Об авторе:

АФАНАСЬЕВ АЛЕКСАНДР ЮРЬЕВИЧ, член Союза литераторов. Публикуется по проблемам древнейшей истории и мифологии в самом широком круге изданий, начиная с 1985 г.

 

К ЧИТАТЕЛЮ

Что, казалось, может быть банальнее темы: «Потоп». Столько написано на эту тему книг, статей, заметок, что, право, неловко даже вновь обращаться к ней. И все-таки. Парадокс «Потопа» заключается в том, что чем больше о нем пишут, тем более запутанной и загадочной предстает перед читателем суть этого явления. Недавнее прошлое не знало сомнений, Библия своим авторитетом далеко выносила «потопную» тему за пределы возможного обсуждения, объясняя феномен либо миссионерским влиянием, либо влиянием представителей десяти пропавших израильских колен. Современная же этнография обнаружила массу сходных «потопных» преданий у народов, заведомо с Библией незнакомых, и не только обнаружила, но и попыталась как-то разрешить загадку потопа. Загадку, несмотря на значительные усилия, остающуюся пока без вразумительного ответа. И удивляться здесь особенно не приходится: предмет таков, что не скажу — осмыслить, охватить его — уже непростая задача.

Миф о потопе уникален. География его — весь мир. Известен он был практически везде, где жили люди: от Исландии до Огненной Земли, от Японии до Перу. Если же географию «потопного» мифа помножить на число его вариантов, в некоторых странах достигавшее десятка, то масштаб этого явления, и без того соответствующий масштабу планеты, вообще окажется за пределами существующих норм и представлений.

К настоящему моменту все попытки решения проблемы единственного в своем роде общечеловеческого мифа о потопе можно свести к трем основным гипотезам.

Первая: миф явился отражением действительно произошедшей на памяти человечества всемирной катастрофы, скорее всего, космического происхождения. Виновники или Луна, или гигантский астероид, или комета, или еще что-нибудь в том же роде — словом, все, что могло в достаточно короткий срок существенно повысить уровень Мирового океана.

Вторая гипотеза больше походит на изнанку первой: миф запечатлел произошедшие в разное время местные катастрофы, чье внешнее сходство обусловило сходство легенд.

Хотя обе теории чаще других встречаются в литературе, авторы, их излагающие, редко бывают упорны в отстаивании своих точек зрения. И не по недостатку рвения. Слишком уж уязвимы оказываются их позиции для сколько-нибудь серьезной критики. Первым же камнем преткновения на их пути становится геология. Она не только напрочь отрицает предположение о произошедшей на памяти человечества мировой катастрофе, но и часто доказывает совершенную беспочвенность многих бытовавших в сейсмически и климатически спокойных районах местных «потопных» легенд (например, русское предание об утонувшем граде Китеже).

Вдвойне сомнительно выглядят обе гипотезы на фоне поразительного единообразия разбросанных по всему миру мифов о потопе, одноликих мифов, обычно не только сходно отмечавших сам факт катастрофы, но и совершенно согласных между собой в сюжетных линиях и даже деталях повествования. Трудно поверить, что человеческая фантазия могла быть настолько скудна, чтобы так однозначно откликаться на катастрофу, которой, по мнению геологов, не было вообще.

Гораздо лучше объясняет парадокс потопа третья из существующих гипотез. Согласно ей, легенда о потопе сложилась в одном месте, действительно пережившем какое-то крупное стихийное бедствие, а потом была разнесена по всему миру остатками спасшихся аборигенов. Преимущество такой трактовки очевидно, она сразу примиряет предание и с геологией, и с подозрительным единообразием изложения мифа разными народами.

Однако, несмотря на всю ее выигрышность, данная версия, видимо, не пользуется особой популярностью. Обычно к ней прибегают лишь «открыватели» мифических земель, вроде Атлантиды в Атлантике, Лемурии в Индийском океане, Му — в Тихом. Что немногого стоит, поскольку доказательство теории о потопе для них вопрос несущественный, отступающий на задний план перед необходимостью доказать само существование этих скорее всего вымышленных стран.

Признаться, в привязке к реальной местности ясна и твердо сформулированная концепция единого для всех локального первоисточника потопной легенды, за последнее время излагаемая лишь однажды в школьном учебнике «История древнего мира». В нем прямо говорится, что первопотоп был в Месопотамии, оттуда миф о нем «распространился в другие страны». Хотя изложение этой точки зрения страдает в учебнике голословностью, что, вероятно, обусловлено спецификой издания, определенность позиции автора и привязка к району одной из самых древних цивилизаций, безусловно, заслуживают если не доверия, то внимания.

Месопотамия — район особый. Шумерская запись мифа о потопе самая древняя из ныне известных. Это обстоятельство уже дает шумерам некоторое преимущество в споре за первородство мифа. К шумерской версии обычно возводится и классический библейский вариант легенды. Но, не оспаривая пока предположения о вторичности библейского потопа по отношению к шумерскому, естественно, задаешься вопросом: а не вторичен ли и этот источник? Нет, считают многие специалисты. По их мнению, жители Месопотамии ниоткуда этой истории не списали, а сочинили ее сами, отразив в сказании одно из местных наводнений, вызванных разливом Тигра и Евфрата. И кажется, что данные археологов, обнаруживших на месте некоторых поселений Междуречья толстые слои ила, подтверждают это предположение. Однако принять его мешают серьезные возражения.

Во-первых, ил месопотамских поселений датируется разным временем. Во-вторых, разливы рек — явления обычные, ежегодные, они могут быть небольшими и очень значительными, но для жителей речных берегов в них нет ничего неожиданного, сверхъестественного; подобные события волнуют своим размером, но не самим фактом. В разливах рек есть система, а миф — как раз та область, которая холодно относится к системе, его влечет все неповторимое, чудесное, что уже в силу своей неординарности надолго откладывается в памяти. Особенно противится такому единообразию миф о потопе. Ведь «потоп» стал для многих народов вехой, делящей его историю на до и после потопную, точкой отсчета, с которой началась жизнь более благообразного, обновленного человечества. Могли ли ежегодные, неотвратимые, набившие жителям Месопотамии оскомину разливы рек стать такой вехой в их истории? Разумеется, нет.

Скажем больше, одним из характерных мотивов потопных легенд является обещание божества не наказывать более человечество таким способом. Вот как, например, говорится об этом в классическом библейском варианте мифа: «…не будет более истреблена всякая плоть водами потопа, и не будет уже потопа на опустошение земли» (Быт. 9, 11). Очевидно, месопотамский бог не мог подобное обещание ни дать, ни исполнить, так как прекрасно знал о неизбежности и регулярности местных наводнений.

Наконец, самое главное. Даже если когда-нибудь будут найдены безукоризненные доказательства потопа в низовьях Междуречья, сам по себе этот факт не сможет стать достаточно серьезным основанием для утверждения, что все общемировые «потопные» легенды родились именно здесь. За долгую историю человечества много чего на его памяти тонуло, и, наверно, множество наберется мест на Земле, где начав копать, можно обнаружить слои ила со следами человеческого жилья под ним. Что будет неуместнее включения каждого такого места в кандидаты на первоисточник знаменитого мифа?

Практически тот же вопрос можно задать всем, кто искал и обрел знаменитую Атлантиду.

Но прежде — несколько слов о взаимоотношениях между потопологией и атлантологией. Хотя давно замечено, что знаменитый миф об Атлантиде — не более, как расцвеченный блестками платоновской фантазии вариант потопной легенды, атлантология, не отрицая, в принципе, своего родства с потопологией, тем не менее на нем не настаивает, лелея свои, к сожалению столь же малообоснованные, версии происхождения платоновского мифа.

Сейчас наиболее прочной среди них считается гипотеза, выдвигающая в кандидаты на звание Атлантиды остров Тера в Эгейском море. Дело в том, что на этом острове находится вулкан Санторин, около 1500 до Р. Х. гигантским взрывом потрясший все Восточное Средиземноморье.

Слов нет, катастрофа была страшной, гибли культуры, менялся облик островов и побережий, но, спрашивается, какое отношение имело это событие к Атлантиде? Изучив работу Платона, легко убедиться, что в его описании легендарного острова и бедствия нет практически ничего, что даже косвенно указывало бы на причастность вулкана Санторин к гибели Атлантиды. Совсем другая география: целиком западносредиземноморская с упором на Африку (даже сама история Атлантиды рассказывается у Платона не устами жителя наиболее пострадавшей от Санторина Эгеиды, а устами египетского жреца). Совсем другая геология: Платон писал о землетрясениях и наводнениях, но словом не обмолвился о вулкане, хотя не знать о главном виновнике бедствия просто не мог, про него знал родившийся много позднее Платона географ Страбон, сухо, по-деловому, без всякого мифического флера и с натуральными деталями описавший взрыв на Тера. И последнее. Без всяких сомнений, при изобилии произошедших на памяти человечества катаклизмов, даже доказанная и пусть внешне сходная с данными литературы катастрофа — слишком слабый аргумент в споре об источнике мифа.

Подводя итог проверки на прочность двух самых мощных в потопо-атлантологии теорий: «шумерской» и «санторинской» — остается с сожалением констатировать, что даже они сформулированы не слишком корректно. Что спрашивать тогда с теоретиков, выдвигавших на роль прародины легенды совсем уж экзотические земли вроде Шпицбергена или Антарктиды?

В настоящее время потопо-атлантология переживает кризис. Ясные признаки его — откровенно компилятивный характер последних посвященных этой теме сочинений. Авторы, взявшись писать о потопе или узко специально об Атлантиде, уже не ставят своей целью выдвинуть новую или укрепить старую теорию, но ограничиваются изложением свода всего, что писалось и говорилось по данному предмету, откровенно предлагая читателю самостоятельно выбирать для себя наиболее приглянувшиеся теории, благо все они равно несостоятельны.

В последние десятилетия положение потопо-атлантологии стало просто катастрофическим (читатель, не сочти за каламбур). Виновники — недавно изобретенные акваланг и батискаф. Они, казалось, призванные облегчить решение проблемы, только усилили разброд в стане потопо-атлантологов, поскольку теперь Атлантиду стали находить ежегодно, каждый раз в другом месте, и конца этим находкам не предвидится, так как освоение шельфа мирового океана только началось. Тупик?

 

«ЕСТЬ ЗЕМЛЯ, ИСТРЕБЛЯЮЩАЯ

ОБИТАЮЩИХ НА НЕЙ»

Из сказанного, однако, не следует, что положение совершенно безвыходно. Отнюдь. Проблема разрешима. Но решать ее не водолазу, а мифологу. «Всемирный потоп» — миф, поэтому ответ на вопрос о его истоках может дать только мифология и пусть достаточно хлопотным, но единственно возможным путем — путем сличения различных вариантов легенды.

Ход рассуждения тут может быть достаточно прост. Как уже говорилось, в преданиях о потопе у разных народов повторяются одни и те же сюжетные ходы и детали повествования, что само по себе уже весомый аргумент в пользу предположения о едином для всего свода мифов локальном первоисточнике. Однако этого мало. Сам факт наличия дубликатов чисто литературного характера допускает предположение, что сохранились повторы, позволяющие отыскать прародину мифа, дать ее геологические, археологические, этнографические, культурные приметы и дубликаты ономастики (имена и названия, встречающиеся в разных вариантах мифа).

Особое внимание следует обратить на ономастику (имена и названия). Если при прочесывании всего свода потопных мифов по линии ономастики действительно обнаружится система в использовании имен и названий (а будущее покажет, что так оно и есть), то это обстоятельство станет безукоризненным доказательством единого для всех мифов первоистока. Еще с грехом пополам можно как-то предположить, что фантазия человеческая была настолько скудна, чтобы одинаково откликаться на разные катастрофы, но чтобы при этом она и называла все одинаково — это за пределами логики!

Но и это еще не все. Обнаружение наличия системы в ономастике потопной легенды позволяет пойти много дальше констатации моноцентризма в потопной мифологии. Имея на руках характерные для мифов о потопе имена и названия, можно установить три принципиальные для мифолога вещи: язык народа — носителя потопной легенды, его этническую принадлежность и прародину. Для наглядности приведу такой пример: скажем, бытует у разных народов легенда с очень похожим сюжетом и в ней постоянно встречается одно название, скажем, «Новгород». Сам факт повторяемости одного и того же названия в легенде свидетельствует, что она вышла из одного центра. А то, что название это является русским по конструкции и указывает на реальный русский город, делает непреложным факт русского происхождения легенды, а если быть совсем точным, ее новгородского происхождения.

Таким достаточно простым путем и решается проблема мифа о потопе. Разумеется, автор не стал бы говорить о сем предмете столь уверенно, если бы сам уже не прошел весь путь до конца и не убедился в эффективности предложенного метода.

Поэтому сразу же познакомлю читателя с полученными результатами: потоп пережили праиндоевропейцы, т. е. предки народов, составляющих ныне большинство населения Европы, а в Азии народов, говорящих на иранских и индоарийских наречиях. Произошел же потоп на индоевропейской прародине — месте, которое теперь носит название ПАЛЕСТИНЫ.

Сознавая, насколько нелепо было бы ограничиться в данном случае голословной декларацией, попробую доказать это положение всеми возможными способами. Порядок же изложения материала будет следующим: начав с традиционных для потопо-атлантологии дисциплин (мифологии, геологии, археологии, этнографии), мы перейдем к анализу ономастики мифа, пройдем маршрутами, которыми прошли отдельные его носители и, наконец, проследим все этапы формирования легенды о потопе от начала, т. е. исторической ее основы.

Итак, начнем благословясь…

МИФОЛОГИЯ. В Библии место, где произошел потоп, называется «Сиддим» (Поля). И была та земля «как сад Господень». Но, как часто это случается, редок был мир на плодородной земле Сиддим. Часто сходились на ней окрестные цари померяться силой, побороться за власть. Особенно запомнилась авторам Библии «Битва девяти царей», в которой коалиция пришедших из Месопотамии царей разгромила объединенное войско царей сиддимских и ограбила два принадлежащих им города; это были печально знаменитые Содом и Гоморра. Беда не ходит одна. Не успевшие еще оправиться после нашествия города были добиты стихией: «Пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли».

Обратим внимание, автор как-то удивительно скуп и немногословен при описании этой, наверно, необыкновенно грандиозной и впечатляющей картины. Если верить ему, пострадали только два города, но из других текстов Библии видно, что последствия катастрофы были гораздо значительнее. Вместе с Содомом и Гоморрой погибли еще два города: Адма и Севоим. Кроме того, понес большой материальный ущерб весь район, прилегающий к реке Иордан. Ранее автор книги Бытия писал: «Лот возвел очи свои и увидел всю окрестность Иорданскую, что она, прежде нежели истребил Господь Содом и Гоморру, вся до Сигора орошалась водой, как сад Господень». Картину дополняет автор другой части Библии, книги Левит, рассказывая уже не о городах, а о целых «народах», свергнутых землей: «Не оскверняйте себя ничем этим, ибо всем этим осквернили себя народы, которых Я прогоняю от вас: и осквернилась земля, и Я воззрел на беззаконие ее, и свергла с себя земля живущих на ней. А вы соблюдайте постановления Мои и законы Мои и не делайте всех этих мерзостей, ни туземец, ни пришелец, живущий меж вами, ибо все эти мерзости делали люди сей земли, что пред вами, и осквернилась земля; чтоб и вас не свергнула с себя земля, когда вы станете осквернять ее, как она свергла народы, бывшие прежде вас».

Более или менее сходно с Библией, ссылаясь на местные неканонические предания, рассказывал о тех же событиях античный географ Страбон: «…некогда здесь было 13 населенных городов, из которых главный город — Содомы — имел около 60 стадий в окружности. От землетрясений, извержений огня и горячих асфальтовых и сернистых вод озеро внезапно вышло из берегов, и огонь охватил скалы; что касается городов, то одни были поглощены землей, а другие покинули жители».

Трудно сказать почему, но содомское предание о катастрофе как-то не принято рассматривать в общем ряду потопных легенд и, в частности, параллельно тому классическому, общеизвестному варианту, что рассказан в самой Библии несколькими главами ранее. А это неверно. Если говорить о традиции потопного мифа, то за вычетом одной, явно вымаранной цензурой детали, содомский вариант даже более каноничен, нежели классический, общеизвестный, и по-своему может претендовать на звание его прототипа.

Первое. Описание содомского бедствия явно древнее истории всемирного потопа. На древность его указывает крайне архаичное представление рассказчика о возможностях Божества. По содомской версии, все начинается с того, что до триады богов (в Библии «ангелов») доходит «вопль» о безобразиях, чинимых содомлянами, но боги не знают, верить ему или нет и идут в Содом, чтобы лично проверить, насколько «вопль» правдив. Такая собственноручная божественная ревизия — очень характерная примета, из нее следует, что в пору создания содомской легенды представления ее автора о возможностях сверхъестественных существ еще далеко отстояли от позднейшей библейской концепции всеведения и высшей про-мыслительной способности Божества.

Второе. Непосредственно до Содома дошли два ангела из трех и на месте убедились в справедливости вопля. Из всех содомлян только праведный Лот остается верен обычаю гостеприимства и приглашает богов к себе домой, тогда как остальные жители города пытаются надругаться над гостями Лота. И в этом пункте заключена вторая примечательная деталь содомской версии мифа о потопе: конфликт между богами и содомлянами на почве отказа последних от соблюдения правил гостеприимства («содомские» поползновения — лишь частное проявление пренебрежения этим священным, старинным обычаям). Единственным человеком, оставшимся верным традиции, оказывается Лот, он и спасается от катастрофы. И здесь нельзя не отметить, что данный гибельный для людей конфликт, подходя к нему статистически, является одним из наиболее популярных конфликтов в общемировой потопной литературе: сходные версии рассказывались во Фригии, Аркадии, Ликии, на Филиппинах, Коморских островах и островах Палау.

Третье. Хотя катастрофа Содома и Гоморры представляет собой локальное бедствие, а не всемирное, спасшиеся Лот с дочерьми воспринимают его почему-то как катаклизм вселенского масштаба, требующий от уцелевших канонического для всего свода потопных легенд акта: экстренного восстановления человеческого рода. Об этом Библия говорит совершенно недвусмысленно: «И жил (Лот) в пещере, и с ним две дочери его. И сказала старшая младшей: отец наш стар, и нет человека на земле, который вошел бы к нам по обычаю всей земли; итак напоим отца нашего вином, и переспим с ним, и восстановим от отца нашего племя».

Описанная выше ситуация — стандартней не бывает. И дело здесь не только в том, что, за редким исключением, все уцелевшие от потопа герои мучаются проблемой восстановления человеческого рода, но, прежде всего, в том, что решать ее приходится через кровосмешение (инцест). Чаще в инцестуальный брак приходится вступать близнецам: брату с сестрой. Происходит это потому, что с мифом о потопе обычно сопрягается так называемая «близнечная» мифология. Но встречаются и незначительные отступления от этой близнечно-кровосмесительной традиции типа: мать с сыном (тораджа), двоюродный брат с сестрой (греки) и т. д. Поэтому история противоестественных отношений между Лотом и дочерьми выглядит как нельзя более естественно с позиции потопной мифологии.

Практически в библейском описании содомского бедствия для признания его полнокровным вариантом потопного мифа единственно чего не хватает, так это собственно потопа. Однако, судя по всему, и потоп был, и упоминание его некогда присутствовало в рассказе, но было позднее вымарано библейскими цензорами. Очевидно, с единственной целью — избежать ненужных, на их взгляд, читательских ассоциаций с классическим вариантом мифа о потопе. Впрочем, как часто это бывает при подобных чистках, провели они эту операцию очень небрежно, совершенно позабыв, что несколькими главами ранее в Библии названы точные и многозначительные координаты Содома и Гоморры. Автор 14-й главы книги Бытия, начав описание «Битвы девяти царей» и помянув долину Сиддим, где стояли печально знаменитые города, тут же философски добавил: «Где ныне море Соленое». «Море Соленое» — это знаменитое палестинское Мертвое море, и, естественно, что покрыть своими водами Содом и Гоморру оно могло не ранее гибели означенных городов. О связи истории образования Мертвого моря с историей праведного Лота Библия, как мы знаем, умалчивает, но об этом прямо говорит не столь щепетильная на сей счет арабская традиция, в ней за Мертвым морем издавна и прочно закреплено название «Бар Лут» (Море Лота).

Итак, выходит, что в Библии записан не один, а два мифа о потопе: «всемирный» и «содомский». Второй явно древнее первого, и в нем можно заподозрить прототип всемирной версии. Кроме того, содомский вариант более каноничен и по многим признакам ближе, чем «всемирный», стоит к мировой традиции изложения такого рода легенд. Наконец, главное преимущество рассказа о гибели Содома и Гоморры — он проверяем. Со всемирным потопом ничего такого поделать нельзя, истинность его — вопрос веры, а не знания. Иное дело содомский потоп, он локален и география его четко вписана в обводы Мертвого моря.

ГЕОЛОГИЯ. При рассмотрении геологической стороны проблемы ограничимся главным: вопросом о природе Мертвого моря. Мертвое море — это залитая водой (точнее, рапой) часть самой глубокой на суше впадины — Вади-эль-Арабы. Низшая ее точка на дне Мертвого моря расположена ниже уровня Мирового океана на 793 метра. В свою очередь Вади-эль-Араба представляет собой один из участков рифтовой зоны, с северо-запада отмечающей границы тектонической плиты Аравийского полуострова. По мнению геологов, плита сравнительно недавно начала дрейф в северном направлении. Результатом этого движения явился отрыв Аравийского полуострова от Африки и образование Красного моря.

Карта аравийской плиты　

Перспективы так же впечатляют: если дрейф не прекратится, Красное море будет разорвано надвое, Персидский залив, придавленный плитой, исчезнет совсем, но главные события произойдут в интересующем нас районе. Именно по линии рифтовых долин сиро-палестинского ареала: Вади-эль-Араба — долина Иордана — долина Бекаа — предстоит окончательно оторваться Азии от Африки. Конечно, произойдет это, скорее всего, не завтра и не сразу, возможно, понадобятся миллионы лет, но для нас, занятых не будущим, а прошлым данного региона, в первую очередь важно отметить и объяснить хроническое неспокойствие земли Палестины.

Географическая карта Палестины　

Таким образом, имея некоторое представление о геологии Палестины и располагая минимумом воображения, можно без труда представить себе, что произошло в те памятные дни в долине Сиддим.

Внезапно заколыхалась и ушла из-под ног наклонившаяся к югу земля. Море высоко поднялось. Расступились горы, и в коридор Вади-эль-Арабы, достигающий местами ширины в 25 километров, хлынул из Красного моря гигантский вал воды, объемом превышающий современный объем Мертвого моря как минимум в 7,5 раза. Навстречу ему устремились воды потерявшего свое русло, разлившегося Иордана. К небу взметнулись гейзеры природного асфальта, которым еще до катастрофы была богата долина Сиддим. Из образовавшихся в земле расселин забил пахнущий серой геотермальный кипяток, и поползла магма, поджигая некогда знаменитые дубовые леса Палестины…

Да, тому, кто выжил после этой катастрофы, было что вспомнить и рассказать внукам. Свидетельства непосредственных участников драмы не сохранились, но, сличив геологию Мертвого моря с описанием бедствия в разбросанных по всему миру потопных легендах, можно считать нарисованную картину достаточно близкой к первоначальной.

