Глава двадцатая

На семь лет оторваться от своего клана — это немало. Освободившееся место не будет вечно пустовать, поджидая возвращения своего владельца. Стоит человеку уйти с насиженного места, как тут же найдется кто-нибудь другой, кто займет его. Клан что ящерица: только-только, кажется, потеряла хвост — глядь, а у нее уже вырос новый.

Оконкво знал это. Он знал, что утратил положение одного из девяти скрытых под маской духов вершителей правосудия в Умуофии; утратил возможность повести своих воинственных соплеменников против новой веры, которая, как он слышал, все набирала силу. Попусту пролетели годы, а ведь за это время он наверняка мог бы получить высшие титулы клана. Но некоторые из этих потерь еще можно было возместить. Он твердо решил, что его возвращение на родину не должно пройти незамеченным. Он вернется домой в полном расцвете сил и наверстает эти семь потерянных лет.

Уже с первого года изгнания он стал обдумывать, как вернется в родную деревню. Прежде всего он построит новую усадьбу, — она будет больше и богаче старой. Поставит зернохранилище, которое будет больше прежнего, поставит хижины для двух новых жен. И затем даст понять всем, сколь приумножил он за эти годы свое богатство, введя своих сыновей в общество озо! Все знают, что это под силу только знатнейшим и богатейшим членам клана. Он явственно представлял себе то глубокое уважение, какое окажут ему, и самого себя в момент получения высшего титула.

Один год изгнания сменял другой, и Оконкво все больше убеждался в том, что его чи решил вознаградить его за пережитые потрясения. Взять хотя бы ямс: он собирает обильные урожаи и здесь, в Мбанте, и в Умуофии, где его друг Обиерика из года в год раздает его взаймы на семена.

И вдруг нежданно-негаданно разразилась беда с его старшим сыном. Поначалу казалось, что теперь-то уж дух Оконкво сломлен. Но и на этот раз Оконкво проявил недюжинную жизненную силу и превозмог в конце концов навалившееся на него горе. У него оставалось еще пять сыновей, их он воспитает согласно традициям своего рода.

Он велел позвать сыновей к себе в оби. Они вошли и сели перед ним. Самому младшему едва минуло четыре года.

— Все вы видели, каким страшным позором покрыл себя ваш брат. Отныне он мне не сын, а вам не брат. Моим сыном будет только тот, кто проявит себя настоящим мужчиной, кто сможет по праву высоко держать голову среди моих соплеменников. Если кто из вас намерен стать бабой, пускай выбирает дорогу Нвойе! Но только пусть решается на это сейчас, пока я жив, чтобы я успел проклясть его! Если же вы пойдете против меня после моей смерти, знайте, я все равно вернусь и сверну вам шею!

С кем Оконкво повезло, так это с дочерьми. Он не переставал сожалеть, что Эзинма родилась девочкой. Из всех его детей она единственная понимала каждое движение его души. С годами узы дружбы и взаимного понимания все крепче связывали отца с дочерью.

В изгнании Эзинма выросла и стала одной из красивейших девушек Мбанты. Ее прозвали «Кристалл красоты» — так звали в свое время ее мать. Маленькая хилая девочка, причинившая матери столько горя, как-то совсем незаметно превратилась в жизнерадостную цветущую девушку. Временами, правда, на нее находили припадки черной меланхолии, и тогда она кидалась на всех, как злая собака. Такие приступы начинались внезапно, без всякой видимой причины. Но они были крайне редки и непродолжительны. В таком состоянии она не подпускала к себе никого, кроме отца.

Не один юноша, не один богатый человек в расцвете сил домогался руки Эзинмы. Но девушка всем отказывала. Потому что однажды вечером отец призвал ее к себе и сказал:

— Здесь, в Мбанте, есть много достойных богатых людей. Но я буду счастлив, если ты выйдешь замуж в Умуофии, когда мы возвратимся домой.

Больше он ничего не добавил. Но Эзинма поняла скрытый смысл его слов. И она согласилась.

— Твоя сводная сестра Обиагели не поймет меня, — сказал Оконкво. — Объясни ей все сама.

Сестры были почти одногодки, но Эзинма имела неограниченное влияние на Обиагели. Она объяснила ей, почему им пока не следует выходить замуж, и сестра тоже согласилась с нею. С этих пор обе сестры стали отказывать всем женихам в Мбанте.

«Ну что бы ей родиться мальчиком! — не раз думал Оконкво, — Как она все понимает!» Кто другой из детей умеет так хорошо читать его мысли? Возвращение его в Умуофию с двумя взрослыми красивыми дочерьми привлечет общее внимание. Метить к нему в зятья станут те, кто обладает властью и пользуется влиянием в Умуофии. Пусть только посмеют искать руки его дочерей безвестные бедняки!

За семь лет, проведенных Оконкво в изгнании, Умуофия сильно изменилась. Новая вера многих сбила с пути, и не только худородные или отверженные кланом, но порой и люди достойные, заслуживающие всяческого почтения, принимали христианство. Таков был Огбуефи Угонна, обладатель двух титулов, который как одержимый сорвал со своих ног браслеты, служившие знаком его титулов, и ушел к христианам. Белый миссионер был очень горд, заполучив его, и Угонна одним из первых в Умуофии удостоился причаститься святых тайн, или «святой трапезы», как называлось причастие на языке ибо. В представлении Огбуефи Угонны святая трапеза была не чем иным, как обычным пиршеством, — разве только чуть более благолепным. Он рассчитывал хорошо поесть и выпить. Вот почему, направляясь в тот день в церковь, он в мешок из козьей шкуры положил свой рог для вина.

Но белые принесли с собой не только свою веру, но и свои законы и порядки. Для этого они построили в деревне судилище, где вершил правосудие ни в чем толком не разбиравшийся окружной комиссар. Под началом у комиссара были судебные стражники, в обязанность которых входило приводить к нему обвиняемых. Многие стражники были родом из Умуры, из тех мест, что на берегу Великой реки, где впервые много лет тому назад объявились белые люди, где они основали свой центр и откуда разносили по всей стране свою религию, свою торговлю, свои законы. Этих стражников в Умуофии ненавидели всей душой, потому что они были чужаками, и к тому же чужаками надменными и властными. Назывались они котма. Кроме того, их прозвали «пепельными задницами» — за то, что они ходили в коротких штанах серого цвета. Стражники охраняли тюрьму, битком набитую теми, кто нарушил законы белого человека. Вина одних заключенных состояла в том, что они выбросили в заросли родившихся у них близнецов, другие обвинялись в том, что докучали христианам. Котма жестоко избивали заключенных и выгоняли их каждое утро на работу: чистить двор, в котором разместились службы окружного комиссара, носить дрова для белого комиссара и стражников. А ведь многие заключенные обладали двумя, а то и тремя титулами — разве пристала им эта низкая работа? С глубокой печалью несли они свое унижение, горько оплакивая свои запущенные поля. По утрам, кося траву, молодые заключенные пели в такт взмахам мачете:

Стражникам не нравилось, что их называют пепельными задницами, и они били заключенных. Тем не менее песня облетела всю Умуофию.

