Декабрь, двадцать первое, восемь утра, мгла, но снега нет. В аэропорту Завентем пока что совсем тихо. Пью кофе, в зоне прилёта. В восемь тридцать у меня встреча с Пьереттой и представителем Дентостар; нам должны принести билеты на десятичасовой вылет: рейс 432, компания Сабена, до Нью-Йорка, аэропорт Кеннеди. Чемодан свой я поставил на тележку, та в метре позади меня. Оборачиваюсь как раз в тот самый момент, когда с ней сближается, не вынимая рук из карманов, некий тип. Дружески улыбается мне:
— Будьте поосторожней, тут полно ворья, метут всё, прямо с тележками.
— Мерси, — вежливо благодарю его.
Смотрю ему в след; тот удаляется и усаживается в другом конце кафетерии. Спешить мне некуда, так что продолжаю за ним наблюдать. Спустя всего каких-то пары-тройки секунд он поднимается, кладёт руки на поручень тележки, гружёной парой дорогих чемоданов с лейблом Луи Вуиттона, и, с видом только что вернувшегося из долгого путешествия счастливчика, направляется ближайшему к выходу; беспечный владелец поклажи, отвернувшись от теперь уже бывшего своего багажа, спокойно пьет кофе.
Не лезу в заварушку, даже когда взрослый этот, лет уж под пятьдесят, разбазариватель груза собирает возле себя свору полусонной прислуги, способной разве что руками разводить, да на комнату секьюрити указать.
Я жду Пьеретту и билеты.
Пересеклись мы с нею после годовщины моей всего лишь раз; Богу одному ведомо, где её носило. Не знаю, по какой такой стыдливости неуместной не расспросил её о Шадии. Я мог бы рассказать ей, что с тех пор, как впервые встретил её протеже, так перед глазами своими каждую ночь и видел ту, танцующей и недосягаемой; что во многом схожи лица их, её и Шарли; что вызвала она сейсмическое потрясение во мне, потому в кучу малу и перемешались выпуклости и впадины натуры моей, и из состояния каменного в состояние пламени перешёл я; что во снах моих она то следовала за мной, то бежала от меня. Я чуть было не написал ей, но воздержался, подумав, что было бы нетактично досаждать кому-либо, навязывая письмо, какое вовсе и не ожидается. Хлопоты сии допускают, что отправитель со стороны получателя обнаружит хотя бы минимум внимания, что претенциозно само по себе.
С другой стороны, кто вам сказал, что новое то чувство, покров с которого вы срываете, большего стоит, нежели принадлежащее другому? Уважения оно не менее вашего достойно. Хотя, если письмо своё вы доверите реке, вы адресуете его не кому-то конкретно, а кому придётся. Тем самым, мадам, извольте считать, что вы не получили письма моего по причине крайней спешки моей, оттого и не отправленного почтою.
В половине девятого, как было то и оговорено, направляюсь к стойке Сабены. Я всё ещё не верю в эту победу и всё ещё ожидаю какого-нибудь подвоха, а тот… всё никак не наступает…
— Привет, Пьеретта. Ты в форме?
— Сам видишь, малыш! Но я здесь, чтобы сказать, что не еду с тобой, и пожелать тебе счастливого пути.
— Да нет же, не правда это!
— А вот и да… долго я прикидывала, как быть с твоим предложением, но рождественскую вечеринку в Тёмной ночи пропустить не могу; не поймут клиенты моего отсутствия. И потом, лучше меня никто не знает рождественских песен… если тебе понятно, о чём я тут говорю.
Полагая, что доводы её для уклонения от моего роскошного приглашения весьма серьёзны, настаивать не стал. Хотя могла бы дать знать о том заранее, я бы предложил поехать со мной кому-нибудь ещё. Кому вот только, на самом деле? Единственным, кто пришёл на ум, был Розарио. Я опечалился и тут же улыбнулся, представив себе инспектора Беллясе в Штатах: Time Magazine, на первой странице, крупным шрифтом: «Новоявленный Эркюль Пуаро разоблачает мясника из Бронкса».
