ОДНОГЛАЗЫЙ С ЗОЛОТЫМ КЛЮЧОМ

На каменных стенах шубурумских саклей еще сбереглись полустертые, наверное, написанные в двадцатых годах, лозунги «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — хотя пролетарием в этом ауле был лишь один человек, вернувшийся с постройки Октябрьского канала, кузнец Али-Хужа, к которому приводили лошадей, чтоб подковал. Другой лозунг до сих пор гласит: «Да здравствуют женщины, ура!» И, наконец, третий призывает: «Все на выборы!» Кстати, на первых выборах в Шубуруме произошел такой случай: выбирать явился Хужа-Али, бюллетени ему вручил пролетарий и сельский активист Али-Хужа, а потом провел в угол, занавешенный черной бязью, и сказал, что здесь, мол, в скрытом месте, подумай, кого оставить в бюллетене, а кого вычеркнуть. Хужа-Али страшно оскорбился. «Эй, Али-Хужа! — вскричал он в негодовании. — Не считаешь ли ты меня трусом? Думаешь, я кого-нибудь из них боюсь? Ты приведи их сюда, я им прямо в лицо скажу, за кого буду голосовать, а кого вычеркну!»

Сумерки над Шубурумом сгущались. С гор, низко надвинувших белые снеговые папахи, подул пронизывающий ветер, сдувая со склонов выпавший днем сухой снег, который теперь летел, как заряд дроби. В теплой одежде — в шубах, в тулупах — люди из разных кварталов аула направлялись к мечети. Надобно сказать, что у жителей каждого квартала — а их всего пять — было свое прозвище. Одних зовут: «те, что косят траву на крыше», других — «картофельные глазки», третьих — «крапивники», четвертых — «колючки», пятых — «чесночники».

Постороннему могло бы показаться, что шубурумцы спешат помолиться аллаху, чтобы всевышний и всемогущий послал им избавление или исцеление. Но спешили они, конечно, не на моление, а на чрезвычайное собрание жителей аула по случаю теперь общепризнанного появления снежного человека. Уже несколько дней люди не выходят за пределы аула: каждый вечер слышится крик каптара, похожий на зычный зов муэдзина с минарета, зов, обрывающийся все тем же стоном «ау!».

Лет тридцать не кричит муэдзин с минарета в Шубуруме, с тех самых пор, как ушел к праотцам последний шубурумский кадий, религиозный судья, не оставив преемника. И теперь в морозы и дождь в просторном помещении мечети проводят собрания, устраивают лекции, показывают кинофильмы.

Али-Хужа всегда с улыбкой переступает порог мечети. А вы знаете, почему улыбается Али-Хужа? В двадцатые годы он руководил в Шубуруме Союзом безбожников, и однажды в пятницу молодой резкий атеист отважился войти в львиную пещеру — явился в мечеть и предложил всем, кто молился, стать безбожниками. Он ожидал чего угодно, но не того, что случилось: вдруг все, начиная со служителей культа, пожелали вступить в Союз безбожников, тут же уплатили взносы, и Али-Хужа даже вспотел, заполняя членские книжки. В полном недоумении спросил наконец Али-Хужа:

— Как прикажете это понимать?

— Понимай, как хочешь, а только мусульмане всегда были против бога, да покарает его аллах!

И тогда Али-Хужа вспомнил, что нигде в Коране аллаха не называют богом: аллах — и все! И понял, что попал впросак.

С того вечера, как работавшие на расчистке дороги у Шайтан-перевала шубурумцы увидали удалявшегося к вечным ледникам Дюльти-Дага черного каптара, в ауле воцарилась паника и суматоха. Слухи и досужие вымыслы, один страшнее другого, катились из сакли в саклю, как снежный ком с горы, все увеличиваясь и увеличиваясь; уже стали пророчить скорое светопреставление, вестником которого будто бы и явился каптар. Конечно, теперь никакие силы не могли заставить суеверных шубурумцев выйти за границы аула. Дорожные работы забросили. Машины с товарами давно повернули обратно: тщетно они ждали, что им расчистят дорогу; не стоять же им за перевалом до весны!

В этой панике многие пожелали покинуть Шубурум навсегда, несмотря на строгий запрет сельсовета. Кое-кто даже бежал тайком по трудным горным тропам, навьючив домашний скарб на ишаков и лошадей. И среди беглецов были даже те, кто раньше ни за что не желал переселяться, покинуть святые могилы предков.

Начинались холода, а топливо кончилось. Заготовленные еще осенью дрова лежали в ущельях, но кто сейчас отважится спуститься за ними? И вот уже два дня в школе нет занятий — нечем топить печи.

Надо было срочно что-то предпринять. Надо действовать! И Чамсулла решил собрать людей, чтобы поговорить откровенно, по душам, хотя и сам не знал, как начнет трудный разговор. Несомненно было одно: надо освободить людей от страха... Может быть, объяснить им, что каптар не сказочное чудовище, а просто безобидное существо, животное, тварь вроде горного медведя? Можно сослаться на Хамзата, попросить его сказать несколько слов... В общем, не так страшен каптар, как его малюют...

По пути в мечеть Чамсулла забрел к председателю сельсовета. Мухтар сидел в передней комнате и после сытного хинкала пил чай. Жена его с соседками давно ушла в мечеть на собрание, а дочь Айшат лежала на тахте в соседней комнате и читала на сон грядущий какую-то медицинскую книгу... Мухтар обрадовался Чамсулле, пододвинул стул:

— Садись, еще есть время, — сказал Мухтар, посмотрев на старые стенные часы.

— Меня удивляет твое спокойствие! — возразил Чамсулла.

— Это я-то спокоен?! Ха-ха-ха!

— Да, ты. Это же позор, что творится в ауле! Вся республика подымет нас на смех. Может быть, даже вся страна.

— Ну, нам-то не до смеха.

— Глупо все! Я тебя спрашиваю, «сельсовет», что же это делается, а? Да ты «сельсовет» или не «сельсовет»?

— Да, «сельсовет». А что я могу сделать? Все было наладилось, люди так рьяно взялись за работу, за один день мы расчистили два поворота, и надо же было: явился этот снежный шайтан и сказал свое «салам-алейкум!». Будь он проклят!

— Кто мы такие, черт возьми, мужчины или нет?! — возмутился Чамсулла. — Мы же папахи носим.

— Да, я не хотел верить, но понимаешь: я же сам видел его и слышал.

— Наваждение! Померещилось!

— Померещиться могло одному, двум, но не всем же.

— Все равно не могу поверить. — Чамсулла наконец опустился на стул.

— Дочка, налей Чамсулле чаю, — громко сказал Мухтар.

Айшат вышла из своей комнаты, налила гостю крепкого чая.

— Ты, Чамсулла, не кричи. Давай поразмыслим спокойно, что сказать людям...

— Сказать, что его нет.

— Но он есть! Это такая же правда, как то, что мы с тобой сидим за столом, — возразил Мухтар.

— И рассказывают, что он очень похож на человека, — вмешалась Айшат. — Страшен, говорят, лицом, уши лохматые, весь обросший... Это правда, папа?

— Не знаю... Я с ним не здоровался! — возразил Мухтар. — Иди займись своими делами. И без тебя тошно.

— Нет, по-моему, здесь все посходили с ума! — вскочил Чамсулла. — Ну, я пойду. Не опаздывайте.

— Выпей чаю.

— Не хочу, спасибо! — И Чамсулла ушел.

— Возмущается так, будто это я выдумал снежного человека, — сказал с досадой Мухтар вслед парторгу.

Только вышел Чамсулла, как порог переступил колхозный кладовщик Раджаб, прозванный Одноглазым. Он, как всегда, навеселе. Молча подошел он к Мухтару, молча пожал руку, с шумом отодвинул стул и сел, пристально глядя на председателя сельсовета единственным глазом.

— Выпил? — спросил Мухтар.

— Да.

— Для храбрости?

— Может быть. С каптаром, «сельсовет», дело нешуточное. От него всего можно ждать. Он и на колхозный склад может явиться. А что?

— Зачем?

— Откуда мне знать?.. Мало ли что он может натворить... на складе. Но разговор сейчас не о том. Вот скажи: ты мне друг?

— Допустим, что дальше?

— Не «допустим», а прямо скажи: да или нет?

— И да и нет.

— Ох и не люблю же я людей, которые из своего сердца делают хурджин!

— Ты хочешь, чтоб я сказал «да»? Хочешь выжать из меня это слово? — поморщился Мухтар.

— Зачем выжимать? Вот наш парторг Чамсулла — я с ним сейчас нос к носу столкнулся — так он мне прямо в лицо сказал: «Нет!» И правильно, у мужчины одно слово должно быть, а не два. — Раджаб щелкнул пальцами. — Правильно говорю?

— Чамсулла настоящий мужчина, и если он скажет, что у тебя есть хвост сзади и длинные уши на лбу, то я могу это заверить и приложить вот эту самую печать, — промолвил Мухтар и достал из кармана кисет, а из кисета вытащил круглую гербовую печать.

— Эхей, зачем, ну зачем прикладывать печать на пустяковую бумажку? Жалко... У меня есть один акт...

— Что, крысы опять съели брынзу?

— Нет... На этот раз хуже... Мы же, дорогой «сельсовет», хоть и дальние, но все же родственники. — Раджаб было протянул руку к печати, но Мухтар спрятал ее в кисет и сунул обратно в карман.

— Родственники, говоришь? Как же: на одной переправе спинами стукнулись... Пошли, пошли, люди уже ждут.

Мухтар хотел встать, но Раджаб удержал.

