СВОИ ИЛИ НЕ СВОИ?

Рукописная книга в переплете с медной застежкой конечно же никаким кораном не была. Но была она куда ценнее многих и многих книг, написанных арабскими письменами, в каждой из которых горцы видели только коран, что для них было равнозначно книге мудрости, по коей они поверяли все, что составляло суть их жизни.

Человек уходит из мира сего, а творения его рук остаются на земле, как немые свидетели страстей, взлетов и падений. Они говорят нам о времени и о событиях. И очень многое о предках своих люди узнают через вещи, которые на первый взгляд кажутся молчаливыми, но стоит обострить воображение, как они начинают говорить. Эта книга была книгой записей: интересных наблюдений, событий, имевших место в этих горах, обычаев, судеб людских, историй отдельных фамилий и записей всякого рода хадис – заповедей. А писалась книга некиим летописцем Хамза-Дагестанли, человеком, несомненно обладавшим умом и открытым сердцем, жившим лет сто пятьдесят тому назад. Надо думать, что был он из предков покойного Али-Шейха из Агач-аула.

На полях этой книги тут и там пестрели записи, сделанные уже явно после смерти Хамза-Дагестанли разными людьми в самые разные времена…

Хасан сын Ибадага из Амузги, довольный тем, что вот наконец-то тайна в его руках, раскрыл шкатулку, извлек оттуда ключ и лоскут, в который был завернут этот ключ. На лоскуте он прочитал надпись, а на обложке в конце книги нашел еле заметный надрез, вроде кармана. Аккуратно потянув, Хасан извлек сложенную вчетверо русскую газету. Внимательно обозрев находку, Муртуз-Али обрадованно потер ладони.

– Что там? – спросил Хасан.

– Декрет о мире и земле. Очень важный документ. Особенно для горцев. Ведь горец издревле привык верить тому, что написано на бумаге.

– Газета напечатана в Петрограде?

– Да. Это доброе оружие в наших руках!..

Хасан из Амузги снова потянул и извлек из кармашка кусочек белой материи, на которой было что-то написано черной тушью.

– Вот оно!.. Послушай, Муртуз-Али!..

И Хасан стал читать:

– «Слава тому, кто в час сурового испытания вместе с народом, кто жизнь свою готов сложить в борьбе во имя лучшего будущего народа! Вечное презрение тому, кто выступит против этого. Если ключ от тайны попал в твои руки случайно или завладел ты им злоумышленно – оставь, гнусный, свои тщетные надежды. А если ты так ловок и хитер и о тебе идет слава, что ты можешь пролезть сквозь игольное ушко, и если ты всякими уловками овладеешь всем, что содержит эта тайна, и задумаешь направить все это против святого дела народа, – вечное тебе проклятье! И знай тогда: суровый суд времени ждет тебя!

Если же ты друг справедливости на земле (а справедливость с народом, ибо и черный день, проведенный с народом, есть великий праздник), если в руках у тебя шкатулка из-под старой губденской башни и в ней заветный ключ, ты на верном пути. Приветствую тебя! Тайну эту знаю я и еще один человек, по имени Серго сын Васила. Живет он на первом полустанке от станции Шамхал в направлении Кумтор-Калы, в саманном приземистом домике с одним дымоходом и с двумя окнами, обращенными к востоку. С ключом в руках явись к нему и скажи по-русски: «Поклон и привет тебе от почтенного Али-Шейха». На что он должен ответить: «Как Али-Шейх может передавать мне привет, если он уж давно распрощался с жизнью?» Ты вознесешь руки к небу и скажешь: «А я от него, оттуда». Он спросит: «Может, скажешь, что и ключ от рая в твоих руках?» Ты ответишь: «Да, если имеется в виду рай на земле». – «Тогда я рад приветствовать тебя», – скажет он.

Если такой разговор состоится, поверь этому человеку, как самому себе. Ну, а коли случится, что в эти суровые дни и его, как многих наших братьев, постигнет беда раньше, чем ты к нему явишься, единственной надеждой для тебя будет этот ключ и твоя голова, которая подскажет тебе, какой замок ты должен отомкнуть. Удачи тебе!»

– Однако, задача мудреная! – промолвил Муртуз-Али, почесав затылок.

– Мудреная не мудреная, а тайна в наших руках! Что ж, в путь-дорогу, Муртуз-Али.

– Поехали!..

Время торопило их! Время подгоняло! Бои предстояли решительные. Горцы, в большинстве своем уже полностью осознавшие, что несет им советская власть, готовы были бороться за нее не на жизнь, а на смерть.

Хасан из Амузги и Муртуз-Али ехали по выжженной жарким солнцем солончаковой степи, вдоль не достроенного чужеземными инженерами, заброшенного и поросшего бурьяном канала Сулак-Петровск. Только ветер, шевеля редкие кустики ковыля и разнося полынный запах, полнил жизнью эту бескрайнюю пустыню.

Закатные облака были цвета недозрелого кизила, а солнце казалось раскаленным в горне небосклона огромным начищенным до блеска медным тазом.

От Шамхала повернули на запад к Кумтор-Кале, и очень скоро неподалеку от зеленеющей прогалины увидели саманный домишко с одним дымоходом и с двумя окнами, обращенными к востоку. У самого дома навстречу вдруг затявкала бесхвостая лохматая собачонка, да так агрессивно, словно того и гляди набросится на седоков и стащит их с коней.

Скрипнула одностворчатая низенькая дверь, и из дому вышел маленький сухонький старичок в форме железнодорожника. В руках он держал надкушенный ломоть от явно большого и очень спелого арбуза. Старик был в очках. Они съехали на самый кончик носа и делали его похожим на хищную птицу с большим клювом. Железнодорожник прикрикнул на собаку, она, виляя хвостом, примолкла и, недовольно фырча, отошла в сторону.

Хасан из Амузги спешился и подошел к старику, который почему-то вызывал у него недоверие.

– Поклон и привет тебе от почтенного Али-Шейха! – сказал Хасан из Амузги, пристально глядя в глаза старику.

– От какого такого почтенного? – Пронзительными глазками поверх очков старик словно бы насквозь буравил пришельцев. И гости недоуменно переглянулись.

– Твое имя Серго сын Васила?

– Да, меня зовут Сергеем, а отца величали Василием. Что вам от меня угодно?

– Поклон и привет тебе от почтенного Али-Шейха! – повторил Хасан из Амузги.

– Ну что ж, поклон так поклон. Заходите, будьте гостями. Правда, потчевать мне вас особо нечем, кроме как арбузом…

– Арбуз так арбуз, – в тон старику сказал Хасан из Амузги и, передав уздечку своего коня Муртузу-Али, пригнулся, чтоб не удариться о притолоку слишком для него низкой двери, и прошел в дом впереди хозяина. Едва он переступил порог, как на голову ему накинули мешковину и несколько пар рук цепко обхватили и стиснули его. Только не тут-то было. Всегда готовый к встрече с опасностью, Хасан не растерялся. В один миг напрягся, вырвался и сбросил с себя мешковину…

Их было трое. Это Хасан понял после того, как одного, словно мешок зерна на мельнице, перебросил через себя, другого метким ударом в висок рукоятью плети заставил отпрянуть в сторону и третьему, что кинулся на него с горящими, как у пантеры, глазами, ловко подставил ногу и свободной левой рукой ударил его наотмашь по шее, отчего тот растянулся у порога.

– Муртуз-Али, измена! Скорей на коня! – крикнул Хасан из Амузги, отбиваясь от наседающих на него людей, как от того раненого леопарда, с которым ему однажды пришлось схватиться в Ширинском ущелье, неподалеку от Амузги. Тогда он был один на один со зверем. Сейчас противников было трое, и тем не менее Хасан не сдавался. В доме уже, кажется, не осталось ни одной целой вещи: все перебито, раскидано. Хасан подобрался к самой двери – еще миг, и он выскользнет во двор. Но тут вдруг вскочил тот, что лежал распростертым у порога, и сзади нанес Хасану в затылок страшный удар чем-то очень тяжелым. Хасан зашатался и зажал голову ладонями. В глазах все поплыло. Он упал и потерял сознание…

Услышав крик, старик, что оставался во дворе, бросив ломоть арбуза, юркнул в камышовые заросли. Муртуз-Али, секунду помедлив, подчинился приказу Хасана и, вскочив на коня, умчался в степь… Вслед раздались выстрелы, но он, свесившись с лошади с невидимой для противника стороны, продолжал путь. А вскоре выстрелы прекратились, и Муртуз-Али хлестнул коня. Надо было спешить за подмогой, кто знает, сколько там в доме людей и что еще они сделают с Хасаном. «Эх, как мы на сей раз неосторожно поступили, – подумал Муртуз-Али, – надо было сначала понаблюдать за домиком…» А как понаблюдаешь в открытой степи? Противники наверняка видели их еще издали…

Хасан из Амузги пришел в себя, но глаза открыть не решался. Попробовал шевельнуть пальцами и понял, что руки у него связаны и он полулежит на саманном полу, прислонившись к стенке. Ни оружия, ни пояса на нем не было.