— Жаль, а я уж представлял себе, как мы, задрав носы к небу, промеж небоскрёбов прогуливаемся.
— Успокойся, — ответила она мне, обернувшись в сторону группы человек из двадцати, — ты не один, в выигрыше с десяток пар.
Сглатываю удивление.
— Здравствуйте, — бросаю в их сторону.
— Здравствуйте, — отвечает мне весёлая компания.
— Ну что? — шепчет мне на ухо Пьеретта, — уж не подумал ли ты невзначай, что Дентостар, эта паста удачников, устроила бы поездку только для таких, как ты типов?
Стюардесса от Дентостар, розовая с головы до ног, вручила мне билет.
— Я свой возвращаю, — сказала Пьеретта.
— Жаль, — снова пробурчал я в ответ.
— Не сыпь мне соль на раны, — серьёзно отвечает она.
Регистрация багажа у стойки F, начиная с девяти. Самолётом я летел впервые. Пьеретта, должно быть, чувствовала это, не оставляла до самого паспортного контроля, отстояла очередь на регистрацию и выпила со мной чашечку кофе.
— Не дрейфь, они редко падают; это же просто такие большие птицы, а если что и случается, вопят о том на весь мир. Не то, что было с Морисом; когда он в аварию попал, то прав у него оказалось лишь на три строчки в Стеенвоордском Голосе Севера и только.
Ей хотелось казаться бодрой.
Пытаясь как-то разрядить атмосферу, рассказал я ей о случае с тележкой, стараясь походить на комика а ля Marx Brothers.
Отнеслась ко всему она очень серьёзно и, видимо зная, что говорит, обозвала вора сукиным сыном. Ей, видите ли, было невдомёк, отчего это я не исполнил «гражданский свой долг» и почему ничего не сделал, чтобы того арестовали.
Трудно было в ней что-либо предугадать. Юмор её никогда не проявлялся там, где его ожидали. Порой саму же её и смущали довольно невинные шалости, ею же и адресованные кому-то из посторонних, как если бы вершила она при том невероятнейшую нелепицу или полнейшую несуразицу. Потому и прибегала к любому из доступных смягчающих обстоятельств, только бы обелить себя, окончательно и бесповоротно, в собственных глазах. Или же, к примеру, верила она в судьбу, в жертвенность даже, потому и думалось ей, будто бы некоторые страждущие родились на тёмной стороне жизни, и вот им-то и выпало искупить, взяв на себя всё земное зло и, что она из их числа. Исходя из основной этой аксиомы, рассматривала она себя чуть ли ни святой, кому, из предлагаемых жребием убогих раскладов, достался лучший.
Боинг 737 был наполовину пуст. Место моё, 2С, находилось почти в проходе, в секции для некурящих экономкласса. Одна из бортпроводниц перед самым взлётом вежливо сообщила мне на ухо, что в связи с необходимостью сбалансировать нагрузку в салоне, некоторых пассажиров повышают в «классности».
Как? Лететь первым классом? Да, не вопрос!
Это я так, над собою мысленно подтрунивал. Не мог, в который уж раз, поверить ушам своим, хотя не имел при том и малейшего представления о разнице в уюте того и иного класса, и не без основания…
А неплохо для крещения-то воздушного, сказал я себе, устроившись в новых своих апартаментах.
И откуда свалился на меня этот нежданный вал удачи? Ну и ну! Поездка в Нью-Йорк, симпатичная эта замена салона; достаточно для поднятия духа, скажете вы, но не для того, чтобы в жизни что-то поменялось.
Да подождите вы, я же не всё ещё вам рассказал.
Самолёт отрывается от земли и я лечу; в первый раз в жизни. В экономклассе плачет ребёнок, что и мешает мне как следует оценить ужасающую и вместе с тем очаровывающую мощь, поднимающуюся сквозь большие пальцы ног, вдоль этих самых ног, к животу, где и собирается эта силища, дабы впечатать вас в кресло, а потом тащить беспрепятственно на небосвод, чему и мешает-то один лишь пояс безопасности…
Набираем крейсерскую скорость.
