СЛЕДЫ НА СНЕГУ

Аул Шубурум прилеплен к скалам на заоблачных высотах, у самых вершин Дюльти-Дага, покрытых вечным снегом. Каменные серые невзрачные сакли со всех сторон испещрены лепешками кизяка, прижались тесно друг к другу, будто это одно целое или все еще не достроенное здание; будто это доисторический городок, который раскопали, исследуя, археологи. Даль и глухомань. В наше время совсем непригодное место для человека. Раньше люди Страны гор забирались на эти бесплодные высоты ради самосохранения, спасаясь от бесконечных набегов и нашествий иноземных полчищ. Давно кануло в историю то время, но жители горных аулов по привычке сидят в своих орлиных гнездах... Впрочем, все меньше и меньше остается орлиных гнезд на карте Дагестана...

Бедна растительность высокогорья: стелющиеся кустарники, низкая, но зато сочная трава, которую так любят овцы. Вот только зимой их кормить здесь нечем, и чабаны гонят отары вниз — в Ногайские степи.

В колхозе «Земля», да, так называется колхоз в ауле Шубурум, и, право, звучит это, как вопль измученного жаждой человека: «Воды!» — мало пахотной земли, и все это мелкие поля-террасы по склонам ниже аула. И эти террасы созданы руками трудолюбивых земледельцев (воистину — земле-дельцев!), которые натаскали сюда землю в корзинах из ущелья, с речной поймы. Здесь успевают созреть лишь белая горская редиска — кехе,— озимый ячмень и кое-где на солнцепеке кукуруза-скороспелка. Очень уж коротко лето в горах! И последние годы, несмотря на трудолюбие горцев, колхоз «Земля» словно бы застыл на одном уровне: некуда ему развиваться! Негде применить механизацию, неоткуда взять лишние корма... Просто незачем людям биться лбами о камень, все равно путного не добьешься, только синяков наставишь да шишек. Вот почему так часто произносят в горах слово «переселение».

А те, кто бывал в новых поселках на равнине, твердо поняли: путь в хорошую жизнь для горца — это путь вниз, с гор в долины и степи. Очень трудно добраться на заоблачные высоты новому быту! Нет хоть мало-мальски сносных, доступных для машин дорог, а ослы и вьючные кони не в силах поднять туда тяжелые грузы. Да и единственный доступ к Шубуруму то и дело разрушают обвалы да снежные лавины, и несколько месяцев в году аул общается с миром лишь по телефону и радио.

Лишь два дома покрыты здесь железом — школа и сельсовет, построенные не так давно, лет десять — двенадцать назад. Улицы и проулки запущены, грязны, да и в саклях нет чистоты и уюта, нет самых простых удобств для человека! И хотя живут здесь не бедно, сундуки набиты добром, но переходит это добро из поколения в поколение по наследству, не принося людям радости. Да и какое добро: множество дурно сшитой, мешковатой одежды и несколько женских украшений, когда-то купленных втридорога у мастерового люда. Ходят горцы в темной грубой одежде; питаются однообразно и скудно, стряпают на скорую руку, а то едят и всухомятку: брынза, испеченный в золе хлеб, чай, простокваша и хинкал в неделю раза два — вот и все. Даже такие блюда, как курзе — пельмени, и чуду — пирог, да шашлык, теперь приготовляют все реже и реже.

Не потому ли молодежь, которая училась в городе или служила в армии, неохотно возвращается сюда? В Шубуруме и потанцевать удается только на свадьбах, и то если будет хорошая погода — раза два в году, не чаще.

Так и текла жизнь в Шубуруме, и люди не жаловались на судьбу, люди привыкли, как старый бык привыкает влезать в ярмо.

И вдруг в сакле сельского могильщика Хажи-Бекира бомбой взорвалось бессмысленное сочетание непонятных слов: «Талак-талак, талми-талак!» Простите, я не хотел повторять эти проклятые слова, они сорвались сами собой...

С тех пор в ауле стали происходить странные дела. Беда, говорят, не одна приходит: есть у нее семь сестер. И первой они посетили саклю могильщика Хажи-Бекира... Его корова сорвалась в пропасть, пастух не успел даже достать ее и прирезать: для этого пришлось бы и ему прыгать вниз со скалы... Удар, предназначенный Адаму и случайно попавший в Хеву во время скандала в парикмахерской, так ее оскорбил, что она заявила во всеуслышание — первый и единственный в жизни Хевы протест: считаю себя женой Адама и буду его ждать. Конечно, многие надорвали животы со смеху, но хоть смейся, хоть плачь, а Хажи-Бекир остался один в сакле.

Неожиданно рано прошли в горах ливни, а с ними начались обвалы и оползни, рушились скалы, сползали с вершин Дюльти-Дага ледниковые и снежные лавины; казалось, кто-то озорной и могучий развлекался, как умел. И суеверные шубурумцы приписали все эти напасти снежному человеку, каптару. Кое-кто даже исчезновение Адама объяснял просто и страшно: горбуна сожрал каптар, вот увидите — еще найдутся его кости, обглоданные и разгрызенные.

Кладовщик Раджаб, которого в ауле зовут просто Одноглазым, — если шубурумец встретит машину с одной фарой, он непременно скажет: «Наш Раджаб едет!» — любит веселиться и потому часто прикладывается к бутылке. Живет он в квартале чесночников, и дорога к его сакле, если идти из нижнего аула в верхний, проходит краем древнего кладбища. А кладбища в горах — вы, наверное, знаете — густо покрыты каменными надгробиями в человеческий рост. И вот на днях крепко подвыпивший Раджаб возвращался ночью из нижнего аула, — а выпил он на проводах дальнего родственника, который решил все-таки навсегда покинуть с семьей неуютный Шубурум. Шел Раджаб, пошатываясь, через старое кладбище и ударился лбом о каменное надгробие. «Чего дерешься?! — закричал воинственный кладовщик — Думаешь, раз я пьян, так не дам сдачи?!» Раджаб засучил рукава, откинулся, чтоб размахнуться, и ударился затылком о другое надгробие. «Ах так вас двое?!» — возмутился кладовщик, отступил влево — и ударился плечом, отскочил вправо — и опять ударился. «Какие же вы мужчины?! — заорал Раджаб. — Все на одного! Жалкие трусы. Выходите по одному! Ах, не хотите? Боитесь? Ничего, я всем вам покажу...» И стал пьяный изо всей мочи молотить кулаками надгробия; падал, вскакивал, падал снова, бился в камень лбом, затылком, плечом, орал, ругался... Кое-как Раджаб выбрался из драки, слегка отрезвев от боли, и вдруг подумал: «А крепкие все-таки парни дрались со мной... Разве человеческое тело такое? Железные они, что ли?!» И тут дикий страх охватил Одноглазого. В саклю Раджаб ворвался в синяках, в кровоподтеках, с разбитыми кулаками и с порога прохрипел: «Стели постель, жена. Сейчас буду умирать. Меня изувечили снежные люди!»

И снова страшный слух прокатился по Шубуруму. Люди приходили проведать кладовщика, и он, показывая синяки и ссадины, с каждым часом подробнее, ужаснее, выразительнее рассказывал, как отбивался ночью от стаи каптаров... Поэтическое вдохновение осенило Одноглазого Раджаба!

Уж на что, казалось бы, благоразумный человек — ветеринарный врач Хамзат, но и того подтвержденный кровоподтеками рассказ вдохновенного кладовщика заставил вписать в будущую диссертацию главу под названием: «О случаях нападения на людей доисторического высокогорного животного, ошибочно именуемого снежным человеком».

Однажды на гудекане, где случилось быть председателю сельсовета Мухтару, Хамзат рассказал о своей диссертации, о том, что на вечных снегах Дюльти-Дага нашел и обмерил следы каптара и это были несомненные следы животного, а не человека.

— А может, ты нашел следы горного тура?! — спросил кто-то.

— Там был след, похожий на отпечаток ступни: пятипалый, — возразил ветеринар.

— У медведя тоже пятипалый след! — вмешался колхозный охотник Кара-Хартум.

— Зачем же медведь полезет на ледники и вечные снега?! — пожал плечами Хамзат. — Он же не чета Раджабу: не пьет.

Смех прокатился по гудекану.

— Значит, решил на каптаре въехать в науку, Хамзат? А? — воскликнул, смеясь, председатель сельсовета Мухтар. — Так, может, проще поймать самого снежного человека?

— Да не человек это, а жи-вот-ное. Доисторическое животное.

— Зверя ловить проще.

— А зачем? Чучело зверя — музейный экспонат, а не диссертация. За чучело не присуждают ученую степень кандидата паук.

— А по мне чучело лучше, — проворчал Мухтар. — По крайней мере, перестанут болтать всякую чушь...

Смятение в самом деле охватило аул. Хуже всего был не случай с кладовщиком — хоть и в синяках, но Раджаб жив, лежит в постели и сказывает людям сказки,— но вот уже две недели не появляется Адам! Исчез из аула, будто испарился, будто не рожала его мать-горянка на свет. А это уже серьезно встревожило Мухтара и парторга Чамсуллу, заведующего сельским магазином, худого высокого мужчину с болезненным цветом лица. Многое можно перетерпеть, но потерять жителя аула — это уж слишком! Конечно, серьезный человек не поверит в сказку о том, будто парикмахера сожрал каптар! Говорили еще, будто парикмахер сбежал вниз, убоявшись угроз сельского могильщика, угроз, которые слышали все. Но мог ли несчастный горбун так легко покинуть родную саклю, молодую жену, о которой мечтал много лет? И наконец, почему он не взял в сельсовете хоть какую-нибудь справку? Ну хотя бы о том, что он действительно горбат и родился в Шубуруме? Человек без справки — разве это человек?!