Упоминание потопных легенд в данном контексте совсем не случайно, и дело здесь не только в том, что сумма повсеместных описаний катаклизма в мифах о потопе — копия сиддимской катастрофы. Но прежде всего в том, что эти провинциальные рассказы зачастую не имели ничего общего с местными геологическими условиями, но абсолютно совпадали с условиями Палестины.

Сходно с палестинской катастрофой описывали потоп многие другие мифологии. Взять, например, Коран. Создатель его, пророк Мухаммад, хотя и воспользовался в рассказе о потопе библейским именем Ной (Нух), во всем остальном был от Библии совершенно независим и на свой лад излагал обстоятельства бедствия. Пророк писал, что глухие к проповедям праведника Нуха сородичи его поклонялись ложным богам. Аллах решил покарать их, и вот: «закипела печь», «вода переполнила долину», «от прегрешений они были потоплены и введены в огонь». Очевидно, что кораническая версия мифа о потопе гораздо ближе к «содомской» версии легенды, нежели ко «всемирной». И пророк не скрывал первоисточника своего вдохновения — это история Палестины. Мухаммад сообщает, что в волнах потопа утонул сын Нуха — Канан, т. е. утонула Палестина, так как «Канан» — вариант старинного названия этой земли (Ханаан, Кинаха). Может ли требовать мифология от арабской версии более точного адреса потопа, нежели этот?

Было бы не так удивительно, если бы содомский вариант мифа о потопе рассказывали только в Палестине и в близлежащей Аравии. Но в том-то и вся соль, что и далеко от этих мест потопную легенду предпочитали рассказывать на палестинский лад: нахлынуло море — образовалось озеро. На островах Новые Гибриды показывали озеро в середине острова Гауа и рассказывали, что на этом месте некогда была долина, заросшая густым лесом; местный «Ной» срубил там дерево, вытесал из него ковчег, посадил в него все живое, что было на острове, и заперся. Естественно, бедствие не заставило себя ждать, вода залила долину, и ковчег, пройдя между холмами, умчался в море.

Свой «содом», оказывается, был аж на Коморских островах. Корреспондент «Известий» Б. Пильников рассказывает: «Делаем остановку у соленого озера. С высоты оно темнеет пятнышком в кратере потухшего вулкана на расстоянии нескольких сот метров от океанского берега. Когда-то, утверждает предание, здесь была деревенька. Чужестранцу, однажды постучавшемуся в первый дом, отказали в глотке воды. Через несколько дней деревня сгорела дотла, а на ее место образовалось соленое озеро».

АРХЕОЛОГИЯ. От геологии Палестины обратимся к археологической стороне проблемы. Археология в данном случае гораздо важнее, нежели геология. Те или иные бедствия происходили практически везде, но не везде при этом тонули города. Относительная редкость таких событий особенно значима для искателя прародины потопного мифа, так как, начиная с самой древней его записи — шумерской, у Платона и в русской легенде о граде Китеже — везде говорится об утонувших городах. Так что, признак этот очень твердый и явно исходный для всего свода преданий.

Вдвойне примечательна градостроительная метка тем, что ко времени записи шумерского мифа о потопе на земле было только три страны, где существовала градостроительная практика. Это — сам Шумер, Египет и., конечно же, Палестина.

Как мы знаем, древние источники давали основания предполагать, что на дне Мертвого моря покоится от двух до тринадцати городов. Однако проверить эти данные до недавнего времени не представлялось возможным. Дело решила водолазная экспедиция 1960 года. Археологам удалось спуститься на дно Мертвого моря на глубину в 60 метров. Что уже можно назвать большим достижением, так как соленость Мертвого моря, превосходящая морскую в 7,5 раза, значительное препятствие на пути изыскателей. Погружение дало очень интересные результаты: на обследованном участке была обнаружена мощеная дорога шириной в 3,5 метра и засыпанные илом руины древних построек. Пресса поторопилась объявить их останками Содома и Гоморры, но это вполне могли быть и Адма с Севоимом.

Таким образом, подтвержденный археологией факт гибели сиддимских городов сомнений не вызывает. И это обстоятельство имеет особый вес, потому что среди великого множества преданий об утонувших городах, археологическое подтверждение — случай редчайший. Но, к сожалению, этим все и исчерпывается. Ни датой гибели городов (о ней мы еще будем говорить особо), ни данными о характере сиддимской культуры мы не располагаем. Это, значительно усложняя решение проблем потопной легенды, все-таки не делает положение безвыходным.

Трагедии Мертвого моря исторически повезло и не повезло. С одной стороны, Библия сделала великое дело, увековечив на своих страницах память об этом эпохальном событии, с другой — она же, сопроводив описание смакованием скабрезных деталей, превратила долину Сиддим в исторического прокаженного. Густая тень противоестественных страстей, «содомского греха», кажется, беспросветно затушевала для брезгливого ученого мира реалии сиддимской катастрофы, сделала исследования обстоятельств и последствий гибели Содома и Гоморры занятием почти одиозным.

Отсюда, видимо, тот нечистый авантюрный дух, что даже в современной литературе преследует каждое упоминание печально знаменитых городов. Достаточно сказать, что только четверо атлантологов попытались выдвинуть Палестину на роль прародины платоновского мифа, да и то их теории оказались настолько скудно оформлены, что не вызвали и тени сочувствия в среде простоватых, доверчивых атлантологов. Разумеется, не обошло своим вниманием драму Мертвого моря и племя искателей НЛО: гибель Содома и Гоморры объяснялась у них то атомной бомбардировкой, то посадкой космического корабля…Что здесь сказать? Бог им судья…

Однако, думаю, пришло время, оторвавшись от Библии и навеянного ею фривольно-авантюрного тона, серьезно, без подмигивания и ужимок, поговорить о народе Мертвого моря и его культуре. При этом за отсутствием конкретных, добытых непосредственно со дна моря, данных, на появление которых, видимо, трудно рассчитывать и в будущем, возьмем за отправную точку археологию сопредельных земель, т. е. археологию сиропалестинского региона в целом.

Что ни говори, а Палестина — это колыбель культурного человечества. С нее началась так называемая «неолитическая революция», где на смену хищническому потреблению пришло воспроизводство, т. е. культура как таковая. И хотя среди историков не утихают споры о приоритете тех или иных районов в тех или иных областях культурной деятельности (земледелия, скотоводства, металлургии), спор этот беспредметен, поскольку превосходство сиро-палестинской культуры не просто в исключительной древности, а в универсальности, независимости и гармоничности развития.

Между X и VIII тысячелетиями в Палестине положено начало земледелию, зодчеству и приручена собака (натуфийская культура).

В VIII тысячелетии заложен первый на земле, потрясший воображение археологов город Иерихон, где все впервые: фортификация (ров шириной 8,5 м и глубиной 2,1 м; каменная стена толщиной 1,6 м и высотой около 4 м.), храмовое зодчество (круглая каменная башня высотой в 8 м).

Самое позднее в VII тысячелетии возникает скотоводство: в том же Иерихоне найдены датируемые этим периодом кости козы, имеющие «бесспорные вторичные признаки одомашненной особи».

Совсем недавно пришло сообщение, что в районе известной нам впадины Вади-эль-Арабы обнаружены легендарные медные рудники Фенана, первая разработка которых относится теперь не к IV, как предполагалось ранее, а к V–VI тысячелетиям: такая датировка позволила археологам назвать Фенан одним из возможных «очагов перехода человечества к бронзовой цивилизации.

И надо ли говорить, насколько не вяжутся все эти сведения о древней и богатой цивилизации Палестины с традиционными, навязанными Библией представлениями о ней, как о стране примитивного патриархального быта, с живущими в шатрах праотцами, царями-пастухами и т. д. Тем более, что сама Библия вполне бессознательно давала в своих описаниях Древней Палестины обратную картину страны, я бы сказал, даже перенасыщенной цивилизации, некого мегаполиса. Так, согласно ее данным, одна маленькая область между горой Хермон и Геннисаретским озером, где обитал народ РЕФАИМОВ (ему в основном и будет посвящен весь наш дальнейший рассказ), вмещала огромное число городов, из которых только укрепленных было шестьдесят.

Это сообщение можно было бы отнести на счет часто приписываемой авторам Библии склонности к преувеличению, но побывавший в прошлом веке в том районе паломник считал его близким к действительности. Он писал: «Когда, побывавши в этой стране, действительно находим здесь один за другим большие каменные города, обнесенные и необнесенные стенами с каменными воротами, лежащие тесно один подле другого; когда видим здесь дома, построенные из таких огромных и массивных камней, что никакая сила, восставшая против них, не в состоянии разрушить их, когда находим в этих домах, такие обширные и высокие комнаты, что многие из них могли бы считаться красивейшими комнатами в европейском дворце, и, наконец, когда находим, что некоторые из этих городов доселе носят те же самые имена, которые они носили прежде, чем израильтяне пришли сюда из Египта, то, полагаю, нельзя не убедиться в том, что перед нами города рефаимов». Выразительная цитата, не правда ли? После нее, право, не очень удобно называть Палестину краем пастухов. Градостроительство, осуществляемое в таких масштабах, говорит само за себя.

Здесь нам необходимо приостановиться и подвести некоторый итог. Звучать он может следующим образом: прибегнув к услугам двух обязательных для потопо-атлантологии наук (геологии и археологии), мы вправе теперь констатировать достоверность библейских сведений относительно катастрофы в долине Сиддим. Так что, мы уже теперь располагаем классическим «джентльменским набором» всякого первооткрывателя потопа или Атлантиды: есть катастрофа и утонувшие города. Пожалуй, прежде на этом можно было бы остановиться (как и делалось), но, зная, что ныне как минимум у десятка конкурентов на руках те же козыри, ничего не остается, как продолжить поиск работающих на палестинскую версию аргументов, обратившись за помощью к совершенно не используемым прежде дисциплинам и методам.

ГЕНЕТИКА. Когда ботаники ставят перед собой цель найти прародину какого-либо культурного растения, они ищут местность, где произрастает более всего его разновидностей и, обнаружив, считают эту территорию искомой родиной. Идея тут проста — чем больше сортов, тем древнее культивирование, а чем древнее культивирование, тем вероятней исконность произрастания. Очевидно, что целиком этот метод в мифологии использован быть не может: миф не картошка. Но вот примечательный факт: у древних сирийцев было какое-то особое отношение к преданию о потопе. Обладая им наряду с другими нациями, сирийский народ оказался почему-то особенно чувствителен к сказанию, не только храня его в памяти, но и историю свою и религию рассматривая исключительно через «потопную призму». Чего у других народов не наблюдалось, во всяком случае, в таком объеме.

В свое время Лукиан посетил святилище Астарты в одном сирийском городе, называемом у него «Священным» (Иера-полем). Существуют различные мнения относительно местоположения данного города, но для нас этот вопрос непринципиален, главное, он находился в пределах Сирии: недалеко от Евфрата и на местном наречии, скорее всего, назывался Кадешем. Предполагать, что именно таково было подлинное название Иераполя, можно по нескольким причинам: во-первых, «кадеш» (святилище) — термин, однозначный греческому «иераполю»; во вторых, Кадеш — имя семитской богини, которую обычно изображали едущей на львах, и именно такой описал «иерапольскую» Астарту греческий писатель; наконец, в сиро-палестинском районе Кадеш — традиционный эпитет, часто подменявший первоначальное название городов. В исторических трудах обычно упоминаются только два Кадеша: Кадеш-Кинза, близ которого произошла битва хеттов с войсками Рамзеса II, и Кадеш-Варни, крупнейший религиозный центр времен исхода евреев из Египта, но в действительности их там было намного больше, наверно не меньше, чем в Европе названий городов, начинающихся с Sanct.

Лукиан считал кадетское святилище первым среди известных ему, самым богатым и пышным. Сюда стекались деньги и паломники со всего Востока: Аравии, Финикии, Вавилона, Киликии, Ассирии. Но кто основал его? По словам Лукиана, Ной (писатель называет его по-гречески — Девкалионом). С именем создателя ковчега связывалось не только святилище, но и его культ. В пропилеях кадетского храма стояли два гигантских каменных фалла, на вершины которых два раза в год забирался аскет, чтобы, сидя там неделю, возносить молитвы за Сирию в целом и за каждого отдельного желающего, при условии приличной платы. Интересно то, что местные жители истолковывали влезание на фалл и бдение там, как деяние «в честь Девкалиона и в память о потопе».

С именем Ноя связывалось и главное торжество сирийского святилища. Начиналось оно с того, что жрецы и паломники отправлялись к морю, взяв с собой какую-то статую, называемую у Лукиана «Знамением». Статуя эта, видимо, была лишена каких-либо половых, социальных и профессиональных признаков, единственным ее атрибутом был прикрепленный к голове голубь. Лукиан в числе возможных прототипов этой статуи называет Ноя, что ни так уж невероятно, если вспомнить манипуляции с голубем библейского Ноя. Набрав в море воды, участники процессии возвращались в храм и выливали ее в расселину под его фундаментом.

Здесь замечателен не столько сам обряд, сколько объяснение, которое давали ему жители Кадеша. Они говорили, что в «их стране образовалась огромная расселина в земле и поглотила воду. После того, как это случилось, Девкалион поставил алтарь и воздвиг над расселиной храм Гере. Я сам (добавляет Лукиан) видел эту расселину, которая находилась под храмом. Она очень мала… В память об этом событии установлен следующий обряд. Дважды в год в этот храм доставляется вода с моря; ее несут не только жрецы, но также и многие жители Сирии и Аравии. Иные даже из-за Евфрата отправляются к морю, чтобы нести воду. Сначала ее выливали в храме, потом она стекала в расселину, которая, хоть и невелика, но все же поглощает большое количество воды. Совершающие этот обряд говорят, что он установлен Девкалионом».

Разумеется, все эти описанные Лукианом обряды могли и не иметь непосредственного отношения к потопу. Да и не это важно, главное, кто бы ни был основателем святилища, за чем бы ни лазил аскет на каменный фалл, чье бы изображение ни носилось к морю и каков бы ни был подлинный смысл справляемых в Кадеше обрядов, — все это освящалось именем Ноя и связывалось с историей потопа. Это-то по-настоящему важно. Поразительная устойчивость и всеохватность потопного предания в Кадеше заставляет предполагать (вспомним метод генетиков при отыскании прародины растения), что и сам потоп произошел где-то неподалеку. А близость Мертвого моря сама подсказывает, что именно его образование оставило столь глубокий след в памяти сирийцев.

ПАЛЕОЭТНОГРАФИЯ. Очевидно, ярче и основательней предание о потопе должно было запечатлеться в сознании жителей территорий, непосредственно прилегающих к Мертвому морю. Но подкрепить это положение практически нечем. Осевшие на земле Палестины иудеи пришли туда поздно. А коренные жители страны вымерли еще до наступления эпохи Царств. Еврейские переселенцы называли исконных обитателей Палестины ре-фаимами (это имя знакомо читателю, оно упоминалось, когда речь шла о культуре древнейшей Палестины). Так вот, в иврите слово «рефаим» означает «исполины», и одно это наименование уже о многом говорит искателю первоисточника потоп-ной легенды, потому что везде, где бытовало предание о потопе, сказители упоминали чрезвычайно важную деталь — будто бедствие задумывалось богами с целью уничтожения особого племени великанов.

В разных вариантах мифа этот народ назывался по-разному: у славян «асилками», у скандинавов «инеистыми великанами», у греков «людьми медного поколения». Что же это были за люди? Обратимся к «Трудам и дням» Гесиода:

Третье родитель Кронид поколенье людей

говорящих,

Медное создал, ни в чем с поколеньем несхожее

прежним.

С копьями. Были те люди могучи и страшны.

Любили

Грозное дело Арея, насильщину. Хлеба не ели.

Крепче железа был дух их могучий. Никто

приближаться

К ним не решался: великою силой они обладали,

И необорные руки росли на плечах

многомощных.

Были из меди доспехи у них и из меди жилища,

Медью работы свершали: никто о железе

не ведал.

У Гесиода ничего не говорится относительно роста людей медного поколения, но известно, что греки считали их великанами. Согласно их преданиям, не все люди медного поколения погибли при потопе. По крайней мере, один из них спасся, это — медный гигант Талое, страж Крита, трижды за день обегавший остров. Был ли он медный, так ли быстро бегал — Бог ведает, но, что касается огромного роста, то вполне возможно, сказание здесь не лжет.

Библейская книга бытия также косвенно указывает на антиисполинские цели потопа. Прямо, правда, об уничтожении им племени исполинов не говорится, ее склонные к морализаторству авторы видели причину бедствия в греховности допотопного человечества. Но вот как знаменательно звучит стих (Быт. 6, 4), непосредственно предшествующий библейской этической разработке темы потопа: «В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, когда сыны Божии стали входить к дочерям человеческим. И они стали рожать: это сильные, издревле славные люди.

И увидел Господь (Бог), что велико развращение человеков на земле…» и устроил потоп.

Из библейского текста видно, что кажущиеся сейчас бессвязными, случайно сшитыми сказания об исполинах и допотопных греховодниках прежде представляли собой нечто целое, а именно — предание о гибели гигантов. И лишь последующее гнетущее морализаторство редакторов привело к разрыву некогда единого по существу, далекого от этнических и богословских проблем, чисто исторического сказания. И дважды Библия об этом проговаривается: в «Книге Премудрости Соломона» и «Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова». В них мы читаем: «…когда погубляемы были гордые исполины, надежда мира, управленная Твоей рукой, прибегнув к кораблю, оставила миру семя рода»; «Не умилостивился Он над древними исполинами, которые в надежде на силу свою сделались отступниками; не пощадил и живших в одном месте с Лотом, которыми возгнушался за их гордыню».

Спрашивается: о чем говорят два эти отрывка из «Премудростей»? Во-первых, совершенно ясно, что в среде иудейских книжников имел хождение неканонический, близкий к исходному преданию о потопе рассказ, где говорилось о гибели гигантов. Во-вторых, редакторы Библии сознательно исказили его, принизив титанические образы Ноя и его домочадцев, с тем, чтобы облегчить последующее возведение к славному роду исполинов своего собственного происхождения (по линии Сима). И последнее, судя по тому, что автор «Премудрости Иисуса» группировал древних гигантов с «жившими вместе с Лотом» (т. е. обитателями Содома и Гоморры), можно предполагать, что книжники догадывались о связи между потоп-ной легендой и историей катастрофы в долине Сиддим.

Причем, навести их на эту мысль могло не только внешнее сходство катастроф (в обоих случаях — потоп), но и сходство облика народов, которые пережили бедствие. Дело в том, что самым поразительным для стороннего наблюдателя во внешности коренных жителей Палестины был их гигантский рост. Рефаимы были племенем исполинов. Когда еврейские переселенцы ушли из Египта, они послали вперед разведчиков разузнать о силе и достатке живущих там народов. Принесенная лазутчиками весть была ошеломительна. «Народ, который видели мы среди ее, люди высокорослые, там видели мы и исполинов, сынов Енаковых, от исполинского рода; и мы были в глазах наших пред ними, как саранча, такими же были мы и в глазах их», — рассказывали они.

Подобное свидетельство в Библии не единственное. В другом месте ее авторы сообщают, что у одного палестинского племени долго хранилась как реликвия железная кровать последнего рефаимского царя, длина которой равнялась 4,5 метра. Даже если учесть, что кровать делалась с известным запасом, все равно изготавливалась она явно не для обыкновенного человека.

Сами рефаимы до эпохи Царств не дожили, но их потомки из города Гефа до нее дожили и продолжали пугать воинов, израильских царей своим унаследованным от отцов, более чем внушительным ростом. Рост одного из них — знаменитого поединщика Голиафа был больше трех метров. Сходные истории про людей, обитавших в этом районе, рассказывали античные писатели. Так, греческий этнограф Павсаний писал, что в Сирии, на дне реки Оронт был найден гроб с человеческим скелетом 5,5 метра длины.

Будем справедливы, не только с Ближнего Востока поступали такого рода сведения. Геродот рассказывал, что в Греции спарты выкопали скелет какого-то гиганта 3,5 метра ростом; они приняли его за скелет легендарного героя Ореста и долго возили с собой в военных экспедициях в качестве боевого амулета. Знаменитому арабскому путешественнику Ибн Фадлану показывали шестиметровый скелет «волжского богатыря», повешенного хазарским царем. Подобных свидетельств можно было бы привести еще множество, благо, древняя литература просто переполнена ими. Поэтому на очереди естественный вопрос о достоверности всех этих сведений.

Начать придется с неутешительного вывода, что степень достоверности их невелика. Даже современная антропология, с ее кажущимся отточенным инструментарием, часто не только развеивает мифы, но и плодит их (миф о гримальдийском человеке и ему подобные). Что тогда спрашивать с древних антропологов? Основа старинных сказаний о великанах могла слагаться из нескольких вполне банальных фактов: находок костей ископаемых животных, сооружений, своими размерами указывающих на высокий рост их создателей, естественной разницы в росте между различными племенами и расами. Кроме того, думаю, если бы на бой с царем Давидом вышел не легендарный Голиаф, а наш современник пакистанец Мухаммад Алан Чанна, чей рост — 2,5 метра, а вес — больше 200 килограммов, то впечатление у израильского войска было бы не менее сильным, чем в библейские времена. Однако из этого, понятно, не следует, что пакистанцы — народ-гигант. Поэтому, оставив пока в стороне древние свидетельства, а равно многочисленные упоминания о высоком росте экзотического йети, попробуем поговорить на эту тему, руководствуясь данными, проверенными и перепроверенными не один раз.

То, что на земле некогда жили человекообразные гиганты, — факт бесспорный. В антропологии они подразделяются на гигантопитеков (гигантских обезьян) и мегантропов (больших людей). В Китае найдены зубы первых, от вторых — две челюсти в Восточной Африке и на Суматре. Приходилось читать в популярной литературе даже о некой «реконструкции» скелетов этих исполинов со ссылкой на известного антрополога В. П. Якимова. При этом приводились фантастические цифры: рост — до 5 метров, вес — до полутонны. Однако на самом деле вся «реконструкция» представляла собой не что иное, как простое и достаточно спорное умозаключение Якимова, суть которого сводится к следующему: поскольку зуб гигантопитека в два раза больше зуба горной гориллы, то и всего остального у него должно быть вдвое больше. Отсюда — и цифры. С таким умозаключением трудно согласиться полностью: разумеется, между ростом и размером зубов существует известная взаимозависимость. Но не настолько прямая, чтобы буквально выводить рост из зубов.

После находки останков гигантопитеков и мегантропов знаменитый палеоантрополог Вейденрейх выдвинул гипотезу о происхождении от них современного человека. Выдвинул, хотя не мог не сознавать, что на пути к признанию его теории стоят почти непреодолимые препятствия, поскольку, по имевшимся на тот день данным, все ближайшие предки человека высоким ростом не отличались.

