27

Аврум

В тот вечер я приехал в студию и привез белый с брильянтовой искрой костюм и ботинки из кожи аллигатора для Дани. Я попросил сделать пятиминутный перерыв в записи, чтобы он мог все это примерить. Веришь, как я на него глянул, так сердце и захолонуло. Он сразу стал таким элегантным, настоящий французский шик. Он выглядел на миллион долларов. Симха Робин Гуд, как только его увидела в новом прикиде, взвилась так, будто у нее турбина между ног. Она подошла прямо ко мне и заявила, что хочет присоединиться к нашему мировому турне. Или я не понимал, чего она хочет на самом деле. Она как раз была в том возрасте, когда долбанные гормоны играют полуфинал в мозгах. Сказать по-честному, уже тогда она выглядела как бабушка, а в моем шоу не было места для бабулек, поскольку я хотел достичь самой молодой аудитории. Ну так я сказал ей отвязаться, и уж поверь мне, что отвязывалась она на полную катушку.

Как только она свалила, ее место заняла Хана Хершко. Она тоже рвалась присоединиться к нашему мировому турне, но скажу я тебе, в отличие от Симхи Робин Гуд, она была юна и прекрасна, и кроме того, я так и так платил ей кучу денег, как безработной Бамбине. Так я сказал ей: «Тфаддели йа Ханале, милости просим».

В тот же вечер я поместил огромное объявление во все израильские газеты на иностранных языках: «Yiddishe Zeitung», «Jude Sport», «Klezmer Weekly» и«Daily Telegraph». Я писал, что требуются контрабасисты для мирового турне на неограниченный срок и за очень маленькую зарплату. Обычных скрипачей было найти совсем нетрудно, так как почти каждый еврей играет на скрипке, но контрабас у евреев—дело редкое, с ним сложно скитаться. Поверь мне.

Через неделю множество русских, польских, венгерских и румынских евреев пришли на прослушивание со своими «Гулливерами». Миша сперва хотел прослушивать их по одному, исполняющих соло классику контрабасного репертуара, но я сразу ему сказал, что в реальной жизни размер важнее умения. Короче, я сказал ему не вмешиваться, потому что мои планы выходили за рамки музыки. Поверь, ничего не понимая, он понял все. По мне, поступок важнее болтовни. Гораздо полезнее выполнять, чем спорить. Я всегда говорю: «Никогда не спорь с успехом, а то с успехом проспоришь».

Еще через месяц мы поехали на Каннский фестиваль. Это было мега-развлечение с этими дебильными супер-пупер-мега-моделями и кинозвездами. Дани всем очень понравился, но сам он был выше этого — ничто его особенно не впечатлило. Он был само равнодушие. Я говорил ему: «Давай, йа-Дани, расслабься, повеселись», но он отказывался. Он запирался на целые дни в своем гостиничном номере и репетировал длинные ноты. Целыми днями играл одну долбанную длинную ноту 'crescendo de crescendo'. Ты понимаешь что я имею в виду? Он начинал очень тихо и постепенно играл все громче и громче, как он говорил,fortefortesisisisisisi-бля- sisisissimo. Веришь, иногда он звучал громче пикирующего бомбардировщика.

Днями напролет он сидел взаперти со своей трубой. Однажды Мэрилин Монроуз, известная американская актриска пришла к нему в номер. Она постучала в дверь и сказала: «Привет, Дани, ты меня слышишь? Меня зовут Мэрилин Монроуз, ты позволишь мне войти?»

Но он был холоден как сосулька. Только ответил ей через дверь: «Я репетирую. Пожалуйста, приходите попозже».

София Лоренцо, самая красивая женщина всех времен, приходила к нему. Она пробовала говорить с ним сквозь дверь. Никто ведь не поверит, он ей ни разу не ответил. Она так расстроилась, что сняла туфельку и стала колотить в дверь как итальянская шлюшка. Представляешь, в конце концов даже каблук сломала. Бедняжка София, она вынуждена была скакать обратно в свой номер на одной ноге. Я хотел ей помочь, но она так взбеленилась. Стала вопить на меня:Fanculofanculo, Israeli arm-ganti. «Все это — рок-н-ролл», так я полагаю. Кенгуренок преподал ей урок, которого она в жисть не забудет. Весело, да? Я понял, что он еще не разобрался, нравятся ли ему женщины, ну уж он бабам нравился — будь здоров.

Уже там и тогда я говорил ему: «Дани, дыши полной грудью, веселись, тебе выпал мегашанс. Почему бы тебе иногда не позабавиться с девчонками? Поверь мне, бывают по-настоящему сладкие девочки. Некоторые девочки просто рождены, чтобы давать». Но он ничего не хотел слышать. Он скучал.

Тем временем мы гастролировали по Европе и ежедневно выступали. Мы играли его прекрасную композицию в каждом гребаном местечке. Она стала мега- шлягером. Критики величали ее «лучшая мелодия для трубы всех времен и народов». Они крутили ее и в классических, и в попсовых хит-парадах. У девчонок плавились мозги, когда они смотрели на него, такого юного, худенького, в белом костюме. Они просто взрывались. Они начинали орать и снимать трусики. Сечешь? Тысячи девочек бросают в него свои мокрые трусики, как будто хотят сказать: «Я твоя навеки, я возбудилась до чертиков и готова только для тебя одного, мой тощий мальчик, приди же и возьми меня». Но он и в ус не дул, он хотел только играть в пикирующего бомбардировщика. Веришь, насколько он понимал в трубе, настолько же в девочках не смыслил ни гроша.

Однажды я зашел в его гримерную и предложил выйти и привести ему девочек, чтобы он разобрался, как это работает. Я обещал, что ему вскоре понравится. Довольно смешно, но он не сказал «нет». Поначалу я приводил ему охренительно красивых девок. Некоторые были просто дипломированными секс-бомбами, такими, что увидишь и глазам своим не поверишь. У них были прекрасные лица, осмысленные и с толикой боли. Я приводил ему девочек в лучшей форме, когда сиськи стоят что твоя Масада. Круче, чем Масада, — как швейцарские Альпы. Я приводил ему восхитительных девочек, с такой сочной попкой, что напоминали пару яффских грейпфрутов на экспорт. Но и эти ему не понравились. Поверь мне, я все перепробовал, жопы, сиськи, лица, — но он оставался холоден. Он, блин, был настолько холоден, что по сравнению с ним холодильник «Амана» показался бы духовкой «Вестингхауз».

Он говорил мне, что не интересуется «примитивной красотой». Красота — скучная штука. Он говорил, что ищет иного. Настаивал на том, что предпочитает женщин «физически слегка деформированных». Он говорил, что уродливая женщина наверняка живет полной эмоциональной жизнью, в отличии от красавицы, у которой внутри только маленький скучный кусочек боли. Он был таким наивным бедняжкой, он решил принести спасение всем непривлекательным женщинам, где бы они ни находились. Я сказал ему: «Давай, йа-Дани, твой выход». Чтобы помочь ему найти свое «вздыбленное я», каждый вечер я должен был приводить ему странных девушек. Один раз он попросил худых девушек с толстыми пальцами, другой — девочек- подростков с исправляющей пластинкой на зубах. А однажды он потребовал девушку с толстыми ногами и тупым выражением лица. Почему, черт возьми? Как он связывает толстые ноги и тупые лица? Я не мог поверить, но, если это ему нравилось, — не мое дело вмешиваться. Аврум считает, что все имеют право на самоопределение, кроме палестинцев, конечно.

Ну, как ты понимаешь, все у нас было прекрасно. Мы играли повсюду вот уже больше двух лет. Мы становились все круче и круче. Начали выступать на больших сценах. Я зарабатывал миллионы, но как ни странно, ни слова не слышал от Кодкода. Думал: «Все замечательно, я зарабатываю миллионы и славу, но что я делаю на благо моей страны и всего еврейского народа?» Я был очень озадачен, пока в один прекрасный день в оперном театре Франкфурта...

 

28

Сабрина

В два часа ночи мы прибыли на главный вокзал Франкфурта. Кодкод ждал нас на перроне, переодетый в старушку. Его было легко узнать: тем утром он забыл побриться. Его сопровождали два телохранителя в бордовых клубных пиджаках. Я не стала вступать с ними в контакт. Взяла доктора под руку и быстро пошла вдоль платформы к главному выходу. Выйдя из здания вокзала, я сразу поймала такси, которое и доставило нас на заранее приготовленную квартиру. Мы еще даже присесть не успели, как парни в бордовых пиджаках пришли и забрали доктора. Только тогда я заметила, что парни выглядели практически неотличимо, наверное, они были близнецами. Они сказали, что забирают доктора на медицинскую экспертизу, которая окончательно установит его личность. Добавлю только, что доктор взглянул на них, они посмотрели на доктора, и сразу стало понятно, что эти трое встречались раньше.

Спустя двенадцать часов они привезли его обратно. Доктор выглядел изможденным. Бордовые близнецы велели мне передать доктора человеку по имени Аврум, который ждет меня в здании городской оперы. Мне сказали, что Аврум — знаменитый импресарио и важная фигура в международном шоу-бизнесе. Они предупредили меня, чтобы я не проболталась насчет истинной личности доктора. Мне приказано было представить доктора Ингельберга как «краеугольный камень еврейского бытия» и убедить Аврума спрятать его в надежном месте до следующего указания.

Я ожидала встретить уважаемого человека, занимающего высокий пост. Менее чем через час, когда я увидела Аврума, я была в шоке. Это был гангстер, он говорил на ужасном уличном жаргоне. Он выглядел карикатурным боссом и вел себя как типичный восточный нувориш. Это говорит о том, что разведка работает там, где мы меньше всего этого ожидаем. Памятуя об этом, я понимала, почему Агентство решило завербовать его.

Я была очень вежлива, представилась сама и представила «краеугольный камень еврейского бытия». Сообщила ему, как нужно содержать «краеугольник». Мне показалось, что Аврум понял ситуацию, он без конца повторял, что «ключ в зажигании». Бог знает, что он имел в виду.

В его защиту я должна сказать, что Аврум обращался с доктором очень мягко. Он пригласил его войти в лифт. Вместе они спустились в подвалы оперы, где Аврум хранил специальные огромные футляры от контрабасов, которые ему поставляло агентство. Через пять минут Аврум вернулся к служебному входу. Он заверил меня, что наш «краеугольник» находится в безопасном месте и за ним хорошо присматривают.

Когда я уже выходила, Аврум промямлил что-то вроде: «До каких пор..?» Я решила, что он имеет в виду доктора Ингельберга. Я сказала ему, что и сама не знаю, может, неделю или две, но в глубине души я чувствовала, что это может быть приключение длиною в жизнь.

Выходя из здания Оперы, я увидела большую неоновую рекламу: «Сегодня: Дани Зилъбер, Рыцарь Страдания!» Мне захотелось посмотреть. Захотелось своими глазами увидеть, какой позорный продукт сумел произвести этот ужасный Аврум. Никогда не любила легкую музыку. Я предпочитала церковную музыку. Или даже современную классику, но все же мне стало любопытно.

Еще через двадцать минут я стояла в центре большого зала в окружении сотен грубо накрашенных юниц. Я не знала, что меня ожидает. Я что-то слышала о Дани Зильбере, юном израильском трубаче, и о его огромном успехе, но если честно, то меня это мало интересовало.

Я чувствовала возрастающее волнение. Меня буквально затягивало всеобщее напряжение. Музыканты начали занимать места на сцене. Это было подобие симфонического оркестра с расширенной контрабасной секцией. (Уж я-то знала почему.) Свет погас. Мы стояли некоторое» время в полной темноте, и вдруг оркестр заиграл. Сначала зазвучали струнные, они держали один высокий пронзительный тон. Через двадцать секунд к ним присоединились ударные. Ритм был монотонным и напомнил мне задушевный греческий геЬеНко, который мне довелось слышать в молодости на греческой свадьбе в Бухаресте.

Девчонки вокруг меня были сексуально взбудоражены. Я чувствовала это возбуждение в воздухе и даже могла его унюхать. Потом присоединились кастаньеты. Они отлично вписались в общее звучание, и все вместе напомнило мне мистический настрой Сагтгпа Вигапа. И когда напряжение достигло своего пика, острый луч света рассек темноту на сцене. Чудесным образом в самом центре светового круга засиял раструб трубы. В середине сцены стоял Дани, постепенно стало видно его лицо. Он глубоко вдохнул, закрыл глаза и приник губами к мундштуку. Со звуком первой ноты по всей сцене забегали световые вспышки и его фигура стала видна целиком. Он был молодым и беззащитным. Он был одет в белый, явно великоватый костюм. Весь его облик был великолепно, эпически безвкусным. Но было в нем нечто, что глубоко тронуло мое сердце: он пробудил во мне чувство жалости.

Он стоял на сцене, воздев к потолку свою золотую трубу. Совершенно самодостаточный, одинокий тон лился из его трубы, он был долгим как еврейское рассеянье. Писявки завизжали, через секунду тучи нижнего белья полетели в его сторону. Меня всю жизнь учили растворяться в окружающем меня мире. Поэтому я закричала вместе со всеми, но практически сразу я почувствовала острую необходимость снять трусики и запустить ими в него. Впервые в жизни я публично снимала трусы, и ощущение было великолепным. Это было крайнее, абсолютное проявление свободы. Я хотела верить, что откликнулась на настоящий зов Души, но в тоже время я помнила, что само действо было режиссировано этим отвратительным примитивным Аврумом и это мне мешало.

Берд: Вы можете сказать, что в творчестве Дани возбуждало такую сексуальную бурю?

