Глава пятая
УКРАИНА
— Гей!
Звонкий девичий крик расшибся о хрустальный воздух.
Никто не отвечал.
Марина вошла обратно во двор, полный лицемерным хохотом гусей. Она весело поглядела на золотистую соломенную крышу, где дозревали арбузы и дыни. Высоко за крышей струились серебряные веретена тополей.
— Эй, Марина!
Другой девичий голос, менее звонкий, но полный и металлический, упал на середину двора. Через минуту запыхавшаяся Галя уже грызла подсолнухи, вытащенные из объемистого кармана подруги. Девушки, казалось, забыли, что минуту назад кликали друг друга настойчиво, как на пожар. Лениво, вразвалку, они прошли на теневую сторону двора и уселись на еще горячей завалинке. Наконец, Галя нехотя заговорила:
— Знаешь, поп заболел, говорят, не выживет. Старый больно. Лихорадка.
Марина молча пожала плечами. — Лихорадка? Да, как ей не быть у попа? Ночи теперь холодные, а он на воду ходит, травы собирает. Каждый месяц тащится куда-то верхом, видно, далеко. А, ведь, правда, дряхлый — семьдесят с гаком.
Потом сказала вслух:
— Скучно.
Девушки, как по команде, вздохнули, позванивая рядами пестрых бус.
— Ай!
Из вымершей собачьей будки выскочил и хрипло залился большой рыжий пес. Галя с любопытством вытянула шею в сторону ворот и оправила свою клетчатую плахту.
— Смотри, чужой парубок у двора; ой, еще один!
Действительно, двое парней: один — покрупней, впереди, другой — сзади, вошли и несмело остановились около тонкого вишневого деревца. Первый стал, смеясь, уговаривать заходившегося пса. С небольшим баулом в руке, простоволосый и обтрепанный, он сильно смахивал если не на вора, то, во всяком случае, на бродягу. Но голос у него был мягкий и приятный. Гале показалось, что она уловила сквозь оглушительный лай несколько понятных слов: это не был, впрочем, украинский язык.
— По-русски говорит, — как-то сразу догадалась она и отозвала собаку.
— Стусан, бисова глотка, Стусан!
Пес подкатился к клетчатому подолу и забил пыльным хвостом… Парни подошли к завалинке. Не зная, на каком языке заговорить, девушки сели тесней и строго уставились на пришельцев. Неожиданно тот, что шел сзади, кряхтя, повалился на скамью рядом с ними. Простоволосый вперил в хозяек такой дико-удивленный взгляд, что они не могли не прыснуть.
— Ой! Яга ж вш oni вылупив?
Марина строго подтолкнула Галю.
Красивый, широко улыбаясь, заговорил на чистейшем украинском наречии:
— Ничего не понимаю. Честное слово, ничего не понимаю. Да вы — хохлушки, что ли?
— Хохлушки, а як же?
— Красавицы вы мои!
Он чуть не прыгал от радости. Второй путник успел кое-как оправиться и также вступил в разговор.
— Простите, что я так, — он изъяснялся по-русски. — Мы, видите, нечаянно забрели.
Галя поняла.
— Да вы откуда будете?
— Собственно говоря, из Москвы.
Простоволосый не унимался.
— Голубушки вы мои! Да я сам пять лет на Украине жил, в Киеве… моя мать хохлушка.
Внезапно его голос осекся. Зеленовато-серая бледность покрыла лицо.
— Да ты садись! Есть хочешь, небось?
Марина метнулась в хату и вернулась с огромной крынкой молока. Гости жадно отпили по несколько глотков. Девушки нерешительно переглянулись.
— А то пойдем в холодок. Бабка к попу пошла. Отца до ночи не дождешься.
В хате было прохладно и полутемно.
Здесь юноши постепенно пришли в себя и рассказали о своих приключениях. Трое суток нестерпимой жары и режущего холода, сумасшедшее удивление при виде украинской деревеньки, оказавшейся одной из баснословных азиатских колоний.
Девушки рассмеялись и объяснили, как могли, чудесное недоразумение. Много десятков лет тому назад, когда царский произвол на Украине стал нестерпим, сотни семейств переселились с насиженных мест в далекий Туркестан. Они вывезли с родины старинный уклад, национальные костюмы, старозаветные обряды и обычаи. Козодоевский вспомнил, что где-то в низовьях Аму-Дарьи притаились такие же немецкие колонии, возрождающие времена старой Германии.
Наговорившись вдоволь, Марина и Галя принесли воды в глиняной миске и вышитый ручник. На столе уже стыли остатки настоящего малороссийского борща. Три гоголевских вареника сиротливо лежали в сметане.
— Ну, хлопцы, годи балакати, лягайте спаты.