– Ты не очень его пришиб? – это сказал старик, Хасан узнал его голос.

– Жить будет, – ответил кто-то хрипло, со свистом.

– Вам от него, я вижу, тоже досталось? – усмехнулся старик.

– Сильный он, дьявол!

Хасан открыл глаза. За столом, на котором краснел арбуз, сидели кроме старика еще трое – все недюжинной силы, широкоплечие, небритые, здоровенные парни. Легко орудуя харбукскими ножами, они ели арбуз.

– Того зря упустили… – промолвил старик.

– Да вот он… – сказал хриплый, кивнув на сидящего слева от него.

Хриплый казался старше двух других. Одет он был в солдатскую шинель без погон, подпоясанную ремнем. На голове кубанка с красным верхом.

– У него конь, что ветер, – я думал, подстрелю… – оправдывался парень.

– Думал… Хорошо хоть, думать умеешь, – презрительно бросил хриплый и, взглянув на Хасана, добавил: – А он, похоже, очнулся. Развяжи-ка, сынок, ему руки. Пусть поест с нами арбуз. Как-никак гость.

Молодой светловолосый, голубоглазый парень, с офицерской портупеей через плечо, подошел и развязал Хасана.

– Садись к столу, – предложил хриплый.

Хасан сел и не без удовольствия стал есть приятно сладкий холодный арбуз, рассматривая при этом всех сидящих так внимательно, будто хотел на целую вечность запомнить их лица. Особенно ненавистен ему был этот тщедушный старик.

– Итак, дорогой гость, ты, наверное, сам понимаешь, времени у нас не много, а потому лучше не виляй хвостом. Разговор будет короткий. Кто тебя послал и зачем ты здесь?

– И это все, что вы хотите знать?

– Да.

– А мне сначала хочется узнать, кто вы? И сколько ваши хозяева платят вам за гнусные дела?

– Язык ты мог бы держать покороче. Нехорошо уподобляться женщине, – ухмыляясь, проговорил хриплый, вытер свой острый нож с блестящим лезвием о полу бешмета, но не вложил его в ножны, а воткнул перед собой в стол.

– Обыскать! – приказал старик.

– Оружия у него нет, – пробурчал один из молодых, как две капли воды похожий на того, что развязывал Хасану руки.

Но старик так глянул, что они молча подчинились и встали. И было удивительно, что трое здоровенных, молодых парней покорны этому дряхлому старику, которому достаточно одного тумака, чтобы отдал богу душу.

Втроем парни вывернули у Хасана карманы и нашли ключ. В эту минуту Хасан очень пожалел, что ключ был не у Муртуза-Али.

– Откуда у тебя этот ключ? – спросил старик, вертя его перед своим носом.

– Нашел, – ответил Хасан из Амузги, с трудом сохраняя самообладание.

– Где же это он валялся, чтоб ты мог его найти!

– Там, где я его нашел.

– Итак, еще раз спрашиваю, кто тебя послал и зачем ты здесь?

– Забрел случайно.

– Молодой, а неразумный. Неужели не видишь, что шутить мы не собираемся и потому язык тебе придется развязать.

– Ничего я вам не скажу.

– А жизни тебе не жалко?

– Жалко.

– Молод, красив, наверняка влюблен в дочь какого-нибудь генерала или купца-армянина?..

– Это вас не касается.

– …И она, конечно, ждет не дождется тебя? Ты и сам, видать, еще тот барсук. Одет, как индустанский раджа. Что же ты маскируешь под этой папахой, да еще с красной лентой?..

Хасан из Амузги молчал. Мысленно он перенесся в далекий от этих малярийных степей аул высоко в Зирех-Геранских горах, где ждут его не дождутся. Что там поделывает мать, как живет? Не сорвалась ли корова со скалы? Года полтора назад Хасан был дома. Мать-старушка стала какой-то непривычно маленькой, а в детстве она казалась ему большой, самой прекрасной и всемогущей… Затем Хасан подумал о Муумине, представил ее себе. Конечно же и она ждет, глаз с дороги не сводит – не появится ли белый всадник. А он опять так глупо попался, пренебрег советами комиссара Али-Баганда, не поостерегся. Теперь, похоже, живым отсюда не выбраться. А жаль, очень жаль прощаться с жизнью, когда впереди столько нового, неизведанного, столько дел… Неужели всем его светлым надеждам конец? Верить в это Хасану не хотелось. Но цена его жизни сейчас – предательство. Это не для Хасана, а значит, все…

– Кажется, он не хочет нас понять! – Старик встал и сделал хриплому знак, чтобы вывел пленника.

Прохладный ветерок ударил в лицо Хасану. В тени под высокими густыми акациями и раскидистыми ореховыми деревьями старик остановил всех и, словно бы что-то решая, стал ходить взад-вперед, заложив за спину руки. Парень в шинели, то ли от нечего делать, то ли с намерением попугать Хасана, бросал в ствол дерева алтан-дис, особый метательный горский харбукский нож. Самодельные из буйволиной кожи ножны от этого ножа висели у него на ремне рядом с кинжалом. Нож очень метко вонзался в обструганный отрезок толстого ствола орехового дерева. Бросал его парень с довольно большого расстояния, отступая от дерева аршин на двадцать.

Старик вдруг остановился перед пленником и испытующе посмотрел на него.

– Красную ленту на папаху давно нацепил? – спросил он. И, не дождавшись ответа, добавил: – Большевик?.. Чего молчишь, язык проглотил? – И старик – откуда духу набрался – неистово заорал: – К дереву его!

Парни покорно схватили Хасана, подвели к стволу, тому самому, что служил мишенью хриплому, и привязали. Метатель отошел туда, откуда он бросал нож. «Ну, все!» – подумал Хасан из Амузги. Он поднял голову и посмотрел сквозь густую листву на небо, залюбовался пестрокрылой птичкой, сидевшей на ветке…

– Кончайте, нам пора! – скомандовал старик и отвернулся.

– А может, напоследок спросить его, вдруг да перед смертью заговорит? Неужели ему так уж надоело жить?.. – шепнул хриплый старику, но тот только рукой махнул.

Хасан едва успел взглянуть на целившегося. Резким взмахом хриплый бросил нож. «Все, конец. Прощай, мать, прощай, Муумина!» – мелькнуло в голове, и веки невольно закрылись. Хасан услышал удар вонзившегося в дерево металла. «Что это?» Открыл глаза. Трое парней стояли и криво улыбались, а старик медленно шел к нему. Хасан услышал:

– Как это Али-Шейх может передавать мне привет, если он уже давно распрощался с жизнью?

– А я от него, оттуда… – вознес руки к небу Хасан из Амузги, и это было близко к истине. Всего минуту назад он и впрямь был «там». «Неужели это еще не конец? Тогда что это? – Хасан тяжело вздохнул: – Видно, надеются многое у меня выпытать».

– Может, скажешь, что и ключ от рая в твоих руках?

– Да, если имеется в виду рай на земле.

Вот-вот прозвучат последние слова: «Тогда я рад приветствовать тебя». Хасан ждал в нетерпении, но старик не произнес их.

– Хорошо заучил, мерзавец! И не ведает, что пароль давно заменен.

– Ха-ха-ха! – невольно засмеялся Хасан сын Ибадага из Амузги. – Кем заменен?

– Мной. И о том, что пароль другой, Али-Шейху известно!

Серго сын Васила не мог понять, отчего это вдруг пришельцу стало весело.

– Почтенный Серго сын Васила, а знаешь ли ты, что Али-Шейх и правда ушел из жизни?

– Что?

