Глава I.

В ЛЕДЯНОМ ПЛЕНУ

Тринадцатого июля «Пионер» был уже на обратном пути в Тихий океан, держа курс на север. Оставалось провести еще лишь одну работу в поверхностных водах Антарктики, в суровых условиях полярной зимы, по соседству с плавающими льдами.

«Пионер» шел на самой малой глубине, почти у нижней поверхности ледяных полей.

Утром четырнадцатого июля на куполе ультразвукового экрана показались первые трещины среди ледяной брони, покрывавшей поверхность океана. Вскоре эти трещины начали появляться все в большем числе. Приближалась граница неподвижного льда. «Пионер» шел на двух десятых хода. Все чаще попадались ледяные горы, подводные части которых приходилось осторожно обходить. Над поверхностью океана, повидимому, свирепствовал жестокий шторм: отдельные льдины то поднимались, то опускались, и даже могучие айсберги не стояли спокойно на месте.

В центральном посту находились капитан, вахтенный начальник старший лейтенант Богров, зоолог и Шелавин. Ученые должны были выбрать подходящее для их работ место, которое в то же время позволило бы использовать инфракрасный разведчик для сторожевой службы.

Вскоре после полудня на экране появилась большая полынья. На ней плавали, покачиваясь и сталкиваясь одна с другой, льдины различных размеров. Очевидно, влияние шторма сказывалось здесь довольно значительно, и, следовательно, работать было бы затруднительно.

Наконец, около пятнадцати часов, заметили длинную и достаточно широкую полынью между двумя огромными айсбергами. Высланный инфракрасный разведчик поднялся в воздух на высоту шестидесяти метров, чтобы наблюдатели из подводной лодки могли получить представление о размерах поверхности этих гор и о всем, что окружает их.

Далеко вокруг, на всем пространстве, обысканном разведчиком, не было ни одного судна, ни одного подозрительного пятна.

Океан был усеян льдинами и айсбергами. Пурга несла кружащиеся тучи снега; льдины и айсберги налетали, громоздились друг на друга или дробились от ударов на мелкие куски. Лишь две гигантские горы спокойно и величественно стояли, словно острова, среди разыгравшейся стихии.

Оба айсберга имели не меньше трехсот пятидесяти метров в длину и около двухсот метров в ширину каждый. Их верхние площадки представляли ровную, как стол, поверхность. Полынья, походившая на канал между ними, была тиха и спокойна, защищенная от шторма высокими несокрушимыми стенами. Они были чисты, глубоко прозрачны и отливали прозеленью. Казалось, эти ледяные стены только что отделились друг от друга и ни снег, ни туманы, ни ветер с водяной пылью не успели еще изъесть и затуманить их светло-изумрудную чистоту.

— Кажется, Лорд, лучшего места, чем эта полынья, не найти, — сказал капитан. — Если вы с Иваном Степановичем согласны, готовьтесь к выходу. Я тем временем подниму «Пионер» до глубины в сто метров. Достаточно будет?

— Вполне, капитан, — согласился зоолог. — Пойдемте, Иван Степанович.

— Только поторапливайтесь. Не мешкайте с работой. Я хотел бы поскорей уйти отсюда.

Уже через пятнадцать минут зоолог и Шелавин, сопровождаемые своей обычной свитой — Скворешней, Цоем, Маратом и Павликом, — выходили из подводной лодки. Шелавин со Скворешней направились поближе к ледяной стене, чтобы пристроить возле нее свои вертушки, взять там пробы воды, измерить ее температуру. Зоолог с остальными принялся за работу посредине канала, то поднимаясь ближе к поверхности, то опускаясь вглубь, собирая образцы скудного в это время года планктона и других представителей животного и растительного царства.

— Эге! — послышался вдруг удивленный возглас Шелавина. — Да здесь, оказывается, огромная выемка в ледяной стене. Метров тридцать в глубь и высотой — во всю высоту айсберга. А в длину, по каналу, неизвестно. Андрей Васильевич, а ну-ка, посмотрите, далеко ли она тянется? Арсен Давидович! Я подозреваю, что и в противоположной стене окажется такая же выемка. Пошлите кого-нибудь проверить. Вероятно, здесь была одна гигантская гора, и по этой выемке она раскололась. Очень интересно!

— Хорошо, Иван Степанович. Пойдет Цой, — ответил зоолог.

Через несколько минут Скворешня донес, что выемка тянется с юга на север примерно метров на двести. Глубина ее во льду от ста до шестидесяти метров, ширина от обрывистого подводного края до ледяного берега тридцать-сорок метров. Сообщения Цоя почти не расходились со сведениями Скворешни: длина и глубина совпадали полностью, но ширина была меньше — от двадцати до тридцати метров.

— Таким образом, — сказал Шелавин, — ясно,_ что внутри ледяной горы, почти посредине ее, находилось глубокое и широкое, замкнутое со всех сторон ущелье. Вдоль этого ущелья гора треснула и разделилась. Судя по свежести стен, это произошло совсем недавно, может быть даже несколько часов назад. Обе половины медленно отходят друг от друга, и возможно, что примерно через сутки здесь будет не канал, а открытое море, забитое льдинами. Нам нужно торопиться, Арсен Давидович! — решительно заключил океанограф.

— Я думаю, успеем, но поспешить не мешает, — ответил зоолог и отправился к своей партии, разместившейся на небольшой глубине — метрах в тридцати от поверхности.

Шелавин со Скворешней отплыли недалеко от них, на середину канала, и производили там измерения температуры на различных глубинах, близких к поверхности. Потом занялись получением проб воды, подальше от льдин, для изучения ее химического состава. На все эти кропотливые, требующие большой тщательности работы ушло часов пять.

Шелавину и Скворешне оставалось только снять показания вертушек о скорости течения непосредственно около айсберга и убрать эти приборы, чтобы затем вернуться на подводную лодку. Они условились с зоологом, что встретятся с ним на выходной площадке минут через пятнадцать.

Едва приблизившись к приборам, Шелавин обратил внимание на необычайную и совершенно неожиданную скорость течения, которую показывали вертушки.

— Что за чертовщина! — вскричал пораженный океанограф. — Ведь пять часов назад айсберг двигался с ничтожной быстротой, а теперь идет со скоростью парохода, и притом в обратном направлении!

— Вероятно, ветер переменился, — сказал Скворешня, принимаясь снимать вертушку, — и дует теперь с силой в десять баллов прямо в спину льдине.

— Да знаете ли вы, чем это грозит, позвольте вас спросить? Ведь она идет прямо на соединение со своей другой половиной! Надо предупредить вахтенного… Это же несчастье!

Он быстро вызвал подводную лодку. Но, прежде чем он успел сказать слово, послышался тревожный голос старшего лейтенанта:

— Скорее на подлодку! Все, все! Канал закрывается! Льдины приближаются друг к другу! Скорее! Открываю выходную камеру!..

— Есть! Слушаю! Бросайте вертушки, Скворешня! Скорее к подлодке!

Они понеслись на десяти десятых хода по направлению к кораблю. Впереди показались стремительно плывшие туда же зоолог, Цой, Марат и Павлик.

Не успели они, однако, приблизиться к «Пионеру», как внезапно раздался громовый удар. Мощной невидимой струей воды, словно чудовищным фонтаном, и люди и судно были одновременно подброшены кверху. Корабль быстро опустился, и сейчас же к нему вернулась его обычная остойчивость, но люди, вертясь и кувыркаясь, были разбросаны в разные стороны. Скво-решню струя с силой ударила о ледяную стену подводной выемки; Павлик, как пробка, взлетел метра на два над поверхностью воды. Несмотря на страшный испуг, он успел заметить, что взволнованная, как будто кипящая вода образовала теперь небольшую полынью, окруженную со всех сторон отвесными ледяными стенами высотой в несколько десятков метров, а над ними небо, покрытое быстро несущимися темными тучами.

Через пять минут все собрались на откидной площадке подводной лодки, необычайно встревоженные, но целые и невредимые. Один лишь Скворешня охал и кряхтел, потирая без видимой пользы для себя свои металлические бедра и бока.

Впрочем, голос капитана немедленно прекратил эти бесцельные упражнения:

— Арсен Давидович, у вас никто не пострадал?

— Все в порядке, Николай Борисович.

— Товарищ Скворешня, немедленно обследуйте дно полыньи, особенно по линии соединения обоих айсбергов. Держите все время связь с подлодкой и о замеченном доносите.

— Есть обследовать дно, товарищ командир!

Скворешня медленно шел под водой вдоль свежеобразовавшегося ледяного шва. Удар при сближении айсбергов был, очевидно, гигантской силы. Линия их соединения была исковеркана глубокими ямами и выдавленным кверху льдом. Северный и южный концы полыньи сошлись неправильно, с выступами. Но, в общем, под водой льдины сомкнулись полностью, совершенно слитно. Выслушивая эти донесения, капитан время от времени озабоченно произносил:

— Так… гм… плохо… очень плохо…

Когда Скворешня вернулся на подлодку и явился в центральный пост, он застал там, кроме капитана и старшего лейтенанта, также Шелавина и зоолога. Лица у всех были крайне озабоченны.

— Ситуация не очень приятная, — говорил капитан, медленно расхаживая. — Возможно, что айсберг надолго останется теперь в этом положении. Мороз скует его соединившиеся половины, попутный ветер, если он удержится, будет действовать на них, как огромной силы пресс, который еще больше закрепит работу мороза.

— Но ветер может перемениться, — сказал зоолог, — и опять разбить ледяную гору. Ведь слабое ее место — внутренняя полынья — все-таки остается.

— На перемену ветра может быть лишь слабая надежда, — возразил Шелавин. — Не забывайте, что мы находимся в области непрерывных западных ветров, обходящих в этих широтах весь земной шар над свободными пространствами Мирового океана. Именно они, эти западные ветры, и создают здесь Великое непрерывное кольцо Восточного дрейфового течения.

— Да… — задумчиво проговорил капитан. — Мало того, что мы здесь заперты, словно в ловушке, мы еще осуждены на полную пассивность, между тем как и ветер и течение будут относить нас на ост, в южную область Атлантического океана.

— Я думаю, что если эту льдину разбил шторм, — сказал старший лейтенант, — то тот же шторм, продолжающий и теперь свирепствовать, может ее опять разбить.

— Конечно, не исключена и такая возможность, — согласился капитан. — Но когда это будет? Сколько нам придется ждать? Между тем плавание подлодки на исходе, а план научных работ в Тихом океане довольно значительный. Мы не можем, мы не должны непроизводительно терять время. Каждый день нам дорог.

— Тем более, — сказал Шелавин, — что это пассивное ожидание помощи от шторма может окончиться совсем не так, как нам хочется: шторм может пригнать айсберг к неподвижному ледяному полю, и там он примерзнет уже надолго… Может случиться и так, что по пути мы сядем на мель и тоже надолго. Нет, капитан прав: ждать нельзя!

— Что же делать? — спросил старший лейтенант.

После краткого молчания капитан сказал:

— Прежде всего, Александр Леонидович, поднимите инфракрасный разведчик над поверхностью айсберга и выясните все, что нужно, чтобы иметь ясное представление об окружающих нас условиях. Через два часа я созову совещание всего командного состава, и тогда мы примем окончательное решение.

На совещании старший лейтенант доложил, что размеры айсберга — четыреста семьдесят пять метров в длину, с веста на ост, а ширина в том месте, где находится «Пионер», — триста шестьдесят восемь метров с зюйда на норд. Ширина ледяной перемычки, отделяющей внутреннюю полынью от открытого моря, равняется на норде девяноста двум метрам, на зюйде — семидесяти шести. Температура воды в полынье — на границе замерзания: один и восемь десятых градуса ниже нуля. Можно думать, что она скоро покроется льдом. Температура наружного воздуха — тридцать два градуса ниже нуля. Судя по высоте и длине волн в открытом море, шторм десятибальный, идет с веста; льдина крепкая, ее части уже примерзли одна к другой.

Совещание прошло очень оживленно. В конце концов было принято решение: в течение трех дней выжидать результатов действия шторма, держать корпус подводной лодки «на парý», согревая воду в полынье, чтобы не допустить ее замерзания и насколько возможно ослабить этим смерзание частей льдины; кроме того, по предложению старшего акустика Чижова, пустить в ход на полную мощность обе ультразвуковые пушки, кормовую и носовую, действуя лучами по линии шва, разрыхляя ими в этих местах лед и ослабляя его сопротивление шторму.

Потянулись долгие, томительные часы ожидания, безделья и тревоги. Шторм продолжался, не только не утихая, но даже усиливаясь. По поверхности океана катились огромные волны, достигавшие порой двенадцати метров высоты, и, как гигантские тараны, били по айсбергу. Их громовые удары, оглушительный грохот и рев были ясно слышны даже в полынье под водой.

Ультразвуковые пушки работали на полную мощность, все глубже разрыхляя лед по линии соединения обеих частей айсберга.

Непрерывное звенящее гудение моторов не давало ни спать, ни думать.

* * *

Цой плохо провел первую ночь ледяного плена и уже с утра вошел в лабораторию с головной болью. Работа не клеилась.

Что-то непонятное, какое-то неосознанное беспокойство уже два дня неотступно донимало его. Это началось с вечера в честь выздоровления Скворешни. Нет-нет и вспыхнет перед Цоем злобный взгляд черных, глубоко запавших глаз, испуг и бледность детского лица…

«Какая глупость! — думал он, подвинчивая регулятор в микроскопе. — Какое злопамятство! Из-за мешка… Совсем по поговорке Скворешни: „Велыкий до неба, а дурный, як треба“. Мешок! Притронулись к его мешку!.. Экое неуважение!.. Какая обида!..»

Цой тряхнул головой. Даже думать об этом стыдно — стыдно за взрослого, серьезного человека!

«Но в мешке ли только дело? А ящичек… Он вырвал его из рук Павлика. Вырвал со злобой и ненавистью…»

Цой устремил в пространство широко раскрытые, неподвижные глаза.

«Что же это за ящичек из пишущей машинки, который таскают с собой во время глубоководных экскурсий? Зачем он там нужен? Да ведь он не выдержит чудовищного давления воды… Однако выдержал… Значит, это не простой, комнатный ящичек для запасных частей… А может быть, он действительно был сплющен? Павлик об этом не говорил. Надо спросить у него. Это очень, очень важно…»

Почему это было важно, Цой не мог бы ответить и самому себе.

Он нашел Павлика в каюте Плетнева. Мальчик сидел за небольшим столиком у переборки и что-то записывал в толстую тетрадь. Увидев Цоя, он смутился и закрыл тетрадь.

— Здравствуй, Павлик! Чем это ты занят? — спросил Цой, не зная, как приступить к разговору.

Павлик в смущении заерзал на стуле.

— Да так, записываю… Ты к Виктору Абрамовичу, Цой? Он на вахте.

— На вахте?.. Гм… Так, так… — Цой уселся на стул возле стола. — А у меня голова разболелась от этого шума. Работать не могу… Вот и брожу по подлодке, бездельничаю… А ты что записываешь? Дневник ведешь, что ли? Это ты хорошо придумал, очень хорошо! И обиды свои тоже записываешь? — добродушно усмехнулся Цой. — И про ящичек Федора Михайловича?

Павлик все больше смущался, краснел.

— Да, — проговорил он чуть слышно. — Очень много интересного… Чтобы не забыть. Ребятам буду читать, когда приеду и поступлю в школу. Только ты, Цой, никому не говори, пожалуйста.

— Ну, зачем же зря болтать! А капитан знает, что ты ведешь дневник?

— Капитан?! — Павлик с удивлением посмотрел на Цоя. — Зачем? Я даже Виктору Абрамовичу не говорю. Я всегда пишу, когда он на вахте. Ты первый узнал об этом. И ты мне обещал об этом… и ты мне обещал никому не говорить… Правда? Ты никому не скажешь?

— Я-то не скажу, будь уверен. А вот капитану ты должен сам рассказать. И перед приходом подлодки во Владивосток должен будешь показать ему свой дневник. Разве тебе неизвестно это правило? Оно обязательно для всех участвующих в плавании.

— Неужели? — растерявшись, спросил Павлик. — А я не знал… Зачем же это нужно капитану?

— Ну как ты не понимаешь, Павлик! Ведь на нашей подлодке есть много секретного: и то, как она устроена и как вооружена. Представь себе, что ты подробно опишешь что-нибудь из этих секретов в своем дневнике. Ты можешь потерять свою тетрадь или ее украдут у тебя, и какими-нибудь путями она попадет в руки врага… Ты же знаешь, что враг всегда и всюду следит за нами, за всем, что делается в нашей стране: за нашими вооруженными силами, за нашей Красной армией и флотом, за заводами и фабриками, которые выделывают для них оружие и боевое снаряжение. Капиталисты всегда мечтают, как бы напасть на нашу страну врасплох, уничтожить наших защитников — Красную армию и флот, отнять наши земли, фабрики и заводы, посадить нам на шею капиталистов и помещиков, чтобы весь советский народ работал на них, чтобы опять вернулись в нашу прекрасную страну нищета, безработица, голод, холод, унижение, рабство… Надо всегда помнить об этом, Павлик. Надо всегда помнить, что мы окружены врагами.

Павлик никогда не видел своего друга в таком волнении. Цой быстро ходил по тесной каюте. Его глаза горели, всегда приглаженные волосы растрепались. Павлик сидел тихо, внимательно слушая.

— Эти враги, — продолжал Цой, — подсылают к нам шпионов, чтобы выведать секреты наших вооружений. Они ищут и подкупают разных мерзавцев и предателей, чтобы при удобном случае, особенно во время войны, те взрывали у нас заводы и фабрики, мосты и электростанции, разрушали железные дороги, выкрадывали наши планы обороны и планы наших крепостей, чертежи самых лучших самолетов, пушек, броненосцев, подводных лодок.

— Я ничего не буду записывать о «Пионере», Цой! — закричал Павлик, вскочив со стула. — Ничего! Ничего! Даю тебе честное слово! И я сам покажу свою тетрадь капитану. Пусть смотрит.

— Надо быть очень внимательным, Павлик, — сказал Цой, устало опускаясь на стул. — Надо быть не только самому осторожным в своих поступках, но и очень внимательно присматриваться к тому, что совершается вокруг тебя, к тому, что делают другие люди около тебя. Если ты замечаешь, что человек совершает что-нибудь странное, непонятное или непозволительное, — скажем, фотографирует что-то около нашей крепости, подозрительно возится или подолгу шатается, как будто бесцельно, около железнодорожного моста, который охраняется часовыми, или, таясь, выносит какие-нибудь бумаги из военного учреждения, какие-нибудь странные, необычайные вещи, предположим, из нашей подлодки, — насторожись, Павлик! Примечай! Незаметно, осторожно наблюдай! Если не можешь сам понять, посоветуйся с кем-нибудь из взрослых, с надежным, более опытным человеком. Если уж дело явно неладное, может быть даже явно опасное, иди сейчас же к начальнику и расскажи…

Цой замолчал. Павлик тоже помолчал, потом тихо и неуверенно сказал:

— Цой, может быть, лучше совсем не вести дневника… здесь, на подлодке?..

— Нет, почему же? — пожал плечами Цой. — Это тебе полезно будет, но записывай только то, что не может сделать твой дневник опасным или вредным для нашей страны. Впрочем, капитан просмотрит и вычеркнет то, что не годится… А такие, например, вещи, — улыбнулся Цой, — как наши приключения на дне океана или, скажем, твоя размолвка с Гореловым из-за ящичка, записывай, сколько хочешь… Кстати, — продолжал он улыбаясь, — какой он из себя, этот ящичек?

— Ящичек? — переспросил Павлик, отрываясь от каких-то своих мыслей. — Ну, какой он?.. Ну, похож, знаешь, на кубик с ребрами приблизительно в десять сантиметров, очень тяжелый… Я его с трудом держал в руке.

— Отчего же он такой тяжелый?

Павлик с удивлением посмотрел на Цоя.

— Не знаю… Федор Михайлович говорил, что обычно в этом ящичке находятся запасные части от его пишущей машинки.

Павлик задумался на минуту.

— Впрочем, когда я его держал в руках, он был с какими-то принадлежностями для биологических экскурсий. Так мне объяснил Федор Михайлович.

Какое-то смутное беспокойство все явственней отражалось на лице Павлика.

— Какие же это могут быть принадлежности для биологических экскурсий? — продолжал спрашивать Цой. — Ты ведь тоже участвуешь в таких экскурсиях и должен знать, чтó мы обычно берем с собой. Я, например, не понимаю, о каких принадлежностях Федор Михайлович тебе говорил… Ну, что мы берем с собой в этих случаях? Пружинный сачок — он большой, его не спрячешь, да и не нужно прятать, он всегда должен быть под рукой. Нож, долото, пинцет… Ну, что еще? Зажимы, скальпель? Эти вещи только мне нужны или Арсену Давидовичу… Что же могло быть еще спрятано в этом ящичке?

Беспокойство Павлика переходило уже в явное волнение.

— Я не знаю, Цой, — пробормотал он. — Я тоже не понимаю… Мне… мне так говорил Федор Михайлович.

— Федор Михайлович? — медленно повторил Цой. — Та-а-ак… Почему же он на тебя вдруг так сильно рассердился? Как будто до сих пор он к тебе хорошо относился. Вы даже всегда дружны были. Правда?

— Да! — немного оживился Павлик. — Он объяснял мне машины, часто шутил со мною. Только один раз до этого случая он как будто рассердился на меня. Но это просто недоразумение. И это было давно, еще в Саргассовом море…

— Рассердился?! — переспросил Цой. — За что?

— Ну, я же говорю тебе, Цой, что это было недоразумение. Он ошибся.

— Хорошо, пусть ошибся, — нетерпеливо говорил Цой. — Но в чем заключалось это недоразумение? В чем было дело? Что тогда произошло между вами? Да говори же, говори!

— Ну, я не знаю, Цой… — ответил Павлик, растерявшись от этого потока торопливых вопросов. — Я не понимаю, почему ты так расстроился? Я нашел около двери его каюты клочок какой-то записки. Я посмотрел, чтобы прочесть, что там написано, а он подошел ко мне, отнял бумажку и так злобно посмотрел на меня, даже страшно сделалось…

— Ну! Ну! А в записке что было?

— Не помню, Цой… Какие-то отдельные слова… Ведь это же был обрывок.

— А все-таки, — настаивал Цой, — ну, хотя бы отдельные слова. Припомни… ну, пожалуйста, постарайся!

Видно было, что Павлик изо всех сил напрягает свою память.

— Там было… — медленно, с трудом вспоминал он. — Там были какие-то градусы… широта и долгота… И еще… Как это называется?.. Это такое слово… — Павлик потер лоб, на минуту закрыл глаза. — Начинается на «Т»… или нет, на «К»… трудное такое слово… Мне его потом объяснил Федор Михайлович. Мы с ним потом помирились — это оказалась совсем не его бумажка. Он извинился и повел меня показывать и объяснять машины, и я его спросил, что значит это слово…

— Ну, хорошо. Что же он тебе объяснил?

— Ага, вспомнил! — радостно воскликнул Павлик. — Это такие… такие цифры… когда устанавливается положение какой-нибудь точки в географии или морском деле…

— Координаты?! — закричал Цой, чуть не подскочив на стуле. — Координаты?!

— Да, да! Координаты! — И сейчас же, как будто это слово внезапно раскрыло запертые шлюзы его памяти, Павлик быстро продолжал: — И еще там было написано: двадцать шестое мая, восемнадцать часов, потом Саргассово море и еще, кажется, что-то про гидроплан… Вот… И как будто больше ничего.

Цой неподвижно сидел, уставившись глазами в одну точку. Скулы его как-то странно заострились и выдавались еще больше, чем всегда. Павлик испуганно смотрел на него. Он никогда не видел у Цоя такого лица и теперь молчал, не зная, что сказать.

— И больше ничего, — как будто про себя пробормотал Цой, едва шевеля губами. — Больше ничего… Да, двадцать шестое мая…

— Я хорошо помню это число, Цой, — тихо сказал Павлик, чтобы хоть разговором отвлечь своего Друга от каких-то тяжелых мыслей. — Это день рождения папы. И как раз в этот день я с черепахой запутался в водорослях. Потом эта испанская каравелла, спрут и кашалот…

Когда он замолчал, Цой медленно повернулся к нему с окаменелым лицом.

— Ты больше ничего не помнишь, Павлик? — тихо спросил Цой. — Больше ничего из того, что случилось в этот день? Двадцать шестого мая?

Павлик вопросительно поднял глаза на Цоя.

— А бомбардировку забыл? — все так же тихо, чужим голосом говорил Цой. — Забыл, что как раз двадцать шестого мая кто-то бомбардировал стоянку нашего «Пионера»?

Краска залила лицо Павлика, и ему почему-то сразу сделалось жарко. Потом лицо начало медленно бледнеть. Павлик молчал, не сводя широко раскрытых глаз с Цоя.

— Я… я был тогда болен, — произнес он наконец. — После кашалота… Мне потом рассказал Марат…

— Так вот, выходит, спасибо, Павлик, тебе и кашалоту твоему. Спасибо за то, что вы увели нас с этого гиблого места — с этих ко-ор-ди-нат, — сказал Цой с безжизненной, деревянной улыбкой. — А что касается Марата, то он мне тоже кое-что рассказал.

Он встал и сурово, с какой-то необычайной строгостью посмотрел на Павлика, и тот невольно тоже встал.

— Помни, Павлик! — сказал Цой жестким голосом. — Помни, ты должен молчать о нашем разговоре. Никому ни слова! Ты обещаешь?

Павлик молча кивнул головой.

— Ты обещаешь? — повторил свой вопрос Цой.

— Да, — едва слышно ответил Павлик. — Честное слово.

Цой направился было к двери, но неожиданно, точно вспомнив еще о чем-то, повернулся к Павлику.

— И еще помни, Павлик: будь настороже! Будь внимательным. Примечай, наблюдай — осторожно, незаметно… Если увидишь что-нибудь неладное, не подавай виду и сообщи сейчас же мне. Обещаешь?

— Хорошо, Цой, — прошептал Павлик.

 

Глава II.

ПОИСКИ ВЫХОДА

Утром семнадцатого июля, на третий день после соединения айсбергов, шторм неожиданно затих, и установилась спокойная, безветреная погода при сильном морозе. На помощь шторма рассчитывать уже нельзя было. Ультразвуковые пушки успели разрыхлить на льдине узкую полосу сверху донизу лишь в девять метров глубиной на каждом конце полыньи.

Оставалось еще много десятков метров твердого, все более крепнущего льда.

Поднявшийся над айсбергом инфракрасный разведчик донес, что море, успокоившееся и затихшее, было до горизонта покрыто сплошным торосистым ледяным полем. Еще с утра капитан приказал прекратить работу ультразвуковых пушек, явно бесцельную в этих условиях и лишь напрасно истощавшую электроаккумуляторы.

На подводной лодке установилась тишина. С нею еще больше усилилось чувство беспокойства, наполнявшее теперь все помещения корабля.

Положение казалось безвыходном. Сколько продлится этот плен? Зима в Южном полушарии была лишь в самом начале — в этих широтах она должна была продлиться еще три-четыре месяца. Между тем через месяц и шесть дней «Пионер» должен был быть во Владивостоке… Задержка здесь на зимовку грозила неисчислимыми последствиями для страны и для самой подводной лодки.

Люди старались не обнаруживать беспокойства, которое начало охватывать их после того, как надежда на помощь шторма исчезла.

Художник Сидлер остановил Марата, встретив его в коридоре. Марат только что сменился на вахте в аккумуляторных отсеках и шел в столовую, чтобы позавтракать со своей сменой.

— Слушай, Марат, что же это теперь будет? — спросил Сидлер притворно равнодушным голосом, отводя глаза в сторону. — Как мы освободимся из этой тюрьмы?

Марат был голоден и мало расположен вести беседу на ходу в коридоре.

— А ты думаешь, что мы кончили свой рейс в этом полярном порту? — насмешливо спросил он, пытаясь пройти мимо Сидлера, чтобы скорей добраться до столовой, откуда доносился приглушенный шум голосов, стук тарелок, звон ножей и вилок.

Но Сидлер схватил Марата за пуговицу и крепко держал.

— Подожди, подожди минутку, Марат! Ты не шути. Говорят, что вода в этой полынье быстро замерзнет, и даже до дна. Хороший будет порт, нечего сказать!

— А кто ей позволит, воде-то, замерзнуть?

— Но ведь на воздухе ужасный мороз! Тридцать пять градусов! И кругом лед.

Марат с удовольствием помучил бы Сидлера еще немного своими шутками и двусмысленными вопросами, но аппетит разгорался и не допускал задерживаться почти у самого входа в столовую.

— Слушай, Сидлер! Скажи откровенно, ты с луны свалился, что ли? Разве ты не знаешь, что капитан оставил корпус подлодки в накаленном состоянии? Как ты думаешь, для чего это?

— Я понимаю, что это для подогрева воды в полынье, чтобы она не замерзла. Но ведь это же расточительство! Накал корпуса поглощает уйму электроэнергии. Надолго ли хватит в таких условиях нашего запаса?

— Да, — грустно подтвердил Марат. — Что верно, то верно. С самой Огненной Земли, уже дней десять как мы не опускали в глубины наши трос-батареи и не заряжали аккумуляторы. Я тебе даже скажу по секрету, — добавил Марат, понижая голос, — что в аккумуляторах осталось электроэнергии не больше чем на двое суток, если держать подлодку на парý.

Проходивший мимо Матвеев остановился и с интересом слушал этот разговор.

— Да, дорогой товарищ, — еще раз с грустью подтвердил Марат, — всего на двое суток!

Равнодушие мигом исчезло с лица Сидлера. Он растерянно посмотрел на Марата и воскликнул:

— Но ведь это же ужасно! А потом что? Вся полынья превратится в лед, и подлодка вмерзнет в него. Без электроэнергии мы окончательно погибнем!

— Совершенно верно, Сидлер! Без электроэнергии нам никак нельзя. Придется приняться за зарядку аккумуляторов. Как раз сейчас я получил приказание заняться этим. Вот только позавтракаю, если позволишь, посплю часа два и примусь за дело.

Сидлер смотрел на Марата и на посмеивающегося Матвеева недоумевающими глазами.

— Ты смеешься, Марат?

— Говорю совершенно серьезно.

— Но как же? Куда же ты опустишь трос-батареи?

— Не опущу, а подниму. Из каждой пары трос-батарей одна останется в теплой воде возле подлодки, а другую вытащим на лед. Пойми же, чудак: на воздухе тридцатипятиградусный мороз, а температура воды в полынье около трех градусов выше нуля. Где ты еще найдешь для наших термоэлементных трос-батарей такой замечательный температурный перепад почти в тридцать восемь градусов? Да мы здесь зарядим наши аккумуляторы скорее, чем даже в тропиках!

И, не дав опомниться остолбеневшему от удивления и радости Сидлеру, Марат бегом устремился в столовую.

— Фу, как будто гора с плеч! — проговорил, с трудом приходя в себя, Сидлер. — Ну, теперь, раз имеется электрическая энергия, наше положение совсем уж не такое безвыходное! Можно бороться!

— В том-то и задача, Сидлер, — задумчиво сказал Матвеев, — как вырваться отсюда. Ведь дни-то идут, а Владивосток еще далеко.

Во вторую смену в столовой завтракала бóльшая часть экипажа подводной лодки — человек семнадцать. Однако обычного оживления в столовой не чувствовалось. Ели рассеянно, говорили мало, пониженными голосами. Даже словоохотливый и горячий Марат, сидя, как всегда, за одним столиком со Скворешней и Павликом, молча и торопливо поглощал еду, не тревожимый на этот раз ни расспросами Павлика, ни добродушными насмешками Скворешни. Лишь к самому концу завтрака Скворешня напомнил ему о себе.

— Ось воно як, Марат, — прогудел он, тщательно вытирая салфеткой усы, — это тебе не плотина из водорослей. Поработал бы лучше мозгами над тем, как выбраться из этой лохани. Это, небось, потрудней и попрактичней.

— Выберемся, — пробормотал с полным ртом Марат, не поднимая глаз от тарелки. Он упрямо кивнул головой.

— Выберемся… — недовольно повторил Скворешня. — Сам знаю, что выберемся. А вот когда и как? Надеешься на чужие головы? На начальство? Эх, вы! Фантазеры!..

— А тебе, Андрей Васильевич, в пять минут вынь да положь? — ответил Марат. — Обдумать надо. Это тебе не скалы валить, — неожиданно рассмеялся он, — да еще при помощи Павлика! Ноги вроде электрических кранов, и знай себе — валяй!

— Ноги без головы тоже не работают, Марат Моисеевич, — не без самодовольства усмехнулся Скворешня. — А ты не увиливай. Выкладывай, что надумал. Коллективная помощь тоже не плохая штука. Если идея стоящая и особенно в такой момент…

— Ну, давай, — охотно согласился Марат: в сущности, ему самому уже хотелось поделиться с кем-нибудь своими идеями. — Давай, будешь соавтором! Что бы ты сказал, если бы я предложил взорвать ледяную стену, которая отделяет нас от чистого моря? А?

— Взорвать стену? — с удивлением повторил Скворешня. — Шестидесяти метров высоты и семидесяти шести метров толщины? Да на это всех наших запасов теренита нехватит!

Его могучий бас разносился по всей столовой, привлекая к их столику всеобщее внимание.

— Ну, кажется, Марат наконец вступил в дело, — с улыбкой сказал зоолог.

— Обстановка для него самая подходящая, — согласился старший лейтенант.

— А идея, право, недурна, — откликнулся с соседнего столика Горелов. — Что кажется трудным в обыкновенных условиях, то бывает выполнимым в необыкновенных. Разве не так?

— Так-то так, — сказал с сомнением старший лейтенант, — да ведь вот слышали, что прогремел Скворешня? Взрывчатых веществ нехватит на этакую массу старого, крепкого льда.

— Виноват, товарищ старший лейтенант, — донесся с другого конца столовой голос Марата. — Нехватит теренита — поможет нам Фёдор Михайлович!

— Я?! — недоуменно спросил Горелов среди шума удивленных восклицаний и развел руками. — Да чем же я смогу заменить теренит?

— Гремучий газ, Федор Михайлович! — воскликнул Марат. — Тот самый гремучий газ, который работает в ваших дюзах! Его-то, надеюсь, у вас хватит?

— Ах, ты, бисова козявка! — восторженно грохнул Скворешня. — Скажи на милость! Идея-то оказывается довольно практичной! А? Как вы думаете, товарищ старший лейтенант? Не доложить ли капитану?

В столовой воцарилось необыкновенное оживление. За всеми столиками сразу поднялись разговоры, все громко обсуждали предложение Марата, разгорались споры. Большинство яростно отстаивало это предложение, немногие скептики сомнительно покачивали головами, указывая, что придется взорвать около восьмидесяти тысяч кубометров льда. С карандашами в руках они уже успели подсчитать эту величину. Сторонники Марата, особенно Шелавин, напоминали, что уже давно на Великом Советском Северном пути, когда полярные суда оказывались зажатыми во льдах, широко и успешно применялся аммонал. Скептики возражали: одно, мол, дело расколоть даже десятиметровый лед, чтобы образовалось разводье, и другое дело — поднять на воздух десятки тысяч кубометров льда.

Старший лейтенант, прежде чем ответить Скворешне, задумчиво поиграл вилкой, отбивая на тарелке походную дробь барабана. Потом сказал:

— Доложить капитану можно, товарищ Скворешня, но выйдет ли вообще толк из предложения Марата — сомневаюсь.

Это было сказано с такой убежденностью, что все в столовой сразу замолчали. Марат побледнел, словно предчувствуя нечто сокрушительное для своей идеи.

— Почему же вы так думаете, товарищ старший лейтенант? — спросил он.

— Мне кажется, Марат, что вы не учли самого главного. Главное же заключается не в том, как и чем взорвать, а в том, как, чем и, самое важное, в какой срок можно убрать взорванный лед. Восемьдесят тысяч кубометров! На руках вы их вынесете, что ли? На носилках? Вообще говоря, можно; конечно, и руками перенести, но когда мы окончим эту работу? — И среди общего молчания тихо добавил: — Кончим, вероятно, тогда, когда уже будет совершенно безразлично — месяцем ли раньше, месяцем ли позже.

Марат сидел с опущенной головой; наконец, собрав остатки всей своей веры и мужества, он тихо сказал:

— Можно транспортеры поставить…

— А двигатели?

— Моторы от глиссера.

Старший лейтенант пожал плечами.

— Все это, к сожалению, общие фразы, Марат. Вы оперируете неопределенными величинами. Неизвестно ведь, какая будет производительность транспортера при малой, сравнительно, мощности этих моторов. Надо, конечно, вашу идею проверить до конца — с карандашом в руке. Хотя я и предвижу, что вывод получится отрицательный, все-таки зайдите ко мне сегодня, когда освободитесь, — вместе подсчитаем.

— Да-а-а, — грустно прогудел Скворешня среди общего молчания. — Торговали мы с тобой, Маратушка, — веселились; подсчитали — прослезились. Однако, — закончил он, поднимаясь из-за стола, — ты, хлопец, не горюй. Пускай свою машинку под черепом на десять десятых… Одно не выйдет, другое будет удачнее… Ось воно як, друже!

Расходились молча, перебрасываясь короткими малозначащими фразами. Потом весь день на корабле стояла тишина. Свободные от вахты сидели в каютах, погруженные в невеселые мысли; в красном уголке играли в шахматы, но зевки портили партии и настроение играющих. На вахте, возле заснувших машин и аппаратов, люди сидели или слонялись по отсеку без дела, снедаемые тоской и беспокойством; некоторые яростно чистили машины, смазывали их, регулировали.