Галя зевнула, прикрыв рот широкой загорелой рукой. Здесь, по старинке, после обеда все село сладко и жирно засыпало. Путешественники с радостью подчинились старому обычаю. Через минуту они спали, как убитые, в клуне, похожей на индейский вигвам.
Деревенька, в которую попали путешественники, давно потеряла счет годам, и только старый поп занимался летоисчислением, необходимым для совершения немногочисленных треб. Вместе с прадедовскими чубуками и прабабушкиными плахтами на горячую землю средней Азии переселилась добрая старая любовь к сплетне. Веселые кумушки ждали работы, и, едва выспавшись, Галина пошла по селу с полными горстями новостей.
Когда Козодоевский и Сережа проснулись, хворостяная клуня казалась осажденной шепотом, шорохом и любопытными карими глазами. Где-то справа то и дело вспыхивал и с шипением погасал придушенный девичий смех. Козодоевский вскочил на ноги и подтянул сползавшие от худобы бахромчатые брюки. Толпа осаждающих с визгом бросилась врассыпную.
— Ото ж бисовы диты, — с улыбкою прислушался к босому топоту охохлаченный Сережа и приподнялся, ударившись макушкой о деревянную баклагу. Трехдневную усталость как рукой сняло. Едва приятели, по обыкновению, начали спорить, как дверь клуни с писком отворилась и под притолокой показалась голова с обвисшими запорожскими усами и черешневой люлькой во рту. Огромный опереточный хохол молча протиснулся в клуню, не торопясь вытряс погасший чубук, заткнул люльку за голенище и остановился, широко расставив ноги. Наконец он густо откашлялся:
— Здорово, добродию!
Сережа и Козодоевский с улыбкой переглянулись.
— Здравствуйте!
— Эге ж.
И хозяину (вид у хохла был хозяйским) и гостям было о чем порасспросить друг друга, но разговор не вязался. «Ну и старинка! — думал Сережа. — Рассказать — не поверят». Запорожец вывел их на воздух. Скоро все очутились около все той же хаты, где остались три гоголевских вареника и борщ на донышке горшка. Теперь двор был битком набит народом, собравшимся на явно коллективный ужин. За ужином щирые украинцы перебрасывались веселыми замечаниями; виновников сборища они, как могло показаться, вежливо чуждались. Наскоро поужинав между огромным хозяином и крошечной старушонкой, путешественники тщетно пытались завязать разговор через стол: сотрапезники улыбались, но на вопросы отвечали неясными междометиями. Наконец, хозяин встал и тяжело перекрестился, остальные последовали его примеру. Рука Козодоевского невольно поднялась, но, почувствовав на себе удивленный взгляд Сережи, направилась к висевшей на ниточке пуговице толстовки. В бабьих рядах послышался неодобрительный шепот. Добродушный хозяин, казалось, ничего не заметил:
— Ну, зараз ходим до голови.
Он легонько облапил податливых гостей и уволок их на поклон к местному старосте.
Хата головы отличалась от всех прочих расписанными ставнями и крашеным крыльцом. Около крыльца валялось бревно, на котором кейфовали рассудительные хохлы с дымящимися люльками. Сам голова, толстенный седоусый старик, сидел на ступеньках. С первого же взгляда, брошенного путешественниками на необъятные синие шаровары, старик смутно напомнил кого-то хорошо знакомого с детства. Скоро Сереже стало ясно, что этот кто-то — Тарас Бульба. Юноши решительно чувствовали себя перенесенными в старую Малороссию и подчиненными ее законам. После первых приветствий Тарас Бульба прищурил левый глаз. Хохлы приготовились.
— На який ляд, люди добри, прийшли вы з Москвы? Урядников да приставов мы не маем, оброков не даемо и никому не кланяемось.
Сережа добродушно усмехнулся:
— Теперь приставов и урядников больше нет, а мы честные люди — коммунисты.
«Тарас Бульба» открыл прищуренный левый глаз:
— Коммуниста? А шо це за птыця?
Сережа стал в тупик. Вдруг с бревна послышался лениво-неприязненный голос:
— А це, Горобец, таки люди, шо в бога не вируют, и, повечеряв, не хрестяться.
Тарас Бульба, он же Горобец, улыбнулся:
— Це их дило. А мабудь жиди?
Чуткое ухо Козодоевского уловило неприязненный шепот.
— Мы не жиды, мы русские! — отрывисто буркнул он и покосился: на негодующего Сережу.
В голове Сережи сонно шевельнулась мысль об агитации, советизации и прочих обязанностях, но, не успев оформиться, растаяла. Знакомство с местной властью казалось исчерпанным.
Вдруг с бревна вскочил тощий, желтый парнюга с заячьей губой. Заикаясь и брызгая слюной, он начал нечто вроде обвинительной речи. Общий смысл ее сводился к тому, что, ежели новоприбывшие православные христиане, они должны исполнить какой-то старый обычай. Очевидно, выступление местного неврастеника содержало в себе нечто юмористическое, потому что публика грохнула сытым смехом. Наконец, Тарас Бульба вытер рукавом свитки вспотевшую макушку и приступил к соломоновым обязанностям. Сережа шепотом переводил Борису с украинского на русский.
