Об авторе:

ГОЛОВНЯ ИВАН АЛЕКСАНДРОВИЧ — писатель, автор нескольких книг. Особое место в творчестве занимает история мореплавания.

 

К ЧИТАТЕЛЮ

Странное дело: когда речь заходит о пестром и беспокойном племени авантюристов, которых в изобилии наплодил бурный XVIII век, на память прежде всего приходят авантюристы «салонные»: Калиостро, Казанова, Сен-Жермен, реже княжна Тараканова. Их имена упоминаются в мемуарах современников и исторических хрониках, о них написаны романы и монографии. Но гораздо меньше знакомы мы с другой категорией авантюристов, с теми, кого принято называть искателями приключений. Такими как, скажем, Мауриций Беневский или Поль Джонс, жизненные пути которых к тому же самым тесным образом переплетаются с историей России. Их имен мы не найдем ни в Большой Советской энциклопедии, ни тем более в Советском энциклопедическом словаре. А ведь эти две незаурядные личности с полным правом можно поставить в один ряд с Калиостро или Казановой. А то и повыше: если «деятельность» Калиостро или Казановы не выходила за пределы великосветских салонов и дамских будуаров, где им, естественно, ничего не угрожало, то Беневскому и Джонсу часто приходилось принимать участие в самых настоящих битвах. К тому же действиями и поступками людей типа Беневского или Джонса нередко руководили высокие гуманистические идеалы, чего не скажешь, к примеру, о Калиостро, энергия и изобретательность которого была направлена исключительно на то, чтобы раздобыть побольше денег — неважно каким способом.

Странно, что мы мало знаем о Беневском и Джонсе, и о первом, и о втором много написано, правда, в основном зарубежными авторами. О Беневском даже написана опера. В 1800 году ее создал французский композитор Франсуа Буальдье. А выдающийся польский поэт Юлиуш Словацкий сложил о нем целую поэму. Да и «Мемуары» самого Беневского только на рубеже XVIII–XIX столетий, когда Европа была увлечена романтическими героями, переиздавались добрых два десятка раз на семи языках. Правда, на русский язык эти мемуары не были переведены ни разу. И хотя в СССР в разное время были выпущены книги Л. Пасенюка «Похождения барона Беневского» и Н. Смирнова «Город Солнца», они, к сожалению, не приобрели широкой известности. Например, автор этих строк, который давно интересуется всем, что имеет отношение к Беневскому, этих книг даже не видел.

Не обделили литераторы вниманием и Поля Джонса. Достаточно сказать, что об этом человеке удивительной судьбы писали такие прославленные авторы, как Александр Дюма («Капитан Поль»), Фенимор Купер («Красный корсар»), Герман Мел вилл («Израиль Поттер»), и многие другие менее именитые писатели. Точнее будет сказать, брали за основу своих произведений его биографию.

Впрочем, писатели не только восхваляли и превозносили благородство и отвагу Поля Джонса. Чтобы убедиться в противном, достаточно прочитать «Балладу о трех капитанах» Редьярда Киплинга. Здесь Поль Джонс предстает перед читателем как безжалостный морской разбойник и грабитель. Хотя Киплинга можно понять — он англичанин, а Поль Джонс именно англичанам больше всего попортил крови.

Очерки о жизни и деяниях этих двух ярчайших личностей XVIII столетия объединены здесь не случайно. Дело в том, что в их биографиях много схожего. Начать с того, что они почти ровесники. Оба очень рано начали самостоятельную жизнь: один — солдатом, другой — моряком. Судьба обоих, хоть и в разной мере, была связана с морем. А еще их судьба тесно переплелась с историей России, Франции и США. Оба, один заочно, другой лично, были хорошо известны Екатерине II. И оба же рано ушли из жизни, не сделав многого из того, что могли сделать. Да и характеры их были схожи: любили славу и почитание и в то же время отличались непоседливостью, решительностью и отвагой.

 

ОДИССЕЯ

МАУРИЦИЯ БЕНЕВСКОГО

Как и надлежит настоящему авантюристу и искателю приключений, т. е. человеку загадочному, окутанному ореолом тайны, в жизни Беневского много неясного. Особенно в первой половине его не столь уж продолжительной жизни. Так, до сих пор неизвестна его настоящая фамилия. Одни называют его Бениовским, другие — Беньевским, еще кто-то — Бейпоском. Сам себя он величал бароном Морицем Анадар де Бенев. В метрической же книге своей родной деревни наш герой значится как Бенейх.

До сих пор нет единого мнения и относительно национальности Беневского. Венгры называют его венгром, поляки, естественно, считают поляком, а поскольку он родился в Словакии, то иногда его принимают за словака. Сам Беневский говорил, что он венгр. Надо думать, что так оно и было в самом деле.

Да и с годом рождения не все ясно. Беневский в своих «Мемуарах» утверждал, что на свет Божий он появился в 1741 году. Совсем другой, 1746 год значится в упомянутой уже метрической книге. Поскольку верить на слово Беневскому нельзя — иные страницы его «Мемуаров» трудно отличить от рассказов достопочтенного барона Мюнхгаузена, — будем считать, что родился он все же в 1746 году в селе Вербово, что в Словакии, которая входила в те времена в состав Австро-Венгерской империи, в небогатой семье кавалерийского офицера на австрийской службе.

Решив, что сын должен продолжить семейную традицию, т. е. стать офицером, отец отвез юного Мауриция в Вену и определил его там в военное училище. А так как был он юношей смышленным и физически развитым, то уже в 14-летнем возрасте вступил на самостоятельную жизненную дорогу — нанялся в австрийскую армию. И даже в последние годы Семилетней войны принимал участие в боях против прусской армии Фридриха Великого. Правда, к тому времени от былой мощи пруссаков остались одни воспоминания — они терпели одно поражение за другим.

Мауриций Август Беневский　

Когда в 1763 году война окончилась, оставшийся без «работы» Беневский приехал в Польшу, где жили его родственники. Там он нанялся на службу в Калишский кавалерийский полк. В том полку он дослужился до чина капитана, а не генерала, как «скромно» указал в своих «Мемуарах». Стать генералом за пять лет службы в захолустном городишке в мирное время — такое, насколько известно, не удавалось никому. Не награждался он и орденом Белого Льва. Не был он, разумеется, и бароном. Тщеславие и самовосхваление — одна из слабостей этого несомненно выдающегося человека.

Польша, когда туда попал Беневский, переживала неспокойные времена. В 1764 году польский престол при поддержке России и Пруссии занял фаворит Екатерины II Станислав Понятовский. Столь откровенное вмешательство России в польские дела имело благовидную причину: угнетение польскими властями православного населения украинских и белорусских земель. Были, разумеется, и другие, не столь афишируемые причины. Пока же Россия требовала уравнения в правах православных с католиками. В 1767 году русское правительство добилось такого равноправия. Во всяком случае, на бумаге между двумя государствами было подписано соответствующее соглашение. И хотя в нем оговаривалось, что польская шляхта сохраняет за собой все прежние привилегии, вельможные паны посчитали себя кровно обиженными. Заручившись поддержкой Франции и Турции, они составили в 1768 году оппозиционную России Барскую конфедерацию, которая одним из своих первых декретов отменила соглашение о равноправии православных с католиками. Между Россией и конфедератами началась война.

Непоседливый и склонный к неожиданным поступкам Беневский вступил в армию конфедератов, и ему поручили командование кавалерийским отрядом. Однако долго воевать ему не пришлось. В Татрах, в деревушке Списка Суббота он серьезно заболел. А пока лечился и набирался сил, успел познакомиться с дочерью местного ремесленника (в «Мемуарах» — «благородный джентльмен») Сусанной, влюбиться в нее и даже жениться.

Когда Беневский выздоровел, его снова призвали в армию конфедератов. Чтобы не видеть слез молодой жены, Мауриций, не сказав никому ни слова, тайком бежал в Краков, который был уже окружен русскими войсками графа Петра Панина. Оборонявшие город конфедераты потерпели поражение, и Беневский оказался в русском плену. Но ненадолго. Его отпустили под честное слово, что он никогда больше не будет воевать против России.

Свое честное слово Беневский не сдержал. Едва оказавшись на свободе, он тут же примкнул к одному из отрядов конфедератов, который уходил на Балканы к туркам зализывать раны. Через некоторое время, восстановив силы и пополнив запас оружия, отряд возвратился в Польшу и в первой же стычке с русскими был разгромлен окончательно. Раненый Беневский снова попал в плен. На сей раз русские обошлись с ним строже: вместе с другим пленным конфедератом шведом Адольфом Винбландом отправили под стражей в Киев, а оттуда — в Казань на поселение под надзор полиции.

Но неугомонный Беневский и тут не угомонился. Он впутался в антиправительственный заговор. Заговор был, естественно, раскрыт, и над Беневским нависла серьезная опасность.

Однажды поздно вечером в дом, где он жил, заявился офицер с солдатами.

— Где Беневский? — тоном, не предвещавшим ничего хорошего, спросил офицер открывшего дверь Мауриция — офицер принял его за слугу.

Сомнений быть не могло: пришли по его душу. Стараясь ничем не выдать себя, Беневский спокойно ответил:

— Он дома, господин офицер. Только что погасил свет и…

Не дослушав «слугу», офицер выхватил у него из рук свечу и метнулся в дом. Солдаты за ним. Беневский же, как был в домашних туфлях и халате, выбежал на улицу и поспешил к Винбланду, который тоже был замешан в заговоре.

Друзья решили немедленно бежать. Они переоделись, изменили, насколько это было возможно, внешность, наняли лошадей и в ту же ночь покинули Казань. Их путь лежал в Петербург. Они собирались сесть там на какое-нибудь судно, идущее за границу. Чтобы не вызвать подозрений и избежать лишних расспросов, Беневский и Винбланд выдавали себя за офицеров, везущих в Петербург секретные документы. Обман удался. На всех ямских станциях беглецам без проволочек меняли лошадей, начальство принимало их как важных государственных людей. Как тут не вспомнить незабвенного Ивана Александровича Хлестакова? А нижегородский губернатор даже дал им рекомендательное письмо к губернатору владимирскому. Благодаря своей находчивости и хладнокровию Беневский и Винбланд в скором времени прибыли в Петербург.

Поскольку «важные государственные бумаги» дальше было везти некуда, то Беневский из офицера превратился в богатого коммерсанта, а Винбланд — в его слугу. Теперь друзья были заняты поисками судна, на котором можно было бы тайком покинуть Россию. Поиски затягивались: постоянно приходилось держать ухо востро. Одно неосторожное слово — и все могло пропасть. Наконец нашелся немец-аптекарь, который за 500 дукатов взялся устроить беглецов на голландское судно.

В назначенную ночь Беневский и Винбланд пробрались в указанное место на берегу Невы, где их должна была поджидать шлюпка с голландского корабля. Однако вместо голландских моряков беглецов встречали там вооруженные солдаты — не иначе как аптекарь оказался предателем. Без лишних слов солдаты схватили «коммерсанта» и его «слугу» и под усиленным конвоем препроводили прямиком в канцелярию начальника петербургской полиции Чичерина. После допроса неудачников-беглецов отвезли в Петропавловскую крепость и бросили в сырую, мрачную камеру.

Суда долго ждать не пришлось. Вскоре Беневский и Винбланд предстали перед следственной комиссией, которая за участие в заговоре и бегстве из Казани приговорила обоих к ссылке на Камчатку.

Как это ни странно, но приговором Беневский был доволен: появлялась какая-никакая надежда на бегство. Позже в своих «Мемуарах» он писал: «Я не раз тогда думал: «Хорошо, что везут на Камчатку — там море, оттуда легче бежать».

Петропавловскую крепость узники покинули в ноябре 1769 года. Им предстоял долгий и трудный путь через всю Россию. Ехали в санях в сопровождении казаков. Беневский мрачно шутил, называя их почетным эскортом. Надо заметить, что Беневский в самых безысходных положениях не вешал носа и не терял надежды на лучшее.

В пути произошло приятное событие (во всяком случае, для Беневского и Винбланда): к ним присоединили еще троих ссыльных. Ими были Иоасаф Батурин, Ипполит Степанов и Василий Панов — бывшие офицеры, за разные провинности приговоренные к ссылке на Камчатку. Друзья по несчастью быстро сблизились и нашли общий язык — еще не прибыв к месту ссылки, начали обдумывать планы побега. Неимоверно трудный путь — мороз, метели, снежные заносы — становился от этих разговоров легче и даже вроде как короче.