Сравнительно хорошо чувствовала себя лишь группа электриков. Они деятельно хлопотали вокруг выпущенных из подводной лодки трос-батарей, вытаскивали их приемники на лед, укрепляли их там, следили за контрольно-измерительными приборами, подготовляли аккумуляторные батареи к приему электроэнергии.

Все завидовали электрикам, а некоторые из свободных от вахты всячески старались примазаться к их работе, оказывали им мелкие услуги, не брезгали никакими поручениями — лишь бы побыть в этой живой, деятельной атмосфере труда.

Позавидовать можно было также Горелову и его помощникам — Ромейко и Козыреву. Подвесив на корме корабля небольшую площадку, они очищали дюзы от нагара, от плотно слежавшегося слоя проникших в раструбы и камеры сжигания мельчайших, всегда плавающих в воде частиц ила. Не вполне закончив очистку дюз, Горелов послал Ромейко и Козырева в подводную лодку, в камеру газопроводов, для прочистки труб, по которым газы из баллонов направлялись в дюзы. Оставшись один, Горелов вытащил из мешка с инструментами электросверло и принялся что-то сверлить в камере сжигания большой центральной дюзы. Это была самая большая дюза: внешняя окружность ее раструба имела в диаметре полметра, а выходное отверстие из камеры сжигания в раструб — около пятнадцати сантиметров. Из-за огромной твердости металла дюзы работа протекала медленно и трудно, что, повидимому, очень раздражало Горелова. Впрочем, электросверла пускались им в ход лишь тогда, когда вблизи кормы никого из команды не было. Как только в подводном сумраке показывалась человеческая фигура в скафандре, Горелов быстро извлекал инструмент из дюзы, принимаясь за прежнюю работу по очистке, чтобы затем, оглянувшись, опять пустить сверло в ход. Наконец, оставшись, очевидно, доволен, Горелов спрятал электросверло в мешок, вынул оттуда что-то небольшое и тяжелое и сунул его в шаровую камеру сгорания сквозь узкий проход в нее из раструба. Повозившись немало рукой, погруженной до плеча в камеру, над гайками и болтами, облегченно вздохнул, снял подмостки с кормы, перекинул через плечо мешок с инструментами и вернулся в подводную лодку.

Как раз в это время, уже к концу дня, Марат вышел из каюты старшего лейтенанта, и всем стало известно, что, по точному подсчету, для осуществления его проекта потребовалось бы не меньше двух месяцев. Настроение во всех помещениях корабля еще больше упало. Капитан, почти не выходивший все эти дни из своей каюты, вызвал к себе комиссара Семина. Они долго о чем-то беседовали, и Семин вышел оттуда с решительным и озабоченным лицом. Через несколько минут у комиссара состоялось небольшое, короткое совещание с профоргом Ореховым и заведующим культработой, младшим акустиком Птицыным. Через час с участием этих же лиц состоялось расширенное совещание руководителей всех кружков, работающих при красном уголке. Еще через час в красном уголке появилось огромное многокрасочное объявление, изготовленное Сидлером и извещавшее, что «в связи с временной задержкой подлодки „Пионер“ в закрытом антарктическом порту „Айсберг“ намечается на ближайшие дни расширенная программа работы кружков и массовых культурных развлечений — вечеров, концертов и т. п.». Кроме того, объявляется широкий «конкурс идей» на тему: «Как сделать закрытый порт „Айсберг“ открытым хотя бы на десять минут?» Автор самого практичного и наиболее быстро осуществимого предложения будет премирован отличным хронометром с репетицией. Жюри конкурса намечено в составе старшего лейтенанта Богрова, главного электрика Корнеева и профессора океанографии Шелавина. Последний срок представления проектов — двадцатое июля сего года.

Вокруг живописной афиши быстро собралась кучка читающих. Раздавались веселые шутки, слышался громкий раскатистый смех.

— Марат! Марат! — закричал Козырев, помощник механика, увидев в открытую дверь Марата, который поднимался из люка машинного отделения. — Марат! Иди скорее сюда! Тебе тут премия назначена!

— Какая премия? — донесся из коридора недоумевающий голос Марата. — За что? Что ты там мелешь?

— Верно, верно, Марат! — подхватил со смехом Матвеев. — Настоящий хронометр с репетицией. Вот счастливчик!

— Что и говорить, везет человеку… — добавил еще кто-то.

— Вот, вот, смотри… Это прямо к тебе относится! — потащил Козырев Марата за руку сквозь расступающуюся толпу, под хохот и веселые выкрики.

Марат быстро прочел строки о конкурсе, неподвижно постоял с минуту перед афишей, потом молча, с иронической улыбкой обернулся к толпе смеявшихся товарищей.

— С вашего разрешения, дорогие товарищи, — сказал он, — я принимаю вызов.

Улыбка с лица Марата исчезла. Он продолжал, обращаясь ко всем и немного повысив голос:

— Я обязуюсь в двухдневный срок представить жюри конкурса новый, более практичный проект превращения южнополярного порта «Айсберг» в открытый порт…

— Ура, Марат! — закричал Козырев. — Качать его, ребята, за смелость!

— Брось, Козырев, — остановил его Матвеев. — Дай Марату кончить.

— Я принимаю на себя это обязательство, — продолжал Марат, — но при одном условии…

— Ага! Условие? — опять не удержался Козырев, — Дело становится интересным, особенно если это условие невыполнимо!

— Зачем невыполнимо? Условие совершенно выполнимое! Я требую, чтобы в порядке социалистического соревнования такое же обязательство принял на себя… сам Козырев!

— Правильно! Правильно! — послышалось со всех сторон.

— Ты-е ума сошел, Марат! — растерялся Козырев. — Где мне с тобой тягаться, жулик ты этакий!

— Не прибедняйся, пожалуйста, голубчик! Подумаешь, казанская сирота! Мог же ты предложить и изготовить приспособление для автоматической прочистки газовых труб? И премию за это получил не кто-нибудь другой, а именно ты! А сейчас в нашей комиссии разве не рассматриваются еще два твоих рационализаторских предложения? Что ты на это скажешь?

— Соглашайся скорей, чудак, — вмешался солидный Крутицкий. — Веселей будет шевелить мозгами-то вперегонки.

— Марат прав! — крикнул Птицын. Его длинное узкое лицо с острым носом покрылось внезапно вспыхнувшими пятнами. — Если Козырев отказывается, я принимаю вызов!

— А кто тебе мешает третьим присоединиться к нашему договору? — весело откликнулся Марат.

— Что же ты молчишь, Козырев? — нетерпеливо спросил кто-то.

Козырев стоял молча, опустив в нерешительности рыжую голову.

— Да что говорить-то? — промычал он. — Чистая провокация. Ну, не скрою, кое-что обдумывал про себя. Сам еще не знаю, хорошо ли получится… А тут вдруг — нате, выходи на сцену… Боязно… Неужели не понимаете, черти полосатые? — неожиданно огрызнулся он и столь же неожиданно махнул в воздухе рукой. — Ладно! Принимаю вызов! Держись теперь, Маратка! — погрозил он ему. — Это тебе будет не водорослевая плотина…

— Браво, Козырев! Не робей, Сережа! Не осрами рыжих! — послышались крики с разных сторон.

Марат протянул Козыреву свою маленькую сухощавую руку, которая сейчас же утонула в широкой горячей ладони «противника». Не выпуская руки Марата, Козырев повернулся в сторону Птицына:

— Я тоже ставлю условие! Вызываю со своей стороны эту птицу… Пускай не суется вперед папы в пекло… Цитирую Скворешню в точном переводе.

* * *

Что делать? Как освободить подводную лодку из самой середины чудовищного айсберга, куда она так несчастливо попала? Как устранить угрозу позорного бессрочного плена в этом ледяном корыте?

С необыкновенной силой капитан именно сейчас почувствовал всю огромную ответственность, которую он несет перед страной, ответственность за жизнь двадцати семи человек, прекрасных детей его родины, которых она доверила ему, ответственность за великолепный корабль, материальный сгусток гениальных научных и технических идей, так далеко опередивших свой век.

Бессвязные мысли, безнадежные, фантастические, иногда просто нелепые планы проносились перед ним, но сейчас же отбрасывались.

Телефонный гудок вызывал к аппарату.

— Слушаю! Товарищ Скворешня?

— Позвольте доложить, товарищ командир. При очередном осмотре полыньи мною и товарищем Шелавиным замечено повышение в ней уровня воды на три с половиной сантиметра против вчерашнего утреннего. Над полыньей держится густой туман.

Капитан внезапно оживился.

— Туман понятен, — быстро сказал он: — идет быстрое испарение теплой воды на морозе. А вот повышение уровня? Как объясняет это явление Иван Степанович?

— Говорит, что, вероятно, происходит усиленное таяние подводной части ледяных стен от соприкосновения с теплыми поверхностными слоями воды в полынье. Температура воды в этих слоях сейчас около пяти градусов выше нуля. Между тем внизу, на стенах у дна и на дне, лед нарастает.

— Ах, да! Ну, конечно, конечно… — Капитан застыл у аппарата. Полуопущенные веки поднялись, и глаза, большие, серые, лучистые, неподвижно глядели в пространство. Почти бессознательно, забыв о Скворешне, капитан монотонно повторял: — Да. Конечно… конечно… лед тает… теплая вода… так… так… — Краска залила его лицо. — Все в порядке, товарищ Скворешня! Все в порядке… Больше ничего не скажете?

— Ничего, товарищ командир!

Выключенный нетерпеливой рукой аппарат чуть не слетел со стола. Капитан вскочил из-за стола и начал взволнованно ходить по каюте. Вот наконец решение вопроса! Настоящее, действительное. Как это сразу не пришло ему в голову? Пушка и накал!.. Пушка и накал!.. Ура! Выход найден! Через несколько дней подлодка очутится на свободе! Ура!

Хотелось по-мальчишески плясать, кричать? на весь мир о победе. Но, словно одним движением невидимых рычагов, капитан внезапно притушил радостное возбуждение.

Спокойными, размеренными шагами, застегнув почему-то китель на все пуговицы, он подошел к письменному столу, сел и, взяв в руки карандаш, погрузился в расчеты.

 

Глава III.

ПУШКА И НАКАЛ

— …Итак, товарищи, в результате расчетов, которые я вам только что представил, можно, притти к следующим выводам: совместное действие ультразвуковой пушки с накаленным до двух тысяч градусов корпусом подлодки гарантирует нам образование в толще ледяной стены тоннеля диаметром не менее десяти с половиной метров. При этом роль ультразвуковой пушки заключается в том, что она разрыхляет лед и превращает его в аморфную массу, легко поддающуюся действию тепла. Накаленный же корпус подлодки, напирающий на эту массу своей носовой частью под давлением дюз, превращает ледяную кашицу в воду и прочищает себе таким образом путь дальше, образуя тоннель. Скорость этого продвижения подлодки в толще льда должна достигать не менее трех метров в час. В результате непрерывной работы дюз и пушки через двадцать пять, максимум тридцать часов после начала работы «Пионер» должен очутиться в свободной воде под ледяным полем, окружающим наш айсберг. Вот к чему сводится этот тщательно разработанный и теоретически проверенный план освобождения подлодки. Если у кого-нибудь из присутствующих имеются вопросы или возражения, прошу высказаться.

Капитан опустился в кресло. Лицо его выражало крайнюю усталость, но глаза, покрасневшие от бессонной ночи, были полны радостной уверенности.

Ни один человек из командного состава, созванного капитаном на совещание для обсуждения его проекта, не пошевельнулся, не произнес ни звука.

Длительное молчание воцарилось в каюте.

Наконец зоолог, сидевший в углу, словно очнувшись, вздохнул, оглядел всех й восторженно произнес:

— План гениальный! Гениальный, потому что он ясен и прост даже для меня — не специалиста!..

— Ничего лучшего придумать нельзя, — поддержал мнение зоолога главный акустик Чижов. Его круглое румяное лицо сияло; он то поднимал очки на лоб, то сбрасывал их на коротенький вздернутый нос. — Расчеты в отношении пушки сделаны совершенно правильно. Она вполне оправдает надежды Николая Борисовича. Что касается меня, то я целиком поддерживаю этот план.

— Да тут вообще обсуждать нечего! — воскликнул главный электрик Корнеев. — Совершенно прав профессор: план так прост и ясен, что я даже не считаю нужным разбирать и проверять его расчеты, касающиеся моей области. Это самая обычная работа тепловых механизмов и аппаратов подлодки. Надо было только догадаться применить их в этих неожиданных условиях…

— И для работы дюз тут нет ничего необычного, — вставил Горелов. — В сущности, мы совершенно упустили из виду, что для нашего «Пионера» лед — это та же вода. И если бы не желание ускорить его освобождение, мы могли бы, не в обиду будь сказано товарищу Чижову, обойтись даже без его ультразвуковой пушки. Дюз и накала корпуса вполне достаточно, чтобы прожечь ледяную стену, как масло горячей иглой. Да вот, как видите, к нашему прискорбию, никто из нас не догадался о такой простой вещи. И я могу только поздравить себя и всех нас, что мы работаем на такой подлодке, как это чудесное творение советской техники, и под начальством такого находчивого и изобретательного капитана, как наш Николай Борисович! План великолепный, и нужно лишь скорее, немедленно приняться за его осуществление, чтобы не терять драгоценного времени.

Капитан, до сих пор сидевший неподвижно, с полузакрытыми, по обыкновению, глазами, на мгновение приподнял веки и бросил на Горелова быстрый, короткий взгляд. Уже в следующее мгновение он с тем же спокойным, бесстрастным лицом слушал старшего лейтенанта Богрова.

— Николай Борисович! — говорил старший лейтенант. — Дело так ясно и мнение командного состава подлодки настолько уже определилось, что, я думаю, можно было бы действительно перейти к получению ваших конкретных распоряжений о начале и порядке работ по реализации плана.

Капитан, однако, еще раз обратился к совещанию:

— Я очень прошу, если у кого-либо есть малейшее сомнение или хотя бы простой вопрос, заявить об этом.

Среди воцарившегося молчания неожиданно в каюту донесся приглушенный хор густых и низких мужских голосов. Как будто издалека неудержимыми победоносными волнами вливались в каюту величественные звуки «Интернационала».

— Что это? — посмотрел на комиссара капитан.

— Репетиция к сегодняшнему вечеру, — последовал тихий ответ.

— А! — проговорил капитан улыбаясь. — Вероятно, придется вечер отложить.

— Я думаю, что концерт, который вы организуете вместо этого вечера, доставит команде неизмеримо больше радости, — сказал комиссар.

Капитан кивнул ему головой и обратился к совещанию:

— Товарищи, позвольте считать, что ваше мнение о плане положительное. Возражений как будто не было.

— Правильно! Правильно! План великолепный! Ничего возразить нельзя! — послышались голоса.

— Отлично! — сказал капитан. — Итак, предлагаю к исполнению следующее. Товарищу Семину немедленно собрать всю свободную от вахты часть команды. Я сделаю ей сообщение о принятом нами плане. Сейчас полдень. После обеда, в тринадцать часов, старшему лейтенанту Богрову перевести подлодку и все механизмы в походное боевое положение. В четырнадцать часов, по авральному сигналу, всей команде быть на своих местах. Корпус подлодки держать «на парý». В четырнадцать часов десять минут подлодка под моим командованием приступит к повороту на зюйд. В дальнейшем руководствоваться моими распоряжениями. Объявляю совещание закрытым.

* * *

Полынья в айсберге оказалась очень узкой для семидесятиметрового «Пионера». Поворот подводной лодки носом на юг, к более узкой ледяной перемычке, начатый восемнадцатого июля точно в назначенное капитаном время, требовал большой осторожности и терпения.

Капитан стоял посредине центрального поста и, не сводя глаз с носовой и кормовой частей экрана, напряженно следил за медленными сложными движениями корабля. От усталости, такой естественной после непрерывной тридцатишестичасовой работы, на лице капитана не осталось и следа.

Вдохновенная работа над проектом, конец пассивного ожидания смыли все будто свежей водой.

— На одной сотой право на борт! На одной сотой задний ход! Стоп назад! Вперед на одной сотой! — следовали одна за другой тихие команды.

Пальцы лейтенанта Кравцова играли на клавишах, кнопках, рычажках и маховичках щита управления труднейшую симфонию разворота подводной лодки почти на месте.

— Стоп! Чорт возьми, — с веселой озабоченностью неожиданно промолвил капитан, — тут, пожалуй, не развернешься! А ведь мы в самой широкой части полыньи… Вот задача!

— Дюзы почти упираются в этот ледяной мысок, — сказал лейтенант, пользуясь передышкой и разминая свои почти сведенные от напряженной работы пальцы.

— Да, а на носу, почти у самой мембраны ультразвукового приемника, ледяной берег… Чорт его знает, что делать!

— Не послать ли Скворешню взорвать мысок?

— Возня с этими взрывами! Да еще так близко от подлодки. Уж лучше разрыхлить его ультразвуковой пушкой. Или — нет! Вот идея! Давайте устроим маленькую репетицию с накалом. А ну-ка, Юрий Павлович, поднять накал до тысячи градусов!

— Есть накал до тысячи градусов! Пятьсот… Шестьсот… — вслух отсчитывал лейтенант по пирометру поднимавшуюся температуру корпуса, — есть восемьсот градусов… девятьсот… есть тысяча!

— Так держать! Вперед на одной сотой! Право на борт на одной сотой! Так держать! Великолепно! Режет! Режет… Так держать… Так держать… Замечательно! Как масло ножом!

Лейтенант не в силах был удержаться, чтобы хотя краешком глаза не взглянуть на носовую полосу экрана. Он успел лишь увидеть полупрозрачные струи пара, стремительно вырывавшиеся кверху из-под носа корабля, и медленно уходившую налево темную массу, льда, нависавшую, как козырек. Раскаленный нос легко и уверенно выжигал в ледяном берегу полыньи широкий жолоб, прочищая себе путь направо. Еще минута — и подводная лодка очутилась в свободной воде, носом к югу.

— Стоп! Что скажете, Юрий Павлович, а? — весело спросил капитан. — Удачная репетиция?

— Замечательно, Николай Борисович! — воскликнул лейтенант. — Пройдем, как по маслу! Обязательно пройдем!

— Кажется, с сегодняшнего дня из нашего лексикона исчезло слово «лед» и заменилось «маслом», — улыбнулся капитан. — Когда мы окажемся по ту сторону айсберга, я внесу эту поправку во все свои словари. Ну-с, Юрий Павлович, к делу! Вперед на одной сотой!

Подводная лодка медленно скользила на глубине сорока метров, приближаясь к южной ледяной стене.

Через три минуты во всем корабле почувствовался легкий толчок, содрогание, мгновенная остановка.

Подавшись слегка вперед, в позе необычайного напряжения, капитан стоял посредине рубки, не спуская глаз с экрана и прислушиваясь к тому, что происходит впереди. Темная масса льда медленно, едва заметно продвигалась по передней части экрана мимо мембран ультразвуковых приемников, расположенных на носу корабля. Корпус его содрогался в мелкой, почти неощутимой дрожи под давлением работающих дюз.

— Поднять накал до двух тысяч градусов! — отдал команду капитан.

Уже на полутора тысячах градусов дрожь прекратилась. На двух тысячах градусов движение темной массы на экране ускорилось и достигло одного сантиметра в минуту. Сопротивление льда совершенно не ощущалось.

— Вперед на пяти сотых!

Подлодка заметно двинулась вперед. Снаружи в пост управления проникло низкое протяжное гудение.

— Что это? — быстро спросил лейтенант, оглянувшись на капитана, который продолжал неподвижно стоять посреди поста.

— Лед и вода превращаются в пар при соприкосновении с накаленным корпусом, а пар устремляется в узкую щель между корпусом и льдом… — последовал ответ и за ним новая команда: — Вперед на одной десятой хода!

Гудение за корпусом усилилось, сделалось выше и тоньше, как голодный волчий вой в зимнюю ночь.

Капитан внимательно следил за экраном.

Подводная лодка медленно, но упорно вгрызалась в лед. Корпус ее уже почти на пять метров проник в ледяную стену.

— Вперед на пятнадцати сотых! — вновь прозвучала команда.

Движение подлодки немного ускорилось, но волчий вой за обшивкой превратился в резкий, пронзительный свист. Опять почувствовалось содрогание корпуса. Лед не успевал таять. Часть давления дюз была лишней и расходовалась на сотрясение корабля. Надо было дать и этой части возможность работать полезно.

— Подготовить носовую пушку! — послышалась сквозь свист громкая команда капитана. — Звук! На полную мощность!

Гармоничное гудение гигантского оргáна наполнило корабль, борясь с пронзительным свистом за оболочкой судна. Ультразвуковая пушка вступила в работу, разрыхляя лед впереди и этим ускоряя его таяние. Ее лучи захватывали пространство большее, чем окружность подлодки в самом широком ее месте. Диаметр тоннеля увеличился, увеличилась щель между корпусом корабля и ледяными стенами тоннеля, пар получил свободный выход, и свист прекратился.

Пушка работала великолепно. Аморфная масса, в которую она превращала лед, таяла, мгновенно превращаясь в пар, не дожидаясь даже прикосновения раскаленного носа подводной лодки. Теперь уже пар, а не лед, становился препятствием для дальнейшего увеличения скорости корабля. С огромной силой пар сопротивлялся кораблю, словно подушка, сжатая доотказа. Он стремительно несся назад вокруг корпуса подводной лодки, обжигая своим дыханием ледяные своды тоннеля, расплавляя их и еще более увеличивая его размеры. Огненно-красный нос корабля висел в пространстве, наполненном упругим газом, лишенный уже опоры воды. Вокруг «Пионера» началась новая яростная схватка — между паром и водой. Выжимаемый упорным продвижением подводной лодки, пар с неистовым напряжением гнал воду из тоннеля, ища себе выхода наружу. Под огромным давлением наружных водяных масс в полынье, бешено клокоча, вздуваясь в пене и пузырях, вода в тоннеле яростно сопротивлялась напору горячего пара. Корпус подводной лодки между тем углубился в толщу льда почти на восемь метров.

— Вперед на двух десятых! — послышалась сквозь гудение пушки команда капитана.

Это была предельная мощность, которая должна была довести продвижение подводной лодки до расчетной скорости — трех метров в час. Дальнейшее усиление работы дюз было бы бесцельно. Упругость и сопротивление пара возросли бы настолько, что оказались бы непреодолимыми для подводной лодки.

Круглый раскаленный таран, повинуясь команде, с равнодушным упорством полез вперед. Вода должна была еще немного отступить под новым напором пара. Подводная лодка медленно продвигалась, все дальше и дальше проникая в ледяное тело айсберга.

По всем отсекам машинного отделения корабля прозвучал сигнал о прекращении аврала. Все шло нормально, у машин и аппаратов должна была оставаться лишь обычная вахта.

Из всех люков стали подниматься в верхний, жилой этаж усталые, но взбудораженные до крайности люди. Никто не мог сейчас думать о койке, об отдыхе, о сне.

В коридоре шум и громкие разговоры не допускались, и потому все спешили в красный уголок, перебрасываясь на ходу короткими восклицаниями, отрывистыми фразами.

Красный уголок сразу наполнился движением, шумом, голосами, звенящими под ровное гудение ультразвуковой пушки. Даже спокойный, всегда немного флегматичный Скворешня не мог устоять на месте. Его огромная фигура беспокойно мелькала то тут, то там, отдавливая ноги, попадающиеся на дороге. Но никто не обращал теперь на это внимания.

— Ой, будь ты неладен, медведь! Ну, что скажешь, Андрей Васильевич? А? Какова подлодка? — спросил, морщась от боли и пританцовывая на одной ноге, Крамер.

— Хо-хо-хо! Подлодка! Та яка ж вона, к бису, подлодка? Вона теперички не подлодка, а истинно сквозьледка! Чуешь?

В избытке восторга он тряс бедного Крамера, как медведь молодое, тонкое деревцо.

Хохот прокатился по красному уголку.

— Сквозьледка!

— Сквозьледка!

— Браво, Скворешня!

— Вот это сказано правильно!

— Подлодка — сквозьледка! — визжал, заливаясь звонким смехом, Павлик.

Марат отошел в угол и, усталый, взволнованный, опустился в кресло. К нему подошел Козырев.

— Ну что, Марат? Как поживает твой хронометр?

— Так же, как и твой… — махнул рукой Марат.

Козырев дружелюбно усмехнулся и присел на корточки возле его кресла.

— Теперь, я так полагаю, можно уже не секретничать, — сказал он. — Не скажешь ли, что ты хотел предложить? Очень меня это… того… интригует.

— Отчего же? Конечно, можно… Я хотел предложить резать лед тросами, раскаленными электрическим током, чтобы получались гигантские, во всю ширину ледяной стены, глыбы в виде скошенных, как клинья, фигур. Потом взрывами заставлять их скатываться, соскальзывать в воду. Дело пошло бы, кажется, быстро. А ты что придумал?

— А я… поверишь ли? — подвинулся поближе к Марату Козырев. — Поверишь ли, я задумал пробивать стену сосредоточенным звуком пушки… Вот как она это сейчас делает. Честное слово! А вот насчет накала, прямо говорю, не догадался… — Он принялся ерошить рыжую копну волос. — А может, и догадался бы, если бы дали время…

В дверях показался старший лейтенант Богров.

— Товарищи! — громко сказал он. — Капитан приказал разойтись по каютам! Отдыхать! Спать! Аврала нет, но авральные обстоятельства остаются. Отдыхать! Отдыхать! Живо, товарищи…

— А много ли уже прошла подлодка во льду, товарищ старший лейтенант? — весело и громко спросил Матвеев.

— Почти двадцать метров.

Едва лишь старший лейтенант успел произнести эти слова, как два почти одновременных громовых удара, сопровождаемых оглушительным грохотом, потрясли весь корабль от носа до кормы. Пол в отсеке резко наклонился, и в неожиданно наступившей тьме все, находившиеся в красном уголке, сброшенные с ног, покатились к передней переборке перепутанным клубком живых тел. Электричество погасло, гудение ультразвуковой пушки прекратилось. Но уже в следующий момент, сейчас же за ударами, подводная лодка сделала мощный рывок назад, что-то страшно заскрежетало по корпусу, затихло, и пол в отсеке сразу выровнялся. Живой клубок откатился от переборки, и в воцарившейся тишине слышались лишь приглушенные проклятия, пыхтение людей, стоны Павлика, придавленного массой навалившихся на него тел…

 

Глава IV.

СКВОЗЬ СКАЛУ И ЛЕД

Первый, самый сильный удар застиг капитана в момент, когда он, сидя за столом в центральном посту, внимательно рассматривал карту рельефа той части Южного Ледовитого океана, в которой мог находиться сейчас айсберг с заключенной в нем подводной лодкой. Капитана бросило с такой силой о край стола, что наступившая мгновенно тьма показалась ему следствием невыносимой боли в груди. В то же время он услышал рядом шум от падения чего-то тяжелого, дребезжащий звон разбитого стекла и тихий человеческий стон. «Столкновение… Обвал…» пронеслось в голове. Вспыхнули красные лампочки на щите управления: «Авария! Авария!» Капитан вскочил на ноги, покачнулся на покатом полу и, задыхаясь от боли в груди, бросился в угол, громко отдавая команду:

— Задний ход! На десяти десятых!

Уже в углу, где стоял шкафчик с аккумуляторами автономной сети освещения, поворачивая головку включения, он услышал прерывистый и тихий, почти шопотом, ответ:

— Есть… задний… ход!..

Мощный толчок назад опять чуть не сбросил его с ног.

— Стоп, задний ход!

— Есть… — оборвался шопот ответа.

Одновременно с коротким наружным скрежетом вспыхнул в лампах свет, пропал туман в глазах, все прояснилось.

У щита управления, с залитым кровью лицом, на коленях стоял лейтенант Кравцов. Его руки, поднятые кверху, к кнопкам и клавишам, судорожно вцепились в бортик щита. Глаза были полузакрыты. Капитан бросился к нему, попытался поднять, но лейтенант не отрывал рук от бортика.

— Смену… — прошептал он, опуская лоб на стену под щитом.

Дверь с шумом раскрылась, вбежал старший лейтенант Богров.

— Весьма кстати, Александр Леонидович, — сказал капитан. — Смените лейтенанта на вахте, он ранен.

Вдвоем они подняли лейтенанта, усадили его в кресло. Затем, потирая незаметно грудь и морщась от боли, капитан подошел к столу и включил микрофон в общекорабельную радиосеть. Во все отсеки подводной лодки понеслись ясные, четкие слова команды.

* * *

Кормовая часть подводной лодки в этот момент находилась еще в свободной воде полыньи, далеко от входа в тоннель. От ужасного удара, заставившего носовую часть упасть вниз, на дно тоннеля, корма стремительно подскочила кверху, намереваясь описать большую дугу. Однако на двадцатом метре от носа корпус «Пионера» встретил ледяной свод у выхода из тоннеля и с невероятной силой столкнулся с ним. Сотрясение, вызванное этим ударом в последних, кормовых отсеках корабля, в камере баллонов сопровождалось оглушительным звоном и грохотом приборов, инструментов, запасных частей, висевших на переборках и сорвавшихся со своих мест.

До Горелова и Ромейко, находившихся в этот момент в камере баллонов, первый удар дошел несколько ослабленный расстоянием, но все же круто покосившийся пол сбил их с ног на ряды стоявших вокруг, крепко привинченных к своим фундаментам баллонов. Следующий удар подбросил их кверху и в сторону, на свободную от баллонов площадку, и они в темноте покатились вдоль переборки под стальным дождем падающих инструментов и запасных частей. Ромейко вскрикнул от боли — что-то попало в него. Горелова ударило сразу в грудь и в голову, захватило дыхание, перед глазами в тумане завертелись, как карусели, вспыхнувшие на щите красные лампочки. «Авария… дюзы…» пронеслось у него в мозгу. В следующий момент, вскочив на ноги, он хотя и ударился плечом и головой о переборку, но смутная радостная мысль заглушила боль: «Задний ход… Центральный пост работает… Управление действует…» Отчаянным усилием воли он выпрямился на выровнявшемся полу. «Свет!.. Свет!..» Где-то здесь поблизости находился шкафчик с автономными аккумуляторами. В тусклом красноватом сумраке Горелов сделал два шага, протянул руки и сразу нащупал шкафчик. Лампы вспыхнули. С пола поднимался Ромейко — маленький, бледный, с бессильно повисшей левой рукой. При взгляде на растерянное лицо Ромейко Горелов вдруг почувствовал прилив неожиданной энергии и отваги.

— Маску и перчатки! — громко крикнул он.

От резкой команды Горелова Ромейко вздрогнул, выпрямился и молча оглянулся. Сорвав правой рукой с переборки около себя газовую маску с привязанными к ней на длинных шнурах жаронепроницаемыми перчатками, он протянул их Горелову. Горелов схватил маску, поднес к лицу, намереваясь натянуть на себя, как вдруг камеру наполнил знакомый властный голос:

— Слушать команду! Все по местам! Включить ток автономной сети! Электрикам — дать ток носовой пушке! Механикам — исправить ходовые дюзы номера двенадцать и семнадцать! Спокойствие! Подлодка не пострадала! Сигнальная сеть и сеть управления в исправности!

Застыв на месте, Горелов и Ромейко жадно вслушивались в этот голос, в эти слова, возвращавшие встревоженным сердцам людей спокойную уверенность.

— Живем, Ромейко! — весело крикнул Горелов, вытирая рукавом кровь с лица. — Оправитесь — идите за мной! Будете плохо себя чувствовать — сейчас явится Козырев, сменит вас. Скажите ему, чтобы подал мне трубы номер двенадцать и семнадцать. Все в порядке! — со смехом закончил он.

Он натянул маску, захватил отложенные инструменты и материалы и нажал кнопку в задней переборке. Дверь отодвинулась в сторону. Горелов нагнулся и шагнул в открывшееся черное отверстие. Дверь за ним сейчас же задвинулась. В непроницаемой тьме Горелов нащупал около двери шкафчик автономного освещения и включил свет. Длинная, сводчатая, суживающаяся по направлению к корме камера была наполнена густой чащей тонких горячих труб, по которым газы из баллонов направлялись к дюзам. Извиваясь, как уж, в невыносимой жаре, Горелов пробирался к трубе номер двенадцать. Он быстро натянул перчатки на руки, нашел трубу, отыскал на ней трещину, образовавшуюся от сотрясения подлодки, и с веселой яростью принялся за работу… Проскользнул обратно, вставил в шкафчик с аккумуляторами вилки от электроинструментов. С их помощью отвинтил один конец трубы, потом другой и, подхватив отпавшую трубу, толкнул ее по полу к входной двери. Как раз в этот момент дверь раскрылась, показалась коренастая фигура Козырева в маске. Козырев молча подал Горелову новую трубу, которую тот начал сейчас же устанавливать вместо поврежденной.

Через десять минут из камеры баллонов, стоя перед микрофоном, прикрепленным к переборке, и стирая с лица пот, копоть и кровь, Горелов докладывал:

— Товарищ командир! Дюзы номер двенадцать и семнадцать исправлены и готовы к работе!

— Что? Уже?! — послышался удивленный голос капитана. — Какие исправления пришлось произвести?

— Заменены две пары поврежденных труб новыми, исправлены клапаны автоматического распределителя.

— Великолепно, товарищ военинженер! Выражаю вам благодарность за быструю и четкую работу в аварийной обстановке…

* * *

Марат летел по коридору, в каждом отсеке притрагиваясь на бегу к аккумуляторным шкафчикам автономной сети и оставляя за собой яркий след вспыхивавших ламп. За Маратом неслись из красного уголка люди с бледными, встревоженными лицами.

Раскрытые зевы люков быстро проглотили людей, и в коридоре остались лишь торопливо направлявшиеся в госпитальный отсек зоолог и Цой в белых халатах.

Из репродуктора раздался голос старшего лейтенанта Богрова:

— Товарищей Лордкипанидзе и Шелавина — к капитану, в центральный пост!

В центральном посту, освещенном немного более тускло, чем всегда, зоолог и Шелавин увидели капитана, старшего лейтенанта Богрова и лейтенанта Кравцова. У щита управления сидел старший лейтенант. Лейтенант полулежал в углу, в кресле; он был бледен, лоб его был перевязан носовым платком с кровавым пятном у правого виска, по щеке под бачками ползла струйка крови.

— Лорд! — быстро обратился капитан к зоологу. — Окажите помощь лейтенанту. При толчке он слетел со стула и головой ударился обо что-то… Иван Степанович! Во внутренней структуре айсберга произошли какие-то изменения. Из его середины, со свода тоннеля, сорвалась какая-то глыба и упала на переднюю часть подлодки. Дав задний ход, нам удалось вырвать подлодку из-под нее. Эта глыба, несомненно, более плотная, чем лед. Посмотрите на экран. Видите?.. На сероватом фоне более прозрачного льда, отраженного почти на всем экране, впереди лежит темная тень. Я думаю, что это скала, унесенная ледником с материка в море. Как ваше мнение?

Океанограф поправил очки, подумал, перебирая худыми длинными пальцами редкие волоски своей взлохмаченной бородки, и, в то время как зоолог уводил лейтенанта к себе, в госпитальный отсек, спросил:

— Глубоко ли, Николай Борисович, проникают в толщу льда лучи ультразвуковой пушки, позвольте вас спросить?

— Заметное влияние на структуру льда лучи оказывают на расстоянии до шести метров, но проникают они, хотя и с ослабленной силой, конечно, еще глубже.

— Ага!.. Я уверен, Николай Борисович, что вы правы. Это, несомненно, скала…

Океанограф еще раз поправил очки, откашлялся и с видом профессора, собирающегося читать студентам лекцию, продолжал:

— Сползая между горными цепями к морю, Ледники часто несут на себе обломки скал, которые или сами падают на них, подточенные атмосферными влияниями — колебания температуры, ветер, дождь, солнце, — или отрываются самим ледником в скалистых ущельях и долинах, по которым пролегает его путь. Эти обломки скал за время длительного прохождения ледника к морскому берегу покрываются каждый год новыми и новыми снеговыми отложениями, уплотняющимися и превращающимися наконец в лед. В результате обломки оказываются уже в середине, в самой толще движущегося льда. Когда от спускающегося в море ледника откалываются и всплывают на воде ледяные горы, внутри их нередко оказываются такие, с позволения сказать, изюминки и часто огромного размера. Очевидно, и наш айсберг несет в себе подобного происхождения скалу. Ультразвуковые лучи и теплота накаленного корпуса подлодки, глубоко проникнув в лед, разрушили его вокруг скалы, и последняя, ничем не сдерживаемая, обрушилась на подлодку. Таким образом…

— Понимаю… — прервал эту затянувшуюся лекцию капитан, со стоическим терпением выслушивавший ее до сих пор. — Судя по силе удара, скала должна быть немалых размеров и немалого веса. Самое важное, однако, заключается в том, что она преградила нам путь…

Капитан задумался и медленно опустился на стул. Шелавин снял очки, вынул платок и принялся усердно вытирать им стекла, мигая и прищуривая близорукие глаза. Все молчали.

Наконец старший лейтенант тихо произнес:

— Не дать ли задний ход, вернуться в полынью и пробиваться в другом месте?

Капитан отрицательно покачал головой.

— Надо сначала испробовать здесь все возможности. Я не хочу потерять зря двенадцать часов, которые мы уже истратили на этот тоннель.

— Расплавляйте скалу, Николай Борисович, — сказал Шелавин. — Самые твердые горные породы имеют точку плавления при температуре не выше тысячи трехсот — тысячи пятисот градусов. Диабаз, например, расплавляется в электрической мартеновской печи при температуре в тысячу пятьсот градусов. В нашем же распоряжении две тысячи, а с резервами даже две тысячи двести градусов…

— Но ведь это в печи… А здесь скалу придется разогревать лишь с одной стороны, имея кругом охлаждающий лед. Потребуется еще больше времени, чем на проект товарища Богрова…

Из репродуктора прозвучал голос:

— Товарищ командир! Говорит главный электрик Корнеев. Разрешите доложить: сеть освещения восстановлена. Носовой пушке дан ток.