Оконкво слушал рассказ Обиерики о последних событиях в Умуофии, и голова его горестно склонялась все ниже и ниже.

— Видно, слишком долго я отсутствовал, — скорее себе, чем Обиерике, сказал он. — Никак не возьму в толк, что это ты мне рассказываешь. Что случилось с нашим народом? Почему он утратил боевой Дух?

— Разве ты не слыхал, как белые стерли с лица земли деревню Абаме? — спросил Обиерика.

— Слыхал, — ответил Оконкво. — Но слыхал я и то, что жители Абаме были слабые и глупые. Почему они не защищались? Разве не было у них ружей и мачете? Что мы, трусы, чтобы сравнивать себя с жителями Абаме? Их отцы никогда не осмеливались перечить нашим предкам. Мы должны пойти войной на пришельцев и выгнать их с нашей земли.

— Поздно уже, — печально произнес Обиерика. — Наши родичи и сыновья наши ушли к чужеземцам. Они приняли веру белого человека, они помогают поддерживать его законы. Нам ничего не стоило бы выгнать белых из Умуофии. Их здесь только двое. Но как быть с нашими соплеменниками, которые перекинулись к ним и вошли в силу? Они сразу же побегут в Умуру и приведут с собой солдат, и мы кончим тем же, что и Абаме.

Он долго молчал, потом добавил:

— Я ведь рассказывал тебе, когда в последний раз приходил в Мбанту, как они повесили Ането.

— А что сталось с тем спорным участком земли? — спросил Оконкво.

— Белый человек присудил его семье Ннамы, который дал много денег стражникам белого человека и переводчику.

— А знает ли белый человек земельные законы нашего клана?

— Откуда ему их знать, когда он даже не говорит по-нашему? Но он сказал, что наши обычаи никуда не годятся; и наши братья, которые приняли его веру, тоже говорят, что наши обычаи никуда но годятся. Как же нам начинать войну, когда наши братья и те против нас? Белый человек хитер. Он принес нам свою веру, по-доброму принес, по-хорошему. А мы? Посмеялись над его глупостью и разрешили ему остаться в Умуофии. А теперь он влез в душу нашим братьям, и клан уже не может действовать как одно целое. Он полоснул ножом по узам, что связывали нас воедино, и клан наш распался.

— Но как им удалось поймать Ането? — спросил Оконкво.

— Когда Ането убил Одуче из-за этой земли, он убежал в Анинту, чтобы спастись от гнева богини земли. Убежал он только на восьмой день после драки, потому что Одуче не умер сразу. Он умер на седьмой день.

Но все знали, что он умрет от ран, поэтому Ането заранее сложил свои пожитки и приготовился бежать. Но христиане рассказали обо всем белому человеку, и он приказал стражникам схватить Ането. Его посадили в тюрьму, а вместе с ним и всех самых уважаемых его родственников. Одуче умер. Тогда Ането увезли в Умуру и там повесили. Остальных отпустили, но они еще до сих пор не оправились от всего того, что им пришлось вынести в тюрьме.

Двое мужчин долго сидели в молчании.

 

Глава двадцать первая

Однако не все мужчины и женщины Умуофии воспринимали новые порядки так остро, как Оконкво. Да, верно, белый человек принес с собой свою дурацкую веру, но зато он же открыл лавку, и впервые зерно и пальмовое масло стали ценностью, впервые в Умуофию потекли деньги.

Мало-помалу люди стали иначе относиться даже к новой вере: все больше и больше укреплялось в них чувство сомнения: а не таится ли в новой вере какая-то сила, ведь даже в этом хаосе безумия проглядывает нечто похожее на стройную систему.

В том, что чувство это укреплялось, была немалая заслуга мистера Брауна, всеми силами удерживавшего свою паству от поступков, которые могли бы вызвать гнев клана. Особенно трудно приходилось ему с одним из новообращенных по имени Енох. Отец Еноха был жрецом змеи. Ходили слухи, что Енох убил и съел священного питона, за что отец проклял его.

Мистер Браун в своих проповедях предостерегал паству против столь неумеренного рвения. «Всякое деяние возможно, но не всякое деяние целесообразно», — убеждал он своих ретивых прихожан. Мистер Браун так мягко и осторожно насаждал свою веру, что в Умуофии его стали даже уважать. С некоторыми старейшинами он подружился, и как-то раз, в одной из соседних деревень, ему преподнесли резной слоновый клык, что было знаком большого уважения и почета. Одного из старейшин этой деревни звали Акунна, и вот этот Акунна отдал своего старшего сына в школу мистера Брауна, чтобы тот постиг науки белого человека.

Когда бы мистер Браун ни приходил в эту деревню, он подолгу просиживал в оби Акунны, беседуя с ним через переводчика о вере. Ни одному из них не удалось обратить собеседника в свою веру, но каждый узнал много нового о верованиях другого.

— Вот ты говоришь, что есть лишь один всевышний бог, который создал небо и землю, — сказал однажды Акунна мистеру Брауну. — Мы тоже верим в этого бога и зовем его Чукву. Это он сотворил весь мир и всех других богов.

— Других богов нет, — ответил мистер Браун. — Один только Чукву бог истинный, а все остальные — ложные. Вы берете кусок дерева, вот как этот, — он указал на стропила, на которых висел деревянный Икенга, — вырезаете из него фигурку и называете это богом. А кусок дерева как был деревяшкой, так и остался.

— Да, — ответил Акунна. — Это и впрямь всего лишь деревяшка. Но дерево, из которого она сделана, сотворил Чукву, как сотворил он и всех меньших богов. Они — его посланцы, — он сотворил их для того, чтобы через них мы могли обращаться к нему. Разве это не похоже на то, что говоришь ты? Ты — глава своей церкви.

— Нет, — прервал его мистер Браун. — Глава моей церкви — сам господь бог.

— Я понимаю, — продолжал Акунна. — Но здесь, на земле, у людей должен быть свой глава. Вот такой, как ты, должен быть главой на земле.

— Если ты в этом смысле, то глава моей церкви живет в Англии.

— Вот о том я и говорю. Глава твоей церкви живет в твоей стране. Он отправил тебя сюда своим посланцем. А ты уж здесь назначаешь своих посланцев и служителей. Или вот еще другой пример. Возьми окружного комиссара. Его прислал сюда твой король.

— У них не король, а королева, — по собственной инициативе поправил его переводчик.

— Твоя королева прислала сюда своего посланца — окружного комиссара, — продолжал Акунна, — А он понял, что ему одному это дело не под силу, и назначил себе в помощь котма. То же самое и с богом, с Чукву. Он назначил себе в помощь меньших богов, потому что одному ему не управиться.