На самом же деле дорога нисколько не сократилась, и только в конце мая ссыльные прибыли в Якутск. Здесь они познакомились с ссыльным фельдшером Гоффманом. Гоффман, который давно готовился к побегу, узнав о планах Беневского и его друзей, пообещал им помощь и содействие. После разговоров с Гоффманом друзья окончательно убедились, что побег возможен. Надо лишь запастись терпением. С этими приятными размышлениями и мечтами ссыльные тронулись в дальнейший путь.

Но в пути наших друзей ожидал довольно неприятный сюрприз. Через несколько дней после отъезда из Якутска их караван догнал губернаторский курьер. Он вез секретное письмо коменданту Охотска, городишка, в который направлялись ссыльные. Беневскому чисто случайно удалось подслушать разговор между курьером и начальником конвоя. Новость была пренеприятнейшая. Оказалось, что сразу после отъезда ссыльных из Якутска умер старик Гоффман, а полиции стало известно, что готовится какой-то побег. Вот насчет этого побега и везет он, то бишь курьер, письмо губернатора охотскому начальству. Беневский сразу смекнул, о каком побеге пронюхала якутская полиция. Надо было что-то предпринимать.

Выход вскоре нашелся. Однажды вечером полил сильный дождь. Конвою ничего не оставалось, как сделать привал, укрывшись от дождя в какой-то хибаре. Ссыльные, которые имели деньги и могли покупать продовольствие, в том числе и водку, предложили продрогшим конвоирам и курьеру выпить. Казаки, с которыми у общительного Беневского успели сложиться почти что приятельские отношения, не заставили себя долго упрашивать. Курьер тоже недолго отказывался. Ссыльные не скупились на угощение. Вскоре конвоиры, а с ними и курьер, спали мертвецким сном. Беневский достал из сумки курьера письмо. Из него явствовало, что перед смертью Гоффман проболтался о намечающемся побеге своему помощнику, упомянув при этом имена пятерых ссыльных, а помощник, надеясь на вознаграждение, поспешил с этими сведениями в полицию. Далее в письме якутский губернатор предписывал коменданту Охотска ссыльных на Камчатку не отправлять, а заключить их в Охотский острог и содержать там в строгости до указания свыше, то есть из Петербурга.

Посоветовавшись, друзья тут же написали другое письмо. В нем они от имени якутского губернатора характеризовали себя, как людей в высшей степени примерного поведения, спокойных и рассудительных, которых нет необходимости содержать в большой строгости. Тщательно запечатав письмо, «примерные» ссыльные положили его в сумку курьера и тоже улеглись спать. А утром, слегка опохмелившись, путники двинулись дальше.

Проделка ссыльных удалась. Подлога никто не заметил. Правда, комендант Охотска никак не мог взять в толк, зачем понадобилось якутскому губернатору посылать нарочного с таким ничего не значащим письмом. Однако, резонно решив, что начальству видней, успокоился и приказал вновь прибывших ссыльных, людей «спокойных и рассудительных», расконвоировать и дать им полную волю. До того дня, разумеется, пока не будет готов к отплытию на Камчатку галиот «Св. Петр». Это судно время от времени совершало каботажные рейсы между Охотском и Большерецком — административным центром тогдашней Камчатки.

Пока судно готовилось к плаванию, наши друзья даром времени не теряли. Еще по дороге в Охотск они решили, что самое лучшее это захватить судно в море и плыть на нем в Японию, а то и дальше. Все эти дни они были заняты подготовкой к захвату галиота: знакомились с членами экипажа «Св. Петра», среди которых оказалось трое ссыльных — Алексей Андреянов, Степан Львов, Василий Ляпин, — с помощью штурмана Алексея Пушкарева и сержанта Ивана Данилова запаслись кое-каким оружием. К ним готовы были примкнуть матрос Григорий Волынкин и, что самое важное, штурман (т. е. капитан) «Св. Петра» Максим Чурин.

План захвата судна был прост: находясь в море, в первый же шторм, когда пассажиры укроются в трюме, задраить трюмные люки и идти к Курильским островам. На первом же острове желающих остаться на Камчатке высадить на берег, а с остальными плыть дальше к берегам Японии или Китая.

Поначалу все шло как нельзя лучше — на полпути между Охотском и Камчаткой начался шторм. Казалось, сам морской бог Нептун решил помочь заговорщикам. Но вскоре стало очевидно, что Нептун, то ли по недоумению, то ли со злым умыслом, явно переусердствовал — шторм достиг такой силы, что стало, как говорится, «не до жиру — быть бы живу». Когда через несколько дней ненастье утихло, «Св. Петр» представлял жалкое зрелище: на нем не было грот-мачты, с рей свисали рваные паруса и такелаж, в трюме открылась течь. О том, чтобы пускаться на таком судне в далекое плавание, не могло быть и речи. Тут бы до Большерецка живыми добраться…

Это был удар, от которого можно было прийти в отчаяние. Катастрофа усугублялась тем, что на зимовку галиот становился обычно в Чекавинской гавани, в 14 верстах от Большерецка. Захватить корабль в гавани было невозможно. Во-первых, незамеченными, а тем более большой группой, выйти из Большерецка было нельзя — селение небольшое, 40 дворов, каждый человек на виду. Во-вторых, местность между Болыиерецком и Чекавкой непроходимая — болота вперемешку с зарослями ольшаника. Пускаться в такой путь, «не зная броду», — все равно что идти на верную гибель.

12 сентября 1770 года, после 10 месяцев пути, Беневский и его друзья прибыли наконец в Большерецк.

Население этого городишка, точнее будет сказать, поселка, затерявшегося на самой отдаленной окраине необъятной Российской империи, насчитывало ко времени приезда туда Беневского 160 человек: 90 цивильных и 70 военных. Да и те не всегда находились на месте — многие по долгу службы и работы разъезжали по полуострову.

Появление судна, а тем более прибытие новых людей, было для Большерецка событием настолько редким, что встречать их на причал собрались все находившиеся в поселке люди во главе с самим управителем Камчатки капитаном Григорием Ниловым, постоянно пьяным, безвредным стариком, который из-за дружбы с «зеленым змием» давно уже махнул рукой на свои служебные дела. Особенно тепло встречали вновь прибывших ссыльных их друзья по несчастью, которые уже по многу лет отбывали наказание в Большерецке: бывший камер-лакей Анны Леопольдовны Александр Турчанинов, сосланный в эти края еще за участие в заговоре против Елизаветы в пользу малолетнего Иоанна; бывшие поручики гвардии Семен Гурьев и Петр Хрущов, не признавшие и даже оскорбившие только что взошедшую на российский престол Екатерину II; бывший адмиралтейский лекарь Магнус Мейдер, также заподозренный в каком-то заговоре.

В тот же день в канцелярии Большерецка ссыльным-новичкам выдали пс мушкету, копью, фунту пороха, четыре фунта свинца, топору, ножу и набору плотницкого инструмента для постройки жилья. Кроме того, они получили трехсуточный паек. Из напутствия, которое невнятно пробормотал как всегда пьяный Нилов, ссыльные поняли, что отныне они свободны, тем более что далеко тут не убежишь, а о своем жилье и пропитании должны позаботиться сами.

Дело с жилищем решилось быстро и просто: новичков разобрали по своим хибарам ссыльные-старожилы. Беневский попал к Петру Хрущову, ссыльному с 8-летним стажем. Оба, хотя и по разным причинам, ненавидели Екатерину II, быстро сошлись на этой почве и вскоре стали закадычными друзьями. Хрущову, которому давно опостылела жизнь в этой Богом забытой дыре, мысль Беневского о побеге пришлась по душе, и он принял самое деятельное участие в разработке плана побега.

Бежать поначалу собирались на старой байдаре, которая уже несколько лет валялась без дела на мысе Лопатка, что в 20 верстах от Большерецка. На этой байдаре несколько лет назад казачий сотник Иван Черных, описывая острова Курильской гряды и снимая их планы, дошел чуть ли не до самой Японии. Если байдару отремонтировать, подумали Беневский и Хрущов, то на ней, продвигаясь от острова к острову, можно добраться и до Японии. А там уж что будет, то будет…

Это был самый простой путь к бегству. Но чтобы осуществить его, нужно было под каким-нибудь, не вызывающим подозрений предлогом попасть на Лопатку, да еще доставить туда необходимые для ремонта материалы и инструменты. Такого предлога найти не удавалось, и в конце концов от этой затеи пришлось отказаться. Тем более что, как вскоре выяснилось, байдара настолько прогнила, что никакой ремонт помочь ей не мог.

Беневский не отчаялся, и вскоре у него возник новый план побега. Связан он был с появлением в феврале 1771 года в Большерецке артели промысловиков-зверобоев купца Федоса Холодилова. Состояла артель из 33 человек. Появились они в поселке потому, что их бот выбросило штормом на берег южнее Большерецка. Между хозяином и зверобоями возник спор, и довольно серьезный: Холодилов требовал, чтобы промысловики спускали бот на воду и отправлялись промышлять морского зверя, те же, ссылаясь на постоянные штормы и ненадежность бота, отказывались выходить в море. Они хотели перезимовать в Большерецке, а промыслом заняться позже, с наступлением более спокойной погоды.

Поняв, что появился подходящий случай для побега, Беневский зачастил к артельщикам. Он брался уладить их спор с хозяином (в их пользу, разумеется) и обещал помочь им добраться до легендарной Земли Стеллера, где по словам склонного к вымыслам натуралиста Георга Стеллера, воображение которого породило эту так никем и не найденную землю, собиралось на зимовку видимо-невидимо морского зверя со всех островов Берингова моря. Взамен Беневский просил о «небольшой» услуге: доставить его с друзьями в Японию на своем боте.

Всего-навсего. Промысловики согласились.

Но и этот план не осуществился. Когда капитан «Св. Петра» Максим Чурин, ставший одним из самых активных организаторов побега, добрался до лежавшего на берегу моря бота и осмотрел его, он выяснил, что суденышко настолько разбито штормом, что годится разве что на дрова. Трудно понять, о чем думал купец Холодилов, принуждая своих людей выходить На нем в море…

Между тем количество заговорщиков увеличивалось и достигло 50 человек. И уже ни байдара, ни даже бот не смогли бы всех уместить. Надо было думать о судне побольше. Беневскому все чаще приходили на ум корабли, стоявшие в Чекавинской гавани.

Известно, что, когда о тайне знают двое, тайна перестает быть тайной. Тем более тайна не может быть тайной, когда о ней знают 50 человек. Как того и следовало ожидать, по Болыперецку поползли тревожные слухи о готовящемся побеге. О нем уже несколько раз предупреждали капитана Нилова доброхоты. Но капитан беспробудно пил и на доносы не реагировал, считая их поклепами. Он очень уважал и ценил Беневского за ум, обходительность и обширные познания и не допускал и мысли, что такой человек способен причинить ему неприятности.

Кстати, уважал Беневского не один Нилов. За время пребывания в Большерецке Беневский стал там весьма популярной личностью. И завоевал он известность не только своей общительностью и незаурядным умом. Сразу же по прибытии в Большерецк он развил кипучую общественную деятельность: с помощью Хрущова создал школу для всех желающих овладеть грамотой, организовал с научной и спортивной целью экспедицию на Ключевскую сопку (считается, что именно Беневский первым покорил эту вершину), изучал, описывая, зарисовывая и составляя планы, берега Камчатки.

Популярности Беневского способствовало и его умение превосходно играть в шахматы. А надо сказать, что в то время многие жители Камчатки из-за отсутствия других развлечений увлекались игрой в шахматы. Играли, разумеется, на деньги. А поскольку на всем полуострове равных в этой игре Беневскому не находилось, то и тут он постоянно был при деньгах. Иногда выигрывал довольно солидные суммы. Для главаря заговорщиков это было очень кстати.

Впрочем, однажды его умение играть в шахматы едва не стоило ему и его друзьям жизни. Было это так. Частым партнером Беневского за шахматной доской бывал богатый купец Казаринов. Купец постоянно проигрывал, и это сильно задевало его самолюбие. Но и горечь поражений, и обиду на партнера он переносил молча. А однажды после очередного проигрыша даже подарил своему «обидчику» две головки сахара, чем немало удивил Беневского — сахар в те времена на Камчатке был, как теперь сказали бы, большим дефицитом.