— Отлично, — ответил капитан. — Дайте ток в осветительную сеть. — И, повернувшись к старшему лейтенанту, сказал: — Распорядитесь, Александр Леонидович, о выключении всюду автономных аккумуляторов. У носовой пушки пусть ждут моих распоряжений. Я намерен, — продолжал он, вставая со стула, — пробивать скалу ультразвуковой пушкой и потом таранить ее. Если сосредоточенные ультразвуковые лучи способны за час разрыхлить лед на десять метров в глубину, а минерал — вдвое, втрое медленнее, то за два-три часа они справятся и с этой скалой. Не думаю, что ее толщина превышает пять метров.

Шелавин одобрительно кивнул головой.

— Александр Леонидович, — обратился капитан к старшему лейтенанту, уже успевшему выполнить поручение и вернуться на свое место у щита управления, — задний ход! На одной десятой! Вывести подлодку из тоннеля! — Затем, переключив микрофон на общекорабельную радиосеть, произнес: — Старшине водолазов — в центральный пост!

Подводная лодка тронулась с места, когда Скворешня быстро вошел в рубку, подошел к капитану и вытянулся во весь свой рост.

— Товарищ Скворешня, мы выводим подлодку из тоннеля, так как упавшая сверху скала преградила ей путь. Необходимо осмотреть скалу и принести образец ее. Подготовьтесь к выходу. Как только подлодка окажется в полынье, я вам дам знать в выходную камеру. Возьмите кого-нибудь с собой.

— Есть обследовать скалу и принести образцы, товарищ командир!

Через несколько минут с выходной площадки снялись три фигуры в скафандрах — большая, средняя и маленькая — и на малых оборотах винта поплыли к огромному, геометрически круглому отверстию, зиявшему в зеленоватой, искрящейся под лучами фонарей ледяной стене. Скворешня, Матвеев и Павлик с ломами и молотками у поясов медленно плыли под сводами гигантской трубы с гладкими, точно отполированными стенками. Вскоре перед ними в свете фонарей возникла из мрака черная масса скалы. Три водолаза опустились перед ней на дно, но удержаться на покатой внутренней поверхности тоннеля было невозможно. Пришлось стать гуськом на нижнем закруглении трубы.

— Ну, хлопцы, — сказал Скворешня, — пока я буду отбивать образцы, осмотрите скалу кругом — с боков и сверху. Постарайтесь также добыть образцы — может быть, она неоднородна везде по составу.

Последовал гулкий удар его геологического молотка по выступу скалы.

Матвеев и Павлик, опять запустив винты, начали медленно плыть вдоль краев скалы, время от времени постукивая по ней молотками и поднимаясь все выше, к своду тоннеля. У самой скалы зияли огромные выбоины: круглые стены тоннеля были изломаны и исковерканы.

Неожиданно уронив молоток, Павлик быстро отцепил от пояса лом, размахнулся и изо всей силы ударил им по скале, в выбоине под сводом. И в то же мгновение раздался крик, полный недоумения и растерянности:

— Ах!..

Лом исчез! Едва коснувшись скалы, он скользнул по ней чуть вверх и вырвался из рук Павлика. Вильнув свободным концом, он скрылся под ледяным сводом, засыпав своего озадаченного владельца густой тучей алмазных кристалликов.

— Чего ты там ахаешь? — послышался голос Скворешни, прекратившего долбить скалу.

— Лом провалился! Идите сюда! Скорее! — кричал Павлик.

Быстро поднявшись к Павлику, Скворешня первым делом просунул руку в пробитое отверстие и с помощью своего лома попробовал определить толщину скалы. Она оказалась, по его расчетам, не толще двух-трех метров.

Через полчаса эти расчеты и многочисленные образцы породы были доложены и представлены капитану в присутствии старшего лейтенанта, океанографа и зоолога.

По образцам горной породы было установлено, что незначительной толщины скала состоит из кристаллических сланцев, легко поддающихся действию ультразвуковых лучей.

Еще через полчаса подводная лодка на самом малом ходе подплыла опять вплотную к скале и нажала на нее носом.

Капитан отдал команду носовой пушке:

— По кристаллическим сланцам! Двести двадцать тысяч килоциклов! Звук! На полную мощность!

Скала чуть смялась, как тугая, густая глина. Дюзы взрывались все чаще и сильней, напор подводной лодки увеличивался. Когда дюзы развили давление, соответствующее движению в свободной воде на четырех десятых хода, микрометрический спидометр отметил продвижение корабля на несколько сантиметров вперед, в толщу скалы. Ее густая, вязкая масса, выдавливаемая кораблем, расползалась вокруг его закругленного носа.

Тогда к ультразвуковой пушке присоединились высокая температура и усиленное давление. Накал корпуса подводной лодки был поднят до двух тысяч ста градусов. В этом вулканическом жаре вязкая масса скалы начала все быстрей и быстрей разжижаться и, как текучая лава, заструилась по обшивке корабля. Давление дюз возрастало, и когда оно достигло семи десятых хода, раскаленный корабль, в огненных струях, в фейерверке горящих искр и брызг, сделав внезапный скачок, прорвал скалистую стену и ринулся в пустоту за ней. Еще миг — и подводная лодка с огромной скоростью налетела бы на ледяную стену в глухом конце тоннеля, но во-время данный на десяти десятых задний ход остановил ее у самой стены.

Все на корабле облегченно вздохнули.

Ультразвуковая пушка продолжала работать на полную мощность без перерыва, накал продолжал держаться на температуре в две тысячи градусов. Под прежним давлением дюз, в кипящей воде, в струях и облаках пара, со скоростью трех с лишним метров в час подводная лодка прожигала себе путь сквозь ледяную стену к свободной воде. Часы уходили за часами, вахты регулярно сменялись у машин и аппаратов, монотонное мощное гудение пушки, словно вата, залегло в ушах людей. Уже пройдена половина ледяной толщи, уже лишь тридцать, вот уже двадцать метров оставалось впереди. Напряжение на корабле возрастало. Скоро ли? Все ли будет и дальше так благополучно? Не обрушится ли какое-нибудь новое несчастье у самого конца?

Когда корпус корабля втянулся в тоннель на шестьдесят пять метров и, по расчетам, еще только одиннадцать метров отделяли его от свободы, глухой гул потряс весь огромный айсберг от основания до верхнего плато. Грохот чудовищного взрыва прокатился по тоннелю, и в то же мгновение, словно подхваченная ураганом, подводная лодка сделала гигантский скачок и ринулась вперед…

Едва устояв на ногах от неожиданного толчка, капитан скользнул взглядом по экрану и — вскрикнул.

Темная пелена, застилавшая экран во все время прохождения подводной лодки в толще льда, исчезла, привычный светлый простор раскрывался на куполе и нижних полосах экрана, на нем быстро проносились извивающиеся тени рыб, колыхались медузы со свисающими прядями щупальцев.

Окаменев на миг от изумления, капитан вдруг громко, необычно звонким голосом закричал:

— Мы в свободной воде! Нас выбросило из айсберга!

Подводная часть ледяной горы была размыта нижними, сравнительно теплыми слоями воды и представляла собой ряд глубоких выемок и пещер. К одной из этих пещер приближалась подводная лодка, пробиваясь в толще льда. Когда ее отделяло от глухого конца пещеры всего лишь три метра, огромное давление пара перед носом корабля взорвало тонкую, разрыхленную, к тому же, ультразвуковой пушкой преграду, и, словно артиллерийский снаряд, лодку выбросило из пушечного жерла тоннеля.

Шелавин лично убедился, что именно так обстояло дело, когда, по его настоятельной просьбе, «Пионер» вернулся к ледяной горе и ученый смог осмотреть интересовавший его участок подводного основания айсберга. Впрочем, океанографу не удалось произвести осмотр с такой тщательностью, с какой ему хотелось бы. Из подводной лодки его непрерывно вызывали, предлагая скорее вернуться, и не дали закончить обследование по расширенной программе, которую составил себе ученый.

Всем не терпелось, всем хотелось возможно быстрее покинуть это злосчастное место, уйти подальше от этой мрачной ледяной тюрьмы, в которой им угрожала позорная участь жалких пленников на долгие мучительные месяцы.

Как только за Шелавиным поднялась выходная площадка и плотно сдвинулись наружные двери выходной камеры, двадцать первого июля, в два часа, подводная лодка взяла курс на север и, словно вырвавшаяся на свободу птица, стремительно понеслась к необъятным просторам Тихого океана.

 

Глава V.

ЮЖНЫЙ ТРОПИК

В каком-то необычно мрачном настроении зоолог только что вышел от капитана, с которым имел длительную беседу о предстоящей остановке подводной лодки для глубоководной станции. Остановка предполагалась в тех областях океана, где, под сороковым градусом южной широты, холодное Гумбольдтово течение, омывающее западные берега Южной Америки, соприкасается с теплыми струями — отпрысками Южного экваториального течения.

Встретив почти у самых дверей капитанской каюты Горелова, зоолог спросил:

— Как бы вы отнеслись, Федор Михайлович, к небольшой, часов на шесть-семь, экскурсии по дну океана? Вы уже давно, если можно так выразиться, не проветривались… А? Что вы скажете?

Горелов был, очевидно, застигнут врасплох неожиданным предложением зоолога. На трех предыдущих станциях, которые были сделаны в Тихом океане на пути от Антарктики, работали только зоолог, Шелавин и их обычные спутники — Цой, Павлик, Скворешня и Матвеев. Горелов попробовал было однажды предложить и свои услуги, но встретил вежливый отказ со ссылкой на капитана. Капитан, по словам зоолога, не соглашался отпускать в его распоряжение для участия в научных работах вне подводной лодки больше двух человек из команды, и притом именно лишь Скворешню и Матвеева, как специалистов-водолазов. После этой неудачной попытки Горелов больше не возбуждал вопроса о своем участии в подводных экскурсиях. Неудивительно, что, получив теперь это приглашение, Горелов в первое мгновение несколько смутился, потом откровенно обрадовался.

— Очень вам благодарен, Арсен Давидович, — отвечал он улыбаясь. — С большим удовольствием выйду с вами… Я уже положительно заплесневел здесь, в этих круглых стенах.

— Ну, и прекрасно! — сказал зоолог. — Через два часа подлодка остановится, будьте готовы к этому времени. Встретимся в выходной камере ровно в шестнадцать часов.

И, повернувшись, зоолог торопливо направился по коридору к своей лаборатории.

Горелов, не трогаясь с места, проводил зоолога взглядом чуть прищуренных глаз и направился к своей каюте.

В шестнадцать часов подводная лодка неподвижно повисла на глубине трех тысяч метров, почти у самого дна океана. В выходной камере собрались участники экскурсии. Перед тем как начать одеваться, зоолог попросил свою группу — Горелова, Цоя и Павлика — держаться около него, не отплывать далеко, так как работа будет коллективная.

Через несколько минут семь человек в скафандрах готовы были к выходу. Лишь на Горелове и зоологе не было еще шлемов. Как раз в тот момент, когда Крутицкий, дежурный водолаз, помогавший экскурсантам одеваться, готов был надеть на голову зоолога шлем, в камеру быстро вошли Семин и Орехов.

— Ну, как? Кончаете? — обратился комиссар к Крутицкому. — Вы нам нужны. Капитан приказал проверить склад водолазного имущества.

— Сейчас освобожусь, товарищ комиссар, — ответил Крутицкий, — только два шлема надену.

— Ну, ну, кончайте спокойно, не торопитесь.

Орехов подошел к Горелову, с любопытством рассматривая его высокую, закованную в металл фигуру.

— Какая масса вещей у вас у пояса, — проговорил он, внимательно перебирая топорик, кортик, запасной ручной фонарь; он потрогал сетку пружинного сачка, открыл патронташ со щитком управления, заглянул во все его щели, под крышку, потом отстегнул электрические перчатки, растянул их и тоже посмотрел внутрь. — Можете себе представить, я ни разу не выходил из подлодки! Все некогда. Хозяйство, мелочи, выдачи, ордера, расписки… Эх, жаль! Кончится поход, а я так и не пополощусь в океанской водичке.

Разговаривая, он ходил вокруг Горелова, пристально осматривая со всех сторон его скафандр.

Чуть прищурив глаза, Горелов следил за ним, за его руками, за простодушным лицом, потом сказал:

— Очень захотелось бы, нашли бы и время. Много любопытного увидели бы.

Крутицкий кончил обряжать зоолога и поднял шлем над Гореловым.

— Разрешите, товарищ интендант.

— Пожалуйста, пожалуйста… — заторопился Орехов и улыбнулся. — А где экскурсионный мешок товарища военинженера? Ага, вот этот! Интересно.

Он открыл экскурсионный мешок, с веселым любопытством пошарил в нем рукой, вынул из его карманов разные мелкие экскурсионные инструменты, перебрал их и положил на место.

— Ну, тут я ничего не понимаю… Это уже по научному ведомству… Кончили, Крутицкий? Приходите скорее. Мы будем ждать вас в складе.

Помахав приветственно руками, комиссар и Орехов вышли из камеры. Крутицкий в последний раз тщательно осмотрел одетые в металл фигуры, удовлетворенно кивнул головой и тоже вышел. Через минуту послышалось глухое журчание: вода начала заливать камеру.

Не успели экскурсанты отплыть и нескольких километров от подводной лодки, как Горелов с досадой сообщил зоологу, что фонарь у него на шлеме потух.

— Разрешите, Арсен Давидович, вернуться на подлодку и исправить фонарь. Без него не рискую отправляться с вами. Я вас очень прошу, Арсен Давидович: займитесь пока работами здесь, недалеко от подлодки. Я мигом слетаю туда, исправлю фонарь и вернусь к вам. Можно?

После минутного колебания зоолог согласился, вызвал центральный пост и сообщил о происшествии. Крутицкий получил из центрального поста распоряжение подготовить выходную камеру к приему Горелова.

Через пятнадцать минут Горелов уже опять выходил в океан. Повреждение фонаря было пустяковое: стерженек кнопки на щитке управления был погнут, вероятно, неосторожным движением самого Горелова, и произошло разъединение. Фонарь вновь ярко горел в то время, когда Горелов выходил из камеры на откидную площадку. Но едва он ступил с нее в черноту глубин, как свет опять погас. Однако на этот раз Горелов никому об этом не сообщил. В непроницаемой тьме он тихо оплыл вокруг подводной лодки, чуть касаясь рукой ее обшивки, подплыл к корме и нащупал отверстие центральной ходовой дюзы. Осторожно, стараясь не задевать металлом своего рукава металл дюзы, Горелов просунул руку в ее выходное отверстие. Рука до плеча погрузилась в еще горячую камеру сжигания и долго производила там какую-то утомительную работу. Наконец, так же осторожно, как и прежде, Горелов вытащил из камеры руку. В ней находился небольшой кубический ящичек.

Повозившись немного, Горелов снял с него нечто вроде плотного металлического футляра и отбросил его в сторону. Теперь в руках Горелова остался знакомый ящичек с бугорками, кнопками, шишечками, с прикрепленными к нему в согнутом виде длинными стерженьками и мотком тонкой проволоки. Горелов положил ящичек в карман экскурсионного мешка, запер мешок, забросил его за спину и поплыл обратно, к месту, где недавно висела откидная площадка у выходной камеры. Здесь на его шлеме ярко вспыхнул фонарь, после чего, непрерывно вызывая зоолога, Горелов понесся в темноте глубин, среди загорающихся то тут, то там разноцветных огоньков подводных обитателей…

* * *

Группа из четырех человек неслась на восток. Экскурсия протекала без того оживления, веселого азарта, смеха и шуток, которыми всегда сопровождались раньше такого рода научные вылазки из подводной лодки. Даже жизнерадостный Павлик молчаливо работал у дна, ограничиваясь короткими репликами и деловыми вопросами. Горелов почувствовал какую-то особую атмосферу сдержанности, даже некоторой холодности, окружающей его на этот раз. Он тревожно насторожился, не переставая, однако, внешне проявлять свое удовольствие от прогулки и радость при удачных находках. По мере того как шло время, он все больше увлекался охотой, главным образом за рыбами, неутомимо гоняясь за ними и удаляясь нередко то вперед, то назад, то вверх на такое расстояние, что спутники теряли его из виду и зоологу приходилось напоминать ему о необходимости соблюдать строй.

— Да вы бы посмотрели, Арсен Давидович, какой чудесный экземпляр Стомиаса попался мне! Без длинного придатка под нижней челюстью!

— Вот как! Интересно, конечно, — сдержанно отвечал зоолог. — Все же прошу вас не уплывать далеко. Будьте хладнокровны.

Но Горелов так отдавался преследованию рыб, что то и дело пропадал в подводной тьме, иногда на длительное время. Это, видимо, настолько беспокоило зоолога, что он наконец подплыл к Цою и, не включая телефона, а прижавшись своим шлемом к его шлему, сказал:

— Если увидишь, Цой, что он далеко заплывает, плыви за ним…

Голос зоолога глухо звучал под шлемом Цоя. Цой коротко ответил:

— Хорошо, Арсен Давидович.

По мере приближения к подводному хребту все чаще стали попадаться холмы, увалы, пологие возвышенности, иногда круто обрывающиеся с той или другой стороны.

Вскоре один из холмов оказался между Цоем и Гореловым.

— Ах, чорт возьми! — вскричал вдруг Горелов. — Что за красота! Ну и рыба! Прямо как будто для праздника иллюминована!

Никакой рыбы перед Гореловым не было, но, скрывшись за холмом, он погасил фонарь, остановил винт и опустился на склон, продолжая разговаривать:

— Промах!.. Ну нет, красавец, не уйдешь… Пропал!.. Потушил огни, негодяй! Экая жалость! Теперь не найдешь, конечно… Можете и вы пожалеть, Арсен Давидович! Совершенно неизвестная рыба. Абсолютно круглая, с четырьмя рядами голубых и красных огоньков.

— Ну, ничего не поделаешь, Федор Михайлович, — ответил было зоолог. — Возвращайтесь…

— Ах, опять появилась! — радостно перебил его Горелов, не трогаясь с места. — Теперь не упущу! Я к этому ловкачу с потушенным фонарем подплыву. Посмотрим…

Он увидел быстро несущийся к холму голубой огонек, все более разгорающийся. Вскоре внизу, под собой, он различил фигуру человека, зигзагами, на десяти десятых хода, оплывающую пространство около холма.

Горелов наполнил свой воздушный мешок и сразу взвился на двести метров над вершиной холма. Включив фонарь и запустив винт, он устремился на восток, время от времени произнося задыхающимся голосом:

— Посмотрим… не уйдешь… Увиливаешь, чорт?.. Не поможет, не поможет… Ага! Вот дьявол разноцветный! Увернулся!..

— Да бросьте, Федор Михайлович… Будьте же хладнокровны! — взывал зоолог с беспокойством в голосе.

Но Горелов перебил его:

— Сию минуту, Арсен Давидович… Сию минуту… Прямо у рук вертится…

Показалась высокая отвесная стена. Горелов всплывал рядом с ней, поднимаясь все выше и выше над уровнем дна. На высоте около двух тысяч метров открылось ущелье с покатыми боками, усеянными скалами и обломками, давно потерявшими под толстым слоем ила свои острые углы и грани. Горелов приблизился к одной из этих скал, самой мощной, и скрылся за ней.

— Где же вы, Федор Михайлович? — донесся в этот момент до Горелова тревожный голос зоолога. — Мы ждем у холма, который разъединил вас с Цоем.

— Плыву обратно, Арсен Давидович, — ответил Горелов.

Он быстро вынул из экскурсионного мешка четырехугольный ящичек, установил его на одном из плоских обломков, вооружил изогнутыми спицами, натянул между ними тонкую проволочку и соединил ее с кнопкой для электрической перчатки. В течение всех этих манипуляций Горелов продолжал с перерывами говорить:

— Плыву прямо на норд… Я, кажется, уплыл от холма на зюйд… Сейчас присоединюсь к вам, Арсен Давидович. Тысячу раз извиняюсь за задержку. Охотничья жилка разгорелась. Холма что-то не видно… А должен был бы уже появиться… Что за оказия! Придется вам пеленговать мне, Арсен Давидович…

— Говорил же я вам, Федор Михайлович, будьте хладнокровны! — с досадой ответил зоолог. — Ваша глубина?

— Три тысячи двести десять метров от поверхности моря… — виновато ответил Горелов и выключил все телефоны.

После этого он нажал кнопку на боковой стенке ящичка. Часть передней стенки откинулась, на ней открылись ряды кнопок, загорелось узкое окошечко наверху ящичка, за окошечком медленно поползла бумажная лента. Из-под металлических пальцев Горелова в пространство понеслись сигналы:

«ЭЦИТ… ЭЦИТ… Говорит ИНА2… Отвечай, ЭЦИТ… ЭЦИТ… ЭЦИТ… Говорит ИНА2…»

Донесение длилось минут десять. Горелов перестал работать пальцами и начал пристально следить за бумажной лентой, разворачивающейся за окошечком аппарата. По ленте потянулась ниточка точек и тире. Лицо Горелова изменилось, на нем сменялись испуг и возмущение. Вдруг он вскочил и закричал задыхающимся голосом:

— Это уже не информация! Я не обязан! Это… это уже слишком!..

Вспомнив, что его никто не слышит, он опустился перед аппаратом и, цепляясь неповинующимися пальцами за клавиши, стал выбивать ответ. Опять потянулась ниточка точек и тире. Пальцы выбивали теперь уже робко и неуверенно. Потом за окошечком появилась ниточка — короткая, словно команда, — и оборвалась.

Тяжело дыша, Горелов закрыл глаза. Его лоб покрылся испариной, он поднял руку, чтобы стереть ее, но стальная перчатка глухо зазвенела о шлем и рука бессильно упала. Его лицо в рассеянном свете фонаря было бледносинее, как у мертвеца; под скулами шевелились желваки.

Через минуту он наклонился над аппаратом, медленно выбил несколько букв, закрыл аппарат и застыл возле него с закрытыми глазами.

Наконец он встал, с трудом распрямляя затекшую ногу, запустил винт на десять десятых хода, включил телефон и с зажженным фонарем на шлеме ринулся на запад и вниз, ко дну.

— Федор Михайлович! Федор Михайлович! — раздался опять, в который уже раз, голос зоолога. — Отвечайте! Где вы? Что с вами?

— А? Что? — тихо, слабым голосом произнес Горелов, словно приходя в себя. — Арсен Давидович, это вы?..

— Да, да!.. — обрадованно откликнулся зоолог. — Где вы? Почему вы столько времени не отвечали?

— Я… — все тем же слабым голосом ответил Горелов. — Мне стало вдруг плохо… Не знаю… Я лежу на какой-то скале… Я плыл по вашим пеленгам… и вдруг… Я, кажется, потерял сознание… Сейчас мне лучше… Пеленгуйте, пожалуйста. Я поплыву к вам…

На полном ходу, уже почти у самого дна, Горелов изо всей силы швырнул ящичек вниз. Облачко ила поднялось оттуда, указывая место, где ящичек глубоко и навсегда зарылся в дно океана.

— Вам стало плохо? — переспросил зоолог и задумчиво прибавил: — Вот как… М-м-м… Да, жаль… Очень жаль… Подплывайте к нам. Я вас направлю с кем-нибудь обратно на подлодку. Вам нужно отдохнуть. Пеленгую. Глубина та же? Направление то же?

Через пять минут Горелов стоял на холме рядом с зоологом, выслушивая его нотацию и слабо оправдываясь.

— Теперь вот нужно пеленговать еще Павлику и Цою! — говорил с нескрываемой досадой зоолог. — Я их разослал искать вас. Сколько времени зря пропало! Прошло уже три часа, как мы вышли из подлодки, а собрано — пустяки!

Скоро появился из подводной тьмы огонек Павлика, а еще через несколько минут показался Цой. Оба молча опустились на холм возле зоолога, ни одним звуком или жестом не выказывая радости или хотя бы оживления, как можно было бы, естественно, ожидать при виде пропавшего и затем благополучно вернувшегося товарища.

Когда Цой с Гореловым, отправленные зоологом к подводной лодке, скрылись, Павлик, прижав свой шлем к шлему зоолога, волнуясь и торопясь, сказал:

— Я плыл с потушенным фонарем, зигзагами, вверх и на ост. На глубине тысячи пятисот метров увидел огонек. Он быстро несся вниз, на вест. Я приблизился и узнал его. Потом я плыл за ним, держась выше метров на сто. Мне показалось, что он что-то бросил на дно, хотя не знаю наверное, я был далеко…

Доставив Горелова на подводную лодку, Цой поплыл обратно к зоологу и работал с ним до конца экскурсии. Часа через четыре все вернулись домой. Зоолог пошел к Горелову, чтобы, по обязанности врача, проведать его, а Цой с Павликом быстро направились в каюту комиссара, у которого застали и Орехова.

— Ну что? — нетерпеливо спросил еще с порога Цой.

— Да что! — угрюмо и нехотя ответил Орехов. — Ничего! Не напутал ли ты там, малец? — обратился он к Павлику.

Павлик растерянно переводил глаза с Орехова на Цоя.

— Да в чем дело, наконец? — спросил Цой. — Расскажите, что вы нашли?

— Ничего не нашли. Самый простой жестяной ящичек с деталями от пишущей машинки. Вот и все, товарищ советский Шерлок Холмс!

Помолчав, Орехов добавил с досадой:

— Капитану страшно неприятно — боится, не поспешили ли. Раньше времени можно спугнуть. Говорит, что Павлик ребенок еще, мог и ошибиться. А мы вот доказывали, что надо сейчас же убедиться. Досадно до чорта!

— Как же я мог ошибиться? — дрожащим от обиды голосом сказал Павлик. — Жестяной! Я же сам держал ящичек в руках… тяжелый такой…

— А может быть, в нем вода была?

— Нет! Не может этого быть! — гневно заговорил Цой. — Павлик правду сказал! Правду! Жестяной ящичек был бы раздавлен давлением воды! Вы потом сами убедитесь! Не будет ли только поздно?

— Не волнуйтесь, Цой, — спокойно заметил сидевший на койке комиссар. — Я вполне с вами согласен. Мы не будем спускать с него глаз. На этот раз он нас перехитрил. Ну что же! Посмотрим, кто будет смеяться последним!

* * *

На другой день, двадцать пятого июля, в одиннадцать часов «Пионер» взял курс прямо на северо-запад. Путь лежал теперь к родным берегам, наискось через все огромное пространство Великого океана. Подводная лодка шла переменным ходом, то замедляя, то ускоряя его, то поднимаясь в верхние, светлые слои океана и останавливаясь, чтобы дать возможность Сидлеру зарисовать богатую субтропическую фауну моря, то опускаясь в его глубины, главным образом чтобы получить для Шелавина гидрофизические материалы.

Чем больше подводная лодка приближалась к Южному тропику и входила в области Великого кораллового пояса, охватывающего в тропиках океаны земного шара, тем разнообразнее и красочнее делался животный мир поверхностных вод. В пустынных безбрежных пространствах этой части океана «Пионер» чувствовал себя более свободно и безопасно. Охраняемый инфракрасными разведчиками, он нередко поднимался и подолгу плыл в слоях воды, отделенных от поверхности всего лишь несколькими метрами.

Сквозь окно лаборатории зоолог, Цой, Сидлер и Павлик долго, не отрываясь, любовались мелькавшими в светлых, пронизанных солнцем водах бесчисленными их обитателями. Возгласами восхищения встречали наблюдатели небольшие стаи кругломордых макрелей с блестящими пурпурными телами и золотистожелтого цвета хвостами. Два пятиметровых парусника с длинными заостренными, как журавлиный клюв, челюстями проплыли бок о бок, высоко подняв свои огромные спинные плавники, похожие на парус, натянутый между многочисленными гибкими мачтами. Несколько бонитов вызвали восторг своей раскраской, отливающей зеленым и красным по сине-стальному фону на спине и боках. Стайка кузовков, закованных в неподвижный, окостеневший панцырь, сменила щетинозубов с рылами, похожими на короткие хоботы, с раздутыми, словно дирижабли, телами, покрытых пестрыми, разноцветными полосками, пятнами, каемками. Тут же мелькали кроваво-красные с черными полосками скорпены с длинными иглами, которые делали их похожими больше на морских ежей, чем на рыб; полосатые губаны, изукрашенные роскошными синими полосами по красноватому фону тела; зубчатые губаны, словно покрытые яркой радугой; фиолетово-красные скарусы, или попугаи-рыбы.

Среди этих ярких красок и удивительных, часто неожиданных форм спокойно, как парашюты со свободно повисшими стропами, проплывали физалии, пульсировали медузы с ярко-желтыми прядями щупальцев, маленькие карминно-красные медузы, стада велелл великолепного ультрамаринового цвета.

— Вероятно, подлодка проходит около коралловой отмели, — сказал зоолог, едва успевая называть отдельных участников этого пестрого хоровода. — Только около коралловых чащ можно встретить этих рыб, так щедро, даже расточительно окрашенных природой.

Вдруг весь этот хаос красок и форм исчез, как будто унесенный ветром. Перед окном появилось стадо черных дельфинов. Они окружили подводную лодку и долго, играя и кувыркаясь, сопровождали ее. Павлик непрерывно смеялся, глядя на их уморительные рожи и клоунские проделки.

Через минуту рядом с «Пионером» в светлозеленых сумерках показалась небольшая вертлявая рыба синевато-серебристого цвета, опоясанная пятью темносиними полосами. Едва она появилась, дельфины юркнули в сторону и моментально исчезли.

— Неужели эта маленькая рыбка так напугала дельфинов? — изумился Павлик.

— Это лоцман, — ответил зоолог. — Значит, тут где-то поблизости и акула.

Лоцман вертелся около судна, точно обследуя его со всех сторон, потом быстро исчез, но скоро вернулся. Следом за ним из тьмы важно выплыла огромная, пятиметровая акула. Она медленно приблизилась к окну и уставилась в него своими маленькими тупыми глазками, показывая большую дугообразную пасть, усеянную многочисленными зубами.

— Отсюда, пожалуй, удобнее смотреть на нее, чем со спины кашалота… Брр! — содрогнулся Павлик при этом воспоминании.

Акула повернулась на бок и показала свое грязнобелое брюхо.

Лоцман, все время юливший вокруг морды акулы, начал вдруг обнаруживать беспокойство. Он метался во все стороны, исчезал, возвращался назад к своей флегматичной повелительнице, чуть не хлеща хвостом по ее рылу. Очевидно, это беспокойство передалось наконец и акуле: она внезапно взметнулась, повернула назад и скрылась, хлестнув огромным хвостом по окну, так что от неожиданности люди, находившиеся за ним, испуганно отшатнулись.

Хотя эта хищница, наводящая ужас на всех, и освободила место перед окном, однако пространство вблизи подводной лодки продолжало оставаться пустынным, и никто из обитателей моря не появлялся в нем.

— Неужели акула распугала все живое так далеко вокруг нас? — удивился Сидлер.

— Действительно, странно. Вы не замечаете, что вода стала темнее… серее как-то? — ответил зоолог, приблизив лицо к прозрачному металлу окна. — Гм… В воде плавает масса каких-то мельчайших частиц… Откуда бы им взяться здесь?

Вдруг Цой предостерегающе поднял палец:

— Тише, Арсен Давидович. Прислушайтесь!

Все застыли, напряженно вслушиваясь в наступившую тишину.

Сквозь обычное, едва заметное в лаборатории жужжание машин доносились откуда-то издалека глухие, неясные удары, сопровождаемые ровным гулом.

«Пионер» шел на четырех десятых хода, и чем дальше он продвигался вперед, тем темнее становились вокруг подводные сумерки, тем явственнее доносились удары и отдаленный рокочущий гул.

— Что это может быть? — встревоженным шопотом спросил Сидлер.

Никто не ответил ему. Все продолжали вслушиваться в эти таинственные, исходящие из недр океана звуки. В густых сумерках вод мимо окна проносились смутные тени странно неподвижных рыб с безжизненно опущенными плавниками, черепах, головы которых беспомощно свешивались вниз на длинных шеях.

— Трупы! — сказал зоолог, опять приблизившись к окну и присматриваясь к каким-то черным комочкам, быстро взлетавшим из глубин к поверхности. — Пемза и пепел! — вдруг воскликнул он. — Извержение подводного вулкана!

Подводная лодка между тем замедлила ход, осторожно пробираясь вперед.

— В центральном посту, вероятно, давно заметили это, — промолвил Цой. — Как жаль будет, если капитан пожелает уйти отсюда и мы не сможем наблюдать такое редкое явление!

— Не думаю, — улыбнулся зоолог. — Вероятно, Иван Степанович уже в центральном посту и не упустит случая.

Хотя удары и подводный гул слышались все громче, но не было заметно, что подводная лодка меняет курс. Вскоре к этому грозному шуму присоединились новые звуки: послышались мелкие, все более учащающиеся удары по обшивке корабля, напоминающие стук града по железной крыше. Из-под корабля стремительно и густо летели кверху мелкие и крупные комки, окутанные облачками пара.

— А это что? — спросил Павлик.

— Это куски горячей пемзы, выбрасываемой вулканом, — сказал зоолог. — Они легче воды и стремятся на поверхность океана. При таких извержениях море бывает покрыто толстым слоем плавающей пемзы и вулканического пепла на много километров вокруг.

Надводные корабли обычно избегают тех мест, где происходит подводное извержение. Поэтому, продолжая тихо двигаться вперед, «Пионер» всплывал, не опасаясь, очевидно, в этих условиях посторонних нескромных глаз. Впрочем, подводная лодка скоро прекратила подъем: под самой поверхностью океана она встретила слой пепла и пемзы, совершенно не пропускавший дневного света даже в верхние слои воды. Через несколько минут «Пионер» стал вновь опускаться, продвигаясь уже в совершенной темноте. Громовые удары, сопровождаемые раскатистым грохотом, казалось, раздавались совсем близко от корабля. Пемзовый град стучал по ее обшивке все чаще и сильней.

— Уж будьте спокойны, — говорил зоолог, потирая руки и не сводя глаз с окна: — Иван Степанович не упустит такого случая. Подлодка идет на сближение с вулканом. Очень интересно! Замечательно интересно!

— А это не опасно? — спросил Сидлер.

— Об этом уж позаботится капитан. Будьте хладнокровны.

В лаборатории было совсем темно, но зоолог не зажигал огня.

— Подождите, — громко говорил он Сидлеру, стараясь перекричать шум и грохот, — скоро вы увидите феерическое зрелище в этой подводной тьме. Если только капитан не изменит курса.

Подводная лодка упорно продолжала по диагонали свой осторожный спуск в глубины. Она уже успела опуститься не менее чем на две тысячи метров от поверхности, когда вдруг резко повернула право на борт.

Далеко в глубинах, в стороне от корабля, разлилось огромное багровое зарево. Из центра этого зарева то в одиночку, то струями огненного фонтана взлетали кверху огромные раскаленные пятна и, мгновенно окружившись розовыми облачками пара, разрывались, подобно ракетам, на мелкие красные осколки и падали роем темнобагровых метеоритов.

«Пионер» медленно кружил около огнедышащего вулкана, осторожно приближаясь к нему по гигантской суживающейся спирали. Багровый свет проникал уже сквозь окно в лабораторию и бросал на лица застывших в неподвижности людей фантастические краски, блики. Свет усиливался, переходя из багрового в красный, потом к нему присоединился оранжево-желтый, потом в центре зарева, в грозовых облаках пара, выделилось яркое желтое пятно с сетью разбросанных вокруг него коротких желтых щупальцев, багрово темнеющих у концов.

— Лава извергается и застывает на склонах вулкана! — кричал сквозь грохот зоолог Павлику. — Рождение острова! На наших глазах растет новый вулканический остров! Понимаешь ли ты это? — Зоолог был вне себя от восторга.

Покружив вокруг неугасающего вулкана еще с полчаса, «Пионер» снова взял курс на северо-запад и скоро оставил далеко позади морские глубины, рождающие новую землю в жестокой борьбе огня с водой.

Вскоре подводная лодка вернулась в верхние слои, и Сидлер мог опять приняться за прерванную работу. Однако и Сидлер и все, кто был в лаборатории, не скоро успокоились и долго и горячо делились друг с другом чувствами и мыслями, взбудораженные титанической картиной, свидетелями которой им довелось быть в течение последних часов.

Очевидно, и все на корабле были крайне взволнованы этим зрелищем. Во всяком случае, такое заключение можно было безошибочно сделать в отношении Горелова, который в трудно сдерживаемом возбуждении ходил по коридору верхней, жилой части подводной лодки мимо слегка отодвинутой двери центрального поста управления. Там уже никого не было: ушли капитан и старший лейтенант Богров, руководившие трудным и опасным плаванием судна вокруг вулкана, ушел и Шелавин, наблюдавший оттуда его работу. Вахту нес лейтенант Кравцов, поднявший только что над поверхностью океана один из инфракрасных разведчиков и готовившийся с его помощью «поймать солнце», чтобы установить точные координаты подводного вулкана и будущего острова.

Как, только лейтенант закончил вычисления, в рубку вошел Горелов, улыбающийся и оживленный.

— Ну, что скажете, Юрий Павлович? — весело обратился он к лейтенанту. — Хороша картинка? Я положительно оторваться не мог от этого зрелища!

— Да, Федор Михайлович, спектакль великолепный! — отозвался лейтенант. — Вот подождите минуточку, я только занесу в журнал координаты этого пиротехника.