– Вот так-то. Уже три пятницы тому назад умер. Теперь и мне все ясно. Произошло недоразумение.

Хасан из Амузги вспомнил, как Мустафа говорил, что отец не успел сказать ему перед смертью что-то важное.

– Да развяжите вы меня! Хватит, и так душу замутили. Я Хасан из Амузги!

– Развяжите! Хасан из Амузги ты или кто другой, а только несешь чепуху. В прошлую пятницу Али-Шейха видели в полном здравии.

– Не стану я вам доказывать. С минуты на минуту его сын будет здесь…

– Мустафа?

– Да, он самый. А тот, кто сказал вам, что Али-Шейх жив, хотел, видимо…

– Войти к нам в доверие?..

– Может быть. Кто это был?

– Саид Хелли-Пенжи.

– Что? – удивился Хасан из Амузги.

– Да, он так назвался.

Странно, как мог попасть сюда Саид Хелли-Пенжи? Выходит, он следил за ними, когда они с Мууминой отрывали из тайника коран? Но…

– Этому негодяю вы, конечно, не учинили такой пытки?

– Нет. Но он ведь и не заикался о пароле…

– А что ему здесь нужно было?

– Проездом он. Ехал в Кумтор-Калу, а оттуда, кажется, собирался в Темир-Хан-Шуру.

– Зачем?

– Он не сказал, а мы не спрашивали.

– Тоже, конспираторы… А мне чуть мозги не вышибли. – Он потрогал шишку на голове, рывком подставив ногу, ударом в грудь свалил одного из тех, что помоложе, второго бросил через плечо, а хриплому так вывернул руку, что тот застонал.

Старик обомлел, не понимая, что вдруг произошло, а сыновья его (да, это были сыновья) уже изготовились броситься на Хасана из Амузги и растоптать…

– Ну хватит! Теперь мы квиты… – сказал Хасан. Сняв папаху, он показал свою бритую голову, на ней справа красовалась огромная шишка с кровоподтеком. – Убить же могли! Только этого мне и не хватало, чтобы у самой цели умереть, да еще и от своих…

– Ты тоже бьешь – не гладишь… – сказал хриплый.

– Кто они? – спросил Хасан, кивнув на парней.

– Мои сыновья. Четверо их у меня. Одного послал к Али-Шейху сообщить об изменении пароля. Он вот тоже от первой жены, – старик показал на хриплого. – А эти близнецы от второй. Вон и она возвращается. Ходила в Кумтор-Калу чуреки испечь. Идем в дом. Холодный ягурт из погреба да с теплым чуреком – это, брат, райская еда.

– Что ж, с удовольствием, – согласился Хасан. – Я голоден, как стадо волков…

А в это время вернулся четвертый сын, гонец к Али-Шейху, и, понятно, сообщил, что Али-Шейх умер и похоронен три пятницы назад, а сакля его на замке. Мустафы, мол, дома нет… Старик после этого и вовсе подобрел. Сыновья не без смущения подошли к Хасану из Амузги, о котором слышали так много восторженных рассказов. Вот ведь при каких странных обстоятельствах довелось встретиться. Хасан с улыбкой протянул им руку. Они поочередно почтительно пожали ее. Ничего, мол, не поделаешь, время такое, не всякому верить можно.

ДРАГОЦЕННЫЙ ТАЙНИК

Муртуз-Али возвращался к домику в степи с таким воинством, что, будь здесь хоть сотня вооруженных людей, и им бы не устоять. Мустафа сын Али-Шейха, сыновья Абу-Супьяна, комиссар новых талгинских красных отрядов Умар из Адага и их командир – племянник Исмаила Сулейман Талгинский, а с ними еще две сотни конных бойцов. Вот с какой силой возвращался Муртуз-Али на помощь Хасану из Амузги. При этом ему удалось вовремя подоспеть и предупредить жителей Талгинского хутора, чтобы подались в лес, а оттуда пробивались к Агач-аулу. Обманутый и в этих своих надеждах, генерал Хакки-паша отдал приказ сжечь дотла весь хутор. Аскеры «храбро» совершили сей бесжертвенный подвиг в борьбе с незащищаемыми домами и несколькими отбившимися от хозяев собаками. И довольные тем, что на этом месте теперь уже долго не жить человеку, они попробовали было податься вслед за беглецами, но надвинулись сумерки, и генерал, не решившись на ночь глядя забираться в лес, объявил, что он устал, и велел раскинуть шатер…

Ночь уже украсили гирлянды звезд. Они нависли так низко, что на горизонте словно бы касались земли.

Остановив на расстоянии конницу, Муртуз-Али выехал с дозорными вперед. Беспокойство в душе у него было немалое. А что, если Хасана уже нет в живых? Тогда ведь наверняка те, кто устроил им эту ловушку, давно скрылись, а может, и у них достаточно силы и они самоуверенно ждут столкновения?..

Муртуз-Али еще издали увидел в окнах домика тусклый свет, – значит, обитатели его на месте. Подойти или подползти к домику без шума было невозможно – во дворе собака, она затявкает, как только учует чужих. Ну что ж! Тогда надо рисковать и ехать смело. Муртуз-Али подал знак, чтобы конница двинулась за ним, и сам вместе с дозорными подскакал к дому и крикнул:

– Дом окружен, выходи, кто есть!

Из дому вышел один Хасан из Амузги.

– Долго же пришлось ждать от тебя помощи, брат Муртуз-Али. За это время они могли меня семь раз четвертовать.

– И здесь тебя спасли твои мускулы и кинжал? Не думал я…

– А что ты думал?

– Боялся расправятся с тобой эти дьяволы. Где они, что ты с ними сделал?

– Ничего. Сидят у себя дома.

– Что?.. – не поверил ушам своим Муртуз-Али. – Так кто же они?

– Свои люди.

– Ну я рад, Хасан, рад, что ты живой! – Муртуз-Али обнял его за плечи.

– Выходите, вы окружены! – весело крикнул Хасан. И из домика выбрались сначала старик, а затем и его сыновья.

– Ничего не понимаю! – пожал плечами Муртуз-Али.

– Добро пожаловать в гости, – поклонился ему Серго сын Васила. – Состарились у меня глаза в ожидании друзей.

– А сын Али-Шейха с тобой? – оглядывая приехавших, спросил Хасан.

– Не только он. Умар из Адага, Сулейман с отрядами, сыновья Абу-Супьяна… Слышите, кавалькада приближается?..

– Жарко бы тебе было, Серго сын Васила, если бы ты довел свою игру до конца? – улыбнулся Хасан.

– А где же я размещу стольких людей? – не ответив Хасану, развел руками хозяин.

– Не беспокойся, отец, – сказал Муртуз-Али, – турецкие аскеры «поделились» с нами добротными палатками и шатрами.

– Да и бурка у каждого есть.

– Ну что ж, это уже лучше! Хорошо, что столько бойцов прибыло. Они здесь будут нужны не на один день… – Старик повернулся к сыновьям: – Ну, сыны мои, режьте последних барашков, попотчуем на радостях гостей добрым шашлыком.

Скоро степь наполнилась приятным духом шашлычного дымка. И пошли разговоры вокруг десятков костров. Рассказывали о том, как Серго сын Васила принял друзей, о том, что Хасан из Амузги вовсе и не простил Исмаилу, а, напротив, обещал в скором времени прокатить его на самом паршивом ишаке.

И никто из отрядных бойцов не ведал, что после их отъезда в лесу близ Агач-аула бывший предревкома Хажи-Ахмад, знавший, как погибла его жена, встретился наконец на тропе мести с Исмаилом. Обезумев от гнева, он оседлал Исмаила ослиным седлом, навьючил корзинами с кизяком и, погоняя палкой, водил его по Агач-аулу целый день до самого вечера, а потом их обоих больше никто не видел…

Но о чем бы ни говорили здесь люди, а у всех на уме было одно: какой такой тайной владеет старый подпольщик, железнодорожник Серго сын Васила, и когда он откроет ее.

Теперь этот старик, поначалу показавшийся Хасану похожим на хищную птицу, производил совсем другое впечатление. Он уже даже нравился Хасану. Зеркало гнева и ненависти, как видно, криво отражает людей.