Но прошло время, и этот главный контрдовод стал терять свою убедительность. Например, обнаружилось, что существовало не менее трех разновидностей австралопитека, колебание в росте которых составляло 30 см. Сравнительно недавно известный антрополог Ричард Лики сообщил о находке скелета подростка «хомо эректуса», который, поживи он подольше, мог достичь роста в 180 см. Практически сейчас не хватает только найти рослого неандертальца, чтобы замкнуть цепь, тянущуюся к человеку от его сверхмассивного пращура — гигантопитека. Было бы не совсем верно говорить, что пока нет рослого неандертальца. Он — или почти он — есть. И самое любопытное, убеждают в этом данные, добытые в районе, с которого мы начали рассказ о гигантах-рефаимах — в Палестине.

В 30-е годы нынешнего столетия экспедиция антропологов обнаружила в Палестине, на горе Кармаль, скелеты существ, вызвавшие в стане палеоантропологов долго не утихавшую смуту. Во-первых, различие в строении скелетов «палестинцев» оказались столь велики («полиморфизм»), что породили теорию о происхождении от них основных человеческих рас, но в действительности эти различия намного превосходили существующие расовые. Во-вторых, по основным своим показателям (объем мозга, форма лба и т. д.) «палестинец» уже был человеком в полном смысле этого слова. Хотя сохранял в своем облике и некоторые неандертальские черты. Это обстоятельство в свою очередь выдвинуло Палестину на первое место среди предполагаемых прародин человечества. Наконец, что самое важное для нас теперь, «палестинец» был весьма рослым — 175 см.

На первый взгляд, цифровые показатели «палестинца» (175 см) не выглядят слишком внушительно, особенно на фоне рассказов древних авторов о ближневосточных гигантах. 175 см — средний рост современного европейца. Но, решая, насколько высок был «палестинец», следует учесть, что роста в 175 см европеец достиг только сейчас, в век акселерации. Совсем недавно он был гораздо ниже. Например, обмер доспехов мюнхенских рыцарей показал, что их средний рост составлял около 160 см, а ведь германцы — один из самых рослых народов мира. И уж покажется совсем гигантом «палестинец», поставленный рядом с представителями карликовых племен (120–140 см), некогда широко населявших ойкумену.

Но и это еще не все. «Палестинец» не настолько чистый тип, чтобы считать его эталоном по части роста. Так, легендарные гуанчи — светлопигментированные коренные жители Канарских островов, уничтоженные в XVI веке испанскими колонизаторами (гуанчей иногда отождествляют с атлантами из платоновского мифа) были выше 180 см. У некоторых ныне здравствующих африканских племен (например, динка) рост в 1,8 метра считается нормой. А так как прародина тех и других, по мнению многих антропологов, — Палестина, то нет ничего невероятного в предположении, что «палестинец», прежде чем окончательно сформироваться в современного человека, еще какое-то время рос и некоторые потомки его могли достичь голиафовой цифры в 3 метра.

Разумеется, процесс этот не был искусственным, похожим на попытку Петра Великого путем скрещивания гренадера с финской девушкой-переростком вывести породу великанов. Царь не знал генетики, того, что сложение двух аномалий не всегда дает в результате аномалию же. Что касается Палестины, то там данный процесс мог идти естественным путем и, видимо, дал тот результат, о котором мечтал царь-преобразователь. Во всяком случае, византийский историк Михаил Пселл писал, что император Константин VIII был ростом около 2,8 метра, а его предшественнику пришлось иметь дело с мятежом неких «иверов» ростом более 3 метров. Даже если Пселл преувеличивал, то явно не намного, поскольку писал не о предках и скелетах, а о живых людях, своих современниках…

Впрочем, нам пора остановиться, палеоантропология — сама по себе увлекательная и практически не исчерпаемая тема. Поэтому пока читатель не забыл, что предмет нашего исследования миф о потопе, составим резюме сказанного прежде. А именно: древние источники, констатируя факт проживания исполинов по берегам Мертвого моря (и это необязательно вымысел), еще раз подтверждают справедливость предположения, что именно затопление палестинской долины Сиддим послужило основой последующих преданий о потопе. Неотъемлемой частью которых, как уже говорилось, было утверждение, будто задумывалось бедствие с целью уничтожить племя великанов.

Настоящий вывод нельзя назвать слишком оригинальным. Так думали еще творцы Библии. Прежде при цитировании мы пользовались обычным русским синодальным ее изданием, опирающимся на греческую версию Библии (Септуагинту). Иное дело еврейская Библия. Она гораздо откровеннее в изложении своих взглядов на проблему первоистока потопного мифа. Возьмем известный нам эпизод засылки иудейских разведчиков в Палестину, вот как звучит рассказ в оригинальной интерпретации: «…есть земля, истребляющая обитающих на ней, и весь народ, который мы видели на ней — люди огромного роста. Там увидели мы и допотопных детей великанов, из допотопных, и стали мы в собственных глазах наших похожи на акрид, да такими показались и на их взгляд». Эти выразительные, не допускающие разночтений строки ясно указывают на существовавшее, по мнению авторов Библии, родство между палестинскими гигантами-рефаимами и исполинами — жертвами потопа.

Судя по контексту, говоря о рефаимах, как о жертвах потопа, Библия имела в виду ни какую-нибудь иную, а именно «вселенскую» версию мифа. Однако из этого не следует, что они не были причастны и к «содомскому» его варианту. Хотя миф о Содоме и Гоморре сохранился в Библии, он принадлежал не иудеям, а моавитянам и аммонитянам — семитоязычным племенам, прежде евреев поселившихся в Палестине. Вывожу это из того, что моавитяне и аммонитяне считали себя потомками праведного Лота и его беспутных дочерей. Хотя «содомская» версия рассказывалась ими, из этого факта не следует, что именно моавитяно-аммонитянские предки пережили катастрофу Мертвого моря. В Библии Бог говорит Моисею: «Я не дам тебе ничего от земли сынов Аммоновых во владение, потому что Я отдал ее во владение сынам Лотовым; и она считалась землей Рефаимов; прежде жили на ней Рефаимы».

Нечто подобное библейским свидетельствам можно найти в другом прославленном памятнике литературы — в Коране. В нем Мухаммад, предостерегая своих соплеменников, напоминал: «Помните, как Он сделал вас преемниками после народа Нуха». Пророк не говорил, был ли народ Нуха (Ноя) рослым, ну да это сейчас неважно. Главное, сами арабы считали себя пришельцами на земле Аравии, где им предшествовал народ, переживший потоп. Поэтому сведя теперь воедино данные литературы, можно довольно определенно говорить, что жило на Ближнем Востоке некое племя, считавшее себя жертвой потопа, племя, предшествующее семитам на их теперешней родине, но само, судя по разнице в росте, к семитской ветви народов не принадлежавшее.

Скажем больше, хотя ближневосточные источники сохранили только одну антропологическую примету народа — носителя потопной легенды — его высокий рост, нам сейчас, благодаря археологии, есть много чего добавить к скудным данным литературы. Дело в том, что сохранились портреты людей этого племени. Прежде уже упоминался первый на земле чудо-город Иерихон, где все было впервые: и фортификация, и храмовое зодчество — но до времени не говорилось, что в нем были найдены изображения людей, которые опять-таки со стопроцентной уверенностью можно назвать портретами. Уверенность эта обусловлена тем обстоятельством, что изображения представляли собой чрезвычайно реалистически выполненные погребальные маски. Особенно хорошо сохранился один женский портрет. Одного взгляда на это милое, с прямым, слегка вздернутым носом, домашнее, я бы сказал, русское лицо достаточно, чтобы убедиться: древнейшее, коренное население Палестины к семитам не принадлежало и обликом своим являло классический европеоидный тип. Поэтому, если кто из потомков иерихонцев дожил до наших дней, то говорить эти потомки должны либо на индоевропейском, либо на угрофинском языках.

ИТОГ. От промежуточных выводов перейдем теперь к более широкому обобщению, где учитывались бы данные всех привлеченных дисциплин: геологии, археологии, генетики, этнографии и антропологии. Итак, есть веские основания заподозрить в истории образования Мертвого моря первоисточник последующих легенд о потопе. За это говорят: первое, потоп в Палестине был, и случилось это на памяти знакомого с градостроительством населения. Второе, гео- и этнопривязки в легендах, если таковые сохранились, часто не имеют ничего общего с местными условиями, но поразительно сходятся с условиями Палестины: горы расступились, хлынуло море, образовалось озеро, цель потопа — умерщвление исполинов. Указание на очень высокий рост жертв потопа, возможно, не вымысел, во всяком случае, народ — носитель потопной легенды заметно превосходил по этому показателю семитов и обликом походил на современных европейцев. Третье, наиболее восприимчивы и памятливы относительно этого события оказались жители города, находившегося в непосредственной близости от Мертвого моря (Кадеш).

Спрашивается: может ли этот свод аргументов, кстати, гораздо более полный, чем у других потопо-атлантологов, служить сколько-нибудь серьезным доводом в пользу предложенной гипотезы? Да ничуть. Разумеется, без геологического и археологического подтверждения вообще не было смысла заводить разговор на эту тему. Но сами по себе они — доказательства из разряда косвенных. Практически, единственно, что достигнуто, так это констатация факта потопа в Палестине, события, породившего миф о Лоте, как нельзя более удачно вписавшегося в общемировую традицию потопной литературы и повлиявшего на кораническую версию мифа. Вот все. Недоказанным остается главное: что именно история палестинской катастрофы была первоисточником всех других легенд о потопе. Только вселенская ономастика мифа (имена и названия), указывающая на дно Мертвого моря, способна дать решающие аргументы в пользу палестинской версии.

Точнее, условия еще жестче. Мало свести по ономастике одно, два, три «потопных» сказания к ономастике Палестины (в подобном случае трудно было бы исключить вероятность простого переноса из одного вторичного источника в другой). К прародине мифа должна сходиться вся или почти вся ономастика легенды, по крайней мере большая ее часть, с таким разбросом по географии, чтобы он заведомо исключил возможность попадания во вторичные источники. Вот каковы условия «игры». Никто их прежде не ставил — да и кому захочется обрекать себя на такую мороку — но только эти условия способны обеспечить чистоту, корректность и подлинную научность построений. Во всемирной ономастике — нерв проблемы мифа о потопе, его единственное безукоризненное решение. И слово теперь за ней.

 

ОГ ВАСАНСКИЙ

Греция. В Греции имели хождение несколько вариантов сказания о потопе. В одном из них, самом популярном, в роли «Ноя» выступал фессалийский царь Девкалион, в другом — беотийский царь Огиг. По-видимому, Огиг гораздо старше Девкалиона. Само имя беотийского царя стало в Греции нарицательным: словом «ogigios» снабжалось все, что хотели назвать древнейшим, извечным. Кроме того, от потопного предания об Огиге почти ничего не осталось, разве что его личность иногда связывалась с историей образования в Беотии Копацдского озера, якобы покрывшего своими водами несколько городов (Страбон).

Уже в наше время делались попытки, опираясь на местную геологию, доказать пусть не факт, так возможность данной катастрофы, и, наверно, эти усилия имели смысл, если бы не имя царя. Оно делает бессмысленным всякий поиск на территории Беотии. Дело в том, что на самом деле «Огиг» не имя царя, а название прославленного Библией мамбрийского дуба, изображение которого теперь можно видеть на любой иконе «Троицы Ветхозаветной». Остается добавить, что именно под дубом Огигом восседала за трапезой у Авраама триада богов (ангелов), прежде чем отправиться на разгром Содома и Гоморры. А это обстоятельство, в свою очередь, как нельзя лучше объясняет, откуда взялась в Беотии легенда об утонувших городах и почему уцелевший царь носил имя Огиг.

Скажем больше, нам по силам не только вернуть к палестинскому первоисточнику один из греческих вариантов легенды о потопе, но и объяснить имя царя, якобы пережившего катастрофу (сделать это, основываясь на греческом языке, невозможно).

Палестина. Мамбрийский дуб Огиг рос в предместье города Хеврона, где жили рефаимы, которыми правил царь Гогам. Сходство между названием дуба и именем хевронского царя (Огиг — Гогам) совсем не случайно. За ним система, потому что комбинация «г-г» с разной огласовкой обычно выступала в качестве основы библейских царских имен. Кроме хевронского Гогама, в тот же ряд можно поставить знаменитых Гога и Магога, менее известных амалакитянских царей-тезок по имени Агаг, дважды упоминаемых в Библии: один раз во времена Моисея, другой — во времена Саула.

Однако, думается, что «Огиг» — не первоначальная форма имени, в нем явно чувствуется характерное для древних грамматик и ритуальных обращений удвоение более короткого имени — Ог. И действительно, упоминается в Библии персонаж, носивший имя Ог (Ог Васанский). Огом звали того самого последнего царя рефаимов, чья гигантская железная кровать хранилась в Палестине как реликвия.

Такая последовательность именования палестинских царей наводит на простую мысль, что слово «ог» являлось не именем, а титулом, соответствующим титулу «царь». Что касается удвоения «ога» до «огига», «гогама», «агага» и т. д., то оно могло представлять собой ритуальное обращение («царь-государь»), превосходную степень («царь царей»), форму множественного числа («цари»).

Запасшись сведениями относительно смысла и назначения палестинских терминов «ог» и «огиг», перейдем теперь непосредственно к мифу о потопе. Пока в нашем распоряжении только один пример использования их в таком контексте — предание греческой области Беотии, о якобы пережившем потоп царе Огиге. Поэтому очередная задача — выяснить масштабы употребления палестинской титуляции в общемировом своде «потопных» легенд.

Начнем с оригинала — личности последнего рефаимского царя Ога Васанского. Судя по воспоминаниям древних, Ог был фигурой исключительной даже на фоне богатой на все значительное истории Палестины. Флавий, принадлежавший к племени исконных рефаимских недругов, и тот отдавал должное царственному облику и дарованиям этого человека. «Ог отличался исполинским ростом и редкой красотой; при этом ему была присуща необыкновенная храбрость, которая вполне отвечала его статному красивому телосложению», — писал знаменитый историк.

Ог ни у Флавия, ни в Библии, понятно, не фигурирует в качестве героя потопного мифа, но в памяти иудеев сохранились воспоминания о непосредственной причастности рефаимского царя к этому эпохальному событию. В талмудической литературе можно найти упоминание, что во время потопа великан Ог забрался на крышу ковчега, и Ной на всем протяжении плавания кормил рефаимского царя, подавая ему пищу через отверстие в крыше.

Благодаря данному свидетельству, мы обретаем имя (точнее, титул — «царь») исконного героя палестинского предания о потопе. И если знаменитый миф действительно вышел из Палестины, то царь Ог и дуб Огиг безусловно должны фигурировать в значительной части общемирового свода легенд.

Надеюсь, читатель простит мне весь последующий длинный реестр разноплеменных героев-тезок, объединенных единой темой потопа. Без них было бы невозможно воссоздать полную географию мифа о потопе, вселенскую картину движения царя Ога и дуба Огига по планете.

Аравия. В первой главе уже говорилось, что пророк Мухаммад, создавая свою версию мифа о потопе, судя по геологии и упоминанию Палестины (Канан) в числе утонувших, опирался не столько на всемирный библейский вариант, сколько на легенду Мертвого моря. Не забыл пророк и про рефаимского царя Ога. Его именем Мухаммад назвал народ, народ «аль-Айка», переживший бедствие и предшествующий арабам на их сегодняшней родине. Кроме того, пророк использовал имя Ога для обозначения Йагуса и Наука — ложных богов, которым поклонялись нечестивые сородичи праведного Нуха.

Нигерия. Третий вариант трактовки образа рефаимского царя Ога дает мифология африканского племени йоруба. Интересно отметить, что некоторые исследователи считают современных йоруба потомками атлантов из платоновского мифа об Атлантиде. Так вот, в мифологии йоруба рефаимскому Огу соответствует божество плодородия Око. Говорили, что он родился после того, как обесчещенная мать-земля стала извергать в судорогах из грудей своих и лона потоки воды. Вместе с водой вышли из чрева ее боги (похоже, их было восемь, т. е. столько же, сколько в классическом библейском ковчеге). В числе этих выплывших богов значился и посвятивший себя плодородию Око.

Перу. С западного побережья Африки перенесемся на другую сторону Атлантики, так как именно в Америке рассказывали трудно отличимый от нигерийского вариант мифа о потопе. Дубликатом Око мифологии йоруба в древнеперуанских сказаниях являлся Око (Учу) — один из четырех братьев-родоначальников легендарного народа инков. Формально перуанского Око нельзя назвать «потопным» героем. Инки рассказывали, что все четыре брата не утонули, а вместе с женами вышли из некого украшенного золотом и драгоценными камнями окна в горе. Однако испанцы, услышав этот рассказ, точно угадали его «потопную» основу. Хронист писал: «Некоторые любознательные испанцы, слушая эти рассказы, хотят сказать, что индейцам была ведома история Ноя, его трех сыновей, жены и невесток, которые и были теми четырьмя мужчинами и четырьмя женщинами, которых Бог спас от потопа, что — это те самые люди, о которых рассказывает легенда». Добавим от себя, что дело здесь не только в совпадении действительно характерной для потопных преданий цифры плававших в ковчеге — восемь. А в том, что, по рассказам, главный из братьев — Манко — прежде чем оказаться в золотом окне, вышел вместе с женой из лагуны озера Титикака. Точнее, отправной точкой его движения, видимо, был одноименный озеру остров, где был храм и где «после потопа… раньше чем где-либо увидели лучи Солнца». И значит, испанцы были совершенно правы, интерпретируя этнографический миф инков в потопном духе.

Гватемала. Точная копия перуанского Око/Учу — гватемальский Ики, герой преданий индейцев киче. Ики — также один из восьми родоначальников своего племени, переживший потоп: «Внезапно начался сильный ливень. Масса града выпала на голову всех племен и огонь был потушен». Солнце тогда еще не всходило, была полная тьма, и Ики вместе с братьями, дрожа от холода, забрался на вершину горы Хакавиц. Но вот взошло солнце, и «сразу же поверхность земли была высушена… перед тем как поднялось солнце, поверхность была влажной и илистой».

Венесуэла. Иначе, нежели киче своего Ики и инки своего Око/Учу, представляли себе тот же образ венесуэльские индейцы ябарана. Во-первых, подобно некоторым перуанцам, они произносили это имя с другой ступенью чередования — Очи. Во-вторых, в венесуэльских преданиях Очи предстает не жертвой, а виновником потопа. Будучи хранителем одной таинственной корзинки, Очи, снедаемый любопытством, открыл ее: из корзинки вылетела птица-Солнце и разразился потоп.

Остров Пасхи. К той же серии виновников потопа относится Уоке — грозный бог и пращур пасхальцев. По их словам, «земля острова Пасхи была некогда гораздо больше, но так как жители его совершали преступления, Уоке раскачал землю и разбил ее (подняв), при помощи палки».

Антильские острова. Копия Уоке пасхальцев — Екау, главное божество Антил, бог грозный, вулканоподобный и, по мнению местных жителей, основной виновник всех бедствий на островах, включая потоп.

Новая Зеландия. Завершить список потопных персрнажей-тезок в Западном полушарии, вероятно, следует новозеландским Ика-тере. Ика-тере — отец рыб, божество полинезийцев маори, рожденное, по преданию, во время потопа от морского божества Таироа.

Финляндия. Несмотря на огромное расстояние, морское божество финнов Ики-Турсо — поразительная копия маорийского Ика-тере. Совпадение практически по всем параметрам. Одинаковое пристрастие к морской стихии. Одинаковая фонетика первых половин имен. Обоюдная причастность к мифу о потопе: в случае с маорийским божеством она прямо названа, а в случае с финским божеством легко прослеживается, благодаря второй половине имени — Турсо. «Турсами» у соседей финнов — скандинавов, назывались те самые великаны, что стали жертвами потопа.

Лапландия. Видимо, в один ряд с финским Ики-Турсо следует поставить Айеке, бога-громовика ближайших родичей финнов — саамов. Доподлинно неизвестно, был ли Айеке причиной катастроф в прошлом, но ему, безусловно, уготовано стать виновником грядущей гибели вселенной. Потому что, по мнению лапландцев, мир живет до той поры, пока охотящийся Айеке не настиг золоторогого белого оленя. Когда же это произойдет и в тело оленя вонзится первая стрела Айеке, «горы извергнут огонь, реки потекут вспять, иссякнут источники; после второй стрелы — огонь охватит землю и лед закипит; когда же Айеке вонзит в сердце оленя нож, звезды падут с небес, утонет солнце, потухнет луна и на земле останется прах».

К изложенному выше саамскому «апокалипсису» остается добавить, что на мысль о принадлежности лапландского Айеке к кругу персонажей «потопного» мифа наводят не только имя и апокалиптическая трактовка образа, но и удивительное для лапландцев, живущих за несколько тысяч километров от ближайшей сейсмоактивной зоны, представления о способности рек течь вспять и гор извергать огонь. Откуда это?

Алтай. Практически тот же вопрос: откуда это? — хочется задать жителям сухопутного Алтая, когда узнаешь, что и у них было предание о потопе, и что лапландскому Айеке в нем соответствует Яйык — светлый дух, защитник людей, деятельный участник всех «потопных» перипетий.

Пруссия и Литва. Еще одна грань того же образа — прусское божество Око пирмс. Оговорюсь, прямых доказательств причастности Око пирмса к мифу о потопе нет, и поначалу на мысль о возможности таковой связи наводит лишь имя Око, безукоризненно совпадающее с именами нигерийского и перуанского потопных героев. Оправданием здесь может послужить то, что от мифологии древних пруссов вообще почти ничего не осталось, в основном списки богов, в которых прусский Око, оправдывая вторую половину своего имени (pirms — первый), всегда занимает почетную первую строку. Однако пользуясь обычным в науке методом реконструкции по данным родственных мифологий, можно легко восстановить, по крайней мере, одно прусское предание, где Око пирмс выступал в главной роли. Разумеется, это — миф о потопе.

Литовцам, ближайшим родичам пруссов, был хорошо известен этот миф. Главным организатором бедствия в нем назывался первенствующий среди богов — Прамжимас, т. е. тот же прусский Око пирмс, только без первой, потерянной за давностью события, частью имени божества (Око). В Литве рассказывали, что однажды, выглянув из окна небесного дворца, Прамжимас поразился царящей на земле неправде. Факт этот так сильно подействовал на божество, что он решил уничтожить греховное человечество. Были посланы великаны: Вода и Ветер, которые схватили Землю и стали трясти ее, пока все живое не утонуло. Случайно Прамжимас, грызя орех, снова выглянул из окна дворца и обнаружил, что несколько пар людей и животных спаслось на вершине горы. Прамжимас почувствовал сострадание, бросил вниз скорлупу ореха, она стала спасительным ковчегом. Бедствие минуло, люди разошлись по земле, одна пара осела в Литве и положила начало литовскому племени.

Белоруссия. Прежде говорилось, что у славян бытовало предание о некоем давнем поколении гигантов, погубленном богом за гордыню, и что звались эти гиганты «асилками» (или «оселками»). Однако, если быть совсем точным, то необходимо отметить, что так их звали только в Белоруссии и, пожалуй, только там представления об асилках занятно двоились: по одним версиям они явились жертвами катастрофы, а по другим — ее организаторами. Например, рассказывали, что асилки утопили под Минском в озере Диком церковь с людьми.