— Не надо представлять его себе человеком, — сказал мистер Браун. — Ты мыслишь его человеком, потому тебе и кажется, будто он не может обойтись без помощников. А самое плохое во всем этом, что всю хвалу ты возносишь ложным богам, которых создал своими руками.

— Ты не прав. Мы приносим жертвы меньшим богам, но когда они не могут нам помочь и больше обратиться не к кому, мы идем к Чукву. И это правильно. Мы обращаемся к большому человеку через тех, кто служит ему. И только если они не в силах нам помочь, мы обращаемся к последней нашей надежде, к Чукву.

Кому-нибудь, может, со стороны и кажется, что мы относимся к маленьким богам с большим почтением, чем к Чукву, но это не так. Мы просто чаще беспокоим их, потому что боимся беспокоить того, кто стоит над ними. Наши отцы знали, что Чукву — глава над всеми, вот почему многие из них давали своим детям имя Чуквука, что означает «Чукву превыше всего».

— Ты высказал интересную мысль, — заметил мистер Браун. — Получается, значит, что вы боитесь своего Чукву. А в моей религии Чукву — любящий отец, и тем, кто выполняет волю его, нечего его бояться.

— Но если мы не выполняем его воли, тогда его надо бояться. А кому ведома его воля? Разве кому-нибудь дано ее знать?

Так мистер Браун многое узнал о религии клана и пришел к заключению, что лобовая атака на нее не увенчается успехом. Тогда он построил в Умуофии школу и небольшую больницу. Он ходил из дома в дом, уговаривая отцов посылать детей к нему в школу. Но поначалу они посылали в школу только рабов, да еще самых нерадивых своих ребят. Мистер Браун просил, убеждал, пугал грядущими бедами. Он говорил, что в будущем старейшинами смогут быть только те, кто научится читать и писать. Если Умуофия откажется посылать в школу своих детей, то рано или поздно в их страну придут люди из других мест и возьмут власть над ними. Разве не то же самое произошло в туземном суде, где окружной комиссар уже обратился за помощью к пришельцам, говорящим на его языке? Многие из них родом из далекого города Умуру, с того берега Великой реки, куда раньше всего ступила нога белого человека.

Мало-помалу доводы мистера Брауна начали оказывать действие. Все больше и больше людей приходили к нему в школу, и он всячески поощрял их, одаривая фуфайками и полотенцами. Не все люди, приходившие учиться, были молоды. Некоторым уже перевалило за тридцать. По утрам они обрабатывали поля, а днем отправлялись в школу. Прошло совсем немного времени, и в Умуофии заговорили о том, что белый человек умеет хорошо заговаривать от болезней. Учение в школе мистера Брауна тоже давало свои результаты. Всего нескольких месяцев было довольно для того, чтобы стать судебным стражником или даже писарем. А те, кто продолжал учиться дальше, становились учителями, сеятелями слова божьего. Церкви были построены и в соседних деревнях, и при некоторых из них открыли школы. С самого начала религия шла рука об руку с образованием.

Маленькая миссия мистера Брауна процветала и одерживала одну победу за другой и, благодаря тесной связи с новой администрацией, все больше входила в силу. Но здоровье самого мистера Брауна было подорвано. Он не обратил внимания на первые признаки подкрадывающейся болезни. Кончилось тем, что, к несказанному своему огорчению, ему пришлось покинуть свою паству.

Мистер Браун уехал из Умуофии в первый же сезон дождей после возвращения Оконкво на родину. Пятью месяцами раньше, узнав о прибытии Оконкво, он поспешил нанести ему визит. Незадолго перед тем миссионер послал сына Оконкво Нвойе, которого теперь звали Исааком, в школу, готовящую учителей. Она только что открылась тогда в Умуру. Мистер Браун надеялся, что известие это обрадует Оконкво. Но Оконкво прогнал миссионера, пригрозив, что если он еще раз осмелится ступить к нему во двор, живым ему оттуда не выбраться.

Возвращение Оконкво на родину не стало знаменательным событием, как он мечтал о том когда-то. Правда, две его красавицы дочери возбудили немалый интерес у деревенских женихов, и сватов начали засылать почти сразу же, но и только, — Умуофия, казалось, не очень-то заметила возвращение своего славного воина. За время отсутствия Оконкво произошли столь глубокие изменения, что клана было не узнать. Слишком много места в мыслях его соплеменников стали занимать новая религия, новые порядки, новые лавки. Конечно, оставались еще люди — и таких было немало, — кто по-прежнему видел во всем новом только зло, но даже и они не могли ни думать, ни говорить ни о чем другом, а тем более о возвращении Оконкво.

Да и год к тому же выпал неудачный. Ввел бы Оконкво сейчас двух своих сыновей в общество озо, как намеревался, — это, конечно, наделало бы много шуму. Но обряд посвящения в члены общества проводился раз в трехлетие, и следующей церемонии нужно было ждать без малого два года.

На сердце Оконкво легла печаль. И не только личные горести и неудачи огорчали его. Он горевал о своем клане, который распадался и погибал на глазах, он горевал о некогда воинственных мужах Умуофии, которые ныне стали изнеженными, как бабы.

 

Глава двадцать вторая

Преемником мистера Брауна стал преподобный Джеймс Смит, и был он человеком совсем иного склада. Мистер Смит открыто порицал политику компромиссов и приспособленчества, которой придерживался его предшественник. Все виделось ему окрашенным лишь в два цвета: черный и белый. Черный — это зло. Мир в его представлении был полем битвы, на котором в смертельной схватке сошлись дети света и исчадья тьмы. В своих проповедях он говорил об овцах и козлищах, о пшенице и плевелах. Он был твердо убежден, что пророков Ваала нужно убивать.

Мистера Смита глубоко удручало то невежество, какое выказывало большинство из его паствы даже в таких вопросах, как троица и таинство причастия. О чем это говорило, если не о том, что до сих пор все семена были брошены на каменистую почву? Мистера Брауна заботил только вопрос количества. А следовало бы ему знать, что важно отнюдь не количество. Сам господь бог не раз указывал, что в царство божие войдут лишь немногие, ибо узок путь туда и тесны врата. Заполнить святой храм толпой идолопоклонников, шумно требующей знамений, — это ли не безрассудство, чреватое нескончаемыми бедствиями? Только единожды в своей жизни взял Христос в руки плеть — и то для того, чтобы изгнать толпу из храма отца своего.

Не прошло и нескольких недель после прибытия мистера Смита в Умуофию, как он отлучил от церкви молодую женщину за то, что она влила новое вино в старые мехи, иными словами, позволила своему язычнику мужу искалечить их мертвого ребенка. Ребенок этот был объявлен огбание, то есть таким, который мучает свою мать, возвращаясь после смерти в утробу ее, чтобы родиться вновь. Уже четыре раза ребенок этой женщины совершил свой нечестивый круговорот. Его искалечили, чтобы отбить у него охоту возвращаться в мир.