Сабрина: Я не знаю, это было за пределами логики... Я помню, как смотрела на него. Он был обыкновенным костлявым парнишкой, даже не красавчиком. Слушала его музыку: это было далеко не великое или новаторское произведение. Мелодия была простой, но в его облике все же было нечто загадочное и привлекательное: сочетание тощей фигуры, меланхолического звука трубы и простеньких музыкальных идей. Я никогда не понимала, что в нем было такого, что переполняло мое тело и тела других женщин ощущением невыразимого волнения. Он умел передавать свою боль. Клянусь, я влюбилась в него с первого взгляда. Он выжжен каленым железом в моей душе. Я полюбила его с того самого момента и на всю жизнь. Я хотела стать его матерью, хотела обнимать его, прижимать к груди и ерошить его волосы. Все мое тело жаждало его. Я хотела взять его с собой, куда бы ни забросила меня судьба, но я понимала, что гораздо практичнее было бы просто следовать за ним.

 

29

Аврум

Она спросила: «Вы — Аврум?»

Так я сказал: «Конечно, я — Аврум, я что, выгляжу как Абраша?» [53]To есть сефардский, а не ашкеназский еврей.

Так она сказала: «Вы знаете, кто я?»

Так я прямо сказал ей: «С чего бы?»

Так она ответила: «Отлично, если вы не знаете, кто я, значит, вы знаете, кто я».

Только тогда я понял, кто она такая, потому что я ее не знал. Так я спросил: «Сколько?»

И она сказала: «Только один, вот он».

Она показала пальцем на задохлика и сказала: «Он — ваше хрустальное сокровище. Он — краеугольный камень нашего бытия». Я сразу понял, что он — великий человек, и очень важный к тому же. Я сообразил, что должен выделить ему добротный футляр от контрабаса. Отвел его в подвал, где хранились все большие футляры. Выбрал миленький футляр для транспортировки «Гулливеров» и принес кое-какую закуску и питье. Я спросил ее, когда они думают его забрать. Она сказала, что это займет некоторое время, может даже пару- тройку лет. «Тем временем, — сказала она, — обеспечьте его сохранность в футляре, кормите и поите его и выводите в туалет дважды в день».

Она предупредила меня, что утеря клиента приедет к необратимой катастрофе. «Весь еврейский народ может пострадать». Короче, от меня требовалось держать его живым и счастливым пленником футляра.

Я сказал, что Аврум надежен, как пенсионный фонд. Вы вкладываете туда свои деньги и можете спокойно забыть о них. Я сказал, что она может спокойно уезжать, «ключи в зажигании», ну чтобы она поняла, что Аврум взялся за дело.

Берд: Простите, что перебиваю вас. Вы знаете что- нибудь об этом человеке? Вы знаете, кто он? Вы знаете, кем была эта дама?

Аврум: Какого черта? Ты уймешься когда-нибудь? Что, к чертовой матери, я должен знать? Работая в разведке, ты ничего не знаешь и ничего не хочешь знать. Все, что я знал, это то, что он — «краеугольный камень нашего бытия», а она — суперагент и выглядит богиней с роскошными буферами.

Когда она уже собралась уезжать восвояси, я подумал, может, у меня есть шанс кое-что выяснить, так я пригласил ее посмотреть наше выступление. Она ответила, что не любит легкой музыки. Мне кажется, она добавила, что предпочитает старинные вокальные произведения и мадригалы. Так я сказал ей, что она ничего не теряет: «Если тебе не понравится, ты просто можешь уйти в любой момент». Так она сказала, что я прав, обязательства от нее не требовалось. Это в любом случае не католический брак, не надо брать ссуду, заполнять анкеты, это просто возможность увидеть кенгуренка в действии. Я дал ей билет и пошел заканчивать последние приготовления перед концертом.

Берд: Она взяла билет?

Аврум: Конечно взяла. Кто бы отказался посмотреть на кенгуренка на халяву?

После концерта я уже умудрился напрочь забыть о ней. Поверь мне, со всей этой суматохой, визжащими психопатками и летящими трусиками, ты запросто можешь забыть мать родную. Кроме того, Дани был страшно неуверен в себе — каждую ночь после концерта он психовал. Каждую ночь он был уверен, что страшно облажался и испортил прекрасную музыку, и я часами ему рассказывал, что он самый великий трубач во всей гребаной вселенной.

Ну все равно, представь, в эту ночь в оперном театре он возомнил себя Иисусом и попросил меня привести хромую или слепую девушку. Ты не поверишь, я сновал между этих лунатичек и искал смертельные увечья, но они все были великолепны и безупречны. У меня опустились руки, и тут, как гром среди ясного неба, кого я вижу? Можешь мне поверить, это была она, толкалась там вместе со всеми. Я решил, что она хочет сказать Дани, как чудесно он играет. Сходу подошел и сказал: «Чё ты тут в очереди стоишь, как на водопой?» Она работала на Длинную Руку, поэтому я хотел проявить к ней максимальное уважение, так я продолжил: «Иди за мной, пожалуйста, и я отведу тебя в его комнату». Так она сказала, что она против того, чтобы лезть без очереди. Я сказал: «Без проблем, стой, где стоишь». Я подошел к голове очереди, залез на деревянный ящик и заорал всем этим чертовым девкам: «Сегодня Дани не выйдет, он плохо себя чувствует, идите домой». Так все пошли домой, и она осталась одна.

Я отвел ее к нему в комнату. Кенгуренок разбил и ее сердце. Бедняжка агент.

Берд: Вы можете добавить еще что-нибудь об этой встрече с женщиной-агентом?

Аврум: А что тут добавлять? Я привел ее в гримерную, где она могла добиваться его внимания как все прочие, полагая, что он ее и не заметит. Но случилось невозможное, представляешь, он все-таки не был законченным тупицей. Хоть и жеребенок жирафа, но признал богиню. Что-то необычное случилось между ними. Она была там недолго, пять-десять минут, но когда она ушла, он со слезами на глазах сказал, что влюбился. В жизни не видел его в таком состоянии, мозги совсем расплавились, и только о ней и говорил без остановки. Я не глупс, я сразу понял, что происходит!

Берд: Что вы имеете в виду?

Аврум: Я видел, что она уже далеко не девочка, так я догадался, что Дани нравятся старухи, что называется, «зрелые женщины», как в брошюрках о неверных женах. Я скажу тебе чистую правду: сколько людей, столько и заморочек. Кому-то нравятся дряхлые старухи при смерти, кому-то — бабушки без зубов. Я знаю мужика, который любит маленькие сиськи, размером с виноградину, точно. Давай я тебе еще вот что скажу: секс, я думаю, здоровая штука — как по мне, так все хорошо, кроме секса с животными и мертвецами. Это уже слишком мерзко и противно. Если бы Дани попросил меня привести к нему животное, я бы тут же его осадил и выгнал пинком под зад.

Берд: А он просил?

Аврум: Ты шутишь, Дани и грязные животные, — с ума сошел? Это было только гипотетическое предположение.

Дани был абсолютно нормальный, может, даже слишком. Ему нравились ухоженные женщины средних лет, ты понимаешь, что я имею в виду, все еще секс- бомбы, но слегка потертые. Ему нравились красивые, но чуть усталые тела.

Говорю тебе, что-то между ними произошло. Не знаю, что именно, но что-то незаурядное. Уже в машине по дороге в отель Дани начал свои бесконечные вопросы: Кто? Что? Как? Кто она такая? Как ее зовут? Ее вообще как-то зовут?

Что я мог ему сказать? Что она шпионка Длинной Руки, спец по «краеугольным камням»? Рассказать ему, что она уже привезла нам одного, который заснул, свернувшись клубочком, в футляре от контрабаса до новых распоряжений? Поверь мне, лучшим ответом на эти вопросы было молчание. Ты понимаешь, в чем Дело, не хотел я втягивать его во все эти шпионские страсти — состроил из себя идиота, он и поверил, что я таки ничегошеньки про нее не знаю. Я сказал ему: «Иди-ка ты лучше спать. Утро вечера мудренее, глядишь, к завтрему и забудешь о ней».

Но я сильно ошибался. Только он открыл глаза, так мозги у него и затуманились. Мальчонка влюбился по уши. Он опять принялся задавать все эти глупые вопросы: Кто она? Как можно с ней связаться? Где она живет? Почему она ушла? В каком направлении? Вернется ли она? И поверь мне, я не просто так хранил молчание, я не знал ответов. Я знал лишь, что она — крупный калибр в обойме Кодкода. Но я и сам не знал ее имени, откуда она пришла и куда направляется. Я ни черта не знал. Я отвел его в сторонку и сказал: «А почему бы тебе не вытащить эту занозу? Иди в свой номер и напиши музыку про твои страдания, про боль, про неудовлетворенность». Я сказал: «Сейчас в тебе бушует буря эмоций, оседлай же волну своих слез и несись во весь опор, такие вещи нечасто случаются».

Я на самом деле хотел помочь ему, я привел к нему много зрелых женщин, на любой вкус и возраст. Однажды я притащил даже дряхлую бабульку. Она была женой Шауля Шифа, израильского посла на Андорских островах. Ты не поверишь, какой она была страшной и как воняла нафталином. К ней без противогаза лучше было и не подходить. Она мне платила сто баксов за то, что я позволил ей войти в гримерку. Она показывала ему свою дряблую жопу, всю в обвислых складках и це- люллите, а он говорил ей, какая прекрасная у нее задница. Знаешь, почему? Потому что у него было золотое сердце. Поверь мне, если бы там был кто-нибудь из присутствующих — ты или я, — нас бы давно стошнило. Сказать по правде, он и не знал, что она — жена израильского дипломата. Он был уверен, что это старая уличная проститутка.

Ха, вот тебе еще один случай, с женой бригадного генерала Иерахмиэля Гутника, известного героя войны и израильского военного атташе в Барселоне. Она была помоложе и очень ухоженная, но ужасно нервная, потому что генерал приударял за бабами и не уделял ей должного внимания. Я вошел в ее положение и взял всего лишь семьдесят пять долларов.

Она раздевалась и садилась перед ним совсем голая. Она ласкала себя, но каждый раз, когда она совсем уже собиралась кончить, все ее разочарование и личные проблемы прорывались наружу. Ты ведь знаешь, все бабы немножко того, когда дело касается их желаний. Женщины всегда хотят то, что не в состоянии получить. Она кричала и разбрасывала вещи. Понимаешь, она хотела, чтобы он завелся, и не могла никак понять, что мальчик невинен, как детеныш кенгуру.

Она была злая баба. Мы слышали, как она орет за стеной: «Люби меня, смотри на меня, малыш, я жду тебя, пожалуйста, возьми меня!» — ну, все эти глупые клише, которые используют женщины в клиторальном трансе. Это было ужасно смешно. Она швыряла все, до чего могла дотянуться: вазы, телефонные трубки. Бутылки вина. Поверь мне, она неистовствовала. Но Дани, поскольку был кроток и невинен, оставался спокоен. Он был тих и спокоен, никогда не выходил из себя. Он сидел и смотрел на нее, как ледяная кукла. Это ее прям-таки выводило из себя. Она не справлялась с ситуацией. В конце концов, когда я понял, что происходит, я вмешался. Я вошел в комнату и вежливо попросил ее одеться и выметаться вон без права возвращения. Потому как она была слишком буйной. Ты знаешь, о чем я, — не хотелось рисковать. Она не расцвела от счастья, это точно, но я плевать хотел. Никто не может спорить с Аврумом, даже жена генерала Иерахмиэля Гутника, военного атташе в Барселоне!

Берд: Как вы можете играть так жестоко с людскими чувствами и эмоциями?

Аврум: С вашего великодушного позволения, я впредь буду просто игнорировать тебя и твои инфантильные вопросы. Ты долбаная жопа, ты уже два месяца каждую неделю ходишь ко мне и все еще ничего не понял? Это все план! У каждого человека на этой дурацкой планете есть свой план. Каждый человек появляется на свете для своего плана. Мой очень прост. Я всего лишь помогаю еврейскому народу такими способами, о которых мы лучше помолчим. Я когда-нибудь пытался помешать твоим планам? Зачем ты сюда пришел?! Может быть, потому только, что ты хочешь сунуть свой длинный сопливый нос в мои планы? Может быть, твой гребаный план — копаться в планах других людей? Ты лучше заткнись, ты... даже не знаю как тебя назвать... ты гребаный гнилой банан!

ПАУЗА

Аврум: Ничего не помогло. Через несколько дней Дани тотально расклеился. Он увяз по уши. Его сердце разбилось на куски, как в индийском или египетском кино. Если он чего и хотел, так это покончить с жизнью. Он поднимался на острашенно высокие сооружения вроде Пизецкой башни, Эйфелевой башни, Башен-Близнецов. Назови башню, он на нее лазил. Он ни с кем не разговаривал, знаешь, как это бывает, он просто плавал один в собственном соку. Я отвел его в сторонку и сказал: «Иди прямо сейчас и вложи всю свою скорбь в трубу, выплесни крик наружу, дай боли зазвучать, как тебе хочется». Вдруг его глаза открылись. Внезапно он сам увидел путь к спасению. Я почти что воочию увидел его боль крутящимися цифрами на счетчике бензоколонки. Уже через несколько минут он заперся с трубой в своем номере. Именно тогда он написал трубный шлягер всех времен «Тяга доски». Веришь, это была его лучшая мелодия — мегасупер-революционный хит.

 

30

Сабрина

Берд: Доброе утро, Сабрина, как вы себя чувствуете сегодня?

Сабрина: Вы знаете, я начинаю скучать без вас. По-моему, самое время, чтобы и вы мне что-нибудь рассказали. Откуда вы родом? Как вы меня нашли? Почему вас интересует моя история? Что вы ищете?

Берд: К сожалению, я не могу вам рассказать многого, но я считаю, что мы близки к цели.

Сабрина: Что-то с вами происходит. Почему бы вам не рассказать мне о женщине, которую вы любили, вместо всего этого старья?