— Пиротехника! — рассмеялся Горелов. — Хорошая аттестация для Плутона! Кстати, а какие, в самом деле, его координаты?

— Тридцать градусов двадцать две минуты восемнадцать секунд южной широты и сто тринадцать градусов двенадцать минут тридцать пять секунд западной долготы, — ответил лейтенант, захлопнув журнал.

— Вот как! — радостно удивился Горелов. — Да ведь мы уже почти у Южного тропика! Когда же мы там окажемся, как вы думаете?

— Если не будем останавливаться, то на обычных восьми десятых хода, курсом на норд-вест, придем туда наверняка через восемь часов. Завтра, двадцать девятого июля, в четыре часа. Минута в минуту! Нет, вы лучше скажите, Федор Михайлович, — воскликнул лейтенант, поглядывая на экран и следя за сигнальными лампочками на щите управления, — заметили вы этот грандиозный фонтан из раскаленных камней, который шел кверху сначала одним стволом, а потом на полпути разделился на четыре ствола? Это была феерическая картина! Как будто гигантская кокосовая пальма с четырьмя склонившимися багровыми ветвями на верхушке. Ни один пиротехник не придумает такого номера!

Несколько минут Горелов разделял восторги лейтенанта, потом вдруг заторопился и, извинившись спешным делом, быстро вышел из рубки.

В коридоре было тихо и пусто. Горелов подошел к крайнему люку, ступил было на винтовую лестницу, но остановился и задумался. Лицо его выражало крайнее возбуждение. С минуту он постоял неподвижно, опустив глаза, потом, встрепенувшись, резко повернулся, поднялся обратно в коридор и быстро направился к своей каюте. Здесь он начал торопливо раздеваться.

— Так нельзя… Надо отдохнуть, надо набраться сил… — бормотал он.

Раздевшись, он потушил свет и улегся на койку, но долго не мог уснуть. В темноте слышны были его вздохи, он часто поворачивался с боку на бок, пока наконец не затих. Сон его был тяжел и тревожен, но через четыре часа он проснулся достаточно свежим и бодрым. Одевшись и умывшись, он почувствовал себя совсем хорошо. Через два часа наступала его вахта: Ромейко был болен, и Горелов охотно освободил его на двое суток от работ, взяв их на себя. Он вышел из каюты и прошел в столовую. Там он выпил какао, плотно закусил и посмотрел на часы. Было ноль часов пятнадцать минут двадцать девятого июля; до смены вахт в машинном отделении оставалось еще пятнадцать минут. Горелов вышел из столовой и направился к центральному посту. Подойдя к его двери, он оглянулся: в коридоре никого не было. Слегка нажав на дверь, Горелов чуть отодвинул ее, заглянул в узенькую щель и довольно улыбнулся: как он и рассчитывал, на вахте опять был лейтенант Кравцов.

— Доброй ночи, Юрий Павлович! Уже вступили на вахту?

— Да, только что сменил старшего лейтенанта.

— Как идем?

— Отлично. Прямо на норд-вест.

— Приветствую от всей души этот курс. До чего душа рвется домой, передать трудно!

— Дело понятное. Не вы один…

— Пересечем экватор, а там уж совсем близко будет. До тропика еще далеко?

Лейтенант посмотрел на часы.

— Ровно через три часа будем там.

Горелов вскинул глаза на часы.

— Ну, прощайте! Спешу сменить Козырева. Ромейко-то болен.

— Прощайте, Федор Михайлович!

Отпустив Козырева, Горелов прошел по всем находящимся в его ведении отсекам и камерам. В камере водородных баллонов он задержался. Один из них работал; его насос гнал по изогнутой трубе газ через газопроводные трубы к дюзам. Горелов подготовил к работе и соседний баллон, очевидно не надеясь на автоматический переключатель. То же самое он проделал в соседней камере кислородных баллонов. Вынув из кармана небольшой открытый ящичек и сняв со стены герметически закрытый мешок, кое-какие инструменты, Горелов надел газовую маску, асбестовые перчатки и вошел в камеру газопроводных труб. В камере, пробравшись сквозь чащу горячих труб к левой стене, Горелов занялся сигнализационной системой. Сигнализатор давления газов он накрыл ящичком, вынул из мешка ленту размягченной резиновой прокладки и проложил ее под нижними краями ящичка. Жар в камере быстро схватил размягченную прокладку, и ящичек с сигнализатором внутри оказался герметически закрытым. Захваченный им воздух из камеры будет теперь неизменно сохранять свой прежний состав и прежнее нормальное давление. Какие бы изменения ни произошли потом в самой камере, заключенный в ящичке сигнализатор будет посылать на щит управления центрального поста одни лишь успокоительные сигналы.

Покончив с этой кропотливой работой, Горелов вынул из кармана плоскую металлическую коробочку с мотком прикрепленных к ней тонких проводов. На плоской стороне коробочки виднелись под стеклом часовой циферблат и две стрелки. Из коробочки слышалось тихое ровное тиканье часов. Горелов нажал кнопку на узкой грани коробочки и осторожно отпустил крышку. Под крышкой оказался простой аппарат старинных бензиновых зажигалок: фитилек, пропитанный бензином, и около него маленькое шершавое колесико, вращающееся над кремнем. Горелов завел часы и поставил стрелки на четыре часа пятнадцать минут. После этого он положил зажигалку на ящичек с сигнализатором внутри и соединил ее проводом с аккумуляторным шкафчиком от автономной сети освещения. Покончив и с этим, Горелов вышел из камеры.

Тяжело дыша, стирая пот со лба, он присел на стул в углу возле баллонов и посмотрел на часы. Стрелки показывали три часа тридцать минут. Посидев немного, Горелов вскочил и начал быстро ходить по узкому проходу между баллонами, потом опять сел, но через минуту снова вскочил и возобновил хождение по камере, то и дело поглядывая на часы. Без десяти четыре Горелов сорвался со стула, бросился к кнопке, открывающей дверь в газопроводную камеру, вывинтил ее фарфоровую головку, сломал под нею пластинки замыкания и ввинтил головку обратно в гнездо. Затем он кинулся к ранее подготовленному баллону с кислородом и соединил его трубу непосредственно с камерой, минуя газопроводные трубы. То же самое он сделал и с водородным баллоном в соседней камере. Потом присел на стул, вынул часы и напряженно, не сводя глаз, следил за движением стрелок над циферблатом. Ровно в четыре часа он вскочил со стула, закрыл в баллонах краны, посылающие газ в дюзы. Дюзы перестали работать, подлодка двигалась уже только по инерции.

Бледный, взволнованный, Горелов спешил через отсеки и камеры машинного отделения, по винтовой лестнице, по коридору — к центральному посту управления.

— Юрий Павлович! — задыхаясь, обратился он к лейтенанту Кравцову, стоявшему со встревоженным лицом у микрофона и готовившемуся кого-то вызывать. — Дюзы остановились! Что-то неладное с ними. Это работа вашего пиротехника, чорт бы его побрал! Наверное, пемза и пепел набились в камеры сжигания. Дайте скорее пропуск на выход из подлодки! Надо немедленно прочистить их!

— Ах, вот что! — вскричал лейтенант. — Я никак не мог понять, в чем дело! Собирался уже будить капитана…

— Давайте скорее пропуск! Каждая минута дорога! Там скопляются газы, и им выхода нет! Грозит взрыв! Скорее, Юрий Павлович! Скорее! Потом вызовете капитана!

Волнение Горелова передалось лейтенанту. Он быстро написал пропуск и передал его Горелову.

Через минуту Горелов был уже возле выходной камеры.

— Живо, товарищ Крутицкий! — обратился он к вахтенному водолазу, предъявляя ему пропуск. — Одеваться! Авария с дюзами!

— Есть одеваться, товарищ военинженер! — бросился к скафандрам Крутицкий.

— Кислород, питание, аккумуляторы на полной зарядке? — быстро спрашивал, одеваясь, Горелов.

— Теперь всегда на полной, товарищ военинженер! — ответил Крутицкий. — Уж мы строго следим за этим…

Как ни быстро наполнялась забортной водой выходная камера, Горелов не мог устоять на месте от нетерпения. Наконец открылись широкие, как ворота, двери, откинулась площадка, и Горелов на десяти десятых хода ринулся в подводную тьму. Но, едва удалившись от подводной лодки, метрах в двухстах от нее, Горелов остановил винт и повернулся в ее сторону. В то же мгновение из тьмы сверкнул длинный яркий сноп пламени и раздался оглушительный взрыв. Окруженная багровым облаком пара, на один лишь миг мелькнула перед глазами Горелова огромная тень корабля и исчезла, ринувшись носом вниз в глубины океана.

 

Глава VI.

НА БОРТУ КРЕЙСЕРА

Тропическое солнце давно перешло через зенит, но продолжало палить с неослабевающей силой. При чистом, безоблачном небе над океаном дул слабый ветер, разводивший небольшое волнение.

Уже двенадцать часов Горелов с бешеной скоростью носился среди волн, безуспешно с отчаянием в глазах осматривая пустынный горизонт.

Он задыхался в своем скафандре. Прозрачный шлем раскалился до того, что каждое прикосновение к нему лбом или щекой ощущалось, как ожог. Время от времени, изнемогая от духоты и жары, почти теряя сознание, он опускался в прохладные глубины, освежался там, приходил несколько в себя и затем, запустив винт на все десять десятых хода, высоко, с разбегу, поднимался над поверхностью океана, чтобы в один миг осмотреться вокруг и вновь продолжать свое бесконечное блуждание среди захлестывавших его волн. Много сотен километров во всех направлениях проделано было им за двенадцать часов, протекших с момента взрыва на подводной лодке — с того момента, когда она исчезла в водной пучине и сам он остался одиноким среди безбрежных пространств океана. Мучительные часы проходили в лихорадочном движении то на север, то на юг, то на восток. Горелова томили уже голод и жажда, но при мысли о горячем какао его охватывало непреодолимое отвращение, а жалкий остаток воды в другом термосе внушал беспокойство. Надолго ли хватит его? Он слишком легкомысленно пользовался своим запасом. Духота в скафандре изнурительна… Голова — словно в горячем тумане, мысли путаются… Надо чаще опускаться в глубины, но ведь можно пропустить… Нет, это было бы ужасно!.. Надо искать… непрерывно искать… быть на виду… на поверхности…

И Горелов продолжал свой стремительный бег под палящим равнодушным солнцем. Но как ни ужасен был дневной зной, Горелов с содроганием и замирающим от страха сердцем следил за движением солнца к западу. Пока оно разливало вокруг ослепительный свет, оставалась надежда; ночь несла с собою гибель. Ночь Горелов не надеялся пережить: иссякнет энергия аккумуляторов и — самое главное — нехватит кислорода. Даже жидкого. Тогда — быстрая, неотвратимая смерть. Разве лишь, если утихнет ветер, успокоится океан… Но и в этом случае он останется без электрической энергии и будет осужден на неподвижность. Он не сможет искать…

Голова горела, губы от жажды спеклись… Горелов сделал маленький, скупой глоток воды, погрузился на несколько десятков метров в глубину и, едва почувствовав ее свежесть и прохладу, вновь устремился на поверхность. Приподнявшись над ней на одно лишь мгновение, он осмотрел жадными глазами попрежнему пустынный горизонт и круто повернул с запада на север, наперерез волне. Теперь она непрерывно накрывала его шлем, плыть приходилось, почти ничего не видя вокруг себя, и это заставляло его часто погружаться, высоко выскакивать из воды и осматриваться. Правда, шлем охлаждался, было легче переносить зной, но мучительно тревожило отсутствие видимости, слепота…

Солнце упорно, неуклонно склонялось к западу. До заката уже оставалось всего лишь четыре часа. Четыре коротких часа и затем — тьма! Под тропиками сумерек не бывает, день почти сразу переходит в ночь. Что будет с ним? Переживет ли он эту ночь? Неужели смерть? Тогда зачем все это было? Зачем нужна была эта цепь предательств, измен? Для чего он принес в жертву двадцать шесть человек?.. Анна! Анна!.. В памяти всплыло, как живое, красивое надменное лицо. Зачем он сразу не увез ее тогда к себе на родину?. Проклятый старик! Проклятый Маэда! Опутал золотом, расписками… Анна жаждала развлечений, нарядов, богатой, широкой жизни… Бездельной жизни!.. Нет, она не поехала бы с ним на его родину… Там нужно трудиться. А он любил ее. Он не мог бы расстаться с ней… Анна! Анна! Знает ли она, где он теперь?.. Он умирает за нее… Зачем, зачем это нужно?..

Остановившимися глазами Горелов смотрел вперед сквозь хлещущие в него волны, и в их трепещущей, переливающейся пелене он видел возникающие из тьмы глубин, встающие, как призраки, фигуры и лица людей, жизнерадостных, смеющихся, увлеченно работающих, всего лишь несколько часов назад живших вместе с ним в уютных отсеках «Пионера». Вот великолепный капитан Воронцов, задумчиво перебирающий пальцами бородку, вот умница Марат с вечно торчащим хохолком на темени, вот добродушный великан Скворешня, доверчивый Лорд и простодушный, в вечной ажитации Шелавин… милейший Шелавин, спаситель его, Горелова. Как он отплатил ему за это спасение! И Павлик смеется… Павлик, вечно путавшийся под ногами. Вот скуластый, с бачками возле ушей лейтенант Кравцов. Дурак! Правил службы не знает! Болтун! Щеголь пустоголовый! Выпустил из подлодки… Попался, как мальчик, на удочку… Ведь был же, наверное, приказ капитана, чтобы без его разрешения не выпускать Горелова из подлодки! Горелов давно уже чувствовал, что ему не доверяют, что какие-то неясные подозрения возникают и все более сгущаются вокруг него. Если бы этот простофиля не выпустил его, может, все было бы теперь по-иному… Хотя нет… Часы уже были поставлены, кнопка у входа в камеру испорчена. Машина гибели была пущена в ход, ничто, ничто уже не могло остановить ее… И вот — солнце уходит, и с ним уходит в тьму, в гибель его, Горелова, Жизнь…

Запекшимся, пересохшим ртом Горелов жадно ловил воздух. Он задыхался. В голове проносились неясные образы, смутные тени, обрывки мыслей, слова жалоб, упреков, сожалений… Он сделал два маленьких глотка драгоценной воды, но свежести и ясности сознания они не принесли. Горелову становилось дурно. Нажав одну из кнопок на щитке управления и выгнав кислород из воздушного заспинного мешка, Горелов опустился в глубину. Ему стало легче, воздух вливался освежающей струей в легкие, сознание прояснялось. Но надо было спешить кверху, нельзя было упускать ни одной из оставшихся светлых минут умирающего дня. Горелов нажал другую кнопку, чтобы вновь наполнить мешок кислородом. Испуг охватил его: обычного быстрого и легкого подъема Горелов не почувствовал. Он медленно и тяжело всплывал, как будто перегруженный каким-то новым, добавочным грузом. Тогда он, ничего еще не понимая, запустил винт, выскочил по грудь из воды, осмотрелся и продолжал путь на север.

Что же случилось там, в глубине? Почему он так медленно всплывал? Испортилось что-нибудь в механизме наполнения мешка? Горелов закинул руку назад, за спину, и попробовал ощупать мешок. Пальцы не почувствовали за спиной обычной высокой упругой выпуклости. Мешок был дряблый, податливый, почти плоский, как будто пустой. И одновременно вернулось прежнее удушье, нехватало воздуха… Нет, воздух был, но словно лишенный живительного кислорода… Кислород?.. Крутицкий! Мерзавец! Негодяй! Неужели он зарядил скафандр патронами со сжатым, а не жидким кислородом?! О предатель!.. Предатель?.. Кто сказал это слово?.. Конец!.. Даже до заката солнца нехватит… Нет! Нет! Пусть ветер!.. Пусть хлещут волны!.. Надо попробовать, хотя бы грозила опасность захлебнуться, утонуть…

Задыхаясь, спазматически ловя воздух широко открытым ртом, с багровым лицом и готовыми выскочить из орбит глазами, Горелов заметался, забился в воде, стараясь на полном ходу перевернуться на спину, грудью кверху. Остановить винт он боялся: он не был уверен, что без его работы сможет удержаться на поверхности. В помутившемся сознании мерцала, как спасительная звезда, лишь одна мысль о последнем средстве…

Раскинув ноги и балансируя ими, чтобы удержаться на спине, он с трудом, плохо повинующимися пальцами вынул из гнезда в щитке управления медную иглу на длинном тонком проводе и медленно занес ее себе на грудь, к среднему шву на скафандре. Слабеющей, судорожно шарящей рукой он искал этот шов — и не мог найти. Перед глазами сгущался черный туман, грудь работала, как кузнечные мехи. Багровая синева медленно разливалась по лицу. Рука с зажатой иглой замерла на скафандре…

В далеком уголке потухающего сознания возникло тихое, чуть слышное жужжание. Жужжание приближалось, росло, превратилось в мощное гудение, заполнило ревом шлем и уши Горелова и вдруг разом, словно оборванное, умолкло.

Горелов потерял сознание…

* * *

Человек говорил на прекрасном английском языке, изысканно вежливо:

— Лейтенанту Хасегава пришлось затратить немало усилий, и мы выражаем ему большую благодарность за столь удачный исход рекогносцировки. Из всех наших гидропланов, ежедневно осматривавших огромные пространства над океаном, на долю именно его машины выпал успех.

Один из стоявших вокруг койки сдержанно и почтительно поклонился.

— Но и другим вы задали у нас не меньше работы, — с чуть заметной, но благожелательной улыбкой на широком коричнево-желтом лице с резко выдающимися острыми скулами продолжал говорить человек, сидевший на стуле. В его косо поставленных глазах за большими роговыми очками мимолетно блеснуло довольство собой и своими подчиненными. — Нужно было извлечь вас из ваших неприступных, словно заколдованных рыцарских доспехов и вернуть вам жизнь. Да, да! Именно вернуть жизнь, так как по всему было видно, что вы ее давно потеряли. Первое сделал наш электротехник, майор Ясугуро Айдзава, которому, правда, вы дали намек, как это сделать. В сжатом кулаке вы держали медную иглу как раз возле грудного шва на скафандре. А второе сделал наш маг и чародей, доктор Судзуки, какими-то чудодейственными вливаниями после двухчасовой работы ожививший ваше сердце. Я очень рад нашей новой встрече, мистер Крок, и тому, что могу предложить вам гостеприимство на моем корабле. Встреча со старым другом всегда овеяна ароматом цветущей вишни, говорят у меня на родине. Ваше первое сообщение я еще вчера послал по радио в главный штаб. А теперь отдыхайте, набирайтесь сил. Завтра, если позволите, я вас опять навещу, и мы поговорим о подробностях вашего удивительного подвига. Позвольте пожелать вам, мистер Крок, спокойствия и здоровья, которое так драгоценно для нас.

Капитан Маэда встал и протянул маленькую руку с желтовато-коричневой ладонью.

Со времени последнего, столь памятного разговора с Гореловым в Ленинграде и своего ареста капитан много потерял в решительности и смелости обхождения. Морской атташе державы, считавшей себя владычицей восточных морей, так «легкомысленно» давший себя захватить с поличным советской власти, был освобожден ею лишь по причинам дипломатического характера и, вконец скомпрометированный арестом, немедленно отозван на родину. Командование крейсером, которому была поручена связь с Гореловым и наблюдение за советской подводной лодкой, несмотря на важность этой миссии, было явным понижением для капитана Маэда.

Горелов слабо пожал руку капитана и тихо сказал:

— Я бесконечно благодарен вам, капитан… Я никогда не забуду… имен моих спасителей — и летчика лейтенанта Хасегава… и майора Айдзава… и доктора Судзуки… Еще раз благодарю вас…

Капитан Маэда и все сопровождавшие его вышли из корабельного госпиталя. Горелов откинулся на белоснежную подушку и закрыл глаза.

С того момента как потерявший сознание Горелов был подобран летчиком лейтенантом Хасегава и доставлен на крейсер, он был окружен исключительным вниманием и заботами. Капитан Маэда не преувеличивал: нужно было особое, необыкновенной упорство, чтобы добиться спасения Горелова при наличии препятствий, казалось непреодолимых. Но капитан Маэда кое-чего не досказал: инструкции главного штаба недвусмысленно связывали всю дальнейшую карьеру капитана с отысканием и благополучной доставкой Горелова. В сущности, жизнь капитана оказывалась таким образом связанной с жизнью Горелова: призрак харакири неотступно следовал за капитаном все двадцать часов, в течение которых шла отчаянная непрерывная борьба за освобождение Горелова из скафандра и оживление его. Капитан Маэда имел все основания считать майора Айдзава и доктора Судзуки также и своими спасителями.

Уход за Гореловым был необыкновенно внимательный; доктор Судзуки применял самые современные методы для быстрого восстановления сил организма. На третий день его пациент мог уже без особых усилий вести длительный разговор с капитаном Маэда, пришедшим вторично навестить его.

На этот раз капитан явился в сопровождении лишь одного человека, который принес с собой диктофон, установил его возле койки Горелова и затем удалился. После первых изысканных фраз с изъявлением радости по поводу быстрого хода выздоровления Горелова, после расспросов о его самочувствии, новых выражений соболезнования по поводу перенесенных им испытаний капитан приступил наконец к делу.

— Главный штаб был бы вам очень признателен, мистер Крок, если бы вы сообщили нам некоторые сведения о конструкции подводной лодки, на которой вы находились, о ее вооружении, источниках двигательной силы, движителях и вообще обо всем, что отличает ее от современных подводных лодок обычного типа.

Горелов, очевидно, ждал этих вопросов. Он быстро ответил:

— Простите, капитан, но все эти сведения я передам лично главному штабу, как только мы прибудем в порт. Кстати, где мы сейчас находимся?

Капитан был, видимо, неприятно удивлен. С застывшим лицом и полузакрытыми глазами, он с минуту помолчал и затем тихо произнес:

— Могу заверить вас, глубокоуважаемый мистер Крок, что я действую в данном случае не из простой любознательности, а именно по поручению главного штаба.

— Очень сожалею, капитан, и еще раз прошу у вас извинения, но некоторые очень важные соображения заставляют меня воздержаться от ответа на ваши вопросы. Свои сообщения я могу сделать только непосредственно, только лично главному штабу. И чем скорее я буду доставлен в порт, тем лучше будет для дела. Именно поэтому я интересуюсь вопросом о движений корабля.

Капитан опять помолчал.

— Вы вправе поступать, мистер Крок, — ответил он наконец, — как считаете необходимым. Я ни в коем случае не позволю себе настаивать, если это ваше окончательное решение. Считаю лишь необходимым довести до вашего сведения, что это решение, если вы его не измените, причинит штабу некоторые затруднения. Я был бы вам очень признателен, если бы вы учли это обстоятельство в ваших дальнейших размышлениях. Впрочем, — поспешно добавил капитан, заметив легкое движение досады на лице Горелова, — я опять повторяю, что нисколько не настаиваю и все предоставляю вашему благожелательному суждению… Что же касается нашего корабля, то в настоящий момент он все еще находится на том же месте, на котором мы имели удовольствие принять вас на борт.

— Как! На том же месте? — с удивлением и беспокойством спросил Горелов, приподнявшись на локте. — Почему?

— По инструкции главного штаба, мы обязаны, приняв вас на борт, полностью удостовериться в гибели подводной лодки. Мы должны иметь самые убедительные доказательства и ждали лишь вашего выздоровления и вашей помощи, чтобы получить их.

— Доказательства?! — в полном смятении повторил Горелов. — Какие же доказательства? После взрыва на поверхности океана показались масляные пятна, но вас не было вблизи, и сейчас они уже, конечно, исчезли. Там же всплыло несколько мелких деревянных обломков, но они, вероятно, унесены волнами и ветром. Какие же могут быть теперь доказательства?

— Два раза, — медленно ответил капитан Маэда, — мы были твердо уверены, что подводная лодка уничтожена нами, и затем оказывалось, что мы являемся лишь жертвой несчастного заблуждения. В последний раз мы слишком дорого заплатили за это заблуждение, потеряв наш лучший крейсер и лучшего капитана флота его величества. Траур по крейсеру и по его боевому командиру до сих пор облекает сердца всей нации, хотя она и не осведомлена о действительной причине их гибели. Мы не хотим больше этих ошибок!

— Но подумайте, капитан, — воскликнул в чрезвычайном возбуждении Горелов, — о каких доказательствах может итти речь? Что может убедить вас в несомненной гибели подлодки? Я не могу представить себе, что удовлетворило бы вас теперь, когда прошло уже трое суток с момента взрыва и никаких следов уже не найти?!

Бледный, с крупными каплями пота на лбу, он откинулся на подушку, совершенно обессиленный.

— Не волнуйтесь так, дорогой мистер Крок, — с явным беспокойством сказал капитан. — Нам слишком дорого ваше здоровье, чтобы подвергать его опасности. Тем более, что серьезных причин для этого нет. Необходимые доказательства, при вашем мужественном содействии, совсем не так уже трудно получить. Подводная лодка затонула, если катастрофа действительно постигла ее, в сравнительно мелководной области океана. Его наибольшая глубина здесь достигает около тысячи двухсот метров. При этом условии нет ничего легче найти судно, если вы не откажете произвести эти поиски, будучи одетым в ваш скафандр, которым вы пользуетесь с таким искусством и с такой уверенностью. Место взрыва вы знаете достаточно точно. Если подводная лодка погибла, она лежит на дне, где-нибудь поблизости от того места. Мы снабдим вас портативным и мощным, последней нашей модели, электромагнитным металлоискателем, и вы в короткое время сможете найти подводную лодку. Найдя ее, вы убедитесь, в каком она находится состоянии, и укажете нам место ее нахождения, после чего имеющимися в нашем распоряжении средствами мы убедимся в этом, а может быть, сможем даже поднять ее.

— Но, капитан, — попробовал возразить Горелов, — разве я могу точно знать, в каком именно месте произошел взрыв? Это место я определил только приблизительно, у Южного тропика. Ошибка на один градус увеличит обследуемую площадь дна на тысячи квадратных километров. Сколько же времени потребуется на эти поиски?

— Сколько бы ни потребовалось! — последовал твердый ответ. — Мы уйдем отсюда лишь в том случае, если найдем подводную лодку или придем к выводу, что ее здесь нет.

Горелов закрыл глаза и ничего не ответил. Он был в полном замешательстве. Он не знал, что ответить. Но он ясно понял, что дело еще далеко от конца, что он находится во власти жестокой, неумолимой силы и превращается в безвольное орудие чужих замыслов и планов.

Через минуту он встрепенулся. В его глазах мелькнула слабая надежда, и он сделал новую попытку сопротивляться.

— Если в вашем распоряжении, капитан, — сказал он, едва справляясь с охватившим его волнением, — имеются прекрасные металлоискатели, почему бы вам не воспользоваться ими с корабля? Или даже с нескольких кораблей для ускорения поисков?

Капитан отрицательно покачал головой.

— После горького опыта мы избегаем слишком близко подходить к этой подводной лодке или к тому месту, где она может находиться. Мы избегаем этого риска.

Горелов, окончательно обессиленный, неподвижно лежал с закрытыми глазами и смертельно-бледным лицом. Прибежавший по вызову капитана доктор Судзуки потратил немало времени и усилий, чтобы привести в чувство своего пациента.

* * *

Закованный в скафандр, возвышаясь, как башня, среди малорослой команды корабля, Горелов ежедневно с раннего утра тяжелыми, медленными шагами направлялся к трапу. Каждый раз его сопровождали, оказывая всевозможные знаки уважения и почтительности, старший помощник капитана лейтенант Осима, майор Айдзава и еще несколько лиц командного состава. Караул у трапа отдавал ему честь. Но Горелов проходил по палубе корабля с сумрачным лицом, с чувством раба, идущего под кнутом надсмотрщиков на тяжелую подневольную работу. Спустившись по трапу, Горелов вместе с майором Айдзава садился в моторный катер, который через три часа доставлял их в намеченный для сегодняшних работ квадрат океана. Здесь Горелов надевал шлем и, захватив небольшой ящик с металлоискателем, спускался по лесенке в море и погружался на дно. Там он блуждал на десяти десятых хода винта, в пятнадцати метрах над дном, с зажженным фонарем на шлеме, прислушиваясь к металлоискателю, в напрасном ожидании его сигналов. Надо было обследовать огромный участок, площадью в несколько тысяч квадратных километров, разбитый Гореловым совместно с капитаном на более мелкие участки, по нескольку сот квадратных километров, каждый из которых Горелов должен был обследовать в течение одного дня. Под водой он завтракал несколькими глотками какао или крепкого бульона из термоса питания, для обеда возвращался на катер, ужинал на корабле, усталый и измученный, и после внимательного врачебного осмотра немедленно уходил в отведенную ему каюту спать. За ночь майор Айдзава должен был вновь зарядить электроэнергией аккумуляторы скафандра, подкачать кислорода в патроны, обеспечить питание, проверить механизмы.

Однообразной томительной чередой проходили сутки за сутками в непрерывных поисках, но никаких следов «Пионера» Горелов не находил. Он начал уже терять счет дням.

На девятнадцатый день после взрыва, шестнадцатого августа, Горелов при возвращении неожиданно увидел на палубе корабля, у трапа, встречавшего его капитана Маэда. Капитан нетерпеливо ожидал, пока Горелов освободится из скафандра, и, не дав ему даже отдохнуть, попросил следовать за собой в каюту.

Усадив Горелова в кресло, капитан сказал:

— Наша радиостанция еще вчера с утра начала перехватывать какие-то шифрованные радиопередачи из неизвестного пункта. Мы установили, что передача происходит из неподвижной станции, расположенной где-то на расстоянии не более пятисот-шестисот километров от нас в зюйд-остовом направлении. Наши гидропланы в течение дня обследовали в этом направлении огромное пространство над океаном, но не нашли на его поверхности ни одного судна, которое могло бы производить какие-либо радиопередачи. Да и вообще эта область океана, как вам известно, настолько удалена от обычных путей, настолько пустынна, что трудно ожидать здесь встречи с кораблями. Все эти обстоятельства, вместе с полной безрезультатностью ваших поисков, заставили меня предположить, что подводная лодка не погибла от взрыва, а, потерпев лишь более или менее серьезную аварию, лишенная возможности движения, восстановила свою радиостанцию и сносится теперь со своей базой, вызывая помощь. Поэтому я решил временно прекратить здесь работу и приблизиться к источнику этих радиопередач. Там вы возобновите поиски при участии дивизиона наших подводных лодок, который я вытребовал с нашей ближайшей базы. Через двое суток дивизион прибудет к указанному мною месту, и там мы встретимся с ним. Я твердо убежден, что если моя версия об аварии, которую потерпел «Пионер», верна, то и боеспособность его значительно понизилась в результате этой аварии. Поэтому я беру на себя ответственность за риск, который, несомненно, имеется, но на который я готов итти, чтобы дать «Пионеру» бой в условиях, наиболее благоприятных для нас. Если «Пионер» оправится, если к нему подоспеет помощь и он полностью восстановит свою боеспособность, то таких благоприятных условий для боя с ним мы никогда больше не встретим. Нам необходимо использовать эту ситуацию полностью, немедленно и добить проклятую подлодку, пока это еще можно сделать с шансами на успех… Ваше мнение, мистер Крок?

На обычно бесстрастном лице капитана Маэда отразились следы огромного возбуждения.

Опустив голову, с побледневшим лицом, Горелов молчал. Он провел несколько раз рукой по влажному лбу и наконец глухо сказал:

— Не могу представить себе, капитан… Я не думаю, что подлодка могла уцелеть после такого взрыва… Но вы правы, капитан: осторожность требует выяснения источника этих радиопередач. Вы безусловно правы, капитан. Больше такой благоприятной ситуации не встретится. Если «Пионер» появится у своих берегов, то хозяином дальневосточных морей будет он. Только он! И никто другой!

…Через полчаса огромный крейсер — могучая стальная крепость, ощетинившаяся дулами многочисленных пушек, — тронулся с места и, взметая высокие зеленовато-синие, в пенистых кружевах валы, понесся на юго-восток по беспредельным просторам пустынного океана.

 

Глава VII.

ПОСЛЕ ВЗРЫВА

Океанические течения далеко не отличаются тем постоянством основных признаков, которое обычно приписывается им. Их ширина, глубина и область распространения довольно часто меняются в зависимости от тех или иных причин, так же как температура их вод, соленость, направление, скорость. Все эти изменения вызываются сменой времен года, направлением и силой ветров, давлением атмосферы, количеством пловучих льдов и ледяных гор, количеством осадков и рядом других причин, не всегда, впрочем, достаточно изученных и не всегда даже известных.

Если такая изменчивость течений от постоянных или периодических причин давно наблюдается и более или менее изучена, то случайные явления этого рода доставляют немало хлопот ученым, часто так и оставаясь для них загадочными и непонятными.

Наши познания о течениях и вообще о физической жизни океанов очень слабы. Особенно слабы они в отношении Тихого океана, который при необъятности своих пространств и слабой посещаемости кораблями до настоящего времени представляет почти совершенно неисследованную пустыню.

В той области Тихого океана, у Южного тропика, где советскую подводную лодку «Пионер» постиг предательский удар, едва уже заметно движение боковых замирающих струй Южного экваториального течения, направляющихся к юго-востоку. Однако не было бы ничего удивительного, если бы в описываемое нами время какой-либо посторонний наблюдатель, обладающий способностью пронизывать взором огромные толщи воды, заметил здесь, на глубине около ста пятидесяти метров от поверхности, огромный силуэт, довольно быстро увлекаемый течением в противоположном, юго-западном направлении. Очевидно, в этих местах существовало постоянное или случайно появившееся вследствие неизвестных причин подводное течение, идущее совершенно самостоятельным путем, наперерез слабым поверхностным струям Южного экваториального течения.

В первую минуту нашему наблюдателю с такими необыкновенными зрительными способностями показалось бы, что он видит перед собой безжизненные остатки гигантского, фантастических размеров кашалота с изуродованным, почти начисто отрубленным хвостом. Однако при более тщательном рассмотрении этот наблюдатель должен был бы признать свою ошибку: трудно предположить существование кашалотов без пасти и в металлической шкуре. Кроме того, обладая таким острым зрением, наблюдатель, несомненно, обладал бы и не менее тонким, изощренным слухом. Внимательно прислушавшись, он, наверное, уловил бы доносившиеся изнутри этого металлического кашалотообразного, как будто безжизненного тела звуки от ударов металла о металл, человеческие голоса, топот человеческих ног, жужжание машин…

Одним словом, «Пионер» явственно обнаруживал признаки напряженной внутренней жизни.

Взрыв в камере газопроводных труб произошел в четыре часа пятнадцать минут утра, за два часа до смены вахт. Это время считалось на подводной лодке ночным, и все обитатели ее, кроме вахтенных, как обычно, находились в своих каютах, погруженные в сон.

Взрыв с невероятной силой потряс всю подводную лодку до последнего шпангоута, почти перевернув ее через нос, кормой кверху. Оглушительный грохот наполнил все помещения корабля. Все, что находилось в них незакрепленным наглухо, было сброшено с мест и со звоном и треском, в невообразимом хаосе рушилось на пол, таранило переборки, бешено переносясь из стороны в сторону во внезапно наступившей тьме. Стоны раненых, крики испуга, возгласы команды, металлический скрежет креплений, свист и вой вырывающихся откуда-то газов — все смешалось в общем невыносимом шуме. Люди вылетали из коек, ударялись о переборки и затем, оглушенные и ослепленные, перекатывались по палубе, перебрасывались с места на место, не имея возможности стать на ноги.

Уже в следующую за взрывом минуту подводная лодка резко выпрямилась, легла горизонтально, затем с приподнятым кверху носом, качаясь с борта на борт, с носа на корму и обратно, словно приходя в себя от внезапного испуга и постепенно успокаиваясь, застыла на месте. Ее великолепная остойчивость преодолела даже такое необычайное положение, ее конструкция и материал выдержали и это исключительное испытание.

Первый, носом вниз, скачок подводной лодки выбросил капитана Воронцова из койки и швырнул его сквозь распахнувшийся полог из спальной к ножкам стола, стоявшего посредине кабинета и наглухо привинченного к полу. Резкая боль в левом плече, которую он почувствовал при ударе о ножку стола, не помешала ему, однако, почти бессознательно ухватиться и крепко держаться за нее правой рукой. Это спасло его от дальнейших ударов и ушибов, которыми грозила ему лихорадочная качка корабля. Держась за стол здоровой рукой, капитан встал на ноги и, пробираясь в кромешной тьме по уходящей из-под ног палубе, среди обломков стекла, среди грохота и стука скользящих и бьющих по ногам предметов, добрался до аккумуляторного шкафчика. Шкафчика не оказалось на месте. Тогда капитан направился к двери и попытался открыть ее. Дверь, однако, заело в пазах, и она долго не поддавалась его усилиям. Лишь напряжением всех сил капитану удалось немного отодвинуть ее, протиснуться в открывшуюся щель и выйти в коридор. Качка была уже слабая. Палуба сделалась почти устойчивой, но оставалась в наклонном к корме положении. В полной темноте, с вытянутыми вперед руками, капитан устремился к центральному посту управления, громко крича:

— Товарищи!.. Спокойствие!.. Подлодка выровнялась!.. Все, кто может, по местам!.. Включайте автономные сети!..

Вдали, в коридоре, вспыхнула лампа. Она осветила несколько фигур, спускающихся в люки машинного отделения.

Дверь центрального поста оказалась открытой.