Малыш горланит, краше не придумаешь.
Надоедливый крик сосунка тонет в высоком рёве моторов сторонней и немного слабеющей гармоникой. Оборачиваюсь назад: строптивого младенца вместе с юной и невозмутимой мамашей перемещают в хвост самолёта, дабы не стеснять VIP головного салона.
А что вы хотите, за это дорого уплачено… и мы можем себе позволить тишину в полёте. Нужно будет, бэби этого и парашютируют, в ближайшую детскую вместе с мамашей, если та вцепится в него, хотя на тот момент приходится усомниться мне в привязанности её к вопящему своему потомку.
Уберегу вас от прочих идиотских мыслей, за семь с половиной часов лёту побывавших в тускло светящемся, шампанское тут не причём, мозгу моём.
Как бы там ни было, но сели мы за полчаса до полудня по местному времени, и это значит, что шесть часов наших затерялось в никуда, и всё, тем временем надуманное, списано на антиматерию.
Вот и аэропорт ДФК, Джона Фицджеральда Кеннеди, терминал W. Американцы весьма радушны, очередь на личный досмотр — час какой-то, всего лишь.
Потом гостиничная маршрутка, и мы на Уан Уик Экспрессвэй. Ритм поездке задаёт мелькание уличных указателей с белыми надписями по зелёному фону. Съезды на бульвар Ямайка, в Квинс, Флэшинг Мидоу, в аэропорт Ла Гуардия, Бруклин. Смотри-ка, кладбище рядом со свалкой; какое странное соседство. Наконец, появляются башни Манхеттена и, что бы там о том ни говорили, а впечатляет. Пересекаем Ист-Ривер. Где-то через час прибываем-таки в отель Американа, уровнем в три звезды; на седьмой авеню, рядом с Бродвеем. В огромнейшем холле с многочисленными стойками чувствуем себя крохотными и затерявшимися, словно опять прибыли в какой-то аэропорт. Каждый улетает в свой номер на сверхскоростном — до самых колен щёки оттягивает — лифте. Номер мой 3917-тый, на тридцать девятом этаже.
Совсем другой мир. Кровати безукоризненны и доступны к назначенному часу. В комнате моей всё бирюзовых тонов: огромная постель, шторы, кресла, и всё наводит на мысль — профессией искаженную — о свечами украшенном своде в преддверии рая. Сияющая ванная комната готова потворствовать моим утонченным прихотям: кусочки мыла, шампунь, лосьон для тела — всё французское; зубная щетка, разовая бритва, фен — всё отменного качества, и я… воспринимаю это как само собой разумеющееся.
«Ой, и получше бывает», — скажут знатоки. Плаза, Астория, Фосизонс, ЛеПьер… Согласен, но по мне, так всё это химеры, и я свой выбор оставляю за первым своим впечатлением.
Мерси, Дентостар!
Общий сбор. Обед с группой.
Парой слов, да просто взглядом перебросились, и вот уже победоносные счастливчики парами сидят, но не без исключения — некая светлая блондинка, так и не соизволившая снять свои огромные и ужасные чёрные очки. Была она одна и всем видом своим выказывала твёрдое желание таковой и оставаться. «Оно конечно, потому что, что ж!» — как говаривал когда-то мой пред голландского, мсье Дежелинк, коего я и приветствую, воспоминая.
Стюардесса, та же, что и в Брюсселе, и всё также в розовом своём благополучии, сообщает программу нашего пребывания.
Сегодня, после полудня, свободное время.
Завтра с 10-и утра прогулка на катере по Гудзону и по Ист-Ривер; с заездом к статуе Свободы на Эллис Исланд.
Сразу после обеда прогулка по 50-ой авеню с заходом в известный магазин игрушек Шварца, потом в Дональд Трамп Тауэр с его величественным холлом розового мрамора. Возможен шопинг.
Вечером ужин, всей группой.