Разговоры у костров затянулись на всю ночь. Почти никто не спал. А на рассвете Серго сын Васила, оставив у двери на страже вооруженных ножами сыновей, подозвал Хасана из Амузги, Муртуза-Али, Умара из Адага и Сулеймана Талгинского и вошел с ними в дом. Засветив лампу, старик велел поднять в одном из углов несколько половиц, затем снять слой глиняного пола. Под глиной оказалась чугунная крышка, закрытая на замок. Серго сын Васила отомкнул замок и осторожно спустился вниз. За ним последовали остальные.

Тут было чему удивляться. Под маленьким неказистым домишком оказалась огромная кладовая – пещера в несколько рукавов, протянувшихся очень далеко. Эти места, верно, раньше были дном морским, а потом из окаменевших ракушек образовались своды… Но удивительнее всего было то, что скрывалось под этими сводами. Целый арсенал!.. Сотни и сотни аккуратно уложенных, хорошо смазанных винтовок, пулеметы и… патроны. Бессчетное количество патронов! Чудеса!

Революционные отряды горцев обретали с этим оружием утроенную силу.

– Откуда все это? – удивился Хасан из Амузги. – Здесь не хватает только бронепоезда.

– Откуда, говоришь? Нелегко оно нам досталось, – покачал головой Серго сын Васила. – В операции по захвату оружия был смертельно ранен Осман Цудахарский. Оружие мы добыли с того самого поезда. Слыхали, наверное, про двадцать три вагона, что прибыли с юга на станцию Петровск…

– Как же вы все проделали? Ведь тогда исчез весь поезд! Ни вагонов, ни паровоза не нашли…

– Да и не могли найти, – с гордостью сказал Сергей Васильевич. – Перебили мы в ту ночь всю охрану поезда – она из юнкеров была, – сели да поехали, а до этого предварительно отвели от Кумтор-Калы ветку за песчаный бархан Сары-Кум. Поезд и проехал по этой ветке до самого тупика. Мы затем путь этот разобрали и сровняли землю.

– И все за одну ночь?

– Да. С нами было две сотни бойцов Османа Цудахарского.

– И вагоны с паровозом до сих пор там стоят?

– Да, стоят занесенные песком. А оружие мы с Али-Шейхом перевезли на арбах вот в эти катакомбы. И с тех пор я с нетерпением ждал вас… Вот теперь наконец гора с плеч и на душе полегчало.

– Долг свой вы исполнили честно. Спасибо вам, отец! Но как же доставить такое количество оружия в горы?

– Собрать надо арбы, лошадей навьючить. Ни в коем случае не одним караваном. Четыре-пять рейсов надо сделать. А для охраны в пути людей у вас, слава богу, достаточно…

– Меня сейчас тревожит одно, – сказал Хасан из Амузги, когда они выбрались из чудо-пещеры, – что искал здесь Саид Хелли-Пенжи?

– А он разве был тут? – обернулся старший сын Абу-Супьяна.

– Был. Только поди знай, случайно заехал или что-то вынюхивал?..

– Этого мерзавца надо было… Ну ничего, как говорят, и в молоке волосу не укрыться.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, брат мой… – перебил Хасан сына Абу-Супьяна. – Что думает Серго сын Васила?

– По-моему, он забрел сюда случайно. Я ничего за ним не заметил. Но кто его знает…

– Надо быть начеку. Не нравится мне то, что он нам всюду на пятки наступает…

– Зря мы его пощадили. Чует мое сердце – добра от него не жди, – со вздохом проговорил старший сын Абу-Супьяна. – Нутром он гнилой человек…

– Арбы и фургоны можно добыть в близлежащих селах. Кумторкалинцы пойдут нам навстречу, – сказал Сергей Васильевич.

– В Эки-Булак и Атли-Буюн тоже надо послать верных людей…

– Я могу поехать в Атли-Буюн, – предложил Мустафа сын Али-Шейха, – там у меня кунаки и родственники…

– Ты, Муртуз-Али, поезжай в Кумтор-Калу, а вы, сыновья Абу-Супьяна, в Эки-Булак… – сказал Хасан из Амузги. – На вас вся надежда. В добрый вам час! И возьмите с собой по три человека.

– Мои парни – друзья абреков из Аксая. Думаю, тоже не подведут…

Сыновья Серго сына Васила вышли вперед.

Остальные бойцы принялись за работу – стали выносить оружие из пещеры, готовить камыш и сено, чтобы потом это оружие замаскировать на фургонах и арбах.

Уже на следующий день первые арбы двинулись из степи в горы, в сопровождении тридцати бойцов во главе с Хасаном из Амузги.

На пятый день белый всадник предстал на перевале Чишиле перед комиссаром Али-Багандом. Радость морем выплеснулась на лицо комиссара. Он обнял Хасана за плечи и проговорил:

– Я верил в тебя! Спасибо! Да что моя благодарность, народ твой скажет тебе спасибо!..

Вслед за первой партией стали прибывать еще и еще арбы и фургоны, груженные оружием. Не считая отдельных мелких стычек, почти вся операция по вывозу арсенала прошла благополучно. Но последний караван был атакован эскадроном Горского правительства.

В этом столкновении погиб Серго сын Васила – Сергей Васильевич Тульский. Фамилию его узнали только после смерти. Погибли также Муртуз-Али и бойцы. Из тридцати их осталось в живых всего шесть человек. Выжили все четыре сына железнодорожника. Они-то и описали, как выглядел командир эскадрона. По всем приметам и по шраму на лбу это был Саид Хелли-Пенжи. Вспомнилось, что Сергей Васильевич говорил, будто тот пришелец пробирался в Темир-Хан-Шуру. «К князьям подался, – подумал Хасан, – продался шамхалу Тарковскому. Только и этому он недолго прослужит, тоже продаст».

Скверно было на душе у Хасана оттого, что так он обманулся… А что, если во всем случившемся есть и его вина? Может, нельзя было бросать Саида, в надежде, что сам отыщет верный путь?..

Трудно сказать, что в этом человеке привлекло Хасана. Может, сознание того, что в нем заложены недюжинная сила, отвага, ловкость и желание изменить свою жизнь? Так или иначе, Хасан из Амузги хотел верить Саиду Хелли-Пенжи и обманулся в нем. Теперь вот так же, как и сыновья Абу-Супьяна, жаждут мести и сыновья железнодорожника. И этому блудному сыну с клейменым лбом на сей раз не уйти от расплаты. Теперь уж и Хасан не встанет на его защиту, и наоборот – он сам готов привести в исполнение самый суровый приговор…

Весть о гибели брата глубоко потрясла Али-Баганда. Сердце кровоточило. Каково это, потерять младшего брата, на которого к тому же возлагал такие надежды! Из Муртуза-Али определенно вырос бы настоящий воин, а то и полководец. И вот его уже нет. Навсегда похоронен в Каякентском лесу. И никогда больше Али-Баганд не пожмет его руки, не обнимет. Невеста в ауле поплачет, потом выйдет замуж за другого и забудет, а брат будет горевать до конца жизни.

К Али-Баганду стали стекаться люди с выражением соболезнования. От этого на душе чуть потеплело: значит, знают брата, помнят, а потому не забудут. Ни одного из тех, кто пал за святое дело, не забудут. На место погибших в ряды борцов встают десятки других. Растет число бойцов революционных отрядов. Под командованием Али-Баганда уже две тысячи конных отрядов, до тысячи пятисот пеших. И все они готовы в любой день и час выступить на врага, ждут только приказа Революционного комитета…

БОЙЦЫ СПУСКАЮТСЯ С ГОР

Суровы и живописны Сирагинские и Даргинские горы. Там и тут лепятся к скалам аулы. В хмурые, туманные дни они скрываются в дымке, и, только подъехав или подойдя совсем вплотную к сакле, различишь, что это жилище.