— Сядь-ка, дорогой «сельсовет»! Добрый ты человек, а с добрым и посидеть приятно. — И Раджаб вытащил бутылку. — Еще летом кунак привез. Люблю я эту штукенцию! Ты только на этикетку взгляни: черный тур на скале. Эмблема!

— Скоро вы сделаете эмблемой каптара под зеленым сводом ледника! — возмутился Мухтар. — Ну, не дурачься. Лучше выпей крепкого чая.

— Да что там чай... Чай, дорогой ты мой, не коньяк, много не выпьешь. А эта... — Раджаб чмокнул бутылку и поднял над головой. — Это же золотой ключик, открывает все тайники на земле.

— И даже двери колхозного склада? Ты смотри у меня!

— Нет, Мухтар, глубоко ошибаешься.

— Клади свою эмблему обратно и пошли...

— Эх, непонятливый ты человек, — покачал головой Раджаб. — Давай выпьем! Я же от тебя ничего не требую, а ты уже готов думать обо мне дурное... Нет, дорогой «сельсовет», я тебе — друг!

— Пьющий в долг, говорят, дважды пьянеет. Ты это знаешь?

— Не знаю. А разве это плохо?

— Нехорошо. Раз пьянеет, когда выпьет, а другой раз, когда поймет, что натворил во хмелю.

— Ну что ж, а чай пить все-таки не буду! — Раджаб спрятал бутылку и встал.

— Мы уходим, дочка! А ты не идешь?

— Я устала сегодня, — сказала Айшат, выходя из своей комнаты.

— И не страшно тебе одной оставаться в сакле, Айшат? — удивился Раджаб.

— А чего мне бояться? Надеюсь, снежный человек не пожалует в гости... — улыбнулась Айшат.

— А что ж? Запри, Айшат, хорошенько двери и никуда не выходи, — погрозил пальцем Раджаб. — Каптара недавно видели у недостроенной бани...

— Наверно, блохи замучили, хотел помыться, — усмехнулся Мухтар.

— И не только у бани. Он, говорят, часто появляется у сакли Адама, где живет Хева.

— Пошли, пошли! — Мухтар подтолкнул Одноглазого.

 

ПРОДЕЛКИ СНЕЖНОГО ЧЕЛОВЕКА

Слухи о каптаре широко разлетелись по Дагестану, вызывая у одних насмешливую улыбку и веселый смех, у других — смятение и суеверный страх, а у третьих, любящих происшествия, даже горькое сожаление, что каптар появился не возле их аула, а где-то у шайтана на рогах — у самых «небожителей». Сообщения о снежном человеке в Шубуруме появились не только в местных газетах, но даже в центральной печати. Зашевелился и мир ученых-исследователей — зоологов и биологов, историков, археологов; даже литераторы заинтересовались; даже те, кто еще недавно был настроен скептически, теперь торопились высказать свои суждения. В печати появились самые противоречивые выступления. Многие поддержали версию Хамзата, который в пространной статье довольно обоснованно доказывал, что это не человек, а животное, имеющее хвост; да, да, там, где были найдены таинственные следы на снегу, был явственно виден след хвоста! Другие, однако, продолжали утверждать, что это человек типа неандертальца. И для того чтобы выбраться из водоворота суждений, споров и кривотолков, ученый мир решил послать экспедицию в Шубурум. Правда, пока только решили, но еще не организовали; ученые не любят торопиться. Да и, признаться, мало было охотников отправиться в такую пору в горы к самым ледникам, рисковать собой... К тому же и дорога в Шубурум все еще не расчищена: попробуй доберись! Но пока ученый мир обдумывал в мельчайших подробностях предстоящую экспедицию, спорил и готовился, зашевелился, заволновался, загудел мир журналистов. Особенно решительным оказался разъездной корреспондент местной газеты, молодой, еще не женатый и потому расторопный, только что окончивший университет Касум. Да, да, тот самый, который написал на три колонки острый, меткий, яркий фельетон о браконьерах на реке Сулак, промышлявших рыбой из запретных вод, и которому однажды вечером пришлось столкнуться нос к носу с тремя из своих героев, настроенных не очень доброжелательно, но удалось выйти из потасовки победителем, хотя и не без повреждений. Да, это был тот самый Касум, неугомонный Касум, прозванный в городе «дружинником номер один», готовый лезть в любое пекло, вездесущий непоседа, которого нелегко застать в редакции и которого знают все горожане не меньше, чем начальника милиции. Разве мог такой человек усидеть спокойно, когда представляется возможность прославиться на весь мир: взять первое интервью у снежного человека, заснять его с лампой-вспышкой и показать всему населению земного шара?! Касум так заторопился, что даже забыл сообщить редакции, куда отправляется; к тому же и не хотел об этом особенно распространяться; у Касума свой метод: меньше болтовни, больше дела! Напишет корреспонденцию и положит вместе с фотографиями на стол редактору — вот и все! А разговоры сами собой возникнут после выхода в свет газеты с его очерком.

Касум оделся потеплее: ведь отправлялся не на цитрусовый юг, а к вечным снегам Дюльти-Дага. Дорогу он знал: и родители Касума были оттуда родом, да и ему самому приходилось посещать Шубурум по редакционным делам. Однажды редактор поручил ему проверить одно письмо из Шубурума. Этот случай он хорошо помнит: не раз рассказывал со смехом товарищам по работе. В Шубуруме на гудекане он встретил Кара-Хартума и сказал:

— Я как раз к тебе.

— Ко мне?! — удивился Кара-Хартум: еще никогда к нему не приезжали из города.

— Да, в редакцию поступил материал о тебе.

— Материал?

— Да.

— Слышите вы, люди, а? Обо мне прислали материал в редакцию. Вот народ! Ну что я такого сделал, чтоб обо мне писали? Наверняка это о том, что я женился на молоденькой, да? Ну скажи ты честно: кто же не любит молодых? Вот спроси нашего почтенного старика Али-Хужу: женился бы он, если б за него согласилась выйти наша красавица Айшат? А?

— Конечно, женился бы! — воскликнул Али-Хужа.

— А я б и от старой вдовы не отказался, — грустно вставил тогда горбун-парикмахер.

— Слышишь ты, газетчик, что люди говорят? А?

— Да. Но написали не об этом.

— А о чем же? Что уклоняюсь от колхозных работ? Так я же охотник, не умею ковыряться в земле...

— Нет, и не о том...

— А-а, теперь догадываюсь! Наверное, о том, что, когда достраивал саклю, лес рубил. Да? И кто бы подумал, что о таком пустяке люди станут писать в газету! Нет, ты скажи, кто написал эту кляузу?

— Нет, нет, и не об этом, дорогой Кара-Хартум! — сказал тогда Касум.

— Тогда я что-то ничего такого не припоминаю, о чем могли бы писать.

— А может быть, — вмешался Хужа-Али, — написали о том, что ты вместо горной куропатки подстрелил соседскую курицу?

— Это была случайность! — возразил Кара-Хартум. — А впрочем, шайтан их знает. В наш просвещенный век, век бумаги, все может быть: бумага стерпит. Так неужели написали о курице?!

— Нет, — сказал Касум, — не о курице... Ты на прошлой неделе, говорят, убил трех волков. Правда?

— Да. А что в этом плохого? Убил трех волков. Что ж тут худого? Вот народ, вот народ! Чем умнее становятся, тем хуже делаются. Все стали грамотными. А что будет дальше? Раньше люди не находили слов даже, чтобы сказать о любви. А теперь — пожалуйста, пиши на бумаге, передавай записки девушке. Тьфу! Какая безнравственность, — бумага, видите ли, не краснеет... Да, я убил трех волков, и шкуры сдал, куда следует, и получил вознаграждение — столько, сколько положено и ни на копейку больше. Понятно?

— Да, понятно! — ответил Касум и усмехнулся.

— Ты чего смеешься?

— Да так просто...

Тогда и познакомился Касум с колхозным охотником Кара-Хартумом, о котором в газету написал доброе слово, что вот, мол, он избавил общественный скот от трех жестоких врагов.

К самым высотам Касум подъехал на попутных машинах, а дальше надо было идти пешком. Нелегко пришлось корреспонденту: горные тропы и дороги были уже под снегом, кое-где завалены камнями, обвалами, а местами обрушились. Кое-где пришлось пробираться на четвереньках, а то и ползком. Хорошо, что он надел грубую, с шипами, обувь альпиниста. Лохматая заячья ушанка и медвежья шуба надежно укрыли от холода, а чем выше поднимался Касум, тем злее становился мороз. Под шубой корреспондент прятал надежного друга — фотоаппарат «ФЭД», которым надеялся заснять самого снежного человека.

Когда солнце, опускаясь, коснулось горных вершин, Касум был уже на Шайтан-перевале и здесь немного отдохнул, в той самой похожей на караван-сарай постройке, где обычно отдыхали дорожные рабочие. Уже совсем стемнело, когда Касум увидал тусклые огни Шубурума.

Надо было прежде всего где-то устроиться на ночлег, и, миновав на окраине аула у дороги свежую могилу с каменным памятником, Касум постучался в первую же саклю. Никто не отозвался. Постучался во вторую — снова глухое безмолвие. И в третью не смог достучаться... «Да что ж это такое?! — испугался Касум. — Неужели люди внезапно покинули аул? Неужели ни одна дверь не откроется передо мной? Но если хозяева уехали, отчего же заперты двери?» Встревоженный, Касум медленно шел по тесным проулкам...

