Первые шагов сто представлялись очевидными. Собрав всё своё мужество в кулак, отправился я в вояж, боязнь моя перед которым краткости его была прямо противоположна. Пересёк я всю в выбоинах и рытвинах игровую площадку, отделявшую два ряда домов с противостоящими друг другу, покрытыми трещинами стенами, со сплетавшимися на них рваными тенями электрических столбов. Была пятница, на вдрызг поломанных качалках, качелях и вертлюгах задирались друг с другом несколько подростков.

Ничто для меня здесь не было ново — такой же подъезд, измалёванный теми же, полными непристойности и отчаяния граффити, тот же раздолбанный лифт. Я предпочёл воспользоваться лестницей. Тот же третий этаж и налево. Перед дверью квартиры 12С я заколебался… никаких указателей. Для начала позвонил, через некоторое время постучал, в ответ залаяла собака. Ах, да! Совсем позабыл, а ведь сам же настоятельно и посоветовал Шарли обзавестись ею, увидав возле Галерей. Было слышно, как за дверью кто-то возится. Видимо, та одна, а ключей нет.

Тут не до шуток, если пёс тот же и больше двух лет кормить его хозяин не мог, кто-то же должен был это делать. Кто? Разве что вернули сюда его недавно, к освобождению Ролана.

А, что если за черным лабрадором ухаживала, без моего на то ведома, но живя со мной, Шарли? Пока я пребывал на службе, у неё для этого было вполне достаточно времени.

Снова отвратительное это «если». Нет, брежу я, здесь должно быть кто-то другой.

Родственник? Один из членов банды?

Во всяком случае, сегодня никого. Верно, можно бы и записку сунуть под дверь.

«Но если Дюпре живёт с другой, ещё одну беду накликаешь», — великодушно подсказал живущий во мне отважный дурачок.

Мне ничего не оставалось, кроме как ждать, должен же кто-то кормить бедную псину. Как бы там ни было, решил я являться к этой двери до тех самых пор, пока не отыщу ответы на все те вопросы, что не давали мне спать.

И вот уж в какой-то там — энный раз я у дверей квартиры 12С, без особой веры во что бы то ни было, вроде как бы по привычке, не помышляя, что мог наступить тот самый день Х, когда я менее всего был готов к встрече. Я уже даже забыл, что нажатие кнопки звонка может спровоцировать открывание двери и был до глупого обескуражен, когда всё это случилось… на моих глазах.

Он высокого роста. Неумолимая сила исходит от него. Бицепсы его, обтянутые закрученными рукавами бледно голубой джинсовой рубашки, принуждали к мыслям о ветках дуба, на которых можно было имена ножами вырезать. Рваный рубец на левой надбровной дуге явно свидетельствовал о бедах, пережитых им ранее, а в спокойствии его угадывалась готовность бесстрашно встретить все те, что остались на будущее. Взгляд его, особой стальной синевы, от земли отрывал, как если бы сам он за отворот пиджака ухватил. Мушкетёрской бородки, той что носил он на фото, показанном мне Шарли, теперь не было. Русые волосы его убраны были назад, а при вопросительном кивке головы, которым встретил он меня, метнулись ему на плечо конский хвост. Правильные черты лица его, особенно вкупе с этой косичкой, словно были калькированы с одного из персонажей комиксов: Бака Дэнни, а то и самого Рика Оше.

Обнаружив на соломенном коврике онемевшего от неожиданности придурка, решил тишину прервать он самолично:

— Кто ты такой, знаю. Где Шарли?

— Я и пришёл вам об этом рассказать, — залепетал я, глядя в ответ.

Мне приходит на память история о ковбое, сломя голову вернувшемся в салун, откуда только что убыл, и рыкнувшем на всю округу: «В зелёный цвет коня моего кто выкрасил?» Облокачивавшийся о стойку бара верзила распрямляется во все свои два метра и с высоты той отвечает: «Ну, я… а что?» — «Второй слой нанести надо бы», — гнусавит в ответ ковбой, заикаясь.

Что ни говори, а жизнь штука весёлая. Время второго слоя, мсьё Дюпре, подоспело. Шарли ваша, второго пласта любви вашей импозантной дожидается.