На покатом Чишилийском плато горят сотни костров, вдоль всей лесной опушки разбиты палатки, натянуты тенты из бурок и особого войлока, высятся наспех сколоченные или сплетенные из жердей и крытые сеном шалаши… Рождаются и вооружаются полки Красной гвардии, отряды красных партизан, эскадроны особого назначения. Бойцов тут обучают ведению боя, обращению с пулеметами и всяким другим оружием. Ни в какие иные времена у горцев не было такого количества оружия и столь могучей силы, а главное, не было такой яростной решимости бороться, чтобы побеждать, причем решимости, до конца осознанной самими бойцами. А ведь большинство из них – это вчерашний наемный чабан, златокузнец, землепашец. Теперь они лихо джигитуют на конях, и молнией сверкают в их руках сабли, кованные амузгинскими кузнецами. Постигают бойцы и мудрость владения «максимом», учатся держать в мозолистых руках боевую винтовку… Мишенями им служат папахи, надетые на шесты, или плоды грецких орехов, еще дозревающие в своих зеленых панцирях. А иные ухитряются, бросив вверх медную монетку, на лету попасть в нее из револьвера или из однозарядного харбукского пистолета…

Инкилаб – революция – стало понятием, близким всем. Оно объединило и вот этого сирагинца в лохматой гулатдинской папахе, и парня из Кара-Кайтага, которому еще ни разу в жизни не довелось досыта поесть, и этого кумыка из Атли-Буюна, и хунзахца в черной андийской бурке, и лезгина в чарыках из Юждага, и табасаранца в теплых цветистых шерстяных носках – журабах, подшитых кожей, и лукавого казикумухца, вчерашнего лудильщика, который сейчас наверняка думает, как бы ему перехитрить в предстоящих боях противника, сразить наповал, а самому остаться жить до лучших дней. Здесь собрались все, кем богата Страна гор и Гора народов… Коли есть в семье три сына, двое из них пришли сюда, два сына в семье – оба здесь, нет сына – отец за него. В том случае, когда в семье не оказалось носящего папахи, дочь или мать отдали последнюю горсть муки идущим в бой. Иные горянки сами пришли на Чишилийское плато, готовить пищу для бойцов…

Музыка революции звенит в каждой душе, и вокруг костров гремит песня, рожденная в дни суровых испытаний:

Все, что извечно оставалось без ответа, вся боль людских сердец звучала в этой песне…

Как велика должна быть у людей ненависть к человеку, именем которого они наделяют собак. Полковник Бичерахов за короткий срок удостоился среди горцев этой «чести». «Бичерах, Бичерах!» – кличут по аулам собак.

Решив запереть на замок многокилометровые береговые полосы от Дербента до Порт-Петровска и даже дальше, Бичерахов ни перед чем не останавливался. Его наемные каратели учиняли жестокий террор, вызывая у горцев злобу, ненависть и противодействие. Понятно, что они мстили казакам, а те, забывая о причине этой мести, объявляли горцев головорезами, бандитами…

Турецкий генерал Хакки-паша, считавший зарвавшегося полковника своим первейшим врагом, тем не менее ничего не мог пока с ним поделать. На этой почве у него даже вышли нелады с так называемым Горским правительством, и в первую очередь с такими его представителями, как Нажмутдин из Гоцо и шамхал Тарковский, которые медлили там, где требовались решительные действия, – видно, поделив между собой власть, на том и успокоились, никто, мол, теперь их не тронет, остается только сидеть в своей столице Темир-Хан-Шуре и печатать деньги. А что цены те деньги не имеют, так это не столь важно… Кроме всего, поводом для недовольства Хакки-паши послужило и то, что Горское правительство пригласило в Темир-Хан-Шуру представителя английской военной миссии полковника Ролландсона. Этим они очень напоминали кичливого хозяйчика, который, стоя на своей крыше, бахвалился: я, дескать, наверху. И не видел он при этом, что люди на другой крыше над ним посмеивались.

Генерал назвал горе-правителей безмозглыми ослами и ушел с одним намерением – пусть в союзе с кем бы то ни было, лишь бы сразиться с полковником, победить его, а там будь что будет. И он послал своего гонца с таким предложением в штаб красных комиссаров… Прослышав об этом, самозванные правители объявили, что турки предали веру.

А турки тем временем метались от одних к другим. Шатким и неустойчивым было их положение, ни с кем они не находили общего языка. Даже враги революции не соглашались на протекторат Турции в Стране гор. Они выдвинули свой лозунг: «Единый и неделимый Дагестан, независимый ни от Турции, ни от России». Но при этом с заискивающей улыбкой пожимали руки представителю Англии Ролландсону.

Почему бы комиссарам и командирам красных отрядов не воспользоваться решимостью турецкого генерала и не поставить на колени наглого, самоуверенного полковника, в руках которого оказались стратегически важные пункты на побережье и железная дорога?

Так оно и случилось. И революционно настроенные горцы вместе с турецкими аскерами, разбившись на два фронта – Дербентский и Петровский, двинулись с гор на побережье… Комиссар Али-Баганд послал пятьсот конных во главе с Умаром из Адага и столько же пеших во главе с Мустафой сыном Али-Шейха на Петровское направление. Сам же комиссар с оставшимися частями, где одним из красных кавалерийских полков командовал Сулейман Талгинский, выступил на Дербент. А под командованием Хасана из Амузги был создан эскадрон особого назначения, который двинулся с гор Каба-Дарга на захват бронепоезда, стоявшего на ремонте на полустанке Манас. В этот эскадрон влились все четыре сына Абу-Супьяна и сыновья Сергея Васильевича.

На ключевых позициях у Дербента и Порт-Петровска разыгрались жестокие бои. Решительные бои шли и у горы Тарки-Тау. На сей раз генерал Хакки-паша, похоже, торжествовал. Английские наемники и полки Бичерахова были оттеснены к морю. Однако в ночь, когда освобождение Порт-Петровска было уже почти завершено, генерал Хакки-паша дал своим аскерам приказ отходить, сославшись на то, что он якобы получил повеление покинуть не только боевые позиции, но и Дагестан. Такие действия можно было расценить не иначе как предательство. Узнав о приказе Хакки-паши, возмущенный до глубины сердца Умар из Адага предстал перед турецким генералом:

– Ваша честь, паша, правда ли то, что услышали мои уши?

– Что именно?

– Вы снимаете своих аскеров с позиций?

– Да. Мне велено срочно вернуть их на родину.

– А не похоже ли это, уважаемый паша, на предательство?

– Вот гонец с приказом.

– Гонец мог на один день опоздать или даже совсем не прибыть, паша! Всего несколько часов, и мы займем город, который раскинут перед нами.

– В том-то и дело, что мне велено сберечь людей! – сказал генерал, на ходу отдавая один за другим приказы своим штабным офицерам, чтобы построили полки и двинули их в сторону Агач-аула.

– Генерал, да не смолчит в тебе честь воина! Остановись, помоги нам!..

– Не могу, не имею права…

Хакки-паша не стал вдаваться в подробности и объяснять, что побудило его принять такое решение. Он счел, что этому далекому от премудростей века горцу не уразуметь таких событий, как аннулирование Брестского договора по части советско-турецких отношений, и того, что на самой анатолийской земле назревали такие события, которые грозили крахом двухсотлетней Оттоманской империи и жестокой тирании султана. Последний султан Турции Махмед VI, опасаясь революции, готовился подписать позорный для султаната договор о перемирии. Потому-то генерал Хакки-паша рассудил, что ему незачем спасать чужую саклю, когда его собственный дом охвачен пламенем.

– Позволь мне, паша, обратиться к твоим аскерам, – может, среди них найдутся добровольцы, которые вызовутся помочь нам, – сказал Умар из Адага.

– Нет, не позволю! – вскричал Хакки-паша.

Он знал, чем это пахнет. Близкое соприкосновение с комиссарами да большевиками и без того посеяло в аскерах зерна свободолюбия, которые могут дать нежелательные всходы. И кого-кого, а его, пашу, по возвращении в Турцию по голове за это не погладят.

– Сами затеяли свару, сами во всем и разбирайтесь! Прощайте! – сказал он.

– Прощай, генерал! Смотри не споткнись! – Умар из Адага укоризненно глянул на него и отвернулся.

Под гневными, сдержанно-молчаливыми взглядами горцев окруженный офицерами Хакки-паша сел на коня и уехал, но с холма два всадника повернули коней обратно и подъехали туда, где, рассматривая в бинокль Порт-Петровск, стоял Умар из Адага. Это были два турецких офицера. Может, совесть в них заговорила – они предложили комиссару свои услуги. Умар из Адага с благодарностью пожал им руки.

Кучевые облака тут и там разрывали рассветные лучи.

Тревожные мысли одолевали бесстрашного горца, бывшего абрека, которому теперь доверена жизнь многих и многих, и потому он не волен распоряжаться своей жизнью, связанной с судьбами этих людей, полных решимости не отступать, а добить уже порядком изнуренного противника и освободить Порт-Петровск.