Пробравшись к углу, где должен был находиться аккумуляторный шкафчик, капитан облегченно вздохнул: шкафчик был на месте. В следующий момент вспыхнул свет, и капитан огляделся. Центральный пост представлял картину полного разрушения. Почти все лампочки сигнализации были перебиты. Деревянный табурет висел на щите управления, зацепившись за погнутый рычаг вентиляции балластных цистерн. Большой гаечный ключ, неизвестно откуда появившийся, пробив предохранительное стекло, засел в одном из контрольных приборов. Клавиатура управления и несколько измерительных приборов были перебиты инструментами, вылетевшими из витрины и сейчас разбросанными под щитом. Главный гирокомпас исковеркан. В стороне, возле стола, в безжизненной позе лежал ничком лейтенант Кравцов, наполовину прикрытый картой, упавшей со стола. Из-под его головы по уклону палубы ползла тонкая струйка крови.

Одним взглядом капитан охватил всю эту ужасную картину и, заметив стоявший на столе радиотелефонный аппарат, бросился к нему. Аппарат как будто уцелел и находился в порядке. В порядке ли точки приема?

Голос капитана прозвучал почти во всех отсеках корабля:

— Слушать команду! Капитан в центральном посту! Всем, заметившим проникновение воды, донести мне немедленно по радиосети! В случае порчи сети сообщить лично! Всем научным работникам оказать помощь пострадавшим! Фамилии пострадавших сообщить мне через десять минут! Профессору Лордкипанидзе, а в случае невозможности — Цою явиться в центральный пост немедленно!

Через пятнадцать минут все, что касалось состояния подводной лодки и ее экипажа, уже было известно капитану.

Из экипажа корабля тяжело пострадали: лейтенант Кравцов, водолаз Крутицкий, художник Сидлер и уборщик Щербина, находившиеся уже в госпитальном отсеке в бессознательном состоянии. Легко пострадали, но остаются на ногах после оказанной им первой помощи: старший лейтенант Богров, профессор Шелавин, помощник механика Ромейко.

Без вести пропал главный механик Горелов. Никто не мог понять, куда и как он исчез. Впрочем, заботы и волнения по поводу положения лодки не позволяли никому слишком много думать об этом странном исчезновении. Всех волновала судьба корабля.

Уже через час после взрыва состоялось короткое собрание всего экипажа. Капитан обрисовал положение: взрыв газов, проникших неизвестно каким образом в газопроводную камеру, причинил подводной лодке значительные разрушения, однако ни один из ее жизненных механизмов не выбыл окончательно из строя, — все повреждения могут быть исправлены силами экипажа. Самое главное — это то, что «Пионер» сохранил пловучесть, — правда, с большим диферентом на корму и, по показаниям уцелевшего глубомера, только на определенной, стопятидесятиметровой глубине, не имея возможности ни опуститься, ни подняться. Он лишился движения, управления, боеспособности и, наконец, если можно так выразиться, оглох и ослеп, уносимый каким-то течением в неизвестном направлении. Все контрольно-измерительные приборы, аппараты связи, автоматической сигнализации и управления можно, как и поврежденные машины, исправить или заменить запасными. Единственная серьезная опасность грозит со стороны ходовых и рулевых дюз, состояние которых неизвестно. Непосредственно примыкающая к дюзам газопроводная камера наполнена водой, которая качала пробиваться в кормовой электролизный отсек. Пока еще нельзя точно установить, каким образом проникла вода в камеру: через пробоину в корпусе подводной лодки или через дюзы. Нельзя быть также уверенным, целы ли вообще дюзовые кольца, или они силою взрыва сорваны и сброшены с лодки. Все это можно будет узнать, когда будет восстановлена общая или автономная сеть управления, при помощи которой удастся открыть выходную камеру и произвести наружный осмотр кормовой части корабля.

— Всему экипажу, — закончил свое сообщение капитан, — необходимо немедленно приняться за приведение в порядок всех отсеков подлодки, за ремонт машин, исправление и замену приборов и аппаратов. Все должны помнить, что речь идет не только о спасении лодки, но и о том, что она обязана быть на своем посту во Владивостоке точно к назначенному правительством сроку. Работа предстоит огромная, но если дюзы, в каком бы то ни было виде, остались еще на подлодке, она должна быть и будет двадцать третьего августа во Владивостоке!

Его вера, его энергия и непреклонная решимость передались каждому участнику собрания. Загорелись глаза, оживились истомленные лица. Один за другим люди выступали вперед, призывали к беззаветной работе, клялись, что готовы отдать жизнь за спасение подводной лодки и за ее появление у Владивостока в срок…

К полудню все отсеки корабля общей авральной работой всей команды были очищены от обломков, были также приведены в порядок хозяйственные и продуктовые склады, склады снаряжения, инструментов, материалов, водолазного имущества, химический и боеприпасов. Наскоро пообедав и разбившись на бригады по специальностям, команда сейчас же принялась за восстановление всех сетей, за ремонт и исправление машин, аппаратов и приборов.

Самая большая, тяжелая и ответственная работа выпала на долю бригады электриков. Вся жизнь подводного корабля — управление, связь, сигнализация, свет, накал, работа пушек и механизмов — питалась электрическим током. Во все уголки и закоулки проникала сеть электрических проводов.

Усиленная профессором Шелавиным и имеющими некоторый опыт и познания в практической электротехнике Цоем и Павликом, бригада делала буквально чудеса. Уже к двадцати четырем часам поврежденные аккумуляторные секции были поставлены на место, разбитые аккумуляторы заменены новыми, общая сеть освещения восстановлена. Акустики Чижов и Птицын к этому времени успели разобрать носовую ультразвуковую пушку, с тем чтобы завтра с раннего утра приняться за ее восстановление. Третий акустик, Беляев, работал над самыми тонкими и нежными аппаратами подводной лодки: ультразвуковыми прожекторами — ее глазами и ушами. Они были рассеяны по всей внешней поверхности подводной лодки и больше всех пострадали от чудовищного потрясения, испытанного ею во время взрыва. К счастью, доступ к этим аппаратам был изнутри, и они были обеспечены полным ассортиментом запасных частей, так что Беляеву приходилось лишь заменять пострадавшие части новыми. Но и эта работа была настолько кропотлива, требовала столько внимания и осторожности, что Беляев, обычно человек очень спокойный, теперь едва сдерживал нетерпение. Все же к двадцати четырем часам он успел исправить пять мембран и восстановить их сеть. Старший радист Плетнев и его помощник Гребенчук упорно работали над сильно пострадавшей радиостанцией.

Почти без дела остались механики Козырев и Ромейко. Лишившись своего начальника и руководителя, они, однако, быстро привели в порядок камеры баллонов и исправили или заменили новыми некоторые контрольно-измерительные приборы в этих камерах. Самая серьезная работа предстояла им в камере газопроводных труб и над дюзами. Но доступа к ним пока еще не было, и механики с волнением ожидали момента, когда им придется приняться за нее. Их мучили сомнения и неуверенность в своем опыте и познаниях. Особенно волновался Козырев, которого капитан назначил временно исполняющим обязанности главного механика. Как бы то ни было, но к концу дня, оказавшись временно свободными, Козырев и Ромейко поспешили на помощь другим бригадам: первый — электрикам, а второй — водолазам. Каждый специалист-подводник должен быть знаком в большей или меньшей степени с одной-двумя из других применяющихся на подводной лодке специальностей, чтобы в случае необходимости заменить выбывшего из строя товарища.

Скворешня и Матвеев очень обрадовались Ромейко. Их оставалось всего двое, третий — Крутицкий — лежал в госпитальном отсеке. Водолазы славятся как мастера на все руки, мастера находчивости, сметки, изобретательности. При работе под водой им приходится бывать и кузнецами, и огнерезами, и шахтерами, пробивающими тоннели под корпусом затонувших кораблей, и строителями подводных частей мостов, набережных, и всем, чем заставит их быть необходимость. Сейчас капитан приказал водолазам, пока они еще не могли заняться наружными работами, осмотреть весь корпус корабля, проверить весь его набор — киль, шпангоуты, бимсы, пиллерсы, кницы, — проверить все крепления, переборки, двери, иллюминаторы-окна и замеченные где-либо повреждения или неисправности устранить. Работы было много — тяжелой и самой разнообразной, и помощь Ромейко явилась весьма кстати.

Зоолог и Цой отдавались уходу за ранеными, но в свободные часы Цой присоединялся к электрикам, а зоолог — к акустикам, среди которых он пользовался большим авторитетом.

Комиссар Семин поспевал всюду — бодрый, энергичный, веселый. Он спешил на помощь, где только была нужда в ней, следил за пищей и отдыхом команды и с первого же дня аварийного положения корабля взял на себя одного выпуск в свет ежедневной газеты под странным для постороннего глаза названием: «За 23 августа!» Но это название много говорило сердцам людей из команды «Пионера». Составление газеты, редактирование, печатание, художественное оформление и расклейка — все было делом рук комиссара Семина. Когда он успевал это делать, оставалось загадкой для всей команды, но каждый день утром в определенный час из микрофона в центральном посту, через репродукторы, во всех отсеках подводной лодки раздавался его голос, читавший разнообразное содержание очередного номера газеты. Сообщались сводки о проделанной вчера работе, отмечались успехи бригад и отдельных лиц, указывались недостатки, декламировались злободневные стихи и фельетоны, звавшие к борьбе и победе… Этого утреннего часа, когда комиссар начинал передачу газеты, уже с первого ее номера команда ждала всегда с нетерпением.

Сдержанный, подтянутый, всегда словно вылощенный, старший лейтенант Богров после взрыва сразу потерял все эти настойчиво культивировавшиеся им качества. Скинув белоснежный китель, засучив рукава рубахи, с повязкой на чем-то порезанной во время аварии шее, весело посвистывая, балагуря и подтрунивая, он работал у машин и аппаратов то с одной, то с другой бригадой, как раз там, где это было нужнее всего. Через два-три дня старший лейтенант стал положительно общим любимцем, и бригады изощрялись в выдумывании предлогов, чтобы только залучить его для работы в свой состав.

По нескольку раз в день спускался в машинное отделение капитан, медленно проходил по всем отсекам и камерам, присматривался к работам, прислушивался к звонким ударам молотков, скрипу и визгу инструментов, шипению электродов, и в глазах работающих людей его довольная улыбка как будто прибавляла света электрическим лампам. Иногда в этой атмосфере кипучего, вдохновенного труда капитан вдруг не выдерживал и, сбросив с себя китель, присоединялся на час-другой к бригаде, изнемогавшей над какой-либо особенно тяжелой работой. С нескрываемым чувством сожаления отрывался он от нее, чтобы закончить осмотр и успеть еще проведать раненых в госпитальном отсеке. Прежде всего он подходил к койке неподвижного, с ледяными компрессами на голове лейтенанта Кравцова и долго, с каким-то немым вопросом смотрел на его мертвенно-бледное, с закрытыми глазами лицо. И каждый раз капитан тихо допытывался у зоолога, выживет ли лейтенант, придет ли он в себя. Зоолог с сокрушением покачивал головой.

— У лейтенанта, очевидно, легкое сотрясение мозга, он нуждается в абсолютном покое, и если болезнь ничем не осложнится, больной, может быть, придет в себя через несколько дней.

— А как Крутицкий? — спрашивал капитан, подходя к койке водолаза.

— Его положение лучше, — отвечал зоолог. — Он хотя и без сознания, но сегодня-завтра, вероятно, очнется.

— А рана в животе заживет?

— Кровоизлияние в брюшную полость прекратилось, но боюсь нагноения.

Сидлер и Щербина уже принимали пищу, и их здоровье не вызывало никаких опасений. Поговорив с ними, капитан возвратился в свою каюту.

Составив сводку о законченных работах и о ходе ремонта, он взял судовой журнал и, как всегда, когда ему приходилось брать в руки этот журнал, опять раскрыл его на той странице, на которой лейтенант Кравцов сделал свои последние записи в роковую ночь взрыва.

Что могли означать эти несколько строк о какой-то аварии дюз, для ликвидации которой лейтенант выдал Горелову пропуск на выход из подводной лодки? Почему лейтенант выдал пропуск без его, капитана, ведома? Правда, некоторое легкомыслие и беспечность свойственны характеру лейтенанта. Но все же… В пропуске указывается серьезная причина его поступка. Действительно ли дело началось с закупорки дюз пемзой и пеплом, как об этом говорит сохранившаяся копия в книжке пропусков? Эту причину мог подсказать лейтенанту только Горелов. Раскрыв книжку пропусков, капитан опять внимательно и пытливо вчитывался в каждую строчку копии, в каждое слово ее. Как торопливо, криво, небрежно, как явно взволнованно бегут эти строчки по белой бумаге! Как отличается этот почерк от обычного четкого почерка лейтенанта! Что взволновало его в момент, когда он выписывал пропуск? Вот на копии выделяются нарочито подчеркнутые слова: «Срочно! Пропустить немедленно для прочистки дюз»… Может быть, действительно закупорка дюз вызвала скопление гремучего газа, и Горелов, не успев прочистить их, погиб от взрыва… Погиб, как герой, на своем посту… Как герой?.. Но тогда почему же сигнализаторы не сообщили в центральный пост о скоплении газов в газопроводных трубах? Почему автоматы сами не прекратили доступ газам в трубы, как только давление в них превысило норму? Почему и сигнализация и автоматика одновременно и еще до взрыва отказались работать? Это не могло быть простой случайностью. Значит, кто-то их заранее испортил. Кто же мог это сделать как раз на вахте Горелова, кроме него самого? Стало быть, это он — нарочно! Сознательно устроил взрыв! Это он сбил с толку доверчивого лейтенанта, привел его в панику и заставил срочно, забыв о приказе, выдать пропуск на выход из подводной лодки… Бедный обманутый лейтенант… «Срочно!» «Немедленно!» Так пишут, так, можно сказать, кричат только при неожиданной, быстро налетающей грозной опасности, когда требуется инициатива, мгновенное решение, когда нельзя думать о формальностях, прятаться за параграф приказа, звать на помощь. И разве мог он думать, что его обманывают, разве он мог подозревать в предательстве главного механика лодки?! Но почему, уже выдав пропуск, лейтенант не вызвал тотчас же, немедленно капитана? Ведь Горелову нужно было по крайней мере пять-семь минут, чтобы выйти из подводной лодки.

Нет, это уж не просто легкомыслие — это непростительная, преступная беспечность! Как смел он, лейтенант советского военного флота, позволить себе такую недисциплинированность, такое пренебрежение основными правилами службы на военном корабле в таких исключительных обстоятельствах?!

Усевшись в кресло, с опущенной на грудь головой, капитан долго сидел, погруженный в тяжелые, мучительные мысли… Наконец он потянул к себе лист чистой бумаги и написал приказ по кораблю. В приказе предлагалось комиссару Семину немедленно начать следствие по делу о взрыве, происшедшем на корабле двадцать девятого июля, в четыре часа пятнадцать минут, и о пропавшем без вести главном механике корабля Горелове; опрос команды начать немедленно; членов команды, пострадавших при взрыве, допрашивать по мере выздоровления каждого из них, с разрешения врача, профессора Лордкипанидзе; обследование места взрыва (газопроводная камера и дюзы) произвести, как только обстоятельства это позволят. О ходе следствия докладывать ему, капитану, ежедневно.

В этот же день, когда вполне выяснился объем работ по ремонту и капитан в приказе установил точный график их выполнения, во втором номере газеты «За 23 августа!», которая получила дополнительное шутливое название: «Голос комиссара», появилась краткая заметка Марата. От имени бригады электриков Марат вызывал бригаду акустиков на социалистическое соревнование, на борьбу за скорейшее выполнение приказа капитана, за сокращение сроков ремонта. Бригада электриков в расширенном составе приняла на себя обязательства: закончить ремонт сети и щита управления к двенадцати часам пятого августа, открыть выход из подлодки в тот же день к двадцати четырем часам, восстановить систему сигнализации и связи к двадцати четырем часам седьмого августа, привести в порядок автоматику к двенадцати часам десятого августа, и так далее, по всем работам, возложенным на бригаду. В общем, получалась экономия против установленных капитаном сроков около двадцати процентов.

На другой же день газета оповестила всех, что бригада акустиков с включившимся в нее частично профессором Лордкипанидзе принимает вызов электриков и по новому, ею самой составленному графику сокращает время своих работ на двадцать пять процентов. Тут же газета сообщала, что, приветствуя почин электриков, водолазы заключают договор о социалистическом соревновании с радистами.

Атмосфера в отсеках корабля положительно накалялась. Работа, казалось, получила характер непрерывной яростной атаки на врага. Перерыв на обед и отдых команда сократила до сорока минут, а завтрак и ужин производились чуть ли не на ходу. Сводки о ходе работ соревнующихся выслушивались с таким же напряженным волнением, как телеграммы с полей сражения, с боевых фронтов. И каждый раз под крики «ура» и туш патефона, который в честь победителей заводил комиссар Семин перед микрофоном, и победители и побежденные с еще большей яростью набрасывались на новую работу.

Пятого августа, за пять минут до срока, перед закрытой еще дверью в выходную камеру собрались капитан Воронцов, старший лейтенант Богров, исполняющий обязанности главного механика Козырев, водолазы Скворешня и Матвеев, окруженные почти всем экипажем подводной лодки. Все стояли взволнованные, бледные, в полном молчании: предстоял первый наружный осмотр корабля, предстояло разрешение самого важного, самого мучительного вопроса — в каком состоянии кормовая часть корабля? Уцелели ли дюзы? Суждено ли «Пионеру» вернуть себе всю прежнюю живость движений, или он обречен на паралич, на мертвенную неподвижность своего полного жизни и сил организма?

Ровно в двадцать четыре часа невидимые электрические приводы, управляемые главным электриком Корнеевым из центрального поста, начали медленно втягивать в пазы переборки тяжелую металлическую дверь. Эту победу встретили без обычных приветственных криков, все в том же напряженном, взволнованном молчании. Никто не издал ни звука…

Выходная камера, полная света, открылась, пять человек вошли в нее и торопливо начали совершать туалет водолазов. Через четверть часа дверь закрылась, послышался гул и ворчание бегущей по трубам воды, затем откинулась выходная площадка, и пять закованных в металл фигур с ярко горящими фонарями на шлемах вышли в ночную подводную тьму.

Горя от нетерпения, забывая все правила субординации, Скворешня очертя голову вылетел вперед, и сейчас же под всеми шлемами загремел его торжествующий оглушительный бас:

— Ура… Хай живе наш «Пионер»!.. Все дюзы почти на месте.

Глазам капитана и его спутников предстала удивительная картина.

Огромное, до двух метров в диаметре, металлическое кольцо, массивное, литое, обычно надетое на крайнюю кормовую часть, словно чудовищная шапка, усеянная по околышу и по верху многочисленными отверстиями дюз, теперь, сорванное с места, далеко откинулось назад, держась лишь на нижней части, как на дверной петле. Изнутри этой шапки густо, как в щетке, торчали острые зубья изломанных черных труб; в оголившейся крайней части кормы зияло отверстие, ведущее в газопроводную камеру подлодки.

— Ну, Николай Борисович, — оживленно обратился старший лейтенант к капитану, — мы можем поздравить себя со спасительной находкой! Дюзы есть — значит, все в порядке.

— Я боялся надеяться на такую удачу, — с едва сдерживаемым волнением ответил капитан после минутного молчания. — Словно гора с плеч… Весь вопрос теперь в том, как поставить кольцо на место.

— Термитом и электролебедкой, товарищ командир, — сказал Козырев.

— Гм… Вот как! — капитан внимательно посмотрел на Козырева. — Так, на ходу, и будете производить работы?

— Устроим вокруг кормы леса с неподвижными площадками, товарищ командир, — быстро ответил Козырев.

— Правильно, — поддержал старший лейтенант.

Козырев и Матвеев взобрались на корпус и внимательно изучали состояние кормы и внутренней поверхности кольца.

— Ну, как там, товарищ Козырев? — спросил капитан.

— Отлично, товарищ командир! — весело ответил новоиспеченный главный механик. — Край кормы ровный, не рваный. И поверхность почти чистая, как будто ножом срезало! Подчищать придется мало.

— Завтра же с утра за дело, — сказал капитан. — Общее наблюдение за этими работами я прошу вас взять на себя, Александр Леонидович.

— Слушаю, Николай Борисович!

— А теперь — на подлодку! — скомандовал капитан. — Да поскорее! Мы несем радость экипажу, и нельзя заставлять его слишком долго ждать.

Радость была действительно необыкновенная. Хотя команде уже давно следовало спать, но от охватившего всех волнения никто не смог сразу улечься и заснуть.

Наконец усталость взяла свое, и скоро в подводной лодке воцарилась сонная тишина. Один лишь Скворешня, единственный вахтенный на все судно, с трудом бодрствовал, мурлыча под нос свою любимую украинскую «Реве тай стогне Днiпр широкий…» Правда, был момент, когда вдруг умолкло и это тихое мурлыканье и Скворешня на ходу, задержавшись у притолоки дверей, задремал всего лишь на одну-две минуты. Но как раз в эти короткие минуты подводная лодка едва ощутимо содрогнулась от мягкого, тихого толчка и сейчас же успокоилась. Сонная, ничем не потревоженная тишина продолжала царить в каютах и отсеках «Пионера». Скворешня очнулся, вздохнул и продолжал свое тяжелое, размеренное хождение под тихое мурлыканье песни, так ничего и не заметив…

 

Глава VIII.

У ПОДНОЖИЯ ОСТРОВА

Много лет назад, в конце XIX века, доктор Ганс Гольдшмидт впервые разработал химическую реакцию, которая получила впоследствии его имя. Сущность этой реакции заключалась в том, что если смешать окись железа (окалина, порошок ржавчины и т. п.) с порошком алюминия и смесь эту поджечь, то алюминий в процессе горения отнимет у окиси железа кислород, восстанавливая тем самым чистое железо, а сам окислится; образующаяся при этом избыточная тепловая энергия расплавит железо, а полученная окись алюминия всплывет на поверхность в виде шлака.

Вот эта смесь окиси железа с порошком алюминия и носит название термита, и с тех пор, как «реакция Гольдшмидта» стала известной, она долго применялась лишь для получения некоторых простейших ферросплавов и особенно для сварки рельсов.

Сорок лет так ограниченно и примитивно использовался термит в лабораториях и металлургической практике, пока наконец советские ученые не раскрыли все богатейшие возможности, которые были до тех пор скрыты в этой реакции. Оказалось, что окись любого металла может восстанавливаться в любом помещении, в простом тигле, без особого оборудования, в присутствии лишь известных, точно определенных термитов (алюминия, лития, натрия, силиция).

Особенно замечательными в процессе «термитной реакции» являются необычайные температуры, которые развиваются при ней. Уже при восстановлении железа алюминием получается температура в 3500°, при которой расплавлялись все известные в то время металлы. Реакция же вольфрам — алюминий развивает температуру в 7500°, то есть выше солнечной (6000°), и протекает настолько бурно, что вольфрам испаряется.

К тому времени, когда Крепин конструировал свою подводную лодку, советские ученые добились уже того, что термитная реакция могла происходить даже под водой так же безотказно, как применяется под водой автогенная сварка и резка металлов, но гораздо более просто, свободно и безопасно.

К помощи термитной реакции и решил обратиться Козырев, чтобы поставить на место кольцо дюз, изготовленное из такого тугоплавкого сплава, который совершенно не представлялось бы возможным разогреть и обработать в подводных условиях другими средствами.

Когда рано утром шестого августа Ромейко, Скворешня и Матвеев подготовили в выходной камере трубы, тросы, металлические листы и другие материалы для сооружения лесов и подмостьев вокруг кормовой части подводной лодки, Козырев с капитаном уже закончили все расчеты и план предстоящих работ по установке на место дюзового кольца. Спустившись вниз, в выходную камеру, Козырев застал там водолазов и механиков уже одетыми в скафандры и готовыми к выходу. Быстро одевшись и сам, он нажал кнопку на стене, сигнализируя центральному посту, что можно впускать в камеру воду. Через несколько минут вода наполнила камеру, послышался скрип тросов, начавших отпускать площадку. Но едва отделившись верхним краем на полметра от корпуса подводной лодки, площадка остановилась, скрип прекратился.

— А який там бисов сын жартуе? — рассердился Скворешня, переминаясь в беспокойстве с ноги на ногу и поглядывая на открывшуюся вверху узкую щель. — Ну и братишки-электрики! Делали, делали — и не доделали. Хороши работнички!

— Площадка не открывается! — сообщил центральному посту Козырев. — В чем дело, товарищ командир?

— Не понимаю, — удивленно ответил голос капитана… — Ведь мы вчера выходили, и она была в исправности. И у меня здесь, на щите управления, красный сигнал. Сейчас прикажу электрикам проверить все приводы. Подождите немного.

— Пока там Марат будет ползать по переборкам, проверять сеть, давайте-ка здесь посмотрим, — предложил Скворешня: — может быть, заело отпускные тросы.

— Есть осмотреть тросы, товарищ старшина, — произнес Матвеев, открывая патронташ и намереваясь заполнить воздухом заспинный мешок.

— А не стоит возиться с мешком, — сказал Скворешня. — Полезай лучше ко мне на плечи. Удобнее, работать будет.

— Есть на плечи.

На могучих плечах Скворешни Матвеев чувствовал себя свободно и уверенно, как на площадке раздвижной лестницы. Под потолком камеры он быстро осмотрел блок с правильно намотанными витками троса, проверил в обшивке корпуса выходное отверстие троса, потом, высунув, голову в щель между верхним краем площадки и корпусом, проверил наружное крепление троса с площадкой.

— Здесь все в порядке, Андрей Васильевич, — сообщил он Скворешне, повернувшись на его плечах. — Стой!.. Стой!.. — закричал он вдруг. — А ну-ка, Андрей Васильевич, поднимай выше! За ноги! Еще выше!.. Эге! Что же это такое?! Вот так штука!

Обычно спокойный, уравновешенный и немногословный, Матвеев сейчас несколько взволновался. Высунувшись до половины над площадкой и перегнувшись через нее наружу, он водил там во все стороны фонарем, изо всех сил вытягивался, пытаясь что-то достать руками.

— Да в чем там дело, наконец? — не выдержав, закричал Скворешня.

— Как будто земля, Андрей Васильевич, — ответил Матвеев, мягко соскакивая с плеч Скворешни. — Могу даже сказать наверное, что земля. Скала… самая настоящая скала! Она подпирает площадку и не дает ей опуститься. Подлодка боком прижалась к ней.

Это открытие вызвало общую сенсацию. Капитан приказал Матвееву выбраться через щель наружу и обследовать скалу. Матвеев быстро вернулся и доложил, что скала, к которой прижат был течением «Пионер», составляет часть обширного склона подводной горы, далеко простирающейся во все стороны и поднимающейся, вероятно, до поверхности, а может быть, и над поверхностью. Слишком высоко всплывать Матвеев не решался, придерживаясь приказа капитана. По распоряжению капитана, Скворешня и десять человек команды, все в скафандрах, выбрались из подводной лодки тем же путем, что и Матвеев. Они вынесли с собой несколько мотков тонкого гибкого троса и, сделав из него три огромные петли, надели их на носовую часть корабля, а четвертым намертво закрепили корму за скалу. Затем, схватив концы носовых петель и повернувшись лицом к свободному океану, люди разом, по команде Скворешни, запустили свои винты на десять десятых хода. Пятьсот лошадиных сил через пятнадцать минут оттащили подводную лодку от скалы и поставили ее носом в океан, кормой к подводной горе. Чтобы течение опять не снесло корабль и не прижало его к горе, концы одной из носовых петель опустили до грунта и закрепили их там за большой обломок скалы. «Пионер» стоял теперь на надежных мертвых якорях.

«Дюзовая бригада» в намеченном составе немедленно принялась за работу у кормовой части корабля.

Между тем капитан вызвал к себе в центральный пост Шелавина и предложил ему самым тщательным образом ознакомиться с подводной горой.

— Мы не можем еще определить свои координаты, — сказал при этом капитан. — Ни один из наших инфракрасных разведчиков пока не работает. Но, может быть, ближайший осмотр горы поможет именно вам, опытному океанографу, установить, что это за гора, где она находится, не является ли она подножием банки, обширной отмели, коралловых рифов или коралловых атоллов. Атоллы же могут быть населены, и в нашем положении это была бы очень большая неприятность. Осторожность не мешает… С наступлением ночи поднимитесь на поверхность, осмотритесь, не видны ли огни, движение судов, туземных каноэ, Возьмите, если считаете нужным, кого-нибудь из команды для сопровождения вас…

— Ну, зачем же, Николай Борисович, отрывать сейчас людей от работ! Я отлично и сам справлюсь, хотя, если разрешите, я взял бы с собой Павлика. Он не так уж здесь необходим, да и ему было бы интересно и полезно…

Капитан согласился. Павлик был несказанно рад этой вылазке: он давно не бродил под водой, а новые места сулили новые впечатления, новые открытия, новые радости.

С полной зарядкой жидкого кислорода в патронах, электроэнергии в аккумуляторах, питания и воды в термосах и в полной амуниции геологоразведчиков и подводных охотников, Шелавин и Павлик ровно в пятнадцать часов сошли с площадки на склон горы и пошли по грунту на юг. Итти было нелегко. Склон был довольно крут, густо усыпан обломками скал, ноги вязли в иле, путались в водорослях. Можно было бы просто плыть над склоном при помощи винтов на самой малой скорости, но Шелавин сознательно отказался от этого, объяснив Павлику, что необходимо исследовать геологическое строение горы; геология же раскрывает свои тайны только пешеходам, а не пилотам, хотя бы и подводным.

Много рыб встречалось на пути. Павлик безошибочно называл их, вызывая одобрительное бормотание океанографа.

Через четверть часа ходьбы Павлик вдруг споткнулся, нагнулся и вытащил что-то из ила.

— А вот это что такое? — спросил он, протягивая Шелавину свою находку.

В его руках был грубой, примитивной работы, но совершенно ясно оформленный кривой нож с каким-то обрубком вместо рукоятки и тускло поблескивающим черным лезвием. Едва взглянув на него, Шелавин удивленно воскликнул:

— Обсидиановый нож! Нож из чистого вулканического стекла! А дело-то становится исключительно интересным! Абсолютно!.. Давай, Павлик, еще покопаемся тут.

Через минуту Шелавин с торжеством вытащил из ила еще одну находку.

— Так и есть! — обрадованно сказал он, рассматривая ее. — Обсидиановый наконечник копья… Замечательно! Абсолютно!.. Копай, копай, Павлик!

Больше, однако, они ничего не нашли.

Отдохнув немного, они пошли дальше. Шелавин потерял на время свою обычную словоохотливость и долго шел молча, погруженный в задумчивость, лишь изредка напоминая Павлику:

— Смотри под ноги. Хорошенько смотри! Не пропусти чего-нибудь…

И снова шел вперед, опустив голову, молчаливый и задумчивый, изредка бормоча что-то неразборчивое и натыкаясь на скалы. Через полчаса Шелавин внезапно остановился перед большой плоской скалой. Подняв глаза, он на мгновение замер и потом закричал голосом, полным восторга:

— Лодка! Туземное каноэ!..

С неожиданной ловкостью и быстротой он вскочил на скалу. Перед ним, как на пьедестале из базальта, почти до борта засыпанное илом, лежало длинное суденышко с характерно изогнутым носом, украшенным замысловатой, фантастической резьбой.

— Сюда, Павлик! — нетерпеливо закричал Шелавин. — За лопатку! Расчищай!

Окруженные тучей ила, они лихорадочно работали около четверти часа, и когда ил осел, а вода получила свою обычную прозрачность, перед ними оказалась туземная пирога с проломленным дном и нагруженная остатками прогнивших рыболовных сетей. Копаясь в этой куче, то Шелавин, то Павлик с радостными криками вытаскивали все новые и новые находки: человеческий череп, деревянные статуэтки с человеческими или птичьими головами, рыболовные костяные крючки, какие-то деревянные красноватые дощечки длиной от одного до двух метров, покрытые густой вязью непонятных значков.

Первая же дощечка, попавшая в руки Шелавину, произвела на него потрясающее впечатление. Уткнувшись в нее почти вплотную шлемом, с безумными, едва не вылезающими из орбит глазами, он вглядывался несколько мгновений в длинные ряды этих значков, потом вдруг, приплясывая на месте, закричал:

— Кохау!.. Кохау ронго-ронго… Это они! Это они! Кохау ронго-ронго рапануйцев!..

Остолбеневший от изумления Павлик с раскрытым ртом смотрел на эту картину, напоминавшую пляску первобытных дикарей с какими-то непонятными заклинаниями.

— Понимаете ли вы, молодой человек, что это значит, позвольте вас спросить? Нет, нет! Вы не понимаете, что это значит!.. Это… это…

— А что же это, в самом деле, значит? — спросил пришедший в себя Павлик.

Но Шелавин вдруг замолчал, сосредоточенно задумался, потом пробормотал:

— Что это значит? Гм… гм… Подождем немного. Надо убедиться. Надо проверить. Мы еще встретим… Я уверен, что встретим аху и… и… Пойдем! Скорее идем дальше!.. Складывай все в лодку! На обратном пути захватим.

Шелавин почти бежал впереди, а Павлик едва поспевал за ним. Так они прошли еще около получаса, и, когда Павлик почувствовал наконец, что выбивается из сил, Шелавин вдруг остановился.

Перед ними, стеной метра в два вышины, тянулась поперек склона, метров на пятьдесят-шестьдесят в длину, сложенная из огромных плит терраса. Но ни Шелавин, ни Павлик не смотрели на нее. В полном молчании, словно зачарованные, закинув головы, они не сводили глаз с нескольких гигантских статуй, безмолвно, в мрачном и грозном спокойствии возвышавшихся над террасой на пятнадцать-двадцать метров. В лучах фонарей были видны их странные головы, украшенные, словно каменными тюрбанами, огромными, двухметровыми цилиндрами. Срезанные назад узкие лбы, длинные вогнутые носы, глубокие пустые черные глазницы, тонкие строго сжатые губы и острые подбородки производили незабываемое впечатление внутренней силой своего сверхчеловеческого облика.

Они стояли на удлиненных торсах, без ног, с едва намеченными под грудью руками — примитивные и мощные, безмолвные и грозные, — и пристально глядели вперед, в безмерные пространства океана, через головы пигмеев, внезапно появившихся оттуда. Между этими стоящими словно на страже гигантами валялись многочисленные, повергнутые уже океаном фигуры с отлетевшими в стороны огромными цилиндрами, некогда украшавшими их головы.

— Рапа-Нуи… — бормотал океанограф. — Рапа-Нуи… Древний Вайгу… Значит, правда: его затопил океан… Смотри, Павлик! Смотри! Запомни это навсегда…

Долго стояли они молча перед каменными гигантами; наконец Шелавин, словно очнувшись, вздохнул и сказал:

— Надо итти дальше, Павлик. Мы еще встретим их немало. Нам нужно закончить обследование острова.

Бросив последний долгий взгляд на подводных стражей горы, Шелавин запустил винт и поплыл дальше на юг. Павлик последовал за ним. После длительного молчания он спросил океанографа:

— Почему вы сказали, Иван Степанович, «острова»? Разве это не просто подводная гора?

— А где ты видел подводную гору с затонувшими на ней лодками, ножами, копьями и, наконец, с такими сооружениями, как эти террасы и колоссальные статуи? А?.. Позвольте вас спросить, молодой человек?

— Ну что же? — набравшись духу, возразил Павлик. — Вы же нам как-то рассказывали на кружке об опустившихся в море островах и даже материках! Может быть, и здесь так же произошло?

— Гм… гм… — замялся океанограф. — М-да… Конечно, бывает… Отчасти ты прав, но только отчасти. Ведь могут быть случаи, когда остров или материк постепенно или сразу, но лишь частично покрывается наступающим океаном. Кажется, об этих трансгрессиях океана я вам тоже говорил? Очевидно, и здесь произошел именно такой случай… А это что такое? — внезапно прервав себя, указал рукой Шелавин на большое темное пятно, выделяющееся на склоне в подводных сумерках.

— Вход в пещеру или грот, могу сказать наверное, — не задумываясь, ответил Павлик, считавший себя в этих вопросах достаточно опытным человеком.

— И, очевидно, в очень большую пещеру, — добавил океанограф. — Надо посмотреть!

Павлик первым вплыл в пещеру. Она оказалась действительно огромных размеров и, судя по ее базальтовым стенам и сводам, была вулканического, происхождения. Возможно, что в далекие геологические эпохи через это жерло или боковой ход изливалась из недр земли расплавленная лава. Пещера была очень высока, широка и тянулась далеко в глубину горы. Ее дно было покрыто илом, в котором среди бесчисленных раковин копошилось множество иглокожих и кишечнополостных; стены, обломки скал и бугры застывшей лавы заросли фестонами, занавесями, коврами, известковых водорослей.

Бегло обследовав пещеру, Шелавин и Павлик почувствовали усталость и голод. Решено было сделать привал, отдохнуть и поесть. Оба опустились на небольшой обломок скалы и принялись за термосы. Сделав несколько глотков горячего какао, Павлик вернулся к прерванному разговору.

— Иван Степанович, если мы не на простой подводной горе, то что же это за остров?

— Это остров Рапа-Нуи. Таинственный, загадочный остров, доставивший и до сих пор еще доставляющий массу хлопот и мучений географам, этнографам и историкам культуры всего цивилизованного мира. Слыхал ли ты что-нибудь об этом острове?

— Рапа-Нуи?.. Нет, — признался Павлик, — в первый раз слышу.

— Гм… Нечего сказать, хорош! Но, может быть, ты знаешь его под именем Вайгу, как его иногда называют?

— Н-нет, Иван Степанович, — ответил Павлик, чувствуя уже некоторую неловкость. — И Вайгу что-то не знаю.

— Не понимаю. Абсолютно не понимаю, чему вас только учили в этих ваших прославленных гимназиях, или, как их там… колледжах, что ли!