Голова начал торжественно:
— Дорогие гости, украинский народ добрый. Кушать да пить — сделайте милость, а хотите дальше идти — идите. Только вот, — помычав, он указал на неврастеника, — Грицько, вот, книжник у нас и говорит он — обычай такой есть. Не наш, а татарский обычай, чтоб им пусто было: ежели в селе, скажем, девушка есть, вроде как бы и не девушка, а жених-то ее, Грицько, скажем, ее в жены не хочет брать, потому что она и с другими жила, то, ежели, скажем, приходит в село чужой да православный, то должен на ней жениться. Только, может, вы уже женаты?
Грицько снова вскочил, взбешенный до конца:
— Какое там женаты, женатые люди не шляются!
К Козодоевскому неожиданно вернулось присутствие духа:
— Мы коммунисты. Вы Шевченку, люди добрые, знаете? Поэта Шевченку?
— Шевченку? А як же.
Вече заинтересованно подняло коллективную чубатую голову.
Козодоевский с мучительной натугой принялся за культ-работу на селе; он путано объяснил, что Шевченко мечтал о коммунизме, что коммунизм настал, и Украина получила вольную волю. — Так вот, люди добрые, нет больше ни царя, ни урядников, — повторял он, — Украину не притесняют, языка не отнимают, и каждый народ живет по-своему. — В конце концов, глаза бородачей заблестели. Тарас Бульба выпрямился во весь свой гигантский рост и крякнул так, что из-под крыши вылетела стая голубей.
— Брешешь, хлопец!
— Честное слово.
— Брешет! — взвизгнул Грицько. — Чтоб я на том свете горячей кочергой подавился, чтоб…
Тарас Бульба торжественно поднял руку:
— Перекрестись, чоловиче, коли правда!
Борис, опешив, закусил губу. «Демагогия» — промелькнуло во взбаламученном мозгу, и он твердо осенил себя широким дьячковским крестом.
Голова Горобец потерял достоинство и радостно завыл, подбросив выше тополя смушковую шапку. Гости почувствовали себя в кольце объятий и поцелуев. Козодоевский опьянел от успеха. Вместе с горланящей толпой он покатился куда-то, где со сказочной быстротой появилась добрая старая горилка. Молодежи, однако, не было видно, исчез и Грицько.
К восходу луны запорожское веселье перелилось через край. Первый спирт так ударил в голову виновникам торжества, что бытовые картинки, выхваченные из классического издания Гоголя, проплывали перед ними, как во сне. Борис горланил переводные Шевченковские стихи, лежа головой на толстых коленях Тараса Бульбы, которого принимал за бабу. Сережа бессмысленно выкорчевывал из пятки старую занозу саксаула.
Мгновенно он протрезвился. Перед ним стояла Галя, заплаканная и бледная:
— Утекай! — взволнованно шептала она. — Утекай, бо вам хлопцы с Грицком шею накостылять хотят. Могут и до смерти убить… — Она всхлипнула и неожиданно поцеловала Сережу в губы.
Дальнейшее пошло кинематографическим темпом. Едва оба товарища выбежали со двора на пустошь, они услышали недалекое гиканье и хор резких голосов. Не надеясь на помощь пьяных хозяев, Сережа схватился привычным жестом за левый карман. Револьвера не было. Вероятно, его успели украсть. Теперь оставалось одно: прятаться по пустопорожним клуням или в скирдах сухого сена. Поцелуй Галочки дернул было Сережу остаться на месте и показать себя, но Козодоевский был невменяем. На все уговоры он отвечал лаконическим отчаянием:
«Ночь и собаки».
Гиканье уже приблизилось и конспиративно затихло, когда друзья пустились, наконец, наугад. Вдруг из-под ног шарахнулась и залилась хриплым воем шальная собака. Козодоевский услышал, как треснули брюки Сергея. Тотчас же псу ответили десятки еще более заливистых и внезапно присмирели под чьим-то ласковым свистом.
Щеку Козодоевского защекотало теплое дыханье, и он с изумлением узнал запыхавшийся голос Галочки.
— Ой, боже ж мш, а я к вам побила…
Но было уже поздно. Друзья упали, опрокинутые налетевшей тяжестью. Авангард, в лице двух деревенских апашей, успел подкрасться с восточной тактикой.