Обрадованный Мауриций тут же устроил дома большое чаепитие, на которое пригласил ближайших друзей. После кружки-другой у всех неожиданно разболелись головы и животы. Почуяв неладное, Беневский настоял, чтобы все гости выпили растопленного китового жира и оленьего молока. И сам же сделал это первым. Когда всем полегчало и опасность прошла, хозяин дал по кусочку сахара собаке и коту. Через полчаса те сдохли. Сомнений быть не могло: Казаринов хотел отравить Беневского и таким подлым способом отомстить за постоянные проигрыши.

Беневский отнес сахар Нилову и обо всем тому рассказал. В тот же день капитан пригласил к себе на вечер Казаринова и еще двух купцов. Пока судачили о том о сем, денщик поставил самовар. Когда самовар забулькал, Нилов сказал:

— Давайте-ка, братцы, чайком побалуемся. Барон давеча сахарку принес. Больно уж сладкий, хвастал.

Казаринов, не выдержав испытующий взгляд капитана, покраснел, побледнел, а затем во всем сознался.

— Не губи, батюшка! — взмолился. — Я ведь этого венгерца не потому хотел отравить, что зло на него держу, а потому что он противу тебя заговор учинить хочет. Ссыльных к этому подбивает, бежать с ними надумал.

Нилов купцу не поверил. Решил, что, тому не удалось отравить своего удачливого шахматного соперника и он надумал хоть оговорить его. Капитан пообещал сурово наказать Казаринова. Мауриций, узнав о доносе купца и угрозе Нилова, смекнул, что представился подходящий случай отвести от себя подозрения. Он явился к Нилову и стал упрашивать его не наказывать купца. Управляющий Камчаткой еще больше зауважал Беневского, а купца Казаринова всего лишь выслал из Большерецка.

Донос Казаринова подстегнул Беневского и его сообщников к более активным действиям. Промедление становилось опасным, подготовка к побегу могла быть раскрыта в любую минуту. И тогда одному Богу известно, чем бы все кончилось.

Через несколько дней после случая с Казариновым Беневский зашел к промысловикам. Он показал им запечатанный сургучом дорогой бархатный конверт и рассказал следующее. На Камчатку, дескать, он попал вовсе не потому, что принимал участие в войне против России на стороне поляков. Очутился он тут потому, что взялся выполнить одну чрезвычайно секретную и деликатную государственную миссию: доставить письмо царевича Павла, у которого Екатерина силой отняла престол, к римскому императору. В этом письме Павел просит императора руки его дочери. И заодно молит императора помочь ему вернуть российский трон. Однако Екатерина, прослышав о письме, сына взяла под стражу, а его, Беневского, как верного слугу царевича, вместе с товарищами сослала подальше от двора, на Камчатку. Так вот, если промысловики помогут ему и его людям покинуть остров, чтобы иметь возможность доставить письмо по назначению, то они «…получат особливую милость, и при том от притеснения здешнего избавятся…»

Посоветовавшись, зверобои согласились помочь Беневскому. И не столько из-за «особливой милости», сколько чтобы избавиться от «притеснений здешних»: их хозяин, купец Холодилов, просил Нилова высечь его людей и силой заставить их выйти в море на промысел.

Капитан, несмотря на свой добродушный, в общем-то, характер, дал согласие на экзекуцию. Объяснялся такой нетипичный для Нилова поступок тем, что он давно уже ссудил Холодилову в счет доходов с промысла 5000 казенных рублей и теперь не меньше самого купца был заинтересован в скорейшем выходе промысловиков в море. Обозленные артельщики были готовы на все, лишь бы поскорее выбраться с Камчатки. Недолго раздумывая, Беневский тут же пообещал помочь им переселиться на один из «райских» островов Тихого океана.

Теперь о подготовке к побегу почти открыто говорил весь Большерецк. Впрочем, иначе и быть не могло — в заговор уже были вовлечены больше 80 человек: ссыльные, купцы, казаки, солдаты, промысловики; русские, камчадалы, коряки, алеуты. Даже некоторые женщины готовились к побегу. В заговоре состояли и штурманы стоявших в Чекавинской гавани галиотов «Св. Петр» и «Св. Екатерина» — знакомый уже нам Максим Чурин и Дмитрий Бочаров. Самым молодым участником заговора был сын местного священника 13-летний Ваня Устюжанинов. Наслушавшись захватывающих рассказов Беневского об опасных путешествиях, невиданных странах и необыкновенных приключениях (а рассказчиком Мауриций был отменным!), мальчишка так привязался к своему старшему товарищу, что не отходил от него ни на шаг и, не задумываясь, выполнял любые его распоряжения. Свою преданность Беневскому этот мальчишка сохранил на всю жизнь. Последним, кого увидит умирающий Беневский, будет склонившийся над ним Иван Устюжанинов.

Из ссыльных, как это ни покажется странным, не примкнул к заговорщикам один Семен Гурьев. Сколько ни старались Беневский, Винбланд, Хрущов уговорить его, все было напрасно. Поддержать их Гурьев отказался наотрез. Больше того, однажды после особенно жаркого спора он донес на них капитану Нилову.

Наконец до протрезвевшего на короткое время управляющего полуостровом дошло, что затевается что-то серьезное и опасное. И только тогда он послал солдат арестовать Беневского и его сообщников. Но было уже поздно — бунтовщики разоружили солдат. Впрочем, те и не очень сопротивлялись.

Нилов же, послав солдат схватить заговорщиков, решил, что долг свой выполнил сполна, и снова напился. Он так и не узнал толком, что случилось и чем все кончилось.

А кончилось тем, что в ночь с 26 на 27 апреля 1771 года руководимые Беневским заговорщики, вооруженные мушкетами, пистолетами, копьями и саблями, окружили Большерецкую канцелярию и дом капитана Нилова. После полуночи они ворвались к Нилову. Плохо соображавший с похмелья капитан, увидев над своей кроватью Беневского, который, как он помнил, должен был находиться в карцере, схватил его за шейный платок и начал душить. Силой старика Бог не обидел, и Беневский чуть было не испустил дух. Возможно, на этом бунт и окончился бы, если бы не вбежавший в спальню Нилова Панов. Видя, что его предводитель уже синеет, он выстрелил капитану в голову. Охранявшие его казаки предпочли не искушать судьбу и дружно сложили оружие.

Беневский тут же, в канцелярии, провозгласил себя управителем Камчатки и принялся вершить «государственные» дела. Еще по-настоящему не рассвело, а посланная им группа бунтовщиков обошла все дома Большерецка и собрала все, какое было в поселке, оружие. Изъятие оружия прошло спокойно, без эксцессов, если не считать пальбы из ружья, которую открыл спросонок по непрошенным гостям казачий сотник Иван Черных. Но и здесь все обошлось. Казака даже не стали наказывать.

После этого в канцелярии началась раздача жителям Большерецка казенных припасов: муки, крупы, соли, сахара. Самые бедные, кроме того, получали деньги. И немалые. Например, крестьянину Григорию Кузнецову досталось аж 3000 рублей. По поручению Беневского раздачей занимались канцеляристы Иван Рюмин, Спиридон Судейкин и трое штурманских учеников — люди, сведущие в грамоте.

На следующий день хоронили капитана Нилова, единственную жертву бунта. Хоронили торжественно, со всеми почестями. Беневский был расстроен и опечален. Он искренне жалел этого нелепо погибшего «безобидного старика».

Сразу после похорон все, кто был причастен к бунту, присягали в Успенской церкви Большерецка царевичу Павлу. Этой присягой Беневский стремился, как теперь сказали бы, «повязать» бунтарей, отрезать им путь к отступлению.

28 апреля началась подготовка к отплытию с Камчатки. На берегу реки Быстрой закипела работа: мятежники строили плоты, ремонтировали лодки, подносили припасы, которые надлежало взять в дорогу. Работа спорилась, слышались шутки и песни. Все были опьянены легкой победой и вином, также розданным накануне.

29 апреля лодки и плоты были готовы. Началась погрузка. Грузили пушки, ружья, порох, свинец, топоры, различные инструменты, материю, пушнину, провиант, деньги из Большерецкой казны — все, что могло понадобиться в продолжительном плавании. Запасались основательно, в расчете на годичное пребывание в море.

Во второй половине дня плоты и лодки отошли от берега, а на следующий день эта пестрая флотилия входила в Чекавинскую гавань. Там стояли вмерзшие в лед галиоты «Св. Петр» и «Св. Екатерина». Плыть решили на «Св. Петре».

Галиот «Св. Петр» был трехмачтовым военным парусником водоизмещением 300 тонн, длиной 17 метров, шириной 6 метров. Судно числилось за Сибирской военной флотилией, хотя использовалось как грузовое.

Бунтовщики разбили на берегу лагерь и принялись за подготовку галиота к плаванию: скалывали лед, приводили в порядок такелаж, перегружали привезенные припасы.

Одновременно с этим в одной из палаток Ипполит Степанов при участии Беневского составлял «Объявление в Российский сенат» — своего рода политический манифест болыперецких мятежников. В этом довольно пространном документе на 10 больших страницах, пожалуй, впервые в России открыто говорилось о произволе царского правительства, продажности чиновников, бедственном и бесправном положении простого народа. Екатерина II обвинялась в убийстве мужа и незаконном захвате трона, в том зле, какое принесло в Россию ее правление. Страной руководят не «порядочные законы, а самовластие», — говорилось в «Объявлении». Не была забыта и польская проблема. «У польского народа отнимается вольность, которая России не только вредна, а полезна», — было сказано по этому поводу. Сказано, надо думать, по настоянию Беневского.

Хотя ни Беневский, ни Степанов не были ни политиками, ни революционерами, надо признать, что их «Объявление» намного острее, можно сказать революционнее, чем подобные документы, составленные спустя 50 лет декабристами.

11 мая «Объявление» подписали все участники бунта. За неграмотных подписывались грамотные. В тот же день документ был послан с боцманом Серогородовым в Большерецк для отправки его оттуда в Петербург.

Забегая вперед, следует отметить, что правительственная верхушка России была не на шутку напугана бунтом. Было сделано все, чтобы «Объявление» не получило огласки. После того как с ним ознакомилась Екатерина II, генерал-прокурор Александр Вяземский собственноручно написал на папке с посланием большерецких бунтовщиков: «Сей пакет хранить в Тайной экспедиции и без доклада Ее Величеству не распечатывать». Кроме того, полковник Зубрицкий, который был послан на Камчатку для разбирательства, получил предписание: у всех жителей полуострова, «коим известно о бунте, взять подписку о том, что они обязуются дело это держать в величайшем секрете». За поимку же любого бунтовщика были обещаны большие деньги. Было у бунта и позитивное последствие: посылать на Камчатку ссыльных впредь запрещалось.

В тот же день, т. е. 11 мая, Беневский поднял на «Св. Петре» свой флаг. Всем участникам предстоящего плавания пришлось поклясться, что они будут защищать этот флаг. В свою очередь Беневский поклялся, что будет всегда и везде блюсти интересы своих сообщников. И тут же свое обещание подтвердил делом: один, дабы оградить остальных от ответственности, подписал опись взятого на судно казенного имущества, которая также была передана в Большерецк. Подписался Беневский «просто и скромно»: «Барон Мориц Анадаре де Бенев, пресветлейшей республики Польской действительный резидент и ея императорского величества Римского камергер, военный советник и региментарь». Не больше и не меньше.

Покидали Камчатку 84 человека, в том числе семеро женщин.

Ни морских, ни тем более навигационных карт на судне не было, а потому плыли вдоль Курильской гряды на юг, держась, чтобы не сбиться с курса, поближе к островам.

На седьмой день плавания «Св. Петр» пристал к Симуширу, шестнадцатому остову в Курильской гряде. Произведя разведку острова и не обнаружив на нем людей, мятежники высадились на берег. Надо было напечь хлеба и насушить сухарей.

Уже с первых дней плавания чувствовалось, что на судне зреет недовольство. На суше же кое-кто стал возмущаться в открытую. Этими «кое-кем» были члены команды галиота. Недовольны они были тем, что примкнуть к бунтовщикам их заставили силой. Беневского можно было понять: на судне нужны были люди, умевшие управляться с парусами. Но матросам от этого легче не было, и они лишь ждали случая, чтобы сбежать от Беневского. Симушир для задуманного побега показался им самым подходящим местом.