Прослышав об этом, мистер Смит преисполнился гнева. Он не пожелал поверить рассказам, которые подтверждались даже самыми верными последователями новой церкви, рассказам о нечистых детях, не страшащихся никаких увечий и упорно возвращающихся в мир со всеми своими шрамами и рубцами. Мистер Смит заявил, что все эти небылицы распускает не кто иной, как дьявол, чтобы сбить людей с пути истинного. И те, кто верит в них, недостойны разделять господню трапезу.

В Умуофии была пословица: «По пляске и бой барабанов». А мистер Смит плясал неистово — и барабаны вовсе обезумели. Пышным цветом расцвели наиболее рьяные из новообращенных, сдерживаемые прежде мистером Брауном. Одним из них был сын жреца змеи Енох, которого обвиняли в том, что он убил и съел священного питона. В новой вере Енох был куда ревностнее самого мистера Брауна, и в деревне про него говорили, что он — тот самый зевака, который плачет на похоронах громче вдовы и сирот.

Енох был маленький щуплый человечек. Казалось, что он вечно куда-то торопится. Стоял ли он на месте, шел ли куда-нибудь, ступни его ног, короткие и широкие, глядели в разные стороны: пятки были вместе, носки врозь, можно было подумать, что ноги поссорились и решили идти каждая своей дорогой. В тщедушном тельце Еноха бурлила неуемная энергия, время от времени находившая выход в диких ссорах и драках. Воскресные проповеди касались, по мнению Еноха, исключительно его врагов. И если кому-нибудь из них случалось сидеть поблизости, он то и дело поворачивался и многозначительно поглядывал на него, словно хотел сказать: «А что я тебе говорил!» И именно благодаря Епоху взаимное недовольство между церковью и кланом, которое нарастало с самого отъезда мистера Брауна, перешло в открытое столкновение.

Это случилось на празднестве, ежегодно устраиваемом в честь богини земли. Во время празднества предки, тела которых были после смерти преданы матери- земле, появлялись среди живых в виде эгвугву, выползая через крошечные отверстия в муравьиной куче.

Из всех преступлений, какие только мог совершить человек, самым тягчайшим считалось сорвать на людях маску с эгвугву или же словом или делом причинить ущерб бессмертному престижу предка в глазах непосвященных. Вот такое преступление и совершил Енох.

Поклонение богине земли пало в тот год на воскресенье, и духи в масках рассыпались по всей деревне. Поэтому женщины-христианки, уйдя с утра в церковь, не могли вернуться домой. Тогда мужья этих женщин пошли попросить эгвугву отойти ненадолго и пропустить женщин. Эгвугву согласились и уже собрались было ретироваться, как вдруг Енох хвастливо заявил, что ни у одного эгвугву не хватит смелости коснуться христианина. Тогда эгвугву вернулись, и один из них огрел Еноха дубинкой, которую они всегда носили при себе. Енох набросился на эгвугву и сорвал с него маску. Остальные эгвугву тотчас же окружили своего оскверненного товарища, стараясь прикрыть его от взглядов непосвященных женщин и детей, и увели его прочь.

Енох убил духа предка, и смятение охватило Умуофию.

В ту ночь Мать духов бродила по всей Умуофии, оплакивая своего убитого сына. Это была страшная ночь. Даже самые древние старцы в жизни своей не слышали — да, верно, и не услышат — таких диких, душераздирающих стенаний, какие разносились в ту ночь над Умуофией. Казалось, сама душа клана оплакивала грядущее великое бедствие — свою собственную смерть.

На следующий день все до одного эгвугву Умуофии собрались на базарной площади. Они пришли сюда отовсюду, даже из соседних деревень. Из далекой Имо пришел вселяющий панический страх Отакагу, из Ули прибыл Эквенсу, тот, что всегда носил с собой белого петуха. То было устрашающее сборище. Жуткие голоса бесчисленных духов, звон бубенчиков, которыми были обвешаны некоторые из них, лязг мачете, которыми приветствовали друг друга духи, бегая взад и вперед по площади, — все это приводило в трепет сердца людей. Впервые на памяти живущих средь ясного дня раздался рев священного буйвола.

С базарной площади неистовствующая толпа хлынула к усадьбе Еноха. Впереди, хорошо защищенные надежными амулетами и талисманами, шли старейшины клана. То были люди, искушенные в огву, или магии. Что касается рядовых жителей, то они сочли более безопасным наблюдать за происходящим из своих хижин.

А накануне ночью у мистера Смита собрались на совет все видные члены христианской общины. Во время совета они услышали стенания Матери духов, оплакивающей своего сына. Холодящие кровь крики подействовали даже на мистера Смита: впервые за свое пребывание в Умуофии он, кажется, испугался.

— Что они надумали? — спросил он.

Этого, конечно, никто не знал, так как ничего подобного никогда еще не случалось. Мистер Смит охотно послал бы за окружным комиссаром и стражниками, но как раз накануне они отправились в поездку по округе.

— Одно ясно, — сказал мистер Смит, — нам с ними не справиться… Остается одно — уповать на бога.

Они преклонили колени и стали молиться об избавлении от опасности.

— Господи, спаси и помилуй детей твоих! — восклицал мистер Смит.

— И благослови наследников твоих! — подхватывали остальные.

На совете было принято решение спрятать Еноха на день-два в доме мистера Смита. Самого Еноха это решение крайне огорчило: он уже было начал надеяться, что настала пора объявить священную войну; его огорчение разделяли и некоторые другие христиане. Но благоразумие взяло верх в лагере верующих — и этим были спасены многие жизни.

Толпа эгвугву яростным ураганом налетела на усадьбу Еноха, предав ее огню и разрушению, и во мгновение ока на месте построек осталась лишь кучка обломков. Оттуда, движимая жаждой разрушения, толпа хлынула к церкви.

Мистер Смит был в церкви, когда услышал приближение духов в масках. Он спокойно подошел к двери, откуда хорошо виден был подход к церковному двору, и встал там. Но едва только первые эгвугву показались во дворе, как мистер Смит почувствовал непреодолимое желание убежать. Однако, овладев собой, он спустился по ступенькам навстречу приближающимся духам.

Они были уже совсем близко. Вот они ринулись вперед, и под их натиском затрещала и рухнула высокая бамбуковая изгородь, которой был обнесен церковный двор. Разноголосо звенели бубенчики, лязгали мачете, в воздухе клубилась пыль, слышались таинственные, пугающие заклинания. За спиной мистера Смита послышались шаги. Обернувшись, он увидел Океке, своего переводчика. С последнего совета, который держали у мистера Смита главари церкви, отношения между Океке и его начальником были натянутые. Океке сурово порицал на церковном совете поведение Епоха. Океке осмелился сказать даже, что не следует прятать Еноха в доме мистера Смита, так как это только навлечет гнев клана на их пастыря. В ту ночь мистер Смит хорошенько отчитал его, а нынче утром даже не обратился к нему за советом. Но сейчас, увидев Океке, который встал рядом, чтобы вместе с ним встретить разъяренных духов, мистер Смит улыбнулся ему. Улыбка вышла бледная, но в ней пряталась глубокая благодарность.