«Сельсовет Мухтар» лишился покоя. Без устали днем и ночью он справлялся везде и всюду, расспрашивал всех, кто последним видел Адама; звонил во все места, где мог бы появиться парикмахер, — ответ был один: «Не появлялся!» Наконец Мухтар обзвонил аулы, через которые проходит путь вниз, на равнину... Однако и тут отвечали: «Нет, через наши аулы горбун не проходил». Но волнение председателя сельсовета и странные слухи возбудили любопытство всего района: то и дело по телефону спрашивали, кто еще потерялся в Шубуруме и что там поделывает снежный человек. Спрашивали и смеялись.

Вот и сейчас «сельсовет Мухтар» раздраженно сказал: «Обращайтесь к нашему ветеринару Хамзату за всеми справками о каптаре. Да, да, к ветеринару!» — и повесил трубку.

— Проклятье! Скоро весь Дагестан будет смеяться...

Чамсулла беспокойно ходит взад и вперед по комнате, заложив за спину руки.

— А, шайтан! Мужчины мы или не мужчины? — возмущенно отозвался он. — Как-никак носим папахи... Что за народ! Нельзя же верить всякой чепухе...

— Верить не верить — по твоей части. Скажут: «Плохо поставлена партийная работа в ауле Шубурум». Тебе и отвечать... Меня другое волнует: с Адамом дело дрянь. Что будем делать?

— Не знаю.

— А кто знает, товарищ парторг?

— Не знаю.

— Гм. Как думаешь, неужели мог Хажи-Бекир убить Адама?

— Не знаю.

— Да что ты заладил, как ворона: карр, карр! А что ж ты знаешь, Чамсулла?

— Знаю, что, если б мы настояли на переселении, не было бы всей этой дряни...

— Во-во! А кто тебе говорил: не возись, не уговаривай стариков, решай сразу; понадобится — выселяй силком. Принуждай по-отечески, как ребенка принуждают есть кашу...

— С ума сошел, «сельсовет»? Людей надо убеждать, а не принуждать.

— Вот и доубеждались! Скорей они тебя убедят, что есть на свете снежные люди... А, да шайтан с ними, с каптарами! Что будем делать с могильщиком? Может, сообщить в прокуратуру? А? Пусть расследуют...

— А ты говорил с Хажи-Бекиром?

— Что ж говорить, все равно не скажет: «Вяжите меня, я убил!»

— Э, нет, «сельсовет»! Сам, выходит, не убежден, а хочешь ткнуть в человека пальцем: берите его за решетку! А ты сперва сам убедись, поговори, расспроси, приглядись...

— Не люблю я этого тунеядца, — проворчал Мухтар. — Молодой, здоровяк, быка свалит, а питается, как ворон, падалью...

— Эй, Мухтар, опомнись! — возмутился Чамсулла. — Это не падаль, а твои односельчане, уважаемые граждане.

— Ну да, ну да, правильно: уважаемые покойники. Ну, не тунеядец — могильщик... Искендер, ты здесь? — крикнул Мухтар.

— Тут я, — отозвался из соседней комнаты секретарь сельсовета.

— Вызови завтра ко мне Хажи-Бекира, могильщика...

И все-таки им не хотелось верить, что в Шубуруме совершено убийство. Черным пятном легло бы оно на весь аул, и сурово спросили бы с них, руководителей: мол, ослабили борьбу с пережитками, с привычкой хвататься за кинжалы, ну и все прочее...

А с другой стороны, почему так удручен Хажи-Бекир? Отчего с каждым днем он делается бледнее, рассеяннее, ходит, как тень, и теперь от него, говорят, труднее добиться слова, чем от каменного надгробия. Словно бы точит его раскаяние...

Неделю назад Мухтар и Чамсулла поручили Кара-Хартуму обшарить соседние обрывы, пропасти, скалы, ущелья, берега рек: не найдется ли следов убийства или несчастья. Ведь потерялся не баран, не буйвол, а человек! И Кара-Хартум ищет...

А тут еще Хева! Странная женщина: теперь она каждый день приходит в сельсовет справляться об Адаме, будто он был ее настоящим и давним мужем. Хеву глубоко поразило исчезновение Адама. «Неужели он убил его? Неужели бросил в пропасть или задушил? — думала она в тревоге. — За что? Сам же был виноват! Неужели этот человек оказался способным на такое злодейство? А чего хорошего ждать от могильщика?! И я до сих пор жила с подобным зверем!» В душе Хева все время укоряла, винила себя, что в ту ночь отвергла мольбы несчастного Адама бежать с ним из аула... Значит, и она толкнула его навстречу смерти... А между тем только с Адамом она впервые почувствовала себя свободно и легко, почувствовала себя человеком; даже пробовала мечтать!.. Мечтать — это же самый драгоценный дар на земле! И теперь он был в руках у Хевы.

Наконец в Шубурум нагрянула и самая старшая из семи сестер беды.

За Шайтан-перевалом... Да, за тем самым, где много лет назад у родника встретились Али-Хужа и Хужа-Али и присели подкрепиться; они макали черствый хлеб в воду, ели и разговаривали. «Скажи откровенно, — спросил Хужа-Али, — что бы ты сделал, если б тебя избрали правителем всего Дагестана? А?» — «Меня? — улыбнулся Али-Хужа. — Конечно, если бы... Я бы этот хлеб тогда не в воду макал, а в мед!.. Ну, а ты?» Крепко задумался Хужа-Али, а потом недовольно проворчал: «А что мне остается делать, когда все лучшее ты берешь себе?!» Так вот, за этим Шайтан-перевалом грозные обвалы в нескольких местах разрушили единственную проезжую дорогу, что связывала Шубурум с остальным миром. Ну и, конечно, суеверные шубурумцы приписали обвалы озорству снежного человека. Впрочем, не в слухах и сказках была беда. Перестали привозить товары в сельмаг — и прежде всего керосин, которого, как известно, в Шубуруме еще не добывают; не стало в ауле ни конфет, ни сахара, ни геджухского вина, ни табаку, что больше всего огорчило почтенных людей, не выпускавших трубки изо рта.

 

НА ШАЙТАН-ПЕРЕВАЛЕ

Тучи, шевелясь и толкаясь, как серые овечьи отары, сползли в ущелья и залегли там сырым непроглядным туманом. Только легкие облачка, длинные и белые, как девичий шарф горянки, то затмевают, то открывают солнце над Шубурумом. А вокруг в снежных чалмах высятся каменные бесстрастные великаны... Аул давно на ногах, люди собираются перед сложенным из красного кирпича (нарочно привезли снизу!) сельсоветом. В раскрытые окна слышны обрывки разговоров, треск пишущей машинки, телефонные звонки. У тех, кто собирается на площади, в руках лопаты, кирки, узелки, кувшины, и стоят они, как их отцы стояли на этой же площади с винтовками и узелками, ожидая, когда выйдет командир и поведет их, красных партизан, отбивать у белогвардейцев аул Маджалис...

Айшат в белом халате, живая, энергичная, краснощекая и черноглазая, осторожно пробирается среди людей к старику, что стоит, опершись на палку. Это Хужа-Али, дедушка Айшат, отец жены «сельсовета Мухтара». Прямо в руки передала ему Айшат узелок и глиняный кувшин.

— Деда, вот здесь немного хлеба и овечьего сыра, а в кувшине...

— Спасибо, спасибо, внучка! — радостно заголосил старик. — Пусть станет твоим мужем самый добрый человек на свете. Когда б ты знала, как я рад, что дожил до этих дней! Моя внучка — доктор!

Хужа-Али с гордостью и умилением смотрел на молодого врача.

— Зачем же при людях, деда... — зарделась Айшат.

— А при ком же, внучка, мне гордиться?! — удивился Хужа-Али. — В белом халате ты прямо ангел аллаха... А лекарство ты мне положила?

— Да.

— Сладкое или горькое?

— Сладкое.

— Да будет сладкой твоя жизнь, внучка! Хочешь, поищу тебе жениха?

— Лучше я сама поищу.

— Смотри-и-и! Молодые глаза легко ошибаются... Что-то под твоим окном часто стал кашлять наш коновал, коклюш его забери! Ду-урная болезнь коклюш.

Хужа-Али полой телогрейки обтер камень и сел, а кувшин поставил у ног.

— Ничего, деда, вылечим!

— Он тебе не забросил в окно свою папаху?

— Пока еще нет, — улыбнулась Айшат и отвела взгляд.

— Знай, внучка, что этот коновал из враждебного нам рода...

— Что?! — удивилась Айшат.

— Да, да, да.

— Как же так?! Зачем ты это говоришь? Тогда, выходит, и они считают нас врагами... За что же?

— Об этом знали наши предки, — торжественно произнес Хужа-Али. — Они завещали нам остерегаться этого рода. И все! А уж породниться...

— Стоит ли, деда, вспоминать старину?

— Стоит или не стоит, а ты считай, что я с тобой поговорил серьезно. Поняла?