23 декабря прогулка по Уолт-Стрит, с визитами в Юнайтед-Нейшн Плаза и Всемирный Торговый Центр с парой его самых высоких небоскрёбов, отнявших корону первенства у Эмпайр Стейт Билдинг. В четыре часа по полудню — Мэдисон Сквер Гарден; идём на Биг Уила.
Вечером общий ужин.
24-го, в канун Рождества, с половины третьего — визит в музей истории США; вечером праздничный ужин в отеле, группой.
25-го декабря до полудня прогулка по Бруклину, возвращаемся на Манхэттен и обедаем в Литтл Итали, после обеда Чайна-таун.
Вечером ужин; группой, в отеле.
26-го декабря свободное время, в 17 часов визит в Рокфеллер-Центр, и там на каток.
В восемь ужин, группой.
27-го декабря сбор в холле в 14.30, для отбытия в аэропорт Кеннеди. Вылет на Брюссель, рейс SN 552 в 18.50; в Завентем прилетаем 28-го декабря, в 8.10 по местному времени.
Аплодисменты; из солидарности аплодирую и я, хотя и весьма удивлён — в программе ни одного музея искусств.
Чтобы и капли не упустить из предоставленной по прилёту свободы и поосновательнее ознакомиться с городом, решаю бродить наугад, шлёпать куда глаза глядят, петляя по нему допоздна, как можно дольше; лишь бы дыхания хватило, да под натиском сдвига во времени не пасть — не заснуть в шесть по местному, когда часы мои биологические полночь уж отмерят.
Все улицы желты: нескончаемая, бананового цвета, петляющая у подножья билдингов лента — такси гуськом, одно за другим. Руки в брюки, равнодушно пинаю пустую банку из-под тушёнки. Новенькие мои туфли жалуются друг дружке на хозяина вандала, и я, сжалившись над ними, выискивая в отбросах что-то не столь жёсткое, выбираю сигаретную пачку и гоню её до самой Гринвич Вилладж.
Географически я должен бы находиться в самом сердце именитой «деревни», бывшей у «битломанов» — в семидесятые — центром вселенной. Душа, однако, из неё вон ушла… если только не прячется в этом вот море… попкорна и помёта.
Какой-то тип, отиравший стены, берёт меня на абордаж:
— Эй, чувак! Хочешь чего-нибудь этакого?
Он приоткрывает полу пиджака.
И что из того следует? Делаю вид, что ничего не понимаю. Тот смотрит мне в глаза, бурчит: «О, нет!» и презрительно отворачивается от меня; видимо, не тот я человек и клиент, тем самым, и не его; сам на свой вопрос и ответил. Но как он о полной моей в данном деле непорочности догадался? Обидеться, что ли?
Ухожу, вихляясь, в Манхеттен Исланд.
Ныряю в Максвелл Плюмм — питейное заведение из тех, что со времён великой депрессии нелегально приторговывают спиртным и оружием — шоколадом горячим отогреться; на местном сленге понимают под этим и страстную негритянку. И приходит мне на память дама одна, восьмидесяти двух лет от роду, моя соотечественница, также конкурс выигравшая какой-то. Она поняла так, что призом ей стала поездка на шоколадную фабрику Лондона и, каково же было её удивление, когда очутилась она в первом ряду Палладиума на концерте рок-группы Hot Chocolate. С гордостью в голосе солист группы огласил о присутствии преданнейшей фанатки, «в сердце своём сохранившей ещё достаточно молодого задора, чтобы приехать из Бельгии специально для участия в первом концерте после долгого их турне по всей Европе». Публика устроила той овацию, все прожектора на неё. Она же, не понимая, что с ней происходит, поднялась, обернулась и пробежала ничего невидящим взглядом по залу. Первый, сочный, аккорд гитары, перестук ударника и… лавина децибел. Всё ещё оставаясь в лучах прожекторов, старушка в ужасе поднимает обе руки к ушам, срывается из своего первого ряда и старчески нетвёрдой походкой шествует по главному проходу к выходу, под свист и улюлюканье не одной тысячи юнцов. Реальная история — мне внук той самой дамы рассказал… на её похоронах.