На какое-то мгновение неожиданное спокойствие двух людей приостановило стремительный натиск духов. Но это была лишь краткая передышка, подобная минутному затишью между двумя раскатами грома. Уже в следующую секунду толпа устремилась вперед с новой силой и захлестнула и священника и переводчика. И тогда, перекрывая страшный шум, раздался ясный громкий голос, и на церковном дворе тотчас же воцарилась тишина. Толпа расступилась, очистив пространство вокруг двух мужчин, и Айофия начал свою речь.

Айофия был самым важным эгвугву Умуофии. Он был главою тех девяти предков, которые вершили в клане правосудие, и был уполномочен говорить от их имени. Голос его прекрасно знали все, поэтому ему удалось моментально утихомирить расходившихся духов. В наступившей тишине Айофия обратился к мистеру Смиту, и все время, пока он говорил, над головой его клубились облака дыма.

— Тело белого человека, я приветствую тебя! — сказал он, пользуясь языком, на котором духи обычно разговаривают с людьми. — Тело белого человека, — продолжал он, — знаешь ли ты меня?

Мистер Смит обернулся к переводчику, но Океке, который был родом из далекой Умуры, только беспомощно развел руками. Айофия гортанно рассмеялся. Его смех напоминал скрежет ржавого металла.

— Они чужеземцы, и они невежды! — сказал он. — Но не в этом дело!..

Обернувшись к своим товарищам, он приветствовал их, называя отцами Умуофии, а затем вонзил свой жезл в землю. Металл, словно ожив, затрепетал. Тогда Айофия снова повернулся к миссионеру и его переводчику.

— Скажи белому человеку, что мы не причиним ему зла. Скажи ему, чтобы он шел домой и оставил нас в покое. Мы любили его брата, который жил с нами до него. Он был глупый, но мы любили его, и ради него мы не обидим его брата. Но святилище, которое он построил, будет уничтожено. Мы больше не потерпим его. Оно породило несказанные мерзости, и мы пришли сюда для того, чтобы покончить с ними. — Он повернулся к своим товарищам. — Отцы Умуофии! Я приветствую вас! — И в ответ раздался дружный клич. Он снова обернулся к миссионеру. — Хочешь, оставайся с нами; если тебе нравится, как мы живем. Хочешь, поклоняйся своему богу. Хорошо, когда человек почитает богов и духов своих предков. А теперь иди к себе, чтобы кто-нибудь ненароком не причинил тебе вреда. Гнев наш велик, но мы сдержали его, чтобы поговорить с тобой.

Мистер Смит обратился к переводчику:

— Скажи им, пусть уходят отсюда. Это дом божий, и я не потерплю, чтобы его оскверняли.

Океке перевел ответ миссионера более благоразумно:

— Белый человек рад, что вы пришли к нему как друзья к другу со своими обидами. Он будет рад, если вы позволите ему уладить эти обиды.

— Мы не можем позволить ему уладить эти обиды, потому что он не понимает наших обычаев, так же, как мы не понимаем его обычаев. Мы считаем его глупым, потому что он не знает нашей жизни, а он, наверно, считает глупыми нас, потому что мы не знаем, как живет он. Пускай уходит.

Мистер Смит не двинулся с места. Но он был бессилен спасти церковь. Когда эгвугву уходили, от глинобитной церквушки, построенной мистером Брауном, осталась лишь куча глины и пепла. На некоторое время клан был умиротворен.

 

Глава двадцать третья

Впервые за многие годы Оконкво испытал чувство, близкое к счастью. Казалось, после непонятных перемен, происшедших за годы его изгнания, вновь вернулись прежние времена. Не иначе как клан, столь жестоко обманувший его ожидания, решил взяться за ум.

Когда жители Умуофии собрались на базарной площади для обсуждения плана действий, Оконкво обратился к ним с пламенной речью. И они слушали его с уважением. Это напомнило ему добрые старые времена, когда воин был воином. Правда, они не согласились убить миссионера и выгнать из деревни христиан, но на решительные действия они все же согласились. И от своего слова не отступили. Оконкво был почти счастлив.

Два дня прошло после разгрома церкви, и за это время ничего нового не случилось. Все мужчины ходили по деревне вооруженные ружьями и мачете. Уж их-то не застанут врасплох, как жителей Абаме.

Потом вернулся из поездки окружной комиссар. Мистер Смит немедленно отправился к нему, и они долго беседовали наедине. Жители Умуофии не обратили на этот визит никакого внимания, а если и обратили, то не придали ему значения. Разве не навещал миссионер и прежде своего белого брата? Ничего необычного в этом не было.

Тремя днями позже окружной комиссар послал своего сладкоречивого стражника к старейшинам Умуофии и пригласил их к себе в главное управление. В этом тоже не было ничего необычного. Он часто призывал их на подобные, как он называл их, «говорильни». Оконкво был в числе шести старейшин, приглашенных окружным комиссаром.

Оконкво предупредил остальных, что идти надо в полном вооружении.

— Мужчины Умуофии никогда не отказываются от приглашения, — сказал он. — Они могут отказаться сделать то, о чем их просят, но выслушать просьбу они никогда не откажутся. Однако времена переменились, и мы должны быть начеку.

Итак, они отправились к окружному комиссару, вооружившись мачете. Взять ружья они посчитали для себя неподобающим. Шестерых мужчин ввели в помещение суда, где их уже поджидал окружной комиссар. Он принял их любезно. Они сняли с плеч мешки из козьих шкур и вложенные в ножны мачете, положили все это на пол и уселись сами.

— Я попросил вас прийти, — начал комиссар, — из-за тех событий, которые произошли здесь в мое отсутствие. Мне вкратце о них рассказали, но прежде чем принять какое-то решение, я хочу услышать, что вы можете сказать по этому поводу. Давайте поговорим по-хорошему и поищем пути, которые избавили бы нас от возможности повторения подобных происшествий в будущем,

Тогда поднялся Огбуефи Эквуеме и начал рассказывать о том, что произошло.

— Постой-ка! — прервал его комиссар. — Я хочу позвать сюда своих людей, пускай послушают ваши жалобы и примут их к сведению. Многие из них пришли сюда из дальних мест и хоть и говорят на вашем языке, но совсем не знают ваших обычаев. Джеймс! Ступай, приведи их!

Его переводчик вышел из комнаты и вскоре вернулся с двенадцатью стражниками. Они уселись на полу рядом с представителями Умуофии, и Огбуефи Эквуеме принялся рассказывать о том, как Енох совершил убийство эгвугву.

Все дальнейшее произошло с такой молниеносной быстротой, что шестеро старейшин не успели и глазом моргнуть. Последовала жестокая схватка, столь краткая, что воинам не удалось даже вытащить из ножен мачете. На приглашённых надели наручники и увели в арестантскую.