Получалось, что здесь, на Симушире, вновь возник заговор. Только теперь он был направлен против Беневского. Его зачинщиками были штурманские ученики Измайлов и Зябликов, матросы Рудаков и Фаронов, камчадал Поранчин. К ним примкнули еще несколько человек. Заговорщики собирались, когда ссыльные с Беневским сойдут на берег, поднять якорь и идти в Большерецк. Взять там казаков, вернуться на Симушир и арестовать мятежников. Но их планам не суждено было сбыться: на заговорщиков донес матрос Алексей Андреянов, которого тоже втянули в заговор. Разгневанный Беневский поначалу хотел расстрелять «злодеев», но, поостыв, велел высечь их публично плетьми. А наиболее рьяных — Герасима Измайлова и Алексея Паранчина с женой Лукерьей — приказал оставить на Симушире (см. «Знак вопроса» № 3/97, с. 21).

29 мая на «Св. Петре» подняли паруса, и судно вышло в море. Больше месяца плавание проходило спокойно, без приключений. А в ночь с 2 на 3 июля задул свежий ветер, заволновалось море и разразился крепчайший шторм, который длился несколько дней кряду. Опасность усугублялась тем, что в трюме сорвался плохо закрепленный груз. Судно потеряло устойчивость, и были мгновения, когда казалось, что оно вот-вот перевернется. Шторм утих только 7 июля. И одновременно с этим показался берег одного из островов Японии.

Японцы встретили беглецов откровенно недружелюбно. Это было время, когда в Страну Восходящего Солнца никого, кроме разве что голландских купцов, не пускали. Поэтому русские сочли за лучшее долго там не задерживаться.

Но так было не всюду. Намного дольше гостили беглецы на другом японском острове, жители которого, названные Рюминым в его «Записках» усмайцами, оказались на удивление гостеприимными. Они запросто бывали на судне у русских, приглашали их к себе в гости, обменивались подарками, торговали. Здесь судно простояло почти месяц, и беглецы могли его отремонтировать. Когда на «Св. Петре» начали поднимать паруса, провожать гостей вышли все жители острова.

9 августа галиот подошел к острову Формоза (Тайвань). Уставшим путешественникам остров показался райским уголком. Впрочем, таким он тогда был на самом деле. Именно на таком острове мечтали поселиться некоторые мятежники, покидая Камчатку.

Первое время отношения между аборигенами и русскими складывались как нельзя лучше, и ничто не предвещало беды. 16 августа формозцы по собственной инициативе помогли ввести галиот в защищенную от ветров бухту, которую безуспешно искал экипаж «Св. Петра». На следующий день доставили на судно свиней, кур, фрукты. Взамен брали иглы, нитки, лоскуты материи. Все были довольны. Но так продолжалось недолго.

После полудня Беневский послал на берег ялбот с людьми — надо было запастись питьевой водой. Первая группа безоружных людей, съехав на берег, осталась там, а ялбот вернулся назад за второй группой. Что послужило причиной нападения формозцев на оставшихся на берегу русских, сказать трудно. Вероятнее всего, они посчитали, что пришельцы готовятся на них напасть и потому переправляют на берег так много людей. Если это так, то аборигенов можно понять: они имели многолетний и достаточно горький опыт встреч с белыми (португальцами, испанцами, французами), которые часто грабили их селения, а жителей увозили и продавали в рабство. Правда, ничего этого не знали и не могли знать русские, которые впервые попали на остров. Иначе они наверняка попробовали бы как-то растолковать жителям острова, что им надо на берегу. Словом, аборигены неожиданно напали на безоружных людей, троих (Василия Панова, Ивана Попова, Ивана Логинова) убили, еще троих ранили.

Месть со стороны русских последовала немедленно. Месть была жестокой, и обрушилась она, как это нередко бывает, прежде всего на совершенно невинных людей. Как раз в это время неподалеку от галиота проплывали на лодке семь туземцев, которые ничего не знали о случившемся. Тем не менее с судна прогремели ружейные выстрелы, и пятеро человек замертво свалились на дно лодки. Двое остальных были тяжело ранены и с трудом добрались до берега. Но Беневскому этого показалось мало и он послал вдогонку за ранеными ялбот с вооруженными людьми. Раненые на берегу были добиты, а все находившиеся поблизости лодки аборигенов изрублены топорами.

Но и это не все. 20 августа пришельцы учинили на острове настоящий погром. На берег была послана команда из 30 человек с ружьями и мушкетами. Туземцы, хоть и имели численное превосходство, сопротивлялись недолго — сказалось отсутствие огнестрельного оружия. Впрочем, их потери были более чем скромными: один человек убит и несколько ранены. Видя, что против ружей им не устоять, формозцы поспешили скрыться в лесу. Русские в лес не пошли. Вместо этого сожгли дотла поселок. Сочтя, что этого недостаточно, Беневский приказал обстрелять догоравший поселок из корабельных пушек.

Надо думать, что, столь жестоко мстя за погибших товарищей, Беневский вряд ли понимал, что их смерть вызвана жестокостью ранее побывавших здесь белых, а его жестокость в свою очередь отзовется когда-нибудь на других.

Покинув 21 августа Формозу, «Св. Петр» в тот же день, словно в наказание за содеянное, попал в жесточайший шторм, который длился два дня. Далее судно продвигалось, держась поближе к китайскому берегу. Но в китайские порты не заходило, а держало курс на Макао, португальскую колонию на китайском побережье. 12 сентября 1771 года галиот стал на якорь на внешнем рейде Макао.

Так закончилось это беспримерное плавание, которое можно поставить в один ряд с экспедициями Витуса Беринга, братьев Лаптевых, Жана Лаперуза. Есть все основания считать плавание большерецких бунтовщиков подвигом, а их самих — первооткрывателями. Разве не подвиг — пройти такое расстояние на утлом, неприспособленном к дальним плаваниям суденышке в незнакомых водах, да еще в суровых погодных условиях? Значение же плавания, какое ему по праву принадлежит в истории географических открытий, пожалуй, вернее других определила в августе 1772 года газета «Варшавские ведомости»: «…это их случайное плавание оказалось гораздо более успешным, чем плавания других мореходов, преднамеренно искавших этого прохода. Это будет великим делом в истории мореплавания, что какая-то кучка уголовников открыла этот путь, весьма необходимый, через обширные моря, о котором целые нации долгое время не могли ничего узнать».

К этому остается добавить, что именно большерецкие бунтовщики задолго до капитана Василия Головнина первыми из россиян побывали в Японии и даже сделали попытку описать ее. Имеются в виду «Записки» Ивана Рюмина.

Тотчас по прибытии в Макао принаряженный Беневский отправился с официальным визитом к губернатору этой колонии. После этого португальцы ввели галиот в гавань и приставили к нему вооруженную охрану. Чтобы, как они объяснили, уберечь его от арабских и китайских воров.

13 сентября все люди с галиота (70 человек) были свезены на берег, где их разместили в довольно просторном и удобном для жилья доме. Пока путешественники устраивались и отдыхали, их предводитель снова побывал у губернатора. На сей раз, ни с кем не посоветовавшись и никого не предупредив, он продал португальским властям «Св. Петра» вместе со всем вооружением и всеми имевшимися на борту товарами.

Надо ли говорить, что такой, непонятный на первый взгляд, поступок был расценен некоторыми спутниками Беневского как предательство и вызвал нескрываемое их недовольство. Возник резонный вопрос: уж не собирается ли их вожак, прихватив деньги, дать деру?

Маурицию стоило большого труда успокоить своих людей. Необходимость продажи судна он объяснил тем, что дальше плыть на нем крайне опасно, хотя бы уже потому, что судно маленькое и неприспособленное для столь продолжительного плавания. Да еще в океанских водах. К тому же оно изрядно потрепано штормами, просто удивительно, как им удалось добраться в Макао. И потом, на пути в Европу на «Св. Петре» их рано или поздно арестуют. Если не русские, то англичане или голландцы — русское правительство наверняка уже объявило розыск. Да и сколько в конце концов можно тесниться на маленьком суденышке такому количеству народа, если есть возможность продолжать плавание на большом судне в нормальных условиях. И притом не опасаясь ареста. Свою речь Беневский закончил такими словами: «Если искренне любите меня и почитать будете, то всем, клянусь Богом, моя искренность доказана будет; если же, напротив, увижу, что ваши сердца затвердели и меня больше почитать не будете, то сами заключать можете, что от меня тоже ожидать надлежит. Обещаю быть вам заступою и никакого оскорбления вам не чинить. И ежели Бог нас в Европу принесет, то я вам обещаю, что вы вольны будете и со всем удовольствием, хоть во весь век наш содержаны…»

Несмотря на более чем убедительные доводы Беневского и его красноречие, с продажей галиота смирились не все. Больше других возмущались и негодовали Адольф Винбланд и Ипполит Степанов, главный идеолог бунтовщиков, у которого, кстати, были свои соображения относительно дальнейшей судьбы «Св. Петра». Степанов предполагал вернуться на галиоте на Камчатку вместе с зафрахтованным большим военным судном (например, фрегатом), забрать всех желающих покинуть полуостров и вывезти их в южные моря на какой-нибудь благодатный остров. Дошло до того, что Степанов написал на Беневского жалобу и послал ее самому китайскому императору.

Пока вожди бунтовщиков выясняли, кто прав, прошло 5 месяцев. За это время число беглецов сократилось еще на 15 человек. Они умерли от тропических болезней. Для северян тропический климат, жаркий и влажный, оказался губительнее, чем копья и стрелы формозцев и морские штормы.

Видя это, Беневский поспешил оставить Макао. Наняв китайские джонки, он перевез людей в Кантон, где зафрахтовал на рейс до Франции два фрегата — «Дофин» и «Делавэрди». Обиженный Степанов не пожелал продолжать путь с Беневским и остался в Макао. Позже он переехал в Англию, которая стала его второй родиной.

Наконец 6 марта 1772 года «Дофин» и «Делавэрди» прибыли на Маврикий. Только здесь мятежники, и прежде всего Беневский, почувствовали себя в безопасности — Маврикий в то время принадлежал Франции, а отношения между Францией и Россией были далеко не лучшими.

Оставив на острове больных (их было четверо), 24 марта фрегаты вышли в море и взяли курс на Францию. А 7 июля 1772 года, пройдя этот путь без каких-либо чрезвычайных происшествий, наши путешественники ступили на пристань французского города Порт-Луи, что на юге Бретани. Из 84 человек, покинувших Камчатку, до Франции добралось 37–40 мужчин и 3 женщины.

Наконец Беневский дождался того, о чем так долго грезил, — во Франции его принимали как героя. Впрочем, и остальные участники большерецкого бунта были окружены заботой и уважением. Как свидетельствует в своих «Записках» Иван Рюмин, «определена нам квартира, и пища, и вина красного по бутылке на день, и денег по некоторому числу из казны Королевской, и жили мы в том городе Порт-Луи Марта по 27-е число 1773 года, и того восемь месяцев и девятнадцать дней».

Беневский же, оставив своих спутников в Порт-Луи, поспешил в Париж. Ему не терпелось как можно скорее познакомить французское правительство со своими давно вынашиваемыми планами. Планы же были таковы: убедить французов в необходимости колонизации Формозы и предложить свою особу на роль главного конкистадора. А в случае успеха — и на роль губернатора острова.

В Париже Беневский стал популярной, можно сказать, модной личностью. Его нарасхват приглашали в столичные салоны, на всевозможные приемы и балы. Всем хотелось увидеть (и показать) живого героя, сумевшего бежать из далекой дикой Сибири.

Благодаря так неожиданно свалившейся на него популярности Беневскому сравнительно легко удалось не только встретиться со многими высокопоставленными чиновниками Франции, но и попасть на прием к Людовику XV. И всех их он старался увлечь идеей колонизации Формозы. И с каждым днем все больше разочаровывался, не находя ни понимания, ни тем более поддержки. Объяснялась такая, как казалось Маурицию, недальновидность французского короля и его министров просто: во-первых, Формоза находилась слишком далеко от Франции, во-вторых, район Южного Китая в те времена являлся зоной интересов, а следовательно, и влияния Португалии. Беневский этого не знал — он не успел еще толком разобраться в мировой политике.

Но это вовсе не означало, что французы отказались от услуг Беневского. Ничуть не бывало. Люди типа Беневского — непоседливые и предприимчивые — сущий клад для любого государства. Особенно, если это государство стремится расширить свои владения.