И я выкладываю всё, что знаю о Шарли, чего не знает, по-видимому, мсьё Ролан из Стеенвоорда.

Тот довольствуется лишь одной не допускающим возражения тоном сказанной фразой:

— Едешь со мной!

— Воля ваша, — ответил я.

Мне, верно, ничего другого и не оставалось…

Он сдёрнул с вешалки черную кожаную куртку. Следуя за ним к машине я заметил, что пса в комнате всё же не было. Добравшись до своего, конечно же, чёрного Golf GTI, он заискивающе открыл мне дверцу, бросив при этом:

— После тебя, нарост на рогах моих!

С места он тронулся спокойно. Первые метров сто тишину прерывали лишь скромные мои подсказки, как проехать к центру психиатрии. Будто прочитав мысли мои, пока задавался я вопросом об уровне его ненависти ко мне и зарезервированном для меня по этому поводу счёту, он, не глядя в мою сторону, заявил:

— Я знаю, Шарли жила с тобой… но ты или кто другой, мне ж всё равно кого с пальмы-то трясти.

Вот те раз, я же присказку эту где-то слышал уже, подумалось мне.

— Ты же так, пустое место, под руку подвернулся, вот и всё. Важно то, что к моему выходу должна она была быть здесь, а её не было. И если я доберусь до мерзавца, который довёл её до того состояния, что ты тут описал, ему предстоит провести счастливейшие четверть часа своей жизни… если сможет.

Конечно, всякий раз, когда тебя называют пустым местом, это… доставляет удовольствие… с другой стороны, я вовсе не сомневался относительно природы доводов Ролана в мой адрес при противлении моём, продефилировавшими в мозгу, как наяву.

— Ты её колотил, — добил он меня, — так доложили.

— Да нет же, я и волоса с её головы не тронул.

«Лжец!» — подумал я сам про себя. Знал бы он, как любил я ласкать эти золотистые волны волос её, долго долго. Но, будьте уверены, мсье Дюпре, что со своей стороны я вернул вам ваше добро в тот состоянии, в котором вы его найти и надеялись, и даже может быть в лучшем — она могла сделать с ним что-то и сама, не считаясь с моим мандатом смотрителя.

— А скорая зачем приезжала?

— Да, ко мне. Барбитурата наглотался, после того, как о зеркало в ванной головой ударился.

— Барбитурата… как баба какая! Ну и ты тип… лучше уж выстрел в голову.

— Извините меня, мсье Дюпре, но не было у меня под рукой винтовки, вот и стрелял чем мог, в то время собственной своей башкой.

Тирада моя таки заставила его улыбнуться.

По приезду в центр Сен-Бернара, я предложил ему, что подожду, дескать, его в холле у регистратуры.

— Э нет, пойдёшь со мной.

И устроились мы оба на парковой скамье, словно давние приятели. Не делили мы с ним, что называется краюху хлеба, но делили одну девицу, а двух мужиков не очень сильно это сближает. Шарли, увидав нас перед собой, приняла то без всякого удивления, словно ждала обоих.

— Олан! Юльен!

Снова сомнение. Видимо, нужно ей присутствие второго, чтобы она наконец меня признала, чтобы снова я для неё засуществовал, но в правильном контексте, то бишь сателлитом Ролана.

Или же память её со времени моего последнего, с неделю тому, визита, что весьма кстати, улучшилась, и прилив сознания её выбросил на пляж со времён перенесённого шока в бескрайности его блуждавшую хрупкую лодчонку, с именем моим на борту.

Ролан принял её в свои объятия и нежно обнял.

Я не осмелился сделать то же. Может оттого, что она выше меня… А может оттого, что тот туман, через который видела меня она, приглушавший оставленные мною дурные о себе воспоминания, чувствовать меня принуждал отделявшую её от меня дистанцию. Или же, ещё одно, казавшееся мне прекрасным толкование, потому как, смутно догадывался я, что участвовавшие во встрече персоны были не теми, кого ждали. Иначе говоря, то была не та Шарли, которую знал я прежде, — сам же был лишь зыбким, внезапно вынырнувшем из поблекшего прошлого фантомом.

Не важно, подумалось мне, он выиграл.