Могла ли Айшат не верить отцу, человеку, которому уже двадцать лет шубурумцы доверяют руководить сельсоветом? А ведь отец сам видел каптара... Пусть издали, но все-таки видел. Горцы говорят: «Что видел — правда, что слышал — ложь». И девушке вдруг стало страшно. Айшат проворно вскочила с тахты и заперла дверь сакли. Не успела отойти, кто-то негромко постучал. Мгновенно Айшат оглядела комнату, схватила со стены отцовский кинжал, вынула из ножен. Стук повторился, тихий голос сказал за дверью:

— Открой, это я!

— Кто ты?

— Да я, Хамзат.

— Нет, нет, это по твой голос.

— А чей же?

— Если это вправду ты, Хамзат, то скажи...

— Что сказать?

— Скажи... Скажи: животные болеют гипертонией?

— Нет.

— На самом деле это ты, Хамзат?

— Да, я. Открой.

— Ну что тебе? Зачем стучишься, когда я одна?

— А мне больше никто и не нужен. Хочу сказать тебе пару слов.

— Ну, говори, я слушаю.

— Открой же, Айшат.

— Нет, я одна...

— Я должен сказать тебе очень, о-чень важное...

И Айшат не устояла... О, скольких женщин погубило любопытство и скольких оно еще погубит!

Хамзат вошел, прикрыл дверь, оглядел девушку. Взгляд его показался Айшат странным.

— Ну, что ты хотел мне сказать? — спросила она, отступая в глубь комнаты.

— Зачем этот кинжал?

— Он тебе не мешает.

— Нет, но...

— Говори же скорее! Люди могут вернуться. Что подумают, если застанут нас наедине...

— Я долго искал случая побыть с тобой наедине! Айшат...

— Что?

— Я люблю тебя, Айшат, — промолвил Хамзат, подходя ближе.

— Нет, нет, не говори мне этого...

— Говорю и буду говорить. Хватит! Я долго терпел.

Хамзат попытался обнять девушку, но Айшат приставила кинжал к его груди.

— Не смей!.. Хамзат, не теряй рассудка! Уходи. Уходи прочь!

— Нет, Айшат, не уйду.

— Отец может вернуться.

— Пусть. Пусть все знают, что ты моя, только моя!

— Но я не люблю тебя.

— Ничего, полюбишь... — и Хамзат ловко схватил руку девушки, стиснул — и кинжал выпал.

— Негодяй, мерзавец, скотина! Ты сошел с ума, Хамзат! Что ты делаешь? Прочь отсюда! Уходи! Насилием не заставишь меня полюбить...

— Полюбишь!

— Скотина! Люди, спасите!

И тут на пороге появился запорошенный снегом Касум. Он стучался еще в несколько домов, не достучался, а теперь услышал голоса и вошел.

— Узнаю тебя, край необузданных чувств! — громко воскликнул Касум.

И теперь, когда уже пришла помощь, Айшат вдруг потеряла сознание, тяжело повисла на руках Хамзата. И Хамзат испугался, побелел, как снег.

— Айшат, Айшат! Что с тобой?! — лепетал он растерянно.

— Эй, что это? Двадцатый век — и Проспер Мериме?! — воскликнул Касум. Он мгновенно сбросил шубу и шапку: чтоб не помешали, если придется схватиться с насильником.

— Кто там вошел? — сказал Хамзат. — Помоги ее положить на тахту, ей плохо.

— Ты ее убил? — грозно спросил Касум, приближаясь. И тут Хамзат увидал перед собой чужого, незнакомого человека в хорошем костюме: горожанина. От страха у него затряслись губы: конечно, прибыл снизу представитель Советской власти к Мухтару!

— Не говори так! — возразил Хамзат.

— А кинжал зачем выхватил?

— Кинжал? — Хамзат взглянул и увидел лежащий на полу кинжал.

— Да! Кинжал.

— Ну-ка помоги уложить ее на тахту... Просто беда: вот-вот вернется отец.

Касум помог.

— Да она же почти мертва... Что ты сделал?

— Я... ничего. Право, ничего... — Хамзат рванулся к двери, но Касум удержал.

— Нет, братец, так не выйдет! Останься и жди суда.

— Я не убивал ее. Я сказал ей только — «люблю!».

— А она любила тебя?

— Н-не знаю...

— Все понятно: преступление на почве ревности. Эх, ишачья голова, разве ты не знал, что со словом «люблю» надо обращаться, как с космической пылью, осторожно? Да и вообще лучше не обращаться: любовь должны понимать без слов!

— Не мог же я знать, что она так... расстроится?! Я сейчас, я...

На этот раз Касум не успел задержать Хамзата.

Корреспондент стоял посреди комнаты в сомнении. Если сейчас войдут люди, они подумают, что виноват он, Касум, в том, что здесь произошло. А в то же время разве можно оставить девушку, когда она, быть может, нуждается в неотложной помощи.

Касум подошел ближе и вздрогнул: Айшат была действительно красива, а теперь, в обмороке, когда исчез яркий грубоватый румянец, она сделалась воистину прекрасна... Невольно робея перед красотой, Касум коснулся ее руки ощутил равномерное тихое биение пульса.

— Стучит! Стучит, как молоточек ювелира, — обрадовался он. — И откуда взялась она такая? Фиалка среди снегов...

Он нашел кумган с водой и, набрав воды в рот, прыснул в лицо Айшат, как прыскал на собственную сорочку, когда надо было ее погладить.

Айшат открыла глаза. Айшат с удивлением поглядела на него. Айшат поднялась:

— Кто ты?

— Тебе было плохо. Лежи!

Касум протянул было руку, но девушка отстранилась.

— Не прикасайся ко мне, незнакомец.

— Какой я незнакомец! Я тебя видел. Да и вообще я тебя знаю давно. Лежи спокойно.

— Ты не мог меня знать, потому что я тебя не знаю.

— Какие все это пустяки! Ну, я видел тебя в городе... Или в прошлый приезд... Или во сне, наконец! Ну, какая разница?

— В городе? Откуда ты здесь взялся?

— Вот приехал.

— Уходите, уходите отсюда.

— Какая благодарность! Я ее спас...

— От кого спас?

— От этого негодяя.

— Где он?

— Убежал, к сожалению.

— Уходите и вы. Я не хочу, чтобы меня заставали с незнакомцем.

— Не уйду! Мне некуда идти.

Касум сел на стул.

— Тогда уйду я! — возразила Айшат и решительно пошла к двери в одном легком платье.

— Хорошо, хорошо, уйду! — поднялся Касум. — Ну и гостеприимные же здесь люди!

Он надел медвежью шубу, нахлобучил шапку и вышел. И услышал, как за спиной лязгнул крючок.

А в мечети уже не первый час пылал яростный спор. на этот раз шубурумцы ничего не желали слушать, орали десятками голосов одно и то же: немедленно, сейчас же переселяться вниз. Они больше не могут жить в таком ужасе, когда под окнами ходят каптары, нападают на людей, — как это «на кого?». А Одноглазый разве не человек?! А? Когда из-за проклятого каптара людям нечего курить, кончается сахар, кончается керосин... Нет уж, хватит! Теперь они не дорожили даже святыми могилами предков.

— Да куда же переселяться? — развел руками Чамсулла.

— А в тот поселок, куда звали осенью.

— Поздно спохватились, — возразил Мухтар. — То место уже заняли другие.

— Пусть не то, пусть какое-нибудь...

— Да разве можно переселяться на голое место, где нет ни жилья, ни времянок?.. Вы соображаете или нет? Время-то какое: зима, мороз... А у вас дети, старики...

— Все равно! — голосили люди. — Не хотим оставаться в этих проклятых аллахом скалах!

— А сколько раз вы не хотели, отказывались? — вмешался Чамсулла. — Переселяться — это верно. Но нельзя переселяться наспех. А вы кричите: «Завтра же!» Стыдно, вы же умные люди. Куда вы пойдете? Подумайте хорошенько... Нас же осмеют: мол, вот идут беженцы от каптара! Срам!

Неизвестно, сколько еще длился бы спор, если б в мечеть не вломился бледный, запыхавшийся Раджаб.

— Беда, беда, «сельсовет»! — завопил он, едва переводя дыхание.

— Какая еще беда?!

— Я говорил! Я предупреждал! Я предвидел! А меня не слушали.

— Да что же случилось? Скажи толком. — Чамсулла схватил его за грудь и встряхнул.

— Теперь говори не говори... Все пропало... Я предупреждал! И не один раз! Много раз!

— Не бормочи! Говори, в чем дело?

— Я же предупреждал...

— Ну, хорошо, хорошо: допустим, что ты говорил.

— Не «допустим», а точно.

— Не тяни...

— Он там. — Раджаб показал на выход.

— Кто?

— Этот шайтан. Каптар!

— Где?

— Он поджег мою контору. Как только я увидел красного петуха...

— Какого петуха?!

— Ну, пламя, огонь! Так сразу сердце ушло в пятки. Бегу туда, смотрю, а он сидит у костра из моих бумаг — там накладные, ведомости, списки, — а он греется и хохочет... Что теперь будет, а? Акт надо! Акт составить...

— Проклятье! Что за дьявольщина здесь творится! — крикнул Чамсулла и бросился к выходу.

Мухтар не отставал. За ними бросились все, кто был еще достоин называться мужчиной в Шубуруме. Горным потоком хлынули люди к колхозному складу, крича, бранясь, готовые схватить голыми руками снежного человека, связать, посадить на цепь.

Впрочем, не все были охвачены гневом, кое-кто отделился от потока и ушел домой: мол, лучше не ввязываться в эту историю, кто знает, что может произойти и какими средствами самозащиты обладает неведомое существо, могущее жить на ледниках. Лучше быть подальше от беды.

У склада пахло горелым, из разбитых окон валил дым, а внутри помещения в пламени догорающих бумаг кто-то плясал.