— Хорошо, деда. Ну, я пошла: больные ждут...

И Айшат ушла в свою больницу, где всего-навсего две комнаты и четыре койки. Да и больных в ауле немного. На такой высоте воздух чист и свеж, как родниковая вода; здесь не знают ни гриппа, ни насморка, не боятся сквозняков. Лопата и серп, кирка, коса, молот и камень, камень и снова камень сделали людей крепкими: иной раз диву даешься — сорвется человек с такого обрыва, что смотреть жутко, а глядишь, провалялся неделю в постели и опять ходит по аулу, только чуть-чуть припадает на одну ногу. А свались с того обрыва горожанин — и черепков не собрали бы, одни мелкие дребезги да брызги!

Где народ, там и говор. Жужжание, гомон на площади. Прислушайтесь: говорят все больше о снежном человеке, о каптаре...

Издали Али-Хужа приметил Хужа-Али и решительно направился к нему, на ходу пожимая руки, приветствуя достойных приветствия. Хужа-Али заметил его, нахмурился, отвернулся, но Али-Хужа и бровью не повел, хлопнул старика по плечу:

— Знаешь, борода, что мне не нравится у нашей власти?

— Ты всегда недоволен, — буркнул Хужа-Али.

— Говори громче! Здесь такой шум, будто ветер сорвал крышу с женской бани... Да ты что: разговаривать со мной не хочешь?!

— Что тебе нужно от меня?

— Чтоб ты разговаривал, спорил, кричал, ругался: для чего ж мы живем на земле?

— Зачем? Да и о чем нам спорить?

— Найдем о чем, было бы желание... — Али-Хужа поднял с земли кувшин, понюхал горлышко; Хужа-Али кувшин отобрал, снова поставил у своих ног, отвернулся. Но тут же Али-Хужа за плечи повернул старика к себе: — Эй, я же с тобой разговариваю, сын хромого!

— Ну, что тебе?

— Знаешь, что мне не нравится у нашей власти? — снова повторил Али-Хужа, показывая пальцем на сельсовет.

— Прилип, как дубовый лист к ежу! Ну, скажи, скажи, что тебе не нравится у нашей власти, — сдался наконец Хужа-Али.

— Болтунов много развела! Все грамотные, все научились говорить, есть мед, намазывать язык на сметану... Умеют плести из слов аркан, которым можно не только жеребца, но и каптара поймать. А дело стоит!

— Какое дело?

— То самое, ради которого мы торчим здесь с лопатами да кирками... Когда я принес твоему хромому отцу весть, что ты родился, — думаешь, он обрадовался? Как же! Угостил меня пинком в мягкое место... Можно подумать, что он предвидел, каким ты станешь теперь... Эх, много стариков в ауле, а молодежи что-то не видать. Нет кипения жизни! То ли умирать перестали, то ли молодые рано стареют... Вот, к примеру, на той неделе я слег, думал: пора петуху на кухонный стол! А тут является мой племянник Хамзат и...

— И что ж он сделал?

— Сам видишь: вот он я! Со всеми! Хамзат — врач что надо!

— Что твой Хамзат перед моей внучкой, перед Айшат!

— Сравнил платок с папахой! Хамзат — ювелир своего дела. Скоро ученым будет: пишет ди...де...ссерт...акцию...

— Да он же ве-те-ри-нар! Лекарь для коров и баранов.

— А мы что: хуже баранов, что ли?! Ну и злой же ты человек!

— Эх, жаль, язык тебе не укоротил Хамзат.

— Что? Не слышу!

— Наверно, Хамзат дал тебе лошадиную дозу, вот ты и оглох...

— Дал! А что ж? Племянник как-никак... — обиделся Али-Хужа и повернулся к Раджабу, что стоял, уткнувшись головой в газету, как лошадь в торбу с ячменем. — Эй, Одноглазый, что там за шум в сельсовете?

— Телефонная связь прервалась... Видно, каптар порвал провода или повалил столбы.

— Каптар? Эх, мне бы годы молодые... В наше время любому каптару связывали руки назад... А двадцатые годы — первые годы Советской власти, когда мы рыли Октябрьский канал, чтобы напоить степную землю досыта... Тогда мне руку пожимал сам Микаил!

— Какой Микаил? — спросил Раджаб.

— А тебе откуда знать: как курица, ходишь вокруг сакли! Что ты видел?.. Был такой нашенский парень в черкеске Микаил Калинин... Мы с ним чай из одной пиалы пили!

— Хе-хе-хе, — засмеялся Раджаб, — небогато: одна пиала на двоих!

— Ишак! Друзья — понял? Друзья пьют из одной пиалы! И вообще, что ты понимаешь в богатстве! Думаешь, набил сундук — и богат? Тогда и крыса богата: украла кусок брынзы — и богачка.

— А знаешь, Али-Хужа, ты прав! — решительно произнес Хужа-Али.

— В чем прав? А?

— Мне тоже что-то не нравятся болтуны.

Будто нечаянно, Али-Хужа задел ногой кувшин.

— Осторожней, разобьешь! — схватился за кувшин Хужа-Али.

— А что в нем?

— А чего бы ты хотел?

— Ну... хотя бы... в такую погоду... на дорожку...

— Нет, дорогой, нет: здесь простокваша.

— Чего ж ты молчал? Знал бы, что здесь простокваша — стал бы я с тобой разговаривать! Эх ты, сын хромого... Пойду-ка задам Советской власти один важный вопрос...

— Иди, иди. Без тебя там каша не сварится...

Али-Хужа стал решительно протискиваться к крыльцу, но тут на крыльцо вышли и Мухтар и Чамсулла. Мухтар сегодня в гимнастерке и подпоясан ученическим ремнем: видно, других не нашел в сельмаге.

— Эй, Мухтар! — крикнул Али-Хужа, поднимая руку. — У меня к Советской власти один вопрос...

— Здесь не собрание! — недовольно отозвался Мухтар. — Некогда! Пора за дело взяться...

— Вот об этом я и хотел спросить. Чего же мы стоим?

— Стоим потому, что нет машины, — сказал кто-то рядом с Али-Хужой.

Мухтар услыхал:

— Машины нет и не будет. Все машины там, за перевалом.

— Товарищ «сельсовет», — встревожилась старуха с киркой, — хоть бы подводы... Туда ведь далеко...

— И подводы нет... Пойдем пешком...

— Ну и ну!.. — покачал головой Али-Хужа. — Люди вон на вертолете летают, а мы пешим ходом...

— Может, хочешь лестницу, как в метро, чтоб сама тебя опускала, сама поднимала? — рассердился Мухтар.

Чамсулла замахал руками, требуя тишины. Говор затих не сразу, в медленно наступавшей тишине вдруг резко выделялись голоса то здесь, то там, и тогда все громко шипели, повернув головы: «Тиш-ш-ше!» Казалось, на сотню раскаленных сковород разом пролилась вода.

— Эй вы, дорогие мои односельчане! — заговорил наконец Чамсулла. — Не вы ли отказались переселиться на плодородную равнину, где можно жить без этих стихийных бедствий? Так чего же ворчите теперь? Сами виноваты — так наберитесь мужества и терпите. Вы не пожелали оставить эти проклятые высоты, замшелые сакли, могилы дедов — ваша воля! Однако и теперь государство пошло нам навстречу: в наш аул хотят протянуть линию электропередачи. Но машины с рабочими, с оборудованием — проводом, столбами, разными там изоляторами — застряли за перевалом, обвалы перегородили дорогу... За месяц мы должны привести в порядок дорогу, чтоб на ней не умолкал гул машин, везущих к нам новый быт, новую жизнь! Раз мы остаемся здесь, придется выжимать из себя втрое больше пота, чтоб не отстать от других, чтоб не оказаться на островке невежества, чтоб и нам приветливо улыбнулось будущее. А будущее вряд ли проберется сюда по нашей узенькой дороге: чем шире дороги, тем шире жизнь, товарищи!.. Люди добрые, вы поняли меня? Нам всего нужнее сейчас дорога!

— Это все хорошо, парторг! — выкрикнул из толпы хриплый старческий голос. — Дорога нужна, чего тут говорить. Мы построим дорогу... К этому не привыкать, и обвалы нам не в диковинку... А вот скажи ты нам: как же быть с каптаром? Вон и в газетах пишут, что появился...

— Каптар, каптар! — возмутился Мухтар. — Да кто-нибудь видел его хоть бы издали?! Отвечайте, чего молчите!

— А следы на снегу? — спросил Хужа-Али.

— Следы мог оставить и медведь, — возразил Али-Хужа.

— Так кто же видел каптара? Никто!

— Люди, это все чепуха! — от души рассмеялся Чамсулла. — Неужели вы поверите, если скажут, что у нашего колодца сидит семиглавый аджаха-дракон и торгует семечками?! Смешно!

И все же с разных концов площади послышались голоса:

— А куда исчез Адам?

— Что за страшный был крик? Все слышали!

— Почему вдруг в эту пору обвалы?

— Да при чем тут снежный человек, односельчане?! — взмахнул руками Чамсулла. — Случайное совпадение неприятных обстоятельств. Стихия! Природа! Разве мало на земле стихийных бедствий? А насчет крика — так, по-моему, это орал наш колхозный бык, когда напали волки.

— Но крик слышали не раз!

— Напуганный змеей боится веревки, как говорят. Осел крикнет, камень свалится, баран заблеет, а легковерному да с перепугу все — голос каптара!.. Соседи над нами смеются...