Удрученный и пристыженный, я направился от них прочь.

— Эй, ты куда? Ты же не бросишь её теперь, когда она так нуждается в тебе?

— Как так? — спросил я, сбитый с толку. — Теперь вы же здесь.

Оставив Шарли возле скамьи, он отвёл меня в сторону.

— Ей ты нужен, без тебя она не выкарабкается.

Я не верил ушам своим.

— Она же всё сделала, чтобы сбежать от меня.

— Ты хоть не дёргайся… с тобой у неё хоть метка есть. А я укореняться не умею.

— Она будет вас искать.

— Не в том состоянии, в котором она теперь.

Мне подумалось, что ему-то удобно оставить её «выздоровление» на меня, с тем чтобы потом меня же себе за спину и отодвинуть, но ответил как лицемер:

— Наберитесь терпения, она станет прежней, ей уже много лучше, нежели когда я её видел в прошлый раз.

— Это тебе терпение надо.

— Вы всё бросаете?

— А что бы ты сделал на моём месте?

— Я не оставил бы её ни на секунду.

— Ну и радуйся, это-то ты сделать сможешь.

Теперь я уже совсем ничего не понимал.

— Когда к ней сознание вернётся, она же примется вас разыскивать, бросит меня и бросится опять вдогонку за вами.

Так прямо ему и сказал, пускай не думает, будто я больший идиот, чем есть на самом деле.

— Там видно будет, сам с ума не сойди.

— Я же не собака, я не могу привязаться к ней ещё раз и смотреть потом, как она в очередной раз уходит. Да и не смогу я, после того, что она со мной сделала, сердце перед ней раскрыть.

— Никто тебя и не заставляет.

И тишина.

— И потом, думаешь, мне она ничего не сделала, я, думаешь, не страдал? Думаешь, когда в объятиях твоих утешалась, мне в радость было? Время всё по местам расставит. Ты займёшься ею, поможешь стать самой собой. Может, придётся тебе при том и пальцы кусать, потому как остаток иллюзий утратишь, так, по крайней мере, у неё хоть выбор будет.

— Вы-то чем рискуете?

И снова тишина…

— Тем, что она меня забудет во второй раз.

— Но она и меня может снова позабыть.

— Ну, вот видишь, мы и квиты: шансов у тебя себе её вернуть как и у меня, столько же, если взяться за дело.

— Вернуть её? Но, я никогда её не завоёвывал, вы же ею управляли как роботом, на расстоянии.

— А вот тут ты ошибаешься, бедолага, тебя-то она по-настоящему ценила. Не знаю, чего уж там сделал ты, но приглянулся ей. Ведь речи не могло быть о том, чтобы я её из виду потерял, так нет, она решила ж всё по-своему, и мне долго пришлось дожидаться, поверь мне. Я даже чуть было не решил, уж не в раю ли ты с ней. А потом узнал, что она и тебя кинула.

Правду говорил он или разглагольствовал? Как бы там ни было, но я снова духом воспарил.

— И вы её больше не любите, — посмел сказать я.

— Речь не о любви, но о разуме и выживании. Я хочу, прежде чем что-то надумывать, в её настоящие глаза взглянуть, а настоящие глаза свои только с тобой сможет она себе вернуть. Это-то ты мне и должен, даю тебе на то не больше двух лет.

— Постойте, а что если и третий есть? Где была она между тем днём, когда ушла от меня и 2 ноября? Не у матери, я проверил. Вам это известно не было, но оба мы, и вы и я, родились в один день, 2 ноября и той же ночью на неё напали.

— Да, знал я об этом, только как может это влиять на причину нападения?

— Вы тоже знали об этом? Так вы не мало знали обо мне. Догадываюсь, что вы также знали, для кого был букет, который Шарли несла в день нашего рождения.

— Для тебя он был.

— Так я же у себя был, не мог я её упустить.

— Кто-то ей сказал, что тебя там нет.

— И кто же?

— Одна женщина, ты ей нравился, ещё одной, и что ж ты такого делал, что все они в ноги тебе падали?

— Давайте… потешайтесь!

— Она думала, что если Шарли снова обоснуется у тебя, это разожжёт мой гнев. Ревнив очень я.