Однако не этот рассказ, мало чем отличающийся от других славянских вариантов мифа о потопе, с типичным для них упоминанием утонувших городов и церквей, привлек наше внимание и заставил включить его в главу, посвященную рефаимскому царю Огу. Дело в самом названии гигантов — «асилки».

Значение славянского слова «асилок/оселок» хорошо известно — «точильный камень». Так вот самое интересное, что происхождение слова «асилок» принято в лингвистике возводить к праиндо-европейскому слову «ак», якобы имевшему значение «камень», «каменное небо». Однако не оспаривая сейчас точности фонетической реконструкции, хочется оспорить справедливость реконструкции смысловой. Мне кажется, что слово «асилок» связано с глаголом «заостряю» (ср. перс, asal (осока, копье), арм. aseln (игла), инд. acris (грань, лезвие), курд, асег (шуруп, винт)). Восходит же происхождение этого слова к корню, от которого произошел рефаимский титул «ог» (царь), и представляет собой как бы графическое выражение все той же идеи иерархического превосходства. «Острие», «вершина», «гора» — таковы первоначальные значения слова, от которого образовано славянское слово «асилок».

Дополнительные аргументы в пользу справедливости нашей этимологии слова «асилок» и возведения образа белорусских асилков к образу рефаимского царя Ога может дать предварительный разбор ономастики платоновского мифа об Атлантиде. Тут сразу следует оговориться, что хотя рефаимская титуляция (см. ниже раздел, посвященный Лидии) встречается на страницах произведений великого философа, но непосредственно в мифе об Атлантиде царь Ог и дуб Огиг не упоминаются. Однако не будем огорчаться, нам пока достаточно того, что Платон воспользовался при изложении своего варианта мифа о потопе именем Атланта, именем, порождающим интересную цепочку ведущих в Палестину ассоциаций.

Дело в том, что мифический Атлант, видимо, носил некогда титул «ог». Страбон приводит в своей «Географии» характерное высказывание одного из своих предшественников, уверявшего, будто существует такая гора под названием Огий и будто является она обителью Горгон и Гесперид. Судя по Горгонам и Гесперидам, под горой Огий мог подразумеваться только обращенный в гору Атлант — здесь двух мнений быть не может. И значит, Огий — просто другое имя Атланта, имя очень прозрачное, легко возводимое к рефаимскому титулу «ог» (царь).

Скажем больше, нам по силам объяснить, каким образом получил легендарный титан-мученик Атлант этот, так не идущий к его страдальческому образу, титул. Дело в том, что самые ранние из известных изображений Атланта на территории Сиро-Палестины восходят к III тысячелетию до Рождества Христова. В недавно раскопанном архиве сирийского города Эбла были найдены оттиски печатей с изображением человеческой фигуры, поддерживающей разделенный на четыре части космический символ. Один исследователь архива Эблы назвал эти изображения «Атлантом» и очень верно сопоставил с традиционным титулом аккадских царей — «царь четырех стран света». Действительно, для древних был характерен взгляд на царя как на некую опору мира, вседержителя, магического вершителя космических судеб. Отсюда царственный подтекст образа Атланта и засвидетельствованное у Страбона имя Огий, образованное от рефаимского титула «ог» (царь). Что касается приложения имени Огий к горе, то, как уже говорилось, оно является графическим выражением иерархического превосходства царя над остальным обществом, противопоставления «горнего» царственного бытия «дольнему», народному. Отсюда же образование корня «ак» (острие, вершина, гора), к которой было прежде возведено название персонажей белорусских «потопных» преданий — асилков.

Если быть придирчивым, то можно, конечно, сказать, что ни гора Огий, ни сам титан Атлант — еще не Атлантида. Но согласиться с этим мешает то простое обстоятельство, что и Атлантида, как таковая, в буквальном смысле прописана на дне Мертвого моря. Поданным греческой мифографии, Атлантидой на правах дочери Атланта звалась богиня Калипсо, та, что долго держала в любовном плену знаменитого гомеровского героя Одиссея. Ее отчество само по себе мало что говорило, если бы не название острова, на котором жила богиня — Огигия (!). Адрес — точнее не бывает, указывающий не просто на Палестину, но прямо на дно Мертвого моря, долину Сиддим.

Единственное в данном случае затруднение: почему — остров? Почему платоновская Атлантида и гомеровская Огигия — острова, тогда как Сиддим — долина? Но затруднение это мнимое, хотя именно оно более всего вводит в заблуждение атлантологов, которым некого винить за него, кроме как самих себя. Источник заблуждения — не мистификация древних сказителей, а буквализм и неисторичность мышления искателей Атлантиды. Суть дела в том, что даже в современных языках семантика слова «остров» далеко не всегда ограничивается значением суши, окруженной водой (вспомним старинный эвфемизм «езда на остров любви» в смысле тайного свидания или дорожный термин «островок безопасности»). Еще богаче семантика этого слова в древних языках. В старину «островом» называли и собственно остров, и полуостров, и оазис, и долину, словом, всякое в большей или меньшей степени изолированное пространство. «Островом блаженных» назывался оазис Харга, «островом» называли свою страну жители Месопотамии, в Древней Индии «островами» (дви-пами) называли все известные крупные геоэтнополитические образования: будь то Скифия (Шака-двипа) или Индостан (Джамбу-двипа) — хотя сами индоарии, пройдя от Скифии до Индии, прекрасно знали, что и то, и другое не острова.

Очевидно, и уютная, скрытая горами долина Сиддим, учитывая древнюю семантику слова «остров», вполне заслуживала это звание, более того — звание «острова Огигии». Обратим внимание, и у Флавия, и в еврейской Библии говорится, что еще до катастрофы цари Содома и Гоморры встречали Авраама в долине под названием «Царская», т. е. в переводе на язык рефаимов — «Огигия».

Хотя в данном случае для перевода мы воспользовались рефаимским языком, но практически с тем же результатом здесь мог быть использован и греческий язык, потому что рефаимские титулы «ог» и «огиг» бытовали в языке древних эллинов, только с другой огласовкой: «agos» (вождь) и «agogos» (ведущий), так что вопрос: где находилась Атлантида — решается сам собой: Палестина.

Подводя на этом предварительный итог анализа фактов использования палестинской ономастики в потопных преданиях греков, остается констатировать, что не только история затопления беотийских городов в Копаидском озере при царе Огиге уходит своими корнями в образование Мертвого моря, но, видимо, и знаменитый миф об Атлантиде. Хотя прямо утверждать, что платоновская легенда вскормлена на тех же источниках, еще рано, получены пока только косвенные доказательства, основывающиеся на данных родной для Платона греческой литературы. Сама же палестинская ономастика в том виде, в каком она представлена в данной главе, в платоновской версии мифа об Атлантиде отсутствует. Однако из сказанного не следует, что Платон вовсе не был с ней знаком и не пользовался ею. Знал и пользовался, но в другом своем труде, где знаменитый философ пересказал часть «потопного» предания Лидии, области, лежащей в Малой Азии, на противоположном от Греции берегу Эгейского моря.

Лидия. К сожалению, в целости лидийский вариант «потопной» легенды не сохранился, и его предстоит реконструировать, слагая сообщения разновременных греческих авторов: Платона, Геродота, Страбона, Гомера.

Начнем с Платона. Читатель будет удивлен, но кроме знаменитой Атлантиды, благодаря философу, уцелела еще одна практически неизвестная версия потопного мифа. По Платону, отрывок из него звучит следующим образом: «У людей была бы полнейшая возможность, как я говорю, творить все что угодно, если бы у них была такая способность, которой, как говорят, обладал некогда Гиг, сын Лида. Он был пастухом и батрачил у тогдашнего правителя Лидии; как-то раз при проливном дожде и землетрясении, земля кое-где расселась и образовалась трещина в тех местах, где Гиг пас свое стадо. Заметив это, он из любопытства спустился в расселину и увидел там, как рассказывают, разные диковины, между прочим, медного коня, полого, снабженного дверцами. Заглянув внутрь, он увидел мертвеца, с виду больше человеческого роста. На мертвеце ничего не было, только на руке — золотой перстень». Далее Платон рассказывал, что перстень оказался волшебным, он делал его обладателя невидимым; обрадованный Гиг якобы тут же вступил в число вестников царя, соблазнил его жену и, вместе с ней убив царя, занял престол.

Читая этот платоновский пересказ лидийского мифа, невольно задаешься вопросом: зачем нужен перстень-невидимка, и если главным орудием честолюбивого Гига стала неверная жена, для которой невидимость любовника, понятно, не ценность, а бремя? Объясняется настоящий парадокс довольно просто. У Платона срослись два лидийских мифа, объединенные именем Гиг. Среди легендарных царей Лидии было несколько Гигов (их иногда отождествляют с библейскими Гогом и Магогом). В остатках лидийских преданий упоминаются не менее четырех Гигов. И это обстоятельство лишний раз подтверждает справедливость нашего предположения, что рефаимское слово «огиг» представляет собой титул, а не имя и одновременно хорошо объясняет путаницу персонажей у Платона. Геродот в своей «Истории» гораздо подробнее, чем Платон, рассказывает второй миф о неверной жене, рассказывает без всяких прикрас, не поминая землетрясение, расселину, перстень.

Поэтому, оставив в стороне любовно-авантюрную половину платоновского мифа о Гиге, обратимся к более интересной для нас — первой. Самое главное, в этой части есть почти все необходимое, чтобы считать ее местным вариантом «потопной» легенды. Землетрясение, провал, дождь, великан с перстнем-невидимкой (примета загробного мира) — недвусмысленно указывает, куда, видимо, поначалу клонил рассказчик мифа. Практически не хватает только собственно потопа, чтобы довершить картину. И судя по некоторым приметам, потоп там действительно был, не в Лидии, разумеется, а в лидийском мифе. Память о нем — крупнейшее озеро Лидии. Так и называемое в честь царя или, лучше сказать, царей — Гигейским.

Можно даже довольно определенно говорить о местоположении близ озера той расселины, в которую спускался Гиг. Вариантов — два. Первый: она могла быть могилой под тамошним курганом, описание которого осталось у Геродота. Историк сообщал, что «есть в Лидии одно сооружение, далеко превосходящее величиной все другие (помимо построек египтян и вавилонян)… Его основание состоит из огромных плит, остальная же часть памятника — земляной курган… К кургану примыкает большое озеро, которое, по словам лидийцев, никогда не высыхает. Называется оно Гигейским». Другой вариант: подобно сирийскому святилищу Астарты в Кадеше и афинскому храму Геры Олимпийской, расселина в Лидии могла находиться под основанием храма, посвященного нимфе озера, которую лидийцы «очень почитали и святилище ее было великой святыней».

Впрочем, определение местоположения расселины — не самое главное в истории Гигейского озера. Гораздо важнее, что с ним, видимо, связывался миф о происхождении племени лидийцев (а это очень характерная примета, потому что миф о потопе в существе своем этногенетичен, т. е. прежде всего посвящен возникновению последней племенной генерации). На такое предположение наводит то обстоятельство, что Гомер, поминая лидийцев среди защитников Трои, обронил в их адрес короткий и выразительный эпитет — «Гигейского озера дети».

Таким образом, сложив по крупицам то, что осталось у древних писателей из давно погибшей лидийской мифологии относительно Гигейского озера и его те-зок-царей, остается констатировать, что лидийцы не были исключением в ряду других народов и имели свое, хоть и не оригинальное, предание о потопе. А фонетика имени его героя Гига, мало чем отличающаяся от фонетики имени его греческого коллеги Огига, уже ранее возведенная через Мамбрийский дуб Огиг к имени рефаимского царя Ога, прямо указывает первоисточник лидийской версии легенды — Палестину.

Гавайи. Правильность нашего предположения относительно принадлежности названных лидийских мифов к преданию о потопе подтверждает мифология гавайцев. Дело в том, что в гавайских легендах сохранился аналог Гигейского озера лидийцев, носивший очень похожее название — Кагинарейское море — в данном случае, безусловно, принадлежавший к своду «потопной» мифологии. Когда один миссионер на Гавайях в начале XIX века взялся знакомить туземцев с Библией и рассказал им про потоп, то те ответили ему своей аналогичной историей: «Они говорили мне со слов своих стариков, что вся земля была некогда залита морем, за исключением одного небольшого пика на вершине Мауна-Кеа, где спаслись два человека от всеобщей гибели, что они до тех пор не слыхали ничего о ковчеге или Ное и что потоп они привыкли называть kai а Kahinarii, т. е. Кагинарейским морем».

Колумбия. От легенд Гигейского озера лидийцев и Кагинарейского моря гавайцев мало чем отличается колумбийский миф о происхождении индейцев чибча-муисков. По этому преданию, некогда из легендарного озера Игуаке вышли мать с сыном (как Лот с дочерьми), произвели на свет многочисленное потомство, давшее начало племени чибча, а потом вновь ушли на дно озера Игуаке.

Перу. Несколько версий «потопных» легенд имело хождение среди древних перуанцев. Этнографы рассказывали: «Когда комплекс Тиагуанако был открыт европейцами, местные жители могли поведать о его создателях лишь фантастические легенды. Одна из них гласила, что боги, разгневавшись на древних строителей, наслали чуму, голод и страшное землетрясение, которое погубило творцов Тиагуанако, а главный их город исчез в водах Титикака». Напомню, Титикака — самое большое в мире высокогорное соленое озеро. Буквально «титикака» означает «свинцовый холм», причем вторая половина названия перуанского озера — «кака» (холм) восходит к той же палестинской Огигии и имеет очевидные соответствия в языках Старого Света.

В одной из последующих глав у нас будет возможность поговорить подробнее о происхождении перуанских мифов о потопе и даже точно сказать, какой из попавших в Новый Свет индоевропейских народов дал название озеру Титикака. Сейчас же отметим главное: в перуанской версии мифа рефаимский титул «огиг» прилагался не к собственно водоему, как это встречалось нам ранее, а к местному «арарату». Титикакой (свинцовым холмом) назывался, собственно, холмистый остров посреди озера, на котором спаслись родоначальники перуанцев и от которого озеро получило свое название. И данное обстоятельство следует признать весьма характерным, потому что повторяется в других мифологиях. Прежде мы уже отмечали приложение титула «ог» (гора Огий) к обращенному в гору Атланту. Теперь же, начиная с перуанского «кака», приведем примеры использования этого титула с удвоением и при наречении местных «араратов».

Эквадор. Название «арарата» в мифологии индейцев капьяри, живущих в Эквадоре, представляет собой нечто среднее между колумбийским «игуаке» и перуанским «кака» и звучит оно как «Гуака-иньян». Индейцы капьяри очень почитают гору Гуака-иньян и рассказывают, что некогда разлился великий потоп, «от котог рого два брата спаслись, взобравшись на очень высокую гору Гуака-иньян. Когда поднялась вода, то вместе с ней поднялась и гора, так что потоп ни разу не достал вершины, на которой находились братья». Думаю, тут излишне говорить, что от обоих братьев произошли потом индейцы капьяри.

Таймыр. До смешного похож на эквадорский, рассказываемый на другом конце света таймырский вариант мифа о потопе. Достаточно сказать, что «арарат» звался в Эквадоре «Гуака», а на Таймыре — «Койка». Рассказывался же таймырский вариант следующим образом: «Сперва эта земля сплошь водой была покрыта. Потом вода немного спала, из нее стала торчать вершина шайтанского хребта Койка-моу. На это место откуда-то два человека упали. Смотрят кругом: везде только одна вода. Один из людей говорит: «Родим людей здесь» и т. д. и т. п.

Скандинавия. Еще один случай приложения палестинского титула «огиг» следует рассмотреть особо. Речь пойдет о таких версиях мифа, где он прилагается не к «арарату», а в полном соответствии с палестинской традицией к популярному во многих мифологиях образу мирового древа. Сам по себе образ такого древа в отдельных мифологиях мог напрямую и не связываться с «потопной» темой, но, безусловно, некогда принадлежал к ней. Существует множество версий мифа о потопе, где мировое древо заменяет собой «арарат»; например, герой залезает на древо и там спасается от катастрофы. Есть даже варианты, в которых образы «арарата» и мирового древа пристроены один к другому, например, герой взбирается от потопа на гору, а на горе растет дерево, в чьей кроне он находит окончательное убежище от бедствия.

Поэтому, зная, что именно под сенью Мамбрийского дуба Огига отдыхали ангелы, прежде чем отправиться на разгром Содома и Гоморры (т. е. дуб Огиг входил в образную структуру палестинской версии мифа о потопе), очевидно, есть смысл проверить, нет ли его дубликатов в мифологии других регионов.

Обратившись к скандинавской мифологии, не станем утверждать, что рефаимский титул «огиг» прямо назван в «потопной» мифологии скандинавов. Его там нет. Хотя сам он был известен скандинавам в качестве одного из имен верховного божества Одина-Игг. Причастность Одина к потопу сомнений не вызывает, именно он с двумя братьями («сыновья Бора») были главными виновниками бедствия: «Сыновья Бора убили великана Имира, а когда он пал мертвым, вытекло из его ран столько крови, что в ней утонули все великаны. Лишь один укрылся со своей семьей».

Таким образом, Один-Игг имеет полное право стоять в одном ряду с греческим Огигом, лидийским Гигом и им подобными. Но этого мало. Данные скандинавской мифологии позволяют подтвердить правоту палестинской традиции, именно за Мамбрийским дубом, а не за потопным героем закрепившей титул «огиг». Подтверждает эту правоту наличие у скандинавов дубликата Мамбрийского дуба Огига — мирового древа ясеня Иггдрасиля.

В «Младшей Эдце» — крупнейшем памятнике скандинавской мифологии сохранился любопытный диалог-соревнование между Равновысоким (Одином) и неким Ганглери, в котором дается характеристика ясеня Иггдрасиля. Ганглери спрашивал: «Где собираются боги и где главное их святилище?» Сам Один отвечал: «Оно у ясеня Иггдрасиля, там всякий день вершат боги свой суд». Тогда сказал Ганглери: «Что можно сказать о том месте?» Равновысокий отвечает: «Тот ясень больше и прекраснее всех деревьев. Сучья его простерты над миром и поднимаются выше неба. Три корня поддерживают дерево, и далеко расходятся эти корни. Один корень у асов, другой — у инеистых великанов, там. где прежде была Мировая бездна… Под тем корнем ясеня, что на небе, течет источник» почитаемый за самый священный, имя ему Урд».

По прочтению данного отрывка естественно было бы задаться вопросом: а что, собственно, в нем палестинского? Ответ здесь может быть до крайности прост — все. Начать с того, что дуб Огиг и ясень Иггдрасиль — мировые древа.

Соответствует палестинской традиции и скандинавское упоминание ясеня Иггдрасиля в качестве сборного пункта богов и судебного присутствия. Еще Флавий писал, будто подножие дуба Огига служило Аврааму присутственным местом, где он решал все домашние и общественные дела.

Подобно дубу Огигу ясень Иггдрасиль по линии Одина-Игга причастен к «потопной» мифологии.

Священный источник Урд, текущий под корнями ясеня Иггдрасиля, — это Иордан. Причем, видимо, еще скандинавские скальды подозревали наличие связи между обоими источниками влаги и называли Христа одновременно «владыкой Иордана» и «сидящим на юге у источника Урд». В будущем нам еще предстоит встретить упоминания Иордана как характерной детали мировой «потопной» мифографии.

Наконец, совпадают имена и функции обоих древ. Имя Иггдрасиль составное: первая половина (Игг) традиционно толкуется как одно из имен Одина, вторая же (драсиль) значит «конь». Из того, что скандинавы называли древо «конем», вовсе не следует, будто оно и мыслилось в виде коня. «Конь» — обычный для скандинавской поэзии эвфемизм, служащий для изящного наименования такого грубого предмета как виселица. «Игг-виселица» — будет более точным переводом имени ясеня Иггдрасиля. И данный перевод хорошо согласуется, видимо, с существовавшей у германцев и индоевропейцев вообще культовой практикой повешения царей на священных деревьях. Сам Один назывался «богом висельников» и добровольно вешался на ясене Иггдрасиле ради познания тайны рун. В свою очередь, эта традиция германцев имела давние еще рефаимские корни. Вешать царей или их потомков на дубах ради плодородия или в жертву солнцу было, кажется, в обычае рефаимов, и обычай этот свято соблюдался в Палестине вплоть до эпохи Царств (вспомним историю гибели Авессалома (2Цар. 18, 9 — 15) и сыновей Саула (2Цар. 21, 1–9), а может быть, и того далее (Христос).

Таким образом, поскольку разницы между ясенем Иггдрасилем и дубом Огигом ни в именах, ни в функции нет, а различаются только породы деревьев, часто несущественно, остается сделать вывод: они — одно и то же. И значит, скандинавы были в курсе палестинских преданий и традиций.

Новая Гвинея. То обстоятельство, что имя «огиг» скорее приложимо к мировому древу, нежели к герою «потопного» мифа, подтверждает папуасская разновидность Мамбрийского дуба. На Папуа дуб Огиг мыслился в виде демы (демона) Угуга. Демон этот к моменту записи мифа прочно сидел в растении под названием «уати», и, по мнению папуасов, именно Угуг придавал желанные градусы ритуальному напитку, приготовляемому из сока этого растения. Можно сказать, что Угуг был папуасским Бахусом, в самой ранней, примитивной его форме, когда он представлялся еще простым демоном виноградной лозы.

Тут сам собой напрашивается вопрос: что общего между Мамбрийским дубом Огигом и папуасским хмельным демоном Угугом? А общего много. Их связывает кровное родство. И дело здесь не только в том, что Угуг сидит в растении, имеющем большое ритуальное значение. Но и в том, что само название растения и изготовляемого из него напитка — «уати/вати», вероятней всего, восходит к индоевропейскому слову uada (вода).

Это обстоятельство необходимо признать чрезвычайно знаменательным по нескольким причинам. Во-первых, к тому же слову «вода» (др. — сканд. vatn) возводимы и разные варианты имени германского бога Одина-Игга (Од-Один-Вотан). И очень характерно, что именно в связи с ритуальным опьянением одно из этих имен (odr) получило в языке древних скандинавов значение «исступление», т. е. и Один-Игг мыслился как хмельной демон. Наконец, самое главное, от того же слова «вода» некоторые лингвисты производят арабское слово vadi/oud (пересохшее русло, водосток, река), стоящее первым в современном названии впадины Мертвого моря (Вади-эль-Арабы). Этого мало, у арабов до ислама божество орошения носило имя Вадд, и, что еще замечательней, кораническая традиция уверяла, будто этому Вадду, наряду с известными нам Йагусом и Йауком (т. е. ипостасно раздвоенным Огом) поклонялись погибшие нечестивые соплеменники пророка Нуха (Ноя). Каково?

Поэтому, как бы ни были разобщены пространством и обликом папуасский Угуг и скандинавский ясень Иггдрасиль, прототип у них одни — святыни Палестины: дуб Огиг и «потопная» вода Мертвого моря.