— Чего им не смеяться! — возразил, качая головой, Хужа-Али. — А влезли б в наши-то шкуры...

— Над дураком, говорят, и в мечети смеются, — отозвался Али-Хужа. — Соседи умнее, вот и хохочут...

— Односельчане! — вновь крикнул Чамсулла. — Главное сейчас — хорошая дорога, а не сказки Шехерезады.

— Ну, пошли! — Мухтар легко сбежал с крыльца, схватил кирку и пошел впереди. Возбужденно гомоня, следом повалила толпа шубурумцев. Прошумели — и все стихло.

И стало слышно, как чирикают воробьи.

Только Чамсулла остался дежурить в сельсовете, да Раджаб Одноглазый сослался на неотложные дела и ушел на колхозный склад. Остались, конечно, доярки на ферме и все, кому положено быть при скотине да птице...

 

МОГИЛЬЩИКА УЛИЧАЮТ В УБИЙСТВЕ

Чамсулла знал, когда выбирали парторгом, что тяжелая работа свалится на его плечи, особенно здесь, в Шубуруме. И пытался отвести свою кандидатуру, говорил, что и так много забот в сельском магазине да еще дома: ведь он отец семи дочерей, что шубурумцы считают просто несчастьем. И все-таки его оставили в списке и выбрали. Но тогда Чамсулла и представить не мог, что в ауле произойдут такие события: исчезновение парикмахера, разговоры о снежном человеке, убийстве, а тут еще обвалы, оползни, лавины; прервана связь с остальным миром; в магазине иссякают товары самые желанные, самые необходимые шубурумцам: табак, керосин, спички, сахар... Соль, кажется, еще есть... Чамсулла чувствовал себя, как тот юноша, который похвастался, будто умеет лихо скакать на коне, и вдруг видит, что ему подводят коня и предлагают участвовать в скачках. Забот теперь у парторга — хоть ночами не спи.

Озабоченный Чамсулла хмурится и ходит взад-вперед по кабинету председателя сельсовета: не знает, как начать разговор. А на скамье у входной двери под самым плакатом, на котором смеющаяся женщина тащит корзину с мандаринами, яблоками, виноградом, гранатами — словом, всем, что никогда не росло и не растет в Шубуруме, — под самым этим веселым изображением сидит удрученный Хажи-Бекир и мнет папаху грубыми руками каменотеса.

— Ну что ж, Чамсулла, говори, коли вызвал... — произносит наконец могильщик, не выдержав ожидания. — Я и сам собирался сюда прийти...

— Зачем?

— Хотел поговорить с вами: с тобой, с Мухтаром...

— Поговорить? О чем же?

— Хотел попросить, чтоб вы заступились. Я готов зарегистрироваться с Хевой в сельсовете...

— Но я слышал, она отказалась от тебя.

— Не говори так, парторг! Ты же знаешь: для мужчины это позор, если уходит жена. Не она отреклась, я отрекся. Я!

— А тогда на что же ты жалуешься?

— Жалею теперь. Раскаялся... Да ведь все же знают, что Хева моя жена.

— А ты говорил с ней?

— С Хевой? Да, говорил.

— И что?

— Без толку. Твердит одно: не я, говорит, установила такие глупые порядки, а вы, мужчины. Уйду, говорит, из этой сакли, когда Адам скажет те самые слова... А я ей говорю: нет же, нет Адама! Как же, говорю, быть?

— А она что? — спрашивает Чамсулла и садится за председательский стол; он доволен, что разговор сам собой приблизился к цели...

— Даже повторять не хочется...

— А все-таки?

— А может, говорит, ты его убил!

— Да-а, обвинение серьезное... В самом деле, Хажи-Бекир, давай подумаем: где может быть Адам? А?

— Откуда мне знать?! Знал бы, на руках притащил бы сюда.

— Когда ты видел Адама в последний раз?

— В тот день, когда погрозился его убить.

— Ты хотел убить Адама?

— Да.

— А может быть, ты случайно... его?

— Нет, нет, парторг, не убивал я его! — сверкнул глазами Хажи-Бекир. — Тогда не догнал, а потом не видел.

— Значит, не убивал?

— Не убивал.

— Где же он тогда?

— Не знаю! — тяжело вздохнул сельский могильщик и пожал плечами.

— Гм, да. Понимаешь, Хажи-Бекир, все против тебя. Вон в ауле уже поговаривают, что ты похоронил Адама в одной из могил, которые готовишь заранее к зиме, чтоб потом не долбить мерзлую землю. Слышал, а?

— Слышал. А только неправда это. Злое вранье.

Чамсулла в задумчивости потер щетинистый подбородок. Да, после исчезновения добродушного Адама, сельского парикмахера, многие в ауле ходили небритыми. Взял было Чамсулла телефонную трубку, но вспомнил, что связь прервана, и положил обратно. Закурил. Наступила напряженная тишина.

— А может, его похитил этот самый... каптар? — хрипло произнес могильщик, не выдержав тишины.

— И ты хочешь, чтоб я поверил в эту сказку? — прищурился Чамсулла.

— Да ведь в газетах пишут о снежном человеке...

— Гм, да! Что будем делать, Хажи-Бекир?

— Об одном прошу: заставьте Хеву вернуться.

— Постой, ты о чем?!

— Как о чем? Прошу вернуть Хеву.

— Хева жива и здорова. И никуда не денется. Я спрашиваю тебя: где Адам?

— Не знаю.

— Значит, ты не убивал его?

— Нет, парторг, нет. Не убивал.

— Но ты сам сказал, что грозил убить! И все слышали, как грозился.

— Ну да, грозился.

— А Хажи-Бекир слов на ветер не бросает. Хажи-Бекир горец. Мужчина. Разве не так?

— Так-то так. А только я его не убивал.

— То есть ты не ударил его кинжалом?

— Нет, нет.

— Да. Адам был маленький, слабый человек. Его легко убить и камнем...

— Но я же не ударил его и камнем! Нет!

— А-а, понимаю. Ты нечаянно уронил его с обрыва. Да?

— Нет, нет, нет, нет...

— Ну, ты совсем запутал меня, Хажи-Бекир. Может быть, лучше тебе самому рассказать, как это случилось?

— Что случилось, парторг? Что случилось?!

— Ну, при каких обстоятельствах погиб несчастный Адам?

— Откуда же мне знать, парторг?! Я же не видел.

— Ага! По-ни-маю: ты хочешь сказать, что было темно, когда это случилось? Так?

— Не-не знаю...

— Вот видишь, ты уже отвечаешь неуверенно! Итак, мы установили, что было темно. Очень темно. Так?

Могильщик молчал.

— Эх, Хажи-Бекир, Хажи-Бекир! Мужчина, горец, а виляешь, как собачий хвост. Вот уж не думал, что ты трус!

— Да не убивал я...

— Ты бы еще сказал, что до смерти боишься покойников! А? Грозился, гонялся, хотел убить, но, видите ли, не догнал хро-мо-го, слабенького Адама! А сам, как бык, расшвырял здоровых мужчин, которые пытались тебя удержать...

— Я же говорю: не...

— Нет, Хажи-Бекир, не умеешь ты сказывать сказки. Предоставь это бабушке Айбале.

Чамсулла умолк. Бледный могильщик дышал тяжело и часто, как загнанная лошадь.

Тут в кабинет протиснулся запыленный Кара-Хартум, скинул мешок с плеч, поставил ружье в угол, отряхнул телогрейку и папаху и тогда наконец спросил Чамсуллу:

— Можно?

— Что — можно?

— Зайти.

— А ты уже зашел.

— Да, верно. Уф, устал: от Волчьего ущелья летел на одном вздохе.

Кара-Хартум вытер пот со лба и покосился на Хажи-Бекира.

— Опять с пустыми руками? — спросил Чамсулла.

— Нет. На этот раз нашел кое-что...

— Нашел?! — вскочил как ужаленный Хажи-Бекир. — Где?!

— Говоришь, нашел? — поднялся и Чамсулла.

— Дайте хоть отдышаться, — взмолился охотник. — Устал до смерти...

— Говори, что с ним! — потребовал парторг.

— Бедняга. Больше не будут его дразнить наши сорванцы. А было время, когда и ему пели соловьи...

— Ну, ну?

— Нет его больше!

— Это ложь! — крикнул Хажи-Бекир и пошатнулся.

— Не знаю, случайность или убийство... Сегодня спустился в Волчье ущелье и там наткнулся вот на это... — Кара-Хартум развязал мешок и вытащил обгрызенные зверями кости — берцовую, бедренную и остатки плюсны...

Могильщик закрыл руками лицо, глухо застонал.

— Что с тобой, Хажи-Бекир? — сухо спросил Чамсулла.

— Этого я не хотел... Я не думал, что он мертв...

— Кара-Хартум, а ты уверен, что это его кости? — Чамсулла всматривался. — Адам был маленький человечек, а кости вроде бы крупные.

— Скелет всегда кажется выше человека, — ответил охотник. — А потом, возле костей лежала одна вещь...

— И вытащил из мешка серую каракулевую папаху, которую знал каждый малыш в ауле.

— Скажи, Хажи-Бекир, разве это не его папаха? — спросил Кара-Хартум, протягивая могильщику папаху.