— Да о какой женщине вы говорите?

— Я тебя лучше знаю, чем ты думаешь. Умеешь ты воспользоваться ситуацией, у меня терпения твоего нет. Знаю, что уважаешь её, что не насмехаешься над ней.

— А вам-то откуда это известно?

— Да уж знаю…

— По любому, всё это в прошлом. Нынче другим я занят, работа у меня, женщина другая.

— Ну и ну! Издеваешься?

— Да о чём вы, в конце то концов?

— О том, что мне моя матушка рассказывала.

— Ваша мать? Да, что вы тут мне плетёте, никакой вашей матери я не знаю.

— А Пьеретта?

— Пьеретта ваша мать?

— Ну да, что в том такого? И перестань ты выкать, красавчик.

Так вот и выведал я, что Пьеретта, мадам Дюпре, спасла меня от преследований своего сына, шкуру бы с меня снявшего, узнай он, что Шарли вернулась ко мне. По доброте душевной? О том я и помыслить не осмеливался.

Сказочка её о найденном в ванной бумажном кораблике казалась весьма забавной, но версия сына была, по правде сказать, убедительней.

Пьеретте изначально был поручен уход за псом и поиск Шарли… в моих объятиях, следует полагать. Белая и пушистая!

Пришлось ей скрытно за мной следить и ждать, что сам я отыщу след избранницы сердец — моего и не выходящего из тюремных застенков сына её. В день, когда впал я в детство и принял Эн за почтовый ящик, она, как бы невзначай, прогуливалась в нескольких десятках метров от моста Энкьетюд и, из любопытства, подобрала снесённый к берегу бумажный мой кораблик.

Жесту моему нелепому, едва ли не ребяческому, государство должного внимания не уделило — остался он вне значимости. Одна лишь Пьеретта извлекла из того выгоду — пользуясь соседством, решила лицом к лицу со мной сойтись загодя. Но, уступив природному обаянию моему и нащупав во мне короля танго, чувственная мадам Дюпре привязалась ко мне. Оля-ля-ля!

«Эй! Дёрни себя за волосы», — скажите мне. Что ж, верно, как и вы, очень сомневался я предмету иных резонов для интереса Пьеретты к невзрачной персоне моей, по крайней мере, при первой встрече, потому и продолжил поиск более правдоподобного толкования происходящему в кинозарисовке моей, под названием Паранойя.

Каждой ночью надумывал я очередную интригу. Засыпал опустошённым, но убежденным в том, что помешаю им осуществить корявые их планы. Назавтра снова обуревали меня те же невероятные бредни, что и накануне, и я, вновь и вновь, подвергал их сомнению. Непереносимо!

Мало-помалу убедил я себя в истинности такого сценария — великодушную мою поставщицу ризотто озадачили поиском какой-либо квартирки под некие грязные делишки, а всё к тому необходимое укрыли у меня!

Припомнил я и случай один, списанный мною в ту пору на обосновавшихся в Сите бродяг. Однажды вечером, ближе к концу года, нашёл я свою дверь взломанной. Красть ничего не стали, а собак спустили на голубую виолончель, разбили вдрызг, а всё, что от неё осталось, по косившему под паркет линолеуму разбросали: а не спрятано ли, мол, что у неё внутри?

И никакой надобности слыть Коломбо вовсе нет, связь между визитом тем загадочным и ограблением Галерей и без того установить легче лёгкого: я же работал там и были у меня ключи от служебного входа, злодеи покупками заниматься смогли ночь напролёт. Объявилась у них возможность обновить гардероб свой, музыку на класс hi-fi сменить, да и телевизоры тоже. Из великодушия, видно, вспомнили они и обо всех друзьях своих. И про припасы съестные не позабыли, оргию устроили, вынуждено, с икрой и под фуа-гра. И дульциней своих побаловали, из звёздной моей коллекции белья «Незабвенный ужин в канун Нового года» понабрали для них всего и всякого; лишь одна эта пожива впятеро превышала стоимостью годовой мой оклад. Нагрузил, в общем, дед Мороз ночных клиентов тех со всей присущей ему щедростью. Пресса же рассуждала о пособничестве изнутри.