Словом, Людовик XV предложил Беневскому заняться колонизацией Мадагаскара. Этот остров для Франции важен был не менее, чем Формоза. И к тому же, намного ближе. Беневскому Мадагаскар не нравился — он был наслышан о природе этого острова, — но у него не было выбора, и он вынужден был согласиться. Нужно было что-то делать, чтобы прославиться. А прославиться можно и на Мадагаскаре.

Здесь, во Франции, Беневскому удалось между делом разыскать своего дядю, старого служаку, коменданта города и замка Барде-Люк Гвидона де Бенев. Он помог Маурицию привезти из Польши жену Сусанну вместе с ее сестрой Жанетт. К сожалению, сын Беневского Самуил, который родился в 1768 году, уже в отсутствие отца, умер незадолго до того, как за семьей Беневского приехал курьер из Франции.

Человеку неусидчивому и деятельному, Беневскому очень скоро надоели балы и приемы. В начале марта 1773 года, уладив в Париже свои дела, он вернулся в Порт-Луи к своим спутникам с предложением принять участие в колонизации Мадагаскара.

И к своему огорчению, не нашел всеобщей поддержки — 17 человек отказались следовать за Беневским. Они пожелали вернуться в Россию. Скрепя сердце, Беневский выписал им «венгерские паспорта», и 27 марта они отправились пешком в Париж. Им нужно было пройти 550 верст. 17 апреля они были в Париже. В тот же день их принял посол России во Франции Николай Хотинский. Всем семнадцати одумавшимся мятежникам было предоставлено жилье и выданы деньги на еду и одежду. Затем их отправили в Россию. 20 сентября они прибыли в Петербург. Дав клятву на верность императрице и пообещав ни при каких обстоятельствах не распространяться о Болыперецком бунте, все они разъехались кто куда, но непременно в глубь России, подальше от столиц. Так повелела Екатерина II.

Остальные 23 спутника Беневского (в их числе 2 женщины) решили следовать за своим предводителем. Большинство из них вступили в начавшийся формироваться Первый корпус волонтеров, командиром которого был назначен «венгерский полковник» Мауриций Август Беневский. Офицерами корпуса стали майор французской службы Адольф Винбланд, капитан Петер Рустовски (Петр Хрущов), подпоручик Грегориус Ковач (Григорий Кузнецов) и врач Магнус Мейдер.

Фамилии изменили неспроста. Своих спутников Беневский представил французским властям как венгров, попавших к русским в плен. Как уже говорилось, это было время, когда французы, поддерживавшие Барскую конфедерацию, относились к России и русским не совсем дружелюбно. И прямо противоположным было их отношение к людям, пострадавшим от русских. Этим-то и воспользовался Беневский.

Первый отряд добровольцев под началом самого Беневского отбыл на Мадагаскар 12 апреля 1773 года на фрегате «Маркиза де Мербиф». В этом отряде было 11 беглецов с Камчатки. 22 сентября отряд высадился на острове. Спустя месяц из Франции отправилась вторая половина корпуса, в которой находились еще 9 русских.

В начале 1774 года Беневский развернул кипучую деятельность по постройке большого поселения в северной части острова, которое получило название Луисбург. Неожиданно для всех и, наверное, прежде всего для самого себя у Беневского, потомственного вояки, проявился вдруг талант настоящего градостроителя. Он не только начал строить просторное и удобное селение с прямыми широкими улицами и всеми необходимыми для нормального в нем проживания бытовыми заведениями (швейные и обувные мастерские, лавка, баня, парикмахерская), но и велел разбить вокруг селения сады, огороды, поля под посевы. К новым и старым поселениям прокладывались дороги, к огородам, садам и пшеничным полям — оросительные каналы.

Мальгаши, местные жители, на первых порах относились к колонистам настороженно, с некоторой опаской. Но, видя дружелюбное и даже заботливое к себе отношение (белые помогали аборигенам продуктами и товарами первой необходимости, бесплатно лечили, нанимали на работу и неплохо платили), они постепенно проникались к пришельцам все большим доверием. Благодаря умной политике Беневского, колонизация острова проходила мирным путем, без применения силы.

И все было бы хорошо, да вот незадача: для некоторых высокопоставленных французских чиновников Беневский оказался не совсем удобным человеком. Можно сказать, совсем неудобным. А все потому, что как человек, умеющий ценить свободу, человек прогрессивных взглядов, он был ярым противником рабства и работорговли. Всеми имевшимися у него средствами он боролся с торговцами «черным товаром», безжалостно изгоняя их с острова.

А надо сказать, что это была эпоха расцвета работорговли. Американским плантаторам требовалось все больше и больше дешевой рабочей силы, и они платили за рабов хорошие деньги. В этот прибыльный «бизнес» оказались втянутыми многие большие чиновники разных стран мира, которые так или иначе были связаны с Африкой. Одним из таких, нечистых на руку чиновников, был губернатор французского острова Иль-де Франс (Маврикий) Тернейя, которому подчинялись в те времена все французские поселения и миссии на Мадагаскаре. Покровительство работорговцам приносило Тернейи немалые барыши. Когда слухи о «неблаговидной» деятельности Беневского достигли ушей Тернейи, тот, учуяв опасного противника, начал слать в Париж доносы, обвиняя «выскочку венгра» во всех мыслимых и немыслимых грехах. Дошло до того, что Беневский был обвинен в направленной против Франции враждебной деятельности. Проще говоря, назван изменником. Тернейя вменял в вину Беневскому попытку изгнать с Мадагаскара французских колонистов.

Поводом для столь серьезного обвинения послужило следующее событие. Видя, как этот умный и справедливый человек защищает интересы мальгашей, собрание вождей местных племен приняло решение избрать Беневского амнандзакабе (то есть правителем, императором) Мадагаскара. Беневский, который всегда был неравнодушен к громким званиям и высоким постам, титул, разумеется, принял. Да и то сказать, кто отказался бы править островом, который по площади побольше самой Франции?

Тернейя не только посылал в столицу доносы, но и перестал выделять приехавшим вместе с Беневским колонистам товары и деньги, которые проходили через его руки. А это было похуже доносов.

Впрочем, и доносы сделали свое дело. Французскому правительству пришлось послать на остров для проверки деятельности Беневского генерала Беллекомба — давнего приятеля Тернейи. Не надо было быть большим провидцем, чтобы догадаться, в чью пользу был составлен Беллекомбом инспекционный отчет. Беневскому ничего не оставалось, как искать справедливости в Париже.

Он отправился туда в 1776 году в сопровождении своей жены Сусанны, ее сестры Жанетт и неизменного своего адъютанта подпоручика Грегориуса Ковача, то бишь Григория Кузнецова. И поехал он во Францию уже не только как «венгерский полковник», но и как Амнандзакабе Мадагаскара. А это повыше полковника. Даже венгерского. Скрепя сердце, французские власти вынуждены были устроить Беневскому соответствующий прием. Прием, достойный правителя Мадагаскара.

На аудиенции в Тюильри Беневский предложил Людовику XVI план объединения всех живущих на Мадагаскаре племен в единое независимое централизованное государство, которое имело бы с Францией тесные политические и экономические связи, что было бы на руку как Франции, так и Мадагаскару. Для претворения этого плана в жизнь Беневскому необходимо было 3 миллиона ливров на закупку кораблей, строительных материалов, станков, инструментов и пр. Деньги он обещал вернуть в течение трех лет произведенными на острове товарами.

Король вежливо и внимательно выслушал Беневского. Сказал несколько похвальных слов по поводу колонистской деятельности Беневского на Мадагаскаре. Тут же присвоил ему воинское звание бригадного генерала, наградил орденом Св. Людовика, вручил крупное денежное вознаграждение и даже назначил ежегодную пенсию в 4000 ливров. А под конец не менее вежливо отклонил план Беневского, сославшись на то, что в казне нет лишних денег.

Несмотря на звания, награды и почести, Мауриций оставлял Тюильри с тяжелым сердцем. После долгих раздумий он пришел к выводу, что его труды никому не нужны и в его услугах больше не нуждаются. Вскоре его предположения подтвердились. А это означало, что возвращаться на Мадагаскар не было смысла. Беневский поехал в Австрию, купил там небольшое имение и принялся за литературный труд. Его трехтомные «Мемуары», в которых действительность трудно отличить от вымысла, почти одновременно были изданы в Германии, Англии и Франции. Долгое время эта книга была одной из самых популярных в Европе. Кроме того, им написано несколько художественных произведений, сюжеты для которых он черпал из своей жизни, так богатой на захватывающие события.

Затворничество Беневского длилось восемь лет. Больше он выдержать не смог. Впрочем, удивительно, как могла такая деятельная натура, какой был Мауриций, усидеть столько на одном месте.

И вот он снова в Париже. И снова стучится в двери королевских министров, стремясь заинтересовать их своими планами создания государства Мадагаскар. К его большому разочарованию, на сей раз его не хотят даже слушать.

Но Беневский, как ни странно, огорчается недолго. И вот почему. Почти сразу по приезде в Париж он знакомится с Бенджамином Франклином — видным американским ученым и политическим деятелем, который как посол представлял во Франции только что возникшее государство — Соединенные Штаты Америки. Франклин, как и Беневский, был превосходным шахматистом, и познакомились они в одном из парижских кафе за шахматным столиком.

Захватывающие рассказы Франклина об освободительной борьбе американских колонистов за свою независимость против англичан так увлекли Беневского, что он решил немедля отправиться в Америку, чтобы с оружием в руках помогать поднявшимся на борьбу за свою свободу американцам. Вместе с другими волонтерами он сел на судно, отплывающее в Новый Свет. Первая попытка оказалась неудачной: в море их задержал английский военный корабль и возвратил назад в Европу. Но неудача не отбила у Беневского желания попасть в Америку. Возвратясь в Париж, он взял рекомендательные письма Франклина и французского военного министра и снова устремился к берегам Америки. На сей раз он добрался туда без каких-либо препятствий.

В Америку Беневский приехал не с пустыми руками. Вернее, не с пустой головой. Как всегда, он был нашпигован планами. Он предложил американцам сформировать из навербованных в Европе добровольцев иностранный легион, который под его, бригадного генерала Беневского, командованием мог бы сыграть не последнюю роль в войне с англичанами. Американцы план одобрили и даже обсудили с генералом детали формирования легиона. Но тут Беневского вновь постигла неудача: англичане капитулировали (это был конец 1783 года), и война в Америке окончилась. Такой поворот событий так расстроил Беневского, что он, заболев, надолго слег в постель.

Выздоровев, наш неугомонный искатель приключений возвратился в Европу и снова попытался организовать экспедицию на Мадагаскар. Но его идея по-прежнему ни у кого не вызывала энтузиазма. Беневский не находил себе места. Безделье, а еще больше необходимость доказывать очевидные истины всем этим тупоголовым министрам, канцлерам и премьерам, выводили его из себя.

Но вот наконец долгожданная удача. В Лондоне Беневскому берется помочь Джон Магеллан — ученый, большой любитель путешествий и приключений, правнук знаменитого Фернана Магеллана. Увлеченный идеями и планами Беневского, Магеллан помогает ему деньгами и сводит с некоторыми английскими и американскими толстосумами, заинтересованными в изгнании с Мадагаскара французов и колонизации его англо-американцами.

24 апреля 1784 года воспрянувший духом Беневский, взяв с собой жену, снова поехал в Америку. Собрав необходимые деньги, он купил в Балтиморе подходящее судно, загрузил его товарами, собрал добровольцев, нанял команду и 25 октября того же года вышел в море курсом на Мадагаскар.

Еще во время подготовки к плаванию, стремясь помешать добровольцам добраться до острова, французские агенты подкупили капитала корабля Дейвиса. Когда «Лентрэпид» — так называлось судно Беневского — находился в бразильских водах, Дэйвис посадил его на мель. Сделал он это явно преднамеренно, хотя вину свою отрицал, ссылаясь на случайность. Беневскому ничего не оставалось, как отстранить капитана от должности и самому выполнять его обязанности. В январе 1785 года «Лентрэпид» благополучно завершил рейс и стал на якорь у западного побережья Мадагаскара.