— Ничего плохого мы вам не сделаем, — заявил им позже окружной комиссар, — если, конечно, вы согласитесь действовать с нами заодно. Заботясь о вашем благе и о благе вашего народа, мы хотим править вами мирно. Если кто-нибудь посмеет обидеть вас, мы немедленно придем вам на помощь. Но и вам мы не позволим обижать других. У нас есть суд, где мы вершим правосудие — точно так, как это делается на моей родине, которой правит великая королева. Вы очутились здесь потому, что сколотили шайку и вознамерились не давать людям спокойно жить — стали жечь их дома, разрушать их церкви. Это недопустимо во владениях нашей королевы, самой могущественной правительницы на земле.

Мое решение таково: вы заплатите штраф в две сотни мешков каури. Вы будете немедленно освобождены, как только согласитесь уплатить штраф и поручитесь, что соберете нужные деньги. Что вы на это скажете?

Шестеро старейшин угрюмо молчали, и комиссар на время оставил их одних. Покидая арестантскую, он велел стражникам обращаться с заключенными с уважением, какое подобает старейшинам Умуофии. Стражники ответили: «Слушаюсь, сэр!» — и отдали комиссару честь.

Но как только комиссар ушел, главный стражник, исполнявший также обязанности арестантского цирюльника, принес бритву и наголо обрил воинов. Они все еще были в наручниках и сидели, безучастно глядя в одну точку.

— Кто тут у вас главный? — насмехался стражник. — Посмотреть, так в Умуофии каждый нищий носит на ноге браслет со знаками титула. Должно быть, красная цена ему — десять каури, не больше.

Весь тот день и весь следующий шестеро арестованных ничего не ели. Им не давали даже пить, не разрешали выйти по малой нужде или зайти в кусты по большой. А ночью снова пришли стражники, они всячески издевались над старейшинами и стукали их бритыми головами друг о друга.

Даже когда их оставляли одних, они не разговаривали. Лишь на третий день, не в силах больше выносить голод и оскорбления, старейшины нарушили молчание.

— Надо было послушаться меня и убить белого человека! — прорычал Оконкво.

— И сидели бы мы уже теперь в Умуру и дожидались, когда нас повесят, — заметил кто-то.

— Кто это собрался убить белого человека? — крикнул стражник, вбежавший в камеру.

Никто не ответил.

— Мало вам того, что вы натворили, так вы еще задумали белого человека убить! — В руках у него была крепкая палка, и он принялся дубасить каждого по голове и спине. Оконкво задыхался от ярости.

Как только шестерых старейшин посадили под замок, стражники отправились в Умуофию и сообщили жителям, что задержанных не отпустят до тех пор, пока за них не заплатят штраф в двести пятьдесят мешков каури.

— Не заплатите штраф сразу — увезем ваших старейшин в Умуру и повесим.

Весть об этом тотчас же облетела все деревни Умуофии, обрастая на пути всевозможными подробностями и измышлениями. Одни утверждали, что старейшин уже увезли в Умуру и на следующий день повесят. Другие говорили, что семьи заключенных тоже ждет виселица. Некоторые уверяли, что солдаты уже на пути в Умуофию и что жителей перестреляют так же, как перестреляли жителей Абаме.

Было время полнолуния. Но не слышно было детских голосов в ту ночь. Пусто было деревенское ило, на котором собираются поиграть при луне дети. Женщины Игуедо не сошлись в своем потайном уголке разучивать новый танец, чтобы потом показать его всей деревне. Юноши, никогда не спавшие в лунные ночи, не вышли в эту ночь из своих хижин. Деревенские тропинки, которыми они обычно направлялись в гости к друзьям и возлюбленным, не оглашали их мужественные голоса. Умуофия притаилась, — так испуганный зверь, наставив уши, принюхивается к застывшей зловещей тишине и не знает, куда бежать.

Тишину ночи нарушила звонкая дробь огене деревенского глашатая. Он призывал всех мужчин Умуофии, начиная с возрастной группы Акаканма и старше, собраться утром на базарной площади. Глашатай прошел всю деревню вдоль и поперек, не пропустив ни одной из главных деревенских тропинок.

Усадьба Оконкво казалась вымершей. Можно было подумать, что ее затопило холодной водой. Вся семья была в сборе, но все говорили шепотом. Услышав, что отец посажен в арестантскую и что его ждет виселица, Эзинма прервала свое двадцативосьмидневное пребывание у родственников будущего мужа и вернулась домой. Добравшись до Умуофии, она тотчас же отправилась к Обиерике узнать, что собираются предпринять мужчины Умуофии. Но Обиерики с самого утра не было дома. Жены его полагали, что он отправился на тайный совет. Эзинма осталась довольна: значит, что-то все-таки делается.

На следующее утро после призыва глашатая мужчины Умуофии собрались на базарной площади и решили незамедлительно собрать двести пятьдесят мешков каури, чтобы умилостивить белого человека. Они не знали, что пятьдесят мешков пойдут стражникам, которые для того и увеличили размер штрафа.

 

Глава двадцать четвертая

По уплате штрафа Оконкво и его друзей тотчас освободили. Снова окружной комиссар беседовал с ними о великой королеве, о мире, о добрых законах. Но они не слушали его. Они просто сидели, уставив тяжелый взгляд на комиссара и на его переводчика. Наконец им вернули мачете и козьи шкуры и велели отправляться домой. Они встали и пошли прочь. Они не разговаривали ни со встречными, ни между собой.

Здание суда, как и церковь, находилось за пределами деревни. С деревней его связывала широкая, всегда многолюдная тропа, которая вела также к реке, что протекала за тюрьмой. Ее песчаные берега были со всех сторон открыты солнцу. И деревенские тропы, тоже песчаные, в сезон засухи были открыты солнцу. Но как только подходил период дождей, на тропу с обеих сторон начинали наступать буйно разраставшиеся кусты. Теперь был сухой сезон.

По дороге в деревню им то и дело приходилось сталкиваться с женщинами и детьми, которые с кувшинами на голове шли по воду к реке. Но мужчины глядели так мрачно, что женщины не осмеливались даже поздороваться с ними: поспешно отступали они в сторону, давая дорогу. Когда же они вступили в деревню, к ним стали одна за другой присоединяться кучки мужчин, пока наконец не образовалась большая толпа. Шли молча. Поравнявшись с усадьбой кого-нибудь из шести старейшин, часть толпы откалывалась и вместе с хозяином входила во двор. Молчаливое, скрытое возбуждение охватило деревню.

Лишь только разнесся слух об освобождении шести старейшин, Эзинма начала готовить отцу обед. Приготовленную еду она отнесла к нему в оби. Оконкво ел рассеянно, без аппетита, только для того, чтобы доставить дочери удовольствие. В оби собрались друзья и мужская часть родственников, и Обиерика стал уговаривать Оконкво поесть как следует. Все остальные хранили молчание. Ни от кого не укрылись длинные рубцы на спине Оконкво, оставленные плетью стражника.