Упоминания потопа в данном контексте совсем не случайно. Хотя в посвященных дубу Огигу разделах скандинавской и папуасской мифологии он нигде прямо не называется, в лучшем случае подразумевается, все-таки есть на земле минимум два места, где дуб и потоп поставлены в прямую зависимость, — это Филиппины и Китай.

Филиппины. Филиппинский вариант мифа о потопе мало чем отличается от всех прочих. Естественно, не забыт в нем и царь Ог. Оригинальность местному мифу придает лишь то, что он фигурирует в нем в качестве девятого сына местного «Ноя», принесенного в жертву ради плодородия. Да еще в том, что имя Ога употребляется с суффиксом косвенных имен «н» — Игон.

Действительно, филиппинский вариант легенды можно было бы посчитать ничем особенно не примечательным, если бы на Филиппинах обходились им одним, т. е. тем, что бытовал в сказаниях племени ифугао. Но были и другие. У тагалов, например, миф этот излагался совсем по-другому. Точнее, он у них обратился в сказку-предание, привязанную к местному озеру. Рассказывали, что жила некогда пара очень жадных людей (обычный мотив греховности допотопного человечества). И главной статьей их дохода была торговля плодами прекрасного та-мариндового дерева, что росло в их саду. Однажды к супругам пришел нищий и попросил дать ему несколько плодов. Те, естественно, отказали. Тогда лицо нищего просияло, он ударил посохом по дереву, и «тут вокруг тамариндового дерева появилась вода и стала быстро прибывать. Она затопила все вокруг, и богатые и жадные супруги утонули. На этом месте разлилось озеро, которое стало называться озером Сампалок — Тамариндовым озером».

По прочтении этой сказки возникает много вопросов. Зачем нужно было бить по дереву? Откуда взялась вода? Можно ли считать эту тагальскую версию легенды родственной той, обычной версии, что рассказывалась у соседей тагалов ифугао? К счастью, все эти недоумения разрешимы. И объяснение им можно найти не так далеко от Филиппин — в Китае.

Китай. Действительно, китайский миф о потопе является той золотой серединой, что в состоянии связать и примирить обе далеко ушедшие друг от друга филиппинские версии. Начнем с того, что в Китае главного героя и виновника катастрофы звали почти так же, как филиппинского героя Игона (т. е. Ог+суффикс «н»), но, что примечательно, имя его без первой гласной было характерно «по-мамбрийски» удвоено. Звали его Гун-Гун. Это имя можно перевести как «князь-князь» (кит-gun — князь), что и по форме и по содержанию соответствует палестинской языковой традиции.

Гун-Гун был водяным духом в образе красноволосого человека-дракона. Так вот, самое интересное, что сюжет китайского мифа о потопе практически исчерпывался рассказом про то, как Гун-Гун, проиграв битву духу огня, не нашел ничего лучше, как начать биться в ярости головой о некий, подпирающий небо космический столб — мифическую гору Буч-жоу, в которой легко узнать горную, «араратскую», модификацию мирового древа. Столб надломился, «часть небосвода отвалилась и на небе возникли большие зияющие проемы, а на земле черные глубокие ямы.

Во время этих потрясений горы и леса охватил огромный жестокий пожар, воды, хлынувшие из-под земли, затопили сушу и земля превратилась в сплошной океан».

Если, запасшись этим рассказом, вернуться из Китая на Филиппины, то история бьющегося головой о небесный столб виновника потопа в Китае станет лучшим объяснением, почему в тагальском предании Тамариндового озера нужно было бить по дереву для исторжения воды, и почему в ней утонула корыстолюбивая чета.

Коротко процесс возникновения двух филиппинских версий можно представить точно таким, каковой имел место при создании Библии, поделившей целый миф о потопе на «содомский» и «вселенский» варианты. Тот же миф, известный целиком в Китае, попав на Филиппины, был поделен между тагалами и ифугао. К первым отошла «содомская» часть, посвященная обстоятельствам гибели допотопных греховодников и стала сказкой Тамариндового озера, а ко второй — последующая «вселенская» история обновленного человечества и жертвоприношения И гона — ипостаси китайского Гун-Гуна, прототипом которых является все тот же рефаимский царь Ог.

Для полноты картины приведу еще одну, китайскую же, версию мифа о потопе. Рассказывали, что в некой стране одной беременной женщине явилось во сне божество и посоветовало, не оборачиваясь, уйти из деревни, когда по реке проплывет деревянная ступка для риса. Женщина послушалась, сама ушла и увела часть соседей. Но оказавшись за рекой, она не выдержала и обернулась — все пространство позади было залито водой. В испуге она подняла руки и сразу превратилась в тутовое дерево. После потопа в дупле дерева нашли ребенка, ставшего позднее знаменитым мудрецом.

Не правда ли, забавный вариант легенды? Настоящий курьез — даже на фоне вообще богатой на курьезы мифологии. Рассказчик явно торопился. Гнались за ним, что ли? Однако несмотря на спешку, он умудрился в двух словах пересказать почти все содержание огромного мифа. Не забыл про ковчег, но не населил его (образ ступки-ковчега он, видимо, позаимствовал из тайваньской версии мифа о потопе). Упомянул обернувшуюся и превратившуюся в соляной столб жену Лота, но скрестил ее с дубом Огигом, заставив эту химеру рожать потопного героя… Да, месиво получилось изрядное. Даже любопытно становится, кто и куда гнал мифографа, что его рассказ оказался выдержанным в темпе галопа?

Впрочем, на этот вопрос вряд ли когда-нибудь удастся получить ответ. Но на другой вопрос — о прародине китайских мифов можно ответить уже сейчас — Палестина. Если к приведенным прежде аргументам добавить, что в Китае употребление известного нам индоевропейского слова «вода» — кит. vadi (котлован, впадина для слива излишков паводковой воды) почти не отличается от сегодняшнего палестинского употребления (русло пересыхающей реки, водосток), то ближневосточный адрес прародины легенд станет еще очевиднее.

От мифов, где дуб Огиг фигурирует в качестве «потопного» героя или связанного с растением божества, перейдем теперь к упоминаниям его в качестве причастных к потопу существ высшего, духовного порядка.

Аккад. Первый пример в этом роде подает нам древний Аккад. В аккадской мифологии имя дуба Огига носит особый разряд небесных богов — Игигов. Перевод с аккадского названия «игиги» отсутствует, но исследователи верно заметили, что аккадским «игигам» соответствует шумерский титул «нун-галене» (великие князья). И такой вывод, очевидно, хорошо согласуется с нашими прежними предположениями, что название дуба Огига является на самом деле титулом.

Причастность аккадских Игигов к потопу сомнения не вызывает. В поэме «О все видавшем» говорится, что организатором бедствия является бог Эллиль, и, когда обнаруживается, что несколько человек спаслись, ярости его нет предела:

«Увидев корабль, разъярился Эллиль,

Исполнился гневом на богов Игигов:

«Какая это душа спаслась?

Ни один человек не должен был выжить!»

Таким образом, упоминание Игигов в «потопной» легенде не только ставит под сомнение прямую зависимость аккадской версии мифа о потопе от шумерской, но и называет правильный адрес — Палестину.

Остров Пасхи. Еще раз с «игигами» мы сталкиваемся очень далеко от Месопотамии — на острове Пасхи. Разница в том, что там это название прилагалось не к особому разряду богов, а ко всем богам и духам, и звучало оно у пасхальцев как «акуаку».

О непосредственной причастности акуаку к мифу о потопе говорит то, что местом их постоянного обитания считалась легендарная Хива, страна на материке, видимо, тождественная общей прародине полинезийцев, называемой обычно Хава-Ики (Гаваики).

Так вот, однажды эту легендарную Хиву постигло бедствие. Хоту Матуа, вождь (арики) и прародитель пасхальцев, однажды увидел, «что земля медленно опускается в море. Тогда арики собрал своих поданных, мужчин и женщин, детей и стариков, и рассадил их в две лодки. Арики видел, что приближается бедствие; а когда его две ладьи были далеко в море (достигли горизонта), он заметил, что земля опустилась (в воду), за исключением одной маленькой части, называемой Маори». Именно после этого печального события и стала Хива обителью высших существ пасхальской мифологии — акуаку.

ИТОГ. Завершая на этом тему «Ог Васанский и Мамбрийский дуб Огиг во всемирной «потопной» мифологии», бросим короткий ретроспективный взгляд на тексты и просто перечислим страны и регионы, в чьих легендах встречаются их имена. Такой перечень поможет читателю, вероятно, уставшему бродить вместе с автором по глобусу, восстановить ориентиры и позволит представить во всей наглядности географию использования палестинской ономастики в «потопной» мифологии мира.

Боги и герои:

Ог (Палестина), Йагус, Йаука (Аравия), Око (Нигерия), Око/Учу (Перу), Очи (Венесуэла), Ики (Гватемала), Екау (Антилы), Ика-тере (Новая Зеландия), Ики-Турсо (Финляндия), Айеке (Лапландия), Око пирмс-Прамжимас (Пруссия и Литва), Яйык (Алтай), Игон (Филиппины), Гун-Гун (Китай), асилки (Белоруссия), Уоке, акуаку (Пасха), Огиг (Греция), Игиги (Аккад), Гиг (Лидия), Один-Игг (Скандинавия).

Водоемы:

озеро Игуаке (Колумбия), Гигейское озеро (Лидия), Киганарейское море (Гавайи).

Деревья и горы:

Огиг (Палестина), Огий, Огигия (Греция), Угуг (Папуа), Иггдрасиль (Скандинавия), Тити-кака (Перу), Гуака-иньян (Эквадор), Койка-моу (Таймыр).

Итак, что же показывает настоящий перечень? Самое главное. Он подтверждает давнее предположение о существование единого центра, исходного для всего свода мифов о потопе. Не чем иным такую последовательность в повторении имен и названий мифов объяснить нельзя. Кроме того, теперь уже с полной уверенностью можно говорить о прародине мифа, это — Палестина. Скажем, в отличие от других регионов, где царь Ог и дуб Огиг бытовали на уровне мифа-сказки, Палестина оказалась единственным местом, сохранившим их первоначальный, более или менее исторический вид (к Мамбрийскому дубу ходили на поклон еще в прошлом веке). А все вместе, о чем говорилось в данной главе, в сочетании с приведенными прежде данными от геологии, мифологии, археологии, этнографии и антропологии окончательно решает вопрос о прародине мифа в пользу Палестины. Хотя, добавим, Ог и Огиг — первая, но далеко не последняя палестинская примета мифа.

Несколько слов о происхождении имени царя Ога. Настоящее издание не предполагает развернутой лингвистической иллюстрации, но для любопытствующих скажу, что основой имени «потопного» героя послужило праиндоевропейское слово «yagha», первоначально значившее «старший», «предок», «вождь», «царь». Думаю, читателю, любящему русские сказки, будет интересно узнать, что к этому слову восходят образы старухи-людоедки бабы-яги, а с удвоением (редупликацией) — кикиморы и Кащея Бессмертного.

И последнее. Отыскание прародины не единственная проблема «потопной» мифологии. И на некоторые вопросы, связанные с ней, мы попытаемся ответить в последующих главах.

 

ВЕЛИКОЕ ДРЕВО МИФА

Гнев богов. Единообразие ономастики потопных преданий ставит мифолога перед непростой проблемой: откуда при одинаковости имен такой гигантский разлет в системе изложения материала — от крайне простой, незатейливой истории утопления асилками церкви в озере под Минском до громоздкого, многоходового талмудического рассказа о потопе? Действительно, расхождения в сюжетах легенд таковы, что не объединяй их ономастика, вряд ли можно было бы заподозрить происхождение их из одного гнезда. Все так, и не совсем так. В хаосе мифов о потопе, кроме системы в именах, есть и своя система в сюжетных построениях.

Грубо сюжетный свод потопных легенд делится на две категории: описывающих бедствие как явление локальное и как явление вселенское. В эти две схемы практически полностью укладывается все сюжетное многообразие потопной мифологии. Мифы о локальной катастрофе я называю «китежской» серией легенд (саму русскую легенду о граде Китеже мы будем разбирать особо), к ней относится и белорусское предание об асилках. Мифы, в которых говорится о вселенском бедствии, можно назвать «библейской» серией. На первый взгляд, ничего, кроме катастрофы, обе категории легенд не объединяет. Но на самом деле это не так, «библейская» история во всех ее видах — прямое продолжение «китежской» легенды. И наша следующая задача показать, в чем заключается связь и преемственность обеих сюжетных схем.

О месте «китежской» легенды в потопной мифологии можно сказать, что она является корнем, из которого выросло могучее древо этой мифологии, преданием-основой всего необъятного свода «потопных» сказаний. Практически «китежская» легенда, особенно в ее русском варианте, не миф, а историческое свидетельство, сформировавшееся едва ли не сразу же вслед за бедствием. Схема его выглядела приблизительно так: стояли в долине города, нахлынуло море и затопило их, образовалось озеро, ставшее для уцелевших после катастрофы предметом почитания.

Со сменой времен историческое ядро сказания стало обрастать, как дно корабля ракушками, чертами и деталями мифологического порядка, пока они в конце концов полностью не скрыли под собой исторические реалии первоначального рассказа. И выяснение того, как это произошло, анализ основных этапов мифологического оформления «китежской» легенды — главная цель данной главы.

Первый росток мифа в потопной истории пророс тогда, когда палестинские сказители, поначалу просто, без затей рассказывавшие о потопе в долине Сиддим, задумались над такой важной проблемой как причина бедствия. Допустить, что катастрофа была следствием игры слепой стихии, эгоцентричное первобытное мышление наших предков не могло. Видя во всем происходящем замкнутую на человеке причинно-следственную цепь, они, естественно, и в палестинской катастрофе склонны были подозревать высший промысел. И весь вопрос заключался в уяснении, в чем этот промысел состоял.

Поначалу праиндоевропейские сказители причину катастрофы объясняли наиболее естественным для их понимания образом — гневом богов. Если быть совсем точным, гнев богов, по мнению рассказчиков, вызвало пренебрежение палестинцами правилами гостеприимства: они плохо приняли явившихся к ним под видом людей богов и поплатились за это. Так объясняют бедствие очень древние фригийская, ликийская, пелазгийская легенды о потопе, библейское предание о Содоме и Гоморре, филиппинская сказка Тамариндового озера, потопная легенда Каморских островов и островов Палау. Таким образом, судя подревности, широте географии и архаичности социальных установок данная версия более других вправе претендовать на звание первейшей, изначальной.

В дальнейшем же, сохранив первоначальную установку на взаимосвязь между людьми и состоянием природы, сказители стали толковать причину бедствия много шире: богоборчеством допотопных людей, их нравственными и физическими изъянами.

Явным признаком деградации и распада первоначальной схемы можно считать более или менее индифферентный подход к проблеме причин потопа: земля утонула, будучи отягчена людьми, животными и плодами (индийская легенда о Вишну-вепре), катастрофа — просто прихоть богов (греческая версия).

«Ной». После того, как стало все ясно с причинами и результатами потопа, уцелевшие после катастрофы остатки палестинского народа не могли не задуматься над причинами собственной целости, мотивами избирательности божьего гнева, пощадившего часть местных жителей. «Видимо, не все наши предки нарушали правила гостеприимства, коль кто-то уцелел в катастрофе», — подумали они. И с этой мыслью вошла в потопное сказание тема спасенной праведности.

Поначалу, вероятно, эта праведность распространялась на всех спасшихся от бедствия и не имела в легенде конкретного носителя. Но со сменой времен, по закону жанра, общенародная добродетель персонифицировалась в лице праведного царя-одиночки или, пользуясь привычной нам библейской терминологией, «Ноя».

Какой-то свой, особенный образ «Ноя» палестинские мифографы, как это часто бывает, выдумывать не стали, а просто продублировали в его лице и лице его жены более древний, допотопный миф о близнецах: брате и сестре — первых людях, родоначальниках человечества. То есть, путем простого калькирования произвели «Ноя» с женой от «Адама» и «Евы».

Отсюда и пошли все те, необусловленные логикой событий версии о кровосмесительных браках (инцестах), между уцелевшими после катастрофы парами, которыми, как уже говорилось, так богата по-топная мифология. Например, только сцепкой двух этих разных мифологических слоев можно объяснить основные противоречия библейского предания о Содоме и Гоморре, т. е. как то, что спасшиеся дочери праведного Лота решились на инцест, так и то, что, несмотря на очевидно местный характер пережитого бедствия, они делали это, будучи твердо убеждены, что кроме Лота на земле мужчин больше нет и необходимо срочно восстанавливать человечество.

Верность нашей реконструкции происхождения образа «ноя» от «адама» подтверждается наличием в некоторых вариантах легенды прямых отождествлений перволюдей из близнечного мифа с героями мифа о потопе. Например, в «потопной» легенде индийцев местный «Ной» (Ману) — третий на земле человек. У греков титан Прометей выступал в роли создателя первых людей и одновременно являлся отцом местного «Ноя» и дядей его жены. В мифологии скандинавов вода потопа толковалась как кровь первочеловека, зарезанного Одином.

Таких примеров можно было бы привести еще множество, но, думаю, лучше всего ограничиться одним, наиболее выразительным, прямо отсылающим «Ноя» к «Адаму». Такой пример дает талмудическая традиция иудеев. Согласно ей, Ной взял с собой в ковчег тело Адама, и оно гигантским барьером отделяло мужскую часть судна от женской. Может ли быть более ясное указание на происхождение образа «Ноя» от «Адама»?

Однако, здесь следует заметить, что мифографы, облегчив себе работу простым переносом героев прародительского близнечного мифа в ткань мифа о потопе, поступали не слишком дальновидно, так как тем самым бросали семена сомнений и тревог в сердца тех, для кого «потопная» легенда являлась их собственной историей. Кровосмешение, положенное в основу этногенеза, рождало комплекс неполноценности у всех, возводивших свой род к «Ною» и его жене. Противоречие между праведностью прародителей и извращенностью их брака мучило и пугало носителей «потопной» легенды, рождало ощущение изначальной порчи генофонда.

Долго держать в себе сомнения такого рода позднейшие сказители не могли, и эти сомнения стали выплескиваться наружу в образах мятущихся, мучительно переживающих свое двусмысленное положение послепотопных близнецов. Об этих муках говорится во многих версиях мифа о потопе, я же приведу лишь одну — «ведическую».

В древнейшем памятнике индийской литературы «Ведах» сохранился любопытный диалог между богом смерти Ямой и сестрой-женой его Ями. Однако прежде чем привести отрывок из него, несколько слов о месте Ямы и Ями в «потопной» мифологии. Принадлежность их образов к «потопной» тематике сомнения не вызывает. Яма и Ями — двое из трех первых людей, брат и сестра официального индийского «Ноя» (Ману). Иранский дубликат Ямы — Иима — «Ной» иранской версии мифа о потопе. К сожалению, от самой ведической версии мифа ничего не осталось, кроме коротенькой фразы, что Яма «прошел морские воды» — вот и все. Зато расширенно представлен в «Ведах» последовавший за спасением диалог героев, в котором Ями пытается склонить брата к кровосмесительному сожительству, а Яма против инцеста возражает:

(Ями)

Повернула бы я друга на дружбу

хоть и прошел он морские воды

мудрый родитель зачал бы внука

в начале провидящий продолжение.

(Яма)

Но друг твой не хочет подобной дружбы

с женой однокровной как чужеродной

ибо Асуры сыны небодержцы

великую землю обозревают.

(Ями)

Но ведь этого хотят эти боги

да был бы сын от первого из смертных

да вошла бы мысль твоя в наши мысли

как супруг к супруге в плоть ты вошел бы…

Мазохизм не в традициях человечества, поэтому сказители скоро взялись пересматривать самоистязающую концепцию прародительского инцеста. Преодолевался грех обычно тремя способами: ослаблением родственных связей между пережившими бедствие людьми, передачей супружеских функций «Ноя» какому-либо божеству, внеполовым восстановлением послепотопного человечества.

Как забавный курьез здесь можно отметить, что такие великие хитрецы, как греки, попробовали на своих послепо-топных прародителях — Девкалионе и Пирре — все три способа преодоления инцеста разом. Во-первых, они утверждали, что их предки были не родными, а двоюродными братом и сестрой. Но Овидий, страстный собиратель пикантной мифологии, постоянно заставлял Девка-лиона начинать свое обращение к Пирре со слова «сестра»:

Нас, о сестра, о жена, о единая женщина

в мире,

Ты, с кем и общий род, и дед у обоих единый,

Нас ведь и брак соединил, теперь соединяет

опасность, —

Сколько не видит земли Восток и Запад, всю

землю

Мы населяем вдвоем. Остальное все морю

досталось.

Во-вторых, некоторые эллины утверждали, что Девкалион был рогат, и своего первенца — Эллина — Пирра родила не от него, а от Зевса. В-третьих, большую часть обновленного человечества Девкалион и Пирра воссоздали внеполовым путем — посредством брошенных через голову камней. Вот как описывает этот магический акт Аполлодор: «Зевс, послав к Девкалиону Гермеса, разрешил Девкалиону просить у него все, что ни захочет, и Девкалион пожелал возродить людской род. Тогда Зевс повелел ему бросать камни через голову. Те камни, которые бросал Девкалион, превращались в мужчин, те же, которые бросала Пирра, становились женщинами». Остается добавить, что прием с бросанием камней пришелся по душе многим сказителям, он встречается в потопных легендах индейцев макуша, таманак, в индонезийском мифе о потопе.

Не обрели покоя души мифографов даже тогда, когда, отказавшись и от кровосмесительной, и от магической форм воссоздания послепотопного человечества, они свели дело к изображению спасения обычной, не связанной узами родства супружеской четы. Такой вариант не решал проблему инцеста, а лишь отодвигал ее, так как, пусть не самому «Ною» с женой, но их детям все равно пришлось бы вступать в кровосмесительный брак. Выход был один: увеличить число плавающих в ковчеге, с тем, чтобы исключить инцест даже в перспективе. Так родился весьма популярный восьмичленный вариант команды ковчега: «Ной» с женой, три их сына с тремя невестками — который, наконец, освободил сказителей от печальной необходимости каждый раз извиняться за непотребное поведение после потопной пары.

Помимо восстановления первоначального образа «Ноя» и эволюции его, анализ «потопной» мифологии позволяет реконструировать и первоначальное имя «Ноя». Звучало оно приблизительно как «Ман» (или Мин) и означало «Премудрый». Собственно, имя Ману (Мудрый) носил «Ной» не самой ранней индийской легенды о потопе, и считать его эталонным не было бы серьезных оснований, если бы не дубликаты этого имени в других «потопных» мифах.

Во-первых, в качестве тезок индийскому Ману напрашиваются имена некоторых американских «Ноев»: инкского Манко, алголкиндского Манибозо, папагосского Монтесумы. Во-вторых, тезками индийского Ману, вероятно, можно считать мифических персонажей, прямо с «потопной» легендой не связанных, но занимающих в национальных мифологиях места, традиционно отводимые «Ною»: прародителя народа или первого царя. Таковыми являются: Мин (первый египетский царь), Минос (первый критский царь), Манес (первый лидийский царь), Миний (первый царь греков-минийцев), Манн (первый германец).