— Да, его шапка... — с трудом выговорил Хажи-Бекир, задрожал, будто ощутил вдруг дыхание жестокого мороза, повернулся и тяжело вышел.

Парторг и охотник взглянули друг на друга.

— Задержать? — Кара-Хартум потянулся к ружью.

— Не надо. — Лицо Чамсуллы стало суровым и брезгливым. — Могильщики и муллы не спешат в рай к аллаху. А бежать некуда: обвал захлопнул нас всех в капкане.

Чамсулла распорядился отнести Хеве печальные останки Адама, и Кара-Хартум отнес. Конечно, чтоб не напугать женщину, он сначала подготовил Хеву, рассказал, что все на земле смертны, что и его и ее предки давно померли, что у него даже родители умерли назад тому двенадцать лет, что никто не знает, когда пробьет его последний час... Черную эту весть Хева встретила, как и подобает горянке, душераздирающим криком и плачем. На крик сбежались соседи и начали обычные панихидные причитания, обрядовые песни с плачем. Старухи советовали Хеве — аллах, мол, зачтет ей доброе дело — достойно похоронить несчастного парикмахера, которому так не повезло, не выпало на его долю счастья провести даже медовый месяц с молодой женой, даже хотя бы медовую неделю после долгого и горького одиночества. Бедняга, как мечтал он о подруге! И вот, когда, казалось, уже сбывалась пламенная мечта человека...

Наши далекие предки в таких случаях видели вмешательство злобных духов тьмы Ян-Вана, Сатаны, Люцифера; проявление скверных характеров Зевса, Аллаха, Иеговы; тайные планы Саваофа... А вот мне, каюсь, сдается, что все дело просто в зависти, в недоброжелательстве, которые вдруг окутывают счастливца отравленным облаком. И внезапно в самую пору цветения ощущает человек, что вянут и сохнут в нем жизненные силы, что не хватает воздуха, что тускнеет даже яркое солнце дагестанского неба... С изумлением озирается он, пытаясь понять, что же случилось?! Но бактерия зависти невидима даже в электронный микроскоп, хотя убивает, подобно чумной... И великое благо, спасение для отравленного чужой завистью — бескорыстные, щедрые, великодушные друзья и товарищи. Увы, их-то и не оказалось у несчастного Адама!

Простите, я не в силах сейчас рассказывать дальше...

 

АУЛ ТРЕБУЕТ ВОЗМЕЗДИЯ

Наутро перед саклей парикмахера уже сидели на камнях и бревнах почтенные шубурумцы: пришли выразить свою скорбь и соболезнование Хеве. Похоронить Адама решили у дороги, возле первых строений Шубурума. Таков обычай горцев: кто погиб или помер вне аула, тех хоронят у дороги; так сказать, за околицей.

Но кто будет рыть могилу? Полагалось бы рыть сельскому могильщику Хажи-Бекиру. Но согласится ли: ведь его подозревают в убийстве Адама! И все-таки пришлось обратиться к нему: никто в ауле не мог совершить это с таким пониманием дела, никто не знал, какая требуется глубина, к востоку или к западу должно быть возглавие, никто не умел так выдолбить каменный гроб и высечь надпись на памятнике. Да и памятники, заготовленные впрок, стояли только у сакли Хажи-Бекира.

Сперва Хажи-Бекир удивился, вознегодовал, хотел отказаться, но подумал — и согласился: пусть видят, что он готов отдать последний долг человеку, который принес ему столько бед. В конце концов сейчас не следовало ожесточать отказом и без того враждебно настроенных односельчан.

Женщины в сакле оплакивали Адама: одна запевала плач, другие хором подхватывали; приближался час выноса тела, вернее, жалких останков покойного.

Громко, отчаянно, горестно причитала-пела безутешная Хева.

— Ну, хватит, хватит тебе причитать, — успокаивала подругу Лишат, удивляясь, когда это Хева успела так горячо и нежно полюбить Адама. Чудное и странное это чувство — любовь!

— Тебе не понять меня, подруженька! — горестно качала головой Хева. — Я и сама не понимала раньше, когда люди в гневе кричали другим: да будет послано тебе великое счастье и тут же отнято! Ох, какое это страшное проклятие!

— Хева, ты просто все сама себе внушила.

— Нет, Айшат, нет! Потерять такого человека! Проклятый могильщик, чтоб крапива выросла в твоем очаге... Весь Шубурум не стоит мизинца Адама... И почему я тогда не пошла с ним, почему? Может, умерла бы я, но жил бы Адам...

И вот по обычаю вошли мужчины в саклю, где в круг собрались плачущие женщины, и под неистовые их рыдания положили на погребальные носилки останки Адама, завернутые в саван, покрыли буркой, увенчали каракулевой серой папахой. Четверо подняли носилки на плечи и мерным быстрым шагом вышли на улицу, где все мужчины аула присоединились к процессии. Рыдающие женщины остались у сакли... им запрещено провожать покойников. С крыш, из проулков глядели на похоронную процессию дети: не то сожаление, не то удивление было на их смышленых рожицах.

Хажи-Бекир с превеликим усердием выдолбил могилу в прихваченной первыми морозами земле и стоял, опершись на ручку кирки, как чабан на посох, и шептал, шевеля губами, какую-то молитву. Останки Адама бережно опустили в каменный, уже поставленный в могилу гроб. Хажи-Бекир накрыл его каменными плитами, все быстро засыпали могилу землей и воздвигли там, где предполагалось возглавие, двухметровый памятник. Увы, каменный памятник не был резным, не успели, но имя, дату рождения и дату смерти Хажи-Бекир все же выбил... Какую дату смерти? Вот это я, признаться, не догадался посмотреть и, вы правы, очень об этом жалею. Но тут как раз вспыхнул спор: надо ли читать над могилой главу «Ясин» из Корана, которую читают над правоверными мусульманами; решили, что не надо: покойный парикмахер был членом Союза безбожников. Вместо молитв произнесли несколько трогательных речей, перечислили немалые заслуги Адама перед Шубурумом, отметили добродушный и прямой его характер; как-никак Адам внес посильный вклад в развитие культуры в ауле — был в первых рядах борцов за новый быт и красоту человека.

Самую блестящую речь на могиле парикмахера произнес Кара-Хартум, колхозный охотник. С глубокой скорбью он сказал, оглядывая столпившихся мужчин:

— Дорогие мои шубурумцы, мы прощаемся здесь с человеком, который честно прожил свою недолгую и горькую жизнь. Вы знаете, каким добрым, каким безобидным был этот человек; он никому не желал зла... Только после его смерти мы поняли, кого потеряли. Адам был не только сельским парикмахером, он был великим доброжелателем, общественником, просветителем, имя которого не грех поставить в ряду самых выдающихся деятелей. Адам всегда был ярым атеистом: в его сакле мы не нашли даже коврика для намаза. Но он был еще и активным членом Общества Красного Креста и Полумесяца, членом ДОСААФ... Друзья, мне нелегко перечислить все его заслуги перед шубурумской общественностью, но мы их не забудем никогда... Правда, мы еще не выяснили, погиб ли Адам случайно, стал ли первой жертвой каптара, был ли убит злодейской рукой... Но мы это выясним, обязательно выясним! Шубурум — не Америка, где можно убить из-за угла президента и замести следы... Нет, мы уличим виновных, и они понесут заслуженную кару!

После этой речи взволнованные, растроганные, небритые шубурумцы стали осыпать проклятиями того, кто отнял у них Адама, поднял руку на этого доброго, славного, святого человека! Крики, стенания, вопли раздались в толпе:

— Судить убийцу Адама!

— Найти и наказать, пусть это даже сам каптар!

— Такого человека убить! Какая жестокость!

— Осиротели мы теперь! Бедный, бедный наш Адам!

Хажи-Бекир стоял, опустив глаза; не было у него сил выдержать злобные взгляды односельчан. Если бы в ту пору люди были уверены, что могильщик убил Адама, они растерзали бы здесь же могильщика.

Да и теперь еще неизвестно, чем бы кончилось дело, если б Хажи-Бекир не поспешил удалиться.

Растроганные речами, взволнованные, оплакивая Адама, вернулись мужчины в аул, и тут навстречу им выбежала Хева в черном платье, которое теперь предстоит ей носить, не снимая, сорок дней и даже ночей. Хева рыдала, осыпала кого-то проклятиями и кричала:

— Люди добрые, это он! Он убил!

Толпа остановилась, зашумела гневно и грозно:

— Кто? Кто убил? Как зовут убийцу? Скажи!

— Это Хажи-Бекир, он убил! Чего же вы ждете, люди?! Накажите убийцу!

И Хева стала рвать на себе волосы.

Так бывает, когда в костер плеснут керосина: мгновенно хлынет огненный поток, забушует пламя, взметнется к небу...

Страшная толпа хлынула к сакле Хажи-Бекира, чтоб разнести ее по камешку и вместе с хозяином швырнуть в пропасть. И был бы самосуд, если б путь толпе не преградили Чамсулла и Мухтар.

— Люди! Не сходите с ума! — крикнул Чамсулла. — Это еще не установлено.

— Как не установлено?! — зашумела толпа. — Почему не установлено?! Потерять такого человека и не найти убийцу?! Разве здесь Америка, а не Шубурум? Мы все слышали, как грозился Хажи-Бекир!

— Если он виноват, — вмешался «сельсовет Мухтар», сдерживая наступающую толпу, — в этом разберется следствие. А самосуда мы не допустим!