— Эй, деньжатами не богат? — слышу я… и здесь…
Это мне… другой пешеход, разглядывающий мои, утренней свежести, башмаки. Я чуть было ни вручил тому искомую подённую плату, как в процесс вмешивается некая дама, в шляпе и при внушительной сумке, шитых, похоже, из национального флага.
По-английски я не говорю, но донести до вас то, что из услышанной проповеди, как мне показалось, сам понял, могу.
— Постыдились бы, юноша! Побираетесь! Рядом с такими-то домами! Это же жильё настоящих янки, они же в росписях самих Пола Дэвиса, Эдварда Хоппера и Нормана Рокуэлла. Какое декадентское представление оставите вы о нашей славной Америке симпатичному этому туристу! Пойдёмте-ка, друг мой, я отведу вас на пятую авеню, Уолл-Стрит, покажу башни-близняшки нашего Торгового Всемирного Центра.
— Благодарю, мадам, но программой всё это уже предусмотрено, на завтра; лучше уж я здесь, на земле, обожду.
И тут же одумываюсь; сохраняя верность своим привязанностям, осознаю, что и низвергнутый с трона парой более высоких гигантов Эмпайр Стейт Билдинг притягательность свою несравненную не утратил, и что если уж вам назначают свидание Кэрри Грант и Дебора Керр, то следует явиться и поприветствовать их, пусть даже и в мифическом присутствии. И вот я на свидании с самим собой, в давно назначенном месте на углу пятой авеню и 34-ой стрит, в монументальном холле; истинный Арт Деко — сталь и мрамор. Один я, как перст, это так; зато все хорошенькие женщины, выходившие из лифта на сто втором этаже не менее получаса, встречаются как бы со мной. Уж вы-то знаете, сколь привередлив я в подобных вопросах, так что ни с одной из них не пришлось мне отведать… тумаков их телохранителей. И качусь я снова вниз, с верою в будущее.
Ухожу, руки в брюки, брожу так с добрый час и оказываюсь в Центральном парке.
Сказка, настоящая сказка! отдельные ветви, а не то и абрисы целиком сотен деревьев светящимися точками очерчены; подобного в таком количестве раньше мне видеть не приходилось. Устраиваюсь на скамье, поднимаю ворот пальто и погружаюсь в сон, чтоб наверняка оказаться в той, новогодней открытке. Растроган я и опустошён, и так мне хочется разделить волшебный тот миг с кем-то, кого любил бы я и кто, возможно, любил бы меня. Ну, да ладно, проехали.
И всего-то шесть вечера, с удивлением отмечаю для себя. Так рано стемнело, а мне нужно по меньшей мере с четверть часа ещё убить. Решаю идти на север — к пятой авеню, через парк. Прохожих становится всё меньше. Небоскрёбы оказываются за моей спиной, и по правую руку, на фоне гаснущего неба, проступают фасады домов, более подходящих жилью размеров.
Через несколько сот метров, у входа в торговый ряд поделок ручной работы, оказываюсь нос к носу со сказкой.
Реальная джаз-банда, не липовая: троица чёрных и парочка белых. Вы не поверите, но выслушать их я единственный остановился, и меня для одного они и играли. И не возникало у меня никакого сомнения, что одному лишь мне и было дадено право уделить им несколько минут в тот час, когда любой, разбитый и изнурённый за день горожанин, если и мечтает, то разве что о своих привычных шлёпанцах, жене и любимой телепередаче; впрочем, всё как у нас, смею предположить.
И, как по мановению волшебной палочки, все эти клаксоны, сирены скорой, грохот рокеров, истерия стадионов, взрывы, выстрелы, весь этот горловой хрип Нью-Йорка, посторонились и застыли… в почётном карауле перед её величеством Музыкой.
Джаз-банда и Лист… рапсодия в шаге от часа икс и от поредевших, до неуловимости, такси; два завитка чудной партитуры в исполнении ласковых железяк, алый и нежно голубой, буквально подхватывают меня под руки и возносят за собою в небеса, поверх Манхеттена, влекут дальше к северу, к границам Гарлема. И вижу я висящий, с музыкальной той тучи, всю округу, белому человеку, проезжающему Бронкс Бриджем, сквозь нищету, срам и раскаяние, из Нью-Йорка в Вестчестер, на уикенд, в ссылку, за грань забвения… неприметную.