В-третьих, существуют легенды, в которых первоначальное имя «Ноя» — «Мудрый», сохранилось без первоначальной фонетики, но в достаточно близком к оригиналу переводе. Это: «Весьма премудрый» (Атрахасис) — имя «Ноя» вавилонского мифа, «Мудрец» (Куниан) — имя «Ноя» мифа индейцев гарскин, «Промыслитель» (Прометей) — имя отца и ангела-хранителя греческого «Ноя», «Пророк земли» (Чиовотмахке) — имя отца и ангела-хранителя «Ноя» мифа индейцев пима.

В-четвертых, существуют легенды о потопе, в которых особая роль отводится богам, олицетворявшим мудрость. Таковы: месопотамский Эа, египетский Тот, ацтекский Кетсалькоатль. Или, наоборот, мудрость приписывается мифическим персонажам, в чьих именах угадывается «потопный» подтекст. Например, Диоген Лаэртский писал, что родоначальником философии у ливийцев был Атлант, а у финикийцев некий Ох. Мысль о тождестве финикийского Оха со старым нашим знакомым Огом Васанским выглядит весьма правдоподобно, и обращает на себя внимание только то, что слова Диогена Лаэртского о нем, кажется, единственное упоминание палестинского царя-великана Ога в греческой литературе и что он выведен именно в качестве родоначальника финикийской философии, т. е. отцом финикийского мудрствования.

Наконец, к той же серии можно причислить имя «Ноя» аккадо-шумерской версии мифа о потопе. Хотя аккадо-шумерский «Ной» — Утнапишти-Зиусудра — назывался в тексте «весьма премудрым», но буквальный смысл его имени был иным: «Нашедший жизнь далеких дней». Однако из этого не следует, что этот эпитет сколько-нибудь противоречит имени, такое имя очень подходит к образу проро-ка-мудреца и, видимо, является литературным клише, просто расшифровывающим имя «премудрый». Таким образом, частота употребления и широта географии позволяет считать нашу реконструкцию первоначального имени «Ноя» — Ман (Премудрый) — достаточно правдоподобной.

«Шестоднев». Если бы сказители позаимствовали из древнейшего слоя своей мифологии только пару прародителей-близнецов, в том не было бы большой беды. Во всяком случае, если бы они ограничились только этим заимствованием, исторический раздел предания о потопе вряд ли подвергся бы тем искажениям, которые до неузнаваемости переменили его поначалу простой и бесхитростный лик.

Дело в том, что начальный рассказ о перволюдях-близнецах, попавший потом в «потопную» мифологию, существовал не сам по себе, а являлся частью обширного свода сказаний о сотворении мира, или, пользуясь библейской терминологией, «шестоднева». Это обстоятельство сыграло решающую роль в судьбе «китежской» легенды, так как, начав с заимствования образа «Адама», «потопная» мифология на этом не остановилась и постепенно целиком переделала «китежскую» легенду в духе образов и представлений сказания о сотворении мира (космогонии), практически ничего не оставив в «библейской» версии мифа от его подлинной, первоначальной истории.

Но прежде чем показать в деталях процесс переделки «китежской» легенды в «библейский» миф о потопе, следует поведать о том, что представляла собой праиндоевропейская космогония.

Сказать прямо, она мало чем отличалась от классического библейского «шестоднева». Приводить здесь его целиком нет смысла по двум причинам: он слишком велик по объему и представляет собой развернутое изложение этрусского «шестоднева», конспективно изложенного в «Лексиконе» Суда. Выглядит этот конспект следующим образом: «Тиррения, страна, и Тиррены, называемые Тусками. Их историю написал ученый муж. Он рассказал, как бог — создатель всего на протяжении 12 тысяч лет трудился над своими творениями, которые он разместил в 12 так называемых обиталищах. В первом тысячелетии он создал небо и землю. Во второе — всю видимую небесную твердь, в третье — море и все воды, текущие по земле, в четвертое — великое светила, солнце и луну, и звезды, в пятое — всю живность, летающую и пресмыкающуюся, и четвероногих, в воздухе и на земле и в воде, в шестое — человека. Как явствует, первые 6 тысячелетий ушли на создание человека, остальные же шесть уйдут на жизнь человеческого рода, покуда не истечет все время до исполнения двенадцати тысячелетий».

Сходно с этрусской и также конспективно излагает иранскую версию сотворения мира пехлевийская книга «Бунда-хишна». Согласно ей, верховное божество Ормазд создал «первым небо, вторым — воду, третьим — землю, четвертым — растения, пятым — скот, шестым — человека; седьмым же был сам Ормазд».

Довольно близкой к первым двум можно считать орфическую космогонию, пропетую певцом Орфеем во время его плавания вместе с аргонавтами:

Пел он о том, как когда-то и суша, и небо,

(Аполлоний Родосский, Аргонавтика)

и море,

Раньше друг с другом в одну перемешаны

будучи форму,

В гибельной распре затем отделились одно

от другого

И среди эфира свое неизменное заняли место

Звезды, а также луна и пути неуклонные

солнца.

Пел он, как горы вознеслись, как громко

шумящие реки

С нимфами вместе возникли, а также

и всякие гады…

После ознакомления с конспектами праиндоевропейского «шестоднева» читатель, думаю, уже хотя бы отчасти может представить себе, что могло бы произойти с «китежской» легендой, т. е. историей локального бедствия, если бы сказитель взялся пересказывать ее в образах и красках мифа о первых днях творения. Ниже мы в деталях, по «дням» проследим процесс насыщения «китежской» легенды космогоническими элементами. Но прежде приведем одну крайне любопытную версию «потопной» легенды, все очарование которой заключается в том, что в ней стихийное бедствие поставлено в прямую зависимость от того, будет или не будет принят местными жителями в качестве космогонического базиса праиндоевропейский «шестоднев».

Живущие в Новой Зеландии полинезийцы-маори рассказывали, что было время, «когда люди размножились на земле, но везде воцарилось зло, племена постоянно ссорились и воевали друг с другом. Люди перестали чтить бога Тане, сотворившего мужчину и женщину, и открыто осуждали это учение. Два великих пророка провозглашали истину о разделении неба и земли, а люди насмехались над ними, называя их лжепророками и утверждали, что небо и земля с самого начала существовали в том же виде, как и теперь». Далее в мифе сообщалось, что пророки, сторонники эволюционной модели космоса, построили плоты и магическими заклинаниями вызвали потоп, утопивший всех, кто стоял за теорию космической неподвижности. Вот такая история. И присутствующая в ней взаимная увязка между мифом о потопе и мифом о сотворении мира может считаться первым шагом на пути полного их отождествления.

«День первый». Прежде, значительно забежав вперед, мы рассказывали, почему и как под видом «Ноя» и его жены в «китежскую» легенду были внедрены «Адам» и «Ева» — образы шестого дня творения. Теперь пришло время вернуться к привычному порядку и, развернуто излагая историю каждого «дня», данную нам выше конспективно, показать все этапы «шестодневной» трансформации «китежской» легенды в «библейский» миф о всемирном потопе, начав с первого «дня» космогонии.

Мир начался с хаоса. «Прежде всего во вселенной Хаос зародился». Далее Хаос почувствовал некое томление (Эрос — у греков, Желание — у финикийцев) и под воздействием этого томления разделился в самом себе на небо и землю. Земля в тот момент была залита первозданными водами и не показывалась еще суша на ее мокром лице.

Такую картину первого «дня» или первого этапа сотворения мира рисовала праиндоевропейская космогония. И именно ею подменили сказители историческую картину потопа в Палестине. Образ залитой первозданными водами земли из «шестоднева» создал новый, как бы не связанный с «китежской» легендой, «всемирный» вариант мифа.

Правда, произошла эта подмена не везде и не сразу. Мифографы еще какое-то время пытались примирить исторический озерный вариант с мифическим всемирным. Достигался этот компромисс приемом обратного хода: рассказывали, будто озеро разлилось и залило своими водами весь мир. В Уэльсе рассказывали, что карлик Эйвэнс или Эйденс вызвал разлив озера, воды которого затопили всю землю. Жители Новых Гибрид сообщали, что у некого Тагаро был пруд с соленой водой и рыбами, его дети повредили ограду пруда и разлилось море. Канадские индейцы племени монтанья рассказывали, что некое могущественное существо, которое они называют Мессу, воссоздало мир после того, как он был разрушен великим потопом. По их словам, Мессу пошел однажды на охоту, его волки, которые заменяли ему собак, вошли в озеро, откуда больше не возвратились. Мессу тщетно искал их повсюду, пока птица не сказала ему, что видела волков, затерявшихся на середине озера. Он пошел вброд по воде, чтобы выручить волков, но озеро разлилось, покрыло землю и разрушило весь мир.

Однако прошло время, и в описаниях катастрофы стала- безраздельно царить картина первого дня творения: земля, залитая первичными водами, и набухшее ливнями грозовое небо над ней. После этого особенно выросла в описаниях бедствия роль неба. Будучи равноправным земле началом, небо своими дождями и молниями наравне с первозданными водами стало участвовать в уничтожении греховного человечества, а иногда, в наиболее поздних версиях даже доминировать в одиночку, без помощи моря, губя людей. Поэтому место, отводимое в мифе небу, вполне может считаться показателем большей или меньшей его архаичности: чем весомей доля дождя и молний в описании катастрофы, тем новей легенда.

Наиболее выразительной иллюстрацией мысли о замещении исторического описания палестинского бедствия картиной мира из первого дня «шестоднева» является соответствующее место из талмудической легенды иудеев. В ней говорится, что потоп «произошел от встречи мужских вод, падавших с неба, с женскими водами, поднимавшимися от земли».

На первый взгляд, ничего особенного в этом описании нет. Но только на первый взгляд. Особую значимость ему придают знаки пола, расставленные над потопными водами: «мужские» с неба, «женские» от земли. Они — безукоризненное доказательство влияния «шестоднева» на миф о потопе, потому что именно для мифа о первом дне творения было характерно изображение неба и земли в виде пары божественных прародителей, мужчины и женщины, снабженных соответствующими половыми признаками. Мужчина-небо, возлежащий на женщине-земле и оплодотворяющий ее своим семенем-дождем — такова обычная картина первого дня «шестоднева».

Говоря о влиянии картины первого дня творения на описание потопа, не следует забывать, что возлежанию неба на земле предшествовал хаос. И конечно же, раз взявшись вплетать один миф в другой, некоторые, наиболее ретивые сказители потопной легенды не поленились еще более приукрасить ее за счет космической ретроспекции, продленной вплоть до хаоса. Поэтому, если читатель встретит миф о потопе, в котором будет говориться, что «небо смешалось с землей», «воцарился полный хаос» (а таких известно множество), то он будет точно знать — откуда взялись все эти страсти.

«День второй». Вспомним первые строки книги Бытия: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной, и Дух Божий носился над водой». Образ носящегося над водой Духа Божия толкуется по-разному, но наиболее верным представляется то толкование, что поначалу Дух Божий был птицей, которая добывала со дна первичных вод сушу, точнее зародыш земли, позднее превращавшийся в результате вспучивания в современную сушу.

Миф о водоплавающей птице, достававшей со дна первичного океана зародыш суши, вправе претендовать на звание общемирового. Нам же, думаю, лучше всего ознакомиться с ним в его русском варианте, известном под названием «О Тивериадском море». С элементами христианского дуализма русская апокрифическая литература рассказывала этот миф о сотворении мира следующим образом: в пене морской видом подобный птице-гоголь зародился Сатана. Бог-Вседержитель на это событие реагирует словами: «Буди на земле море Тивериадское, горькая и соленая первая вода на воздусех утверждена». Но восстал на Бога Сатана и птицей-гоголем, нырнув на дно моря Тивериадского, достал оттуда зародыш земли, точнее, «пену, яко ил». Из этого-то, добытого со дна моря ила Бог, дунув, и создал позднее современную сушу.

Сказание «О Тивериадском море» мало о чем говорило бы нам, если там же, на Руси, оно совершенно явно не склеилось бы с мифом о потопе. Старообрядцы русского Севера рассказывали такую версию мифа: «Как кончился первый свет, все наши грехи смыло. Был потоп. Христос стал думать, как землю сделать. И заметил чирка. И сказал: «Спустись в море и достань землю». Чирок заплакал, и у него на носу остались слезы; и он нырнул. Три года плавал, вынырнул и вынес земельку на носу. Взяли эту земельку, размутовали…» и получилась современная суша. Российский случай сцепления мифа о сотворении мира с мифом о потопе можно было бы посчитать чистым казусом, если бы этот казус не повторялся в сказаниях народов, родством с русскими не связанных, отделенных от них такими пространствами, что о заимствовании говорить не приходится.

Не скажу сейчас почему, но не об высыхании земли после потопа, а именно о добывании ее со дна моря чаще говорится в «потопных» сказаниях североамериканских индейцев. Например, индейцы тинне сообщали, что «потоп был вызван обильным выпадением снега в сентябре. Один старик предвидел катастрофу и предупредил о ней своих близких, но безрезультатно. «Мы спасемся в горах», — отвечали они ему, но все потонули. Старик же построил себе лодку и, когда начался потоп, поплыл в ней, спасая всех попадавшихся по пути животных. Будучи не в состоянии переносить так долго жизнь на воде, он опустил в воду бобра, выдру, выхухоль и северную утку, велел им отыскать затопленную землю. Только северная утка вернулась назад с комочком тины. Человек положил комочек на воду и стал дуть на него, отчего комочек разросся в целый остров. В течение шести дней старик выпускал животных на растущий остров, а затем и сам ступил на берег».

Может показаться, что серию мифов о потопе, где земля достается со дна моря, с серией мифов, где земля обсыхает после потопа, ничто, кроме бедствия, не объединяет. Но на самом деле это не так. Чтобы убедиться в обратном, достаточно ознакомиться с потопной легендой ближайших родственников тинне — делаваров, которая представляет собой великолепный мост между двумя этими, внешне непохожими сюжетами. Делавары сообщали, что от потопа уцелело несколько человек, они «спаслись на спине черепахи, столь старой, что панцирь ее был покрыт мохом, как берег небольшой речки. Плывя таким образом, одинокие и беспомощные, они увидели пролетающего мимо них нырка и попросили его нырнуть в воду и достать со дна немного земли. Птица нырнула, но не смогла достать дна. Затем она улетела далеко в сторону и вернулась с комочком земли в клюве. Черепаха поплыла за птицей к тому месту, где та разыскала сушу. Здесь люди осели и вновь заселили страну».

Ознакомившись с этим восхитительным, потрясающим по своей выразительности вариантом мифа, думаю, читатель понял, ЧТО в самом деле поначалу делали в бесчисленных мифах Старого Света бесчисленные птицы, выпускаемые из бесчисленных ковчегов. Конечно же, в согласии с деяниями второго дня «шестоднева» поначалу все они доставали со дна потопных вод зародыш земли — «арарат». Но со сменой времен этот вариант мифа был так или иначе переосмыслен. Например, авторы Библии знали только то, что спасителем Ноя должна быть птица и для этого она должна принести ему что-то. Но что эта птица была водоплавающей, а не голубем, что не оливковую ветвь, а «пену, яко ил» она должна была принести «Ною» — этого библейские авторы уже не знали.

Здесь сам собой возникает вопрос: почему американские варианты мифа оказались более архаичными по форме, нежели их якобы чрезвычайно древние старосветские аналоги? Причина здесь видится одна, то, что старосветские варианты мифа давно и усиленно подвергались так называемой «эвгемеризации». Эвгемеризация — это (названная по имени греческого философа Эвгемера, пытавшегося рационально истолковать отечественные мифы) система переделки мифа с целью сделать его более приемлемым для логики и знания классов, господствующих в тот или иной период общественного развития. Самым свежим примером эвгемеризации мифа о потопе можно назвать недавние попытки доказать правоту Библии по части описания потопа с апелляцией к «науке», но при этом с исключением такого персонажа, как Бог, — персонажа, которого современное общественное сознание либо отрицает в принципе, либо считает Существом достаточно гуманным и дальновидным, чтобы не заниматься такими шалостями, как потоп.

Исключение Бога как персонажа мифа — пример современной эвгемеризации. Но такие процессы приспособления к общественным вкусам происходят в мифологии постоянно; отмена или видоизменение устаревших элементов рождают все новые версии мифа, часто очень далеко уходящие от его первоосновы. И легенда о потопе здесь не только не исключение, но наоборот — уникальный образец, на котором можно проследить все этапы тысячелетней переработки чисто исторического свидетельства, сначала расцвеченного всеми красками человеческой фантазии, а потом долго разъедаемого скепсисом и рассудочностью. Именно эвгемеризация, т. е. возросшая рассудочность сказителей, так далеко увела потопную мифологию Старого Света от ее девственной, по-детски доверчивой сестры — потопной мифологии американских индейцев.

Прежде бросая мостик из Старого Света в Новый, мы несколько поторопились, сразу сопоставив вариант мифа, в котором птица достает со дна моря «арарат», с вариантом, в котором она наводит героев на «арарат». Меж ними существовали еще промежуточные ступени.

После того, как версия с богоптицей, нырнувшей на дно моря за зародышем земли, была отвергнута по причине ее малой правдоподобности, на свет явился другой вариант, в котором птица приносит откуда-то землю и насыпает в море «арарат». Именно такая версия более всего по сердцу оказалась индейцам племени короадо с юга Бразилии. Они рассказывали, что их предки пережили потоп, и лишь часть из них спаслась, забравшись на гору. Прошло «несколько дней, вода еще не спала, а им нечего было есть. Они ожидали смерти, когда услышали пение морских птиц саракура, летевших к ним с корзинами, полными земли, которую птицы бросали в воду, отчего вода медленно убывала. Люди кричали птицам, чтобы они торопились; птицы призвали на помощь уток, и общими усилиями им удалось освободить от воды достаточно места для людей». Очень похожую версию рассказывали обитатели острова Роти, только в ней функции птицы-спасителя были представлены несколько шире. Там сообщалось, что когда море остановилось, «морской орел высыпал в воду немного сухой земли, и человек с женой и детьми спустился с горы и стал искать себе новую родину. А бог велел морскому орлу принести человеку всякие семена — маис, просо, рис, бобы, тыквенное и кунжутное семя, чтобы человек мог посеять их и прокормить себя и семью».

Есть варианты мифа, в которых функция спасителя отнята у птицы и передана богу-разрушителю, который уже сам, напустив потоп, бросает героям зародыш земли. Например, батаки с острова Суматра сообщали, что, «когда земля стала старой и грязной, создатель, которого они называют Дебата, наслал великий потоп, чтобы истребить все живые существа. Последняя человеческая чета нашла себе убежище на вершине высочайшей горы, и вода потопа уже доходила до колен, когда «господин всего сущего» раскаялся в своем намерении положить конец человеческому роду. Тогда он взял ком земли, обмял его, привязал к нитке и бросил его на поднимающуюся воду, а человеческая пара вступила на него и таким образом спаслась. Когда ее потомство размножилось, то ком земли разросся и превратился в ту самую землю, на которой мы ныне живем». Едва ли не тождественный данной батакской версии мифа является пересказанная нами прежде литовская версия легенды. В ней, если читатель помнит, верховное божество Прамжимас сначала напускает на землю потоп, но далее, сжалившись над остатками людей, бросает им скорлупу ореха, исполнившего роль спасительного ковчега.

В многочисленных более поздних вариантах мотив бросания «Ною» зародыша земли был сильно видоизменен, и дело стали представлять так, что ни Бог ни птица, а сам «Ной» бросал разного рода предметы за борт ковчега, с вершины горы или древа, с тем, чтобы по звуку определить: окончился потоп и спала ли вода.

Но вернемся к образу богоптицы из «шестоднева» и анализу его эволюции в системе «потопных» легенд. Ведь мотив бросания героем зародыша земли — лишь эпизод (хоть и богатый вариантами) данной эволюции.

Когда рассудочность сказителей «потопной» легенды дошла до той стадии, что всерьез рассказывать, будто птица принесла их предкам «арарат», стало уже невозможно, сказители исхитрились и просто вывернули это место легенды наизнанку. По их новой версии не гора шла к Магомету, а Магомет шел к горе, т. е. птица не приносила герою «арарат», а уносила его на вершину устоявшего среди волн «арарата». Таких вариантов легенды разбросано по миру множество. Сохранился обрывок египетского мифа, в котором говорится, что бог Тот в образе ибиса перенес богов на своих крыльях во время катастрофы через какое-то «озеро Ха»(Ога?). Греки рассказывали, что некого Мегарея спасли от потопа журавли, перенеся на вершину горы Гераней. Двух предков китайского народа мяо во время потопа якобы спасла орлица, унеся в когтях на сухое место, при таких же условиях и так же спас своих родителей юноша-сокол, по рассказам индейцев тембе, и т. д. и т. п.

Изъяв на данном этапе развития легенды мистический образ вздувающейся суши и сделав более естественным поведение птицы, мифографы все же не могли не сознавать, что ноша ее, с точки зрения птичьей физиологии и психологии, оставалась непосильной. Однако из сказанного не следует, что птицу-носильщика «Ноя» в мифе сразу же заменила бессловесная наводчица, каковой она описана в знаменитейших легендах Ближнего Востока. Ей предшествовал образ птицы, достаточно ленивой, чтобы не таскать в своих когтях «Ноя», но тем не менее активно, а не пассивно участвующей в его судьбе. Образчик такого поведения птицы дает миф о потопе индейцев оджибве, в нем сообщалось, что герой Ненебоджо однажды решил убить водяных духов, он подкрался к ним и ударил палицей и «вдруг видит: вода в озере поднимается. Он пустился бежать, но волны преследовали его. Зеленый дятел, попавшийся на встречу, показал ему дорогу к горе, где росла большая сосна. Ненебоджо взобрался на дерево и стал делать плот. Когда плот был готов, то вода дошла Ненебоджо до шеи. Тогда он взял с собой на плот по паре животных от всех пород, какие тогда существовали, и поплыл с ними».

Думаю, только пройдя эту, запечатленную в мифе оджибве стадию активного помощника «Ноя», богоптица из второго дня «шестоднева» стала, наконец, тем бессознательным наводчиком, каким она предстает в якобы древнейших ближневосточных вариантах. Как, например, в вавилонской версии, где говорилось, что выпущенные из ковчега птицы просто измазали себе лапки глиной, и это послужило ясной приметой конца потопа.

Заключая на этом раздел, посвященный исследованию места элементов второго дня «шестоднева» в системе потопных мифов, необходимо констатировать одно: «шестоднев», картиной первичных вод из первого дня сделав потоп всемирным, казалось, обрек человечество на полное уничтожение, но он же с помощью образов второго дня творения спас его, дав помощника — богоптицу и убежище — «арарат». Более того, будущее покажет, что ВСЕ бесчисленные помощники и убежища «Ноя», какие бы облики и формы они не принимали, все они берут свое начало в элементах второго дня «шестоднева»: богоптицы и добытой ею со дна первичных вод «пены, яко ил».