Берд: Рассказывать нечего. И вообще, почему вас это заинтересовало?

Сабрина: Потому что... пожалуйста, рассказывайте.

Берд: Однажды я думал, что по-настоящему полюбил женщину.

Сабрина: И что же случилось?

Берд: Я обнаружил, что ошибался.

Сабрина: Как вы это обнаружили?

Берд: Она мне помогла.

Сабрина: Скажите честно, Берд, вы боитесь женщин?

Берд: Пас.

Сабрина: Признайтесь же, дайте себе волю!

Берд: Пас...ну наверное, разве не все мужчины..?

Сабрина: Не знаю, ответьте сами. Так чего же вы боитесь?

Берд: Я их совсем не понимаю.

Сабрина: Чего там понимать?

Берд: Даже это превыше моего понимания.

Сабрина: Расскажите подробнее.

Берд: Это слишком болезненно. Я не желаю это обсуждать. Давайте продолжим с того места, где остановились в последний раз.

Сабрина: Но у меня тоже накопились вопросы. Вы — не единственный игрок на этом поле, и вообще я могла бы вам реально помочь, я имею в виду, с женщинами.

Берд: Сабрина, я уверен, что вы можете. Но, пожалуйста, не заходите так далеко — это слишком болезненно. Когда-нибудь я сам во всем разберусь, обещаю. Мы остановились в самом конце концерта Дани.

Сабрина: Вас не так-то легко раскусить. Ну ничего, я знаю, что могу помочь вам, и я уверена, что мне представится такая возможность. В любом случае, после концерта я обнаружила, что стою в длинной очереди у служебного входа в здание Оперы. Там было множество молоденьких девушек, большинство пребывало в состоянии психоза. Некоторые падали в обморок, другие кричали до хрипоты. Я стояла очень тихо. Я просто ждала, моля Бога о том, чтобы мне посчастливилось увидеться с ним наедине.

Вдруг — совершенно неожиданно — я увидела «акулу шоу-бизнеса» Он тоже выглядел изумленным. Он совсем не ожидал меня там встретить. Он не думал, что я куплю билет на фольклорное шоу. Он поинтересовался, не буду ли я так любезна выпить с ним чашку чая с лимоном в Еврейском культурном центре. Кто же ожидает от сабры, что он пригласит вас на чашку итальянского капучино в одном из приличных франкфуртских баров, когда он может получить свое пойло задарма включая кошер в местной синагоге! Я сказала, что оказалась там только потому, что очень хочу увидеть г-на Дани Зильбера и лично засвидетельствовать ему, что его музыка затронула самые глубокие и потаенные струны моей души. Он воскликнул: «Уалла, сестренка, нет проблем! Ключи в зажигании, идите за мной».

Он провел меня через охрану. Мы обогнули очередь и вошли в здание через служебный вход. По темному коридору мы спустились прямо в грим-уборную Дани. Аврум открыл дверь и впустил меня. Я вошла, стараясь сориентироваться точно на центр комнаты. Женщины так поступают, когда хотят привлечь внимание мужчины. Но на этот раз прием не сработал. Дани остался совершенно равнодушным. Казалось, он изо всех сил старается не замечать меня. Я растерялась. В этот раз все было по-другому, я смутилась. Я уже была влюблена в этого юного трубача. Возможно, я расчувствовалась и слишком глубоко восприняла боль и несчастия, разлившиеся в его музыке. Я хотела разделить его муки. Я хотела сказать, как глубоко он меня тронул, но не находила слов.

Внезапно я осознала, что не умею формулировать такие глубокие эмоции. Стояла как бревно и хотела, чтобы он коснулся меня. Я посмотрела ему прямо в глаза, в самый зрачок страдания. Не думая ни секунды, я расстегнула блузку и бросила ее на пол. Та же участь постигла лифчик и юбку. Я двинулась ему навстречу, не отрывая пристального взгляда от его глаз. Подошла вплотную, я была абсолютно голой. Он тоже смотрел мне в глаза, но я уже добралась до его души. Я видела, что он хотел опустить глаза и взглянуть на мою грудь. Я тоже хотела, чтобы он видел мою грудь, мой идеально выбритый лобок. И он хотел, но не мог, не смел; он был очень застенчивым юношей. Его глаза наполнились слезами. Он смежил веки, и судорожная гримаса пробежала по его лицу. Я потянулась к нему и с силой сжала его голову между грудями. Прижала его близко-близко к сердцу и готова была взорваться от переполняющих меня эмоций. Он стал целовать меня как невинный ребенок. Уверена, что он был девственником. Он был чувственный и нежный. Как его музыка.

Я чувствовала, что больше не выдержу, так хотела заняться с ним любовью. Я начала тереться лобком о его грудь. Его пальцы путешествовали по моей спине от шеи к ягодицам. Вдруг без предупреждения он вонзил ногти в мой зад, явно пытаясь сделать мне больно. Господи, я помню ощущение сладкой дрожи. Как будто это было вчера. Я отступила на шаг и повернулась, показала ему попку. Схватила его правую руку и положила себе на правую грудь, понуждая его ласкать мой сосок. Юноша оказался прилежным учеником и схватывал все на лету: у него было хорошее чувство ритма и правильное количество насилия в крови.

Я не мешкала. Склонившись вперед, глубоко прогнулась, открывая ему самые потаенные свои секреты. Я дала ему отдышаться. Сначала он ничего не делал. Возможно, он просто сидел, переполненный чувствами. Потом аккуратно стал поглаживать мою спину и зад кончиками пальцев. Он был так нежен. Я закрыла глаза и с нетерпением ждала, когда же он возьмет меня, но вдруг, снова совершенно внезапно, он укусил меня за ягодицу, алчно, как будто собирался отъесть кусок, как каннибал. В считанные секунды мое тело буквально взорвалось. Невероятно, но он подарил мне уязвимость и смущение — чувства, мне совершенно несвойственные. Я хотела, чтобы он взял меня в жены, я умирала от желания рожать ему детей, готовить и стирать. Я хотела стать для него единственной и неповторимой.

Я оторвалась от него. Быстро оделась, стараясь на него не смотреть, не знала, где взять сил, чтобы дальше жить без него. Глубоко внутри я осознавала, что наши жизни проходят в разных измерениях. Пока он работал на ниве эмоциональной боли, я занималась вопросами спасения и безопасности государства... Вам дурно?

Берд: Все в порядке.

Сабрина: Но вы плачете!

Берд: Со мной все в порядке. Еще минута, и все пройдет.

Сабрина: Отлично.

Берд: Если вы и в правду хотите знать, что меня так взволновало, я скажу: что, черт возьми, происходит? Как вы могли оставить его одного, если вы так его любили? И вообще, как вы могли полюбить человека, который укусил вас за задницу? Что происходит в этом кошмарном мире? Почему все так запутано?

Сабрина: Невероятно, вы мне так напоминаете Дани. Точно как вы, Дани не был готов к реальной жизни. Возможно, это была его основная черта.

Берд: Это неважно. Я уже оклемался, давайте продолжим.

Сабрина: Я думаю, лучше мы сделаем небольшой перерыв. Пойдите сюда, присядьте поближе.

Берд: Поближе? Что вы имеете в виду?

Сабрина: Не притворяйтесь. Пойдите сюда и присядьте поближе на кровать.

Берд: Вы уверены?

Сабрина: Может, выключите свой диктофон?

Берд: Да, наверное, вы правы. Я его выключил...

ПАУЗА

Берд: Раз, два, раз-два-три. Продолжим?

Сабрина: Вы выглядите более спокойным. Каждому мужчине время от времени нужно немножко внимания. Вы были великолепны, можете собой гордиться.

Берд: Я в порядке, давайте двигаться дальше.

Сабрина: На следующее утро я улетела обратно в Израиль. Я была представлена к медали «Золотая Звезда Длинной Руки». Вечером меня пригласил сам Старик разделить с ним пролетарскую трапезу в его доме. Как обычно, Старик был очень тепло и дружелюбно настроен. Поздравил меня с успехом, сказал, что моя храбрость и находчивость «отражают истинно библейские качества». Он предложил продолжить в постели, но я соврала, что прямо перед самым полетом обнаружила, что у меня те самые дни. Я заверила его, что в ближайшие четыре дня я буду совершенно бесполезна в этом плане. Как вы понимаете, все мои менструальные циклы регистрировались в личном деле, которое хранилось в отделе кадров Длинной Руки. Я обманывала Старика. Я лгала потому, что не хотела делать с ним это. Я хотела своего застенчивого трубача и поклялась хранить ему верность.

Берд: Вам удалось?

Сабрина: Да. С тех пор, когда я строгала врагов моего народа, я совсем не получала удовольствия. Я научилась разыгрывать оргазмы, как требовало начальство с самого начала. Когда они засаживали, я стонала и трясла задом, а сама тем временем подмигивала скрытой камере. Я делала это затем, чтобы убедить начальство, а заодно и себя, что происходящее не имеет ко мне отношения, что я лишь выполняю разведзадание.

Кодкод был в восторге. На летучках после каждой операции он бесконечно повторял, что я «овладела искусством шпионажа и подняла его на качественно более высокий уровень, превратив в самостоятельную форму абстрактного искусства». Я никогда не могла понять, что абстрактного он видит в притворных оргазмах, но он был старше по званию, а я уже научилась избегать ненужных споров и конфронтаций. Старик тоже был в полном восторге от моей новой «стратегии притворства». Однажды он даже сказал мне что «подмигивание является выражением духа элементарного цинизма, столь необходимого для успеха контрразведки». Мужчины обладают странной особенностью облекать маленькие вещи в высокие слова. Так или иначе, он решил, что меня надо повысить в звании. Мой престиж в Агентстве достиг своего пика. Хотя основные характеристики моей деятельности оставались теми же самыми, я получила от своих наставников гораздо большую свободу. Мне удалось так организовать свою работу, что большинство операций проходили там, где гастролировал Дани.

Думаю, что у него не было поклонницы, которая видела столько представлений, сколько видела я. Чтобы не выдать себя, я являлась в разных обличиях. Это было настоящее приключение. Я стояла в зале очень близко к сцене, обычно чуть в стороне, но иногда прямо напротив него. Визжала вместе с юными писявками и бросала в него трусики. И слишком этим увлеклась. Доходило до того, что я являлась на концерт, надев семь пар трусов. Когда мой лобок окончательно оголялся, я была абсолютно готова принять его. Обычно я закрывала глаза и мечтала, как он нежно берет меня, мне хотелось зажать его маленькую трубу между грудями, мне хотелось, чтобы он наполнил меня своим семенем.

Берд: Хорошо, хорошо, я понял ситуацию. Не обязательно вдаваться в подробности. А что было с ним, он скучал без вас?

Сабрина: Смешно об этом спрашивать. Он стоял на сцене и рыскал глазами по залу, было ясно, что он кого-то ищет. Только позже я поняла, что он разыскивал меня. Иногда я стояла совсем близко, но наши глаза так ни разу и не встретились. Он искал меня, а я даже не знала об этом. Только в 1958-м, в Манчестере, во время первой операции по поимке Рудольфа Хейхмана я поняла, что он ищет меня. Там и тогда я поняла, что он тоже истово меня любит.

Берд: Ого-го! Это была долгая сессия, полная неожиданных поворотов. Вы, должно быть, ужасно устали.

Сабрина: Как раз наоборот. Мне доставило большое удовольствие вспомнить все подробности.

Берд: Я думал предложить вам сходить завтра вечером в кино или в ресторан или и туда и туда. Что скажете?

Сабрина: Ни в коем случае. Я не переступала порога этого заведения со дня, когда меня сюда привезли, это было тридцать пять лет назад. У меня нет ни малейшего желания показываться на публике.

Берд: Вы уверены? Может, передумаете?

Сабрина: Абсолютно уверена и не собираюсь обсуждать эту тему.

Берд: Я думал, что после того, что между нами было... Вы понимаете, что я имею в виду, вы могли бы передумать.

Сабрина: Все мужики одинаковые. Вам дали немножко тепла, и это тут же вскружило вам голову. Повторяю для тупых: НЕТ, а, кроме того, я достаточно стара, чтобы быть вашей матерью. Так что идите домой, молодой человек.

Берд: Лады. Я уважаю ваше решение. Если передумаете, вы знаете, где меня найти. Увидимся на следующей неделе, и вы расскажете мне про первую операцию Хейхмана.

 

31

Дани

Когда ко мне в комнату вошли Миша и Аврум, был уже ранний вечер. Я все еще лежал в постели. Они пробовали привлечь мое внимание. Честно сказать, мне было все равно. Я их игнорировал. Не хотел ни с кем общаться, кроме моей возлюбленной галлюцинации, Эльзы. Миша не сдавался. Он советовал мне начать репетировать длинные протяжные ноты. Но я не хотел больше репетировать. Моя страсть к музыке погасла, мне было все равно. Я попросил Аврума и Мишу оставить меня одного. Клялся Авруму, что у него нет поводов для беспокойства. Я и впредь буду приходить на концерты в пять пятнадцать и исправно проводить настройку аппаратуры. Аврум упорствовал. Он сказал, что фестиваль в Сан-Ремо станет пиком моей музыкальной карьеры. Он планировал пресс-конференции и другие дурацкие общественные мероприятия, на которых он мечтал представить «своего кенгуренка» всему миру. Я не хотел ничего слышать. Хотел проводить время в одиночестве или в компании с моей воображаемой возлюбленной, которая к тому моменту стала самым близким мне человеком. Думаю, оба понимали, что у них практически нет шансов меня убедить. Они ушли, но я знал, что вскоре они вернутся.