А что если на самом деле шайке Ролана, сам того не ведая, я помог?

Что, если в виолончели своей прятала Шарли ключей моих превосходный дубликат, свободного времени для изготовления коего было у неё предостаточно? Что, если в первое то ноября сама она с цветами и явилась и лишь за тем, чтобы вернуть ключи обратно? Последнюю эту гипотезу толковал я для себя с каким-то мазохистским удовольствием. Но, если всё случилось именно так, полиции не составит труда добраться и до меня.

Как только осматривался я вокруг взглядом не столь мрачным, тут же говорил себе, что свидетельств участия банды Ролана в налёте на Галереи нет, и поражался надежде своей на то, что истинно в том виновным резвиться в альпийских лугах оставалось недолго. По мне, так в том сомнении куда как больше пользы.

Устав от всех этих совпадений и допустимости различия в их толковании, удерживавших меня в подвешенном меж двумя совершенно отличными друг от друга правдами состоянии, решился мало-помалу я начать новую, отличную от прежней жизнь. Выжидал просто-напросто, когда тому случай представится.

И вот, наконец, жалована мне гуманная миссия — возвращение Шарли к разуму. Но какому? К так называемой нормальности? Той, что рано ли, поздно ли, но дозволит следовать путём, предначертанным всем прочим? Которая заставит о ней говорить, как «о во всём» согласной и сговорчивой девчонке? И когда она вернёт себе утраченный тот разум, он, что же, и сердце ей вытащит прежнее из того, но наново обретённого прошлого?

Как можно из амнезии в жизнь вывести? Каков же тот шок, что может вызвать обратный щелчок, за которым снова в руках нить прежней жизни, как если бы ту никогда и не теряли? Как в паршивом кино, герой которого забывает вдруг о долгих скитаниях по безвестности и, как бы по мановению волшебной палочки, обретает вновь память в том её состоянии, в котором та была на момент потери всех прежних вех, самого себя, самой сути существа своего.

Хватит ли мне времени, терпения подготовить её к «возвращению в себя саму», до минимума сведя «уборку» в её голове? Не должно ли подушки повсюду разложить для мягкости падения во вновь обретенную реальность? Пока ещё мы не в ней, но то, что имя моё слетело с губ её всего-то через неделю, позволяло мне надеяться и одновременно с тем бояться, что для облачения в старую, истинную личину много времени ей не понадобится.

Не встретит ли Шарли меня проклятиями, гневно требуя убраться из её жизни в ближайшие же дни?

Как бы там ни было, а обожаемая дурашка наша поправится и поймём мы, как поступать нам с правдой той, что явится пред нами на ковёр, да не такой уж и приглядной, какой мы её ожидаем, может статься.

А Ролан? Он-то, что за игру разыгрывает? Что-то не пойму я, крал он её или не крал? Стоит ли верить мне показному благородству его?

Прогнувшись перед наказом, я и Шарли помогать принялся из-под палки.

Как же мне теперь до центра добираться? Не мог я злоупотреблять ни дружбой Розарио, ни Пежо его; у него и без того дел не в проворот, мясника вот нужно разыскивать. И, уж тем более, раз поездки свои хотел сохранить в тайне, не смел я задействовать катафалк. Что до велика, так на нём туда, да обратно — все три четверти часа, и на Шарли у меня несколько минут лишь остаётся.

К счастью, то, что я, нет не барщиной, но огорчением называл, небу было угодно свести до минимума, потому как центр Сен-Бернара оказался в двухстах метрах от вокзала в Манаже и всего-то две остановки пригородным поездом от Эн-Сент-Мартина.

Еду вторым классом, мне не до шика. На первой же остановке заходит пожилой мужчина. Все места заняты. Он ко мне и просит, скорее даже настаивает, чтобы я место уступил. Осмеливаюсь заметить ему, что под оказание знаков уважения по возрасту подхожу не я один. Намекаю, в частности, на сидевшего напротив меня ретивого, полагавшего, что являет собой пример исполнения гражданского долга, солдатика. Старикан вздыбился и, призвав в свидетели весь вагон, заявил, что молодой тот солдат, мол, бельгиец и к тому же в своей собственной стране. Нос старика, видимо, натаскан на чужестранцев! Мне бы ему возразить: так мол и так, «я по-французски не хуже вашего говорю», но вместо того подавленно снимаюсь с места. Да и сэндвич мне сгрызть пора, да и добрался я уже, а значит у меня для протеже моей целый час времени, которым располагал я ежедневно в обеденный перерыв.