— Вот он, вот каптар! — заорал Раджаб. — Хватайте его! Ему потеха, а мне каково? Документы сгорели!

Люди невольно отпрянули от дверей, даже Чамсулла дрогнул в мгновенной нерешительности. Но тут они услышали голос того, кто пытался затоптать огонь:

— Эй, люди! Чего же вы смотрите? Быстрей воды! Ваше же добро горит.

Ну да, это был Касум. Он проходил переулок, когда увидал пожар... И на первый взгляд он, пожалуй, мог бы сойти за каптара — весь черный от копоти, в лохматой шубе, в расстегнутой ушанке.

Зато и хохотали же люди, когда на их глазах каптар обернулся корреспондентом Касумом, которого они знали! Хохотали до слез, до колик. До изнеможения. Хлопая в ладоши от смеха, надрывали животы секретарь сельсовета Искендер, охотник Кара-Хартум.

— Ну и каптар! — смеялся Чамсулла. — А ведь похож! Похож!

— Вот твой каптар, — сказал Мухтар Одноглазому. — Так кто же поджег контору?

— Каптар.

— А где он?

— Клянусь бородой отца, своими глазами видел его... Наверное... Наверное, убежал.

— Убежал?! — с иронией переспросил Мухтар.

Общими усилиями быстро потушили пожар.

И хотя этот случай рассмешил шубурумцев, расходились они по саклям с непонятным чувством разочарования и растерянности: всем уже осточертели слухи, паника, напряжение последних дней; право, не мешало бы поскорее покинуть эти проклятые места!

 

ХУЖА-АЛИ И ЕГО СТАРАЯ ОСЛИЦА

Тревожная это была ночь.

Хужа-Али долго ворочался рядом со своей костлявой старухой, с которой живет под одной крышей больше половины столетия. Еще никогда постель не казалась такой жесткой. Не раз перебирал в задумчивости бородку. Наконец, толчком локтя разбудил бабушку Айбалу и высказал мысль, которая не давала заснуть:

— Жена! Эй, жена! Я решил уехать...

Хужа-Али — человек старой закалки, к нежностям не приучен, не может советоваться с женой. Он привык решать сам и это решение считает для семьи окончательным.

— Куда же ты на ночь-то глядя? — не поняла спросонья Айбала.

— Да не сейчас, завтра...

— Куда ехать-то? В ущелье за дровами, что ли? Верно, чего нам мерзнуть-то... — сказала, зевая, старуха.

— Всю жизнь ты была непонятливой, да и в старости не поумнела. Пойми: я ре-шил совсем покинуть аул. Сов-сем! Соседи давно уехали, а мы чего-то торчим в этой дыре...

— Сам же был против отъезда. Какими словами оскорблял всех, кто собирался уехать!

— А теперь я решил, и мы уедем. Ты против, что ли?

— Да спи ты... Видно, не в пользу тебе лекарство, что дает внученька. Спи и дай мне поспать...

Надо сказать, что до сих пор бабушка Айбала твердила мужу: «Одумайся, старый. Давай уедем». А Хужа-Али и слушать не хотел о переселении. Может, и сейчас, если б жена безропотно согласилась, он передумал бы... Но раз жена противится, Хужа-Али будет стоять на своем. Уж такой у него характер: никак не может согласиться с чужим мнением.

— Эй, слышишь, жена: я так решил. И конец делу! — Хужа-Али даже сел от гнева.

— Подумаешь, он решил! Здесь твоя внучка, твои дочери, твой зять. А мы еще не решили.

— Ах, ты не решила?

— Нет.

— Эй, не смей повышать голос, пока я жив! Это я с тобой говорю...

— Пятьдесят лет не повышала голоса. Хватит! Надоели мне твои глупости. Спи, говорю...

— Ах, ты хочешь спать! Ну-ка, вставай сейчас же да упакуй свой сундук. — Не на шутку обозленный Хужа-Али вскочил и сдернул одеяло с жены.

— Ты что, с ума сошел?!

— Может быть. Вставай, а то смотри получишь ремнем по мягкому, как бывало.

— Ну, мягкого уже не осталось, — возразила бабушка Айбала. — Одни кости остались. Довел!

— Что, жалеешь?

— А еще бы: такого жениха упустила. Променяла сокола на ворона.

— Ах, значит, для тебя Али-Хужа, сокол, а я ворон? Да?

— Не каркай! Дай хоть вспомнить...

— Вспомнить? Что ты там вспоминаешь, старая? А ну-ка?!

— Самый сладкий час моей жизни, который потом снился всю жизнь... Как меня на лесной опушке целовал Али-Хужа.

— Что-о?! А ну-ка, повтори! Он целовал тебя?

— Да. Еще до тебя.

— Значит, его поцелуй тебе дороже, чем вся жизнь со мной?!

— Дороже...

— Ну, нет! Ты хочешь раздразнить, чтобы я сказал те же слова, какие сказал Хажи-Бекир. Не дождешься! Но я покажу этому цыпленку Али-Хуже, как целовать мою жену.

— А я тогда не была еще твоей женой.

— Ах ты, потаскуха беззубая!

— Не кричи, козлиная борода!

— Я тебе покажу козлиную бороду! Я тебе покажу!.. На этом крючке висел ремень, где он, где?

— Висел сорок лет назад.

— Вставай, собирайся!

— Можешь ехать, а я останусь, — сказала бабушка Айбала и натянула одеяло.

— Клянусь, не останешься! А-а, тебе хочется с Али-Хужой вспоминать лесную опушку? А? Ну нет, ты пойдешь со мной. В один ботинок обе ноги сунешь и пойдешь! — Хужа-Али схватил жену, чтобы поднять с постели, но сам упал.

— Эх, силенки у тебя не осталось, старый...

— Я тебе покажу «силенки»!

— Не надо. Давай уж сама встану, что ли... — И бабушка Айбала поднялась. — А твой зять «сельсовет», думаешь, отпустит?

— А я его и не спрошу.

— Ой, как холодно. И топить нечем. Клянусь, ты прав: лучше уехать туда, где теплее...

— Видишь, видишь! Я же это решил.

— Правильно решил. Я давно хотела пожить где-нибудь в другом месте... Ну, собираться так собираться... Укладывай вещи!

Бабушка Айбала засуетилась, вытащила старые деревянные сундуки с харбукскими замками. И Хужа-Али призадумался: почему она так проворно, будто давно этого жаждала, укладывает вещи? Уж не разыграла ли его старуха?! Нет, нельзя допустить, чтоб жена одурачила его!

— А как же нам быть со скотом? — спросил он.

— Продадим кому-нибудь или оставим дочери, — беззаботно отозвалась старуха.

— Поди, сакля-то без присмотра разрушится...

— Пусть рушится.

— Ах, тебе на все наплевать, лишь бы уехать! — вскричал Хужа-Али. — Нет, меня не проведешь! Я не брошу хозяйство. Потуши свет и ложись спать...

— Вагабай, вагарай! Что за человек, а?! — всплеснула руками бабушка Айбала. — Ты же позоришь свою папаху: у мужчины должно быть одно слово, а не десять!

— Я дал слово, я и взял обратно. Все! Вижу, как обрадовалась. Протянул собаке кость, так она норовит вместе с пальцами оторвать...

Бабушка Айбала нашла в сундуке платье, которое надевала лет пятьдесят назад: со звонящими нагрудными подвесками из серебряных монет. И не стерпев, надела его сейчас, выпрямилась, сказала улыбаясь:

— Погляди-ка!

— Хоть подвенечное надень, все равно ничего не изменится.

— А помнишь, как в этом платье я сводила с ума шубурумских парней?

— Да, это ты умела... Вертела талией, как лиса хвостом, строила глазки, груди выпячивала и будто ненароком проводила по ним рукой... Ох, и дурой была! Чего смеешься?

Бабушка Айбала улыбалась воспоминаниям.

— В этом платье, — сказала она негромко, — я была на опушке леса...

— Когда тебя целовал Али-Хужа? Да?!

Айбала кивнула.

— Да... Как он обвил меня своими лапами тогда... — Она фыркнула и даже закрылась рукавом.

— Эй, женщина! Еще одно слово — и придется для тебя копать могилу, — заорал, вскакивая, Хужа-Али. — Не желаю я видеть это проклятое платье!

И он так рванул подвески, что серебряные монеты, звеня, разлетелись по всей комнате.

— Уедем немедленно! — кричал старик. — А я-то думаю: отчего бы это хинкал у нас всегда вкуснее, если в гости пришел Али-Хужа? Ни дня не останусь в ауле, где этот собачий сын!

— Ты попробуй сказать ему в лицо.

— И попробую! А что, я боюсь его, что ли?! Собирайся!

— Нет уж, хватит играть...

— Да ты что? Забыла, кто с тобой разговаривает?

— Уезжай один... Погоди, я припомню тебе, как рвать мои воспоминания, — говорила бабушка Айбала, собирая рассыпавшиеся монеты.

— Ой, смотри: лопнет мое терпение! Нет, больше ты его не увидишь. Собирайся.

Хужа-Али стал сам запихивать вещи в сундук, в чемоданы. Вскоре стала помогать и бабушка Айбала; связали узлы... А там и рассвело, во дворе замычала корова.

Угрюмо оглядел свое добро Хужа-Али.

— Неужели вот это — все?!

— Что все?!

— Не знал, что мы так бедно жили! А ведь жизнь ушла...

— Только теперь заметил? — горько усмехнулась бабушка Айбала.

— И даже никакой мебели... Ну, что ж, пошли в сельсовет. Попросим хоть вьючную лошадь.

— Ты же не хотел обращаться к зятю.