Хватит ли сил не проиграть этот бой?.. Из-за моря, из-за кромки облаков на небосклоне поднималось кроваво-красное солнце, и свет его коснулся дымящихся труб пароходов в гавани порта…

Эскадрон особого назначения под командованием Хасана из Амузги с песней, приветствующей рассвет, двинулся через склоны Мизгури.

Утро выдалось холодное, всадники все в бурках. На Хасане из Амузги белая гулатдинская бурка. Путь они держат к скалам, за которыми укрылся столь же древний, как и некогда сожженный арабами Город Свечей – Шам-Шахар, живописный аул Куймур, где живет бывший слепой Ливинд и его несравненная дочь Муумина – драгоценный камень в недорогой оправе. Отец и дочь ждут своего белого всадника.

А путь белого всадника пролегает через Куймур в степь, к железной дороге по морскому берегу, на полустанок Манас, где ждет его бронированный кулак наемника инглисов – англичан. Долг гонит Хасана туда, а дума, да и белый конь под ним тянутся к ней, к той, у которой ясная, как рассвет, улыбка, чистый, словно бы весь мир отражающий, взор, к той, которая – в этом он уверен – день и ночь повторяет: «Хасан из Амузги, я жду тебя!» Как ему хочется предстать перед ней с солнцем в руках, белым сказочным всадником из ее сказки, явиться и сказать: «Здравствуй, Муумина!»

Хасан все смотрит на отвесные известковые скалы, будто надеется сквозь них разглядеть знакомую ветхую саклю на окраине аула и то необыкновенное сияние на лице Муумины… Можно завидовать полету орла над ущельем, завидовать реке, что пробивает себе путь через теснины, завидовать ягненку, что резвится на лугу, но без зависти можно гордиться человеком, который сам обладает всеми этими качествами. Он выше полета орла, он сильнее, чем горный поток, и в радости резвее, чем ягненок…

Мечты Хасана из Амузги прервал подъехавший на разгоряченном коне младший сын Абу-Супьяна. Он был в ночной разведке.

– Удачи тебе, Хасан из Амузги! – сказал сын Абу-Супьяна.

– Приветствую тебя! По лицу вижу, ты принес нам тревожную весть. Говори же, что тебе ведомо…

– В сторону аула Куймур движется отряд белоказаков… – сообщил сын Абу-Супьяна, гарцуя на беспокойном коне. – Отряд этот охранял бронепоезд. Всякий раз, когда у службы бронепоезда иссякало продовольствие, он делал вылазки в близлежащие аулы…

– Численность?

– Полсотни сабель и четыре офицера-золотопогонника в черкесках.

– Ты говоришь, они направляются в аул Куймур?

– Да.

– Не ошибаешься ли? – спросил Хасан из Амузги, очень взволнованный этим сообщением. Враг будто услышал зов его сердца и вот предоставляет случай волей-неволей попасть в Куймур.

– За что обижаешь меня, Хасан из Амузги? Я ведь, кажется, пока еще не давал тебе повода сомневаться во мне! Скажу одно: надо спешить.

– Прости меня! – Хасан обернулся к бойцам и спросил: – Слышали, братья?

– Да.

– Ну и как?

– Мы готовы следовать за тобой! – в один голос выдохнул эскадрон лихих бойцов.

Они любили своего командира и пошли бы за ним в огонь и в воду…

И сорвался с места, поднятый как порывом ветра, эскадрон, и понесся он вихрем по сухой пыльной дороге. Впереди на белом своем коне командир, за ним верные ему друзья и соратники.

Никогда еще, ни в какие другие времена не выступали горцы на врага с такой осознанной сплоченностью, с единым биением в сердцах. Нет, это не было похоже на слепой религиозный фанатизм, гнавший отряды газавата на бой с гяурами, не было похоже и на жажду наживы в буйных набегах, когда одни мечтали о богатстве, а другие – лишь о том, чтобы заткнуть дыры бедности за счет ограбления другого.

Сейчас это был революционный порыв, вера в свободу и в то, что она наконец преобразует их жизнь.

На фоне этого порыва все личное, все тревоги и волнения одной души – что тусклое пламя одинокого очага перед солнцем, дающим свет и тепло всем и всему.

НАЧАЛО БОЛЬШИХ СРАЖЕНИЙ

В час, когда восходит утренняя звезда, жители аула Куймур были разбужены зычным голосом мангуша – глашатая Юхарана. Он сообщал сельчанам тревожную весть: на их аул движется отряд белоказаков. Юхаран просил почтенных старейшин срочно собраться, чтобы решить, что делать, как быть. И стар и млад – все поднялись, встревоженные недоброй вестью. Даже больные встали с постелей. Люди связывали в узлы все, что было в домах мало-мальски ценного. Медные подносы, котлы, кувшины прятали в погребах, зарывали в землю. Скот выгоняли со двора, готовясь покинуть аул и податься в леса за рекой, в ущелье Мельниц, не дожидаясь, пока-то там старики и почтенные люди решат, что надо делать…

– Всем уходить в леса! – сказали старейшины.

– А как же больные? Как сакли? Ведь явятся, увидят, что жители покинули их, все сожгут и разрушат! – посыпались вопросы.

– Что делать, Ника-Шапи? Посоветуй.

– Вы же совсем недавно презирали меня, а теперь спрашиваете совета! – равнодушно перебирая четки, бросил Ника-Шапи.

– Сейчас не время поминать обиды. На нас надвигается беда!..

– Что ж, есть у меня мысль. – Ника-Шапи уставился на носок своего чарыка и, не поднимая головы, добавил: – Ведь не звери на нас идут, люди…

– Какие же это люди, нечестивцы!..

– Ты разве не слыхал, что они натворили в Мамай-Кутане? Вырезали семьями. В ауле Баркай тоже…

– Детей саблями рубят.

– Рубят, да! – сказал Ника-Шапи. – Только рубят тех, кто сопротивляется…

– Так что же ты предлагаешь?

– Они – люди. Их тоже растили отцы и матери, у них тоже есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, языки, чтобы говорить. Я думаю, лучше будет, если мы пошлем им навстречу для переговоров нашего представителя… Пусть договорится с ними, спросит, чего они хотят. Если продовольствия, то сколько, если овец да коров – тоже сколько. Может, и люди им нужны – все надо решить по-доброму. – Ника-Шапи умолк и с видом человека, который, как говорят куймурцы, обутым хочет пройти через врата рая, оглядел всех присутствующих.

– А это, пожалуй, мысль! – сказал кто-то в толпе.

– Он и верно разумное говорит, – поддержали вокруг.

– И кому, как не Ника-Шапи, представлять наш аул, просить за нас!..

– Выручай, Ника-Шапи.

– Век будем за тебя молиться!

– Что ж, вся моя жизнь на службе у аульчан!.. – Ника-Шапи говорил, а в душе его ворочались валуны ненависти. Вот наконец-то он может избавиться от новоявленного святого. Случай – лучше не придумаешь. – Я бы рад и сейчас, но поймите меня, люди добрые, не умалите ли вы чести нашего почтенного Ливинда, послав с такой важной миссией меня? Да вы, кстати, и пригласить его забыли. А ведь имя его аульчане с некоторых пор ставят рядом с именами святых.

– И в самом деле, где же он?..

– Почему его нет? Позовите Ливинда!..

– Я считаю, – продолжал Ника-Шапи, – что такое святое дело впору только Ливинду…

Почтенные пригласили Ливинда, и, в ответ на их решение, он сказал:

– Воля общества для меня закон. Я все исполню!

Муумина и плакала и молила отца не ходить к белоказакам:

– Они ведь так жестоки!

Но Ливинд дал слово и не собирался его нарушать. Как можно, люди сочтут его трусом, недостойным не только что звания святого, но и папаху носить…

И тогда Муумина заявила, что она пойдет с отцом, одного его не отпустит, потому что ведь общество не дает ему ни оружия, ни спутника.

Ливинд, как мог, утешил, успокоил свою любимую дочь, вытер с глаз ее чистые, как роса, слезы, уговорил остаться дома, взял свою сучковатую палку, с которой он ходил, когда еще был слепым, сел на лошадь, на которой вернулась с Хасаном в аул его дочь и пустился навстречу неизвестности.