Шарли, увидав меня одного, похоже удивлена.

— Олан, — лепечет она, — доблый день, Олан.

Вот те раз! Значит и р произносить правильно придётся ей заново научиться, говорю себе, мысленно закатывая рукава.

Ролан исчез. Пьеретта, мамашка его заботливая, несколько недель уж не носит мне ризотто. Дитя на меня сбагрили, что называется. Ну, да это пустяк, я-то до конца пойду, жалобиться не стану. Просто слова «отвечать за других» смысл свой истинный обретут. Не совершу более ни единой, способной встревожить её глупости, пусть и придётся познать детский этот, со всей очевидностью отражавший смятение её разума лепет. Я вырву её из этого вторичного состояния с забитым тучами сознанием. И будь, что будет, но я готов стать для неё тем белым полотном, на котором смогла бы она по собственному разумению рисовать ли или малевать воспоминания, лишь бы те заняли в её сознании прежние свои места.

Не было у меня плана зондирования зыбучих песков, каковым являлся мозг Шарли. Вот и решил я идти к цели по наитию, роясь в предоставленных мне беспутной внебрачной сожительницей воспоминаниях с два годочка длинною.

И принялся я обо всём справляться, толкования искал, фото какие-нибудь, слова, описания, в общем всё, что могло иметь отношение к ней. Даже журналы по психоанализу стал почитывать. В одном из них обнаружил соображение, согласно которому Шарли могла столкнуться с позабытым звеном из цепи неких имевших место в прошлом событий, что вызвало феномен supratemporalite, при котором одно действие не может быть совершено без воспоминания о другом, которое в свою очередь должно провоцировать первое. Я при том хотя бы новое слово узнал. Даёшь это самое supratemporalite!

Речь на самом деле шла о новом обретении огня, с долгим трением куска твёрдой деревяшки о мягкую до тех самых пор, пока вырвавшаяся из глубины времён искра не станет пламенем. Разница лишь в том, что мне было ведомо о существовании у Шарли сознания, пусть и затуманенного, тогда как первому тому человеку мысль о терпеливом жесте, за которым явится огонь, пришла через указующий перст Господа.

Мне нужна была консультация доктора Мишель, у которой на руках была история болезни Шарли. Укладывались ли в рамки назначенной ею терапии мною предпринятые хлопоты? Не шли ли они в разрез тому?

Я изложил ей свои соображения, чем у неё лишь улыбку вызвал. Мне казалось, что Америку открываю, на деле же предлагал я самый обычный лечебный вариант, к которому она и сама склонялась. Просила уж даже мать Шарли принести ей всё, что могло бы быть значимым для того, чем оставалось сознание её дочери. Так что, мне предоставлялось явить свою волю полной мерой при непременном условии, что о своих хлопотах я стану извещать мадам Эрман. Усилия наши должны соответствовать друг другу и дополнять друг друга.

С большим, нежели прежде усердием принялся я за изучение психоанализа, в частности шизофрении и нарушений памяти. Вечера напролёт не вылезал из местной муниципальной библиотеки. Познания при том мои, разумеется, оставались поверхностными и весьма нестойкими, но хотелось мне собственное своё мнение иметь. Я штудировал самого Фрейда, пытался разобраться, отчего же это Рейх, последователь его прямой, пришёл к противоречию с учителем и отошёл от того. Мне хотелось знать, кому я мог доверять. Так вот, могу сказать вам, что так и не смог избавиться от ощущения, что всё вычитанное мною касалось Шарли едва. Все те гримасы и искривления собственного я в борьбе с надо и сверх я, все эти отвергавшие любую ответственность за лишённое оснований содеянное сознание и подсознание отзывались во мне скепсисом. Ничего лучшего влечению всяким обычным явлениям имена ученых мужей приклеивать так и не надумали. Вы чешите низ живота по причине не то блох, не то нервного зуда, а вам говорят, что вы даёте волю courant orgonotique, что в переводе означает особую химическую реакцию в процессах подпитки либидо. И ничуть не меньше!