Как только они ушли, я снова погрузился в свою грезу, снова сплелся с ней. Это было мое единственное занятие в последнее время. Мы проводили вместе часы, соприкасаясь каждым сантиметром наших тел. Я прятал голову между ее колен, закрывал глаза и целовал внутреннюю сторону ее бедер. Время от времени спускался ниже и брал в рот большой палец ее ноги. Я мог сосать его целыми днями. Она хихикала — я никогда не забуду ее смеха. Он делал меня счастливым. Поразительно, как много разных оттенков эмоций таилось во мне. Мир чувств всегда был для меня закрыт, и вдруг все стало таким естественным. Этот мир возник из ничего, и я не хотел вмешиваться. Я пребывал в раю эмоциональных потоков и был чертовски доволен своей новой игрушкой. Помню, что перестал искать мою придуманную возлюбленную в реальном мире. Я больше не пытался увидеть ее лицо в толпе сквозь пелену блуждающих вспышек. Она и так всюду была со мной, куда бы я ни пошел: она была на сцене, в гримерной, в футляре для трубы, между простынями. Она жила в каждой клеточке моего тела, и я был счастлив, первый раз в жизни.

На следующий день, как раз тогда, когда она долго и в подробностях говорила о том, как я ей нужен, в дверь снова постучали. Как вы догадались, это был единственный и неповторимый Аврум. Он завел старую пластинку: «Дани, проснись. Выбирайся из этого кошмара, не позволяй этой вонючей шлюшке портить тебе жизнь. Плюнь и разотри. Будь мужчиной и напиши новые вещи наконец. Пришло время записать третий альбом. Продажи «Тяги тоски» падают, и мы должны поднажать, чтобы наверстать упущенное». Здесь я должен был его остановить. Я сказал, что в моей голове больше не звучит музыка, и, возможно, я уже никогда не буду сочинять. Он отказался мне поверить. Поскольку в его голове жила только одна мысль, он решил, что все из-за денег. «Зачем ты ходишь вокруг да около? Ты что, насчет денег беспокоишься? Или ты не можешь сказать мне все прямо в глаза?»

Я заверил, что не имею никаких материальных претензий. Наоборот, меня полностью устраивают мои заработки. Я просто не в духе, чтобы писать новую музыку.

Зато Аврум в тот день был в ударе: «Не в духе, ухе, брюхе. Делай свое дело и не морочь голову, ты, грязный, тощий коала!» Было у него забавное пристрастие к австралийским животным. Но тут он выкинул совсем неожиданный номер. Он посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Йалла, йа-Дани, признаю свою ошибку. Вот смотри, я паду на колени, только скажи, чего ты хочешь?»

И тут я заговорил. В первый раз в жизни я встал и прямо сказал, что у меня на уме: «Во Франкфурте в Опере в мою гримерку пришла женщина. Ты сам мне ее привел. Я ничего не знаю о ней, кроме имени. Ее зовут Эльза, должно быть живет в Германии или Австрии. Я спрашивал о ней той ночью, но ты сделал вид, что понятия не имеешь, кто она такая. Я влюбился в нее в ту ночь во Франкфурте. С тех пор я не перестаю думать о ней, с тех пор моя жизнь перевернулась. Я ужасно по ней тоскую. Она моя единственная и неповторимая любовь. Полтора года спустя, в Манчестере, я увидел ее в толпе.

Но все изменилось. Сказать по правде, я перестал ее искать. Я даже перестал тосковать. Я просто живу с ней, несмотря на то, что в физическом смысле она отсутствует. Она поселилась в моей душе как отдельная духовная сущность. Она путешествует с нами повсюду. Я делю с ней все радости и невзгоды, которые выпадают на мою долю. Она первая читает мои стихи и говорит, что нужно поправить. Она занимается любовью со мной ночи напролет и никогда не просит остановиться. Я перецеловал все кусочки ее тела. Я целую ее и не могу остановиться, меня уносят волны любви к ней. Она и есть смысл моей жизни. Она и сейчас с нами. На самом деле она смотрит на тебя и спрашивает: когда наконец этот противный Аврум уйдет и оставит нас наедине?»

Аврум отреагировал молниеносно: «Бедный милый Дани, мой маленький жирафчик. Твои мозги перегрелись, ты чокнулся, ты стал просто капризным психом, скажи честно, ты принимаешь какие-то таблетки? У тебя совсем крыша поехала. Скажи мне, черт возьми, ты что, травку покуриваешь? Это результат грибов из Амстердама или индийских цветочков? Откуда ты берешь эту дрянь? В любом случае, не беспокойся, самое позднее, завтра ты получишь ее здесь, в Сан-Ремо. Аврум все устроит. Я найду эту проклятую бабу, даже если она живет на луне. Иди спать. Ключи уже в зажигании». Он обнял меня и пообещал еще раз, что все будет в порядке.

 

32

Аврум

Веришь, от этой красавицы-шпионки был один вред. От баб вообще сплошные проблемы, правда. Она не только запудрила мозги Дани, она еще оставила мне этот уродский «краеугольный камень». На первый взгляд, он был образованным, тихим и послушным человеком. Поначалу я думал, что психически он абсолютно здоров, кроме дурацкого жеста пальцем вправо, влево, вправо, влево. Я про себя считал, что это он переводит деньги в уме из одного швейцарского банка в другой.

Хотя вообще-то, как я уже говорил, он был нетрудным клиентом во всем, кроме еды. С кормежкой была головная боль. Он был кошмарным привередой. Каждый день на обед он хотел получать тушеную капусту и свиные сосиски, он их называл schweinswurst, и бокал красного вина. Я позвонил Кодкоду и спросил, почему «краеугольный камень еврейского бытия» жрет свинину? Разве он не еврей? Кодкод так мне прямо и сказал, что у краеугольных камней свой кошер. Они только и делают, что едят свиные сосиски и жареных кальмаров. А я прямо ему сказал, что меня не устраивает ответ, потому что один заморенный «краеугольник» портит кошерную чистоту всего оркестра. Разве ты не понимаешь, что это не логично?

Кодкод был скор на руку. Потребовал не поднимать больше эту тему и обещал вернуться с ответом через семьдесят два часа. Лучше сразу поверь, через сорок восемь часов он перезвонил с научным техногенетическим правильным решением. Ученые Длинной Руки из института Вейцмана вывели кошерную свинью. Ты можешь в это поверить? Обрезанную свинью с раздвоенным копытом и жвачкой, с чешуей и в ермолке.Другими словами, свинья была кошерней главного ашкеназского раввина Израиля.

Через неделю я получил первый контейнер свиных сосисок с печатью кашрута. Ты представляешь? Нет ничего, что не мог бы изобрести еврейский ум, включая кошерную свинью для краеугольников. Поэтому мы, евреи, каждое утро благодарим Всевышнего за то, что он сотворил нас евреями, потому что Господь сделал нас, блин, лучше, чем всех остальных. На каждый хитрый запрет мы придумаем супер-ответ с винтом, потому что мы избранный народ, блин.

Каждый день я выводил «краеугольный камень» из контрабасного футляра наружу, пообедать. Веришь, он так радовался бокалу вина, тушеной капусте и кошерным зскътпитгьи Потом я водил его в туалет. Затем он говорил Danke schön и лез обратно в футляр для контрабаса. Но потом, учти — после двух месяцев житья в гулливерском футляре — он пришел ко мне и сказал по-английски, что хочет встретиться с официальным представителем Красного Креста. Понимаешь? Он хотел встретиться с Красным Крестом. Я прямо сказал ему: «Углик, — (это было его прозвищ), — мы — евреи, у нас нет Красного Креста. Если ты настаиваешь, я могу организовать тебе встречу с представителем Красного Щита Давида». Ему эта идея не понравилась, и он позабыл о ней еще на месяц. Через месяц он опять пришел с тем же глупым требованием, понимаешь, о чем я? Он снова попросил о встрече с Красным Крестом. Я тут же больно схватил его за ухо и закричал что есть мочи: «КРАСНЫЙ ЩИИТ ДА-АА-ВИ-ИИ-ДА!»

Хошь верь, хошь нет, — это невероятно. Ему страшно понравилось. Его привлекала боль. С того дня ежедневно после обеда он подходил ко мне и спрашивал про Красный Крест, а я хватал его за ухо и крутил, пока оно чуть ли не отваливалось, и кричал «КРАСНАЯ ЗВЕЗДА-АА-АА ДА-АА-ВИ-ИИ-ДА-АА!» Поверь мне, братец Берд, я делал это не для собственного удовольствия, а исключительно по его просьбе. Я делал это только потому, что ему так нравилось. Это был план Углика, ему нравилась боль, в мои обязанности входило удовлетворять его пожелания. Все это делалось на благо государства Израиль...

Берд: ...и всего еврейского народа.

Аврум: Отлично, ты начинаешь кое-что понимать!

 

33

Сабрина

В пятьдесят восьмом я руководила и принимала участие в первой операции по поимке Рудольфа Хейхмана.

Еще осенью пятьдесят седьмого мы стали получать информацию по Хейхману. Нам стало известно, что «Нацискатель» Мойшеле Диггер и «Чертовой» Ицхак Визинкрехцинталь вышли на след Хейхмана, ведущий в Манчестер. Мы узнали, что Мойшеле и Ицхак планируют казнить Хейхмана и запечатлеть казнь на новейшую восьмимиллиметровую камеру. Как вы можете себе представить, начальство Длинной Руки было в ужасе. Агентство было категорически против спорадических и преждевременных антинацистских мероприятий. Мы уже поняли, что тупая месть ведет к краткосрочному всплеску и разрядке народного гнева. Агентство же заботилось о долгосрочных планах Холокост-индус- трии. Хейхман был слишком важной персоной, мы не могли позволить спалить его ради какого-то любительского фильма. Это нарушало тщательно разработанный сценарий спектакля справедливого воздаяния за несчастья, причиненные еврейскому народу. Его надо было срочно спасать.

В январе пятьдесят восьмого мы получили точные сведения о местонахождении Хейхмана в Манчестере, и я немедленно вылетела в Лондон. В отеле Ритц меня ждал Кодкод, он передал мне пухлую пачку документов и разведданных. По дороге в Манчестер, в поезде, я ознакомилась со всеми деталями биографии Хейхмана. Оказывается, он интересовался иудаизмом и даже посетил Палестину, где изучал иврит. Я узнала о причинах, приведших его в национал-социалистическую партию, о его детстве и семейной жизни. По прочтении всех материалов стало окончательно ясно, что этот человек невыносимо скучен. Он был обычным чиновником, асексуальным зомби. Только асексуальное существо могло руководить такой эффективной машиной уничтожения.

Берд: Что вы имеете в виду?

Сабрина: Будучи хорошо знакома с миром мужского либидо, могу с уверенностью утверждать, что мужская сексуальность диаметрально противоположна порядку. Здоровый мужчина никогда и ничего не может сделать вовремя — они даже кончают невпопад. Иногда, когда ты ожидаешь, что это вот-вот произойдет, они внезапно останавливаются и начинают все сначала. Они так и не могут решить, что для них секс: смысл, средство, цель, оправдание всему или просто стиль жизни.

Вы знаете, что меня научили справляться со страстными людьми, но Хейхман был полной противоположностью: он был бюрократом, всю жизнь провел в поисках скрытых корней ультимативной скуки. Из собранных материалов стало ясно, что его возбуждала пунктуальность и эффективность. Я сомневалась, хватит ли моего профессионализма на то, чтобы окрутить Хейхмана, впоследствии проявившего себя как «главный краеугольник».

В Манчестере я начала с азов разведки. Найти его офис на городском вокзале было совсем нетрудно. В конце концов, он славился как специалист по перевозкам. Вскоре я изучила его привычки и еще раз убедилась, что этот человек — воплощенная рутина. Чем больше я следовала за ним, тем больше ужасалась тому, что в его вселенной не было ни искры страсти.

Наш генеральный план был предельно прост. Мы решили познакомить британскую общественность со сладостными звуками «Вдовы у моря». Дани уже был на пути в Манчестер. После успешного завершения операции по поимке Ингельберга мы решили использовать Аврума и его волшебный оркестр еще раз и перевезти Хейхмана из Европы куда-нибудь в Латинскую Америку.

В этой операции впервые Кодкод применил комбинированную философию. Без сомнения к этому приложили руку кошмарные близнецы. Еще я знаю, что Ганнибал Петрушка, мой первый завербованный агент, действовал на периферии этой операции. Но он был таким маленьким и так хорошо маскировался, что я так и не узнала, какую роль он играл.

Когда ситуация созрела, я догадалась, как привлечь внимание Хейхмана. Я прикинулась специалистом по пенсионному страхованию. Скучные люди уделяют массу времени, вкладывая деньги в пенсионные программы и страховые полисы. Они всегда готовы пожертвовать настоящим ради грядущей вселенской скуки. Хейхман согласился встретиться в его офисе через несколько дней.

Я постаралась выглядеть как можно менее привлекательной. Напялила тонну дешевых золотых украшений, дала силе притяжения победить мои плечи и груды. Сидя напротив него, я поставила жесткий «вопрос о завтрашнем дне».

Я говорила, что с точки зрения вечности он уже умирает и дни его сочтены. Объяснила ему, что пенсия, как и многие другие мифы, помогает побороть страх перед неизвестным: какой ужас нас ожидает. Напомнила, что одно в жизни точно — она не продлится вечно. Пенсионная теология раскрашивает загробную жизнь в радужные цвета. В то время как все религии рассматривают смерть как момент гибели, с пенсионной точки зрения смерть — это лишь страховое событие.

Буквально через несколько секунд он был растерян и напуган. Дрожа от страха, он взмолился о помощи. Он умолял меня остаться и никогда не бросать его одного. Он предложил на мне жениться. Испуганные мужчины склонны предлагать руку и сердце. Когда его глаз спазматически задергался, я знала, что он на пределе. Я порылась в своей папке и извлекла оттуда пенсионный полис. Не торопясь, положила документ перед ним и открыла первую страницу. «Вот оно, спасительное решение, — прочитала я. — Позаботьтесь о своем завтра сегодня».