— Колледж святого Патрика, Иван Степанович, в Квебеке.

— Не святого Патрика, — разразился наконец океанограф, — а святого невежества!.. Вот-с! Святого невежества! Не знать ничего и даже не слышать об острове Рапа-Нуи, или Вайгу, или Пасхи! Это чудовищно!

— Пасхи? Остров Святой Пасхи? — встрепенулся Павлик. — Я что-то припоминаю… Да, да, я припоминаю… Это крохотный остров среди Тихого океана. Его открыл Дэвис в тысяча шестьсот восемьдесят седьмом году, потом адмирал Роггевен — в тысяча семьсот двадцать втором году. И остров населяли тогда язычники, идолопоклонники, но потом туда приехали какие-то монахи, которые обратили их в христианство. Вот и все, что нам рассказал об острове Пасхи учитель географии в колледже.

— Идиот, на обязанности которого лежало превращать детей в таких же идиотов, как он сам! Как хорошо, Павлик, что ты вырвался из этой фабрики невежд, тупиц и ханжей! Поступишь в нашу советскую школу — и весь мир раскроется перед тобой во всей своей красоте и правде! Ведь тебе не рассказали в колледже самого интересного про этот замечательный остров! Крохотный островок, который за один час ходьбы можно пересечь с одного конца до другого! Одинокий клочок земли, затерянный среди безбрежного океана, отделенный четырьмя тысячами километров от Южной Америки и таким же примерно расстоянием от ближайших островов Полинезии! И вот этот ничтожный островок представляет собой настоящий клубок научных загадок и тайн! Ты подумай только, Павлик: среди всей Полинезии, между всеми ее бесчисленными островами и племенами, только здесь, у этого маленького народца, населявшего Рапа-Нуи, развилась и расцвела письменность! На тех самых кохау ронго-ронго — длинных красновато-коричневых дощечках, которые мы только что нашли в каноэ и держали в руках! Мало того! Эти деревянные таблицы с письменами древних рапануйцев до сих пор не прочитаны, не раскрыты ни одним ученым цивилизованного мира.

Шелавин замолчал и сделал несколько глотков какао из термоса.

— А эти террасы, или аху, как их называют туземцы? А эти необыкновенные, поразительные статуи? — продолжал он через минуту. — Как мог сделать эти гигантские сооружения маленький народец, находившийся на самом низком уровне культуры? Ведь некоторые из этих статуй достигают двадцати трех метров в высоту, имеют в плечах до двух-трех метров, с двухметровыми тюрбанами на головах, весят до двух тысяч центнеров! А таких аху к моменту появления европейцев насчитывалось не менее двухсот шестидесяти штук, а статуй — свыше пятисот, и все они своими гневными лицами обращены к океану.

— Значит, здесь когда-то жили другие люди? — спросил Павлик, очень увлеченный этим рассказом.

— Вот-вот… Чтобы разгадать все эти загадки, некоторые ученые высказали именно такое предположение. Этот остров, по их мнению, в древности был гораздо бульших размеров. Его населяло многочисленное племя со своеобразной, довольно высокой культурой, гораздо более высокой, чем у тех жалких племен, которых застали на острове первые европейцы. И вот настало время, когда древние рапануйцы начали замечать, что их остров медленно, но неудержимо поглощается морем. Тогда они, полные тревоги и смутных опасений, обратились к своим богам, ища у них защиты против угрожающей стихии. Они начали строить у берега моря огромные террасы и ставить на них многочисленных идолов как стражей и хранителей родной земли. Но океан продолжал неумолимо наступать, и напрасно каменные боги вперяли в него свои угрожающие взоры. Люди не теряли, однако, надежды. Лихорадочно продолжали они свою работу: высекали новых идолов, строили новые аху и воздвигали на них новые и новые ряды своих стражей и хранителей. Так продолжалось, вероятно, много десятков лет. Может быть, постепенно убеждаясь в тщетности своих надежд и в бессилии своих богов, а может быть, после какого-нибудь внезапного штурма со стороны океана в результате землетрясения, но в конце концов население впало в панику. Оно бросило все работы и, захватив весь свой скарб, устремилось к своим каноэ, чтобы искать спасения на другой земле. Такие переселения с острова на остров через огромные водные пространства океана довольно часто происходили по разным причинам в истории заселения Полинезии.

Впрочем, другие ученые считают, что теперешние жители острова Рапа-Нуи — не остатки его первоначального населения, а пришельцы, осмелившиеся занять остров, который или перестал погружаться, или стал погружаться медленнее, незаметнее. А то, что мы открыли сегодня большое подводное аху со статуями, должно окончательно доказать правоту теории о погружении острова…

Шелавин замолчал, задумчиво посасывая трубку от термоса с какао. Павлик, слушавший все время рассказ океанографа, как древнюю сказку, тоже молчал. Наконец он спросил:

— Ну, а они, эти пришельцы, как они устроились на острове?

— Они, может быть, с их точки зрения, жили довольно долгое время неплохо — до тех пор, пока европейские «цивилизаторы» не обратили на них внимания. Тогда среди островитян появились болезни, страсть к водке и табаку, к европейским безделушкам и к так называемой культуре. Но самый тяжелый удар был нанесен острову в тысяча восемьсот шестьдесят втором году, когда перуанские работорговцы напали на него. После неимоверных жестокостей, убийств, грабежей они захватили в плен бóльшую часть населения — пять тысяч человек — и увезли их на остров Чинча, у берегов Южной Америки. Там эти несчастные должны были добывать гуано — птичий помет, в огромных количествах скопившийся на этих островах, откуда его вывозили для удобрения истощенных земель Европы.

Правда, некоторые из этих рапануйцев были потом освобождены, но, вернувшись на родину, они привезли с собой оспу, которая вместе с туберкулезом и водкой сильно истребила население. С тех пор началось постепенное его вымирание, и уже в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году оно составляло всего лишь сто пятьдесят человек. В последнее время число их несколько увеличилось — достигло двухсот пятидесяти человек, но в условиях капитализма, жестокой эксплоатации, пьянства, болезней, безысходной нищеты вряд ли это племя сможет возродиться… Да-а-а!.. Это не то, что у нас, Павлик!.. Сколько вот таких маленьких племен и народов, доведенных царями, их чиновниками и капиталистическими хищниками до вымирания, возродилось у нас в Союзе после Великой Октябрьской революции! Вот какие дела, молодой человек!.. Много еще других тайн для науки таит в себе этот маленький, почти пустынный островок. Всего сразу не перескажешь, Павлик, а нам пора возвращаться. Продолжать обследование этих подводных склонов я считаю теперь совершенно излишним: то, что капитан хотел знать, для меня уже вполне ясно. И это — главное! Ну-с, в дорогу, молодой человек, благонамеренный воспитанник колледжа святого Патрика в Квебеке!

— Я бы хотел поскорее забыть об этом, — тихо ответил Павлик, — а вы мне напоминаете…

— А-а-а!.. Гм… гм… Да, упрек правильный… Ну, прости старика. Больше не буду…

Шелавин с добродушной улыбкой протянул металлическую руку. Павлик весело и охотно пожал ее.

На обратном пути, у челнока, они взгромоздили на себя кучу рыболовных сетей и расположили веером за спиной священные таблицы рапануйцев и другие трофеи, после чего отправились домой.

Через два часа, показавшись в таком виде перед подводной лодкой, в ярко освещенном прожекторами пространстве, они были встречены удивленными восклицаниями, которые в следующую минуту сменились смехом и шутками.

Еще на площадке выходной камеры они увидели капитана, одетого в скафандр. И первый его вопрос, обращенный к Шелавину, был:

— Где мы, Иван Степанович?

— У подножья острова Рапа-Нуи.

Капитан нахмурил брови.

 

Глава IX.

ТАЙНА ОСТРОВА РАПА-НУИ

Залитый ярким светом прожекторов, «Пионер» стоял у подножия острова в необычайной сбруе из стальных тросов.

Оплетенный ими вдоль и поперек, он, казалось, был готов по первому сигналу, словно впряженный, потащить остров в просторы подводных глубин. На его горбу, поближе к носовой части, стояла, надежно прикрепленная, электролебедка с мотором, заключенным в коробку из прозрачного металла, и валом, выходящим наружу по обе стороны мотора. На этот вал при пуске электролебедки должны были наматываться толстые тросы от дюзового кольца, чтобы подтянуть его на прежнее место на корме. Перед этим нужно было, однако, размягчить термитом нижнюю часть кольца, на которой оно держалось.

Но вот уже двое суток, как термит горит под дюзовым кольцом, а металл не поддается действию жара. Козырев терялся в догадках, не зная, чем объяснить низкую температуру, — всего лишь около двух тысяч градусов, — которую развивала сейчас термитная реакция. Дело не клеилось, и это чрезвычайно беспокоило и капитана и всю команду. Из прекрасной лаборатории подводной лодки Козырев извлекал самые разнообразные материалы, примешивая их в новых и новых комбинациях к термитам, специально созданным для работы под водой и развивающим обычно температуру, вполне достаточную, чтобы расплавить самый жароупорный металл. С трудом, лишь десятого августа, на третьи сутки, Козыреву случайно удалось найти такую комбинацию элементов термита, реакция которых давала температуру, едва заметно размягчающую металл. Этого, однако, было мало, и Козырев продолжал поиски, ломая голову над загадкой термита, неожиданно нарушившей все расчеты в такой ответственный момент. Это было слишком обидно, просто унизительно! Другие бригады уже так много работ успели выполнить, дело у них горит, спорится… «Голос комиссара» каждое утро сообщает об успехах и победах то одной, то другой бригады: радисты восстановили приемник радиостанции, акустики кончают работу над носовой пушкой, даже электрики в ослабленном составе исправили всю автоматику, и только о бригаде механиков газета молчит — ни звука! Ее «успехи» таковы, что могут скорее вызвать уныние, понизить настроение у других, чем зажечь и увлечь их. И непрестанно, неотступно Козырева мучил вопрос: «Что делать?»

Когда появились первые слабые признаки размягчения металла, Козыреву пришла в голову мысль, которой он сейчас же поделился со старшим лейтенантом.

— Пока я продолжаю поиски новых термитов, — сказал он ему, — почему бы нам не воспользоваться тем незначительным разогревом металла, который уже достигнут? Не будем терять времени.

— Как же вы думаете использовать этот разогрев? — спросил старший лейтенант.

— Пустить в ход лебедку сейчас же. Если она хотя бы на миллиметр в час приблизит дюзовое кольцо к его месту, и то будет польза для дела…

— Ну что ж, — пожал плечами старший лейтенант, — я не возражаю, но это не даст полного разрешения вопроса.

— Все равно! — упрямо ответил Козырев. — Пока я ищу, пусть даст хоть что-нибудь… Это лучше, чем ничего.

В огромном тигле, похожем на полукруглый, согнутый в дугу жолоб и охватывающем нижнюю часть дюзового кольца, горел термит. Электролебедка, натягивая тросы, медленно, совершенно незаметно для глаза наматывала их на вал. За первые сутки на нем оказалось лишних десять миллиметров троса. Величина совершенно ничтожная, но Козырев был доволен: как-никак, а дело сдвинулось с мертвой точки. Он посоветовался со Скворешней, и тот внес новое предложение: почему бы не помочь лебедке? Если он, Скворешня, возьмет хороший сорокакилограммовый молот и начнет гвоздить им по кольцу, то кое-что прибавится к работе лебедки или нет?!

Теперь настала очередь Козырева усмехнуться и пожать плечами.

— Что ты, Андрей Васильевич! Смеешься, что ли? В электролебедке работают пять тысяч лошадиных сил, сколько же ты сможешь прибавить к ним своим молотом?

— Чудак ты, Козырев! Виноват, товарищ главный механик.

— Да брось ты чины! Не до них… Что ты хотел сказать?

— А то, что дело не в моей лошадиной силе, а в толчках, ударах, которые хоть немного повлияют на положение молекул в размягченном металле.

— Попробуй, — с сомнением ответил Козырев, — вреда от этого, во всяком случае, не будет.

Через несколько минут с кормы послышались громовые удары молота; они гудели, как удары огромного подводного колокола, оглушая всех работавших возле подлодки и далеко разносясь вокруг нее…

Капитан сидел за столом в центральном посту. Он составлял сводку проделанных за день работ, подсчитывал примерные сроки выполнения следующих, и нельзя сказать, чтобы все эти расчеты огорчали его, если бы не неожиданная задержка с дюзами. Эта задержка сильно беспокоила капитана. Если Козырев в ближайшие два-три дня не найдет выхода из положения, не ускорит размягчение металла, то подводную лодку ожидают самые мрачные перспективы: срок прибытия во Владивосток будет сорван. И тут он, капитан, совершенно бессилен. Он ничем не может помочь, он ничего не может предложить, он может только ждать того, что скажет хотя и талантливый, но молодой механик.

Погруженный в эти невеселые думы, капитан не слышал шума, стука и визга инструментов, доносившихся к нему через открытые двери центрального поста из нижних, машинных отсеков и камер, — всей радостной и волнующей симфонии яростного труда, возвращающего к жизни парализованный организм корабля.

Капитан всегда любил прислушиваться к этому жизнерадостному шуму, его тянуло погрузиться в него, присоединиться к общей работе. И сейчас, просидев немало времени наедине со своими тяжелыми мыслями, он наконец оторвался от них, вновь прислушался к знакомому шуму, и вновь им овладело желание спуститься вниз и пройтись по отсекам и камерам. Капитан встал и посмотрел на часы. Было уже двадцать три часа. Над поверхностью океана сейчас темная тропическая ночь, небо усеяно крупными звездами, и волны тихо бьют о берег, уставленный молчаливыми каменными стражами острова…

Капитан встряхнулся. Через час оканчиваются работы, надо посмотреть, как они идут. Вдруг он поднял голову и прислушался.

Среди обычного шума, наполняющего подводную лодку, до него донеслись откуда-то издалека глухие мерные удары металла о металл. Что бы это могло быть? Откуда эти звуки?

Капитан поспешно пошел в обход. Он быстро осмотрел все нижние отсеки и камеры; работы шли прекрасно; усталые люди улыбались ему. Из машинного отделения он прошел в выходную камеру, где дежурил Ромейко, лишь третьего дня выписавшийся из госпиталя. Капитан быстро надел с помощью Ромейко скафандр и приготовился к выходу. Едва лишь опустилась площадка, как гулкие, раскатистые удары сразу ворвались под шлем капитана и оглушили его. Капитан бросился вперед.

В ярком свете прожекторов, в блестящих рыцарских доспехах, словно могучий средневековый великан-паладин, сокрушающий стоглавого дракона, Скворешня бил своим тяжелым молотом по огромному дюзовому кольцу.

Капитан налетел на Скворешню, гневно схватил его за плечо, изо всей силы потряс и крикнул:

— Что вы делаете? Кто вам позволил? Прекратите этот грохот! Как вы могли забыть, что мы у обитаемого острова?

Нагорело всем: и Скворешне, и Козыреву, и старшему лейтенанту. Они стояли молча, не зная, чем оправдаться. Они понимали, что допустили серьезный промах…

* * *

Нгаара стоял в своем ветхом каноэ и тихо, едва заметными движениями весла, гнал его в открытый океан.

Далеко позади в темноте слабо светилась маленькая дрожащая точка. Это жена Нгаары, Ангата, развела на уединенном пустынном берегу костер, чтобы хозяин очага мог легко найти свою хижину, когда, окончив ловлю, он будет с добычей возвращаться к своей голодной семье.

Нгаара тяжело вздохнул. Даже перед заходом солнца и в короткие сумерки, когда рыба охотнее всего клюет, ни одна не подошла к его стальным крючкам, ни одна не прикоснулась к их наживке, и даже священный крючок, терпеливо и благоговейно, втайне от чужих глаз, сделанный самим Нгаарой из берцовой кости его покойного «папаши», — и этот крючок рыба презрительно, словно не замечая его, обходила. С наступлением ночи Нгааре пришлось взяться за раков и крабов. Пища неважная, но ничего другого не оставалось. Однако и в этой охоте неудача преследовала бедного Нгаару. Лишь несколько небольших крабов и с десяток крупных серо-зеленых раков, тихо скрежеща клешнями и панцырями, копошились на дне его каноэ. Сеть волочилась по дну, как будто нарочно выбирая места, где добычи меньше всего. Несомненно, Аху-аху-татана, злой дух, строит козни Нгааре. Между тем уже поздно, скоро надо возвращаться домой, к берегу. Сейчас отмель кончится, дно оборвется и круто пойдет вниз.

Вдруг Нгааре пришла в голову новая мысль. На этом крутом склоне никто не ловит крабов. А что, если попытаться и спустить по нему сеть поглубже? Кто знает, может быть, именно там множество добычи? Надо попробовать! Стыдно будет такому опытному рыбаку и ныряльщику, как Нгаара, могучему охотнику, в расцвете сил, вернуться в совершенно пустом каноэ к голодной семье!

Нгаара решился. Вот сеть потянула веревку из каноэ. Нгаара стал еще осторожнее грести. Он тихо шептал имена Меа-кахи — бога рыбаков, Маке-маке— бога яиц морской ласточки, которые Нгаара с опасностью для жизни добывал и приносил ему в жертву, и даже Хава-туу-таке-таке — яичного бога — и его уважаемой супруги Вие-хоа.

Веревка, все быстрей и быстрей разматываясь, уже подходила к концу и вдруг, ослабнув, повисла. «Новое дно! — радостно подумал Нгаара. — И этого никто не знает!..» Теперь надо было осторожно тянуть кверху по склону обрыва… Нгаара подгреб обратно на три-четыре длины своего каноэ, взялся за веревку и потащил ее. Веревка натянулась и дальше не пошла. У Нгаары упало сердце.

Сеть, очевидно, зацепилась за что-то на дне. Нгаара потянул сильнее, но с прежним результатом. Тогда с гневным и опечаленным сердцем он обругал последними словами и Езуса белых, и древних своих богов, и далее самого Татану, злого духа.

Что оставалось делать? Не бросать же сеть, которая кормит Нгаару и его семью, платит налоги, платит долги старому Татане — Робинсону — за водку, за табак, за крючки… Правда, здесь непомерно глубоко, но такому ныряльщику, как Нгаара, даже вся длина веревки не страшна. А если акула? Это было бы неприятно, но нож за поясом, и акуле не поздоровится.

Нгаара скинул старую фуфайку, потертые, в густой мозаике заплат штаны и тихо, головой вниз, скользнул в черную воду. Хотя по привычке он сейчас же открыл под водой глаза, но в кромешной тьме, перед которой звездная ночь наверху казалась сумерками, он не увидел веревки. Лишь пошарив рукой, он поймал ее и быстро начал спускаться по ней вниз.

И вдруг его широко раскрытые глаза увидели нечто такое, от чего дрожь суеверного страха пробежала по всему телу.

Далеко внизу, в пучинах океана, сияло огромное серебристо-туманное облако, как будто луна, уйдя с неба, погрузилась в темные воды и распространяет там свой сильный свет, и вокруг нее пляшут яркие белые точки, словно подводные духи встречают свою властительницу священными веселыми танцами. Внезапно глухой певучий удар донесся оттуда, из глубины, и потряс все оцепеневшее тело Нгаары. Удар за ударом, удар за ударом, мерные и могучие, они лились, казалось, отовсюду, словно великаны били по чудовищной, как гора, тыкве — барабану рапануйцев. Зеленые и оранжевые круги поплыли перед глазами Нгаары, начавшего уже задыхаться, и, трепеща от священного ужаса, он рванулся кверху, стараясь ничего не видеть и не слышать. Но потрясающие удары гнали, преследовали, настигали Нгаару, пока наконец он, почти обезумевший, не выскочил у самого борта каноэ. Он вцепился в него дрожащими, ослабевшими пальцами и долго, икая от страха, не мог отдышаться… Придя немного в себя, Нгаара с опаской оглянулся и, убедившись, что он один, приложил ухо к воде. Черная пучина оглушила его новым ударом, он подпрыгнул, как пружина, перевалился через борт каноэ и упал на дно. И опять ему показалось, что даже дно лодки едва заметно и мерно сотрясается под таинственными ударами, доносящимися снизу, и тогда, окончательно потеряв голову, Нгаара вскочил, выхватил нож, одним взмахом отрезал веревку от драгоценной сети, кормилицы семьи, и отчаянно, словно спасая жизнь, заработал веслом…

Всю ночь, он провел как в бреду, метался на своем тростниковом ложе, бормоча и выкрикивая страшные слова о луне, окруженной серебристым облаком и погрузившейся в бездны океана, о пляске звезд вокруг нее и грохоте священного барабана, сопровождавшего пляску. И жена его Ангата в отчаянии и ужасе выла вместе с ним всю ночь, и утром пришли соседи и родственники, и весть о страшном видении Нгаары неслышно понеслась по острову, хранимая, как тайна, от белых, которые, конечно, не поверят в видение Нгаары и будут преследовать и жестоко карать еретиков и вероотступников, возвращающихся к своим древним богам.

Но прошло немного дней, и старый Те-хаха, околдованный спиртом и весь пропитанный им, получив у Робинсона стакан водки за мешок кокосовых орехов, разболтал ему чудесную тайну острова. И через несколько часов бронзовокожий боцман Рибейро перевез тайну в шлюпке на борт моторной шхуны «Санта-Мария», доставившей Робинсону новую партию спирта, гнилого ситца, готового платья «последнего фасона» и разных пестрых побрякушек. И первым услышал эту тайну дон Хуан Гомец Гонзалес, журналист из Вальпарайзо, случайно забредший сюда, к этому скучному острову, в качестве приятеля и гостя капитана шхуны. В тот же день, вечером, встрепенувшийся от солнечной одури журналист, предчувствуя неожиданную сенсацию для своей газеты, в шлюпке добрался до места, указанного старым, вечно пьяным Те-хаха. Остановив шлюпку против хижины Нгаары, дон Хуан нырнул в воду и вернулся совершенно потрясенный. Он видел серебристо-туманное сияющее облако и хотя и не слышал грохота барабана, но принял на веру слова Нгаары о нем, переданные Робинсону старым Те-хаха. И уже ранним утром шестнадцатого августа радиостанция «Санта-Марии» передавала в Вальпарайзо, редакции газеты «Эль-пополо», длинную, с потрясающими подробностями корреспонденцию под сенсационным заголовком: «Тайна острова Рапа-Нуи». В тот же день, вечером, эта сенсация разнеслась уже по всему миру, приведя в полное смятение и растерянность ученых и путешественников, а за ними и миллионы читателей газет.

В пятистах километрах к северо-западу от острова радиограмму с «Санта-Марии» перехватил маленький желтолицый радист с крейсера, мчавшегося на всех парах в юго-восточном направлении. Радист доложил радиограмму своему командиру, и капитан Маэда прочел ее с нескрываемым интересом и удовлетворением…

* * *

Козырев потерял сон, не знал отдыха. Кок подводной лодки Белоголовый измучился, воюя с ним из-за каждой ложки супа. Козырев почти не выходил из лаборатории. Его веснущатые щеки ввалились, Глаза лихорадочно горели, густая рыжая шевелюра, казалось, потускнела, потеряла свой огнистый цвет. Загадка термита извела его. Казалось, Козырев исчерпал уже все мыслимые комбинации его элементов. Сознание, что дело зашло в тупик, сводило Козырева с ума. Уже третьи сутки с ним работал Цой, подготовляя опыты, выполняя поручения, освобождая его от черной работы. Ничто не помогало.

Сегодня ночью в дело вмешался наконец зоолог. С решительным видом, со склянкой и мензуркой в руках, он подошел к Козыреву, сидевшему за лабораторным столом с зажатой между ладонями головой, и категорически предложил ему, сославшись на приказ капитана, выпить немного «вот этого винца». Козырев механически выпил и вновь устремил свой отсутствующий взор куда-то в пространство. Однако «винцо» зоолога подействовало довольно быстро. Через пятнадцать минут Цой отвел засыпающего на ходу Козырева в его каюту, раздел и уложил на койку. Едва коснувшись головой подушки, Козырев сразу и крепко заснул.

В четвертом часу утра, за полчаса до общей побудки, Цоя разбудил стук в дверь его каюты. Он с трудом разодрал глаза, встал и открыл дверь. Перед ним стоял полуодетый Козырев, с красными пятнами на щеках и пылающим костром растрепанных волос.

— Цой! — прохрипел он. — Цой! Ты химик… Ты должен знать… Мне некогда сейчас рыться в справочниках… Скажи, сколько хлористого магния в морской воде?

Цой сначала растерялся. Сон окутывал еще туманом его уставший за день мозг, но уже в следующее мгновение он очнулся.

— Вдали от берегов, — ответил он академическим тоном, — везде в Мировом океане состав воды одинаков. Среднее количество содержащихся в ней солей равно тридцати пяти граммам на тысячу граммов воды; хлористого же магния всегда и везде содержится десять процентов и восемьсот семьдесят восемь тысячных от общего количества солей в воде, то есть три грамма и восемьсот семь миллиграммов чистого веса на каждый килограмм воды…

— Ну, а в Финском заливе? — нетерпеливо перебил Козырев, переминаясь с ноги на ногу, готовый, казалось, броситься на Цоя, так вдумчиво и медлительно тянущего свою речь.

— В Финском заливе, где средняя соленость всего лишь около пяти граммов солей на тысячу граммов воды, хлористого магния содержится те же десять процентов и восемьсот семьдесят восемь тысячных от общего количества солей, то есть в абсолютных цифрах всего лишь пятьсот сорок четыре миллиграмма на тысячу граммов воды…

— Почти четыре грамма в океане, и всего лишь около половины грамма в Финском заливе! — простонал Козырев с видом глубокого отчаяния. — О, дурак! О, идиот! Как я не подумал об этой разнице! Ведь наш подводный термит рассчитан только на соленость Финского залива, где производились опыты! Только на полграмма хлористого магния в килограмме воды! Между тем здесь, в океане, его четыре грамма! Четыре грамма, Цой! А наш термит так жадно поглощает этот излишек хлористого магния… О, дурак! О, идиот!.. Как я не подумал об этом!

Козырев вдруг встрепенулся. Глаза его заблестели.

— В лабораторию, Цой! — весело и бодро крикнул он. — В лабораторию! Сегодня термит разгорится так, что даже этот чортов металл расплачется горючими слезами!

Козырев повернулся и почти бегом устремился в дальний конец коридора, туда, где за центральной рубкой, против биологического кабинета, находилась лаборатория.

Через пять минут Козырев и Цой, словно смыв с себя всю усталость этих дней, стояли у своих рабочих столов, уверенно принимаясь за последние, решительные опыты.

День пятнадцатого августа действительно мог бы считаться днем удач.

Прежде всего с утра заработала радиостанция, и капитан смог наконец, после семнадцати суток вынужденного молчания, сообщить правительству подробные сведения о постигшей подводную лодку аварии.

Второй победой этого замечательного во всех отношениях дня было окончание ремонта носовой пушки. Опыты, проделанные главным акустиком Чижовым для проверки ее работы, прошли блестяще. Корабль вернул себе грозное оружие — свою высокую боеспособность — и мог уже не чувствовать себя бессильной игрушкой случайностей.

Вскоре же после обеда вступили в строй оба инфракрасных разведчика: после семнадцати суток слепоты подводная лодка вернула себе зрение. Правда, это не было еще полным зрением — не все ультразвуковые прожекторы были готовы, но и их ремонт подходил уже к концу. Это было для акустиков вопросом всего лишь двух дней.

И, наконец, с пятнадцати часов под дюзовым кольцом яростно горел новый термит, не поддающийся влиянию повышенного содержания хлористого магния в океанской воде. Уже через двадцать минут после начала горения термитная реакция развила температуру в пять тысяч пятьсот градусов.

Через полтора часа напряженного и беспокойного наблюдения за ходом реакции, убедившись в правильном ее течении, Козырев почувствовал вдруг необыкновенную слабость. На один момент он даже забылся и с обмякшими, повисшими ногами и руками бессильно лежал в воде в облаке пара, словно медуза с распущенными прядями щупальцев. Правда, он тут же очнулся, но капитан, находившийся вблизи него и заметивший его состояние, мягко, но настойчиво посоветовал ему пойти отдохнуть.

И Козырев сразу, не ломаясь, согласился.

Этот день можно было бы назвать днем удач, если бы не три обстоятельства, омрачившие его, особенно в глазах капитана.

В четырнадцать часов, после первого, успешно закончившегося опыта под водой, оба инфракрасных разведчика были подняты на поверхность. Из осторожности, считаясь с опасной близостью обитаемого острова, их, однако, не пустили в воздух, но повели, как двух огромных черепах, по поверхности воды. Отразившееся на куполе экрана чистое небо с круглым солнечным подносом почти в зените посылало в центральный пост спокойный привет. Капитан собирался уже отдать приказ о возвращении разведчиков, когда внезапно на горизонте, в его северной части, появилась черная точка, которая быстро росла и скоро получила неожиданные и зловещие очертания.

— Гидроплан! — воскликнул старший лейтенант.

Самолет вскоре перешел на купол экрана. Очутившись над островом, он сделал несколько кругов, то опускаясь, то поднимаясь, потом взял курс на юг и вскоре исчез за горизонтом.

— Странно… — задумчиво произнес капитан. — Откуда он? Что ему здесь было нужно? Как будто он что-то искал… высматривал…

Тревожное чувство овладело капитаном и уже не оставляло его.

Между тем впереди предстояли новые неприятности.

До сих пор опрос команды не дал ничего такого, что могло бы внести хоть некоторую ясность в загадочную обстановку взрыва. Сегодня же в обычный час доклада о ходе следствия комиссар смог доложить капитану о новых материалах, которые позволяли сделать довольно важные выводы. Во-первых, лейтенант Кравцов, здоровье которого давно уже начало улучшаться, сегодня, с разрешения зоолога, дал первые показания. Из этих показаний полностью выяснилась недопустимая беспечность лейтенанта, не доложившего командиру о серьезной аварии механизмов корабля, самовольно, вопреки строгому приказу, выпустившего Горелова из подводной лодки и даже после этого не вызвавшего капитана в центральный пост. Лейтенант оправдывает самовольную выдачу пропуска Горелову тем, что нельзя было допускать ни минуты просрочки, так как, по словам Горелова, засорились дюзы и каждое мгновение грозил взрыв. А о состоявшейся уже выдаче пропуска лейтенант не доложил командиру потому, что пытался сначала проверить исправность сигнализационных приборов в посту управления, после чего собирался вызвать капитана, но не успел уже этого сделать, так как произошел взрыв.

Комиссар доложил при этом капитану, что лейтенант находится в очень угнетенном состоянии духа и вполне отдает себе отчет, насколько легкомысленно и преступно было его поведение в этот исключительно ответственный момент.

Во-вторых, комиссар доложил, что сегодня он получил возможность проникнуть в заполненную водой газопроводную камеру через наружное отверстие, открывшееся за сорванным кольцом дюз. Как известно, напомнил комиссар, первое же обследование дюз при начале ремонтных работ обнаружило полную их исправность, кроме каких-то непонятных четырех дыр с винтовыми нарезками, просверленных в камере сжигания центральной дюзы. Как они появились в ней, кто и зачем их просверлил — до сих пор неизвестно.

В газопроводную же камеру сегодня удалось проникнуть лишь после длительной работы по расчистке узкого отверстия от густо сходящихся в нем концов газопроводных труб. Взрыв произвел в камере, конечно, особенно большие разрушения: все находившиеся в ней приборы и аппараты приведены в негодность.

На сигнализаторе давления газов найдены остатки какого-то ящичка. Корнеев и Козырев, обследовавшие камеру вместе с комиссаром, единодушно признали, что ящичек этот является для сигнализатора посторонним и что его могли поставить только с определенной целью — лишить сигнализатор соприкосновения с внешней средой и не дать ему возможности сигнализировать об изменениях давления газов в камере. Цель эта явно преступная и могла быть целью только злого, преступного умысла.

При последних словах комиссара, произнесенных с едва сдерживаемым волнением, капитан поднял на него взгляд, полный гнева и возмущения.

— Итак, ваше заключение? Кто мог это сделать? — тихо спросил он, едва разжимая губы.

— Только Горелов, — убежденно ответил комиссар.

— Да, только он, — попрежнему тихо подтвердил капитан. — Вы предложили Корнееву и Козыреву хранить полное молчание об этом открытии?

— Да, Николай Борисович, но акт обследования они подписали.

— Когда вы предполагаете закончить следствие?

— Я считаю, что оно уже закончено, Николай Борисович, и можно было бы приступить к составлению заключения.

— Хорошо. Завтра в это же время представьте его мне со всеми материалами. Можете итти, Василий Егорович. Я сейчас отправлю радиограмму в штаб.

* * *

В шестнадцать часов, когда капитан в тяжелом раздумье расхаживал по центральному посту, главный электрик доложил ему, что запас электроэнергии в аккумуляторах иссякает и его хватит лишь на двое суток. Необходимо немедленно начать зарядку. Однако по подводному склону берега вряд ли нижнему концу трос-батареи удастся добраться до необходимой глубины, где можно было бы найти достаточно низкую температуру.

— Как же все-таки добраться до нее?

Корнеев чуть пожал плечами.

— Надо попробовать сначала здесь: может быть, подлодка находится над большой глубиной.

— Попробуйте, товарищ Корнеев, но поскорее. Аккумуляторы должны иметь полную зарядку. Мы не знаем, что нам сулят ближайшие дни, а может быть, и часы.

Корнеев ушел. В центральном посту остались только капитан, старший лейтенант, производивший какие-то расчеты, и Марат, занятый ремонтом щита управления.

— Мне не дает покоя этот гидроплан, — обратился капитан к старшему лейтенанту. — Зачем он сюда прилетал? Что он здесь искал?

— Эти области довольно часто посещают китобойные флотилии, — ответил старший лейтенант, — а их пловучие базы-фабрики нередко снабжены самолетами для розыска добычи. Возможно, что и этот гидроплан — простой разведчик китобойцев.

Послышался стук в. дверь.

— Войдите! — громко сказал капитан.

Вошел Павлик с инструментами в руках. Он тихо прошел в угол, где возился Марат, и вполголоса сказал ему:

— Повреждение провода я нашел в камере электролиза и уже исправил его.

— Хорошо, Павлик, — также вполголоса похвалил Марат. — Теперь помоги мне здесь. Прикрепи на место вот эти провода и кнопки.

— Есть прикрепить провода и кнопки! — тихо, но четко ответил Павлик, принимаясь за дело.

Капитан чуть заметно улыбнулся и, следя за работой мальчика, вернулся к прерванному разговору:

— Может быть, это и простой китобойный разведчик, но меня теперь с удвоенной силой беспокоит положение «Пионера». Он слишком открыт. Вдали от берега, чуть не в открытом океане слишком легок доступ к нему.

— Да, стоянка не совсем безопасная, — согласился старший лейтенант, — но, к сожалению, мы еще лишены движения, да, по правде говоря, и спрятаться-то некуда.

— Вот это и плохо. А спрятаться надо бы до окончания ремонта…

Павлик неподвижно стоял лицом к стене, как будто забыв о работе и прислушиваясь к разговору. Он хотел повернуться, что-то сказать, но язык словно прилип к гортани: он совершенно не привык разговаривать с капитаном. Наконец отчаянным усилием воли он повернулся и тихо, дрожащим голосом произнес:

— Разрешите, товарищ командир…

— Говори, говори, Павлик!

— Тут мы нашли… я и Иван Степанович… очень хорошее место… Честное пионерское! — неожиданно заключил Павлик и замолчал растерявшись.

— Ну, чего же ты? — улыбнулся капитан. — Говори, не стесняйся.

— Мы нашли огромную-огромную пещеру. Подводную. Туда десять «Пионеров» могут спрятаться! — И торопливо, словно опасаясь, что сейчас над ним рассмеются, продолжал: — Вы не верите? Честное пионерское! Спросите Ивана Степановича. Мы оба видели. Мы ее хорошенько осмотрели…

С просветлевшим лицом капитан вскочил со стула и схватил Павлика за плечо.

— Что ты говоришь, Павлик? Это верно? И большая?

— А далеко отсюда? — заинтересовался и старший лейтенант.

— Большая! Огромная! Совсем недалеко! На пяти десятых полчаса ходу! Не больше!

— Мальчик мой, ты вестник радости! — воскликнул капитан. — Ведь это огромная удача! Марат, отыщите Ивана Степановича! Скорее!

Через минуту Шелавин был в центральном посту и подтвердил все, что сказал Павлик: пещера огромная, как эллинг для дирижабля, дно и стены ровные; «Пионер» там найдет великолепное убежище. Капитан был необыкновенно доволен и ласково потрепал Павлика по плечу.

— Я сейчас же отправляюсь туда, — сказал он в радостном возбуждении. — И вы со мной, Иван Степанович. И ты, Павлик.

— Но дюзы-то еще не работают. Как же вы переведете туда подлодку? — вмешался старший лейтенант.

— Двадцать человек в скафандрах — тысяча лошадиных сил! — засмеялся капитан. — Хватит вам этого, Александр Леонидович, чтобы отбуксировать «Пионер» в подводный док?

— Хватит, хватит! Замечательная, превосходная идея!

В центральном посту сразу воцарилось веселое, приподнятое настроение.

Через полтора часа капитан, Шелавин и Павлик вернулись на подводную лодку из рекогносцировки. Капитан был необычайно оживлен и доволен: пещера оказалась великолепной, а дно ее — чуть ниже уровня нахождения подводной лодки; вообще все оказалось таким, что лучшего и желать было нельзя.

На откидной площадке капитан встретил Корнеева и Марата. Корнеев воспользовался этой встречей и тут же доложил, что зарядка аккумуляторов здесь невозможна: нижняя часть трос-батареи на глубине четырехсот шестидесяти метров легла на дно и дальше не пошла.