Тремя движениями хрустнувших плеч Сережа сбросил с себя чье-то злорадно ворчащее тело. Оглушенный ударом в висок, он снова зашатался, но почувствовал себя окончательно освободившимся. Борис пустил в ход камни, припасенные для собак. Авангард завыл, и Сережа ринулся вперед, увлекая за собой по ухабам ежеминутно падавшего приятеля. Погоня возобновилась. Она настигла бы беглецов, если бы Сергей не ударился головой о какое-то препятствие и не полетел вместе с Козодоевским в полную тьму. Топот ног пронесся мимо.
Полная тьма оказалась закрытым помещением, а препятствие — дверью. Первым движением ошеломленного Сергея было припереть дверь спиной. Впереди блеснул огонек, и старческий голос спросил:
— А кто там?
Когда огонек приблизился, непрошенные гости увидели перед собой древнего старика с еще более древним светильником и посохом. Тряся головой, он туго выслушал объяснения и позвал в комнату. Около стола, покрытого свежей скатертью, старик предложил сесть и, вдоволь накашлявшись, заговорил на странном русско-славянском языке. Говорил он долго и прервал свою речь только для того, чтобы подать гостям воды смыть кровь.
Встряска, бегство, погоня — окончательно протрезвили приятелей. Рассказ попа (старик оказался попом) сильно заинтересовал их. Узнав, что брат предводителя Грицька с пятеркой местных головорезов ушел к басмачам грабить афганские караваны, Сергей стал острить над романтичностью дикой колонии, но поп затряс головой сильней обыкновенного. По его словам, путешественникам угрожала большая опасность. Завтра половина деревни перейдет на сторону Грицька.
— Тем паче, — прибавил поп печально, — что паршивые отроки воспользуются долгожданным случаем, дабы унизить голову Горобца, власть имеющего.
— Вот так революция, — улыбнулся Сережа, — чур-чур меня!
— Чур-чура, — подхватил Борис и шутя произнес заклинание: — абджед хевез хютти-ке…
Вдруг поп преобразился:
— Келемен сефез керешет сеххез зезэгэ. — Он звучно прошамкал этот набор слов и затрясся на сей раз от головы до ног. — Ой, сыны, откуда вы это узнали? — шепотом повторил он. — Ой, сыны, это ключ для книги Джафр-и-Джами! — Поп лихорадочно вытащил из кипы грязных рукописей осьмушку желтой бумаги и тихо прочел:
«Знай, что Джафр — наука тайная. Она не дается никому, кроме пророков и святых, которым известны тайны бога. Знающий эту науку удовлетворен всем, что есть в мире, и больше ни в чем не нуждается. И небо и земля будут в его власти…»
Козодоевский слушал, раскрыв рот. Неожиданно решившись, он рассказал попу о встрече с купцом в караван-сарае. Поп задумался, потом ответил:
— Много неизвестного в стране сей. К югу и к востоку от деревни нашей, в горах, в месте тайном и неприступном, живут люди. Есть у них огромные богатства, потому что они знают тайну нахождения кладов.
Вдруг Борис, внимательно слушавший, подскочил от удивления, так поразила его внезапная перемена в лице попа. Желтый старческий лоб избороздился бурными морщинами, зубы застучали, и побелевшие глаза приняли выражение холодного бешенства. Поп выскочил на середину комнаты и стал бить себя кулаками в грудь:
— Парубки! — кричал он. — Парубки! Почто принесли вы в горницу мою ветер мусульманский? В юности моей возжаждал я чужого Аллаха, но Христос, бог наш единый, спас меня. В темные ночи переписываю я мусульманские книги, дабы похитить для христиан мудрость язычников. А вы пришли — будто юность моя вернулась! — Он ослабел и заплакал. Немного успокоившись, поп взял посох и древний светильник. — Теперь вам идти, хлопцы, бо утром прибьют вас наши разбойники. Ой, господи, господи, грехи наши! Я вам спокойный путь покажу, прямой путь.
Они пошли за хозяином куда-то налево, потом вниз по лестнице. Наконец, остановились на каменном полу. С помощью гостей поп отворил тяжелую холодную дверь. В лицо пахнуло сыростью и лягушками.
— Здесь. Вверх по земляным ступенькам и на воздух. — Старик порылся в черном углу. Он вытащил холщевой мешок с сухарями, потом постучал посохом по каменной стене. — Вам на дорогу, хлопцы.
Откуда-то из романтического тайника поп добыл черный прадедовский кошелек, испытующе оглядел гостей и остановил взгляд на Борисе:
— На!
Поп высыпал на ладонь Козодоевского содержимое кошелька.
— Спасибо!
— С богом, с богом, сынки, прощайте. — Он передал Сергею светильник и ворчливо попросил покрепче захлопнуть за собой дверь.
Сорок земляных ступенек вывели путников в узкий слипшийся коридор, с потолка которого беспрестанно сыпалась земля. Они пошли по высохшему ложу подземного ручья, круто поднимавшемуся в гору, и скоро очутились под рассветным небом. Покинутая Украина лежала глубоко у подножия плоскогорья.