Я говорила о взносах, процентах, курсах и индексах. Его лицу вернулся натуральный сероватый оттенок. Заграбастав все бумажки, он с восторгом стал вписывать данные. Это был момент полного освобождения. Он подписал все документы, подтверждая свое согласие. Его взгляд расфокусировался. Было понятно, что человек достиг арифметического пика, что он испытывает сладостные, только мужчинам ведомые ощущения. Он уговаривал меня прийти завтра еще раз.

Целую неделю я посещала его ежедневно. День за днем мы вели наш арифметический флирт. Сначала я пугала его до полусмерти. Когда он приходил в отчаяние и содрогался в конвульсиях, я доставала пенсионный полис. Он подсчитывал, расписывался и вкладывал все настоящие доходы во имя обеспечения своего будущего. Каждый день он достигал своего арифметического пика. Он подсел на самую банальную тревогу о телесном существовании. К концу недели он умудрился купить такое количество пенсионных программ, что выплаты по ним в шесть раз превышали его месячную зарплату. Теперь его конец был только делом времени, он стремительно несся в пропасть финансового краха. Когда мы его брали, ко мне присоединились оба бугая в красных костюмах. Они назвались банковскими служащими. Как только Хейхман увидел их у входа в офис, он сразу сообразил, что происходит. Не говоря ни слова, он встал, обмотал шею шарфом, надел плащ и нахлобучил плоскую кепку. Мы показали на дверь, и он безропотно последовал за нами прочь из здания. Вместе мы поехали в концертный зал.

 

34

Дани

В тот вечер в Сан-Ремо Аврум отменил назначенную после шоу вечеринку. Он был слишком озабочен моим психическим состоянием, которое он называл «ментальным нестоянием». Сразу после концерта мы дружно вернулись в гостиницу Я поспешил скрыться в своем номере. Не потрудился даже свет включить. Кинул трубу на диван, разделся и нырнул в постель. Не хотелось попусту тратить время. И тут я заметил, что-то изменилось, каким-то образом она материализовалась. Она была теплой, угловатой, у нее появились локти, пальцы на ногах и кудрявый треугольник посередине. Она издавала запах, который способны производить только реальные женщины. Я как-то спросил Мишу, что может так пахнуть, и он сказал, что это комбинация французских духов, американского молочка для тела и женских секреций. Я был в ужасе. У меня начались рвотные спазмы, меня чуть не вырвало. Я выскочил из постели и помчался к двери. Хотел позвать гостиничную службу безопасности или полицию. Она же с полной уверенностью в себе откинула простыни и полностью обнажилась. Тем временем мои глаза привыкли к темноте и я ее узнал. Без всяких сомнений, это была она, моя реальная Эльза, и она заговорила со мной на своем восхитительном английском с немецким акцентом: «Дани, не бойся, это я, Эльза, твоя возлюбленная, вернись в постель, пожалуйста, и давай займемся любовью».

Мои молитвы были услышаны. Это действительно было потрясающе. Больше трех летя изнывал от тоски, и вот, она была в моей постели: плоть и кровь, бедра, задница и затылок. Ай да Аврум — когда его прижали в угол, он сумел все устроить. Я нырнул обратно в постель. Развел ее ноги и стал жадно пить из ее сокровенного источника и наполнять легкие ароматом ее потаенного сада. Вскоре я услышал ее стоны: O ist das gut, mein Liebster; so ist es gut. Она шептала много других слов по-немецки, но они были слишком длинными, и я их не запомнил.

Пока я возился внизу в поисках точки наивысшего наслаждения, она усилила свою хватку. Кольцо ее бедер сомкнулось у меня на шее, и я находился в прекраснейшем на свете заключении. Она застонала громче и вцепилась мне в волосы. Ее ногти глубоко вошли в кожу головы. Мне было больно, но я знал, что в этом суть любви. Я чувствовал, что она приближается к развязке. Вскорости я услышал отдаленное эхо ее глубинного крика. Оно звучало как сигнал далекой подлодки времен Второй мировой войны. Я мог определить волны удовольствия, захлестывающие ее тело. От горла, к груди, к животу, к ягодицам, к бедрам и оттуда в мои девственные уши. Это была битва не на жизнь а на смерть: либо она кончит, либо я задохнусь. Я уже принял решение, добровольно решил умереть здесь между ее ног, но к счастью, она кончила раньше. И только тогда она ослабила хватку. Она повернулась на живот, приподняла попку и слегка развела ноги. Руками она раздвинула ягодицы и дала мне возможность любоваться женской анатомией без всяких преград. Она просила войти в нее.

Ну я и вошел. Стоя на коленях, я пристроился позади и вонзил орудие в ее тело. Я решил не двигаться, но оставаться там вечно, как одержимый поселенец. Я вытянул руки вперед, пытаясь обхватить ее груди. Подбородком я упирался в ложбинку между ее плечом и шеей. Я неподвижно торчал в ней, ожидая дальнейших инструкций. Старался быть нежным и деликатным, но это привело к противоположному эффекту. Вскоре она спросила меня: «Даниэль, mein Liebster; ты что, не знаешь, что делать с девушкой? Ты должен вводить туда-обратно, туда-обратно, а потом попробуй немножко вправо-влево, а потом пять rein und raus. Вскоре ты кончишь внутри меня, и мне тоже будет очень приятно».

Я хотел было последовать ее наставлениям, но она лишила меня такой возможности. Без предупреждения она распрямилась, опрокинула меня на спину и уселась сверху, оставив возможность лицезреть ее божественный зад. Оседлав меня, она стала двигаться с заметно нарастающим возбуждением. Мы были как скорлупка в море: я — скорлупка, она—море. Думаю, она тискала свои груди, играла с сосками, но я не уверен. Одно бесспорно: это было лучшее зрелище в моей жизни, круче Ниагары. Я понял, что именно оно стоит У истоков человеческого бытия. Я схватил ее за бедра и помог двигаться вверх и вниз. Вскоре она стала кричать, но на этот раз я мог ясно слышать ее крики. Она звучала громче сирены грузового судна, входящего в порт приписки: «Кончай вместе со мной, Дани! Кончай со мной,mein Liebster! Пожалуйста, не останавливайся! Я уже! Не тормози! Не тормози! Я кончаююююююююююююю!»

Она визжала тонко и резко, но внезапно ее голос понизился на септиму, а может, на октаву и даже нону.

Ясно было, что она не контролирует тональность, мне понравился такой драматический переход. Подумалось, что это очень интересный прием, который я еще не разу не использовал в своих сочинениях. Но я больше не интересовался музыкой. Я понимал каждое ее слово и был доволен. Я стал гражданином вселенной. Настоящей мультикультурной международной фигурой. Я потерял невинность. Впервые в жизни я был мужчиной от пояса и ниже. Полный экстаз! Когда ее тело еще содрогалось в последних конвульсиях удовольствия, я и сам дошел до кондиции. Я наполнил ее тело тысячами невинных трубачей. Потрясающее ощущение. Она упала вперед, а я увидел самый чистый и прекрасный зад в мире. Через пять минут мне показалось, что она заснула. Я вытащил дружка из ее кипящих внутренностей, вылез из постели и поставил свою любимую пластинку.

Берд: Что это было?

Дани: Забавно, но она задала мне тот же вопрос, когда я вернулся в кровать. На самом деле она вовсе не заснула. Это была «Bird Strings».

Берд: Вы сказали, «Bird Strings»?

Дани: Да. По-моему это лучший джазовый альбом на свете, Чарли Паркер тоже любил его больше всех. Ей тоже понравилось. Она просила ставить его вновь и вновь, три или четыре раза подряд. В конце концов мы оба заснули, я обнимал ее ноги, а она — мои.

Перед рассветом я проснулся. Она уже встала и одевалась. Она стояла спиной ко мне, как будто пыталась что-то скрыть. Заметила, что я проснулся, но ничего не сказала. Я все ждал, что она повернется. Но она явно избегала смотреть мне в лицо. Может, она плакала и не хотела, чтобы я это видел. Когда она выходила, я собрался с силами и спросил на своем ломаном английском: «А разве ты не останешься со мной навсегда?»

На секунду она остановилась. Я видел, что она хочет что-то сказать; она уже собралась оглянуться, но одернула себя. Она последовала дальше и вышла за дверь. Больше я никогда ее не видел.

Только когда за ней закрылась дверь, я увидел, что ее близнец-галлюцинация сидит в кресле голышом и смотрит в окно. Она повернулась и посмотрела на меня, не скрывая отвращения. Она вообще ничего не скрывала. Она чувствовала себя преданной. И правда, я изменил ей, она была права, пеняя на это. Я извинился, но признался, что сделаю это вновь, если мне представится такой шанс. А чего она ожидала? Что бы вы сделали на моем месте? Она была в ярости, и я снова выразил сожаление, но вскоре я понял, что ситуация безнадежна. Она встала, повернулась спиной и пошла к окну. Прошла сквозь стекло и вознеслась прямо на небо, вскоре исчезла среди облаков. Она больше никогда не возвращалась. А я навсегда перестал сочинять музыку. Я много думал об этом. Точно не знаю, но, возможно, это она — близнец-галлюцинация — украла у меня способность творить музыку.

 

35

Сабрина

Аврум ждал нас. Я сдала Хейхмана Авруму из рук в руки и поспешила в зал, чтобы занять хорошее местечко неподалеку от сцены. Из-за операции я не была замаскирована как обычно. Я была Эльзой — агентом на задании. Тогда я последний раз видела Дани. Задним числом я понимаю, что это была фатальная ошибка.

Берд: В чем была ваша фатальная ошибка?

Сабрина: Решение пойти на концерт в собственном обличии, без хотя бы минимального камуфляжа. Глупо. Кроме личной трагедии, я еще поставила под удар всю операцию «Краеугольник». Я взяла на себя всю ответственность. Вы знаете, что операция по поимке Хейхмана была последней в моей карьере.

Концерт начался: темнота, струнные, кастаньеты, пианино и бас, световые вспышки рыскают по сцене. Он стоял там и ждал своего такта. Когда ритм достиг тяжелого монотонного бита, он приложил мундштук к губам и нежно взял свою единственную знаменитую ноту. Как обычно, глаза его без устали шарили в толпе. Еще до того, как он успел закончить основную тему, он увидел меня всего в нескольких метрах от сцены. Глаза его вспыхнули молниями. Не задумываясь ни секунды, он пошел ко мне. Я была уверена, что он остановится на краю сцены, но он не остановился. Он продолжил шагать по головам танцующих зрителей, не переставая играть ни на миг. Он парил, ступая по их головам. Поклонницы прямо обезумели, они тянули ручки и умоляли его взять их трусики, но он был слишком сосредоточен. Он шел ко мне, как жених шествует к свадебному балдахину.

Я понимала, что должна немедленно исчезнуть, но стояла как парализованная, не могла пошевелиться. Звук его трубы приближался, и я чувствовала, как сердце рвется наружу. Он был так близко. Я провалила задание. Я знала, что должна стремглав бежать отсюда, но оставалась неподвижна. Он подходил все ближе и ближе. Он уже буквально стоял надо мной, и я чувствовала тепло его тела. И вдруг он пропал, упал в людскую клоаку буквально в метре от меня. Я была уверена, что он просто споткнулся. Вокруг в замешательстве толкались люди. Юные поклонницы визжали до умопомрачения. Лучи прожекторов искали его в толпе. Это не помогало, но лишь нагнетало напряжение. Я попыталась протолкнуться к нему поближе, я ведь ясно видела, куда он упал. Когда я все-таки сумела пробраться, то увидела его на полу, коренастый коротышка яростно бил его. Уверена, что это был Ганнибал Петрушка. Сцена была жестокой: он бил моего милого рукояткой пистолета. Как вы понимаете, я никогда не видела Ганнибала Петрушку в лицо. Теперь я уже никогда не узнаю правду, но все-таки я уверена, что это был именно он.

Я сбежала. Но потом, раздумывая над этим, я поняла: это была ошибка. Моей первейшей обязанностью было помочь ему. Но я позорно провалилась. Я предала его. Я оставила любовь всей моей жизни в руках каннибала-коротышки. Если меня спросят, почему я Убежала, я, наверное, отвечу, что сделала это во имя успеха операции «Краеугольник». Но на самом деле я растоптала свою любовь, предала самое себя, принесла свою жизнь в жертву во имя сионизма. Вместе с обезумевшей толпой я вывалилась на улицу, под струи дождя. Найдя укромный уголок, блевала, наверное, битый час. Всю ночь бродила по грязным закоулкам, мне больше незачем было жить, я хотела просто прекратить свое существование. Вы наверно знаете, что крошечная капсула была у меня во рту, вшитая в нёбо. Я могла бы сделать это и уйти легко, но я не сделала. Я выбрала другую участь, и в наказание обрекла себя на пожизненное заточение в этом убожестве. Я живой памятник собственной глупости.

Перед тем как уйти навсегда, я решила увидеть его в последний раз. Знала, что он остановился в гостинице «Ройал Оук». Пошла туда, но гостиница была окружена полицией и вооруженными людьми в штатском. Я затесалась в группу журналистов. На рассвете перед входом притормозила маленькая красная машина, под завязку нагруженная крупными мужиками в красных клубных пиджаках. Она проехала мимо входа и на следующем повороте круто завернула за угол. Я поняла, что это не просто так. Рванув за угол, я спряталась за помойными баками. Оттуда я увидела, как уродливые близнецы вытаскивают его из машины. Сам он идти не мог. Они поволокли его к черному входу. Стало понятно, что я упустила свой шанс. Сразу после этого полицейские расселись по машинам и разъехались. Через полчаса разошлись журналисты и фотографы.

