Винцентаса. А он стоял к ней спиной и глядел в окно. Отсюда было далеко видно. Утро ясное, погожее. Холмы и взгорки еще тонут в сугробах. Но сугробы-то уже оседают! Скорее бы весна. Передохнуть малость. Солнышко все теплее. На школьном дворе — каша из снега и воды. Рассматривая двор, он и в собственной душе ощутил такую же слякоть. «Неужели не мог я вчера пригласить ее потанцевать? Ведь мог же…»

С улицы свернула к школе какая-то девушка, совсем еще девчонка: черное пальтишко, резво топают по снегу ноги в модных сапожках. Напрямик идет, смело шлепает по лужам, совсем как тот первоклассник!

Винцентас обернулся к Реле.

«Сказать ей что-нибудь поласковее, чего уж… Но неужели она не понимает?..»

Положение у Реды, если взглянуть со стороны, куда как выгодное, позиция вполне благородная… Но вблизи… Вблизи Винцентас видел лишь не очень молодую, нескладную девицу, которой не выпало случая выйти замуж. Педагог она неплохой, но человек скучный, раздражительный.

«В наше время женщина должна быть… Ну, хотя бы интересной, что ли…» — думал Винцентас, вновь отвернувшись к окну. Незнакомая девчушка уже усердно очищала на школьном крыльце свои сапожки.

Сам он никогда не был красивым. Длинный. Худющий. С запавшими от постоянного замота глазами. Его сухие волосы, когда он их причесывал, наэлектризовывались и вставали дыбом. Однако он был отличным учителем и директором, до капельки отдавал школе все лучшее, что имел. Запродал ей, как дьяволу, душу.

И все-таки интересно: почему он, самостоятельный мужчина средних лет, холостяк со стажем, проработав столько лет бок о бок с этой девушкой, хорошо зная о ее чувствах и переживаниях, почему он, черт побери, лишь опускал глаза и дружелюбно улыбался, почему ни разу не сказал ей ни одного словечка всерьез, не объяснил: мол, так и так, вы и я разные птицы, не летать нам вместе… Как он, Винцентас Паукштялис, разрешал этой несчастной на что-то надеяться, терпел ее подле себя?.. Одному богу известно.

И с какой стати сама Реда, ведь не уродина — здоровая, умная женщина, почему прозябает она здесь уже семь лет, обучая детей всяческой премудрости, а сама не может усвоить простейшей науки — женской стратегии и тактики? Вот вопрос, вот загадка, которая волнует весь их крошечный городок.

«Я — как та больная канарейка в клетке, — вздохнула Реда. — И никакой фельдшер мне не поможет».

А Винцентас думал в этот момент, что она, Реда, очень добросовестный работник и очень добрый человек, настолько положительный во всех отношениях, что и влюбиться в нее невозможно. Додумав до конца эту, парадоксальную мысль, он вдруг опечалился: «И все-таки она — моя судьба».

— Можно? — В дверях учительской появилась черноволосая улыбающаяся молоденькая незнакомка в сапожках.

— Милости просим! — Директор, посветлев, протянул ей руку. — Я из окна увидел и сразу понял, что это вы…

Они знакомы? Кто она? Реда оживилась, лицо ее потеплело, на нем появилась краска, но, ощутив вдруг во всем теле какую-то странную неловкость, она вновь помрачнела и уныло уставилась на гостью.

— Знакомьтесь — наша новая преподавательница французского, — Винцентас глянул на Реду такими веселыми и ясными глазами, что у нее не осталось сомнений: «Вот какие ему нравятся…»

Новенькой, вероятно, около двадцати. Симпатичная. Реду кольнуло острое чувство ревности. Но она протянула руку и снисходительно, по-матерински улыбнулась:

— Будете заменять Шпокене?

— Не знаю… Какую-то учительницу, которая малыша ждет…

Директор рассмеялся, помог девушке снять пальто.

«Не такая уж она и красавица. Пустышка, наверное», — решила Реда и снова уткнулась в газету. Ее короткие прямые волосы, упавшие на лоб, снова напомнили Винцентасу желторотого цыпленка. И он ужаснулся: «Реда будет моей женой. Это ясно, это неизбежно. И деваться мне некуда…»

— Очень приятно познакомиться. Мне вас по телефону рекомендовали. Вы как раз вовремя!

«Ишь как лебезит… Около меня ни разу так не вертелся… Господи, что же теперь будет?.. Что мне делать?»

Да. Случается, что и самые опытные педагоги дают промашку, окончательно запутываются. Винцентас даже раскраснелся, обхаживая молодую коллегу. Так осточертели ему все эти женщины, ежедневно кудахчущие возле печки, так надоело тоскливое обожание Реды, ее терпеливая любовь, так обрыдли попойки Шпокаса… Новый человек оживил его, как свежий ветер. И лицо порозовело от радости. И на губах порхала какая-то незнакомая улыбка, не похожая ни на ту, дежурную, радушную, с которой провожал он нынче гостей, ни на ту искреннюю, хоть и вымученную, с которой привык он обращаться к Реде. В душе проклюнулось какое-то новое, еще не изведанное старым холостяком чувство. И он радовался, как мальчишка. Далее заставил девушку погреть возле печки руки…

«Ах так… Ну ладно!» — оказывается, в душе «неплохого педагога» под покровом всяческих добродетелей есть место не только для чувства ревности, но и для жажды мести, пусть невелика эта жажда, с чернильную капельку, но сейчас капелька расплылась кляксой, отвратительно испачкав чистую душу Реды. «Ну ладно! Я теперь нарочно никуда не уеду. Никуда! А ведь ты хотел бы. Очень бы хотел, Винцентас! Не поеду! Буду смотреть на вас, жечь глазами, покоя не дам… Фельдшер станет моим мужем, а ты, ты — мучеником…»

Новенькая ничего этого не поняла. Она смотрела то на него, то на нее, оглядывала учительскую и была бесконечно рада и прозрачному утру, и заснеженным холмам за окном, и теплой, изразцовой печке. Она нравилась самой себе, и ей приятны были и эта бледная хмурая учительница, и директор школы, пусть несколько чересчур оживленный и любезный.

«Буду с ним построже. Ни шагу навстречу!» — это была самая смешная мысль, какая могла прийти в голову наивному, не знающему жизни существу. Но правильная. Женская.

— Кстати, — громко сказала она, — на автобусной станции говорили, что умер какой-то настоятель…

Директор удивленно поднял глаза от бумаг, которые листал, абсолютно не вникая в их смысл.

— Не может быть!

А Реда ахнула. Какой-то час назад встретила она старика, его больную канарейку… И тут же вспомнился фельдшер…

Ну что ж… Лучшего повода и не найдешь. Сегодня же вечером явится она к фельдшеру и поинтересуется, жива ли настоятельская канарейка?..

Перевод с литовского Б. Залесской и Г. Герасимова