День третий. Начать рассказ о месте третьего дня «шестоднева» в «потопной» мифологии следует с того, что характернейшей чертой его является мучительность вживления этого отдела космогонии в ткань «потопной» легенды. Ни в каком другом случае белые нитки, скрепляющие предание о потопе с космогонией, не лезут в глаза столь явственно как в этом. Дело в том, что в третий день согласно «шестодневу» были сотворены светила: солнце, луна, звезды. И как бы ни сопротивлялась душа мифографа дикой мысли об отсутствии до потопа солнца и луны (но при наличии людей), будучи до конца последователен в своей привычке пересказа «потопного» мифа в образах и красках космогонической концепции, он не имел права умолчать о том, что до потопа светил на небе не было.

И слова эти были произнесены. Насилуя мифотворчеством свой здравый смысл, древние перуанцы утверждали, что впервые люди увидели солнце после потопа с вершины острова Тити-кака; индейцы киче говорили, что впервые солнце появилось после того, как их спасшиеся от потопа предки взобрались на гору Хакавиц; индейцы ябарана верили, что солнце вылетело из одной таинственной корзинки одновременно с излившимися из нее потопными водами. Все эти примеры можно было бы посчитать плодом особенного латиноамериканского творчества, но тоже самое утверждали живущие на Малаккском полуострове представители племени бенуа-джакан. Они рассказывали, что, когда пара их предков, спасшаяся от потопа, прогрызла борт ковчега и вышла на сушу, «все было покрыто мраком; не было ни утра, ни вечера, потому что солнце не было сотворено».

Существовали версии мифа, в которых говорилось, что до потопа отсутствовала и луна. Например, живущие в Боливии чиб-ча-му иски рассказывали эту легенду так: «В далекие времена, еще до того, как луна стала сопутствовать земле, люди, населявшие плоскогорье Боготы, жили как настоящие дикари: они ходили голыми, не умели обрабатывать землю и не было у них не законов, ни обрядов.

И появился среди них некий старец. Говорят, он пришел из долин, что лежат к востоку от Кордильер, из Чингасы, и, как видно, принадлежал совсем к другому племени, потому что у него росла длинная густая борода. У него было три имени: Бочика, Немкетеба и Зухе. Старец научил жителей Боготы носить одежды, строить хижины, заниматься земледелием и жить общинами.

С собой он привез жену, и у нее тоже было три имени: Чиа, Юбекайгуайа и Хувтака. Но только прекрасная Чиа была очень злой женщиной — всегда и во всем шла она наперекор своему мужу, а тот желал людям только добра. Чиа заколдовала реку Фунсу, и она вышла из берегов, затопив всю долину Боготы. Много жителей погибло во время этого наводнения. Лишь кое-кому удалось спастись; они вскарабкались на вершины окрестных гор.

Разгневанный старец прогнал Чиа прочь, подальше от земли, и она стала луной. С тех пор Чиа освещает нашу землю по ночам».

Видимо, сходная легенда бытовала в преданиях легендарных, пелазгов — предшественников греков на земле Эллады. Вывожу это из характерного для античной литературы клише, обычно прилагаемого к пелазгам эпитета — «долунные». Термин «долунные» пелазги» не был оставлен в покое до сего дня, некоторые ретивые писатели из околонаучной среды объявляли этот термин ясным свидетельством в пользу теории, будто потоп явился результатом перехода луны на околоземную орбиту. Следуя этой логике, нам пришлось бы признать, что до потопа земля в солнечную систему не входила, благо, легенд, сообщавших об отсутствии солнца до потопа, предостаточно. Что очевидный нонсенс.

Однако нам сейчас по силам нечто большее, нежели простое признание нонсенсом мифографических бредней по части отсутствия до потопа солнца и луны. Теперь можно назвать их первоисточник — сцепка между «потопной» легендой и третьим «днем» праиндоевропейской космогонии.

Противоречие между историей потопа и рисуемой картиной небесных явлений, судя по сравнительно небольшому числу буквалистко-наивных легенд, издавна смущало самих сказителей. Поэтому приведение данного места рассказа о потопе в соответствии с нормами здравого смысла (эвгемеризация) стала одной из самых насущных задач.

Начали мифографы с того, что представили дело так, будто солнце и луна отсутствовали на небосводе лишь на время бедствия. Бразильские индейцы племени паумари, абедери и катауша утверждали, что в начале потопа густая мгла поднялась от земли к небу и дневной свет исчез; с ним соглашались эквадорские индейцы племени мурато, говоря, что катастрофа происходила в полной темноте. О темноте, как о спутнице потопа, рассказывали также на островах Гилберта в Микронезии. В несколько смягченном виде этот же «факт» сообщался в древнефризском предании о потопе: «Солнце скрылось за тучами, как будто оно не хотело больше смотреть на Землю». Совершенно недвусмысленно на данный счет высказалась талмудическая традиция иудеев, она прямо утверждала, что пока длился потоп, солнце и луна не посылали своих лучей на землю, и Ною для исчисления времени приходилось пользоваться специальной полученной от ангела книгой.

Очень своеобразно трактует данное явление Библия. С одной стороны, следуя уклончивой традиции шумеров, она лишь заключает период бедствия явлением радуги — заменителя солнца: «Я полагаю радугу Мою в облаке, чтобы она была знамением (вечного) завета между Мной и между землей. И будет, когда я наведу облако на землю, то явится радуга (Моя) в облаке; и Я вспомню завет Мой, который между Мной и между вами и между всякой душей живою во всякой плоти; и не будет более вода потопа на истребление всякой плоти».

Но с другой стороны, есть в Библии строчки, намекающие на какие-то, связанные с потопом кардинальные изменения в небесной механике. Несколько ранее Ягве роняет такую выразительную фразу: «…не буду больше поражать всего живого, как Я сделал: впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся». Казалось, какой смысл было после потопа обещать не нарушать порядка смены сезонов, чередования дня и ночи, когда этот порядок был установлен еще во времена сотворения мира и, если верить Библии, с тех пор не нарушался? Загадка? Да, но только отчасти.

Постбиблейские источники утверждали, что до потопа существовал особый, отличный от теперешнего жизненный цикл и особые отношения со светилами: женщины носили детей в утробе всего несколько дней, одним урожаем люди кормились по сорок лет, и сами обладали такой магической силой, что могли заставить служить себе солнце и луну. Даже когда разразился потоп и светила исчезли, это обстоятельство не слишком смутило Ноя, лишь затруднив ему правильное исчисление времени. Видимо, сходная картина представлялась библейским мифографам. Процитированный выше отрывок с обещанием Ягве не нарушать чередования дня и ночи, лета и зимы, недвусмысленно указывает на то, что эти чередования, обусловленные небесными циклами, были, вероятно, после бедствия в новинку.

Трудно сказать каким образом, но к той же библейской идее разрешать проблему совмещения «потопной» легенды с образами светил из третьего дня «шестоднева» путем изобретения каких-либо иных, предпотопных источников света пришли индейцы папагосы. Они рассказывали, что до катастрофы солнце «было ближе к земле, чем теперь; лучи его делали все времена года одинаковыми и одежду излишней».

Предполагать отголосок того же замысла можно в одной оригинальной детали «потопного» сказания африканцев из низовий Конго. По их словам, потоп был тогда, когда «солнце и луна встретились однажды, причем солнце обдало луну грязью и таким образом несколько затмило ее свет; по этой причине часть луны время от времени остается в тени. Во время этой встречи произошел потоп». Конечно, не об отсутствии до потопа луны, а только о появлении ее фаз сообщает эта легенда. Но то, что, по мнению африканских сказителей, с потопом в небесной механике произошли некоторые изменения и не в лучшую сторону, ставит данное предание в один ряд с еврейским и папагосским.

Наконец, в этой связи нельзя не отметить, что по представлениям индейцев майя, нынешнему, послепотопному веку предшествовали четыре мировых периода, полностью уничтоженных катастрофами. И каждый из этих периодов назывался «Солнце», только с разным порядковым номером. Видимо, «солнца» прежних лет были неподвижны. Так как нынешний век отмечен особым названием века «солнцедвижения» и, надо полагать, все эти упоминания солнца в катастрофическом контексте не случайны и связаны с давней попыткой увязать легенду о потопе с образами нарождающихся светил из третьего дня «шестоднева».

В дальнейшем эволюция образа допотопного солнца в мифе пошла следующим путем. Сначала мифографы поставили солнце в позу обиженного, т. е. в качестве причины бедствия выдвинули обиду на людей ни какого-либо другого, а именно солнечного божества. Пример египетского мифа «Уничтожение людей», в котором бог солнца Ра выступает инициатором душегубства, наиболее нагляден для данного случая.

Потом в согласии с мыслью Библии, что солнце создано «для знамений», допотопное солнце стали изображать предвестником катастрофы. Например, бразильские индейцы рассказывали, что перед потопом солнце меняло цвета и даже делалось синим, а талмудическая традиция иудеев сообщала, будто, в предвестии бедствия, солнце целую неделю всходило на западе и заходило на востоке.

Финал эволюции образа допотопного солнца можно назвать тот момент, когда зараженные эвгемеризмом, наиболее склонные к рассудочности сказители, обытовляя, приземляя сказочное, мистическое, отказались от самой идеи, будто с солнцем может происходить нечто против установленных от века правил, и стали говорить, что потопу предшествовала засуха, естественно, произошедшая по вине солнца, но не вопреки его природе. О засухе перед потопом сообщала ассирийская версия мифа и арабское предание о гибели народа ад. Предание филиппинского племени ифугао делало особый упор на то, что источником воды всемирного потопа явилась яма, выкопанная измученными засухой людьми.

Так как с включением в «потопный» миф описание засухи число бедствий в нем удвоилось, мифотворчество, вопреки распространенному мнению, отнюдь не склонное городить ужас на ужасе и вообще заниматься дублированием, стало в некоторых случаях делать упор на засуху и сокращать собственно потопный отдел, постепенно низводя его до рудимента, а иногда смело отбрасывая совсем. Таким образом, великое древо «потопной» мифологии произвело на свет ветвь «засушливых» легенд, как бы независимых от «потопных». Основой сюжета данного разряда легенд стало внезапное катастрофическое усиление жара солнца, едва не приведшего к последствиям, равным всемирному потопу.

Лучшей иллюстрацией в этом случае может послужить более чем известный греческий миф о Фаэтоне. Кратко суть мифа такова: Фаэтон — сын бога солнца Гелиоса приходит к отцу и просит его на один день уступить ему место в солнечной колеснице. Гелиос поначалу отказывает, но после долгих просьб уступает. Фаэтон занимает место отца в колеснице, но солнечные кони, чувствуя слабость рук юноши, перестают ему повиноваться и несут без дороги, грозя дотла спалить то небо, то землю. Спасая космос от гибели, Зевс мечет в Фаэтона молнию и тело юноши падает в реку Эридан.

Может показаться, что в мифе о Фаэтоне ничего «потопного» нет. За вычетом самого факта катастрофы. Но это не так. Во-первых, название реки, в которую упало тело Фаэтона — Эридан, явно представляет собой вариант названия Иордана, на подобие «Урда» из скандинавских мифов. А так как Иордан — характерная метка Палестины, прародины «потопной» мифологии, то мысль о причастности к ней мифа о Фаэтоне, думаю, не должна казаться слишком дикой.

Во-вторых, сохранился дубликат мифа о Фаэтоне, в котором фигурирует ковчег — типичный элемент «потопного» мифа. У северозападных индейцев из племени квакиютлей Фаэтон звался Норком. Солнечное происхождение этого мифического персонажа не вызывает сомнений: земная женщина зачала его от небесного вождя с помощью солнечного луча. Однажды, навестив отца в его небесной обители, Норка взял и стащил солнце вниз. От близости солнца загорелась земля. Возмущенный отец отнял у Норки солнце, а его самого сбросил вниз. Но герой не погиб, он упал на водоросли и на них отправился в плавание. Такова основная схема мифа. Тождество его с мифом о Фаэтоне очевидно. Очевидна и связь с мифом о потопе. У соседних квакиютлям племен местный «Ной» (Эль) именно водоросли использовал в качестве ковчега. Комментируя миф о Норке, исследователь писал, что «мотив мирового пожара по вине Норки и вопреки разрешению небесного отца как бы дополнителен по отношению к мотиву потопа, созданного старым вождем и угрожающего герою; иными словами, здесь герой (и младший) является инициатором космического хаоса, но не «водяного», а «огневого». Полностью согласен, хочу только добавить, что и Норка, и Фаэтон, и множество других мифических организаторов «огневых» катастроф своими действиями именно дополняли миф о потопе. «Огненная» катастрофа не подмена «водяной», а прямое ее продолжение, она — финал эволюции образа солнца из третьего дня «шестоднева», прикрепленного к мифу о потопе.

Назвав миф о Фаэтоне финалом образа солнца из «шестоднева», мы, признаться, несколько переусердствовали. На этом заканчивается эволюция солнца в его допотопной ипостаси. Что касается послепотопного солнца, то развитие его образа шло своим, отличным от описанного выше путем.

Если читатель помнит, существовал такой шумеро-библейский вариант легенды, в котором на вопрос о поведении солнца, давался уклончивый ответ: мол, что делало солнце до потопа неизвестно, известно только, что появление его (или радуги) знаменовало конец потопа. Данная версия замечательна тем, что роль солнца как бы совпадала с ролью птицы, выпущенной из ковчега, — нести благую весть о конце потопа. Но дублирование, как уже говорилось, не в характере мифотворчества. Поэтому оно довольно скоро стало тяготиться данным спаренным мотивом. А потом выпуталось. Изящество, с которым это было проделано, не может не вызвать восхищения. Петух! Птица, возвещающая восход солнца, в одном лице представила обоих носителей благой вести: голубя и солнца.

Чтобы читатель мог представить себе, как выглядит такая «петушиная» версия мифа, приведу «потопную» легенду восточноазиатского племени банаров. Рассказывали, что «коршун когда-то поссорился с крабом и так ударил его клювом по черепу, что пробил в нем дыру, которая до сих пор еще видна. Чтобы отомстить за обиду, краб вздул море и реки до самого неба, и все живые существа погибли, кроме двух — брата и сестры, которые спаслись в огромном ящике. Они взяли с собой по паре каждого вида животных, плотно закрыли ящик крышкой и плавали по воде семь дней и семь ночей. Наконец, брат услышал пение петуха, которого послали возвестить нашим прародителям, что потоп прекратился и что они могут выйти из ящика. И вот брат выпустил на волю сперва всех птиц, потом остальных животных, а затем и сам с сестрой вышел на сушу».

О том, что в мифе о потопе фигурировала какая-то связанная с солнцем птица и что с ее появлением должно было нечто очень нужное «Ною» брошено и принесено, знали сказители многих других племен и народов. Ход их мысли можно представить следующим образом: птица что-то принесла или бросила «ною», но так как птица была солнечная, то и принести она должна была нечто, связанное с солнцем. Само солнце она принести не могла, потому что получилось бы дублирование катастроф в духе мифа о Фаэтоне. Может быть, она тогда принесла «Ною» частицу солнца — огонь? Конечно же, она принесла ему огонь! Ведь воды всемирного потопа залили все очаги, и огонь был первой потребностью уцелевших в катастрофе людей, потребностью, предшествующей жажде восстановить людской род.

Как думали, так и рассказывали. Например, индейцы племени натчи из Луизианы сообщали, что однажды пошел столь обильный дождь, что «земля была покрыта водой, кроме одной очень высокой горы. На которой спаслось несколько человек; а так как всякий огонь на земле потух, то маленькая красная птичка коуй-оуй, которую в Луизиане называют «кардиналом», принесла с неба огонь».

Конечно, образ птицы, таскающей в клюве огонь, не мог быть последним в эволюционном ряду элементов второго и третьего дня «шестоднева», прикрепленных к «потопной» легенде, и только до времени дозволялся строгой эвгемерической критикой. Настали времена других песен, и было решено, что птице горячо таскать с неба огонь, и лучше сделать ее посредницей при добывании огня. Именно к такому выводу пришли сказители Андаманских островов и сочинили следующую историю: «Все, что было живого на земле, люди и животные погибли в водах потопа, кроме двух мужчин и двух женщин, которые к счастью своему, находились в лодке, когда наступила катастрофа, и потому успели спастись. Когда наконец вода спала, эта горстка людей высадилась на берег, но положение их было печально, ибо все остальные живые существа утонули. Однако создатель, который носил имя Пулугу, милостиво пришел к ним на помощь и сотворил заново животных и птиц на пользу людям. Осталось только одно затруднение: нельзя было зажечь огонь, так как потоп погасил пламя в каждом очаге, все предметы, конечно, сильно отсырели. В это время весьма кстати явился на выручку к людям дух одного из их друзей, погибшего при потопе. При виде их беды он в образе зимородка улетел на небо и здесь нашел создателя, сидевшего около своего очага. Птица дотронулась было до горящей головни, намереваясь отнести ее в своем клюве друзьям, не имевшим огня, но впопыхах, а может быть, от волнения уронил головню на самого создателя, который вне себя от негодования и корчась от боли, швырнул пылающую головню в птицу. Но он промахнулся, и головня со свистом пролетела мимо птицы и шлепнулась с неба на землю как раз в то самое место, где четверо людей сидели, дрожа от холода. Так люди добыли огонь после великого потопа».

Кроме превращения птицы в посредника при добыче огня, в данном рассказе обращают на себя внимание две вещи. Первое, помощником людей является не собственно птица, а дух утонувшего при потопе предка, принявшего облик птицы.

Такая трактовка — первый шаг птицы на пути к образу Прометея, титана, уже лишенного каких-либо птичьих атрибутов, отца греческого «Ноя», принесшего людям огонь. Второе, в андаманской версии мифа сохраняется дважды повторенный, старинный, известный по более ранним пластам потопной мифологии жест — бросок: птица роняет головню на божество, божество швыряет ее людям — так что получается двойная преемственность, птица передает божеству свою функцию спасителя человека вместе с архаичным жестом.

Дальше птица начинает просто мешать повествованию о послепотопной добыче огня, как, например, в легенде индейцев аккаваи. Они рассказывали, что их «Ной» весь потоп просидел на пальме и время от времени бросал в воду орехи, чтобы по звуку узнать — не спала ли вода. Когда бедствие минуло, он спустился на землю и стал добывать огонь, но, когда сверкнула первая искра, ее жадно проглотил индюк, отчего у него на горле образовалась красная сережка.

Наконец, дело с птицей закончилось тем, что ее просто исключили из повествования, и финалом мифа стало описание первых послепотопных опытов по добыче огня. Такие версии рассказывали новозеланды маори, боливийцы чиригуано, ибаны с Борнео и другие. Таким образом, добыча огня после потопа явилась последней ступенью в длиннейшей эволюции компонентов второго и третьего дня «шестоднева», подклеенного к потоп-ной легенде: богоптицы, добывающей со дна моря зародыш земли и народившихся светил. Схематично эту эволюцию можно представить следующим образом:

ПТИЦА

Достает со дна моря зародыш суши

Приносит откуда-то зародыш суши

Уносит в когтях героев на сушу

Подсказывает героям путь к суше

Дает знамение конца потопа

Крик солнечной птицы — знамение конца потопа

Приносит героям огонь с неба

Посредничает в добыче огня

Герои сами добывают огонь

СОЛНЦЕ

Вообще отсутствует на небе

Отсутствует во время потопа

До потопа было иным (лучше)

Появлением знаменует конец потопа

Противоестественно ведет себя накануне потопа

Солнце — инициатор потопа

Потопу предшествует засуха

Во всемирной катастрофе солнце едва не сжигает землю

«Последние три дня». О месте элементов последних трех дней «шестоднева» (растений, животных, людей) в «потопной» легенде вряд ли стоит долго говорить. Конечно же, они — то самое, что составляет обычно в мифе о потопе содержание ковчега. Что «Адам» — прототип «Ноя», много говорилось прежде. И по аналогии, нетрудно заключить, что растения и животные, которыми «Ной» наполнил свой ковчег, были растения и животные из четвертого и пятого дня «шестоднева».

Единственно, что следует добавить в этой связи, так это то, что в первоначальном варианте «шестоднева» бог, видимо, не создавал на четвертый и пятый день сразу все многообразие фауны и флоры, а творил неких прародителей фауны и флоры. Скажем, из растений он создал только дуб Огиг, мировое древо — предка всех растений, а из животных — какого-то четвероногого «Адама», от которого произошла вся остальная фауна. Пехлевийские источники по иранской космогонии называют, например, пятым по счету божественным творением некого «быка», но сомнительно, чтобы такая версия была первоначальной, так как одомашниванием крупного рогатого скота человек занялся сравнительно поздно. Скорее, произведением пятого дня творения в древнейшем варианте «шестоднева» называлась собака — первый среди животных друг человека.

Такой краткий экскурс в историю четвертого и пятого дня «шестоднева» понадобился нам для того, чтобы объяснить: почему далеко не всегда в потопных мифах растения и животные играли пассивную роль простых пассажиров ковчега. Иногда они становились важнейшими элементами повествования. Например, мировое древо (плод четвертого дня творения) могло давать материал для ковчега или заменять «арарат». В свою очередь, собака из пятого дня творения могла подменять рыбу — предвестника бедствия, птицу-спасительницу и даже жену «Ноя».

Таким образом, какие бы элементы «шестоднева» мы не брали, везде они давали в сцепке с «потопной» легендой многовариантность приложения, высокую способность к саморазвитию, гибкость в процессе эвгемерической переработки. Однако не это — основной вывод настоящей главы. Иное важно. То, что анализ сюжетного многообразия с еще большей уверенностью позволяет говорить теперь о едином первоисточнике мифа о потопе. Есть, существует ЕДИНЫЙ ТИТУЛ героя мифа — yagha (старший, предок, вождь, царь), ЕДИНОЕ ИМЯ героя — Man (Премудрый), ЕДИНАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ОСНОВА мифа — «китежская» легенда. И вся многоликость сюжетов «потопной» мифологии обусловлена тем, что «китежская» легенда во многих случаях была пропущена через жернова «шестоднева» и записана фольклористами на разных стадиях эвгемерической обработки этих постоянно диффузирующих мифологических слоев.

При всем том, однако, остается неясным: почему гигантский «шестоднев» не утопил в себе крошечную «китежскую» легенду, а скорее сам оказался поглощенным ею, и теперь «шестоднев», а не «китежскую» легенду приходится реконструировать по отдельным конспектам и фрагментам?

Кратко на этот вопрос можно ответить так: в Мертвом море утонул один из самых первых на земле городов, являвшийся древнейшим и наиболее чтимым религиозным центром Палестины. Не людские потери, а потеря этого города стала подлинной трагедией палестинского народа. И попытки спасения этого не имеющего аналогов в «шестодневе» образа «китежской» легенды стало основной задачей сказителей мифа о потопе, за которой проблема сохранения в целости «шестоднева» отступила на задний план. Так вот, об этом городе и о попытках его мифического спасения — наш следующий рассказ.

 

ГРАД КИТЕЖ

Русь. Открывая главу, посвященную лежащим на дне Мертвого моря городам, начнем с того, что ближе всего нам, россиянам, — с древнерусского сказания о граде Китеже.