«Хотел быть первым в ауле – испытай теперь, какова эта нелегкая ноша!» – торжествовал в душе Ника-Шапи. В нем вдруг обнаружилась такая нора зла! Очень, оказывается, он мелкий и злой человек. Ко всему, Ника-Шапи еще послал вслед Ливинду своего старшего сына. Вооружив его длинноствольной кремневкой, он велел выследить, когда Ливинд встретится с незваными гостями, и выстрелить в тех, в чужаков.

Сын Ника-Шапи удивленно пожал плечами, – зачем, мол, это? «Так надо для пользы дела», – сказал Ника-Шапи, заранее зная, что добром это не кончится. Сын, не смея возразить отцу, отправился в путь за Ливиндом. А Ника-Шапи тем временем стал собирать свою семью в дорогу, понимая, что ему лучше удрать.

Долго ли, мало ли ехал Ливинд, доехал он туда, где разлилась река, где каменистый берег сплошь зарос раскидистым лопухом, – до местности, которая славится тем, что там, как говорят люди, сирагинцы сушат чарыки…

Может, оно и не ко времени будет сказано, но вспоминается один случай. Сирагинцам, как утверждают, бурная река не помеха, особенно если нет моста, по которому ее перейти можно. Увидали как-то косари-куймурцы, что два сирагинца привязали себя к бревну и поплыли к другому берегу. Что уж им помешало, сказать трудно. Может силу ветра не рассчитали, а может, камень на пути попался – бревно посередине реки перевернулось. «Смотрите, смотрите, что это сирагинцы делают в воде?» – удивился один из куймурцев, увидев торчащие из воды ноги. «Сушат чарыки, что тут удивительного?» – ответил ему другой…

С тех пор это место так и называют: «Где сирагинцы сушат чарыки».

Вот тут-то и предстал Ливинд перед офицерами в погонах, что скакали впереди солдат, уверенные в своей безнаказанности и гордые превосходством над беззащитными туземцами. С ними ехал и горец в папахе, недавно надевший ее вместо турецкой фески. Это был человек со шрамом на лбу – Саид Хелли-Пенжи, с недавних пор переводчик у бичераховского воинства.

– Что хочет этот оборванец? – спросил один из офицеров, обращаясь к Саиду Хелли-Пенжи.

На бедном Ливинде действительно был латаный-перелатаный ватный бешмет – заплата на заплате.

Ливинд поведал через соплеменника просьбу мирного населения к офицерам; не въезжать в аул, здесь же договориться обо всем, что они хотят от этого аула.

Старший из офицеров – таким, по крайней мере, показался Ливинду тот, который явно кичился своими черными пышными усами, то и дело накручивая их на палец, – сказал:

– Что ж, предложение дельное. Зачем нам входить в этот вшивый аул… Здесь хорошее место, и искупаться можно, и отдохнуть. А они тем временем доставят сюда все, что мы потребуем… Как, господа?

– Ясное дело, надо согласиться, – поддержали офицеры. – Зачем нам туда ехать. Ведь у них, говорят, ко всему еще и холера.

– Но не забывайте, господа, горцы – народ коварный, – заметил старый солдат.

– Надеюсь, ваши условия, почтенные люди, будут сносными, – наш аул ведь никогда не слыл богатым… – обрадованный тем, что к нему прислушались, проговорил Ливинд.

– Гм, да! Ну что ж, нам не много надо: двадцать подвод муки, масла, сыра и яиц…

– Триста голов овец, – подсказал другой офицер.

– Да, именно триста. И двадцать коров. Я называю минимальное количество, потому что понимаю, горцам не сладко живется, – сказал владелец пышных усов и добавил: – На этом, как говорится у вас, васалам-вакалам. Да, чуть не забыл, еще лошадей тридцать штук…

– Это жестоко! Пощадите нас! – взмолился Ливинд. У него по коже дрожь пробежала, когда он услышал, что эти люди хотят от куймурцев.

– И овса для лошадей… – не дослушав слов Ливинда, бросил он. А когда Саид Хелли-Пенжи перевел, что сказал старик, офицер побагровел и закричал: – Что, большевикам все отдали?

– Нет. Аул у нас бедный! Очень бедный…

– Красные в ауле есть?

– Нету!..

– Комиссар Али-Баганд не из их аула?

– Нет.

– Хорошо. Порешим по-божески. Я готов выслушать, что они могут предложить, – сказал, смягчившись, офицер, и в это самое время раздался выстрел.

Офицер, только что разговаривавший с Ливиндом, икнул, схватился за грудь и через мгновение на глазах растерянных солдат рухнул с коня к ногам Ливинда.

Первым от случившегося пришел в себя Ливинд. Он сразу сообразил, что ему теперь несдобровать, и мысленно приготовился к самому худшему, к смерти. Жалости от этих людей ждать не приходилось.

Офицеры спрыгнули с коней и склонились над поверженным. Пуля продырявила ему грудь насквозь.

– Убили?! – зарычал один из офицеров.

Он еще был на коне. Со звоном выхватив саблю, офицер размахнулся над головой Ливинда, мгновенье – и куймурец был бы разрублен надвое. И откуда только взялись невероятная сила и мужество в этом старике, бывшем слепце? С ловкостью зверя он увильнул от страшного удара. И пока офицерье кружило над умирающим, конь под Ливиндом поднял тучу пыли по сухой, обветренной земле.

– Догнать, четвертовать! – заорал один из офицеров. – Нет предела подлости этих дикарей! Никакой им пощады. Не жалеть ни единого! Пусть никакие мольбы, никакие речи не вызывают в вас сострадания – они не достойны этого!.. По коням! За мной!

И казачий отряд с гиканьем и криками ворвался в аул Куймур. Жители, уверенные в том, что посланный беде навстречу Ливинд сумеет ее предотвратить, были застигнуты врасплох.

Только один Ника-Шапи на подводе со всей своей семьей и со скарбом уже был далеко от аула.

Казаки, охваченные порывом мести, рубили всех подряд, стреляли в того, до кого не доставали саблей.

Крики ужаса и плач детей, отчаяние на лицах у всех, дым горящих на крышах стогов сена, пыль, блеяние овец, мычание коров, выгоняемых со дворов… В этот черный для жителей Куймура день погибали безвинные дети и старики, погибали с душераздирающими криками… Один Саид Хелли-Пенжи не принимал участия в этой бойне, он и не стрелял в беззащитных и не защищал их, только безучастно смотрел на все происходящее. И вдруг, будто очнувшись от глубокого сна, преградил конем путь какому-то бежавшему с малышом на руках старику и спросил:

– Где тут сакля слепого Ливинда?

Старик дрожащей рукой показал куда-то в сторону, а сам поспешил скрыться, но не успел… Из-за угла на коне выехал белоказак. Он уже вкладывал саблю в ножны и, вдруг увидев старика в папахе и в овчинной шубе, размахнулся саблей. Старик обернулся, в его широко открытых глазах были мольба и страх, безумие и… вопрос: «Неужели убьет? Он же не зверь, а человек? Я не знаю его… но плохого ему ничего не сделал!..» И старик, приняв удар, раскроивший ему голову, словно бы присел, как-то неестественно вытянул ноги и откинулся. И обрызганный кровью деда внучек, в штанишках с заплатками на заду, отполз от деда…

Дрожащая от страха Муумина стояла на лестнице и не верила своим глазам. Вокруг творилось такое, что не приснится даже в самом кошмарном сне. Да что там сон, никакое воображение не могло бы нарисовать все ужасы, обрушившиеся на головы безвинных куймурцев. «Что с отцом? – думала Муумина. – Неужели эти изверги в образе людей покарали его? Хасан из Амузги, где ты? Не видишь разве, что творится? Явись же, спаси людей!»

Но желанный белый всадник не появлялся. Муумина вышла за ворота и кинулась к лесу. Не могла она больше ждать…

И тут ее заметил Саид Хелли-Пенжи. Он пришпорил коня, а девушка тем временем свернула к Водопаду камней, к месту, где некогда обрушилась страшная скала… Муумина боялась оглянуться. Но вот она вдруг услышала топот копыт за собой и притаилась в камнях…

– Муумина! – раздался голос совсем близко.

«Кто это? Друг или враг?»

– Муумина, где ты, отзовись?