— Марат предлагает, — продолжал Корнеев, — на руках отнести трос-батарею по склону подальше в море. Идея хорошая, и, если разрешите, товарищ командир, я сейчас же начну снаряжать его и отправлю.

— Марат! Марат, голубчик! — прижавшись шлемом к шлему своего друга, умолял в это время Павлик. — Возьми меня с собой, пожалуйста…

— На руках? — изумился капитан, продолжая разговор с Корнеевым. — Но, чтобы добраться до необходимой температуры, нужно будет выпустить не менее двух тысяч метров троса! Ведь это громадная тяжесть… даже в воде…

— Он это предусмотрел. Разрешите, Николай Борисович, ему самому объяснить вам свое предложение.

— Рассказывайте, Марат, — сказал капитан.

— У нас на подлодке, — начал Марат, — большой запас, несколько сот штук, прозрачно-металлических, герметически закупоривающихся сосудов довольно значительного объема для глубоководных батометров. Если подвязывать их через каждые десять метров к трос-батарее по мере выпуска ее из подлодки, то они возьмут на себя почти весь ее вес…

— Очень удачная идея! Прекрасная идея! — обрадовался капитан. — Вы согласны, товарищ Корнеев?

— Вполне, Николай Борисович.

— Кого же вы думаете поставить на подвязывание сосудов к трос-батарее?

— Крутицкого, Николай Борисович. Он, как вам известно, вчера выписался из госпиталя, но Арсен Давидович не позволяет ему приниматься за тяжелую работу. А это будет как раз для него.

— Ну что же, я не возражаю, — согласился капитан. — А не трудно ли вам будет одному, Марат?

Вопрос был как нельзя кстати.

— Если позволите, товарищ командир, то мне достаточно будет одного Павлика, — ответил Марат. — Мы с ним отлично справимся.

— Опять этот вояка лезет в драку? Я слышал, как вы шептались. Ну ладно, отправляйтесь, да следите за ним, Марат! Впрочем, отложите дело до завтра. Сейчас начнется аврал — будем отводить подлодку в док.

Через полчаса почти вся команда «Пионера» — двадцать два человека, — одетая в скафандры, вышла из подводной лодки с тросовыми лямками на плечах. Оплетенный тросовой сбруей для работы электролебедки, «Пионер» был готов к буксировке. Термит продолжал гореть под дюзовым кольцом, и его оставили в том же положении, так как медленное передвижение «Пионера» нисколько не должно было отразиться на правильном течении термитной реакции. Восемнадцать человек, по девять с каждого борта, быстро прикрепили свои лямки к среднему коренному тросу, продольно охватывающему всю подлодку от носа до кормы, и ждали лишь сигнала, чтобы одновременно запустить свои винты. У кормы, возле дюзового кольца, прикрепили к тому же коренному тросу свои лямки Скворешня и Матвеев: они должны были выполнять роль рулей, отводя корму то в ту, то в другую сторону. Капитан впрягся на носу, впереди всех, и руководил маневром. Павлик должен был плыть впереди, выполнять всякого рода разведывательные поручения капитана и сообщать о встречающихся на пути скалах, их высоте над дном, о подводных выступах суши.

Трудно передать радость, которую испытывал Павлик, получив важную роль адъютанта при самом капитане. Впрочем, каждый мог это без труда заметить, посмотрев на сияющую счастьем физиономию мальчика. Несмотря на это, Павлик изо всех сил старался вести себя по-взрослому, сдержанно: не суетился, не совался, куда не нужно, вообще держал себя в руках.

Ровно в двадцать часов, прозвучала команда капитана, разом натянулась двадцать одна лямка. Освобожденный от якорей, тихо и величаво, словно отдаваясь заботам маленьких существ, населяющих его, «Пионер» тронулся в путь.

Капитан вывел его сначала подальше, в открытый океан, чтобы избежать встреч со скалами, подъемами и подводными мысами, которыми изобиловал склон. Корабль шел довольно ходко, отлично слушал руля и через два часа, по расчетам капитана, находился уже на траверзе пещеры. Здесь корабль круто повернули кормой к острову, и в таком положении, на трех десятых хода, его тихо повели к подводному склону. Капитан снял с себя лямку и держался теперь перед кормой. Павлик плыл впереди, указывая самые удобные — прямые и широкие — проходы между подводными холмами и скалами. Это была трудная задача: «Пионер» был длиною около семидесяти метров, с наибольшим диаметром до десяти метров, и слишком извилистый или узкий проход был для него непригоден. Подниматься же над скалами и потом опускаться он не мог: электроприводы от балластных и других цистерн еще не были исправлены. Но Павлик отлично справлялся со своей задачей и верно указывал путь, который он успел хорошо изучить, пока подводная лодка шла еще вдали от острова. Впрочем, как раз в этом месте склон был крутой и обрывистый, что значительно облегчало подход к острову.

Кормой вперед, «Пионер» все тише и тише приближался к пещере. Вот уже в пещеру вошло дюзовое кольцо с горящим под ним термитом. «Пионер» шел прямо, как по ниточке, и вскоре подлодка, низко держась над дном, вся вошла в пещеру.

Около полуночи «Пионер» спокойно висел уже под сводом сразу ожившей, ярко освещенной пещеры, точно огромный дирижабль в своем просторном безопасном убежище.

 

Глава X.

ЭКСПЕДИЦИЯ ЗА ЭЛЕКТРОТОКОМ

Ночью капитан сделал сводку всем донесениям о ходе работ за истекший день. Работы шли прекрасно, точно по графику. Девятнадцатого августа, то есть через три дня, «Пионер» сможет выйти из своего нового убежища и понестись к далеким берегам Советского Приморья. Но этот день и был тем последним для начала похода сроком, после которого уже не было бы надежды своевременно, двадцать третьего августа, прибыть во Владивосток. От острова Рапа-Нуи подводная лодка должна была пройти по прямой, полетом птицы, около пятнадцати тысяч километров. Ровно сто часов непрерывного, на десяти десятых, хода понадобится «Пионеру», чтобы покрыть это огромное расстояние. И лишь при условии, что «Пионер» тронется в путь не позднее шести часов утра девятнадцатого августа, он сможет, догоняя солнце, появиться в Уссурийском заливе, у Русского острова, перед Владивостоком в десять часов утра двадцать третьего августа. Но какая-нибудь непредвиденная задержка всего лишь на восемь-десять часов — и все срывается. Все труды, все сверхчеловеческие усилия команды и все надежды рассыплются прахом.

Испарина покрыла лоб капитана, когда в ночной тишине, в своей каюте, на объятой сном подводной лодке он вдруг пришел к этим выводам. «Нельзя!.. Нельзя итти в ремонте без резервов во времени, — думал он. — Надо еще скорее, еще напряженнее работать. Сберечь хотя бы эти восемь-десять часов. Но что можно еще требовать от команды, не знающей ни сна, ни отдыха, столько дней работающей на последней, кажется, черте своих уже истощенных сил?»

Капитан ничего не мог придумать. Драгоценные часы короткого отдыха уходили в этих тревожных размышлениях, и побудка застала капитана с воспаленными от бессонницы глазами. Он вышел из подводной лодки, охваченный жгучим беспокойством, и торопил людей, еще не размявших свои не отдохнувшие за короткую ночь тела, торопил скорее-скорее приниматься за работу. Он испытал истинное наслаждение, когда увидел результаты работы Скворешни за эту ночь.

Скворешня взял на себя ночное дежурство у электролебедки, медленно подтягивающей дюзовое кольцо на его размягченной нижней петле. Но у лебедки делать было, в сущности, нечего, и Скворешня весь сосредоточился на очистке кормовой части от металлических наростов, бородавок, застывших луж, струек и капель, которые остались на ней после того, как дюзовое кольцо было сорвано взрывом со своего места. Работа была очень трудная, утомительная. Термит применить здесь было невозможно. Инструменты тупились и ломались, электродрели, маленькие электропилы, электроструги быстро крошились.

В конце концов Скворешня переходил на ручные инструменты, пускал в ход свою необыкновенную физическую силу и нередко добивался гораздо лучших результатов, чем с электроинструментами.

Перед утренней побудкой дюзовое кольцо оказалось уже совсем близко от кормы корабля, и место для него было очищено и готово для насадки. Но внутри кольца находилось еще немало обломков газопроводных труб с острыми рваными краями. Скворешня перешел на работу по их удалению, стремясь закончить ее к тому моменту, когда электролебедка притянет дюзовое кольцо вплотную к корме.

Скворешня и сейчас развивал неистовую энергию, как будто не провел бессонной изнурительной ночи. Его кипучая работа так заразительно подействовала на всю дюзовую бригаду, только что приступившую к работе, что невозможно было удержаться и не присоединиться к ней.

И когда Корнеев отыскал капитана, чтобы сообщить ему, что собирается, согласно вчерашнему распоряжению, отправить Марата и Павлика с трос-батареей на глубину, он нашел его среди бригады дюзовцев за яростной работой у дюзового кольца.

— А сколько осталось Марату, чтобы закончить ремонт щита и сети управления? — спросил капитан, не поднимая головы и не отрываясь от дела.

— По графику бригады, в порядке соревнований, примерно еще часов семь-восемь.

— С ним работает Павлик?

— Да.

— Передайте им обоим — и Марату и Павлику — мою личную просьбу закончить эту работу как можно скорее против бригадного графика. После этого пусть отправляются. И вас прошу, товарищ Корнеев! Скорее… скорее… Напрягите все силы, все остатки своих сил! Мы не имеем резервов времени. Через полчаса приходите в мою каюту со старшим лейтенантом, профессором Лордкипанидзе, Чижовым, Семиным, Козыревым, — я объясню вам положение.

Марат и Павлик были немного огорчены задержкой их экспедиции за электротоком, к которой они уже начали готовиться. Но личная просьба капитана, переданная Корнеевым в несколько торжественном, многозначительном тоне, подействовала на них необыкновенно возбуждающе, и они горячо, с приливом новой энергии принялись за работу.

В назначенное время к капитану пришли все, кого он пригласил.

— Товарищи, — обратился капитан к собравшимся, — по графикам бригад, мы сможем выйти в поход девятнадцатого августа. Для похода останется только четверо суток. Это в обрез — как раз столько, сколько нужно, чтобы прибыть во Владивосток точно двадцать третьего. Но у нас не остается никаких резервов времени. Малейшая случайная задержка может сорвать все. Надо еще более ускорить ремонт. Надо иметь для запаса хотя бы часов десять. Просто, сказать об этом команде — не годится. Боюсь перетянуть струну. Но вот Скворешня показал выход. Он дает пример своей работой, он заражает энергией свою бригаду, она тянется за ним, старается не отставать. Результаты налицо: бригада работает как никогда. Прошу вас, товарищи: будьте таким же примером для своих бригад, и мы наверняка скопим себе необходимый резерв. К вам, Лорд, еще одна просьба. Лейтенант Кравцов уже достаточно окреп и мало нуждается в вашем уходе. Добавьте к какао что-нибудь из вашего медицинского диэтетического арсенала, чтобы повысить его питательность и укрепляющие свойства, и затем прикажите наполнить этим какао термосы тех, кто работает снаружи подлодки. Для работающих внутри организуйте разноску через каждые час-два такого же питания в стаканах. Всё, товарищи. За работу! И пусть каждый из вас делает то, что он в силах сделать. Да, еще одно… Товарищ Семин, вы сейчас, вероятно, будете читать сегодняшний номер газеты? Выделите особо ночную работу Скворешни. Не оставляйте ее до завтрашнего. Сведения о ней получите у Козырева сейчас же. По местам, товарищи!

Прозвучал дробный, торопливый стук в дверь.

— Войдите! — громко сказал капитан.

Показалось взволнованное лицо Плетнева. Он быстро вошел в каюту, закрыл за собой дверь и торопливо направился вокруг стола к капитану. Его лицо было красно, глаза блестели среди находившейся в непрерывном движении сети морщин, в руке он держал телеграфный бланк.

— Весьма срочно. Правительственная, — проговорил Плетнев, задыхаясь, как после бега, и подавая радиограмму капитану.

Уже после первых прочитанных слов на истомленном лице капитана отразилось необычайное волнение. Наклонившись над радиограммой, он впился глазами в ее текст. Его волнение, такое необычно открытое для этого сдержанного человека, немедленно передалось всем участникам совещания. Застыв на местах, они не сводили нетерпеливых глаз со своего командира, лишь изредка обмениваясь короткими вопросительными взглядами. Капитан быстро пробегал строки радиограммы.

Наконец он оторвался от нее и обвел глазами присутствующих. Глаза излучали какую-то необыкновенную радость. Он порывисто встал и тихо, словно не доверяя себе, своей выдержке, произнес:

— Товарищи… — Голос его пресекся.

Он глубоко вздохнул и вновь произнес уже окрепшим голосом:

— Товарищи!.. На нашу долю… выпало необычайное счастье… Мы получили радиограмму от Центрального комитета нашей партии, подписанную нашим дорогим, любимым вождем, членами Политбюро и нашим славным боевым наркомом. Я оглашу содержание радиограммы…

Все встали, словно подхваченные ветром, взволнованные, с сразу помолодевшими лицами, и застыли, подавшись вперед, к капитану. Он читал, и руки его чуть заметно дрожали, и белый листок радиограммы колыхался над столом:

«Москва, молния, правительственная. Капитану подлодки „Пионер“ Воронцову, комиссару Семину, начальнику научной части экспедиции профессору Лордкипанидзе.

Шлем героическому экипажу подлодки „Пионер“ горячий большевистский привет! С восхищением следим за вашей неутомимой, великолепной борьбой с враждебной стихией, с последствиями коварной измены. Мы твердо уверены в благополучном исходе вашей экспедиции. Мы уверены, что в истории борьбы за изучение и овладение таинственными глубинами океанов вы впишете новые славные cтраницы, что в грозный час испытаний подлодка окажется на своем посту у родных берегов для защиты свободы и дальнейшего процветания социалистической родины…»

Имена подписавших радиограмму потонули в буре восторженных криков… Все перемешалось в каюте.

— Мы придем в срок!.. Мы оправдаем доверие вождя! Мы победим! Победим!..

— К команде! К команде! — закричал комиссар. — Товарищ командир! Надо сообщить команде!

Его молодое лицо сияло под шапкой седых волос. Он подошел к капитану и, едва сдерживая неповинующийся, срывающийся голос, насколько возможно официальнее сказал:

— Товарищ командир, разрешите созвать немедленно команду для вашего сообщения!

Капитан положил ему обе руки на плечи, сжал их.

— Ну, конечно! Семин, товарищ дорогой! Конечно! И скорее, скорее! Марш, марш!

Он повернул комиссара за плечо и, подтолкнув его к двери, бросил вдогонку:

— Всю команду и всех научных работников!

* * *

В одиннадцать часов, еще возбужденный после ликующего митинга по поводу радиограммы, Марат побежал к Корнееву, чтобы сообщить ему, что ремонт щита и сети управления полностью окончен им и Павликом на три часа раньше, чем предусматривалось графиком.

Марату казалось, что никогда он не работал с таким упоением, с таким восторгом, как сейчас. Ему казалось, что радиограмма была полна не слов, а необыкновенной музыки, которая продолжает звучать до сих пор в его душе. Он бежал по трапам и отсекам, напевая что-то веселое и радостное, не чувствуя ног под собой. И всюду он слышал то тихое мурлыканье, то громкое пение, всюду он видел сверкающие глаза, непроизвольные улыбки.

— Мы победим, Маратушка! — звенел ему вслед крик Крамера.

— На три часа раньше! — кричал, смеясь, Марат и летел дальше.

Он нашел Корнеева в камере электролиза, под ванной, куда тот залез для работы, оставив в пределах видимости одни лишь ноги.

— Хорошо, — коротко и глухо ответил Корнеев, выслушав рапорт Марата об окончании работы и нетерпеливую просьбу о разрешении отправиться с трос-батареей. — К капитану не пойду… Некогда… Иди сам и доложи…

Капитана Марат нашел в газопроводной камере, где он вместе с бригадой Козырева удалял обломки труб, торчавшие из внутренней переборки. Чтобы добраться туда, надо было проявить немало ловкости и акробатического искусства. Песня звучала и здесь, но Марат не удивился этому: она сливалась с песней в его собственной душе.

— Спасибо за работу, Марат! — ответил капитан, выслушав его рапорт. — Передайте мою благодарность и Павлику. Пообедайте и устройте себе и ему перерыв и отдых, которые полагаются вам. Потом отправляйтесь. Сколько вам понадобится времени для этой операции?

— Думаю, часов шесть-семь, товарищ командир. Не знаю, насколько удобен и чист будет склон.

— Да, да… конечно. Во всяком случае, торопитесь, ваша помощь нужна здесь. Держите связь с подлодкой. Ну, идите! Желаю успеха. Привет Павлику. Присматривайте за ним!

Марат прекрасно отдавал себе отчет, насколько трудна задача, возложенная на него, и не отказался от отдыха, который был ему предложен капитаном. Однако он успел во время перерыва объяснить Крутицкому, как подвязывать сосуды к трос-батарее. После обеденного перерыва, уже втроем с Крутицким, они принялись выносить сосуды из склада, подносить их к барабану трос-батареи, укупоривать, подготовлять для них петли из проволок. Покончив с этой работой, в шестнадцать часов, с полной зарядкой аккумуляторов в скафандрах, термосов, патронов с жидким кислородом, в походном вооружении, с набором необходимых инструментов и глубоководным термометром у пояса, Марат и Павлик стояли в выходной камере, почти совсем готовые к выходу из подлодки. В последнюю минуту в камеру вбежал Шелавин и всучил Марату глубоководный батометр.

— Пожалуйста, Марат… Это вас, я думаю, не очень затруднит. Небольшую пробу воды с глубины… Очень прошу.

Сейчас же за ним торопливо подошел зоолог и, отведя Павлика в сторону, тихо, чуть смущенно сказал:

— Смотри, Павлик, если попадется что-нибудь особенно интересное, не упусти, пожалуйста. Я буду тебе очень благодарен. Конечно, если… м-м-м… обстоятельства и, так сказать, время позволят… Пожалуйста, Павлик!

Через несколько минут Павлик и Марат шли уже по склону, неся на плечах конец трос-батареи — его приемник, похожий на закрытый, несколько вздутый в середине бутон гигантского тюльпана. Спустившись шагов на пятьдесят, они положили этот бутон на обломок скалы, чтобы проверить механизм пуска трос-батареи. На тросе, у основания бутона, находился большой, с широкими лапками выключатель. Марат повернул его, и бутон начал медленно раскрываться, словно распускающийся цветок. Через минуту приемник представлял собой огромную, выпуклую в середине головку подсолнечника, усеянную, словно семечками, черными точками термоэлементов.

Убедившись в исправности трос-батареи, Марат еще раз повернул выключатель, и бутон закрылся.

— Ну, Павлик, в путь! На плечо! Раз, два! Пошли!

* * *

Медленно, незаметно темпы работ на корабле нарастали. Исключительно напряженная работа начальников бригад и самого капитана приносила свои плоды. Немало помог делу и зоолог. Он придумал новую комбинацию витаминов, обычно добавляемых в какао, с недавно открытым витамином КЛ2, которая сразу начала успешно бороться с усталостью команды, подняла настроение, увеличила работоспособность людей. Кок Белоголовый, по указанию зоолога, каждые два часа приносил им по чашке «живой воды», как прозвал это какао Ромейко, и, заставлял их тут же, при себе, выпивать.

На помощь пришел и лейтенант Кравцов. Ему было разрешено вставать с койки, ходить, читать и писать. Хотя его физическое состояние все улучшалось, но никто уже не мог узнать в нем прежнего веселого лейтенанта — смешливого, любившего поболтать и побалагурить, любовно следившего за своей наружностью. Бледный, осунувшийся, небритый, с запущенными бачками, он часами неподвижно лежал на койке, молчаливый, с устремленными в потолок глазами, думая о чем-то своем, должно быть тяжелом и мучительном. Иногда из его груди вырывался вздох или стон, он начинал беспокойно ворочаться с боку на бок, вставал, переходил в кресло и вновь возвращался на койку, словно не находя себе места, словно стараясь уйти от каких-то тягостных воспоминаний. Сегодня, узнав от зоолога, что напряженность общей работы еще больше возросла, он робко и нерешительно попросил ученого получить для него у капитана разрешение сменить в центральном посту старшего лейтенанта. Работы там почти никакой сейчас нет, во всяком случае она совершенно неутомительна: поддерживать радиотелефонную связь со всеми отсеками подводной лодки, с людьми, работающими снаружи, с капитаном, с Маратом, выпускать время от времени инфракрасный разведчик, следить за его донесениями на экране и, наконец, получать от бригад сведения о ходе работ и составлять общие сводки. Работа пустяковая, а между тем старший лейтенант освободится и примет участие в аврале. Старший лейтенант, узнав об этом, горячо поддержал Кравцова, и зоолог получил у капитана разрешение. Краска радости залила лицо лейтенанта, когда зоолог сообщил ему, что капитан удовлетворил его просьбу. Словно не веря своему счастью, как будто опасаясь потерять его, он торопливо побрился, сбросил с себя больничный халат, переоделся в форменную одежду, любовно оправил ее, почистил и осмотрел, как что-то необычайно дорогое, чуть было не потерянное и вновь счастливо найденное…

Он быстро перешел в центральный пост, и старший лейтенант, передав ему дела, немедленно устремился к электрикам, чтобы заполнить брешь, образовавшуюся у них из-за ухода Марата и Павлика.

В двадцать часов лейтенант сообщил капитану первую сводку о ходе работ. Сводка доставила капитану огромное удовольствие: в работах явно обнаружился новый подъем.

— С Маратом связь поддерживаете, товарищ лейтенант?

— Каждый час, товарищ командир. Говорит, что все в порядке. Несколько задержек в пути они довольно быстро ликвидировали. Сейчас оба находятся на глубине тысяча ста метров, температура воды — четыре с половиной градуса выше нуля.

— Отлично! Вероятно, они скоро доберутся до двух с половиной градусов и смогут вернуться. Молодцы ребята! Как вы себя чувствуете, товарищ лейтенант?

— Спасибо, товарищ командир! Чувствую себя прекрасно. Хоть какая-нибудь работа, и та лучше всяких лекарств…

В двадцать три часа стало известно, что электрики закончили ремонт электроприводов к цистернам: кингстоны, насосы и вентиляция начали работать. Дюзовая бригада узнала об этом еще раньше по пробным маневрам корабля, начавшего вдруг подниматься и опускаться вместе с бригадой. На корме лодки эти эволюции были встречены глухим, торопливым «ура». Некогда было разгибать спины, махать руками, тем более что у самих дюзовцев наступал решительный момент: заканчивалась насадка дюзового кольца на место и должна была начаться сварка его с корпусом корабля.

За несколько минут до полуночи — обычного конца дневных работ — кольцо окончательно село на место и из-под него убрали наконец тигель с горевшим термитом. Все уже собирались уходить, но Скворешня занялся последней перед сваркой прочисткой желобков в гофрированной обшивке корпуса, по которым должен был пойти под дюзовое кольцо расплавленный металл.

— Сейчас, сейчас иду, — ворчал он в ответ на призыв Козырева бросить работу. — Вот только кончу этот желобок…

Но желобок оказался далеко не в порядке, старый металл не весь был, очевидно, удален, и Скворешня долго водил электродрелью вперед и назад под кольцом, прежде чем убедился, что желобок совершенно чист. Однако и после этого Скворешня не думал уходить. Какая-то неукротимая страсть овладела им, он не в силах был перебороть ее и оставить работу. Еще и еще желобок… Только этот… И вот этот… И следующий… Нельзя оторваться от них, их еще так много впереди!.. С одинаковой энергией, как будто с неисчерпаемыми силами Скворешня продолжает работу.

Часы ночного отдыха летят незаметно и быстро. Пустынно в пещере под яркими лучами прожекторов. Мелькают вокруг подводного судна юркие тени рыб, останавливаются вокруг согнувшейся на корме странной фигуры и внезапно разлетаются при каком-нибудь резком движении ее.

Скоро побудка, но скоро, совсем скоро… Вот уже близок последний, не проверенный еще желобок… Бригада сможет прямо приступить к сварке…

Утром, выплыв к месту работы, бригада с недоумением осматривала корму корабля: она была идеально чиста и готова принять дюзовое кольцо.

По правилам службы, Козырев сделал Скворешне жестокий выговор, но голос его выражал не столько недовольство, сколько удивление и восхищение. И все же Козырев доложил подплывшему капитану об этом происшествии. Капитан выслушал его и повернулся к Скворешне.

— Идите спать, Андрей Васильевич, — мягко сказал он. — Так нельзя. Вы надорвете свои силы…

— Прошу прощения, товарищ командир, — вытянувшись металлической колонной, прогудел Скворешня, — Я свеж и бодр, как после хорошей бани. Разрешите остаться на работе. Я не устал…

— Это у него вторая бессонная ночь, товарищ командир, — вмешался Козырев.

— Пустяки! — противно всем требованиям устава возразил Скворешня. — Для меня это ничего не значит. Случалось и по три ночи не спать в походе, и ничего. Как с гуся вода… Конституция такая…

Капитан рассмеялся:

— Ну… Против Конституции не спорят, ведь это — Основной закон, — и крепко пожал Скворешне руку.

* * *

Весело болтая и шутливо переругиваясь, Марат и Павлик с трос-батареей на плечах, первый — впереди, второй — в десяти метрах позади, спускались по пологому склону дна на глубине около тысячи метров от поверхности океана.

Итти сейчас было совсем легко. Самая трудная часть пути осталась позади. Нагромождения скал, которые нужно было обходить, широкие расселины, куда нужно было осторожно спускаться, а потом подниматься, застывшие лавовые потоки, скользкие запутанные чащи морских лилий, гидроидных полипов — все это пришлось преодолеть на первых восьмистах метрах довольно крутого спуска. Сейчас перед друзьями расстилался ровный, чуть пологий склон с редкими закругленными возвышениями, не мешавшими ходьбе. Позади, как тонкая гибкая змея с белыми цветками на спине, легко скользила, чуть касаясь дна, черная трос-батарея. Легкий дымок взмученного ила вился далеко над нею, обозначая ее путь.

— Вот ты, Павлик, говоришь, что легко итти, — в серьезном тоне вернулся Марат к началу их разговора. — Легко-то легко, но ведь из-за такой малой пологости склона придется гораздо дальше тащить. Мы уже сколько времени идем, а находимся всего лишь на тысячу метров ниже поверхности, и температура воды все еще выше пяти градусов.

— А далеко еще итти до двух с половиной градусов?

— Кто его знает! Может быть, здесь где-нибудь близко обрыв и сразу окажется большая глубина… А может быть, мы на всю длину трос-батареи так на одной этой глубине и будем итти и более низкой температуры не найдем.

— И придется возвращаться с трос-батареей на плечах?

— Ну, что ты, Павлик! Зачем же возвращаться? Трос-батарея будет вырабатывать ток и на этой глубине, но только температурный перепад между концами будет меньше и зарядка аккумуляторов будет происходить медленнее. А нам каждый лишний час стоянки у острова неприятен, а может быть, и опасен. Так говорил капитан.

Они шли некоторое время молча. Жужжание зуммера напомнило Марату о подводной лодке. Он сообщил лейтенанту Кравцову, что находится на глубине тысячи двухсот метров, что температура воды около пяти градусов, что все в порядке.

Вскоре дно под ними начало получать все больший и больший уклон и наконец стало так круто падать, что они уже с трудом могли удерживать шаг, чтобы не скатиться кубарем. Этот утомительный спуск кончился на глубине тысячи девятисот метров, и сразу же друзья очутились среди совершенно другой обстановки. Опять со всех сторон их окружали разбросанные повсюду скалы — то одинокие, то нагроможденные друг на друга, то голые, то покрытые густыми зарослями глубоководных лилий, горгоний, полипов. Среди скал и над ними часто мелькали разноцветные огоньки рыб, ожерелья и гирлянды светящихся точек.

— Ну, что же, Павлик, — сказал Марат, взглянув на термометр, — вот мы и добрались куда надо: температура ровно два с половиной градуса выше нуля. Можно пустить в ход трос-батарею и — домой!

— Как раз во-время, — ответил Павлик. — По правде сказать, я здорово устал.

— Подожди, Павлик. Класть приемник прямо на грунт, в толстый слой ила, не годится. Пойдем немного дальше и поищем среди скал подходящий обломок. На него и положим приемник трос-батареи.

Удобный обломок — низкий и плоский — быстро нашелся у подножия огромной скалы, и на него осторожно спустили с плеч приемник трос-батареи.

— Фу! — вздохнул с облегчением Павлик. — Хоть и легко, а все-таки спина ноет и болит.

— Давай посидим немного, отдохнем и закусим, — предложил Марат: — у меня уже аппетит разыгрался.

Друзья опустились на обломок возле трос-батареи и, опираясь спиной на скалу позади, обводя лучом фонаря окружающую их дикую картину, молча посасывали горячее какао из термосов. Заросли гидрополипов, темные и светящиеся тени, ползающие по дну и по мрачным скалам или мелькающие в черной пустоте над ними, — все показывало, что дно жило гораздо более интенсивной и кипучей жизнью, чем водные толщи непосредственно над ним.

— Ну, хватит, Павлик! Пора возвращаться, — сказал Марат, медленно поднимаясь и, видимо, совсем неохотно расставаясь с уютным местечком.

Не успел он, однако, разогнуться и выпрямить спину, как скала, под которой они отдыхали и равновесие которой они, очевидно, нарушили, неожиданно обрушилась на них. Павлик и Марат едва успели отскочить в стороны, но приемник трос-батареи оказался под скалой. Отчаяние Марата было безмерно. Он не мог простить себе этой оплошности. Два часа он с помощью Павлика пытался, запустив винт на десять десятых, сдвинуть огромную скалу, но все было безуспешно. Больше нельзя было терять времени, и капитан направил им на помощь Скворешню. Лишь после его прибытия на место аварии удалось сбросить скалу с приемника трос-батареи и пустить его в ход.

 

Глава XI.

РЕШИТЕЛЬНЫЙ БОЙ

Со вздутыми заспинными мешками все трое медленно поднимались прямо по вертикали к поверхности океана.

— А ведь нам, хлопцы, пожалуй, время поворачивать на горизонталь и прямо на ост, к подлодке, — сказал Скворешня, взглянув на глубомер. — Глубина — сто пятьдесят метров, как раз на уровне подводного дока. А ну, право на борт… Стоп! — вскричал он вдруг, прерывая маневр и показывая рукой на запад, вверх и вправо от себя. — Это что такое?

Метрах в десяти над ними и в пятидесяти метрах вправо, на северо-запад, в сине-зеленых сумерках вод медленно скользила огромная черная тень. На ее спине можно было заметить какие-то большие цилиндрические наросты с короткими вертикальными стволами. Тень двигалась как будто без усилий — прямая, жесткая, закругленная с заднего конца и заостренная спереди, как нос корабля.

— А вот к зюйду еще одна! Вон, вон, тоже в пятидесяти метрах! — удивленно сказал Павлик, показывая влево от первой тени. — Что бы это могло быть?

— Да, да, вижу, — подтвердил Марат.

— Подлодки!.. — взволнованно крикнул вдруг Скворешня. — Будь я проклят, если это не подлодки!

— О чем вы говорите, товарищ Скворешня? — послышался голос старшего лейтенанта. — Какие подлодки?

— Ничего не понимаю, товарищ старший лейтенант! — ответил Скворешня. — Две подлодки на траверзе пещеры… Направляются на самом малом ходу к острову… Соблюдают интервал сто метров… Плывем на зюйд, чтобы осмотреть получше…

— Сообщайте, что увидите! — приказал старший лейтенант. — Даю сигнал тревоги!.. Включаю все готовые ультразвуковые прожекторы!

Скворешня запустил между тем винт и на трех десятых устремился влево, впереди и вдоль фронта неизвестных подводных лодок. Марат и Павлик последовали за ним.

Пройдя метров сто дальше второй подлодки, Скворешня донес:

— Товарищ старший лейтенант! Третья к зюйду! Интервал сто двадцать пять метров!.. Идут строем фронта…

— Слышу, третья к зюйду, — ответил старший лейтенант. — На экране видны шесть силуэтов. Носовой прожектор номер сто тридцать восемь еще не работает. В его секторе, между пятым и шестым силуэтом, большой перерыв. Имейте в виду: верхний угловой сто сорок второй сейчас корректирует лейтенант Кравцов. Продолжайте осматривать фронт!

— Есть осматривать фронт! Вижу четвертую к зюйду… Интервал сто пятьдесят метров… Продолжают тихо итти к острову. Идем дальше на зюйд… Триста метров… пятьсот метров… Больше подлодок не обнаружено… Товарищ старший лейтенант!

— Слушаю!

— Мы заметили четыре подлодки к зюйду от первой… Видите ли вы нас?

— Вижу.

— На каком мы расстоянии от пещеры?

— Пятнадцать километров.

— Разрешите подняться над подлодками и осмотреть к норду от первой.

— В этом направлении работают все ультразвуковые прожекторы. Там идут еще три подлодки с теми же интервалами. На поверхности видны силуэты трех кораблей. Повидимому, эсминцы.

— Говорит капитан «Пионера». Товарищ Скворешня, поднимитесь все втроем над подлодками, следуйте за ними и наблюдайте!

Голос старшего лейтенанта прервал капитана:

— Товарищ командир, профессор Лордкипанидзе сообщает, что лейтенант Кравцов исчез из сектора сто сорок два и на вызовы не отвечает. Один раз донеслось что-то неразборчивое — и всё.

Под шлемами прозвучал голос капитана:

— Включить все действующие ультразвуковые прожекторы! Не видно? Может быть, он в пятне сектора восемьдесят восемь?

Старший лейтенант тотчас же взволнованно крикнул:

— Вот он! Из этого пятна вырвался! Опять исчез в нем! Он не один! Он не один, Николай Борисович! Он с кем-то схватился!

— Видел! — ответил ему встревоженный голос капитана.

— Опять! Опять появились в секторе восемьдесят девять! — продолжал старший лейтенант. — Опять скрылись в секторе восемьдесят восемь! Лейтенант борется с кем-то! С кем?

— Товарищ Скворешня! — резко прозвучала команда капитана.

— Есть, товарищ командир!

— Прекратить наблюдение за подлодками! Немедленно, на десяти десятых, спешите на помощь лейтенанту Кравцову! Расстояние от пещеры — двадцать километров. Глубина — семьдесят метров. Направление — вест-норд-вест. На лейтенанта произведено нападение! Скорее! Скорее! Следуйте нашим указаниям в пути!

— Есть на помощь лейтенанту! — взволнованно рявкнул Скворешня и, запуская на полный ход свой винт, отдал команду: — Гасить фонари! Марат, ко мне, догоняй! Павлик, держись от нас на дистанции в пятьдесят метров! В драку не суйся!..

В густых темнозеленых сумерках вод три тени с головокружительной быстротой понеслись на запад-северо-запад…

* * *

Лейтенант Кравцов готовился сдать вахту старшему лейтенанту. Капитан в дальнем углу центрального поста управления слушал зоолога.

— Нельзя ли, Николай Борисович, — говорил ученей, — кого-нибудь отрядить для корректирования верхнего углового прожектора сто сорок два? Марата нет. Павлик с ним ушел. А из наших радистов посылать кого-нибудь просто жалко: работы уйма, торопимся страшно. Даже носовой прожектор восемьдесят восемь еще не готов — что-то не ладится с ним… Дайте кого-нибудь! А? Всего минут на двадцать-тридцать. Пустяковое дело… А?

Зоолог умоляюще смотрел на капитана. Он пришел в центральный пост прямо с работы, руки у него были черны, борода далеко не в порядке, но ему, повидимому, было совсем не до туалета.

Капитан пожал плечами.

— Кого же вам дать, Арсен Давидович? И без того три человека вышли из строя. И среди них такие работники, как Скворешня и Марат. Ни одна бригада не даст из своего состава. А власть применять не хочется.

— Ну что же нам делать?! — воскликнул зоолог. — Хоть самому отправляться!

Лейтенант уже сдал вахту и направлялся к выходу, но при последних словах ученого он вдруг остановился, мгновение постоял в нерешительности и повернулся к капитану.

— Товарищ командир! — тихо обратился он к нему, не поднимая глаз, как всегда теперь в разговоре с капитаном. — Товарищ командир! Если разрешите… Может быть, я мог бы помочь бригаде Арсена Давидовича?

Капитан и зоолог быстро посмотрели на лейтенанта: первый — нерешительно, с сомнением, второй — с внезапно загоревшейся радостной надеждой.

— Не знаю, товарищ лейтенант, — с обычной в последнее время сдержанностью в обращении с ним сказал капитан. — Достаточно ли вы оправились, чтобы можно было позволить вам выйти из подлодки?

— Я чувствую себя вполне здоровым, товарищ командир, — поспешно ответил лейтенант.

Капитан неопределенно покачал головой и, улыбнувшись, обратился к зоологу:

— Что скажет врач? Только, пожалуйста, без личной заинтересованности…

— Да нет же, Николай Борисович! — с обидой в голосе, но с сияющим лицом воскликнул зоолог. — Никаких медицинских противопоказаний нет! Это будет всего лишь простая подводная прогулка. Она будет даже полезна лейтенанту!

— Ну что же! Тогда я не возражаю. Александр Леонидович, оформите пропуск лейтенанту.

— Спасибо, товарищ командир! — с легкой краской на лице поблагодарил лейтенант капитана.