— Не один мой зять — Советская власть. Там и еще найдутся достойные люди. Пошли!

— А я-то зачем пойду?

— Ты женщина. Немножко поплачь — и уступят. Мужчин теперь не ставят ни во что, а стоит женщине пустить слезу, так все сделают для нее... Хоть поздно, да я понял: нынче пришла женская власть. Пошли.

Они вышли, у ворот Хужа-Али замешкался: в сельсовет надо идти мимо сакли Али-Хужи...

— Пойдем отсюда, — сказал Хужа-Али и пошел в обратную сторону.

— Но сельсовет не там!

— Не твое дело, иди за мной, я лучше знаю, где сельсовет.

— Идет на запад, а ищет восход; вот всегда так с ним! — проворчала бабушка Айбала, но все же пошла за мужем.

Только спустились они на сельскую площадь, где раньше шубурумцы молотили досками зерно (забив сначала в доски кремни), а нынче играют свадьбы, как навстречу попался сам Али-Хужа: шел с киркой и мешком картофеля, что выкопал из-под снега неподалеку от родника. Хужа-Али отпрянул, будто встретил снежного барса.

— Уже встали? — удивился Али-Хужа.

— Что за вопрос! — сердито ответил Хужа-Али. — А иначе как бы мы оказались тут...

— Это правда. Но чего ты такой злой? Что стряслось с твоим мужем? — спросил Али-Хужа у старухи.

— Бежать собрался из аула.

— Не может быть?! — удивился Али-Хужа. — Поистине все перевернулось в этом мире... Да, да, чему ж теперь удивляться: я своими глазами видел, как без наседки выводят цыплят... Вот и ты, Хужа-Али, увидишь теперь.

— Уж ты не думаешь ли, что я ради твоих цыплят покидаю аул?

— А ради чего же?

— Из-за тебя, собачий сын!

— Ну, это уже серьезный разговор. Придется снять мешок... — И Али-Хужа положил мешок на камень у дороги. — А скажи, Хужа-Али, кирку тебе дать или на всякий случай оставить себе?

— Не смейся! Прочь с дороги! — отстранил его Хужа-Али и пошел дальше.

— Ты, Айбала, верно, напоила его ослиным молоком! — заметил Али-Хужа.

— Напомнила ему опушку леса, — шепнула, проходя, бабушка Айбала.

— Ха-ха-ха! Насыпала, значит, угольков за шиворот! — расхохотался Али-Хужа. — То-то у него трясется борода...

Этот смех был для Хужа-Али что острый нож; чуть не бегом подлетел он к своей старухе, схватил за руку и повлек за собой: так ведут козу на привязи. И тащил ее за руку до самого сельсовета. А тут остался на крыльце и приказал бабушке Айбале идти и выклянчить пару вьючных лошадей.

А в сельсовете шел горячий спор между Мухтаром и Айшат. Поодаль на скамейке сидел и слушал разговор Касум, не решаясь вмешаться: почему-то чувствовал себя не в своей тарелке.

Айшат волновалась: она навещала сбежавших больных, их состояние ухудшилось, но все трое решительно отказались вернуться в больницу. «Нельзя оставить семью в беде!» — отвечали они на все уговоры и даже угрозы врача. И теперь Айшат требовала, чтобы сельсовет применил власть, заставил вернуться больных. Но Мухтар только разводил руками и отвечал:

— Ну что я могу сделать, ну что?! Скажи мне, чем я могу их напугать, чтоб они вернулись? Ничем! Люди в панике. Они боятся каптара, а не Мухтара. Меня не слушаются... Да и вообще сельсовету хватает и других дел.

— Ты должен их вернуть, — твердила Айшат. — Им нечем топить сакли, а в холодном помещении больные могут умереть.

— Раз они захотели умереть, что же я могу сделать? Их теперь и палкой не выгонишь из сакли.

— Ты же «сельсовет»! Уговори...

— Только и делаю, что уговариваю. Хватит! Сама добивайся, я ничего не могу сделать...

— Тогда обеспечь хотя бы этих троих топливом.

— Откуда? Дрова в ущелье — никто не хочет привезти. Вот сама возьмись да привези.

— Все сама да сама... В мои обязанности это не входит.

— А в мои обязанности входит борьба со снежным человеком, а?

— Да, входит, раз он объявился! — Айшат взглянула на Касума, отчего-то смутилась и вышла, хлопнув дверью.

— А, шайтан! — воскликнул в сердцах Мухтар. — Когда ж наконец покончим с этой катавасией? Не хватает еще и ее заботы взвалить на мои плечи.

— А она дерзкая! — сказал Касум, подсаживаясь ближе. — Кто она?

— Наш сельский врач, — ответил Мухтар, глядя куда-то вдаль через окно.

— Врач?

— А чему ты удивляешься?

— И с дипломом?

— Конечно.

— И училась в городе? — еще больше удивился Касум.

— А где же еще? Не думаешь ли, что здесь, в поднебесье, есть медицинский институт?

— Не думаю, нет... А красивая она, хотя и...

— Что «хотя и»?

— Со странностями... — сказал Касум; он не знал, что говорит с отцом Айшат.

— Какими странностями?

— Гм... Да вчера она просто выгнала меня из сакли; мол, не хочу, чтоб меня застали одну с незнакомцем.

— А разве она не права?

— Не знаю... Но гнать гостя!.. А скажите, председатель, она замужем?

— Кто?

— Да вот та, что ушла. Сельский врач.

— Скажи, пожалуйста, чего ты так заинтересовался Айшат? — спросил наконец Мухтар.

Касум не успел ответить: в комнату вошла бабушка Айбала.

Старушка по-родственному подсела к Мухтару, справилась о здоровье, о самочувствии, извинилась, что тревожит пустяками запятых людей, и попросила дать вьючную лошадь (о двух лошадях она и сказать не решилась).

— Зачем?! — удивился Мухтар, а когда узнал, что Хужа-Али решил сбежать из аула, пришел в ярость. Не помогли ни уговоры, ни просьбы, ни мольбы, ни слезы. — Эй, теща! — гневно сказал председатель сельсовета. — Скажи моему тестю, что отара всегда ходит за козлом: если он хочет переселяться, весь аул пойдет за ним, да только не сейчас, а летом. Тогда и я поздравлю его с правильным решением... Вот и все! Кончен разговор.

Чтоб не мешать разговору, Касум вышел из сельсовета и пошел бродить по аулу. Возле сельской больницы он снова встретил озабоченную Айшат и, конечно, поспешил выразить ей сочувствие:

— Ай-яй-яй, какой строгий у вас «сельсовет», а?!

— А, что ты в этом понимаешь! — возразила Айшат.

— Я, кажется, тебя не обидел, девушка? Что ты говоришь со мной, как всадник с пешим?.. Прости, если ночью напугал тебя...

— Я не пугливая, — Айшат отвернулась, почувствовав, что краснеет; невольно у нее вырвалось: — Что делать?!

— А ты хорошенько попроси председателя сельсовета.

— Бесполезно.

— Почему?

— Я знаю его характер.

— Да, характерец у него, могу сказать! — радостно подхватил Касум. — Упрямей любого ишака.

— Да ты что?! — ахнула Айшат.

— Я же сам видел. Такая девушка пришла с просьбой, а он...

— Он — мой отец.

— Что? — растерялся Касум, — Как отец?

— Очень просто: отец и все.

— Вот тебе и на! А я-то расспрашивал о тебе.

— Обо мне?

— Ну да.

— Зачем?

— Просто я любопытный человек.

— Да, это сразу видно, — улыбнулась Айшат.

— Тогда, значит, я смею попросить, девушка, чтоб ты проводила меня к себе.

— Куда? — удивилась Айшат.

— К вашей сакле. Твой отец сказал: «У нас гостиниц нет, будешь жить у меня». Выходит, у вас...

— Сам напросился?

— Нет, я не люблю стеснять людей, но...

— Понятно. А зачем ты пожаловал в Шубурум, интересно узнать?

— Как зачем? Найти снежного человека.

— Ну и что ж: нашли?

— Пока вижу снежных людей, а каптара нет.

— Нелестно! Ну, вот что: мне некогда, у меня больные. Ты спустишься сейчас вниз, повернешь налево под арку, потом направо — там наша сакля.

И Айшат ушла.

— Смотри, парень, как бы не ослепнуть: разве можно так долго смотреть на солнце! — заметила бабушка Айбала Касуму, который, не двигаясь, смотрел вслед Айшат.

— Это о чем ты, бабушка? — усмехнулся Касум.

— Ах, ты не понимаешь? Смешной ты, парень! Не трать зря силы. У нее есть жених.

— У кого?

— У моей внучки, которую ты рассматриваешь, как кубачинец пробу на золоте. Хи-хи, — засмеялась бабушка .— Напялил на себя звериную шкуру и думает, что уже покорил сердце девушки. Эх, парень, парень, если б ты знал, какого зятя мы ждем...

— Какого же?

— Сядь-ка, сядь со мной на камушек, не бойся, это старость, сделала меня страшной, а я добрая. Вот так... Это будет совсем, совсем скоро... Вот появится со стороны Шайтан-перевала красавец джигит на славном вороном коне, в черкеске с золотыми газырями, в белоснежной бурке на плечах и с красным башлыком...

— Ах, вон оно что! — улыбнулся Касум. — А я-то думаю: чего это Айшат все поглядывает на дорогу...

— Да, да, парень, он должен появиться оттуда. И скажет он, что явился за красавицей Айшат...

— Сказка...

— А хоть бы и сказка! Таким, как ты, она не чета. Сказка! — повторила с насмешкой Айбала. — Не умеет нынешняя молодежь мечтать... Да что там говорить! — махнула она костлявой рукой, уходя.