Ночью по деревне снова ходил глашатай. Он бил в железный гонг, оповещая, что наутро на базарной площади вновь соберется весь клан. Все поняли, что Умуофия наконец-то решилась сказать свое слово.

Оконкво не сомкнул глаз в ту ночь. К переполнявшей его сердце горечи примешивалось какое-то детское возбуждение. Перед тем как улечься спать, он вытащил свое воинское одеяние, до которого не дотрагивался со дня возвращения на родину. Он встряхнул сплетенную из волокон рафии юбку, внимательно оглядел высокий головной убор из перьев и щит. «Все в порядке», — » удовлетворенно подумал он.

Оконкво лежал на своем бамбуковом ложе, вновь перебирая в памяти дни, проведенные в арестантской, и жестокое обращение белого человека. Он поклялся мстить. Хорошо, если Умуофия решится на войну. Но если она изберет дорогу трусов, он сам отплатит за свою обиду. Он припомнил войны прежних лет. Самой замечательной была война против деревни Исике. Тогда еще был жив Окудо. Никто не умел петь песен войны так, как пел их Окудо. А ведь он даже не был воином. Но своими песнями он любого мужчину мог превратить в льва.

«Перевелись храбрые воины в Умуофии, — вздохнул Оконкво, вспоминая былые дни. — Разве забудут когда-нибудь жители деревни Исике, сколько мы их перебили в той войне? Мы убили у них двенадцать воинов, а они у нас только двоих. Не прошло и четырех недель, а они уже запросили мира. То было время, когда мужчина был мужчиной».

Мысли его прервали далекие звуки железного гонга. Он прислушался и различил еле доносившийся голос глашатая. Оконкво повернулся на своем ложе и почувствовал боль в спине. Он заскрежетал зубами. Глашатай приближался все ближе и ближе, и вот наконец голос его послышался у самых ворот усадьбы Оконкво.

«Самая большая помеха нам здесь, в Умуофии, с горечью думал Оконкво, — этот трус Эгонванне. От его сладких речей и огонь может превратиться в холодный пепел. Стоит ему заговорить, как наши мужчины становятся тряпками. Не послушай они пять лет назад его бабьих рассуждений, так не дошли бы мы до нынешнего позора. — Он снова заскрежетал зубами. — Завтра он наверняка заявит, что наши отцы никогда не вели «неоправданных войн». Если остальные послушают его, я уйду и придумаю сам, как отомстить за все».

Голос глашатая снова замер в отдалении, пространство поглотило резкие удары железного гонга. Оконкво беспокойно ворочался с боку на бок, испытывая странное чувство удовольствия от боли в спине. «Пусть только Эгонванне заговорит завтра о «неоправданных войнах». Я покажу ему свою спину и голову». Он снова заскрежетал зубами.

С восходом солнца базарная площадь стала заполняться народом. Обиерика поджидал у себя в оби, когда за ним зайдет Оконкво. Повесив через плечо вложенную в ножны мачете и мешок из козьей шкуры, он вышел из оби и пошел за другом. Хижина Обиерики стояла возле самой дороги, и ему хорошо виден был каждый, кто шел к базарной площади. Он уже успел со многими обменяться приветствиями в это утро.

Когда Оконкво и Обиерика пришли на площадь, она была так заполнена людьми, что, казалось, песчинке некуда было упасть. А из всех девяти деревень Умуофии все шли и шли люди. У Оконкво потеплело на сердце, когда он увидел столько народа. Но он продолжал высматривать в толпе человека, чьи речи внушали ему такой страх и презрение.

— Тебе не видать его? — спросил он Обиерику.

— Кого?

— Эгонванне, — ответил Оконкво, шаря по толпе глазами.

Большинство мужчин сидели на деревянных скамеечках, которые они принесли с собой из дому.

— Нет, — сказал Обиерика, окинув взглядом площадь. — Хотя, постой, вон он сидит, под шелковицей. Ты что, боишься, что он уговорит нас не начинать войны?

— Боюсь? Мне все равно, на что он вас уговорит. Я презираю его и всех тех, кто его слушает. Захочу, так буду воевать один.

Им приходилось почти кричать, — говорили все, и площадь гудела, как в самый бойкий базарный день.

«Подожду, пока он выговорится, — думал Оконкво. — А потом скажу свое слово я».

— И почему ты решил, что он будет говорить против войны? — помолчав, спросил Обиерика.

— Потому что он трус, — ответил Оконкво.

Конца фразы Обиерика не расслышал: кто-то тронул его за плечо, и он обернулся, чтобы поздороваться с несколькими своими приятелями. Оконкво не обернулся, хотя узнал голос. Он не был настроен обмениваться приветствиями. Но один из подошедших дотронулся до его руки и осведомился о домашних.

— Здоровы, — безучастно ответил Оконкво.

Первым должен был обратиться в то утро к Умуофии Окика, один из шести старейшин, сидевших под арестом. Окика был знатный человек и хороший оратор. Но он не обладал громовым голосом, необходимым первому оратору, чтобы установить тишину на таком многолюдном сборище клана. Такой голос был у Ониеки, и его попросили приветствовать Умуофию, прежде чем начнет говорить Окика.

— Слушай, Умуофия! — крикнул он, поднимая левую руку и разрубая ею воздух.

— Я-а-а! — заревела в ответ Умуофия.

— Слушай, Умуофия! — опять крикнул Ониека, потом повторил свой клич снова и снова, поворачиваясь каждый раз в новую сторону. И толпа каждый раз отвечала: «Я-а-а!»

На площади тотчас воцарилась мертвая тишина, словно на бушующее пламя плеснули холодной воды.

Тогда вскочил на ноги Окика и тоже четырежды приветствовал клан. После этого он начал говорить.

— Все вы знаете, зачем мы сегодня пришли сюда, вместо того чтобы строить зернохранилища, чинить свои хижины и приводить в порядок дворы. Отец мой, бывало, говорил мне: «Всякий раз, когда ты видишь жабу, скачущую средь бела дня, знай — что-то угрожает ее жизни». Когда я увидел, как вы ни свет ни заря устремились на эту площадь, я понял: что-то угрожает нашей жизни.

Он помолчал немного, потом заговорил снова:

«Все наши боги плачут. Плачет Идемили, плачет Огвугву, плачет Агбала, плачут все остальные. Плачут наши покойные предки над позорным святотатством, которое им привелось претерпеть, и над теми мерзостями, которые все мы видели своими глазами, — Он снова замолчал, пытаясь совладать со своим дрожащим голосом.