Парой нот, явленных свету одной из тех железок, унесён я прямо в их логово, в их трущобы, в гетто, на их погост…
…Где, на сто десятой, между Гарлемом и прочим миром, два парня, чёрный и белый, перебрасываются мячиком, и тот скачет то черной стороной, то белой. И руки подростков подхватывают его — черные белую, белые чёрную сторону — и так до тех пор, пока мяч не взрывается огнем… на утыканной осколками стекла и лезвиями ножей стене… в павшей на округу, во всем своем ужасе ночи…
Какое-то такси отдаёт предпочтение знаку моей поднятой руки. Улыбчивый гаитянин, на засиявшем вдруг солнцем французском, даёт мне понять, что я здорово рисковал.
В одиннадцать, я в своём номере; промахнулся с общим обедом, зато проглотил сэндвич с пастрами по-гарлемски: первый в моей жизни, вкусней не едал. Перед тем, как уснуть, сколько-то минут смотрю через окно на выкрашенную иллюминацией в красный цвет иглу Эмпайр Стейт Билдинга, воткнутую в звёздное небо Нью-Йорка, будто значок «снайпера» в петлицу усыпанного блёстками смокинга.
День у меня получился самый длинный и самый насыщенный в моей жизни. Принял душ я на рассвете, в квартире под номером 21 блока F, в засаженном каштанами пригороде Эн-Сент-Мартина, в Бельгии, в провинции Эно. Во второй раз душ я принял уже в номере 3917 отеля Американа в Нью-Йорке, в США. Разделяют две этих помывки двадцать четыре часа во времени и шесть тысяч километров пустоты. Попал я по-крупному.
Утром следующего дня сразу марафон; ни какой тебе раскачки. Надсмотрщица наша, пресекая всякое ротозейство и зырканье по сторонам, сбивает нас в стадо. Здесь нам положено вибрировать в унисон, по команде «cheese» фотографу улыбаться: самые разные бельгийские журналы поездкой нашей собираются наполниться. Как же тяжела шкура победителя, и до чего же муторно всё время афишировать счастье своё от тамошнего пребывания.
Да, нам дозволено городом этим дышать, сердца его биение слышать, но чувствуем мы себя при том в клетке, за невидимой, не позволявшей влиться в вены его стеной. И ничего, что желаем мы задержаться у чего-то, в программу пребывания не включённого.
К примеру, мне по душе было бы пропустить по стаканчику вон с тем чёрным, что весь вечер напролёт напевал возле нашего отеля блюз, и голова его как бы не сходила с некого несуществующего экрана, толкая доверху заваленное светящимися лампочками ландо. В извивах затерянных улочек, куда Дентостару, этой пасте счастливчиков проникнуть не дано, угадывается фантасмагорическое зрелище, прекрасно вторившее скрытному безумию, отыскавшему себе место между поэзией и кошмаром.
Это то же самое безумие, что не отпускает меня во всё время пребывания в Мэдисон Сквер Гарден, куда нас привели полюбоваться на Биг Уил.
Никто из нас не знал, что же это за звезда такая, собиравшая в знаменитом том дворце спорта по пятнадцать тысяч зрителей. Скоро нас просветили.
Биг Уил, это такой большой вездеход с четырьмя ведущими колёсами. Эти самые колёса, они огромные, куда как больше кузова, а значит метра с два в высоту, не меньше; и ширина у них, как у катка дорожного. Потому и название Биг Уил, большое колесо значит. И этот монстр, как какой-нибудь бонсай, сохранивший изначально могучие ветви свои, взгромождается на обычные автомобили и крушит их, всмятку сминает.