Бабушка Айбала передала своему старику весь разговор с зятем, но строптивый Хужа-Али уже не хотел ничего слушать. Он навьючил на свою единственную ослицу с облезлыми боками все, что могла она выдержать, и побрел вместе со старухой по трудным горным тропам в обход осыпей и обвалов. Хужа-Али шел и думал, что надо будет пристроить у кого-нибудь внизу старуху, а самому вернуться с ослицей в Шубурум за остальными вещами. У него еще звенел в ушах смех Али-Хужи. Нет, он больше не в состоянии видеть этого наглеца и слышать его рассуждения о «цыплятах без наседки». Тьфу! Да лучше уж сорваться вместе с ослицей в горную пропасть, чем встречаться каждый день с Али-Хужой и вспоминать... Ну, да, да: вспоминать опушку леса!

Но Хужа-Али последнее время почему-то не везло: словно серая туча несчастий, что обрушилась на голову Хажи-Бекира, задела и его краем... К вечеру они уже подходили к аулу Мин-Мубарак, и Хужа-Али радовался, что успел добраться засветло, и подумывал, у кого бы переночевать, а то и оставить на пару дней бабушку Айбалу, пока он вернется за остальным добром...

Ох, как часто мы радуемся слишком поспешно, как часто вместо предвкушаемого меда получаем добрую горсть редьки и хрена, которые, как известно, друг друга не слаще!

Надо вам сказать, что в горах издавна заведено: один аул держит у себя только ишаков-самцов, а другой аул — подальше — только ослиц: держать их в одном ауле все равно, что жить рядом с пороховой бочкой, к которой уже подброшен зажженный фитиль. Влюбленного ишака удержать немыслимо, он не знает ни стыда, ни совести. Что делать, такая уж это безнравственная тварь, хоть и необходимая в хозяйстве горца. А сколько из-за них в прежние времена было ссор в аулах, споров и даже вражды!..

Если в Шубуруме держали ослиц, то в Мин-Мубараке были ишаки. В ауле вечер, над каждой саклей вьется дымок, будто разом закурили старики на гудекане; по дороге семенят ишаки с дровами, возвращаясь из леса; из аула выходят ишаки с мешками зерна на деревянных седлах — хозяева гонят их в ущелье к мельнице, чтобы ночью помолоть... В домах сели за ужин: пахнет вареной картошкой и свежим хлебом...

И вдруг у самого аула Хужи-Али услышал радостный рев ишака. Второго, третьего! И вот уже страшный хор оглушил все окрест. Тут только старик понял свою ошибку и встрепенулся, но было уже поздно. Ослица сразу навострила уши и прислушалась. К Хужа-Али со всех сторон, как сорвавшиеся с цепи собаки, неслись ишаки разных мастей, черные и серые, гнедые и белые, навьюченные и свободные, а один прыгал даже стреноженный, и все, задирая морды к небу, ревели. Почуяв их приближение, ослица тоже задрала морду и раскатисто заорала что-то: казалось, она скликала ишаков со всего аула Мин-Мубарак. Она начала подпрыгивать, будто под ней тряслась земля, лягаться и, наконец, сбросила поклажу; что-то разбилось в узелках, зазвенело, старуха бросилась поднимать, проклиная ослицу и того, кто ее приобрел... Сам не свой, Хужа-Али кинулся к ослице, схватил за уши, удерживая на месте.

— Эй, жена, скорей сюда, держи ослицу вот так. Проклятая тварь!

— Но смогу ли я сдержать? — молвила старуха, хватаясь бессильными руками за длинные замшевые уши.

— Смотри не отпускай! А я попробую отогнать. Но где же их хозяева? Почему не удерживают? Эй, жамиат куда же вы смотрите?! — кричал Хужа-Али, хоть и понимал, что вряд ли кому удастся удержать ошалевших от страсти тварей.

Ишаки набежали и закружились возле ослицы, не обращая внимания на пинки, удары и гневные крики старика. Неожиданно ослица лягнула что есть сил и отбросила Хужа-Али в сторону. Старик упал ничком. А когда поднялся, было уже поздно... Дрожа от ярости, Хужа-Али обернулся и крикнул жене:

— Эй, женщина, бесстыжая, закрой платком лицо и глаза!

— Кому? — не поняла старуха.

— Себе, дура!

— А что делать с ослицей? Отпустить уши? — Старуха все еще цепко хваталась за уши ослицы.

— Бросай к шайтану! И отвернись от позора!

И Хужа-Али опустился на землю спиной к этим тварям, беспомощный и бессильный. А за его спиной происходило нечто вроде пляски на раскаленной сковороде.

Тут на шум, рев, крики сбежались люди из ближних саклей, но если б даже собрался народ из десяти аулов, и то ничего не смог бы сделать. Только их смех и слышал Хужа-Али, и ему вдруг почудилось, что это хохочет Али-Хужа. Он вскочил как ошпаренный. Обезумев от гнева, Хужа-Али вдруг вспомнил о кинжале, что торчал у него на поясе. Подбежал к ишакам, растолкал и, чтоб не ввязываться в ссору с жителями чужого аула, ударом кинжала размозжил череп своей ослице. Не мог он простить даже скотине такую безнравственность!

Вот так Хужа-Али под аулом Мин-Мубарак лишился своей ослицы. К счастью, подвернулся порожний грузовик, Хужа-Али навалил в него узлы и сундуки, посадил в кузов рядом с собой бабушку Айбалу и поехал, даже не спросив, куда направляется машина: ему было все равно! Лишь бы подальше отсюда...

 

ВО ХМЕЛЮ, КАК В ЗЕРКАЛЕ

Ровно без пятнадцати семь, как всегда, над Шубурумом пронесся пронзительный крик снежного человека. Жители привычно сверили часы.

Возле сельского магазина стояли охотник Кара-Хартум, ветеринар Хамзат, завмаг Чамсулла. С тех пор как снежный человек сжег в складской конторе накладные, ценные бумаги, ведомости по распределению дохода и прочее, кладовщик Раджаб вроде бы немного, как говорится, того-этого, тронулся, свихнулся, стал заговариваться; словом, почти спятил. Теперь он не желал ни на час расстаться с этими людьми и, будто в бреду, все твердил: «Ну, друзья, считайте, что меня заживо похоронили... Все пропало! Я погиб! Меня обязательно посадят за решетку. Я умру там! Умру, не вынесу, не выдержу... Сиротами останутся мои дети. Вдовой будет моя жена...» И вот так причитая, умолял не бросать его в этом великом горе, быть рядом в дни, когда на его плечи свалилась такая страшная беда... Кара-Хартум, Хамзат, Чамсулла пытались уйти по своим долам, к своим семьям, но Раджаб хватал их за рукава и говорил, что даже звери не бросают в несчастье себе подобного, а вы... Неужели нет в вас и капли сочувствия?! Кара-Хартум и Хамзат наконец согласились остаться, но Чамсулла все порывался уйти домой, где его тоже ждали дети...

— Неужели покинешь меня в беде?! Разве у тебя нет сердца? — стонал Раджаб.

— Да не терзайся так... — Чамсулла хлопнул его по плечу. — Все выясним, разберемся...

— Нет, все пропало! Ты, даже ты не сочувствуешь...

— Да полно тебе!

— Ты хочешь, чтобы овдовела моя жена...

— Ну что ты говоришь?! Я никому не желаю зла.

— Так почему же ты покидаешь меня? Чамсулла, дорогой, пошли ко мне, успокой хоть немного мою бедную жену. Так тяжело мне смотреть на ее слезы... Неужели не можете побыть со мной последние денечки, пока меня не посадили за решетку...

— Раджаб, ты говоришь глупости! — возразил Кара-Хартум. — Какая может быть решетка, ведь не ты же поджег документы... — И охотник взял под руку Чамсуллу и потащил к сакле Раджаба. Больше Чамсулла не мог сопротивляться.

Как только почтенные гости оказались в сакле, Раджаб засуетился, заставил хлопотать жену, вызвал ей в помощь соседку, а сам зарезал барана, даже не дав заблеять. Так спешил Раджаб, что, когда резал, забыл повернуть голову барана в сторону Киблы. Не прошло и двух часов, как во дворе запылал костер и закипел большой чабанский казан, в котором варилась добрая половина бараньей туши. А еще через час на подносе лежала горка мяса с костями и комната наполнилась аппетитным запахом вареной баранины с чесноком да жареной картошки. И главное, нашлось у Раджаба чем оросить такую трапезу: полный бочонок крепленого вина «Дерхаб». Первые бокалы выпили молча, за вторыми похвалили руки, что приготовили трапезу, а когда поднимали бокалы в третий раз, к ним присоединились «сельсовет Мухтар» и корреспондент Касум. Принимая бокал, Мухтар весело сказал:

— Теперь можем быть спокойны: раз прибыл корреспондент, каптар испугается. Он, говорят, исчезает, когда приближаются журналисты или ученые.

— Будь он проклят! — отозвался Чамсулла. — Опозорил нас на весь свет.

— Не опозорил, а прославил, — возразил Хамзат. — Кто прежде слышал о нашем ауле?

— Да, да, а нынче Шубурум у всех на устах, — заметил Касум. — Если каптар здесь не один, то будут эти места названы заповедником...

— Давайте хоть за едой не вспоминать о каптаре, — взмолился Кара-Хартум, держа обеими руками большую кость с мясом.