Теперь голос показался ей знакомым, и она, выглянув из-за валуна, узнала со спины восседающего на лошади Саида Хелли-Пенжи. Увидела и снова спряталась. «Зачем он здесь и что ему нужно, этому недоброму человеку? Где он, там всегда беда! Что мне делать? Не показываться ему, а вдруг с отцом что-нибудь?» При этой мысли, позабыв об опасности, Муумина вышла из укрытия.

Увидев ее, Саид Хелли-Пенжи спрыгнул с коня.

– Здравствуй! – сказал он. – Счастливы мои глаза, что видят тебя.

– Ты с этими людьми? – спросила девушка, настороженно глянув в его бегающие зрачки.

– С кем?

– С гяурами?

– И да и нет! – неопределенно ответил Саид Хелли-Пенжи и, заметив на лице Муумины презрение, поспешил добавить: – Я сам по себе, ни в кого у меня нет веры…

– Ты видел, что они творят в ауле?

– Да.

– И говоришь об этом так равнодушно?

– А что я должен делать? Не гнить же в земле из-за этих ослов!

– «Ослы» – твои соплеменники, их язык – твой язык. Это ведь даргинцы!

– Они сами накликали на свои головы эти ужасы, Муумина, потому-то я и считаю их безмозглыми ослами…

– Что ты говоришь, Саид Хелли-Пенжи, как это сами накликали?..

– В том-то и дело, что сами. Я был при офицерах, когда там, у разлива реки, навстречу нам явился один из вашего аула. Он явно хотел добра людям, я видел это по его глазам. И ему уже почти удалось обо всем договориться с офицерами, когда вдруг кто-то выстрелил и убил казачьего командира…

– Кто стрелял?

– Кто-то из укрытия, с того берега реки… Вот они и рассвирепели… Еще бы…

– А что с тем, который договаривался?!. – вскрикнула Муумина.

– Ты его знала? – насторожился Саид Хелли-Пенжи.

– Что с ним?..

– Он хоть и старик, а ловкий, воспользовался минутой замешательства и умчался на коне в степь. Но за ним погнались.

– Схватили?

– Боюсь, что да…

– Отец!..

Муумина метнула в Саида яростный взгляд, резко повернулась и пошла вперед. Он схватил ее за руку.

– Ты сошла с ума! Куда ты?

– За отцом.

– Да это был не твой отец. У тебя же отец слепой?

– Он не слепой. Пусти меня.

– Значит, ты тогда сказала мне неправду?

– Пусти! Там мой отец!

– Нет его! Он убит. Куда ты лезешь в пекло?! Не пущу! Пойдешь со мной!

– Никуда я с тобой не пойду!

– Не пойдешь по-доброму, силой увезу! Я – искатель счастья, а лучшего счастья, чем ты, мне не найти…

– Какой же ты жестокий и несправедливый! И нет в тебе ни капли сострадания к людскому горю! – Муумина с рыданием опустилась на камень.

– Людское горе. Глупости все это. Сами они все это в своих душах породили. Сыр ведь тоже сам в себе растит червей. Пойми ты наконец, Муумина, нет вообще людей. Есть только человек, и каждый думает о себе… А люди – не люди, это звери…

– Потому-то ты хищник?

– Говори обо мне что хочешь, а я все равно рад: шутка ли, нашел тебя! Ты достойна украсить дворец любого падишаха.

– А ты уж и падишахом себя возомнил?

– Ну зачем же? Просто я уступлю тебя какому-нибудь падишаху, и не за малую цену. Не одну такую красотку поставлял я в гаремы султанов и шахов… Ну, идем…

– Да будут вечным проклятьем тебе мои слезы! Убей меня, но я никуда не пойду!

– Пойдешь…

– Хасан из Амузги, спаси меня!..

– Твой Хасан очень далеко отсюда, в Сирагинских горах он. Не любви ищет, а власти…

В это самое время с ближайшего к аулу холма потоком хлынул эскадрон конников во главе с белым всадником. Да, да, это был Хасан из Амузги.

Муумина вскрикнула:

– Хасан! Хасан! Это он! Белый всадник! Хасан!..

Но Саид заглушил крик девушки, прикрыв ей рот потной своей ладонью. Она рвалась из его рук, но силы были неравные. А эскадрон красных бойцов тем временем уже ворвался в горящий аул и делал все, чтобы страданиям неповинных людей пришел конец. Белый всадник явился на помощь куймурцам…

Саид Хелли-Пенжи отпустил наконец девушку. Теперь ее крик никто не услыхал бы – в ауле такое творилось!..

Муумина рванулась, хотела бежать, Саид Хелли-Пенжи преградил ей путь. А где-то рядом вдруг позвали:

– Муумина! Муумина!

Это Ливинд: вернувшись и не найдя ее в сакле, он бросился на поиски…

– Здесь я, отец! – крикнула Муумина.

На этот раз Саид Хелли-Пенжи не сумел удержать ее. В руках у него остался только платок. А девушка бросилась туда, откуда доносился голос отца. Рванувшийся за ней Саид Хелли-Пенжи лицом к лицу столкнулся с тем самым человеком, который предстал там, у реки, перед казачьими офицерами как посланец куймурцев.

Муумина обернулась. Увидев отца рядом с этим коварным человеком, она испуганно вскричала:

– Отец, берегись его!

– А, это ты? – в свою очередь удивился Ливинд, глянув на Саида. – Стыдись! Верные сыны гор воюют с теми, кто пришел грабить и убивать. А ты!..

Саид Хелли-Пенжи бросился на него. Но оказалось, что старика не так-то легко свалить. Они оба упали, и каждый силился подняться, но камни скатывались из-под ног. Упорство, с каким сопротивлялся Ливинд, постепенно иссякло, и вот Саид Хелли-Пенжи уже подмял его под себя, еще миг – и размозжит голову несчастного о камень!.. Но что это? Саид вдруг качнулся, в глазах потемнело. Он обернулся. За спиной стояла Муумина. Это она, вовремя подоспев, увидела, что отцу грозит опасность, и, откуда силы взялись, схватив большущий камень, обрушила его на голову мучителя.

Саид Хелли-Пенжи не увидел Муумины. Он уже ничего не мог увидеть. С бледных губ его сорвался стон, из раны на голове потекла кровавая струйка…

Страшно стало Муумине. Она отвернулась и кинулась к отцу, поднимать его.

– Бежим, отец! – крикнула девушка.

– Да, дочь моя! Надо спасаться. Будь он неладен, этот свет. Люди совсем сбесились, на зверей стали похожи. Бежим, навсегда покинем проклятые места! Ты садись на его коня, а я уж как-нибудь на нашем, хотя, кажется, вконец загнал его… – Конь Ливинда и правда стоял весь взмыленный, на боках пролегли белые борозды пены, с удил свисала слюна. – Бежим, дочь моя, бежим!

– Куда, отец?

– Куда-нибудь, где не мучают, не убивают, где тихо!..

– Как же наш аул, наша сакля?..

– Ничего, Муумина, и в других местах есть аулы, есть сакли. Найдутся добрые души, приютят нас!..

– Отец, я не хочу покидать наши места.

– Не перечь мне, дочь моя, я знаю, что говорю.

– Но здесь ведь сейчас белый всадник!.. – взмолилась Муумина.

– Тут льется кровь! – словно бы не слыша ее, сказал Ливинд. – И нет людей, одни звери. Время дорого, надо спешить!..

– Зачем же ты придумал сказку о белом всаднике? – невольно упрекнула его Муумина.

– Я устал от жестокости! Может, где-то люди добрее! Торопись, дочь моя!..

Они сели на коней и, не заглянув в аул, где белый всадник со своим эскадроном расплачивался с врагами за страдания куймурцев, выехали из лесу.

Муумине так хотелось хоть одним глазом глянуть на Хасана из Амузги. Ведь он услышал ее, явился на зов! Но в Куймуре шел жестокий бой, и, хотя белый всадник совсем рядом, Муумина не увидит его!.. Противиться воле отца она не смела. А душа ставшего зрячим Ливинда рвалась вон, подальше от бойни, от зла, от жестокости. Рвалась к покою.

Мир оказался не таким прекрасным, как представилось Ливинду в миг прозрения. Цвет крови подавил радость бедного старика. И Ливинд решил искать мира и покоя в неведомых ему местах, бежать в Кайтагские или Табасаранские горы.

Что ж, в добрый час. Хотя в общем-то пока еще не легко обрести этот мир и покой на восставшей земле Дагестана.