Я вошла в гостиничный холл, молясь, чтобы мне было даровано увидеть его в последний раз, но место было безлюдно. Я подошла к консьержу и попросила бумагу и ручку. Написала коротенькое письмо, всего несколько слов. Я написала, как сильно люблю его.

Берд: Вы написали свое имя или оставили какие-нибудь координаты, чтобы он мог вас отыскать?

Сабрина: Зачем вы спрашиваете? Естественно, я написала имя, под которым работала. Я провалила свою миссию, сама знаю, и не обязательно напоминать об этом каждый раз.

Я оставила письмо на стойке и попросила консьержа вызвать такси. Вернулась на вокзал и уехала в Лондон семичасовым поездом. На вокзале Кинге Кросс пересела в такси и поехала в аэропорт Кройдон. Первым же самолетом улетела в Тель-Авив. Кодкод и Старик ждали меня у самого трапа. Старик обнял меня, я потеряла дар речи. Кодкод привез меня сюда, в центральный санаторий Длинной Руки. Более тридцати пяти лет я живу здесь и ни разу не покидала свою комнату. Целыми днями я просто сижу. Все мое имущест- во — это проигрыватель с парой пластинок Дани Зильбера и итальянская кофеварка.

Берд: Подождите секундочку. Вы уверены, что больше никогда не видели Дани?

Сабрина: Абсолютно!

Берд: Простите, что повторяю свой вопрос: вы Уверены, что не встречались с Дани на фестивале в Сан-Ремо?

Сабрина: Абсолютно уверена, но почему вы спрашиваете? Скажите же, что случилось на фестивале в Сан-Ремо?

Берд: Не задумывайтесь. Это совсем не важно.

Сабрина: Это должно быть важное событие, раз вы о нем упомянули. Что там произошло? Вы обязаны мне рассказать... Что там произошло?

Берд: Правда... ничего особенного, я просто хотел уточнить один из пунктов моего исследования.

Сабрина: Ах ты, сукин сын! Ты обязан рассказать мне, в чем дело.

Берд: Да говорю же вам, ни в чем... правда. Видимо, я капитально ошибся в общей оценке событий.

Сабрина: Ты — настоящий сукин сын! Я все рассказала, раскрыла самые сокровенные тайны, я позволила заглянуть в мою душу, а ты теперь отпираешься и не хочешь сообщить столь необходимую мне информацию. В последний раз спрашиваю: что там произошло?

Берд: Да бросьте вы... ничего особенного.

Сабрина: Вы ужасный человек, просто свинья.

В любом случае, я никогда больше не видела Дани. Более того, после той ночи в концертном зале я оградила себя от каких-либо контактов с внешним миром.

А теперь я хочу остаться одна, идите и никогда больше сюда не возвращайтесь. Вы мне отвратительны. Уходите, пожалуйста. Просто уходите..!

 

36

Израэль Израэли, бывший генеральный директор Длинной Руки, заключенный, восьмидесяти лет от роду

Берд: Г-н Израэли, я так рад, что вы согласились встретиться со мной.

Израэль Израэли:

Берд: Для отчета: г-н Израэли не отвечает вербально, но кивает головой в знак согласия. Не хочу тратить ваше время, поэтому задам всего несколько вопросов с вашего позволения, разумеется.

Израэль Израэли:

Берд: Для отчета: г-н Израэли не отвечает, но кивает головой в знак согласия. Я буду прав, если скажу, что вы и есть Кодкод?

Израэль Израэли:

Берд: Для отчета: на этот раз г-н Израэли никак не кивал. Я попробую перефразировать свой вопрос. Вы можете подтвердить, что в пятидесятых-шестидесятых годах Длинная Рука сотрудничала на оперативном Уровне с шоу-магнатом г-ном Аврумом Штилем?

Израэль Израэли:

Берд: Можете ли вы сообщить что-либо о Сабрине Хофштетер, Дани Зильбере или Магде Москович?

Израэль Израэли:

Берд: Для отчета: г-н Израэли, кажется, потерял всякий интерес к моему интервью. Он отвернулся, и я не могу привлечь его внимание. Простите, что побеспокоил вас, г-н Кодкод, всего один вопрос. Пожалуйста, расскажите хоть что-нибудь обо мне. Меня зовут Берд Стрингштейн, я уверен, что вы знаете, кто я такой.

Израэль Израэли:

 

37

Дани

Они обе покинули меня, она и ее призрачная сестрица. Они похитили душу и иссушили источники музыкального вдохновения: чувство мелодии, гармония и переходы — всё исчезло. Я остался без напряжения диссонансов в пустом консонантном пространстве. Вдобавок я осознал, что моя карьера исполнителя клонится к закату. Надо отметить, меня это не слишком озаботило.

Что касается музыки, мне нечего было добавить, ни конкретного, ни абстрактного. Когда находишься в пустыне чувств, поневоле учишься развлекать себя невзрачным пейзажем и сухими руслами собственной души. Учишься жить с этим. Я совершенно перестал расстраиваться, можно сказать, что я был счастлив.

Прожив всю жизнь среди музыкантов, я понимал, что разочарование у творческих людей напрямую связано с невозможностью полного самовыражения. Иногда они прекращают говорить, потому что никто их не слышит. Другой раз они разочарованы, поскольку не находят слов, чтобы высказать то, что рвется наружу. В моем случае все было по-другому. Я чувствовал, что исчерпал свой музыкальный потенциал; я уже сказал все, что хотел. Миллионы людей, точнее, миллионы женщин были счастливы, слушая мою музыку с большим вниманием и энтузиазмом. Но вот пришло время, и все кончилось. Я выдохся. Мой музыкальный талант испарился напрочь. Если хоть какая-то творческая искра у меня и осталась, я хотел посвятить ее словам и поэзии.

Берд: Вы могли оставить музыку и стать поэтом.

Дани: Это нереально. Никому мои стихи не нравились, и поэзией на жизнь не заработаешь. Так что возможностей у меня было не густо. Я мог лишь растянуть закат своей карьеры. Я тогда подсчитал — и, кажется, был прав, — что обречен еще на тридцать пять лет на этой скучной планете. Поэтому надо было очень осторожно спланировать свое падение. Я должен был приложить все усилия, чтобы показать естественный спад, а не внезапную катастрофу. Аврум пытался спасти то, что осталось. Мы записали еще два альбома, Повторяющих наши собственные успешные проекты.

Мы наняли лучшего лондонского звукооператора, но мы позорно провалились. Мы продали всего чуть больше двухсот дисков.

Аврум был разорен, он был в отчаянии. Он потерял кучу денег. Он даже пытался убедить меня записать джазовый альбом, что было особенно странно, он был известен своей ненавистью к джазу и к чернокожим. Внезапно он изменил свои взгляды. Думаю, это случилось после того, как мы видели Майлза Дэвиса и Сонни Роллинса в Париже. Вдруг он стал большим поклонником джаза, настоял, чтобы мы послушали Стэна Гетца; даже пытался заключить контракт с моим любимым духовиком Четом Бейкером. Удивительно было наблюдать за преображением Аврума. Ему стала нравиться черная музыка; однажды он даже сказал, что, когда слушает джаз, у него «в голове цифры вертятся, как на счетчике бензоколонки, только почему-то всегда в обратную сторону». Как-то по случаю он предложил изобрести новый стиль еврейского джаза, специально для меня. Хотел использовать народные ритмы эфиопских евреев фалашмура. Он думал, что у чернокожих и евреев много общего — кроме цвета кожи, разумеется. Считал, что я должен развивать идею Майлса о «холодном джазе». Я очень старался, но успех обходил нас стороной. Мы барахтались в грязной луже и терпели поражение на всех фронтах.

С тех пор как моя карьера стала рушиться, я избегал мыслей об Эльзе и ее иллюзорной копии. Когда они все-таки пробирались в мое сознание, то наполняли его непреодолимым стремлением к суициду. Хотелось сесть в машину, нажать на газ и врезаться в бетонную стену. С годами я понял, что это призрачная копия пытается убить меня. Она пыталась убить меня, а я ее оправдывал. В этом вся любовь. Это темный путь. Ты знаешь, где его начало, но даже не подозреваешь, куда он ведет. Он может резко повернуть к безграничной ярости, гневу и мести. Я научился избегать ее. Оставил все позади. Я никого не любил с тех пор: Время от времени я вступал в телесный контакт с обыкновенной женщиной, а однажды даже с настоящей аристократкой, потому что я — мужчина, а мужчинам свойственно вступать в контакт с плотью, предпочтительно женской.

Я наблюдал, как моя слава рассыпается в прах. Концертные залы стали меньше. Вскоре мы увидели ряды пустых кресел. Писявки подросли и заматерели. Те немногие, что продолжали следовать за мной, сейчас уже бабушки.

Когда армия распадается, вы теряете лучших людей — тех, кто боится рухнуть в забытье вместе с вами. Помню день, когда Миша пришел попрощаться со мной в последний раз. Это было во время Войны на истощение в ноябре шестьдесят девятого, кажется. Мы играли в еврейском общинном доме в Тулузе. Миша чувствовал себя не при деле, так это и было. Честно, к тому времени наш оркестр состоял всего из нескольких музыкантов: три ударника и кастаньеты из кибуца Кфар Самба. Не было никакого смысла держать настоящего Дирижера с палочкой. Когда он решил нас оставить, он Уже лет пять был не нужен, но ни у кого не хватало смелости сказать ему об этом. Все мы знали, насколько он был чувствительным; мы знали, что он не хочет возвращаться домой — после двадцати пяти лет кочевой жизни это не так-то просто. Он боялся возвращаться в кибуц к коровам, курам и полям, а больше всего на свете он боялся Мирэль, свою жену, ультимативное воплощение женских потребностей.

Миша уехал, а я остался с очень маленькой группой выступать перед несколькими дамами, которые все еще от меня не отставали. Они продолжали бросать в меня трусами. Художественная концепция не изменилась, но дамы постарели и раздались. Медленно, но верно размер нижнего белья все увеличивался и увеличивался. Позже я обратил внимание, что некоторые экземпляры были размером с армейскую палатку. Хотя женщины все еще кричали, но уже не так громко. Они очень медленно снимали трусики и еще медленнее бросали их. Я тоже не становился лучше — здоровье пошатнулось, легкие ослабли. Я больше не репетировал свои фирменные длинные ноты. Просто не было сил. В результате мой звук заметно дребезжит, а глубина совершенно исчезла. Месяц назад я распустил оркестр. Я езжу с единственным звукооператором, который запускает полную фонограмму оркестра. Я больше не играю, я делаю вид. Беру трубу, возвожу очи горе, жду басовых, партию фортепиано, кастаньеты и начинаю притворяться. И слушатели тоже притворяются. Мы все вместе притворяемся. Мы представляем светлое будущее. Я заставляю их верить, что это будущее еще возможно. В то время как я притворяюсь, холодно принимая свою позицию, они просто отказываются принять реальность. Они беспомощны, живут без надежды, они потеряли даже надежду, что смогут победить безнадежность.

 

38

Аврум

Что стало с Дани, лучше не вспоминать. Он совершенно сник. Не желал ни с кем говорить. Окопался, как немецкий солдат под Сталинградом. День ото дня он становился хуже, а не лучше. Честное слово, напрасная трата времени. Из-за какой-то дурацкой любовной истории ему вышибло все мозги. Он горевал, так он начал писать стишки как какая-то шмакодявка. Он решил, что он не хуже Шекспира, Леннона или даже Альтермана, но, смотри: Альтерман писал о важных для каждого еврея вещах, вроде сундука, полного золота, а Дани — только о такой скукотище, как боль и несчастье. Я говорил ему, поучился бы у Леннона и написал бы что-нибудь на еврейские темы:«Hey,Jew», «All You Need is Love ой-ой-ой-ой» — ну, что-нибудь понятное Для простых людей.

Он ни разу толком не ответил. Только сказал, что хочет быть поэтом и тесно сойтись со словами, а ноты и аккорды могут идти на хрен, потому что он их больше не любит. Он дал мне свои дебильные стишки, так я попытался их продать. Я делал все, что он хотел.

Ходил в редакции ежедневных газет поговорить с вонючками из культурных приложений, которые никто не читает. Эти люди в круглых толстых очках, мне они совсем не нравятся. Они такие самодостаточные, ты знаешь о чем я, таких называют «эгоцентричная манда». Они ведут себя, будто все знают, будто они светочи французской философии. На самом деле они даже спагетти есть вилкой и ложкой не умеют. Куда бы я ни приносил его стишки, каждый раз они отводили меня в сторонку и говорили одно и то же: «Дани—дерьмовый поэт, его писульки ужасно инфантильны, пук-пук и пись-пись...», отвратительные и приставучие и еще всякие вещи, лишь бы опустить его ниже плинтуса. Я те говорю, эти умники используют тысячи лишних слов, чтобы сказать самые очевидные вещи. Но я скажу тебе больше, чем просто правду. Мне его стишки тоже не нравились. Но я его никогда не пытался опустить. Поверь мне, я храню кое-какие его творения. Послушай, что ты сам-то скажешь:

Ну, что? Понял в чем дело? Что за дерьмо! Так я тебя спрашиваю, разве люди станут декламировать эти стишки хором? Мне не нужен твой ответ, я и сам знаю: не станут. Что за город? Какие стены? Почему он целует ее в зад? Он что, собака помойная?

Вот, я тебе покажу еще один тупой стишок:

Любит, не любит, кого это на хрен тревожит? Это не его дело, любит она себя или нет. Она что, просила его помочь? Он что, психолог? Я скажу тебе, кто он. Он великолепный трубач боли, мастер томления, Рыцарь Страдания. Говорил я ему, брось ты эти стишки дурацкие и возвращайся к своим протяжным нотам. Говорил: оставь слова Леннону и Альтерману и делай то, в чем ты лучше других.