Приходу Мухтара неслыханно обрадовался хозяин дома. Теперь каждый бокал сопровождался тостом, и если б кто посторонний услыхал эти тосты, он решил бы, что лучшие люди мира собрались сегодня в сакле Одноглазого. «Если есть на свете мужчина, — он должен быть таким, как Чамсулла!» — объявил захмелевший Кара- Хартум. «Если рождает мать сына, то пусть он родится подобным нашему Мухтару!» — возгласил Хамзат: он боялся, что Айшат расскажет отцу обо всем, что случилось, робел, и заискивал, и тайно радовался: этот пришелец Касум, кажется, не узнал его! А Касум все думал: где же встречал этого парня? Но разве мало журналист встречает людей? Хамзат — ветеринар, учился в городе; значит, мог встретиться и там... Да и лицо Хамзата с тех пор обросло: нет больше парикмахера в ауле!

Дошла очередь и до Касума. Касум любил застольные тосты и славился среди журналистов как мастер тоста короткого, но выразительного, что называется, «тоста с изюминкой». Он и тут не растерялся и опорожнил бокал за каждый камень этой сакли, за каждый волос хозяина, за баракат — щедрое угощение, за честь сидеть за одним столом с такими людьми, за все и за всех; короче, он произнес «дерхаб!», самое богатое слово в словаре горцев. И его с удовольствием поддержали все присутствующие. Особенно понравился тост Кара-Хартуму, который всегда удивлялся сообразительности горожан, их умению не лазить за словом в карман. Однажды случайные попутчики спросили его: много ли в Шубуруме ученых людей? Кара-Хартум подумал и ответил: «Не знаю, много ли, мало ли, но четырнадцать человек носят соломенные шляпы».

— Любо слушать этих горожан! — воскликнул Кара-Хартум. — И говорят-то они так, будто другая мать их родила. Откуда вы берете такие слова?

— Из жизни, — улыбнулся польщенный Касум.

— Почему же мы не можем взять? Ведь у нас тоже жизнь, черт возьми, а не мамалыга!

— Не жизнь, а кошмар, — перебил Чамсулла. — Просто не разберешь, что здесь творится.

— Нечем было людей позабавить. Теперь есть... Появился этот снежный шайтан! — сказал ворчливо Мухтар.

— Ну, давайте не будем отвлекаться! — вмешался Хамзат. — Тост произнесен, выпьем.

— Да, тост был достоин нашего дорогого Раджаба. Дерхаб! — поднял бокал захмелевший Кара-Хартум. — Будь здоров, ты чудесный человек, Раджаб! Эх, жаль, что моя мать не была женой твоего отца: были б мы с тобой родными братьями...

И каждый перед тем, как выпить свой бокал, хвалил великие достоинства Раджаба Одноглазого. В состоянии трезвом они, наверное, удивились бы, засмеялись, отказались бы от своих слов, но вино делает людей добрыми и щедрыми, во хмелю человек всемогущ, он может наобещать другу горы золота, и друг в таком состоянии тоже верит и простодушно отказывается принять сокровища. Слушая гостей, Раджаб смущался и даже краснел.

— Баркалла, баркалла, спасибо! — кланялся Раджаб на все стороны. — Да сохранятся ваши головы на плечах, чтоб радовались ваши дети! Я рад, что сижу с вами. Но горько мне сознавать, что, быть может, это последний раз в моей жизни...

— Да что ты? Почему последний раз?! — возмутился Кара-Хартум. — Еще не раз мы сядем за один стол, пока живы, пока есть овцы в колхозных отарах...

— Но без меня... Ведь никто не поверит, все скажут: «Это ты нарочно!»

— Никто не скажет! А мы? — Во хмелю даже Чамсулла стал щедрым. — Как-никак я все же парторг! Ты, Раджаб, настоящий мужчина, тебе ли отчаиваться... Ну, сгорели документы... Бумажки! Стоит ли из-за них плакать? Да я бы сжег все бумаги на свете! Мухтар, да успокой ты его душу! Ну, что это за человек: все переживает и переживает...

— А что ж делать? У меня семья, дети...

— Не говори так, а то плакать хочется! Я — ревизионная комиссия, — ударил себя в грудь Хамзат. — Мы-то знаем, что это не ты поджег! Да и зачем тебе поджигать, вредить самому себе. Разве не так, Чамсулла?

— Верно! Именно так! А ты как думаешь, Мухтар?

— Чепуха все это, — сказал наконец и Мухтар. — Составим эдакий длинный-длинный акт — и дело с концом. А если поймаем снежного человека, то взыщем с него.

— Умные слова сказал Мухтар! — воскликнул Кара-Хартум. — Эх, хороший ты человек, Раджаб! Зачем нам жизнь, если не сможем постоять за тебя?!

— Постоим! — закричал Хамзат, подставляя свой бокал. — Лей, Раджаб! Лей, щедрая душа!

И еще не раз выпили за Раджаба и сказали такие слова, что хозяин даже вытащил носовой платок, чтоб утереть слезы. Из всего этого выходило непреложно и очевидно, что нет на свете человека честнее и вернее, чем Раджаб; друзья могут положиться на него, как на самого себя, ибо у него чистая душа и нет в ней никакого изъяна...

— Какие вы хорошие, друзья! — вскричал вконец растроганный Раджаб. — Клянусь, откровенно скажу: до этого дня каждого из вас, бывало, я ругал, поносил за глаза. Дурак я был! Не знал! Но отныне, вот увидите, буду, как родных братьев, любить. Кроме вас, мне никто не нужен...

— Я же говорил, что у него душа нараспашку! — воскликнул тронутый такой откровенностью Кара-Хартум. — Да, Раджаб, узнать настоящего друга нелегко: не пуд соли надо съесть, а тонну...

Тут выпили еще по бокалу, и уже, как говорится, все расцвели, что павлиний хвост. Обычно горцы, даже совсем пьяные, не целуются, но Раджаб не выдержал, кинулся и расцеловал всех, утирая платком слезы счастья. И сразу же ткнулся в подушку и разрыдался, всхлипывая и невнятно причитая. Все бросились утешать. Раджаб обернулся к этим милым, дорогим людям, громко высморкался и жалобно сказал:

— Друзья мои, мне тяжело, очень тяжело...

И вновь зарыдал.

— Ну что ты, брат наш! Ну что ты...

— Разве так можно, дорогой?..

— Если б вы знали, как мне тяжело! А-а-а! — и вновь громкий плач.

— Ну что ты! Стыдно... Услышат женщины! Мужчина — и плачет.

— Не могу... Не могу сдержаться! Я так виноват, так виноват перед добрыми, хорошими людьми... Перед друзьями...

— Да о чем ты говоришь? Ни в чем ты, брат, не провинился. Что ты, право!

— Не могу больше молчать. Не могу! Я откроюсь перед вами... Ведь это я сам... Я сжег документы!

— Это уж ты врешь, — недовольно покачал головой Кара-Хартум. — Хотя от тебя всего можно ожидать... Но это уж ты наговариваешь на себя. Выпил лишнее.

— Нет, нет, нет! Теперь я говорю правду. Поверьте! Вы такие хорошие, такие милые! Наконец-то у меня есть настоящие друзья. С вами мне ничто не страшно: могу один поймать каптара и привести за ухо в аул... Как легко сейчас на сердце! Спасибо вам, друзья. Спасибо!

— Не верьте, не верьте ему... Он спьяну, он всегда так, когда выпьет лишнее! — заголосила жена Раджаба, услыхав слова мужа.

— Ты, женщина, не вмешивайся в мужской разговор! — возразил Одноглазый и показал на дверь. Жена вышла.

— Его надо уложить. Ну, что вы все стоите? — сказал Хамзат. — Вы же видите, что он болтает чепуху.

Мухтар и Чамсулла переглянулись, не зная, верить или не верить. И все-таки они не могли допустить, что такой радушный, щедрый хозяин пошел на преступление, не пожалел жену и детей... Нет, они не хотели верить!

— Да, да, Раджабу надо отдохнуть, а нам пора по домам, — сказал Чамсулла.

— Нет, я не хочу спать! — возразил Раджаб, вырываясь из рук Касума и Хамзата. — Хочу быть с вами. Хочу выпить еще бокал вина... А-а-а! Когда я врал, вы пили, вы расхваливали меня, были друзьями... А теперь, когда сказал правду, отворачиваетесь, бросаете? А я-то думал, что нашел настоящих людей! Доверился... Какие же вы жалкие! — крикнул кладовщик.

— Раджаб, дорогой, не надо. Зачем такие слова? Мы же твои друзья, — уговаривал Кара-Хартум. — И пить больше не надо, хватит.

— Нет, не хватит! — Раджаб налил в свой бокал вина. — Если вы друзья, то пейте со мной. Ну, что вы уставились на меня, а? Удивляетесь? Да, это я, я уничтожил документы, потому что там много недоставало... Ну, чего же вы замолчали?

— Пора по домам! — сказал Мухтар и стал одеваться.

Стал одеваться и Чамсулла.

— Что, убегаете? Угостились, теперь домой пора? — зло усмехнулся Одноглазый. — Уходите, все уходите!

— Одумайся, Раджаб, что ты говоришь?! Сам же пригласил и сам же гонишь гостей?! — возмутился Кара-Хартум.

— Да, неприятен я вам, когда говорю правду. Ну, да шайтан с вами, буду пить один!

Раджаб снова сел за стол, опорожнил еще бокал.

— Ха-ха-ха! — расхохотался он вдруг. — Ну и друзья же у меня! Садитесь, садитесь! Это я просто хотел посмотреть, проверить, какие вы будете, если совру такое... Нет, нет, ничего я не сжигал! Зачем? Садитесь спокойно...