— Нынче мы держим великий совет. Ни один клан не может сравниться с нашим числом воинов и их доблестью. Но все ли мы здесь? Я спрашиваю вас: все ли сыны Умуофии здесь с нами? — По толпе пробежал глухой ропот, — Нет, не все, — продолжал Окика. — Многие сыновья Умуофии откололись от клана и пошли каждый своей дорогой. Мы, что собрались здесь нынешним утром, остались верны нашим отцам, но наши братья покинули нас и пристали к чужестранцам, запятнав позором родину своих отцов. Если мы начнем войну с чужестранцами, пострадают и наши братья, быть может, мы прольем кровь людей одного с нами клана. Но мы должны сделать это. Наши отцы никогда не помышляли об этом, они никогда не убивали своих братьев. Но к ним никогда не приходил белый человек. Вот почему мы должны сделать то, чего никогда не сделали бы наши отцы. Птицу энеке раз спросили, почему она все время в воздухе? И она ответила: «С тех пор как люди научились стрелять без промаха, я научилась летать без отдыха». Мы должны с корнем вырвать это зло. И если наши братья встанут на сторону зла, мы должны вырвать с корнем и их. И мы должны сделать это немедленно. Надо начинать вычерпывать воду, пока она нам только по щиколотку…

Тут толпа вдруг заколыхалась, все взгляды устремились в одном направлении. Дорога, что вела от базарной площади к суду белого человека и к реке, возле самой площади делала крутой изгиб, и поэтому никто не видел пяти шагавших по дороге стражников, пока они не вышли из-за поворота и не остановились перед толпой.

Оконкво сидел у края. Узнав пришельцев, Оконкво вскочил на ноги. Дрожа от ненависти, не в силах вымолвить ни слова, он подошел вплотную к главному стражнику. Стражник не испугался и не отступил; позади него выстроились четверо его товарищей.

На этот короткий миг мир, казалось, застыл в тревожном ожидании. Воцарилась мертвая тишина. Безмолвные, как деревья и гигантские лианы, недвижно стоящие стеной позади них, мужчины Умуофии ждали.

Оцепенение, сковавшее толпу, нарушил главный стражник.

— Дай пройти! — приказал он.

— Что вам здесь надо?

— Белый человек, могущество которого ты теперь хорошо знаешь, велел прекратить это сборище.

В мгновение ока Оконкво выхватил мачете. Стражник пригнулся, пытаясь увернуться от удара. Куда там! Дважды опустилось мачете Оконкво, и голова стражника упала рядом с его облаченным в мундир телом.

Безмолвная неподвижность сменилась лихорадочной суетой. Все смешалось. Оконкво стоял, глядя на мертвого человека. Он понял, что Умуофия не решится на войну. Он понял это, потому что остальные стражники благополучно убежали. Вместо того чтобы действовать, люди подняли суматоху. Он понял — люди боятся.

— Зачем он это сделал?.. — доносились до него голоса.

Он отер мачете о песок и пошел прочь.

 

Глава двадцать пятая

Когда окружной комиссар с отрядом вооруженных солдат прибыл в усадьбу Оконкво, он застал там кучку воинов, устало и безучастно сидевших в его оби. Комиссар приказал воинам выйти во двор, и они безропотно повиновались.

— Кого из вас зовут Оконкво? — спросил он через переводчика.

— Его здесь нет, — ответил Обиерика.

— А где он?

— Его здесь нет!

Комиссар рассердился, лицо его побагровело.

— Если не скажете немедленно, где он, — всех под замок! — крикнул он.

Мужчины пошептались, и снова заговорил Обиерика.

— Хорошо, мы отведем тебя к нему, может быть, твои люди помогут нам.

Комиссар ничего не понял. Что означают эти слова: «Может быть, твои люди помогут нам»? «Ну и мерзкая эта у них привычка — пристрастие к многословию», — раздраженно подумал он.

Обиерика и несколько воинов выступили вперед. За ними шли комиссар и солдаты с ружьями наперевес.

Комиссар предупредил Обиерику, что если он или его товарищи вздумают сыграть с ними какую-нибудь шутку — получат пулю в затылок. Отряд тронулся в путь.

Позади усадьбы Оконкво находился небольшой участок, заросший невысоким кустарником. Из усадьбы в заросли был только один ход — круглый лаз в глиняном заборе, предназначавшийся для кур, которые вечно шмыгали взад и вперед в своих нескончаемых поисках пищи.

В эти-то заросли и повел Обиерика комиссара и солдат. Они шли в обход, держась у самого забора. Было очень тихо, и только сухие листья шуршали у них под ногами.

Вдруг они остановились как вкопанные: прямо перед ними на дереве висело тело Оконкво.

— Может быть, твои солдаты помогут нам снять его с дерева и похоронить, — сказал Обиерика. — Мы послали за чужими людьми, в соседнюю деревню, попросили их сделать это за нас, да только когда еще они придут!

Окружной комиссар мгновенно преобразился. Решительный блюститель порядка и законов уступил место любознательному исследователю первобытных обычаев и нравов.

— А почему бы вам самим не снять его? — спросил он.

Наши обычаи нам не позволяют, — ответил один из воинов. Ничего нет более отвратительного, чем самому лишить себя жизни. Это — оскорбление земли, и человека, который нанес его, никогда не хоронят свои. В тело его вселяется злой дух, и только чужим дозволено касаться его. Вы чужестранцы, вот почему мы и попросили вас снять его с дерева.

— А похороните вы его, как всех? — спросил комиссар.

— Мы не можем сами хоронить его. Только чужие могут. Если твои солдаты похоронят его, мы заплатим им за это. А уж после похорон мы исполним свой долг: совершим жертвоприношения, чтобы очистить оскверненную землю.

И вдруг Обиерика, не сводивший глаз с тела своего друга, повернулся к комиссару и, с ненавистью глядя на него, крикнул:

— Он был один из самых великих людей Умуофии! Это вы довели его до того, что он убил себя! А теперь его похоронят точно собаку… — Обиерика не мог продолжать. Голос его задрожал, и слова застряли в горле.

— Молчать! — гаркнул один из стражников, что было совершенно излишним, так как Обиерика и без того замолчал.

— Снимите тело и отнесите к зданию суда! — приказал комиссар главному стражнику. — Этих всех доставьте туда же!

— Слушаюсь, сэр, — ответил стражник и отдал комиссару честь.

Взяв с собой нескольких солдат, комиссар ушел. За годы, которые комиссар провел в Африке, усердно насаждая цивилизацию в разных районах страны, он кое-чему все-таки научился. Тому хотя бы, что окружному комиссару не пристало присутствовать при столь недостойной его звания процедуре, как снятие с дерева повесившегося. Что подумают о нем туземцы? В книге, которую он давно задумал написать, он обязательно подчеркнет этот момент. По дороге в суд он продолжал думать о своей будущей книге. Каждый день приносил ему новый материал. Взять хотя бы историю этого человека, который убил стражника, а потом повесился сам. Разве не заинтересует она читателя? Пожалуй, можно посвятить ему целую главу. Ну, если не главу, то уж, во всяком случае, порядочный абзац. Ведь материала накопилось видимо-невидимо: главное — не увлекаться мелкими подробностями. Он много размышлял о заглавии книги и остановился на таком: «Умиротворение диких племен Нижнего Нигера».