Нет желания у меня педанта из себя изображать, да и термины эти все, по-настоящему не поняв их, прочёл я впервые в жизни и, тут же, конечно же, все их и поперезабывал бы, не сделай я пометок в своём дневнике. Однако, то, что касалось воссоздания перед «пациенткой» моей «словесных» картин и образов всяческих, должных вызвать внезапное прояснение её разрушенного сознания или же пробудить упрятанные в умерщвленной плоти эмоции, всё это казалось мне и рискованным и неадекватным. Чувствовал я, что истинную Шарли из хаоса заполнявших булькающую лаву её памяти мыслей может вызвать всего лишь одно некое слово или один единственный жест. Только, какое или какой из них верны? В котором из рыхлых пластов её бытия должно искать мне? В детстве ли, в девичестве ли, в бродяжничестве?

Что бы и как бы там ни было, но единственно приемлемым вариантом лечения представлялись мне терпение, нежность и ребяческие забавы: считалки, шарады и прочие ребусы. Но достаточно ли сберёг я в себе той самой нежности? Я задумался и ответил себе искренно: нежности — да, а вот любви — не знаю. Вот только, как высказался про то Роланд, не о любви речь нынче шла, но об участии к попавшей в паутину умственного угасания.

Лицо Шарли походило на маску уныния и страха. Даже улыбка и та не стирала душераздирающего сего выражения. И как вернуть ему прежние, разумные его черты?

В течение двух недель навещал я её ежедневно. Ни разу не дала она повода подумать, что ждала меня, что рада мне. Всякий раз встречала меня так, как если бы я вернулся из соседней комнаты, с непреходящей и обескураживающей апатией: «Доблый день, Олан!»

И решил я схватить быка за рога, и взял в прокат виолончель.

С благословения Легэ заимствовал я служебный катафалк, с открытой, по причине исключительности момента, крышей.

Прибытие моё в Сен-Бернар обернулось, как вы сами понимаете, сенсацией! Особенно, когда вытащил я на свет божий виолончельный футляр, смахивавший на небольшой детский гроб. Только на сей раз дроги везли на себе радостную ношу.

Вот я и перед Шарли. Она не говорит ни слова, но берёт виолончель, устраивается на единственном в палате стуле и пристраивает инструмент между колен. Протягиваю ей смычок, она прикрывает глаза… и взмывает. Узнаю сюиту № 1 соль-мажор Баха, которую она играет по памяти, всем существом своим играет. Так непередаваемо играла она у меня. Все затворницы пансиона слиплись у дверей, откуда выплёскивались ноты, заполняли собой коридор и перемешивались с зависшими в нём грёзами и кошмарами. Несчастные девы вглядывались в плывущую над ними музыку и провожали её взглядом вплоть до полуоткрытого окна, через которое та устремлялась наружу и взлетала к небесам.

Ну да, всё это я излагаю вам по-своему, как мне на ум приходит. И вы вольны посмеяться над этими остолбеневшими в выразительной своей и молчаливой прострации несчастными. Мог бы я повествование и укоротить, удержаться, так сказать, от подробностей, изложить одну лишь суть.

Но!

Когда в воцарившейся вокруг тишине смычок её начертал последний завиток финального аккорда и прежде того, как вздрогнуть под непосредственными в проявлении своём аплодисментами сестёр своих по дурным привычкам, на превосходном французском успела она обронить: «Растренированы пальчики мои, слегка».

— Да нет, же, — отвечал я ей глупо, но искренне, — это здорово было и очень трогательно.

Она встала, уложила виолончель на бок, а сама прошла к постели и села на неё. Было уже поздно, взор её снова затерялся в небытие. Она улыбнулась мне и произнесла моё имя: «Шюльен».

Меня пробрал озноб. Слово то стало последним вылетевшим в тот день из её прекрасных уст. Лечащая врач-психолог, полная впечатлений, проводила меня до выхода, и я поинтересовался у неё, не приспело ли время покончить с назначенным ранее препаратом Haldol, более известным под именем «таблеточная форма смирительной рубашки».