Но больше никто не сел за стол. Все оделись и как будто разом протрезвели. Раджаб проводил их до ворот, недоумевающих и оскорбленных тем, что над ними посмели так подшучивать... Да, всего можно ждать от этого негодяя, думал каждый, но никто не сказал этого вслух: неловко, еще так недавно они щедро, не жалея красок, хвалили за трапезой Раджаба.

И только посторонний для всех Касум сказал:

— Странный он человек! То ли хитрит, то ли глуп... Скорее всего хитрит. Ведь случается, что и дверной крючок закрывается сам по себе...

 

В ГОРНЫЕ УЩЕЛЬЯ, НА ВОЛЮ!

Я надеюсь, читатель, что вам не приходилось ночевать в тюрьме одного из горных районов Дагестана? Вот и хорошо: не такое это место, чтоб стоило там ночевать.

А между тем Хажи-Бекир живет там уже не один день...

Давно ли он видел снежную чалму Дюльти-Дага и тучи, сбежавшиеся в ущелье, как отара серых овец? Давно ли над ним клекотали в вышине орлы и вольный ветер гор свистел в ушах? Да и он сам был волен почти как ветер: захотел бы — и поехал на самый Тихий океан; или в горы Тянь-Шаня; или на перламутровое Белое море; или даже в Злату Прагу по туристской путевке. И везде ему продавали бы лучшие билеты, проводники стелили постели на вагонных полках, официантки подавали дымящиеся паром тарелки...

А теперь мир сократился до этой клетки с решеткой на окне и дубовой запертой дверью в каменном пустом доме на два этажа. И никуда не уйдешь отсюда. И никому нет до тебя дела в родном Шубуруме: нет тебя ни в живых, ни в мертвых; словно и не жил никогда сельский могильщик Хажи-Бекир, словно никто и никогда не нуждался в его услугах; будто проклят он всеми навеки и выброшен из аула, как дохлый пес. Загнали его в эту тесную мрачную клетку и заперли. Три раза в день по полбуханки хлеба, ведро холодной воды, в обед похлебка, какую, бывало, готовила Хева отелившейся корове, обрубок пня, чтоб сидеть, и топчан с матрацем, набитым не соломой, а будто хворостом, с одеялом, что пахнет сыростью, как паршивая овца весной, — вот и все, что осталось Хажи-Бекиру от всех богатств мира. И так на многие годы. Клетки на колесах, клетки в каменных домах, клетки за колючей проволокой. Холодные, ледяные края...

Есть еще у Хажи-Бекира собеседница — тюремная крыса ростом с кролика, которая ночью забирается к нему в постель, отчего могильщик вскакивает с проклятиями. Но крыса бесстрашна и ведет себя полновластной хозяйкой.

Сперва Хажи-Бекир, как одержимый, кидался на крысу, чтоб ее уничтожить. Потом стал беседовать, будто желая, чтоб она заговорила. Но крыса есть крыса, и нечего от нее ждать...

«Каждый будет покойником, — мрачно размышлял Хажи-Бекир. — Но зачем же торопиться, зачем прежде времени забираться в могилу, хотя бы даже вот такую: с окошком?» Когда-то ему казался величайшим бедствием глоток горячего бульона: из-за него выгнал жену! Ох, если б ему теперь дали этот бульон! «Я был безумцем, — говорит он теперь крысе (больше некому!), — понимаешь, я был настоящим сумасшедшим!»

Могильщик оброс — хоть стриги бороду ножницами. И в густой бороде четко выступила седина, которой раньше что-то не замечал. Еще бы! Столько пережить и не поседеть!

Да, видно, недаром говорится, что не познавший ада не познает рая. А в том, что районная тюрьма Дагестана — это земной филиал ада, преисподней, Аида, подземного царства, могильщик уже не сомневался.

Вероятно, не сомневался в этом и районный следователь. Дважды вызывал он Хажи-Бекира на допрос, но могильщик на все отвечал: «Нет, я не убивал. Нет!» — «Ну, ну! — возразил на это следователь, пока еще добродушно. — Тогда ступай обратно в камеру и дозревай. Дозревай на досуге!»

Какими пустяками казались Хажи-Бекиру все его прежние беды в сравнении с этой последней! Только теперь он понял, что значит быть на воле, хоть бы несчастным, хоть бы нищим, хоть бы голодным, хоть бы одиноким, — но зато на свободе! «Люди, дайте мне пожить! — стонал Хажи-Бекир. — Я ничего от вас не хочу, я потерял все; потерял жену и саклю — я согласен, не буду ничего требовать, только дайте пожить... Да, да, да, я узнал здесь, что значит жить среди людей, на воле, глядеть в человеческие глаза, разговаривать с людьми, даже если у тебя горе на сердце! Ведь сказано: и черный день, проведенный со своим народом, — праздник. Жить! А что это значит «жить»? Неужели я жил до сих пор?! Нет, я существовал, как существует баран, ишак, ворона, дерево... Я не знал цены жизни, я не берег ее, я не любовался ею. А что доброго я сделал людям, односельчанам, чем они могут вспомнить меня? Неужели так ничего доброго и не сделал? А себе что я сделал, что видел в жизни, кроме кирки, лопаты и зияющих ям, куда укладывал покойников на вечный отдых... Нет, недоволен я тем, как жил! Плохо жил! А ведь, оказывается, жить — это великая и трудная обязанность человека на земле».

Странные мысли закружились вихрем в голове Хажи-Бекира, скромного сельского могильщика, который прежде вовсе не был склонен ни размышлять, ни философствовать. И теперь он не знал, за что зацепиться в этом вихре. Он только чувствовал всем телом, всем существом: надо вырваться отсюда!

Хажи-Бекир лежал на топчане, заложив руки за голову, и думал, но от дум ему не становилось легче. Надо было решиться, решиться бежать. Но как? Дубовые двери не выбьешь, да и задержит надзиратель... Железную решетку на окне тоже не сорвешь голыми руками... А вдруг застрелят его, как куропатку? Разве легко бежать из тюрьмы?! Но отчаяние толкало на все... Нет, бежать, бежать во что бы то ни стало из этой проклятой клетки, куда сдуру приперся сам!

Хажи-Бекир вскочил с топчана и стал колотить кулаками в дверь.

Явился хромой старик надзиратель, звякнул замок, открылась дверь. Надзиратель с охотничьей двустволкой в руках стал на пороге, спросил:

— У нас дом тихий, чего шумишь? Да и слышу я хорошо, хоть и стар. Чего тебе?

— Хочу выйти отсюда... — сказал грозно Хажи-Бекир, но тут же спохватился и жалобно добавил: — С утра не выходил на двор...

— Ну, раз понадобилось, иди!

И надзиратель повел его по коридору, держа ружье наперевес и ворча:

— Поскорей бы отправили тебя отсюда, было бы нам спокойнее.

— А ружье-то заряжено? — как бы между прочим спросил Хажи-Бекир.

— Вроде бы заряжал. А что?

— Если побегу, будешь стрелять?

— Да куда тебе бежать? Все равно от людей не убежишь. А убийце и среди людей как в тюрьме...

— Я не убийца.

— Так почему же ты здесь?

— Не знаю... А куда меня должны отправить?

— Куда следует.

— А куда следует?

— Это начальству лучше знать, я таких курсов не кончал.

Эта новость еще больше напугала могильщика: завезут куда-нибудь, откуда и дороги не сыщешь... Бежать, так уж сейчас!

— Эх, будь что будет! — сказал он вслух и сорвался с места, легко перекинулся через невысокий каменный забор недалеко от уборной, и, пока старик надзиратель возился с ружьем, которое так и не пожелало выстрелить — то ли патрон отсырел, то ли не было его вовсе, — Хажи-Бекир стремглав пустился к лесному склону. И пока надзиратель хромал к телефону, звонил о чрезвычайном этом происшествии, заключенный скрылся в лесу. Погоня оказалась тщетной. «Ага! — воскликнул следователь, узнав о побеге, — а еще говорил, мерзавец, что не убивал! Вот и признался... Ничего, долго он у нас не побегает!»

И Хажи-Бекир словно бы услышал: остановился, тяжело дыша, в густом лесу на подъеме к шубурумским высотам и почесал под бородой, которая с непривычки щекотала шею. «Опять, кажется, я что-то сделал не так, — хрипло сказал он. — Теперь уж и вовсе пойдут на меня охотой да облавой, что на волка... А, ладно, по крайней мере, на воле!»

Было холодно, было голодно, устал, измаялся Хажи-Бекир, но все же чувствовал себя почти счастливым: снова свободный человек и может идти, куда хочет! Но эта мысль недолго утешала его: вскоре наступила ночь, в ясном небе замерцали холодные звезды, похожие на светящиеся снежники. Хажи-Бекира охватил страх одиночества, страх беззащитного, который может и замерзнуть на таком холоде, и повстречать голодного сильного зверя... И могильщик все быстрее и быстрее бежал вперед, то спускаясь в ущелья, то поднимаясь на перевалы, как снежный человек, каптар, без роду и племени... «Каптар... А может, эти легендарные снежные люди просто такие же бродяги, как и я, — думал Хажи-Бекир, — скрылись от людских взоров и живут в снегах... Но чем же они питаются, эти каптары? На одном снеге долго не проживешь... А не они ли оставили в горных пещерах кучи турьих костей? Но как же снежные люди ловят этих чутких и гордых животных, чудесных существ, что не могут жить в одиночестве и всегда живут семьями. Да, все благородное живет в семье. И чем больше семья, тем спокойнее жить, тем увереннее держат себя члены семьи, тем легче бороться».

Хажи-Бекир поспешно шел и удивлялся своим мыслям: откуда, мол, такая философия? Ведь прежде он думал только о покойниках да каменных надгробиях!