Каждый раз, когда я приносил его стишки культурным людям, они говорили одно и тоже: «Он так хорошо играет на трубе. Зачем ему еще писать?» И то же самое говорил ему я. Совсем он меня измучил своими гнусными виршами. И вдруг, как гром среди ясного неба, он приносит замечательные стихи. Вот они, читай вслух. Так я скажу, почему они мне нравятся: из-за одного-единственного момента счастья.

Берд:

Аврум: Не спрашивай почему, но мне очень понравилось. Я показал его Элифелету Зуркину, известному композитору-песеннику и попросил написать музыку на эти слова специально для Ханеле Хершко. Тем временем я подправил лирику, чтобы прибавить коммерческий потенциал.

Вот улучшенный вариант:

Вот это я называю «новой ивритской поэзией», она сделана для людей, которым надо веселиться, надо быть вместе, надо веселиться, даже когда на сердце тоска!

 

39

Дани

Я редко выхожу на улицу. Часами сижу и смотрю в окно и слушаю Чета Бэйкера с Гэрри Малиганом, Клиффорда Брауна в исполнении струнных, Джона Колтрэйна с Джонни Хартманом, Колемэна Хокинса и Бэна Вебстера. Эти американцы наполняют меня своей любовью и страстью, за душу берут. Слушая всех этих титанов американского джаза, я осознаю, что никогда не был одним из них. Просто мне везло; какое-то время.

Довольно неожиданно, но недавно я стал наблюдать рост интереса к моей поэзии. Много лет назад, когда я начал терять интерес к музыке, я научился прятаться за словами. Как вы знаете, музыка абсолютно прозрачна. Вы не можете спрятаться за нотами и мелодиями. Слова — совсем другое дело: это независимые, целостные сущности. Поэтическое выражение — форма вербальной баррикады, колючая проволока вокруг бастиона. Вы можете найти убежище в тени потаенного смысла, прикрыться контекстной лингвистической находкой, и эта находка прославит ваш гений в веках. В юности я создавал истории из музыкальных ингредиентов и делал это наивно, первобытно, слепо. Стоило мне остановиться, как я потерял направление. С годами вселенная слов становилась все более прозрачной. Я научился ею управлять с ловкостью настоящего волшебника. Я развлекался многоликими метафорами, выяснял, откуда они пришли и куда ведут» Метался между нюансами смысла, незаслуженно забытым ритмом и стихотворным импульсом. Мне было легко прятаться за словами и поклоняться им.

Берд: Прошу прощения, возможно, это наша последняя встреча; вы знаете, что я ненавижу философию. Пощадите, я вас умоляю.

Дани: Когда она ушла от меня в то утро в Сан-Ре- мо, я остался один, лишь со своими словами. Я никогда больше не видел Эльзу; ни ее, ни ее призрачного двойника. И по сей день не знаю, откуда она появилась и куда потом ушла. Она оставила меня лежать на тонкой подстилке среди холодных стен одиночной камеры. Она обрекла меня на пожизненное заключение в тюрьме несостоявшейся любви. С тех пор я не сплю по ночам. В темноте я ворочаюсь с боку на бок. Должен сказать, что изоляция от окружающего мира немного помогла, я научился давать имена своей скорби. Как только я чувствую малейшее приближение боли, я выплескиваю ее словами на девственно чистый лист бумаги, и ко мне возвращается спокойствие. Только тогда я позволяю себе закрыть глаза и хоть немного расслабиться.

Время от времени я посылаю свои стихи на разные радиопрограммы, которые занимаются поиском потерянных возлюбленных. Предпочитаю те радиостанции, которые транслируют на заграницу, в особенности в Германию. Я прошу прочесть мои стихи, а на их фоне поставить две мои старые мелодии. Долгое время это была моя единственная надежда. Я получал письма от разных дам, ошибочно считавших, что они и есть моя потерянная любовь. Я встречался с ними, но разочарование было слишком велико. В конце концов, я недостаточно силен, чтобы справиться со столь обильным урожаем разбитых иллюзий. Скажу по правде, даже если она еще жива, мне шестьдесят пять, а ей должно быть уже семьдесят пять или даже восемьдесят лет, мне нечего ей предложить, да и она вряд ли захочет разделить со мной последние дни своей умирающей красоты.

Я тут написал стихи прошлой ночью. Завтра, наверное, отошлю их. Пожалуйста, представьте себе хор из моей композиции «Вдова у моря», а я вам почитаю.

 

40

Берд Стрингштейн, докторант и немножко музыкант, тридцати трех лет от роду.

Меня зовут Берд, я докторант факультета истории Тель-Авивского университета. Специализируюсь на биографических исследованиях, новая академическая дисциплина, целью которой является превращение личных воспоминаний в исторический нарратив. Мне тридцать три года. Я не женат, да и подружки у меня давно не было. Снимаю квартиру в южном Тель-Авиве с двумя компаньонами. Один из них — мой сокурсник, а второй — старый товарищ из моего кибуца. Для того чтобы платить но счетам, я играю на электрооргане на свадьбах и бар-мицвах. На следующий год, после защиты доктората, надеюсь начать работать на полставки в университете им. Бен-Гуриона. Может статься, что я смогу прекратить лабать для прокорма. Может, даже Удастся собраться с силами и найти себе подружку или Даже жену.

Я рос как приемный ребенок в кибуце Кфар Сирота в западной Галилее. Мое воспитание было обычным для кибуцев: левосионистское образование с упором на темы социального равенства. Когда пришло время призываться в армию, я попал в ансамбль артиллерийских войск. Играл на электрооргане и пианино. В отличие от товарищей по кибуцу, которые рвались попасть в элитные десантные боевые части, я не был в восторге от армейской жизни. Я человек мирный. Не люблю оружия, а войну и вообще убийство считаю совершенно неприемлемыми.

Еще полтора года назад у меня не было никакой информации о моем происхождении и биологических родителях. Никогда этим особенно не интересовался. Но где-то в душе этот вопрос, видимо, постепенно зрел. Я полагаю, что это произошло потому, что я специализировался на биографических исследованиях, а оппоненты этой академической дисциплины считают ее грубым вторжением в личную жизнь Другого.

Я не люблю долго говорить о себе, поэтому сразу приступлю к делу. Полтора года назад я получил анонимное письмо. Вот его текст:

Дорогой мой сыночек,

Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня. Мне нет прощения. Я не прошу, чтобы ты простил меня. Не знаю, известно ли тебе что-либо обо мне и о моей работе в Длинной Руке. Не вдаваясь в подробности дел, связанных с национальной безопасностью, могу сказать, что посвятила большую часть своей жизни обеспечению существования нашей страны, чтобы ты и твои друзья могли жить в мире. Все эти годы я хотела встретиться с тобой, познакомиться, объясниться, рассказать тебе о себе, о твоем отце, рассказать, откуда ты появился, и помочь тебе понять, куда ты идешь.

Но я так и не сделала этого, у меня не хватило сил. Я никогда не находила для тебя достойных аргументов. Даже сейчас, лежа на смертном одре, я не знаю, с чего начать. Но, несмотря на это, я понимаю, что не могу оставить этот мир, лишив тебя столь важного знания о самом себе.

Я решила открыть тебе, что история твоего рождения связана с двумя фантастическими людьми. Один из них — всемирно известный трубач Дани Зильбер. Ты сам музыкант, и я уверена, ты слышал о нем. Другая — Сабрина Хофштетер, бывший агент Длинной Руки.

Я знаю, что ты живешь в Тель-Авиве, знаю, что пишешь докторат по истории, знаю, что зарабатываешь игрой на органе. Я желаю тебе удачи.

Твоя навеки Мама

После получения письма я неделями ходил как потерянный. Я не был уверен, что хочу копаться в своем прошлом, разгадывая загадки, связанные с моим истинным происхождением. Как-то мне удалось прожить всю жизнь, понятия не имея о биологических родителях. Но потом, взвешивая свое самокопание, я пришел к решению. Понял, что должен расследовать эту историю и докопаться до сути. Понял, что оставить эту проблему нерешенной будет полным отрицанием и предательством всей моей научной деятельности как исследователя. Я решил взять академический отпуск и сосредоточиться на себе. Решил во что бы то ни стало распутать клубок. В конце концов у меня все получилось, и я собой горжусь.

Найти Дани Зильбера было довольно легко. Хотя за эти годы он стал несколько жалкой фигурой, он все еще Довольно известен. Дани живет в огромной квартире на севере Тель-Авива, которую он купил в 60-е годы на закате своей блестящей карьеры. Квартира абсолютно пустая и холодная. Стиль его жизни невероятно скромен. Дани проводит дни, сидя в пустой комнате, один в кресле, а рядом лежит его труба. Никакой мебели, ни телевизора, ни журнального столика, ни даже фикуса в кадке. Жалюзи опущены навсегда, голые стены выцвели, и кое-где отваливается штукатурка. Возле его кресла стоит открытый футляр для трубы. Он полон газетных вырезок, смазки для клапанов, сломанных мундштуков и сурдин, там лежит старая сплющенная ржавая труба. Он также хранит дорогие его сердцу сувениры — лифчик Эльзы и письмо, оба предмета выглядывают из заднего отделения.

От Дани я впервые услышал о его импресарио Авруме, человеке сомнительной репутации. Уже двенадцать лет Аврум отбывает пожизненное заключение по так называемому делу «Пластикус». Хотя репутация у Аврума та еще, я нашел его очень забавным. Стены его камеры увешаны старыми афишами. У него стоит рабочий стол, телефоны там, компьютер, факс и горы бумаги. Совершенно ясно, что на него работает вся тюрьма, и охранники, и заключенные. Аврум до сих пор самоуверен, энергичен и горит желанием доказать, что он «единственный и неповторимый шоу-магнат всех времен и народов». Несмотря на то, что его поведение и манеры довольно примитивны, он один из самых проницательных людей, которых мне доводилось видеть. Важно отметить, что, даже если сам он в этом не признается, он все-таки осознает аморальность некоторых аспектов своей деятельности в те годы.

В отличие от Дани и Аврума, которые с удовольствием приняли участие в моем исследовании, Кодкод, который, кстати, сидит в той же тюрьме что и Аврум, отказался сотрудничать и делиться информацией. Задним числом я понимаю, что Кодкод, бывший начальник Длинной Руки, знал ответы на все вопросы, связанные с личностью моих родителей и историей моего рождения. К сожалению, мне не удалось выудить из него никакой информации. Когда я спросил его про Сабрину Хофштетер, он недвусмысленно дал понять, что я должен покинуть его камеру и никогда более туда не возвращаться. Как несложно догадаться, ни Дани, ни Аврум не знали ничего о Сабрине. Оба в один голос утверждали, что никогда не встречали женщину по имени Сабрина.

Естественно, найти Сабрину было нелегко. Ее не было ни в списках избирателей, ни в телефонной книге. Она просто не существовала. На определенном этапе я отчаялся; я даже решил свернуть все расследование. Тот факт, что мне удалось напасть на ее след, можно считать чудом. Только когда я понял, что карьера Дани связана с работой спецслужб, я смог сопоставить кусочки информации. Я собрал мозаику из многих обрывочных сведений и противоречивых воспоминаний рассказанных Дани и Аврумом. И пришел к выводу, что агент под кодовым именем «Эльза» может дать ответ на некоторые вопросы. На долгие недели я заперся в старых архивах, одержимо отслеживая деятельность израильских секретных служб. Рылся в груде папок как в поисках иголки в стоге сена.

В конце концов я узнал, что сфера деятельности «Эльзы» глубоко засекречена до сих пор. Выяснил, что несколько женщин-агентов работало в те годы под Кличкой «Эльза». Одной из них была Сабрина, тогда новая эмигрантка из Румынии. Судя по документам, она была одаренным агентом, свободно владела многими языками. Она была известна как одна из самых преданных делу разведчиц. Я узнал, что коллеги считали ее живой легендой. Обнаружил, что Сабрина оставила службу очень рано, в конце пятидесятых, по состоянию здоровья. Этого было достаточно, чтобы напасть на ее след: я перебрал бесконечное количество медицинских карточек шестидесятых, и мне удалось найти ее среди пациентов центрального санатория Длинной Руки, где она находится вот уже тридцать пять лет.

Сабрина до сих пор невероятно привлекательная женщина. На вид ей не дашь больше сорока двух, хотя на самом деле ей шестьдесят девять. Может быть, годы проведенные взаперти, замедлили старение. Я обратил внимание, что она до сих пор носит часы израильского разведчика — может, это помогает. Я провел с ней много часов и хочу сказать, что история ее жизни поразительна. Несмотря на разницу в возрасте и очень холодное начало, она постепенно привыкла ко мне и стала проявлять все больше теплоты и нежности. Время от времени она смотрела мне в глаза, и было ясно, что она видит там нечто непостижимое для меня. Теперь я со стыдом признаю, что точно знаю, что она там видела. Я боюсь признаться, но я и сам чувствовал нечто такое по отношению к этой женщине. Может, это была симпатия, а может, и нечто большее. У нее было то, что я все время ищу в женщине, нечто такое, что мне не встречалось в других девицах и дамах.

Как и было обещано в письме, я обнаружил, что Сабрина и Дани были непосредственно связаны с историей моего появления на свет. Долгое время я был уверен, что Сабрина и есть моя мать. Ошибочно полагал, что анонимное письмо было написано ею в качестве приманки. Я был уверен, что Сабрина пытается таким образом найти меня, чтобы я вызволил ее из добровольного заточения. Но чем дальше я продвигался, тем больше убеждался, что история намного более сложна и запутанна. Теперь я знаю, я — плод мимолетной одноразовой встречи людей, совершенно не знакомых друг с другом. Я — продукт сексуального контакта между мужчиной и женщиной, которые однажды случайно встретились под покровом ночи в результате сложного сплетения обстоятельств.