Мальгаши тепло встретили своего амнандзакабе. Они надеялись, что он защитит их от грабителей-французов. Они просили его об этом. Наслушавшись жалоб аборигенов, Беневский еще больше укрепился в мысли, что французов с острова необходимо гнать. И он обещал мальгашам сделать это. И возможно, слово свое сдержал бы, если бы не новая напасть, которая подстерегала его в первый же день прибытия на остров. Воспользовавшись тем, что Беневский и его ближайшие сподвижники, а с ними и все добровольцы, сошли на берег, предатель Дэйвис увел еще неразгруженный «Лентрэпид» в море. Надо ли говорить, какой это был удар для Беневского и его волонтеров, которые остались без оружия, съестных припасов и товаров, предназначенных для торговли с местным населением? Такой удар свалил бы хоть кого. Но только не Беневского, который уже привык к неудачам. Да и как отступить от задуманного, если, едва прослышав о высадке Беневского на остров, со всех концов острова к нему начали стекаться мальгаши, готовые на все, только бы прогнать французов. Особенно рад был генерал своим старым сообщникам по Болыыерецкому бунту, которые все до одного явились в его лагерь. Был среди них и возмужавший, но по-прежнему преданный Иван Устюжанинов.

Началась подготовка к боевым действиям. В наскоро оборудованном лагере Беневский учил добровольцев и мальга-шей умению вести бой: стрельбе, фехтованию, рукопашной схватке и прочим премудростям. А вскоре пришел и первый успех — отряд Беневского взял приступом укрепленное французское поселение Анготси, захватив там необходимое оружие и различные товары.

Власть Беневского признал почти весь Мадагаскар. Кроме, разумеется, французов. В центре острова Беневский приступил к постройке города-крепости Мавритания — будущей столицы свободного государства Мадагаскар.

Все это стало известно давнему недругу Беневского губернатору острова Иль-де-Франс. Напуганный губернатор спешно послал на Мадагаскар карательную экспедицию — отряд регулярных войск. Беневский хорошо понимал, что его «армия», состоящая из плохо обученных и вооруженных мальгашей, в открытом бою будет разбита, и потому решил укрыться за стенами форта. Но едва началась перестрелка, как первая же пуля, выпущенная нападавшими, пронзила Беневскому грудь. Рана оказалась смертельной. Беневский умер на руках своих ближайших товарищей. Произошло это 23 мая 1786 года. Беневскому было 40 лет.

Оставшись без командира, защитники форта сопротивлялись недолго. Оставшиеся в живых были взяты в плен. После этого французы уничтожили заложенные Беневским поселения. Но недолго продержались на острове и французы. Вскоре все их поселения были уничтожены мальгашами, а сами французы изгнаны с острова. Только через 110 лет после продолжительных ожесточенных боев французские войска смогли овладеть островом. Но прошло всего 65 лет, и Мадагаскар снова стал свободен. На сей раз, надо думать, навсегда.

На Мадагаскаре помнят и чтят Мауриция Беневского. Чтят как национального героя, как борца против рабства, борца за свободу острова. В истории острова ему принадлежит одно из почетнейших мест.

 

ЭТОТ НЕУГОМОННЫЙ ПОЛЬ ДЖОНС

Если профессия военного досталась Беневскому по наследству — его отец был кавалерийским офицером, — то герой нашего следующего рассказа Джон Поль Джонс стал военным по призванию. Его отец Джон Поль всю жизнь проработал садовником, то есть был представителем самой что ни на есть мирной профессии. И надо думать, что, глядя на сына садовника, вряд ли кто мог предположить, что этому хрупкому мальчишке с нелепо торчащим на небольшой голове рыжим хохолком суждено стать выдающимся моряком и удачливым корсаром, который к тому же доставит столько неприятностей своей родине — Англии. Тем более никто и в мыслях не мог допустить, что станет Поль Джонс русским адмиралом.

Джон Поль (названный так в честь отца, Поль — здесь фамилия) родился 6 июля 1747 года в портовом городишке Уайт-хейвене на западном побережье Англии. Семья была большой — пятеро детей — и небогатой. Здесь знали, что такое труд и какова цена куска хлеба. Считать и писать мальчик научился в приходской школе. Большего для будущего садовника и не требовалось. А в том, что со временем он займет место отца, никто не сомневался.

Но мальчик думал иначе. Вместо того, чтобы стричь кусты или сажать розы, он по целым дням пропадал в порту, словно завороженный глазел на стоявшие у причалов фрегаты, барки, шнявы. А каким восторгом загорались его глазенки, когда он видел сошедших на берег моряков, которые только что вернулись из дальнего плавания. Как жадно вслушивался он в их разговоры! На капитанов Джон смотрел как на богов.

Адмирал Джон Поль Джонс 　

Словом, относительно будущей профессии у юного Джона не было ни малейших колебаний — еще в раннем детстве, после первого посещения порта, он твердо решил стать моряком. Видя, что намерение сына серьезно, отец не стал ему перечить. Моряк так моряк. Важно, чтобы как можно раньше начал зарабатывать. Хотя бы на себя.

Первые деньги Джон заработал, когда ему едва перевалило за десять — в возрасте, когда иные его сверстники еще держатся за мамину юбку. Мальчику удалось наняться на небольшое суденышко, перевозившее уголь. И хотя работа была тяжелой и грязной, это нисколько не повлияло на желание Джона стать моряком.

Но даже такая работа — и тяжелая и грязная — была временной. В ту пору (как, впрочем, и всегда) не только в Уайтхейвене, но и во всей Англии было трудно с работой. Тем более с хорошей, перспективной. Поняв это, 12-летний Джон решил искать счастье за океаном, в Америке, где уже неплохо устроился его старший брат Уильям. Отец возражать не стал. Правда, и денег на дорогу не дал. Поскольку не имел их. Но Джон не отчаялся. Он нанялся юнгой на торговое судно, идущее в Америку. Этот рейс стал для будущего адмирала начальной школой мореплавания. Он падал с ног, но успевал всюду; выполнял приказы боцмана, помогал коку, прислуживал капитану и еще надоедал штурману с расспросами о секретах навигации.

Жаль только, что поездка оказалась напрасной. Во Фридрексбурге (Вирджиния), где нашел себе местечко Уильям, для Джона подходящей работы не оказалось. Пришлось ни с чем возвращаться в Англию.

Видя, что морское путешествие не только не отбило у сына желания стать моряком, а еще больше его укрепило — теперь у Джона только и разговоров было, что о его плавании в Америку и обратно, — старый Джон Поль решил помочь сыну. При посредстве друзей и влиятельных покровителей ему удалось наконец устроить Джона. И не куда-нибудь, а в королевский военный флот. И не кем-нибудь, сразу мичманом. И это в 16 лет! Надо ли говорить, что юноша чувствовал себя на седьмом небе.

И все же через год он оставил военную службу. Оставил, чтобы занять место третьего помощника капитана на судне «Король Георг». А еще спустя два года, поднабравшись опыта, Джон стал первым помощником на бриге «Два друга». О чем еще можно мечтать в 19 лет? И все же Джон был недоволен, его постоянно грызли сомнения. А все потому, что «Король Георг» и «Два друга» были невольничьими кораблями, вывозившими африканских негров в Америку. И хотя место было почетным, перспективные и, что еще важнее, прибыльным, Джон Поль в конце концов не выдержал. Однажды, когда «Два друга» отправились с Ямайки к берегам Африки за новой партией черных невольников, первый помощник остался на берегу.

Не найдя на острове работы по душе, парень решил вернуться домой. В 1768 году он как пассажир взошел на берег бригантины «Джон», которая направлялась в Англию. Почти в самом начале плавания судно постигло несчастье: от желтой лихорадки умерли несколько человек команды. И среди них — капитан и штурман. Джону Полю пришлось взять управление судном в свои руки. Без каких-либо происшествий он привел бригантину в порт назначения. Обрадованный хозяин «Джона» тут же предложил ему принять командование судном. Так 21-летний Джон Поль стал капитаном. Сбылась его детская мечта.

Несколько последующих лет он водил торговые корабли, совершавшие рейсы между Англией и островами Карибского моря.

Приблизительно в 1772 году Джон Поль решил изменить фамилию и имя. Дело в том, что большинство его знакомых путали фамилию Поль с именем, часто называя его Поль Джонс. Джону надоело всем объяснять, как его правильно зовут, и потому с той поры он стал называть себя Джоном Полем Джонсом. Позже его станут называть еще короче: Поль Джонс. Так в дальнейшем будем называть его и мы.

Незадолго до начала освободительной войны американских колоний против господства Англии Поль Джонс обосновался в Америке и продолжал служить капитаном на торговых кораблях. Однако с началом войны между Англией и американскими колониями морская торговля почти прекратилась. У берегов Америки начал крейсировать королевский флот, который задерживал все не принадлежавшие Англии корабли.

Впрочем, работа для такого опытного моряка, каким к тому времени стал Поль Джонс, вскоре нашлась. Видя, что без флота англичан, которые устроили настоящую морскую блокаду колоний, не одолеть, американцы принялись за создание собственного военного флота. Для начала решено было в порту Филадельфия переоборудовать под боевые корабли четыре торговых парусника. Прослышав об этом, Поль предложил американцам свои услуги. Американцы, у которых было мало опытных морских офицеров, способных командовать этими кораблями, его услуги приняли.

Пусть читатель не подумает, что решение Поля Джонса было необдуманным. Вовсе нет. В конфликте между Англией и ее американскими колониями он давно уже был на стороне последних. Его возмущало, что Англия без зазрения совести грабила свои колонии. За время работы в Америке он успел испытать это на собственной шкуре.

В конце 1775 года, когда переоборудование кораблей было закончено, Поль Джонс был назначен капитаном самого большого из них, 30-пушечного «Альфреда». А это значило, что Поль Джонс стал если не первым, то одним из самых первых капитанов в истории военно-морского флота США.

И хотя раньше он не командовал военными кораблями, англичане очень скоро почувствовали, что их спокойной жизни у берегов Америки пришел конец. То тут, то там появлялся вдруг корабль-одиночка, который иначе, как призраком, не назовешь, и без малейшего промедления нападал на англичан. И всякий раз выходил из боя победителем. На протяжении полугода «Альфред» шестнадцать раз уходил в море на свободный поиск, шестнадцать раз возвращался, нередко израненный ядрами, в порт и шестнадцать раз приводил с собой «приз» — плененный английский корабль. Чаще всего это были торговые корабли.

Здесь нам придется сделать небольшое отступление, чтобы разобраться, чем пираты отличались от корсаров. Пираты, или, как их еще называют, флибустьеры, — это морские разбойники, которые сами по себе, на свой страх и риск, грабили всех, кого можно было грабить, не разбираясь, где свои, а где чужие. Пиратами были Джон Морган, Эдвард Тич, Бенито Бонито, Франсуа Олонэ и др. В отличие от пиратов, корсары, каперы и приватиры (в сущности, это одно и то же понятие, только на разных языках) находились на чьей-то службе (чаще государственной) и, имея специальный патент, грабили или захватывали корабли исключительно враждебной страны. Вот почему называть их морскими разбойниками язык не поворачивается. Самым известным корсаром был Френсис Дрейк — выдающийся флотоводец и мореплаватель, совершивший второе в истории мореплавания кругосветное плавание, имея в кармане патент самой королевы Англии Елизаветы I, успешно грабивший испанские корабли и приморские города.

Теперь читателю не трудно будет сделать вывод, что Поль Джонс стал корсаром. И пожалуй, одним из самых удачливых за всю историю этого промысла. Едва начав карьеру корсара, этот человек сразу приобрел широкую известность среди моряков как в Америке, так и в Англии. Назвать это случайностью нельзя. У Поля Джонса были все задатки лидера. Прежде всего это бурлящая энергия, железная воля, неукротимая отвага и редкое хладнокровие. В бою этот человек напоминал извергающийся вулкан.

В мае 1776 года Поль Джонс был назначен капитаном шлюпа «Провидение». И хотя это судно имело на вооружении всего 12 пушек, оно было быстроходным и маневренным, что позволяло ему внезапно нападать даже на корабли размером побольше и вооружением помощнее и в случае опасности уходить от погони. Плавая на этом судне, Поль Джонс за неполные четыре месяца привел в Филадельфию еще 8 кораблей противника и столько же потопил.