— Самосуда и мы не хотим! — толпа медленно остывала, топчась на месте. — Мы требуем, чтоб наказали преступника! Арестуйте Хажи-Бекира!

— Хорошо! — крикнул Мухтар. — Мы его арестуем.

И могильщика арестовали, хотя он твердил глухо и безнадежно: «Я не убивал его. Я не убивал...»

Вы, наверное, спросите, отчего вдруг Хева прониклась такой неистовой ненавистью к бывшему своему мужу? Да просто, проклиная себя, что не согласилась в ту ночь бежать с Адамом, Хева словно бы вновь услышала шепот Адама: «Т-с-с, говори тише! Слышишь шаги и покашливание? Это он!» А потом неистовый стук в ворота... Воочию увидала бледное лицо Адама, как он трясущимися руками поправил на ней одеяло и торопливо исчез. А вскоре раздался страшный предсмертный вопль и кто-то пробежал мимо сакли.

И все сложилось в убеждение: «Хажи-Бекир — убийца!»

 

ПОЯВЛЕНИЕ КАПТАРА

Сколько раз приходилось шубурумцам выходить на суровый Шайтан-перевал, чтоб кирками да лопатами разрыть, разбросать оползни и завалы. Недаром же зовут его шубурумцы — Чертов перевал и шутят, что если кого в ауле посылают к шайтану, то посылают не так уж далеко: дорога известна каждому!..

Издавна стоит здесь длинная сакля с плоской крышей, похожая на древний караван-сарай. Во время дорожных работ люди отдыхают в ней, греются у железных печей, пьют горячий чай, иногда ночуют: ведь ходить в аул и обратно утомительно. Не раз саклю разрушали обвалы, но упорные люди снова ее восстанавливали... На этот раз грозный обвал прошел почти рядом с ветхим строением. Издали дорога казалась усыпанной муравьями. Эхо разносило стук молотов и кувалд, крики тех, кто ломами откалывал куски скалы, грохот падающих в пропасть камней. А на дне пропасти бушевал сумасшедший поток; он подхватывал, ворочал, гулко сталкивал и катил камни прочь в брызгах и пене. Взблескивали в руках кирки, с хрустом вонзались лопаты в землю, смешанную со снегом: на перевале холодно! Люди трудились увлеченно, они понимали, что эту работу никто другой делать не станет, и весело покрикивал, похваливал, подбодрял людей «сельсовет Мухтар», ловко работая киркой. Мухтар уже прикидывал, что при таком усердии перевал скоро будет расчищен: недели через две. И как всегда бывает, когда ловко и дружно идет работа, когда вокруг много народу, люди стали посмеиваться друг над другом, над недавними страхами, даже над самим снежным человеком. Али-Хужа, засучив рукава, бил киркой — аж комья летели — и так и сыпал шутками.

— Эх, молодежь! — кричал Али-Хужа. — Кирку держать не умеете, все вам подавай машины, тех-ни-ку! Откуда вам знать, что мы начали строить Советскую власть как раз киркой да лопатой. Вот так и рыли Октябрьский канал в степи... Сам Микаил мне руку пожал, когда вручал орден.

— Тебе, что ли, вручал? — недоверчиво усмехнулся Хужа-Али.

— Не мне, а республике.

— Так бы и говорил.

— А разве это не все равно? Эх, ты! Мы тогда не знали «твое-мое», все было общее, все было наше. Да откуда ж тебе знать, домоседу? Даже в гражданской войне не участвовал, вот и остался таким, дворовым... Эх, бывало, садились мы у партизанских костров в обнимку с ружьями и до утренней зореньки мечтали...

— О чем мечтали?!

— Обо всем! И многое, многое сбылось, только вот еще пооставалось, как бы сказать, людского чертополоха да бурьяна... Мелких душонок.

— Живей, живей, ребята! — крикнул Мухтар. — Берите пример с почтенного Али-Хужи.

От гордости Али-Хужа так размахнулся киркой, что чуть не задел Хужа-Али, тот едва успел отпрянуть.

— Эй, что ты делаешь? — крикнул он в испуге. — Здесь тебе не гражданская война!

— Да, ты прав, там легче было разобраться, кто наш, а кто чужой. А ну, посторонись! — крикнул в азарте Али-Хужа.

Только сумерки прервали работу на Шайтан-перевале. Пора было возвращаться в аул, чтоб завтра спозаранку снова прийти сюда. Молодежь решила заночевать в сакле: зачем даром тратить время, идти туда и обратно? Зато можно будет чуть свет взяться за кирки да лопаты. А пока устроили небольшой перекур — у кого что было: табак, рубленая ботва, у одного нашлась русская махорка, кто-то мох высушил да помешал с табачной крошкой. Едкие дымы закурились из трубок и цигарок, закашляли, заперхали, ругаясь, люди... Но тут произошло неожиданное и страшное... Через Шайтан-перевал пронесся сперва приглушенный, а затем отчетливый, громкий, душераздирающий вопль. Шубурумцы вздрогнули, шубурумцы обернулись на крик и оцепенели. «Сельсовет Мухтар» первым заметил темный силуэт того, кто кричал: какое-то существо карабкалось вверх по снежному склону, то подымаясь на ноги, то на четвереньках. Секунду Мухтар надеялся, что другие не увидят, но люди увидели.

— Вот он, вот!

— Это каптар!

— Видите, убегает!

— Где, где?!

— Ушел, исчез!.. Выходит, все-таки не пустые сказки! А, «сельсовет»?

Мухтар потерянно молчал. Что он мог ответить?! Ведь сам видел... Не может он теперь упрямо твердить, что нет снежного человека, что это миф, сказка, бабкино вранье, небылицы для легковерных. Теперь он и сам убежден: снежный человек существует.

Люди поспешили в аул, подхватив свои лопаты. И далее те, кто собирался ночевать в сакле, теперь не решились остаться. А позади всех шел потрясенный, растерянный «сельсовет Мухтар».

Он-то понимал, что это значит для Шубурума.

 

ЧУДЕСНОЕ ИСЦЕЛЕНИЕ

Старая сакля, такая старая, что, как говорят горцы, туман сядет на крышу — и то сакля закачается... Хозяин давно оставил ее, уехал на равнину со всей семьей. И там, на равнине, вырастил сына, которого знают во многих аулах Дагестана под именем Касума-корреспондента. Казалось бы, гордиться следовало шубурумцам, что из их аула вышел, как тут выражаются, «человек с большой головой». Но шубурумцы не гордятся. Почему? Какой же он шубурумец, возражают они, если не живет в Шубуруме?!

В этой сакле Айшат недавно открыла сельскую больницу на четыре койки. Волнами плывет дым над всеми четырьмя койками, пахнет паленым листом, мохом, махоркой, табаком, лекарствами... Больные от нечего делать философствуют; они уверяют друг друга, что корень всех болезней в проклятой привычке курить, но тут же соглашаются, что все-таки над головой мужчины, если он настоящий мужчина, должен быть дым — табачный или пороховой. Лет пятьдесят тому назад шубурумцы не курили и даже не видели табаку. Но, рассказывают, однажды в Шубурум прямо из Стамбула приехал турок. На базаре турок предлагал каждому желающему разок затянуться, люди пробовали, кашляли и уходили, махнув рукой: дескать, кому нужна такая дрянь?! Приуныл было турок, но вскоре приободрился и объявил всему базару о трех великолепных свойствах табака: во-первых, кто курит, тот никогда не станет стариком; во-вторых, курящего никогда не укусит собака; в-третьих, никогда не будет обворована сакля курящего. Люди поверили и расхватали табак, даже не попросив у турка объяснений. С тех самых пор и сделались шубурумцы заядлыми курильщиками.

— Теперь я понял слова турка, который привез это проклятое зелье, чтоб его шайтаны разорвали! — сказал один из больных.

— Понял, говоришь?

— Да. Он объявил: кто курит, не будет укушен собакой. А знаете, почему?

— Ну, ну?!

— Потому что курящий бывает слабым — вот как я, — сгорбленным и ходит с палкой. А разве человека с палкой может укусить собака? А?

— А ведь верно! — воскликнул третий больной. — Интересно... Турок говорил еще, что сакля курящего никогда не будет обворована. Как же это понимать?

— Очень просто. Курящий всю ночь кашляет, а вор думает, что хозяин не спит.

— Вах, вах, вах! В самом деле, а?! — Четвертый больной сел на своей постели. — Выходит, турок нас обдурил?

— Выходит, так...

— А он еще говорил, что курящий никогда не будет стариком?

— Да. Кто курит, редко доживает до старости.

— Вот, сын дьявола, так обманул людей, чтоб сбыть свой яд! Клянусь, как только поправлюсь, брошу курить!

— Курить надо бросить, чтоб скорее поправиться! — сказала, входя, Айшат: в соседней комнате она заполняла истории болезни. — Фу, надымили! И пахнет же! Неужели вы курите кизяк?

— Кизяк не кизяк, а что же делать, дорогая, если табаку не осталось? Вот и жжем кто что придумает, лишь бы дым...

— Словно костер жгли в комнате! Ну как вас лечить после этого? — Рассерженная Айшат открыла окно. — А вы укройтесь, чтоб не надуло. — И, глядя, как дым струей выползает за окно, добавила: — Русские говорят: хоть топор вешай!