Теперь мне очевидно, что Дани и Сабрина никогда не занимались любовью. Сабрина настаивает на том, что этого не было, а Дани признает, что во время той ночи бурной страсти в Сан-Ремо ему не удалось увидеть лица Эльзы. Мы можем предположить, что агент по кличке «Эльза» встретилась с Дани в Сан-Ремо и сделала все возможное, чтобы скрыть свое лицо. У нее были на то веские причины. Теперь я совершенно уверен, что это была Магда Москович, именно ее послали на встречу в Сан Ремо в качестве «Эльзы». Это Магда, ближайшая подруга Сабрины еще со времен шпионского курса, разделила постель с Дани в ту ночь. Я точно знаю, что во время событий в Сан-Ремо, Сабрина уже была помещена в Центральный санаторий Длинной Руки, в те времена Сабрина уже перестала быть действующим агентом. Насколько мне известно, Магда Москович еще долгие годы работала в Агентстве. Позже, уже в конце карьеры, она занимала весьма серьезный пост. Два года назад она подала в отставку в связи с внезапной болезнью, которая и привела к смерти. Насколько я понимаю, Магда всегда жила в тени образа своей подруги Сабрины. Сабрине удалось достичь значительных результатов в течение очень короткого времени. Это довольно обычное явление в шпионском мире. Магда умерла полтора года назад, и я полагаю, что она отправила мне письмо прямо перед своей кончиной.

Я рад, что могу с полной уверенностью заявить: я — сын Магды Москович и Дани Зильбера. Обнаружив, что беременна, Магда все же решилась родить, вместо того, чтобы облегчить себе жизнь и сделать аборт. Беременность и роды долго занимали мое воображение. В профессиональной терминологии такое развитие событий должно было рассматриваться как провал. Во-первых, потому что агент не должен беременеть, во-вторых, если уж такое случилось, то не должно было привести к рождению ребенка. Совершенно непонятно, как мне все же удалось родиться. У меня есть два объяснения: мы знаем, что Магда, как и другие агенты, боготворила Сабрину. Может быть, Магда настояла на рождении ребенка, чтобы выскользнуть из тени подруги — то есть, она как бы украла ребенка своей лучшей подруги. Звучит жутко, но надо помнить, что женщины иногда проделывают подобные вещи. Их биологически-психологически-ментальная структура порождает жестокость такого рода. Другое объяснение снисходительнее к Магде и придает ей благородные черты: возможно, Магда воплотила в жизнь плод любви своей лучшей подруги. Она родила сына, которого ее подруга никогда не смогла бы иметь. Я старался изо всех сил найти ответ на эти вопросы. Я пробовал спрашивать Кодкода. Он один знал правду, но упорно хранил молчание.

Возникает еще один вопрос: почему Магда Москович решилась написать мне перед смертью? И предполагая, что она это сделала, почему она не назвала своего имени? Ответ амбивалентен. С одной стороны, люди хотят оставить память о себе. Это общая тенденция, помогающая видеть собственную жизнь как значимое событие. С другой стороны, агент ранга Магды, который большую часть своей жизни провел под чужим именем, не может просто так назвать свое настоящее имя — неважно при каких обстоятельствах.

Итак, вот что получается. Дани Зильбер — мой отец. Он даже не подозревает, что у него есть сын. Я решил не бередить его душу воспоминаниями, и уж точно не рассказывать, что я его сын. Я думаю, что будет здоровее, если он продолжит думать, что осуществил свою любовь хотя бы один раз в жизни.

Но я все равно в недоумении. Я спрашиваю себя: было ли исчезновение галлюцинации Эльзы в Сан-Ремо признанием того факта, что в глубине души он знал, что занимался любовью с «другой» Эльзой? Знает ли он, что предал любовь своей жизни? Сам по себе это очень интересный вопрос, но я уже смирился с тем, что никогда не узнаю ответа. Я не имею право так глубоко вмешиваться в его личную жизнь. Осознание этого факта может расстроить его сверх всякой меры.

Теперь несколько слов о себе. Я многократно терпел неудачи в отношениях с женщинами. Я не понимаю Женщин, откуда они взялись, чего они хотят. Их жизнь, нужды, желания всегда для меня загадка. Теперь я понимаю почему. Все дело в моем происхождении, в генах. Я сын своего отца. Глядя на его жалкое одиночество, я вынужден сделать выбор и возродиться к новой жизни. Я хочу найти подходящую женщину, и я даже готов пойти на определенный компромисс.

 

Дело «Пластикус»

Авраам Штиль рассказывает свою историю ВЕЧЕРНИЙ ТЕЛЬ-АВИВ Сентябрь, 2000 г.

В семьдесят пятом Коди ушел из Длинной Руки. На самом деле его выперли, поскольку он пытался обгадить кого-то, кто оказался президентом Америки. Он остался без работы. После всего, что он сделал для еврейского народа, они вышвырнули его голым на снег. Месяца два он слонялся понурый, никто ему не помог, и вся его спесь испарилась. Поскольку я сам профессиональный ангел-хранитель, к тому же настоящий друг, я предложил ему стать моим компаньоном в деле распространения еврейской культуры во всем мире. Целыми днями мы рассуждали, что бы еще сделать во благо еврейского народа, что прославит наши имена в веках. Это было непросто. Вы помните, что Дани к тому времени погорел. Он все еще гастролировал, но уже в категории ретроностальгии.

Его сопровождал крошечный оркестр. По-честному, пора было прикрывать лавочку, но мы поддерживали его на плаву, чтобы он мог перевозить сверхсекретные грузы в футлярах от гулливерских контрабасов.

Вскоре случилось неизбежное. В июне 1988-го впервые ежемесячные авторские доходы Дани стали негативными — это значило, что люди возвращают пластинки в магазины. Люди как-то сообразили, что стало немодным держать дома пластинки Дани.

Честно сказать, я не испытывал недостатка в деньгах, у меня было кое-что припрятано в банках Швейцарии и Джерси. Но я ужасно тосковал по настоящему делу, для меня работа — это единственный и незаменимый наркотик. Часами мы с Коди обсуждали разные варианты. Совершенно неожиданно Коди разродился самой гениальной идеей всех времен и народов, я называю ее откровением третьего тысячелетия.

Он предложил пойти в лаборатории Длинной Руки в институте Вейцмана и попросить их вывести микроб, который питается грампластинками и размножается как кролики. За пару лет весь мир станет зоной, свободной от пластинок. А тут, как гром среди ясного неба, появляемся мы и выкидываем на рынок четыре миллиона пластинок с лучшими Даниными темами, включая «Вдову у моря». За неделю можно отхватить но крайней мере пять миллиардов долларов, а потом Целый год отдыхать в Загребе — дешево, и казино приличное. Коди всегда умел придумывать разные красивые названия нашим операциям, эту он назвал — «Спасательная операция в деструктивно-конструктивной среде».

Через три дня он вошел в наш офис с бутылкой малинового сиропа. Так он представил мне «Амадеуса» — «первого музыкального микроба».

Сам-то я очень интересуюсь достижениями науки, поэтому спросил Коди, как ему пришла в голову эта блестящая идея, гораздо более хитрая, чем полет на луну. Так он объяснил мне глубокую философию, скрывающуюся за этим микробом и вообще за генной инженерией.

Пластинка в научно-популярных терминах — это ежик с множеством букв С, как СССР, и еще больше букв Н, как Наполеон. К слову, и картошка точно так же выглядит, только побольше. Поэтому задумка проста: надо взять микроб, который ест картошку, и научить его есть пластинки. Как это сделать? Опять-таки очень просто: надо приготовить картофельный салат, но вместо майонеза положить перемолотые в кашу пластинки. Ну вот, а когда микроб начинает есть, и вы потихоньку убираете картошку. Но так, чтобы он не заметил. Микробы такие маленькие, что вкуса они все равно не различают. Это и вправду очень просто. Самая трудная часть — это изобретение правильной философии, а не практические достижения.

Коди предложил начать с Германии, так как это был крупнейший рынок для музыки Дани, а также чтобы лишний раз прищучить немцев. Я предложил сперва опробовать «Амадеуса» у нас в офисе, где валялась тысяча с гаком экземпляров последнего альбома Дани, который никто не хотел слушать. Коди тоже обрадовался, ему не терпелось увидеть «Амадеуса» в действии. Он взял пипетку и капнул на пластинку. Через четыре дня все альбомы бесследно исчезли. Через неделю на всей улице не осталось ни одной пластинки. Через месяц во всем Тель-Авиве исчезли пластинки, и никто не мог объяснить, что происходит.

Я понял, что этот микроб смертелен, он — холокост звукозаписывающей промышленности, Сталин шоу-бизнеса, инквизиция эстрады. Я понял, что надо срочно действовать. Через несколько дней Кода полетел в Германию и распылил бутылку «Амадеуса» в главном магазине «Дойче Грамафон» в центре Франкфурта. Через три недели в Европе не осталось ни одной пластинки. Люди были в растерянности, когда они включали радио — там были одни разговоры. Вскоре эпидемия распространилась на Австралию, Америку и Японию. Через год весь мир стал «зоной, свободной от музыки». Люди сходили с ума. Я помню, что сам видел, как люди выбрасывали бесполезные радиоприемники и проигрыватели прямо из окон, демонстрируя тем самым крайнюю степень недовольства. Народ сообразил, что единственный способ услышать музыку — это сходить на концерт. Почему бы и нет? Музыкантам хорошо. По правде говоря, музыканты заслуживают лучшей доли, они всю жизнь играют свои нудные гаммы. Почему бы им немножечко не потрафить?

Целый год мы с Коди были очень довольны и плевать хотели на общую неразбериху. Мы думали подождать пару лет и позволить «Амадеус»-у сначала съесть все пластинки в мире, а потом умереть от голода. Была еще одна тайна, почерпнутая нами в Департаменте научного превосходства в институте им. Вейцмана. На самом деле «Амадеус» любил пластинки и ненавидел артишок. Поэтому Коди предложил, когда приедет время напечатать пластинки Дани, подмешать в пластик концентрат артишока.

Мы выжидали больше года, сидели в офисе, убивали время, играли в карты и пили чай с лимоном. Когда карты окончательно наскучили, Коди научил меня играть в шахматы. Очень умная игра, придумана специально для евреев. Больше всего мне нравился конь, поскольку он ходил дальше всех и только поплевывал свысока, даже на ферзя. Коди увидел, что мне нравится конь, и специально для меня изменил правила. Вместо всяких глупых фигур, которые умеют ходить исключительно по прямой, я играл только конями. Коди говорил, что в шахматах у меня «тяга на шестнадцать лошадиных сил».

Мы уже собирались напечатать четыре миллиона пластинок. Мы заготовили и отвезли на фабрику пять тонн концентрированного сока артишоков. Мы даже заплатили аванс, поскольку цены были реально бросовые, помните, что фабрики вот уже два Года простаивали. И тут случилось это досадное происшествие, которое и нарушило все наши планы. Поверьте, это был величайший провал, и мы оба заплатили за него сполна.

В это время «Амадеус» во всем мире почти умер. Кроме как в Индии нигде не осталось пластинок, которые он мог бы съесть. Из-за индийского климата «Амадеус» стал беспрерывно трахаться и размножаться, а вы знаете, что, если слишком много трахаться, это может привести к фатальным последствиям. Никто не знает как, но вскоре появилась новая мутация микроба «Амадеус», которая не была уже настолько избирательна, а просто пожирала все виды пластика. Кроме того, этот глупс размножался еще быстрее. За два месяца он сожрал весь пластик Индии. Через три месяца новорожденный «Амадеус-2», которого назвали «Пластикус», распространился по всему миру. За год он съел весь пластик: полки холодильников и приборные панели автомобилей, внутренности электронных приборов — словом, все, что только можно себе представить. Этот крошечный «Пластикус» вернул человека назад в Бронзовый век. Все были в страшной депрессии, а если это слабо сказано, то мы с Коди решили, что оказались в страшной жопе. Считанные дни отделяли нас от. времени, когда начнут задавать вопросы. Я скажу вам почему, просто потому что евреи не умеют держать язык за зубами, даже когда это совершенно необходимо. Ну и вскоре после того, как началась эпидемия «Пластикуса», эти умники из института Вейцмана обнаружили, что он подозрительно похож на «Амадеуса». «Пластикус» ненавидел артишоки так же сильно, как любил пластик. Вместо того чтобы сохранить секрет спасения, «Артишоковый спасательный набор», только для еврейского народа, они вознамерились спасти весь мир — к слову сказать, очень нетипичное поведение для израильтян.

Вначале все были счастливы и прославляли мудрых израильских ученых из института Вейцмана, а потом люди стали задавать вопросы. Ну, а когда посыпались вопросы, нас с Коди достали. Вот и вся история. Я проживу в тюрьме до конца своей жизни. Коди тоже здесь. Вторая камера слева по коридору. Вот и все. Я наказан за то, что я действительно совершил, мне Жаловаться не приходится, — я горжусь всем, что когда-либо сделал. Даже здесь, в тюрьме, у меня есть собственный офис, личный телефон, факс и все, включая тюремный персонал, работают на меня двадцать четыре часа в сутки. Я вам скажу, несмотря на то, что я старый человек, я заперт за решеткой, но я все еще крутой импресарио, я самый крутой в шоу-бизнесе всех времен и народов. Я могу создать шоу на любой случай, большое или малое, камерное или мега-событие. Например, три месяца назад я устраивал вечеринку на бар-мицву сыну Иоханана Шифкина. Я потратил два миллиона баксов. Поверьте, было очень весело. Все были просто на седьмом небе.