Со временем Поль Джонс настолько уверовал в свою удачу, что его уже перестал удовлетворять корсарский промысел у берегов Америки. Он вынашивал дерзкий, можно сказать, безумный план: отправиться в одиночку к берегам Англии, чтобы там, уничтожая английские корабли у них дома, дать почувствовать англичанам на собственной шкуре, что такое война, которую вот уже столько лет ведет в Америке их король Георг III. Американскому конгрессу смелый план «республиканского корсара» и его пылкие речи по поводу целесообразности этого плана пришлись по душе, и он предоставил Полю старый 18-пушечный корвет «Рэйнджер» — одно из лучших судов, имевшихся в ту пору в молодом американском военно-морском флоте.

Свое новое назначение Поль Джонс получил 14 июня 1777 года. Это был для Соединенных Штатов знаменательный день. Именно в тот день конгресс США утвердил новый, звездно-полосатый флаг страны. И первым, кому выпала высокая честь поднять этот флаг, был «Рэйнджер» Поля Джонса. Салютовали пушки, на флагшток медленно поднималось полотнище флага, а на капитанском мостике, обнажив шпагу и гордо подняв голову, стоял Поль Джонс — сын простого садовника, а теперь — первый капитан военно-морского флота США. Этот день капитану Джонсу запомнился навсегда.

Спустя несколько недель «Рэйнджер» вышел в море и взял курс к французским берегам. Почему к французским? Потому что Франция в те годы, стремясь любыми путями ослабить своего извечного соперника Англию, с первых дней англо-американской войны поддерживала американских колонистов, помогая им деньгами, оружием и людьми. Франция же и первой признала новое государство США и в начале 1778 года даже подписала с ним союзный договор.

После двух месяцев плавания корвет Джонса бросил якорь в гавани Нанта — французского порта на западе Франции.

Проведя небольшой ремонт, точнее будет сказать, маскировочные работы, весной 1778 года «Рэйнджер» появился у западных берегов Англии. Это был теперь неприметный купеческий корабль, каких немало можно увидеть в местных водах. Но так было до тех пор, пока поблизости не появлялось английское судно. Неважно какое: торговое или военное. Тотчас на «купце» взвивался звездно-полосатый флаг, с грохотом открывались ранее незаметные пушечные порты, и судно окутывалось клубами порохового дыма. И не было ни одного случая, чтобы неосмотрительному «англичанину» удалось спастись бегством. Если он не тонул сразу, то спешил поднять белый флаг. Но и это не всегда помогало — чтобы не раскрыть себя, Поль Джонс своих бывших соотечественников топил. И только наиболее ценные корабли, точнее, корабли с ценными грузами, препровождал во французские порты.

А однажды он привел в Брест многопушечный фрегат «Дрейк», который имел неосторожность устроить «Рэйнджеру» засаду. Грозный красавец «Дрейк», который был гордостью королевского флота, покорно тянулся позади «Рэйнджера», сразу утратив весь свой бравый вид.

Поль Джонс, желая как можно больше досадить англичанам, решился наведаться в «гости» в свой родной Уайтхей-вен. В одну из безлунных ночей с отрядом из нескольких десятков смельчаков он высадился с подошедшего поближе к городу «Рэйнджера» на берег. Проникнув незамеченным в форт, корсары Джонса без лишнего шума повязали часовых, заклепали пушки, после чего подожгли несколько стоявших в гавани кораблей. Огонь тут же перекинулся на соседние суда, и к утру вся гавань пылала, как гигантский костер. В городе началась невиданная паника.

Паникой был охвачен не только Уайт-хейвен. Паника распространилась по всей Англии. Страховые компании немедленно увеличили ставки, на бирже упали курсы акций, возросли цены на привозные товары. Купцы требовали покончить с «обнаглевшим америкашкой». «Мы не можем выйти в море! — жаловались они лордам адмиралтейства. — Где наш хваленый флот?» Лорды беспомощно разводили руками: «Этому чертову разбойнику помогает сам дьявол!» Такого конфуза «владычица морей» не знала за всю историю.

Тем временем Поль Джонс переплыл залив Солуэй-ферт и нанес «визит вежливости» на остров Сент-Мэри, на котором находился родовой замок одного из самых сановных вельмож Англии графа Селкирка. Джонс намеревался взять графа заложником, чтобы обменять его затем на пленных американцев, с которыми англичане очень жестоко обращались. Но графу повезло — он был в отъезде.

Следующий 1779 год выдался для Поля Джонса не менее удачным, чем минувший. На сей раз он объявился у восточного побережья Англии. И не один, а во главе небольшой эскадры. И даже на другом судне. Поскольку искалеченный в многочисленных боях «Рэйнджер» не мог уже совершать длительных походов, Поль теперь плавал на «Простаке Ричарде». Это было старое торговое судно, переоборудованное, как и прежние, для ведения боевых действий. Корабль был назван так в честь Бенджамина Франклина, с которым «республиканский корсар» успел подружиться в Филадельфии. Простак Ричард — это литературный псевдоним Франклина. Такое же название носил издававшийся Франклином литературный журнал.

Первое время американцы занимались тем, что топили мелкие торговые суда англичан. Но Полю Джонсу этого было мало — он жаждал великих дел и великих побед. И фортуна в конце концов смилостивилась над ним. Под вечер 23 сентября неподалеку от мыса Фламбо-ро корсары увидели караван торговых кораблей, двигавшийся в сопровождении двух военных фрегатов — «Сераписа» и «Скарборо». Лучшего случая, чтобы по-настоящему проявить себя, вряд ли можно было ожидать.

Без малейших колебаний устремился Поль Джонс на своем неказистом «Простаке» навстречу ближайшему фрегату — 5-пушечному «Серапису». Пока командир фрегата, сбитый с толку неожиданной прытью какого-то странного суденышка, разобрался что к чему, пушкари «Простака» успели дать залп. Тишина взорвалась громоподобной артиллерийской пальбой. Количеством пушек «англичанин» в несколько раз превосходил противника, и на «Простаке» очень скоро начали это ощущать — его борта постепенно превращались в решето. Не оставалась в долгу и команда «Простака» — его стрелки, взобравшись на реи, поливали оттуда свинцом палубу фрегата, сметая с нее англичан десятками. И все же часы, вернее минуты, корсарского судна были сочтены — в трюмы набиралась вода, в нескольких местах вспыхнул пожар, свалилась одна из мачт. Судно медленно, но верно погружалось в холодные волны Северного моря.

Видя безвыходность американцев, «капитан «Сераписа» крикнул в рупор: «Эй, на «Простаке»! Сдавайтесь, разбойники!» В ответ разгоряченный Поль Джонс проревел: «Зачем такая спешка? Мы еще не начинали по-настоящему драться!»

Он дал команду своим людям приготовить абордажные крючья и сабли и идти на сближение с английским фрегатом. А когда корабли сошлись и намертво сцепились, одним из первых перепрыгнул на палубу вражеского судна. Схватка была жестокой и короткой. Не прошло и четверть часа, как на «Сераписе» спустили флаг, а его капитан отдал свою шпагу Полю Джонсу.

Овладев «Сераписом», корсары оставили «Простака» и перебрались на фрегат. И сделали это как нельзя вовремя — их корабль скрылся вскоре в волнах. Но Поль Джонс на этом не успокоился. Уже при лунном свете он повел «Серапис» на сближение со «Скарборо», который отбивался от наседавших на него небольших корсарских суденышек. Не выдержав яростной атаки своего недавнего собрата, сдался на милость победителя и этот фрегат.

Когда Поль Джонс привел свои трофеи во Францию, его встретили как триумфатора. В Париже его ожидало немало приятных сюрпризов. Увидеть отважного моряка пожелал сам Людовик XVI. Он наговорил гостю кучу любезностей, затем вручил ему шпагу с золотой рукоятью и орден «За военные заслуги». Но и это было не все. Вечером перед началом представления в «Гранд-Опера» на голову виновника торжества, который восседал в королевской ложе, откуда-то сверху опустился на золоченых нитях лавровый венок. Зал стоя рукоплескал герою. А он, смущенный и растроганный, боясь уронить венок, осторожно кивал головой в ответ разнаряженным дамам и блистательным кавалерам.

А вот джентльмены-американцы обошлись со своим героем не по-джентльменски. Конгресс США, который еще недавно обещал присвоить Полю Джонсу звание адмирала, не придумал ничего лучшего, как выбить в его честь памятную позолоченную медаль. Награда более чем скромная и ничего не значащая. Тем более если учесть, сколько сделал этот человек для молодой и в сущности чужой ему страны. А когда война окончилась и отпала надобность в каком-то корсаре, американцы и вовсе забыли о Поле Джонсе. Обиженный моряк решил навсегда порвать с этой неблагодарной страной. Памятуя о теплом приеме, оказанном ему не так давно во Франции, он решил перебраться в эту страну навсегда. Он надеялся, что здесь-то ему уж наверняка доверят командование если не эскадрой, то хотя бы линейным кораблем. Или, на худой конец, фрегатом. Но времена быстро меняются. После окончания войны и подписания мирных договоров ни о какой службе во французском флоте ненавистного Англии корсара и речи быть не могло. К своему большому огорчению, Поль Джонс это понял очень скоро. Как понял и другое: его пребывание в Париже не совсем желательно. Впервые он ощутил, что значит быть ненужным.

И все же страна, которой понадобились опыт и талант Поля Джонса, нашлась. Этой страной была Россия. В 1787 году с ним встретился русский посланник в Париже Иван Смолин и от имени своего правительства сделал официальное предложение перейти на службу в русский военно-морской флот. Предложение вернуло Поля к жизни. Полноценной жизни. В его глазах снова появился холодный блеск, а в движениях — уверенность и стремительность. Единственное, что его пугало, — это русская зима с трескучими морозами. Но резонно решив, что раз там живут люди, то и он сможет прожить, в начале 1788 года, собрав свои более чем скромные пожитки, Поль Джонс отправился в Петербург.

24 апреля он был в русской столице, а 25-го его приняла императрица Екатерина II. Они остались довольны друг другом. Екатерине, которая знала толк в мужчинах, гость понравился сразу, с первых минут их продолжительной беседы. И прежде всего умением непринужденно держаться, живым и в то же время решительным характером, чувством собственного достоинства (чего не доставало большинству ее приближенных). Да и внешность полностью соответствовала характеру. «Жаль, что ростом не вышел, — пожалела императрица. — Впрочем, невелика беда. Князь Суворов тоже не гвардейского роста, а виктории одну задругой одерживает. Главное, что моряк сей отважен зело и приятности не лишен. А что честолюбив — так это даже хорошо. Командир без этого «порока» не командир».

В свою очередь, Поль Джонс был очарован приветливостью императрицы, ее рассудительностью и умом. А когда Екатерина II как бы между прочим сказала, что дело с присвоением ему адмиральского звания можно считать решенным — остались формальности, Поль Джонс бы покорен окончательно. То, чего не дали ему американский конгресс и французский король после всех его подвигов, в России он получил, даже не приступив к службе.

«Жаль только эскадры, которую вы заслуживаете, не могу сейчас предложить, — сказала Екатерина. — А вот подходящий для вас корабль в Балтийском флоте отыщем непременно».

«Если так дело пойдет дальше, то недалек тот день, когда и эскадра у меня будет,» — подумал обрадованный моряк, давно мечтавший не только об адмиральском звании, но и об эскадре.

Поль Джонс как в воду смотрел. Его мечта сбылась. И даже намного раньше, чем он предполагал. Правда, этому приятному событию предшествовали события не совсем приятные. Дело было так. Когда торговавшим в России английским купцам стало известно о назначении Поля Джонса, они были вне себя от негодования. Мало того, что этот разбойник и злейший враг его величества Георга III был обласкан русской императрицей, так он еще будет командовать на Балтийском море военным кораблем! Только этого им недоставало! В знак протеста англичане начали закрывать свои лавки и конторы в Петербурге, Архангельске, Ревеле и других городах России. Своих соотечественников поддержали служившие на Балтийском флоте английские офицеры. Все они демонстративно подали в отставку.

Переполох в стане англичан еще больше укрепил Екатерину II в мысли, что ее новый адмирал способен нагонять на врагов страх. «Пошлю-ка я его к Светлейшему, — решила императрица. — Пусть задаст там перцу туркам. И англичане малость успокоятся».

На юг Поль Джонс ехал с рекомендательным письмом самой императрицы Екатерины И. Советуя князю Потемкину использовать американского моряка в самых ответственных делах, она писала, что «сей человек весьма способен в неприятеле умножать страх и трепет». Через месяц новоиспеченный контр-адмирал русского флота прибыл в Херсон.