Хотя сюжет легенды о якобы утонувшем в Светлояр-озере под Нижним Новгородом граде Китеже хорошо известен, в истории гибели города много неясного, противоречивого. «Летописец», например, утверждал, что город стоял на берегу озера, был разорен Батыем и только после этого сделался невидимым. Иначе услышали эту историю этнограф и писатель Мельников-Печерский. «Цел град, но невидим. Не видать грешным людям славного Китежа. Сокрылся он чудесно, божьим повелением, когда безбожный царь Батый, разорил Русь Суздальскую, пошел воевать Русь Китежскую. Подошел татарский царь ко граду Великому Китежу, восхотел дома огнем спалить, мужей избить либо в полон угнать. Жен и девиц в наложницы взять. Не допустил Господь басурменского поругания над святыней христианскою. Десять дней, десять ночей Батыева полчища искали града Китежа и не могли сыскать, слепленные. И доселе тот град невидим стоит, — откроется перед страшным Христовым судилищем. А на озере Светлом Яре, тихим летним вечером виднеются отраженные в воде стены, церкви, монастыри, терема княжеские, хоромы боярские, дворы посадских людей. И слышится по ночам глухой, заунывный звон колоколов».

Совсем иную версию приходилось слышать в детстве Максиму Горькому. Уникальность ее заключается в том, что здесь единственный раз прямо говорится о катастрофе и катастрофе геологической. Вот как звучал геологический раздел духовного стиха о граде Китеже, что нашептывала будущему писателю его бабушка:

И сказал Господь Саваоф

Свет архангеле Михайле:

— А поди-ко ты, Михайло,

Сотряхни землю под Китежем,

Погрузи Китеж во озеро.

При прочтении этого отрывка, даже мало-мальски знакомому с сейсмической картиной среднерусской полосы читателю станет ясно, насколько нелепа для нее такая катастрофа и насколько точно она воспроизводит обстоятельства палестинской драмы. Безрезультатные экспедиции аквалангистов на дно Светлояр-озера лишь подтвердили предположения о бессмысленности всяких поисков Китежа в русских пределах. Поэтому сразу приступим к анализу явно зарубежных истоков легенды.

Собственно, на Руси, кажется, менее всего делали тайну из прототипа китежского сказания и нередко прямо прилагали к списку сказания о граде Китеже главу «О содомском море» из книги хождений Трифона Коробейникова. Правда, формально такая компоновка обусловливалась принципом контраста, где городам палестинских греховодников противопоставлялся город праведников Китеж. Но противопоставление это являлось скорее результатом книжного мудрствования, нежели живого народного чувства. Судить так позволяет само русское название города: Китеж — тезка, часто упоминавшегося на этих страницах, знаменитого своими потопными традициями, сирийского города Кадеша. Иная, малоизвестная транскрипция названия русского города — Кидиш — лишнее тому подтверждение.

Хочу подчеркнуть, Китеж именно тезка Кадеша, а не филиал. В сиро-палестинском регионе было множество Кадешей (Кадеш-Кинза, Кадеш-Варни и др.), так как слово «кадеш» (святой, святилище) представляло собой обычную приставку к названиям городов. Слово это не исконно семитское или, во всяком случае, не только семитское, потому что также принадлежит к праиндоевропейской лексике.

Какой из утонувших в Мертвом море городов назывался Кадешем и упоминался русскими под именем Китежа, сейчас сказать уже невозможно, но следует допустить, что после катастрофы слово «кадеш» (святой) стало общим наименованием всего оказавшегося на дне Мертвого моря.

Палестинские корни сказания о граде Китеже сразу же объясняют все его темные и противоречивые места. Например, гибель русского города принято связывать с историческим лицом — ханом Батыем, возглавлявшим татаро-монгольское нашествие на Русь. Однако существуют списки сказания, где роль «Батыя» исполняет мифическая «девка-турка». Видимо, русский народ на протяжении своей долгой истории успел забыть, кто был подлинным противником его предков на территории Палестины и потому последовательно привязывал гибель праотеческого города к ближайшим по времени недобропамятным именам и народам. Хотя, думаю, можно догадаться, что «Батый» и «девка-турка» заняли на Руси место упомянутых в Библии месопотамских царей. Читатель должен помнить, что по библейской версии, гибель Содома и Гоморры от стихии последовала вслед за разгромом, учиненным в этих городах войском пришедших из Месопотамии царей.

Противоречива и география сказания о граде Китеже. С одной стороны, он четко привязан к Светлояр-озеру под Нижним. А с другой стороны, легенда о граде Китеже примыкает к лишенному ясных географических ориентиров своду сказаний о стране блаженных — Беловодью. В нем Китеж фигурирует в качестве легендарного села Скитай. Насколько темна была география Беловодья, видно из того, что в некоторых случаях русские мужики, прослышав о существовании реальной страны Китай, целыми деревнями снимались с мест, шли и доходили-таки до него. Однако страны блаженных, понятно, в Китае не обнаруживали.

По справедливости говоря, разобраться с Беловодьем было действительно до крайности трудно. Оно описывалось как группа островов в океане, где население говорило на «сирском» (сирийском) языке, но при этом стране чрезвычайно холодной, «где морозы бывают необычайные с расселинами земными». Нас, в свете теории о палестинской прародине легенды о граде Китеже, не может удивить то, что по представлениям россиян население страны блаженных поголовно говорило на сирийском языке и что Беловодье является рифтовой зоной («с рассединами земными»). Несколько смущает сообщение, будто «расседины» — впадины Вади-эль-Арабы образовались от морозов, но и это объяснимо. Не только русские пытались украсить «потопную» легенду элементами северного колорита, сходные попытки предпринимались иранцами, алтайцами, североамериканскими индейцами. Поэтому сейчас, убедившись в палестинских корнях легенды о граде Китеже, перейдем к не менее важной проблеме происхождения самого названия града Китежа.

Одним из двух слов, составляющих название легендарного города, является праиндоевропейское слово kadh (место, сидение). Слово это чрезвычайно древнее и в современных индоевропейских языках чаще употребляется с другой ступенью чередования: и-е. sed (место, место обитания, сидение). Как, впрочем, и в языках семито-хамитских. И такое соответствие в указанных языковых семьях позволяет нам вновь провести параллель между Русью и Палестиной, между градом Китежем и тем Кадешем, что лежит на дне Мертвого моря. Вспомним, дно Мертвого моря до катастрофы называлось Сиддим (поля). Так вот, еврейское слово «поле» — одного корня с названием града Китежа и имеет соответствие в современном русском языке в слове «сад», оба они происходят от одного глагола «сажать», «укоренять» (др. — рус. садити, иврит satal). Таким образом, получается, что в какой бы фонетике мы не брали названия однокоренной ономастики Палестины — ей на Руси обязательно находятся четкие соответствия.

«Место», «сидение» — первоначальные, но не единственные значения пра-индоевропейского слова kadh, от которого образована первая половина названия легендарного града Китежа. Со временем оно обросло множеством производных, перечислить их все здесь нет никакой возможности, поэтому, чтобы не рассеивать внимание читателя, приведем только те, что помогут нам реконструировать внешний вид града Китежа. Первым таким производным будет слово kad со значением «дом», «стена» (преимущественно каменная). Вторым — со значением «круг».

А теперь, учитывая такие производные, зададимся вопросом: где в столь давние, если верить лингвистике, времена существовала практика постройки круглых каменных жилищ? Ответ, думаю, читатель уже предугадал. Правильно, в Палестине, именно там в период Натуфа (X тысячелетие до Рождества Христова) появляются круглые каменные чумы-полуземлянки.

Правда, к моменту начала строительства первого на земле города Иерихона (VIII тысячелетие до Рождества Христова) круглые сооружения выходят из моды. Но как реликт давней традиции они сохраняются в прямоугольных домах иерихонцев в виде нарисованного на полу красного круга.

Оговорюсь, было бы не совсем верно считать традицию круглых каменных построек в Палестине к VIII тысячелетию полностью утраченной. Религия, с присущим ей консерватизмом, сохранила эту традицию. Единственное круглое здание в Иерихоне — восьмиметровая каменная башня — носит явно культовый характер.

Таким образом, мы наконец выходим на то, что искали. Иерихонский круглый каменный храм — вот подлинный прообраз русского града Китежа, равно как и всех остальных строений и архитектурных элементов, часто упоминаемых в «потопных» мифах. Столбы, колонны, хижины, дома, храмы, деревни, города — все это, независимо от светской или религиозной окраски и в меру культуры сказителей легенды, восходило к лежащему на дне Мертвого моря городу, характерным архитектурным элементом которого были столбообразные каменные храмы.

Чаще, впрочем, в мифах о потопе речь шла именно о культовых постройках. Даже в легенде о граде Китеже особый упор делался не на городскую, светскую, а на духовную жизнь китежан. Паломники к Светлояр-озеру не только знали названия китежских церквей, но и местоположение их на дне озера.

Пониманию «китежа» как храма способствовало еще и то, что к слову-основе его названия — kadh (круглый каменный дом) издавна стали присовокуплять уже известное нам слово yagha (старший, предок, вождь, царь). Kadh-yagha — так иногда звучало название града Китежа. И данная комбинация обоих чрезвычайно богатых содержанием слов образовывала широчайшее поле для смыслового словотворчества. «Кадх-ягха» можно было истолковать самым различным образом: «домовладение», «дворец», «храм», «святилище» и т. д.

Вот, пожалуй, и все, что на сегодняшний день мы можем познать о реконструкции внешнего облика Китежа и смысла его названия. Поэтому пришла пора сменить тему и обратиться к проблемам повторяемости этого названия и эволюции образа города в мировой потопной мифологии.

Британия. Хотя в данном разделе речь пойдет о сказании, записанном на территории Англии, к нынешнему населению ее оно вряд ли имеет какое-либо отношение. Потому что принадлежало народу, проживавшему на английской земле даже прежде кельтов, не говоря уже об англосаксах. В кельтских преданиях сохранилось свидетельство, что первым культурным народом, поселившимся на островах, были некие «фоморы», люди-великаны, настоящие морские волки. Отличительным признаком фоморской архитектуры являлась традиция постройки высоких каменных башен. Позднее на острова из Греции приплыли некие «немедяне». Немедяне сначала попали под власть фоморов-великанов, но потом, собравшись с силами, победили их, возобладав «над башнями фоморов». Однако благоденствовали победители недолго, пришла с моря «великая волна» и утопила всех без разбора. После чего «земля оставалась пустой две сотни лет».

В то, что «великая волна» утопила всех фоморов, как-то не очень верится: фоморы дожили до кельтской колонизации островов, и борьба с ними породила наиболее драматичные и фантастичные страницы кельтского эпоса. Однако не правдоподобие, а источник фоморской легенды о потопе, очень напоминающей русское китежское предание, интересует нас в первую очередь. Ни следов потопа, ни остатков башен фоморов на Британских островах не обнаружено. Поэтому, подобно китежской легенде, иностранное происхождение этого сказания более чем правдоподобно. Так откуда оно? Конечно, соленые воды Мертвого моря и башни палестинских храмов — единственные его первоисточники. Общеупотребительное английское слово cottage (загородный дом), по фонетике почти не отличимое от названия града Китежа — ясное тому подтверждение.

Иной вопрос: кто принес эту легенду на территорию островов? Может так статься, что и славяне. Славяне некогда очень широко жили в Западной Европе. Название фоморов очень уж напоминает самоназвание славян-поморов (от них, между прочим, произошло название германской области Померании), а старинное название Северного Уэльса — Венедотия — слишком уж напоминает имя славян-венетов. Так что, все может быть…

Тироль. Славянскими по происхождению, видимо, можно считать и тирольские легенды о погибшем народе антов. В легендах этих говорится об антах, которые «жили в пещерах, вдали от всех цивилизованных людей и не имели с ними никаких отношений… По народным преданиям, все эти племена искони жили в стране; когда же появились новые сильные пришельцы, древние жители, не желая оставить отечество или попасть в руки врагов, сами добровольно засыпались землей или затопились водой с семействами и всем богатством.»

Сюжетное сходство легенды об антах с русским китежским преданием и британским фоморским проглядывает достаточно явственно. Если же к сказанному добавить, что «анты» — обычное для древности название славян и что первые научные работы, посвященные славянскому языковому субстрату в Тире, были написаны еще в XIX веке, то, думаю, предположение о славянском происхождении тирольской легенды будет выглядеть достаточно правдоподобно.

Перу. Сказать трудно, германцы-инки или какой другой индоевропейский народ занес на территорию Перу сказание о граде Китеже, только там оно тоже было известно. В одной из провинций перуанских Анд рассказывали, что давным-давно жил некий индеец, однажды он «выгнал свою ламу на хорошее пастбище и хотел ее стреножить, но животное упиралось, имело печальный вид и жалобно выло. Хозяин сказал ламе:» Что ты воешь, глупая, и не ешь? Или тебе не нравится здешний корм?» Лама отвечала: «Безумец, ты ничего не понимаешь! Так знай же, что я недаром печалюсь, ибо через пять дней море поднимется и покроет всю землю и истребит все земное». Крайне удивившись, что животное заговорило человеческим голосом, индеец спросил, нет ли какого-нибудь средства спастись. Лама велела ему взять с собой пищи на пять дней и последовать за ней на вершину горы Вилька-Кото, между приходом Сан-Дамиан и приходом Сан-Херонимо де Сурко. Индеец послушался и пустился в путь с мешком съестных припасов за спиной, ведя за собой ламу. Достигнув вершины горы, он увидел здесь много птиц и животных разных пород. Тотчас же начало подниматься море, и поднималось до тех пор, пока вода не затопила долины и не покрыла все горные вершины, кроме вершины Вилька-Кото».

Принадлежность данного перуанского мифа к «потопной» серии очевидна. Интерес вызывает одно: название местного «арарата» — Вилька-Кото. Значение слова wil(ka) в языке древних перуанцев практически не отличалось от русского — «огромность», «величие». Что касается второй половины названия перуанского «арарата» — Кото, то оно, вероятней всего, — диалектная версия древнеперуанского слова k(atu) (рынок). Слово это не оригинально, представляет собой одно из семантических ответвлений знакомого нам праиндоевропейского слова kadh в смысле «огражденное пространство — площадь-рынок» и часто с таким значением употребляется в языках Старого Света.

Калифорния. Перуанцы были не одиноки в своем отождествлении «китежа» и «арарата». Ту же ошибку делали калифорнийские индейцы племени луисеньо. Они рассказывали, что некогда был великий потоп, заливший высокие горы и утопивший большинство людей. Один только холм под названием Катута остался торчать над водой, и на вершине его спаслись остатки людей. Пересказывая эту легенду, исследователи добавляли, что «индейцы эти до сих пор поют песню о потопе, где упоминается холм Катута».

Новые Гебриды. Еще одним, новым поворотом в интерпретации образа «китежа» можно считать меланезийскую «потопную» легенду Новых Гебрид. Жители этих островов сообщали, что «их великий легендарный герой Кат исчез из мира во время потопа. Они показывают само место, откуда отплыл герой в свое последнее путешествие, а именно широкое озеро в середине острова Гауа. Во времена Ката на месте теперешнего озера находилась обширная равнина, покрытая лесом. Кат повалил одно из самых больших деревьев в лесу и принялся строить лодку из ствола дерева… Когда лодка была готова, он посадил в нее жену и братьев и все живые существа, обитавшие на острове, не исключая крошечных муравьев, и заперся со всеми ими на судне, которое было снабжено крышей. Тогда начался ливень. Вся обширная котловина острова наполнилась водой, прорвавшейся через кольцо холмов к тому месту, где большой водопад Гауа и теперь с оглушительным ревом в туче водяных брызг низвергается в море. Здесь лодка пронеслась по бурным волнам сквозь стену холмов и, умчавшись в море, скрылась из виду. Туземцы говорят, что герой Кат пропал без вести, захватив с собой все, что было наилучшего на земле, но они ждут еще его радостного возвращения».

Кроме всего прочего, в новогебридской версии китежской легенды русского читателя, думаю, должна привлечь светлая футурология меланезийцев, с ее безнадежным ожиданием возвращения героя Ката, а вместе с ним и золотого века. В этом пункте с меланезийцами были некогда совершенно согласны россияне, тщетно ожидавшие возрождения Китежа — олицетворения чистоты и святости жизни.

Аравия. Древние арабы видели в «китеже» не город, а героя катастрофической легенды, как и меланезийцы. Они присваивали это имя пророку Худу, «Ною» одной из катастрофических арабских легенд. В Коране рассказывалось, что жил на земле Аравии до арабов великанский народ ад. Долго он благоденствовал, но, как это обычно бывает, возгордился и даже отказался слушать пророка Худа, посланного Аллахом для увещевания. Наказание не заставило себя долго ждать: сначала была засуха, а затем ураган смел народ ад с лица земли. Уцелел только Худ со своими приверженцами.

По преданию, жизнь свою Худ закончил очень любопытным образом. Преследуемый врагами, он взмолился Аллаху, тогда перед ним разверзлась скала, Худ вошел в нее, скала закрылась, оставив на том месте небольшую трещину. Ныне эта скала называется «могилой Худа». И всматриваясь в элементы этого арабского предания, в ней невольно узнаешь «китежскую» легенду только в миниатюризированном, увиденном как бы в перевернутый бинокль виде. И земля поглощала, и трещина осталась. Разница в том, что земля поглощала не человека Худа, а целый город Кадх-яг-ху, и трещина осталась не маленькая, а гигантская — впадина Вади-эль-Араба.

Дополнительным аргументом в пользу предположения о «китежском» происхождении имени и образа Худа может послужить то, что ураган, который смел с лица земли народ ад, по преданию, и в природе произвел некие, странные, чудесные изменения. Например, исчезла сделанная из драгоценных камней и металлов столица народа ад — город Ирам Многоколонный — исчезла, но существования не прекратила и «по-китежски» изредка является людям. Кроме того, тогда же область Вабар, примыкавшая к стране народа ад, была населена Аллахом джинами и заколдована так, что обычный человек, опять-таки «по-китежски», если и попадал в нее, то только по воле случая.

Египет. К сожалению, значение имени пророка Худа утрачено, поэтому о происхождении его от названия утонувшего в мертвом море города можно говорить, лишь опираясь на близость фоне-тик и сходство сюжетов. Иное дело мифология соседствующего с Аравией Египта, его «китежская» легенда связана с дном Мертвого моря более прочными узами.

Завязкой египетского мифа, который так и называется «Уничтожение людей», служит внезапное обнаружение богом солнца Ра того прискорбного обстоятельства, что порча среди людей достигла предела. Ра собирает богов и обращается к ним с такими словами: «Боги-предки! Смотрите — люди, созданные из моего глаза, замыслили злые дела против меня. Скажите мне, что бы вы сделали против этого?»…

Боги ответили его величеству: «Отправь свое Око, да поразит оно для тебя замышляющих зло. Ибо нет другого Ока, которое могло бы быть пред ними и воспрепятствовать ему, когда оно сходит в образе Хатор».

Львиноголовая богиня любви Хатор была отправлена на уничтожение людей и так рьяно взялась за дело, что боги испугались. Они залили Египет окрашенным под кровь пивом (рудимент потопа), и Хатор, напившись пивом до умопомрачения, забыла про людей.

Чтобы понять, в чем «китежская» соль этого мифа, необходимо лишь одно: дать перевод имени богини-убийцы Хатор. Буквально «хатор» значит «дом высоты» Найти параллель к первой половине имени богини — египт. hat (дом) — нам, славянам, не составит труда, украинское «хата» — идеальное ему соответствие. И разумеется, что и египетское, и украинское слово имеют общего предка: kadh (круглый каменный дом), — слово-основу названия утонувшего в Мертвом море города.

Это обстоятельство, в свою очередь, прекрасно разрешает давнее затруднение египтологов: почему именно богине любви Хатор отведена в мифе роль демона-убийцы? Конечно же, в данном случае имя Хатор пересилило ее сексуальную функцию. Будучи однокоренным названию лежащего на дне Мертвого моря города, это имя намертво привязало богиню к мифу о катастрофе, заставило на время отказаться от прямых обязанностей и заняться непривычным для себя, но обязательным в силу имени богини душегубством.

Камчатка — Северо-Западная Америка. Новым, нестандартным поворотом «китежской» темы можно считать «потопные» мотивы в общем для камчадалов и северо-западных американских индейцев цикле мифов о Вороне. У разных племен, объединенных этим циклом, легенда о потопе рассказывалась по-разному и Ворон, главный герой, носил разные имена: Кут или Кутха. Породив камчадалов, он, обиженный, их покинул. Обе эти приметы: и имя, и уход — почти в точности совпадают с меланезийским «Ноем» Катом, о котором говорилось прежде и причастность которого к мифу о потопе бесспорна.

Ворон же из мифов индейцев северо-западного побережья Америки носил имя Эль, и давно уже высказано предположение, что оно восходит к имени сиро-палестинского бога Эла (финикийский Илу, еврейский Элоах, арабский Аллах). Поэтому замена в данном случае имени Ворона с Кута на Эля не так существенна, как выглядит на первый взгляд.

ИТОГ. Как мы теперь знаем, повторяемость ономастики мифа, в которой ключевым словом является название русского легендарного города Китежа, значительна и настолько широка, что вполне заслуживает названия всемирной. Сведем кратким списком всю китежскую мифологию и географию воедино: Кадек (Нидерланды), Китеж (Русь), Гадес (Греция), Кут (Чукотка), Кат (Новые Гебриды), Худ (Аравия), Хоту Матуа (Пасха), Вилька-Кото (Перу), Катута (Калифорния), Ха-тор (Египет), Котар (Финикия), Гадир (Платон).

Таким образом, и по линии града Китежа система в потопной ономастике, можно сказать, налицо.

 

ИТОГ

Подводя на этом итог, хочется в первую очередь отметить, что мы теперь в состоянии ответить на важнейшие вопросы потопо-атлантологии: где были потоп, Атлантида, Китеж? Ответ таков: прототипом всех этих легенд являлась катастрофа, связанная с образованием Мертвого моря в Палестине. Кто был носителем этих легенд? Носителем их являлись протоиндоевропейцы, жившие на своей палестинской прародине где-то между X–VI тысячелетием до Рождества Христова.

И последнее. Может показаться, что никаких других целей, кроме ответов на перечисленные вопросы, автор, берясь за перо, не преследовал. Но нет, была еще сверхзадача: способствовать укреплению единства человечества. Ведь не секрет, что на смену доказавшим свою несостоятельность антропологическим теориям, пытавшимся разобщить человечество по внешним признакам, все чаще приходит культурный шовинизм. «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». Неправда, сойтись! Есть всечеловеческая точка такого культурного схождения — миф о потопе. Как бы мало ни походили друг на друга русский, с тоской взирающий на гладь Светлояр-озера, еврей, исследующий свою родословную вплоть до Ноя, китаец, думающий, что горы его страны — разросшийся зародыш вспучивающейся земли, тлинкит, с улыбкой вспоминающий, как вселенский пращур чуть не утонул, увлеченный любовными шашнями с теткой, — все они — люди одной культуры. Только культура эта настолько стара, богата и разнообразна, что выглядит подчас разнородной, лишенной внутреннего единства. Но на самом деле это не так, корни у нее одни. Поэтому нет на земле человека, который бы сейчас имел право, надменно третируя другого, говорить об исключительности и неповторимости своего культурного наследия. Это-то — самый главный вывод, который следует из истории мифа о потопе.