А диктор подгоняет их воинственными кличами, и публика в истерике скандирует их марку, вопит что есть мочи, когда и сам этот Биг Уил атакован сзади соперником тоже впечатляющего веса, но с колёсами смешного, рядом с его, размера. Удары, срежет железа сминаемых кузовов, скручивающихся под колёсами терминатора усиливают хаос пошлой этой подделки конца света.
Но Биг Уил остаётся победителем в любой, даже самой сомнительной передряге.
Как и сама Америка, что и очевидно.
Это Америка римских арен, одуревшая от мощи, большим пальцем долу понуждающая Нерона, водилу Биг Уила, безжалостно плющить, квасить вставшие на её пути дорожные кареты: вот она какая, эта Америка. Жалею, что явился поприветствовать её.
Оглядываюсь на свою группу. Вижу, эйфория как зараза. Одна лишь блондинка остаётся невозмутимой, она всё ещё не соблаговолила снять свои чёрные очки. Нахожу её более привлекательной. Говорю себе, что должно быть несколько преувеличиваю символизм влияния этого спектакля для неугомонных детей и их родителей, на котором нам довелось присутствовать.
Направляемые медоточивой нашей матроной и неприметным её кнутом, послушно придерживаемся оговоренной программы, хотя от избытка свежих впечатлений и ощущений нас едва ли не воротит.
Мы имели право на удивление и восхищение, а из-за сдвига по времени и на помутнение разума, и на одышку. Но, не взирая на ветер и хляби, на ускользающую из-под ватных наших ног землю, мы всё же сохраняли улыбку; Дентостар мог гордиться нами.
Я-то эмоции, может только для меня и значимые, пожинал дважды: сначала в Бруклине, затем, позже, и в Маленькой Италии, что на краю Манхэттена.
Гул улицы, торговцы её, разносчики, таксисты, официанты, домохозяйки и домработницы с вечной их суетливой озабоченностью, подростки на великах, это окликающее всех и вся на любых, бытующих в Италии наречиях столпотворение ощущалось мной столь родным, но виделось таким ирреальным, что чудилось мне, будто всё вокруг есть ни что иное, как фильм Витторио де Сика с моим в нём участием.
Подавший нам эспрессо Лавацца гарсон, точно из нашенских, голосом Доменико Модуньо пояснил мне, что хотя он здесь уже и с десяток лет, а знает «по-американски» всего несколько слов, потому как среди итальянцев просто и нет нужды знать больше. Зато вот американцам, если хочется вкусно пожрать, не плохо бы названия заманчивой гастрономии «макаронников» получше знать. Что-то припоминая, задаюсь вопросом, кем стал бы здесь я, выбери в своё время далёкую эту Америку отец мой, как сделали многие приятели его.
И приходит мне на память одна из его любимых присказок — «накудыкинойгоре». Так отвечал он мне, всякий раз широко улыбаясь, когда приносил подарок и слышал мой вопрос, где ж это он его купил. Звучало оно для меня загадочно, туманно, некой абракадаброй, чем я, не требуя большего, и довольствовался. И вот, через двадцать лет, некое смутное озарение завело меня в Бруклин, где и услыхал я его от какого-то, едва выговаривавшего с жутким своим прононсом пару-тройку американизмов, итальянского служки. Волшебное место, пещера Али Бабы, о чём когда-то рассказывал мне отец, было на самом деле здесь, на четвёртой или пятой авеню. Американская мечта с итальянским акцентом. Накудыкинойгоре!
Чао, приятель! Буона фортуна! И буона Италия!
Не засиделся я на странном том сборище, где за каждым столом сидел Дед Мороз. Представьте себе их, числом с двадцать, бранившихся друг с дружкой из-под клееных бород, толкавшихся и пихавшихся в проходах промеж своих клиентов, коим перевалило за тридцать.
Но однако ж, даже рискуя показаться умственно отсталым, продолжал я верить в их подлинность. И со временем было мне воздано, в плане всё той же, не весть откуда взявшейся удачи, что с некоторых пор сопутствовала мне. Санта Клаус, американская версия великодушного друга и доверенного лица всех детей, одарил-таки меня самым роскошным из презентов.
Но не спешите, речь о нём пойдёт в следующей главе…