На юге было неспокойно. Почти год уже длилась очередная война с Турцией, которая при науськивании Англии и Пруссии решила вернуть бывшие свои причерноморские земли, а если удастся, то и Крым захватить. Русские стремились не только отбить турок, но и взять Очаков, этот турецкий форпост в Северном Причерноморье. Но это в будущем. Пока же перед войсками стояла более скромная задача: не дать противнику захватить Кинбурнскую косу, владея которой турки имели бы возможность держать русские корабли взаперти в Днепровском лимане, то есть не выпускать их в Черное море.

Главнокомандующим русских войск в Причерноморье генерал-фельдмаршал Григорий Потемкин подчинил Полю Джонсу эскадру, стоявшую в Днепровском лимане. Свой флаг контр-адмирал поднял на линейном корабле «Владимир».

И уже на следующий день встретился с генерал-аншефом Александром Суворовым, который командовал русскими войсками в районе Херсона-Юшбурна. Встреча была более чем теплой. Суворов говорил быстро и отрывисто:

— Наслышан, голубчик, наслышан. И очень рад видеть. Ваш приезд как нельзя кстати. Предстоят горячие денечки. Пора уже показать турке, где раки зимуют.

— Рад, что мы будем показывать это вместе, — ответил немногословный адмирал.

Эти два человека были похожи не только внешне. Много общего было в их характере и поведении. Они сразу прониклись друг к другу симпатией и стали большими приятелями. Вспоминая о Суворове, Поль Джонс писал: «Это был один из немногих людей, встреченных мною, который всегда казался мне сегодня интереснее, чем вчера, и в котором завтра я рассчитывал — и не напрасно — открыть для себя новые, еще более восхитительные качества. Он неописуемо храбр, безгранично великодушен, обладает сверхчеловеческим умением проникать в суть вещей под маской напускной грубоватости и чудачества, — я полагаю, что в его лице Россия обладает сейчас величайшим воином, какого ей дано когда-нибудь иметь. Он не только генерал России, но, пожалуй, наделен всем необходимым, чтобы считаться и первым в Европе».

Пока же и Суворов, и Поль Джонс готовились к предстоящим баталиям. Суворов возводил на Кинбурнской косе укрепления, Поль Джонс обучал команды и охотился по старой привычке за одиночными кораблями турок. И оба ждали подкрепление — гребную флотилию, которая вот-вот должна была подойти из Кременчуга. Наконец флотилия — 22 скампавеи под командованием контр-адмирала Нассау-Зигена — появилась в лимане. Теперь можно было помериться с турками силой.

И турки не заставили себя долго ждать. 17 июня 1788 года их флот покинул Очаков и подошел к устью Днепра. К вечеру невдалеке от Бугского лимана флоты сблизились на расстояние видимости и в наступившей темноте стали готовиться к завтрашнему сражению.

После полуночи, когда чернильная темнота окутала лиман, Поль Джонс велел спустить ялик. Переодетый в казака-запорожца он сел в него с двумя казаками-гребцами. Плыли бесшумно — уключины и весла были загодя обмотаны тряпками. Через каких-нибудь полчаса над яликом неожиданно нависла черная громада. Это был флагманский корабль турецкой эскадры. Откуда-то сверху доносилась гортанная речь турецких моряков. Противник тоже не спал, готовясь к бою. Осторожно продвигаясь вдоль борта, ялик достиг носа корабля. Адмирал встал на банку ялика, вынул из кармана мел и большими буквами написал на обшивке: «Сжечь. Поль Джонс».

Разведав, сколько у турок кораблей и каких, под утро Поль Джонс вернулся на «Владимир».

Утром, узнав об озорной выходке русского адмирала, командир турецкой эскадры капудан Гассан пришел в ярость:

— Клянусь аллахом, еще до полудня этот продажный англичанин будет болтаться у меня на рее! Кверху ногами!

Когда утренний туман рассеялся, флоты пошли на сближение. Турецкий флагман сразу устремился к «Владимиру», чего, собственно, и добивался Поль Джонс, предпринимая ночную вылазку и оставляя свой автограф на борту турецкого судна. В утренней тишине особенно отчетливо прозвучали первые пушечные залпы. Между сошедшимися флагманскими кораблями завязалась ожесточенная артиллерийская дуэль. Канонада стояла такая, что никто уже не слышал приказов командиров. Да и приказывать, собственно, было нечего — и без приказов каждый знал свое дело: канониры палили из пушек, били из ружей взобравшиеся на реи стрелки, пожарная команда в зародыше тушила очаги пожара. Погода стояла безветренная, и судно было окутано сплошным облаком порохового дыма. Людям казалось, что они попали в ад.

Не выдержав разящего огня русских пушкарей, турецкий флот начал отходить в сторону Очакова. Поль Джонс нервно кусал губы — неужели уйдут? И вдруг взгляд его просиял — на турецком флагмане с треском и скрипом начала валиться грот-мачта.

— Теперь он никуда не денется! — растирая по лицу смешанную с потом копоть, обрадованно прошептал адмирал и крикнул что было мочи: — Паруса к ветру! К абордажу готовсь!

И вот уже на палубу турецкого судна посыпались, как горох из мешка, русские моряки, вооруженные кто саблей, кто кортиком, а кто и ружьем со штыком. Не выдержав стремительного натиска, турки прыгали за борт, ища спасения в воде. 60 человек были взяты в плен, остальные погибли. Гассан-паши не было ни среди живых, ни среди мертвых. Как позже выяснилось, задолго до окончания боя, видя, что русские побеждают, командир эскадры сел в шлюпку и был таков. Его корабль был так исковеркан ядрами, что русские даже не стали тушить на нем пожар. Сняв с корабля все, что можно было снять, его оставили посреди лимана догорать в одиночестве.

Через день Суворов, Джонс и Нассау-Зиген начали приводить в исполнение вторую часть плана по уничтожению турецкого флота. Под вечер эскадра Поля Джонса и гребная флотилия Нассау-Зигена подошли к Очакову. Турки недоумевали: неужели русские решили сунуться под огонь крепостной артиллерии? Да от их флота щепки через час останутся! Но русские и не думали приближаться к крепости. Они легли в дрейф вне досягаемости крепостных пушек. Турки были в замешательстве: что задумали эти неверные? Наконец они решили, что противник ждет ночи, чтобы под ее покровом ворваться на очаковский рейд и добить эскадру капу-дана Гассана. Стремясь спасти флот, турецкое командование решило вывести его с наступлением темноты в открытое море и до прихода подкреплений отстояться в Аджибее (нынешняя Одесса). Именно на это и рассчитывали русские, затевая свой план. Ведь чтобы оставить Очаков и попасть в открытое море, турецким кораблям необходимо было пройти мимо Кинбурнской косы, где их поджидала ловушка, устроенная Суворовым.

Когда эскадра Гассан-паши поравнялась с косой, оттуда неожиданно для турок ударили две замаскированные батареи. Били раскаленными ядрами. После первых же залпов загорелись сразу несколько кораблей. При их свете наши артиллеристы получили возможность вести прицельный огонь. Один за другим вспыхивали в проливе новые факелы. Иные суда в суматохе выбрасывались на мель. Разгром турецкого флота довершили подошедшие с моря корабли Поля Джонса и Нассау-Зигена. К утру все было кончено. Шесть тысяч турок погибли, больше тысячи семисот сдались в плен.

За блестяще проведенную операцию по уничтожению вражеского флота, за флотоводческий талант, отвагу и смекалку, проявленные в этих сражениях, Поль Джонс был награжден орденом Св. Анны с муаровой лентой.

Затем наступило длительное затишье. Противники выжидали, накапливали силы, готовились к новым схваткам.

Одновременно с этим все больше ухудшались отношения между Полем Джонсом, другим адмиралом — посредственным командиром и преуспевающим льстецом Нассау-Зигеном, который все заслуги в уничтожении турецкого флота приписал себе, и всемогущим Потемкиным. А впасть в немилость к Потемкину значило поставить крест на своей карьере. Не унимались и старые «друзья» Джонса — англичане, которые не переставали строчить на него доносы. Общими усилиями недруги адмирала добились того, что в октябре в Херсон прискакал курьер с приказом Адмиралтейства об отзыве Поля Джонса в Петербург. Прощаясь с так полюбившимся ему моряком, Суворов подарил ему напоследок свою шубу — наступали холода, а дорога была неблизкой.

В Петербурге Поль Джонс промыкался без дел восемь месяцев. Вернее, его ожидало там дело, но… уголовное. Сразу же по прибытии в столицу он попал в скандальную историю, которую, судя по всему, ему подстроили его недоброжелатели. Судебное расследование установило, что адмирал ни в чем не был виноват. Его полностью оправдали. Однако в глазах общественного мнения он остался «человеком с подмоченной репутацией». Чего и добивались организаторы этого нечистоплотного «дела». Вокруг доброго имени моряка, как снежный ком, росли грязные сплетни. Поль Джонс, чувствовавший себя в морских сражениях, как рыба в воде, спасовал перед придворными интригами и кознями.

Воспользовавшись предоставленным ему двухгодичным отпуском с сохранением адмиральского жалованья, он уехал в Варшаву, где встретился со своим давним знакомым по Филадельфии времен американской освободительной войны Тадеушом Костюшко, а оттуда — в Париж.

Поль Джонс не узнавал некогда блестящую столицу Франции. Париж бурлил. Он, как и вся Франция, был охвачен пламенем революции. Все здесь для Поля было новым и непривычным. На него никто не обращал внимания, им не интересовались. Те, кто мог его помнить, кто был свидетелем его десятилетней давности триумфа, либо сидели в тюрьме, либо бежали за границу. У оставшихся своих дел было невпроворот. И все же адмирал не терял надежды. Выбрав время, он отправился в Конвент. Много не просил. Был согласен на любую должность — только бы во флоте, на море. Лишь бы не сидеть без дела! Ему пообещали подумать.

Он стал ждать. Чтобы ожидание не было таким тягостным, принялся за сочинение мемуаров. Но литературный труд не был его призванием, и он очень скоро это понял. Безделье становилось невыносимым. К моральным страданиям прибавились физические — объявилась водянка. Начали опухать и болеть ноги. Все труднее становилось совершать так необходимые прогулки. Он перестал выходить из дому. 18 июля 1792 года 45-летнего Поля Джонса нашли мертвым в его убогой комнатушке. Он умер в крайней бедности — русское правительство давно уже перестало высылать ему адмиральское жалованье, а других доходов он не имел. Единственными ценностями, оставшимися при нем, были шпага с золотым эфесом и два ордена: французский «За военные заслуги» и русский Св. Анны.

Так окончил свой земной путь этот неугомонный Джон Поль Джонс — шотландец по национальности, гражданин США, адмирал русского флота.

Но на этом история Поля Джонса не окончилась. Ее продолжение было неожиданным и волнующим. В начале нашего века американцы вдруг вспомнили о своем некогда отвергнутом герое. После продолжительных поисков и раскопок, предпринятых в 1905 году послом США во Франции X. Портером, был найден цинковый гроб с прахом Поля Джонса. При огромном стечении народа его провезли на артиллерийском лафете в сопровождении почетного эскорта из французских гвардейцев и американских моряков по Елисейским полям, после чего перевезли в порт Шербур. Оттуда эскадра военных кораблей американского флота доставила гроб в Филадельфию. 24 апреля 1906 года состоялась торжественная церемония, посвященная перезахоронению Поля Джонса. На ней выступил президент США Теодор Рузвельт. В своей короткой, но живой яркой речи он напомнил американцам о том, кому и за какие заслуги была оказана честь первому поднять государственный флаг Соединенных Штатов Америки. Саркофаг с прахом героя установили в капелле Академии военно-морского флота США в Аннаполисе. Одновременно с этим в Вашингтоне был воздвигнут памятник знаменитому корсару. Как в таких случаях говорится, лучше поздно, чем никогда.

* * *

Вот мы и познакомились с жизненными зигзагами и деяниями двух неординарных личностей, какими были Мауриций Беневский и Поль Джонс. Осталось выяснить, кем же они все-таки были: искателями приключений или борцами за справедливость? Только вот вопрос: а надо ли это делать? Думается, читатель давно уже разобрался в этом. А раз так, то будет, наверное, лучше, если каждый останется при своем мнении.