— Куда вешай?

— На дым.

— Разве у них гвоздя нет?! — захихикал старик, желтый, как осенний лист. — Чего только не выдумают — топор вешать на дым! В жизни не поверю...

— Можете не верить, но извольте лечиться, — строго ответила Айшат, рассматривая градусник. — У вас еще не снизилась температура.

— Доктор, скажите, пожалуйста, вот я слышал... Правда это, что под крыльями утки бывает до сорока пяти градусов?

— Не знаю. А вот если вы не перестанете курить всякую дрянь, я за вас не поручусь...

— А интересно, если утка такая горячая, то сколько градусов может быть под мышками у снежного человека? А?

— Не знаю. Не измеряла, — отозвалась Айшат, пересаживаясь к другому больному. Ей докучала болтовня больных, но Айшат сдерживалась: все они намного старше, да и лежать в больнице скучно...

— А что нового слышно о каптаре, доктор? Моя семья просто помирает со страху, просит скорее вернуться домой...

— Вернетесь, когда поправитесь.

— А говорят, наш ветеринар... Да вот и он сам! — Хамзат как раз вошел в палату. — Эй, Хамзат, это правда, что ты решил изучать снежного человека и написать книгу? А какой он, каптар-то? Ты его видал?

— Это, во-первых, не человек, а животное, — возразил Хамзат, — а во-вторых, я пришел не развлекать вас хабарами-рассказами. Я пришел спросить, когда, наконец, наша прелестная Айшат выпишет тебя, ты мне нужен до зарезу.

— Выпишу примерно через месяц, — строго ответила Айшат. — Если, конечно, все будет благополучно.

— Нельзя! Он мне нужен сейчас.

— А ты погляди на него: не видишь разве?

— Ну что там: желтуха! Чепуха. Детская болезнь. Вставай, одевайся!

И Хамзат скинул одеяло со старика.

— Не смейте вставать! А вы, Хамзат, немедленно уходите из больницы. Сейчас же!

— Айшат, дорогая, пойми меня: он сорок лет работал на ферме...

— Нет, нет, не могу!

— Айшат!

— Хамзат!

— А между прочим, до чего же ты хороша, когда сердишься!

И только тут больные поняли, что ветеринар явился совсем не для того, чтоб увести старика... И старик обиженно натянул обратно одеяло.

Айшат была слишком сердита, чтобы смутиться.

— И это ты заметил?!

— Ну и прелестна же ты! Почему, ну почему ты, Айшат, не веришь в мое чувство?

— Что-что? — переспросил глуховатый больной.

— Чувство.

— А что это такое? Ты принес ей подарок, юноша?

— Да.

— А что?

— Сердце свое, вот что.

— Ты, Хамзат, лучше оставь свое сердце в своей грудной клетке, а то станешь бессердечным. Иди, иди, не трать зря времени, пиши диссертацию, доказывай, что каптар — это животное.

— А ты думаешь, что это человек? Смешно!

— Ничего смешного! Без ветра и камыш не колышется. Неспроста назвали: снежный человек.

— Да что мне название! Вон бабочку назвали «адмирал»! А она боится и летать над водою...

— Слушай, Хамзат, дай мне наконец работать. Уходи!

— Хорошо, хорошо, уйду. Ты не проводишь меня, Айшат?

— Нет.

— Зачем же так грубо, моя куропаточка!

— Уходите.

— Ухожу. До встречи, Айшат.

— Сильно ты ему приглянулась, красавица,— заметил старик, когда Хамзат вышел.

— Кому только она не приглянулась! — вставил другой.

— Ну, вот что, больные, хватит! Отдыхайте. Я вам очень серьезно говорю: осиротеют ваши дети раньше времени, если не будете слушаться меня.

— Да мы бы давно разошлись по домам, красавица, если б не ты. Нам так приятно, когда ты чирикаешь в этой комнате. Соскучились мы по красоте, хоть порой нам и неловко.

— Отчего же неловко? — зарделась Айшат. -

— Ну, как тебе сказать, доченька... Неловко, что мы такие седые, старые. Наверное, так куску льда стыдно лежать возле подснежника. Ведь, глядя на тебя, мы поняли, что такое красота.

— Завидуем тому, кто прикоснется к твоим плечам, — вздохнул другой, натягивая одеяло. — А есть у тебя такой джигит? Наверное, есть...

— Нету, нету, дорогие.

— А вдруг, как в сказке, этот снежный человек окажется красавцем и похитит тебя, как похитил красавицу Зубари...

— Ну зачем вы пугаете меня? Не надо! Отдыхайте, — и Айшат, тщательно закрыв окно, вышла, притворила за собой дверь.

— Добрая, красивая, милая... — проговорил старик. — Сорок лет живу с женой, а не знал, что у женщины такие красивые ноги, бедра...

— А груди? — сказал глуховатый.

— Ну, ты уж совсем... бесстыжий! — засмеялись все.

— Да, если бы молодость продавали, я бы купил на первом же базаре...

— Если бы... Если бы...

— А что, друзья... Доктор ушла, воздух свежий. Может, покурим? А?

— А что ж, покурим. Только уж ты угости своим табачком, а то моей смесью разве ружье заряжать или каптару набить трубку. Покуришь, а после весь день в горле вроде бы кошка хвостом шевелит.

Кряхтя и кашляя, вытащили больные из-под подушек свои кисеты.

— Постой-ка! Что это? Вроде бы синица постучала клювом в окошко...

Сдерживая кашель, прислушались.

— Вот опять! Слышите?.. Эй, почтенный, тебе ближе: погляди, что там за птица...

— Сейчас, — отозвался старик, подымаясь и приникая к стеклу.

Стукнув, окно отворилось, и все услышали торопливый тревожный шепот:

— Деда... Ой, деда... Скажи моему папе, чтоб шел домой... Чтоб скорее шел... Мамка боится одна... маленькие ревут во все горло... Так страшно! Та-ак страшно!

— Да чего страшно-то? — спросил удивленный старик в комнате, и за окном поспешно зашелестело:

— Да вы разве не знаете?.. Ой! Появился каптар! Все видели на Шайтан-перевале. Сам «сельсовет Мухтар» видел... Бегает на четвереньках прямо по скалам... Все-все видели...

Когда через два часа Айшат вошла в палату, в ней лежал один желтый, как осенний лист, старик.

— А где ж... остальные?! — спросила Айшат, озираясь.

— Выздоровели, — хмуро отозвался старик. — Выздоровели и ушли защищать свои семьи от каптара.

— Да что вы все с ума посходили с этим каптаром!

— Не сердись, доченька. Но теперь каптара видели все. На Шайтан-перевале. Спроси своего отца. — И, помолчав, добавил: — «Сельсовет Мухтар» — такой человек: скажет, что у моего соседа ослиный хвост, поверю без справки!

— Ну, а вы чего же не выздоровели, дедушка? — невесело усмехнулась Айшат.

— Какой я защитник! Мне теперь не отбиться и от собаки...

— Нет, дедушка! Не скромничайте, вы просто самый умный человек в этом сумасшедшем ауле, — решительно сказала Айшат. — Давайте мерить температуру.

 

О ПРЕВРАТНОСТЯХ СУДЬБЫ

Мог ли предвидеть сельский могильщик, что на его голову обрушится безжалостный град несчастий и опрокинет жизнь вверх дном, словно бешеный поток утлую лодку горца? Он мог ожидать всего, чего угодно: финагента из райцентра с ультиматумом, похожим на школьную почетную грамоту; секретаря сельсовета Искендера, пришедшего по предписанию Мухтара с угрозой выселить из аула, если могильщик не возьмется за полезное дело, хотя бы за строительство общественной уборной, которая так нужна Шубуруму. Но могло ли даже во сне привидеться Хажи-Бекиру, что рухнет главный оплот его благополучия, опора, в которой он был непоколебимо уверен? Если бы он ведал, где упадет, то подложил бы, как говорится, кусок войлока, чтоб не ушибиться... Но в том-то и беда, что верящие в судьбу легко попадают впросак... Еще недавно о его жизни говорили любимой поговоркой горцев: «Не желай большего, а то сглазишь!..» Была сакля, была жена, была корова, трижды в день горячая пища, а что же еще нужно горцу?.. А теперь нет ни того, ни другого, ни третьего... Ничего нет! Что называется, «собака ушла и цепь унесла». До последнего дня он не хотел смириться, не мог поверить; ему казалось: все происходит во сне, в кошмаре, такого не может быть наяву; надо заставить себя проснуться!.. Но теперь пришла самая грозная беда, перед которой померкли все невзгоды: его уличают в убийстве! Вы понимаете, что значит быть уличенным в убийстве? И никакими доводами, никакими свидетельствами нельзя отвести обвинение, опровергнуть улики; хоть сам подписывай приговор!

И все-таки надежда еще теплится в Хажи-Бекире. Спросите: на что надеешься? Он только пожмет плечами, он не сумеет ответить, но, невзирая на каменную невыразительность фигуры могильщика, вы, приглядевшись, уловите слабое мерцание потаенного света: это светится надежда. Та самая надежда, с которой осужденный поднимается даже на эшафот. А может, это осталась в человеке и под ударами несчастий ожила и засветилась наивная детская вера в свое бессмертие? Та самая, о которой поется в детской песенке: «Пусть всегда буду я!..»

Хажи-Бекир под следствием. Хажи-Бекир заключен в одиночную камеру с решеткой на окне. Сюда, в райцентр, он явился в сопровождении конвоира, секретаря сельсовета Искендера, буквоеда, которого в ауле называют: колбаса, начиненная бумажками. Разве не к нему однажды обратился Хажи-Бекир, когда почтальон принес почтовый перевод (когда-то он продал кунаку из дальнего аула каменное надгробие, и теперь кунак прислал деньги). Почтальон требовал документы, а у Хажи-Бекира их не было. Попробуйте и вы быть могильщиком, рыть могилы и не терять из карманов документы!

Немало он похоронил их в земле, и, наверное, археологи будущего века в недоумении разведут руками, раскопав разные могилы с документами одного и того же Хажи-Бекира... Пришлось Хажи-Бекиру обратиться в сельсовет.

— Покажи паспорт или метрику, тогда я выдам справку! — возразил Искендер.

— Зачем бы я стал тебя тревожить, если б у меня был паспорт? Но ты же знаешь, что я Хажи-Бекир.

— Да, знаю.

— Ну так и напиши.

— Поди, хочешь еще, чтоб и печать приложил и подписался?

— Да.

— Ну нет, сначала покажи метрику, или паспорт, или свидетельство о рождении...

— Тогда-то и понял впервые Хажи-Бекир великую силу бумаги в наш просвещенный век. Бумага есть — ты человек. Нет бумаги — еще неизвестно, кто ты: может быть, английский шпион или перс, торгующий анашой. Кто знает, может быть, так усердно ищут снежного человека лишь для того, чтобы проверить, имеется ли у него паспорт или другой документ, удостоверяющий, что каптар — это он и есть.

Да, обо всем подумал, все рассудил, обо всем пожалел на невольном досуге в одиночной камере Хажи-Бекир. Пожалел и о деньгах, что отдал мошеннику Шахназару: сейчас бы они очень пригодились. Да что поделаешь: как говорится, кость, что попала в зубы волку, оставь ему, — только пожелай, чтоб застряла в глотке!

Нелегка и опасна была дорога из Шубурума через завалы и оползни. Местами Хажи-Бекир и секретарь сельсовета ползли на брюхе, шли, царапая руки, на четвереньках. И Хажи-Бекир усердно помогал Искендеру перебираться через камни. Вздумай могильщик сбежать, он мог бы легко столкнуть конвоира в пропасть или даже просто уйти от него: секретарь сельсовета был вооружен лишь старым заржавленным кинжалом, который не смог вытащить из ножен, когда в дороге понадобилось вырубить палки-посохи. И если бы кто мог взглянуть со стороны, подумал бы, что это Хажи-Бекир конвоирует Искендера. А секретарь сельсовета очень боялся, что преступник сбежит, и в душе клял себя последними словами: зачем пошел, зачем не отказался под любым предлогом! В свою очередь, Хажи-Бекир боялся, как бы секретарь сельсовета по неловкости не сорвался в ущелье; случись несчастье с представителем власти, опять обвинят его же: скажут, убил одного, а теперь и второго, злодей, зверь, бандит! Разве редко бывает, что, раз заподозрив человека в дурном, после все пороки приписывают ему же; как выражаются в таких случаях шубурумцы, «все плохое у Патимы!».

Так преодолели они Шайтан-перевал и стали спускаться по склону горы Булах, когда Искендер поскользнулся на камне, сорвался и вместе со снежной лавиной и камнями рухнул с обрыва. Глухой стон вырвался у могильщика, крик ужаса, когда глянул вниз: там, внизу, было распластано тело несчастного Искендера, секретаря Шубурумского сельсовета.

— О аллах! — воскликнул удрученный Хажи-Бекир. — Что же это ты делаешь со мной? Сойди же сюда, выскажи мне свои претензии и упреки! Видишь, я один, и ты одни. Спускайся! Не хочешь? Конечно, удобнее вершить мирские дела тайком, но почему же ты решаешь их так несправедливо? Или тебе доставляет удовольствие мучить бедного человека? Ведь никто мне не поверит, все скажут, что я нарочно столкнул его в пропасть. Ты-то для меня свидетелем не будешь — это я хорошо знаю...

Махнул рукой Хажи-Бекир и спустился в ущелье. И там оказалось, что Искендер дышит, он жив! Неслыханно обрадовался могильщик. Недаром в горах говорят, если желают добра: «Да обернется ожидаемая беда радостью!»

— Ты, ты живой! — восторженно лепетал Хажи-Бекир, склонившись над секретарем сельсовета. — Правда, живой? А?

— Жив, только с ногой плохо... — простонал Искендер. — Ты здесь! Уф! Хорошо, что здесь!

— А где же мне быть?

— Я думал, ты убежал. Я так боялся!

— Бежать? — Хажи-Бекир удивился этой мысли. Ему и в голову не приходило такое!

— Хажи-Бекир, дорогой, не убегай! Пожалей меня, войди в положение, у меня же дети, ты знаешь их...

— Хватит болтать глупости. Пошли!

— Не могу встать. Что же делать? Звать тут некого, разве только снежного человека...

Искендер попробовал встать, но тут же рухнул, вскрикнув от боли. Хажи-Бекир не знал, как быть. Бежать, бросив Искендера? Да через час от него останутся одни обглоданные кости — здесь рыщут горные волки. А у Искендера дома семья, дети... И в конце концов он ничего худого не сделал ему, могильщику... И тогда не отвратить обвинения во втором убийстве.

Хажи-Бекир решительно поднялся. Искендер схватил его за полу бешмета.

— Не убегай, прошу тебя!

— Пойдем!

— Не могу! — взмолился Искендер. — Может, лучше вернуться домой, в аул? Помоги добраться до семьи.

— Нет, ты должен доставить меня, куда велено. Я ведь не знаю, куда и к кому идти. Да и не поверят... Влезай мне на спину!

И Хажи-Бекир с великим трудом, качаясь и спотыкаясь, потащил Искендера, как живую справку о своих добрых намерениях, в райцентр. Правда, эта справка была тяжеловата и стоила могильщику двадцати потов. Но недаром же он возился с двухметровыми каменными памятниками!

Словом, получилось, что Хажи-Бекир сам себя привел в милицию и отдал на милость бесстрастного, хладнокровного правосудия. Благодарный за спасение, секретарь сельсовета рассказал следователю обо всем, что случилось в пути, о том, что могильщик мог бежать, но, как видите, не бежал: Искендер хотел бы теперь смягчить следователя. Но следователь не пожелал считаться, как ему казалось, с запоздалым раскаянием и внезапной добротой Хажи-Бекира: перед ним сидел убийца! И сентиментальности были здесь неуместны. Однако следователь не стал допрашивать, было много иных дел в районе; только предварительно и не строго опросив, водворил в одиночную камеру и ушел, ибо у следователя кончился рабочий день, а у него тоже есть семья, которая ждет отца и мужа.

Кроме того, следователь любил, чтоб обвиняемые, по его выражению, «дозревали, как помидоры на солнышке», в долгом предварительном заключении, в одиноких размышлениях о собственной мерзости. Не в его правилах было торопиться.

И сидит Хажи-Бекир теперь в темной камере на обрубке пня и смотрит через решетку на мерцающие звезды; съежился он от холода — помещения подобного рода в горах не отапливаются, не признают здесь таких нежностей в обращении с преступниками. «Туда зря не попадают», — говорят многие... Никто не зашел к нему, никто не спросил, хочет ли он есть. И к душевным переживаниям прибавились вскоре страдания физические — было холодно, и в желудке корчился голодный червь.

«Все потеряно! — думал в отчаянии могильщик. — На меня будут показывать пальцами: вот, мол, этот убил беззащитного, слабого человека. И мне больше не жить в Шубуруме... А как же я без Шубурума, без односельчан?! Как отставшая овца... Ах, Хева, Хева, что же ты наделала?! Я все еще виню ее, как будто она виновата... Неужели я потерял Хеву навсегда? Да, Хажи-Бекир, навсегда... Не можешь смириться? А что же ты сделаешь? Насильно не вернешь... Ишак! Ишак я глупейший! Сам же пошел и выдал замуж свою жену, послушался этого мошенника Шахназара. И выдал за кого?! За Адама! Был бы он достойнее меня — не так бы обидно... О чем я думаю? Все это ерунда, мелочи, рябь на воде, легкая дорожная пыль по сравнению с тем, что теперь меня ожидает. Вероятно, пошлют в Сибирь, на север, во льды и морозы, что убивают на лету птиц...»

Хажи-Бекиру стало холодно, он перебрался на топчан и лег, не раздеваясь, укрылся тощим одеялом.

«Расскажи кому-нибудь — так ведь и не поверят, скажут: ну и врун же ты, а? Да, чужое страдание, говорят, можно терпеть и четыре года... Что же это я?! Неужели я ничем не могу изменить свое положение? Если я сам не позабочусь о себе, кто же обо мне позаботится?»

Как говорится, несчастный богат горем. Да, в этом смысле вряд ли можно было найти в горных аулах человека богаче Хажи-Бекира.

Наконец Хажи-Бекир решил заснуть, чтобы забыть обо всем хоть на время. Не тут-то было! Мысли в голове толклись и толкались, как люди на площади в базарный день со всякой рухлядью в руках — и нет ничего хорошего, а люди торгуются, спорят и даже ссорятся...