Через десять минут, получив инструкции зоолога, лейтенант, одетый в скафандр, вышел из подводной лодки и, запустив винт, быстро направился на запад-северо-запад, в тот сектор океана, против пещеры, который захватывал ультразвуковой прожектор 142. Перед сдачей этого прожектора из ремонта зоолог должен был настроить его на наибольшую ясность и дальность, проверить способность отражения его лучей от движущихся объектов и проделать ряд других опытов.

Лейтенант на шести десятых хода плыл на глубине семидесяти метров. Было довольно светло, и фонаря своего он не зажигал. Настроение у лейтенанта было приподнятое, почти радостное: капитан с ним сегодня разговаривал немного теплее, чем обычно, он улыбнулся в разговоре и даже доверил ему новую работу… Какой он прекрасный человек, капитан! И славный Арсен Давидович! Как им обоим был благодарен сейчас лейтенант! Нет, он, конечно, не забывает своей вины… своего преступления… Лейтенант тяжело вздохнул. Но все же, как он благодарен, что они не презирают его, не дают ему чувствовать тяжесть его вины, продолжают относиться к нему по-товарищески!

Волнение стиснуло горло лейтенанта… Конечно, он ответит, он готов полностью ответить перед родиной за свой проступок… нет, не за проступок, а за преступление… тяжкое преступление… Но никто не тычет ему в глаза это преступление, все отлично понимают, как ему тяжело, как он раскаивается в своем легкомыслии, беспечности, и все стараются в его присутствии даже не упоминать имени Горелова…

И, как всегда после несчастья с «Пионером», при одном лишь воспоминании об этом человеке у лейтенанта перехватило дыхание и сжались кулаки. О, этот ненавистный человек!..

— Правее, правее, Юрий Павлович! — послышался вдруг под шлемом голос зоолога. — На два метра выше! Кончается двадцатый километр… Стоп! Ну вот. Теперь десять метров дальше… Так… Десять метров вправо… Столько же влево… вкось кверху… Зажгите фонарь… Погасите… Выключаю все соседние прожекторы, чтобы не искажали работу сто сорок второго… Повторим маневры… Стоп!.. Повисите минутку неподвижно… Я подыму немного напряжение…

Лейтенант остановил винт и, отрегулировав воздушный заспинный мешок, повис на месте, глядя бездумно в светлозеленые сумерки перед собой. Вдали и вблизи проносились, как тени, то смутные, то четкие силуэты рыб, медуз, моллюсков.

Неожиданно почти на границе видимости показалась сверху странная тень — длинная, прямая, суживающаяся кзади, но без характерных для плавающих рыб изгибов тела. Впереди тени — ровное, немигающее светлое пятно, из пятна — прямой световой луч.

Сердце лейтенанта тревожно забилось.

«Что бы это могло быть? Акула? Огромный тунец?.. Нет, это не рыба».

Тень быстро приближалась — наискось и вниз.

«Зажечь фонарь?.. Нет, не надо, лучше подождать…»

Темный силуэт скользнул на расстоянии сорока метров от лейтенанта и быстро вошел в глубину.

«Человек! — чуть не крикнул лейтенант. — Это человек в скафандре! В огромном скафандре, нолевом номере… Кто это может быть? Скворешня? Но Скворешня на дне с Маратом… Кто же? Плывет правильно… Ноги вытянуты и сомкнуты… Руки прижаты к бедрам… Кто-то из наших…»

И вдруг все завертелось перед глазами лейтенанта. Кровь ударила в голову, затуманила мозг. С помутившимся сознанием, не думая, лейтенант запустил винт на десять десятых и ринулся вперед и вниз, за загадочной тенью.

— Юрий Павлович! — раздался удивленный голос зоолога. — Куда же вы девались с экрана? Юрий Павлович! Да отвечайте же! Юрий Павлович! Юрий Павлович! Что за чорт! Телефон испортился, что ли? — недоумевающе бормотал ученый. — С чего бы вдруг?..

Лейтенант слышал эти призывы как будто сквозь вату: они не доходили до его сознания. Все его существо сосредоточилось теперь на одном лишь светящемся пятне, которое быстро приближалось, делалось все ярче и светлее: человек впереди плыл лишь на четырех десятых хода.

Еще мгновение, и палец лейтенанта нажал кнопку на щитке управления. Яркий луч ударил в шлем человека и осветил черты его лица.

Лейтенант издал хриплый крик — крик ярости, смешанный со смертельной ненавистью:

— Горелов!!!

Ослепленный светом фонаря, человек инстинктивно поднял руки к глазам. И в тот же момент с полного хода, словно пушечный снаряд, на него налетел лейтенант и сзади схватил его руки выше локтей.

На одно лишь мгновение Горелов повернул к лейтенанту лицо, искаженное ужасом. В следующее же мгновение он согнул сзади сомкнутые ноги и с чудовищной силой ударил ими лейтенанта в живот. Защищенный скафандром, лейтенант не почувствовал боли, но одна его рука сорвалась с руки Горелова, хотя другая продолжала крепко держать его.

Противники очутились лицом к лицу.

Молча, не спуская глаз друг с друга, они беспорядочно носились с продолжавшими работать винтами на небольшом пространстве вод.

Ужас на лице Горелова сменился пренебрежительной улыбкой: он узнал врага, и тот, очевидно, показался ему нисколько не опасным.

Лейтенант хрипло дышал, волосы его слиплись от пота, падали на глаза; слабость — результат ранения — возвращалась и туманила мозг. Едва пробивались в сознание взволнованные голоса капитана и старшего лейтенанта, искавших его, и приказ, отданный капитаном Скворешне.

«Что делать? Как взять его? Винт… Остановить его винт!» решил Кравцов.

Сомкнув ноги и ступнями повернув на них рули, он бросился грудью на грудь Горелова и успел нажать кнопку от его щитка управления. Щиток открылся, крышка его отвалилась и повисла. Но тотчас же, прежде чем лейтенант успел дотронуться до знакомого рычажка, управлявшего винтом Горелова, рука Горелова перехватила руку лейтенанта, отбросила ее далеко в сторону, вернулась к щитку и поднялась над лейтенантом.

В руке Горелова сверкнула, освещенная лучами фонарей, медная игла на длинном тонком проводе.

«Смерть!» мелькнуло в голове лейтенанта.

Не отпуская Горелова, лейтенант круто повернул рули. Винт вынес его из-под руки врага, и, описав полукруг, лейтенант очутился за спиной Горелова. Но едва лишь он успел облегченно вздохнуть и выхватить из своего щитка управления иглу, как Горелов повернулся, рванул и освободил руку из ослабевших пальцев лейтенанта.

Словно сквозь туман, лейтенант увидел блеск короткой желтой молнии, упавшей ему на грудь, и сейчас же, не успев даже вскрикнуть, он почувствовал, что его тело прожег словно огненный нож.

Струя воды под давлением в несколько десятков тонн ворвалась сквозь раскрывшийся шов в скафандр и в один миг насквозь пробила грудь лейтенанта…

Тело лейтенанта медленно перевернулось головой вниз и, с ярко горящим фонарем, швыряемое винтом из стороны в сторону, стало погружаться в черные глубины.

Вложив иглу в щиток, Горелов еще смотрел вслед расплывающейся в темноте тени своего противника, когда два громовых удара обрушились на него.

Два ярких луча пронизали его шлем, и обе руки оказались схваченными металлическими клещами. Опять испуг, а затем и ужас исказили лицо Горелова, когда он бросил взгляд направо и налево от себя.

И вновь раздался крик изумления и ярости:

— Горелов!!!

Этот крик явственно донесся теперь из неосвещенного сектора восемьдесят восемь в центральный пост управления подлодки. И сейчас же, после короткого молчания, Скворешня и Марат услышали резкую, отрывистую команду капитана:

— Взять его и доставить на подлодку!

— Есть взять и доставить на подлодку! — глухо, сквозь стиснутые зубы ответил Скворешня.

В то же мгновение Горелов рванулся всем корпусом влево, навалившись плечом на Скворешню, и ударом ноги далеко отбросил Марата в сторону. Его правая, рука, словно освободившись из паутины, взлетела вверх, и огромный металлический кулак, как молот, обрушился на шлем Скворешни против его лица. Голова Скворешни качнулась в шлеме вперед, ударилась лбом о прозрачный металл, и все завертелось перед глазами гиганта. Рука, однако, продолжала держать руку Горелова, как в тисках. Но одновременно с ударом Горелов, подталкиваемый своим работающим винтом, перевалился вверх ногами через плечо Скворешни и вывернул ему руку назад. От невыносимой боли Скворешня зарычал и со стоном выпустил руку Горелова. Ловкость, казалось, одолела силу…

Едва почувствовав свободу, Горелов сомкнул ноги, выровнял рули и устремился вверх. Это его погубило. Со стиснутым от ужаса сердцем, ничего не сознавая, но чувствуя лишь, что ненавистный враг ускользает, Павлик ринулся вперед. И, прежде чем Горелов мог что-либо сообразить, мальчик крепко сидел у него на плечах, продев назад ноги под его руками, и дал задний ход своему винту. Винт Горелова был сразу парализован, а в следующий момент преодолен более мощным ходом: Горелов вместе с Павликом устремился вниз.

Огромные, страшные, как клещи, руки Горелова поднялись, чтобы схватить ноги Павлика и сбросить его с себя, как пушинку. Но на полпути эти руки были вновь перехвачены Скворешней и Маратом, и вновь тем же маневром Марат был отброшен в сторону и завертелся, как в водовороте, от удара ногой и под действием собственного винта. И вновь взвилась страшная правая рука, но навстречу, ей взлетела кверху левая рука Скворешни, чтобы перехватить ее. И опять Горелов перехитрил Скворешню: гигант встретил свободное пространство — рука Горелова скользнула вниз и в сторону, к своему щитку управления. В следующее мгновение она вновь появилась в ярком свете трех скрещивающихся лучей. Зажатая в кулаке, блеснула длинная медная игла на тонком шнуре и, как молния, устремилась, не встречая препятствий, к шву на груди Скворешни…

Раздался пронзительный, полный ужаса крик Павлика:

— Игла!..

Это был первый звук человеческого голоса, вырвавшийся за полуминутную ужасную борьбу…

Нога Павлика вырвалась из-под плеча Горелова и с силой, которой трудно было ожидать, ударила по руке, и рука отлетела, прежде чем игла успела коснуться шва. Но обратно нога уже не вернулась: одним движением плеча Горелов сбросил с себя потерявшего равновесие мальчика, и тот кубарем, увлекаемый своим винтом, ринулся глубоко вниз, где столкнулся с еще не пришедшим в себя Маратом. Близко, совсем близко возле них, тихо колеблемое струями взволнованной воды, погружалось закованное в скафандр тело лейтенанта.

— Насмерть, гадюка?! — взревел в неописуемой ярости Скворешня.

Рука Горелова не успела еще вернуться в прежнюю позицию, как в кулаке Скворешни сверкнула такая же игла.

На одно лишь мгновение два грозных противника застыли друг перед другом, один-на-один, лицом к лицу, как бы высматривая у врага его слабое место.

Глаза Горелова горели бешенством, лицо было восково-бледным, тонкие длинные губы посинели и искривились, словно в странной улыбке, обнажая большие зубы. Он был похож в эту минуту на матерого затравленного волка, решившего дорого, не ожидая пощады, продать свою жизнь.

Огромное, круглое, такое всегда добродушное лицо Скворешни как будто сразу осунулось, похудело. Его черты словно окаменели в суровой мужественности, маленькие серые глаза сделались еще меньше и уверенно, спокойно сверлили противника. Казалось, что в последнем крике Скворешни вылилась вся его бешеная ярость и уступила место несгибаемой воле и холодному рассудку: в смертном бою с таким противником можно пустить в ход все средства.

Левая рука Горелова оставалась безнадежно парализованной в правой руке Скворешни, но зато он мог маневрировать свободной правой против левой руки противника, и он считал это своим явным преимуществом.

Прошло лишь одно мгновение, и вдруг грохнули, словно щиты древних рыцарей, металлические локти свободных рук, отражая смертельный выпад иглы. Правая рука Горелова натолкнулась на непреодолимое препятствие, и в тот же миг левая рука Скворешни распрямилась, как лук, и игла воткнулась в незащищенную грудь Горелова. Прикрыть грудь было уже поздно, и Горелов лишь повернулся слегка боком, — игла скользнула по его кирасе, минуя роковой шов.

И опять со звоном столкнулись локти, и вновь правая рука Горелова отлетела, как щепка, от левой руки Скворешни. Горелов, казалось, побледнел еще более: преимущество, на которое он, очевидно, так рассчитывал, растаяло, как дым, перед чудовищной силой Скворешни. Страх сжал сердце Горелова словно в предчувствии неотвратимого…

Маленькие серые глаза холодно и уверенно сверлили черные пылающие глаза противника и не пропустили трепещущую тень страха, мелькнувшую в них.

В третий раз столкнулись локти, и рука Горелова отлетела, словно уже заранее готовая к этому, но в глазах его скользнуло что-то неуловимое, словно надежда. Холодные, маленькие, превратившиеся в щелки глаза заметили и это. И, вместо того чтобы вернуться в прежнее положение, рука Скворешни неожиданно обрушилась градом неудержимых преследующих ударов на отброшенную руку Горелова, Она не давала ей найти себе место, загоняя все дальше и дальше назад. Словно прикованный цепью к правой руке Скворешни, Горелов извивался, его свободная рука не находила уже простора, чтобы развернуться. И вдруг рука Скворешни переменила направление, и, прежде чем Горелов понял это, она взвилась над его головой и громовым, сокрушительным ударом, повторяя его же маневр, обрушилась на шлем против лица Горелова. Голова метнулась в шлеме, словно у игрушечного паяца, и в тот же миг кулак Скворешни ударил по туго натянутому проводу вражеской иглы и оборвал его.

Враг был обезоружен. Обе его руки, словно схваченные стальными клещами, были в руках Скворешни. Работавший на десяти десятых винт Скворешни, превозмогая четыре десятых хода Горелова, увлекал теперь их обоих в глубины.

Борьба длилась всего минуту или две. Она уже кончилась, когда показались шлемы с бледными, растерянными лицами Павлика и Марата. Держа за металлические руки безжизненное тело лейтенанта, они молча переводили глаза с багрового лица Скворешни на Горелова, продолжавшего с пеной на синих губах метаться и биться.

— Павлик, — прохрипел Скворешня, — держи один лейтенанта… Марат, связать предателя моим тросом…

Марат быстро размотал перекинутый через плечо Скворешни моток троса, и через минуту первая петля схватила ногу отчаянно отбивавшегося Горелова. Через несколько секунд к этой ноге была притянута и вторая…

Марат кончал уже вязать руки Горелова, когда из темноты неожиданно вынырнули одна за другой две тени с ярко горящими фонарями. Это были Крутицкий и Матвеев, высланные капитаном на помощь Скворешне. По знаку Скворешни, они взяли Горелова за витки троса на его плечах.

— Павлик, — тяжело дыша, проговорил Скворешня, — передай Матвееву лейтенанта…

С того момента, когда вместе с Маратом Павлик перехватил тело лейтенанта, его непрерывно сотрясал мелкий лихорадочный озноб страха. Павлик не мог себя заставить посмотреть еще раз на спокойное, бледное, словно уснувшее лицо лейтенанта. Неповинующимися ступнями, почти бессознательно, он переложил рули, подвел покорное тело лейтенанта к Матвееву и передал ему руку убитого. И так же бессознательно, без кровинки в лице, с глазами, полными непроходящего ужаса, подплыл к огромной, мощной фигуре Скворешни и прижался к ней.

Скворешня глубоко вздохнул, посмотрел на окружающих, потом прерывисто и хрипло сказал:

— Товарищ командир!.. Враг схвачен… Отправляю его на подлодку.

Прошла, казалось, минута, пока донесся подчеркнуто спокойный голос капитана:

— Мы видели всё. Вы мужественно исполнили свой долг, товарищ Скворешня. Благодарю вас! Изменник родины, диверсант, взорвавший наш корабль предатель, перебежавший к заклятым врагам нашего социалистического отечества, понесет заслуженную кару! Пусть Матвеев и Крутицкий на глубине трехсот метров приведут его и тело погибшего на подлодку. Вам, Марату и Павлику пройти над подозрительными подлодками в секторе восемьдесят восемь, а затем возвращайтесь на судно. «Пионеру», вероятно, придется скоро вступить в бой.

* * *

Три друга молча, с зажженными фонарями плыли на восток на шести десятых хода, догоняя скрывшийся в том направлении фронт подводных лодок.

Через несколько минут они увидели вражеские суда, тихо, словно подкрадываясь, приближавшиеся к острову. До острова оставалось уже не больше восьми километров.

Первым прервал молчание Скворешня:

— Я убежден, что Горелов не первый раз спускался сейчас в воду около острова. Никто не мог бы с такой точностью разведать местонахождение «Пионера» и его убежища. Это мог сделать только он и только в таком скафандре, как наш… Смотрите, как уверенно, соблюдая строй, идут подлодки прямо к пещере, как раз на ее уровне.

Они проносились уже над строем подводных лодок. За время борьбы лодки сблизились, и интервалы между центральными судами сократились до пятидесяти метров.

— Довести ход до одной сотой! — распорядился Скворешня.

Все трое сразу почти остановились на месте и повисли над подводными лодками. Скворешня продолжал:

— Слухайте, хлопцы! А что, если устроить этим явно враждебным подлодкам маленькую ответную диверсию?! Вы видите, как они сжимают строй в дугу? Спрошу капитана! Товарищ командир!..

— Слушаю, товарищ Скворешня.

— Не разрешите ли вы нам, прежде чем враг нападет на нас, попытаться вывести из строя три его подлодки?

— Каким образом?

— У меня с собой три гранаты и остатки манильского троса. Подлодки идут самым малым ходом, почти не вращая винтов. Мы бы подвесили к винтам по гранате… Винты намотают на себя тросы, а потом своими лопастями они ударят по гранатам…

— Остроумная идея, товарищ Скворешня! — после короткого молчания ответил капитан. — Но я не хочу первым начинать враждебные действия. Пусть это делают они. Возвращайтесь!

— Есть возвращаться! На двух десятых вперед! — скомандовал Скворешня Марату и Павлику.

Они медленно, словно нехотя, вынеслись вперед, опустившись к подводным лодкам, чтобы еще раз внимательно осмотреть их, и затем поплыли к острову.

Отойдя километра на два от вражеских судов, Павлик повернул к Скворешне голову, желая что-то сказать ему. Краем глаза он вдруг увидел сзади какие-то длинные черные сигарообразные тени, стремительно догонявшие их.

— Акулы за нами! — крикнул Павлик и повернул луч фонаря назад.

То же самое быстро сделали Скворешня и Марат. Странные тела настигали их. Но они не были похожи ни на акул, ни на какие другие существа подводного мира. На их круглых металлически мерцавших головах без пастей отсвечивало синеватым блеском по четыре больших плоских глаза. Стройные закругленные тела их суживались кзади, где с неуловимой для глаз быстротой вращались какие-то необыкновенные хвосты… Их число все увеличивалось, всё новые и новые тени выносились из темноты позади.

— Вниз! — скомандовал Скворешня.

Все трое мгновенно выполнили приказ и, переложив рули, изогнувшись в дугу, стремительно юркнули в глубины.

Из все увеличивавшейся стаи отделилось несколько этих странных тел и, наклонив головы, последовало за ними; остальные, мелькнув на концах лучей, пронеслись дальше по прямой.

— Вверх! — торопливо прозвучала новая команда Скворешни.

Почти немедленно преследователи также изменили курс, всё больше приближаясь к друзьям…

— Магнитные торпеды! — воскликнул пораженный Скворешня и скомандовал: — Три десятых вперед! На прямой!

Торпеды неслись теперь за ними, не отставая, но и не приближаясь, держась позади на расстоянии тридцати метров.

— Товарищ командир, стая магнитных торпед пронеслась прямо к пещере! Шесть штук преследуют нас!

— Видим на экране!

— Разрешите пойти назад, чтобы не притащить с собой хвост из торпед!

— Разрешаю!

— Боевые действия можно считать начатыми?

— Да… Начаты неприятелем!

— Спасибо, товарищ командир! А ну, хлопцы, поворот по горизонтали на сто восемьдесят градусов!

Широко развернувшись на повороте, все понеслись назад попрежнему на трех десятых хода. Торпеды автоматически, а на взгляд усмехавшегося Скворешни, даже покорно, повторили маневр.

— Разделиться! — продолжал командовать Скворешня. — Направо и налево от меня! Держать интервал в пятьдесят метров!

Стайка торпед также разъединилась. За Скворешней оказалось три торпеды, за Маратом — две, за Павликом — одна.

В темных сумерках вод впереди показался строй подводных лодок. Преследующие торпеды внезапно ускорили ход, настигая Скворешню, Марата и Павлика. Огромные силуэты подводных лодок быстро вырастали впереди, прояснялись, грозя столкновениями.

— Почувствовали! — торжествующе вскричал Скворешня. — Каждый к подлодке против себя! Десять десятых вперед! Под киль подлодки!

Люди стрелой понеслись к кораблям. Уже пролетая под ними, Скворешня оглянулся и успел заметить, как все преследовавшие их торпеды, все более ускоряя ход, внезапно подняли вверх свои смертоносные головы и устремились к днищам подводных лодок. Притяжение огромных металлических масс кораблей пересилило притяжение скафандров!

Едва лишь Скворешня и его товарищи успели проскочить метров на сто за подводные лодки, как шесть необычайной силы взрывов, один за другим, потрясли окружающие воды. Одновременно сверкнули три огромных столба пламени, невидимые мощные струи далеко расшвыряли людей в разные стороны, и все сразу затихло…

— Товарищ командир! Три подлодки врага уничтожены его же торпедами! — понеслось донесение Скворешни в центральный пост «Пионера».

— Я видел! Поздравляю с успехом!

— Разрешите повторить операцию?

Ответ последовал не сразу.

— Носовая пушка вступила в бой. Враг приведен в замешательство, — послышался наконец голос капитана. — Он собирается отступать. Возвращайтесь в пещеру на глубине трехсот метров.

— Есть возвращаться в пещеру на глубине трехсот метров!

* * *

Из выходной камеры «Пионера» Скворешня, Марат и Павлик немедленно направились в центральный пост управления подводной лодки. В отсеках, через которые они проходили, команда, не отрываясь от наблюдения за аппаратами и механизмами, молча приветствовала их поднятыми вверх руками. Все уже знали о приключениях этой тройки.

Проходя по верхнему коридору, они еще издали увидели водолаза Крутицкого, неподвижно стоявшего у дверей каюты лейтенанта Кравцова. Крутицкий был в полной боевой форме: с винтовкой у ноги, с кортиком на левом и ультразвуковым пистолетом на правом боку. Его лицо было каменно-сурово, он холодно, словно не узнавая, смотрел на приближающихся Скворешню, Марата и Павлика. С какой-то особой и неожиданной повелительностью, свойственной одним лишь военным, стоящим на боевом караульном посту, он приказал:

— Держаться противоположной стены!

И трое друзей, прижимаясь к стене, осторожно и молча обошли дверь, не сводя с нее пристальных глаз, словно видя сквозь нее жалкую и ненавистную фигуру предателя и убийцы.

В центральном посту капитан выслушал краткий рапорт Скворешни.

Затем капитан с нескрываемым волнением крепко пожал руку Скворешне.

— Поздравляю вас! Родина не забудет ваших славных боевых заслуг!

Капитан пожал руку и Марату.

— Спасибо, товарищ Бронштейн, за ток! Он дал нам возможность встретить врага во всеоружии и уничтожить его!

И, обратившись к Павлику, стоявшему навытяжку, как заправский советский моряк, то бледневшему, то красневшему от волнения, капитан с улыбкой, от которой Павлику захотелось вдруг пройтись на руках по палубе центрального поста, сказал:

— Спасибо за все, товарищ Буняк! Вы вели себя геройски! Весь советский флот и вся наша родина скоро узнают об этом! Вольно, товарищи! — весело скомандовал капитан! Тихо смеясь, он схватил мальчика за плечи, привлек его к себе, обнял и расцеловал. — Павлик! Милый мой мальчик! Ты будешь достойным сыном своей родины и, если захочешь, славным ее моряком!

— Хочу! Хочу, товарищ командир! — звенящим от восторга голосом закричал Павлик. — Я буду советским моряком! Я хочу быть подводником! Я буду служить с вами и учиться у вас, товарищ командир!

Потрясенные этим страстным порывом мальчика, все в центральном посту на минуту застыли в молчании. Наконец капитан, положив руку на плечо Павлика, сказал:

— Ты будешь, Павлик, кем захочешь! И всегда ты будешь достоин своей великой родины! По местам, товарищи! Могу сообщить вам напоследок: враг обращен в бегство. Уничтожены шесть его подлодок, все выпущенные ими торпеды и один эсминец на поверхности! Остальным удалось скрыться. Завтра «Пионер» отправляется к родным берегам!

 

Глава XII.

«ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ»

Из центрального поста Скворешня, Марат и Павлик быстро направились по коридору в столовую. Радостно взволнованные, они лишь теперь почувствовали безмерную усталость и острый голод.

Но, едва миновав два прохода в водонепроницаемых переборках коридора, они услышали впереди себя приглушенный грохот тяжелых шагов, бряцание винтовок, щелкание затворов, стук раздвигающихся дверей, глухие отрывистые слова команды. Сейчас же за этими необычными звуками из ближайшего отсека коридора показалась фигура комиссара Семина.

Высоко подняв свою седую голову, он строго смотрел вперед и, заметив Скворешню, Марата и Павлика, резко скомандовал:

— В сторону!

Едва они успели прижаться к стене, как за комиссаром показался Крутицкий, за ним знакомая до отвращения фигура Горелова, наконец — замыкающий шествие Матвеев.

Горелов шел, низко опустив голову, желтый, с черными кругами вокруг запавших глаз. Казалось, он стал ниже ростом; его давно не бритая, с оттопыренными ушами голова словно ушла в плечи. Он шел, не глядя по сторонам, и, лишь поровнявшись с Павликом, мельком поднял глаза на сразу побледневшее лицо мальчика. Жалкая, растерянная, как будто заискивающая улыбка вдруг пробежала по лицу Горелова и сейчас же исчезла.

Процессия быстро скрылась за следующей переборкой коридора, потом послышались ее гулкие шаги по винтовой лестнице, которая вела наверх, в отделение складских помещений.

Молча, словно прилипнув к стене, три друга проводили взорами это необычное шествие. Наконец, облегченно вздохнув, они посмотрели друг на друга.

— Переводят гада из общего коридора в изолятор, — с гримасой отвращения сказал Скворешня, двинувшись дальше. — Чтоб воздух тут не портил… И хорошо делают. Я бы этой гадине при следующей же встрече просто шею свернул!

— Ну, брось, Андрей Васильевич! — ответил Марат, едва поспевая за Скворешней, размашисто шагавшим впереди. — Не разводи демагогию. Дисциплину забываешь.

— Ах, спасибо, научил! Только тебя и ждал, чтобы вспомнить про дисциплину.

Пройти в столовую можно было только через красный уголок. Едва ступив в него через широко раскрытые двери, Скворешня, а за ним Марат и Павлик сразу остановились, потрясенные неожиданно открывшейся картиной.

Завернутое в белоснежную простыню, на большом столе, покрытом красным сукном, в тихом спокойствии лежало тело лейтенанта Кравцова. С груди лейтенанта по обе стороны стола спускался до полу боевой флаг Военно-морского флота СССР. Голова лейтенанта покоилась на подушке; лицо его под мягким светом, струившимся с потолка, бледное, с желтизной, застыло в суровом спокойствии.

У изголовья в боевом снаряжении, с винтовками к ноге, стояли в карауле Ромейко и Крамер.

Зоолог с грустным лицом и красными глазами оправлял флаг на лейтенанте. Заметив вошедших, он тихо подошел к ним и, вздыхая, пожал каждому руку.

— Поздравляю вас, друзья мои, с победой, — шопотом проговорил он. — Но как жаль погибшего!

— Мы спешили к нему изо всех сил, — так же тихо ответил Скворешня. — Коли б вин ще одну минуточку продержался!

— Не могу простить себе! — взволнованно продолжал зоолог. — Зачем я выпустил его, слабого, еще не совсем оправившегося? Зачем я это сделал?

— Его и здорового смял бы в два счета Горелов, — возразил Скворешня. — Силен, бугай! Ошибку допустил бедняга лейтенант. Бросился, наверное, очертя голову, хотел задержать… А ему нужно было только следить за ним и вызвать подмогу с подлодки. Эх, згинув, бидолаха, ни за понюшку табаку!

Со стиснутым сердцем слушал этот печальный разговор Павлик. Подступавшие слезы обжигали веки.

Помолчав и еще раз тяжело вздохнув, зоолог сказал:

— Капитан назначил похороны через два часа…

Понурив головы, лишь изредка перебрасываясь короткими или незначительными фразами, друзья отправились в столовую обедать.

Когда Скворешня, Марат и Павлик возвратились в красный уголок, караул уже сменился, и у тела лейтенанта, помещенного в быстро сделанный гроб, стояли Крутицкий и Матвеев. Там же они застали почти всех научных работников и команду подводной лодки.

Вскоре появился капитан, одетый в полную форму, с двумя орденами на груди. Капитана сопровождали комиссар Семин, главный акустик Чижов, главный электрик Корнеев и начальник научной части профессор Лордкипанидзе. Старший лейтенант Богров оставался на вахте в центральном посту управления.

Открыв траурный митинг, капитан произнес краткую речь над гробом погибшего. Он сказал, между прочим, что лейтенант совершил в результате беспечности серьезный проступок, выпустив изменника Горелова из подводной лодки за несколько минут до подготовленного последним взрыва. За это он должен был бы понести суровую кару, но своей мужественной борьбой с предателем при попытке его задержать он во многом искупил свою тяжкую вину перед родиной. Еще слабый после перенесенного ранения, он погиб славной смертью героя. И родина и все его боевые товарищи прощают ему проступки, допущенные им по молодости и отсутствию выдержки. Задача, поставленная перед подводной лодкой партией и правительством, будет выполнена. Порукой этому являются безграничный энтузиазм и решимость, с которыми вся команда и все научные работники не покладая рук, не разгибая спин работают сейчас над восстановлением корабля и его боеспособности. Результаты этой работы только что успел почувствовать враг. Он будет чувствовать их и впредь, когда только пожелает…

Капитан приблизился к гробу, пристально, с глубокой печалью посмотрел на открытое, спокойное и примиренное лицо лейтенанта, наклонился и отдал ему последний отцовский и товарищеский поцелуй.

Через час небольшой холмик высился над могилой, высеченной в дальнем углу подводной пещеры, в твердом базальте ее дна.

* * *

Сейчас же после окончания печальной церемонии, в двадцать часов, команда вернулась к прерванным работам.

Дюзовое кольцо, приваренное к корпусу, уже прочно стояло на месте; вода из камеры газопроводных труб была удалена. Предстояло еще поставить новые трубы взамен уничтоженных взрывом и восстановить автоматическую аппаратуру сигнализации и контроля в камере. Этим немедленно занялись Козырев, Скворешня, Ромейко и Матвеев. Было также много второстепенных недоделок и у других бригад.

Весь вечер и всю первую половину ночи продолжалась радостно-напряженная работа во всех отсеках корабля.

Оставались считанные часы. В час тридцать минут девятнадцатого августа «Пионер» должен был произвести первые взрывы в дюзах и выйти из своего убежища в просторы океана.

Работа кипела. В восемнадцать часов главный акустик Чижов доложил капитану, что все ультразвуковые прожекторы в порядке. В двадцать один час сорок пять минут электрики с помощью освободившихся акустиков закончили восстановление всей автоматики в камерах баллонов с газами, подготовили аппаратуру для газопроводной камеры и перешли к заделке проводов всех сетей под внутреннюю обшивку переборок и корпуса корабля. Зоолог, Цой и радисты заканчивали очистку и шлифовку кормы и дюзового кольца от следов работы на них. Старший лейтенант Богров, Шелавин и еще два человека из команды в последний раз осматривали, выслушивали, просвечивали дефектоскопами корпус подводной лодки изнутри и снаружи.

Все нервничали, ежеминутно посматривая на часы. Особенно волновались в газопроводной камере. У механиков что-то не ладилось. Несколько труб, уже поставленных на места, после новой проверки показались Козыреву подозрительными, и он их забраковал. Пришлось подниматься в склад, отбирать и ставить другие. Время уходило, часы показывали уже двадцать два часа, а работы в камере оставалось еще немало. Между тем электрики нетерпеливо ждали, когда освободят камеру, чтобы заняться установкой уже подготовленной аппаратуры. Им тоже нужно было на это не менее часа — часа с четвертью.

Наконец в двадцать три часа в газопроводной камере люди распрямили спины и смогли вытереть пот с лица. Козырев в последний раз проверил трубы и их крепление, и все вышли из камеры. В нее устремились электрики. В двадцать четыре часа зоолог, Цой и радисты окончили очистку и шлифовку кормовой части корабля, дюзового кольца и дюз. Еще через пятнадцать минут из пещеры вернулся старший лейтенант со своей партией: корпус «Пионера», по проверке, оказался в идеальном состоянии.

Капитан приказал старшему лейтенанту взять всех свободных людей и начать уборку и погрузку материалов и оборудования, накопившихся вне подводной лодки, в пещере. На погрузку пошли водолазы, радисты, Шелавин, зоолог, Цой и многие другие. Больше всего времени и усилий требовали разборка помоста и клетки вокруг дюзового кольца, распутывание тросовой сбруи «Пионера», снятие электролебедки, прожекторов и осветительной сети.

С каким-то трудно передаваемым ожесточением люди бросились в эту последнюю атаку. Лишь сознание, что это действительно последнее напряжение, последнее требующееся от них усилие, помогло им мобилизовать остатки своей воли, энергии и сил. В ноль часов сорок пять минут все находившееся в пещере было собрано под выходной площадкой. Началась торопливая погрузка. Вдвоем или в одиночку, надувая воздушные мешки, а в трудных случаях пуская в ход винты, люди поднимали трубы, лебедку, бухты тросов, прожекторы, мотки проводов, инструменты и все это сваливали в выходной камере, в углу, чтобы уже потом, на досуге, разобраться и разложить по местам. Беспорядочная гора в углу быстро росла и скоро заняла целую стену.

Скворешня работал то под выходной площадкой, подавая товарищам наиболее тяжелые вещи, то сам переносил их в камеру. И, когда он поднимался к площадке или выдавались свободные секунды между одной и другой подачей, все чаще и гуще заволакивалась голова туманом, закрывались глаза и все труднее становилось раздирать веки и приходить в себя. Один раз он так и простоял с минуту, ухватившись за трубы, погруженный в какое-то забытье, и Матвееву, пришлось несколько раз тряхнуть его за плечо, чтобы заставить очнуться. Было очень неловко, и Скворешня не знал, куда деваться от стыда.

— Что это с вами случилось, Андрей Васильевич? — спросил Матвеев, подставляя спину под новый груз.

— Да так, знаешь… задумался… вспомнил про Горелова… — замявшись, сказал Скворешня первое, что пришло ему в голову.

— А-а… — понимающе протянул Матвеев. — Да… есть о чем подумать.

Кончали погрузку под колыхание и подвижку «Пионера» то вперед, то назад, то в стороны: электрики и механики испытывали уже работу ходовых и рулевых дюз. Дно пещеры к этому времени почти совсем очистилось. Последнюю мелочь подобрал Скворешня.

— Всё? — спросил из камеры старший лейтенант.

— Всё! — послышался снизу голос Скворешни.

— Подымайтесь! Начинаю перекличку!

— Есть подыматься! — ответил Скворешня, показываясь над площадкой с огромной охапкой инструментов.

С запущенным винтом он проскользнул в камеру, и старший лейтенант едва успел ткнуть в него пальцем, сказав:

— Один…

Не отдавая распоряжения о поднятии площадки, старший лейтенант продолжал считать остальных людей, заполнявших камеру:

— Два… три… пять… восемь…

Людей было много — семнадцать человек. Пока продолжалась перекличка, площадка все еще не была поднята и никто не обращал на это внимания.

Наконец старший лейтенант закончил:

— Все налицо. Поднять площадку! Сдвинуть двери! Открыть вентиляцию!

Вода быстро убывала, скоро и давление воздуха в камере было доведено до нормального.

Волнуясь и торопясь, все нетерпеливо снимали с себя скафандры, спеша поскорее очутиться на своих постах у механизмов и аппаратов, чтобы быть на месте к моменту отплытия. Последним выбежал из камеры старший лейтенант и, устремившись к центральному посту, на бегу крикнул Крутицкому, дежурному водолазу у выходной камеры:

— Все налицо! Задраить камеру!

— Есть задраить камеру!

Все же Крутицкий просунул в дверь голову. Лишь убедившись, что в камере никого нет, он задраил водонепроницаемую дверь камеры, запер гнездо с кнопкой от привода и отправился помогать в уборке отсеков.

Зазвучал громкий авральный сигнал:

— Все по местам!

Команда замерла на своих постах.

В центральном посту капитан нажал крайний левый клавиш на клавиатуре ходового управления.

Подводная лодка дрогнула, по корпусу и палубам пронеслась мелкая, но вполне ощутимая дрожь.

«Пионер» тронулся с места.

Начался последний, гигантский перегон — туда, к далеким берегам родной Страны Советов…

Дрожь становилась все мельче, замирала, таяла и наконец почти совсем исчезла.

«Пионер» вышел из своего убежища и двигался уже среди необъятных пространств океана, раскрывшихся перед ним на экране центрального поста. Ультразвуковые прожекторы внимательно ощупывали своими лучами водные толщи на двадцать километров вокруг, два инфракрасных разведчика в пятидесяти километрах впереди корабля шныряли вверху, внизу, по сторонам, донося в центральный пост о замеченном.

Кругом было пустынно, спокойно, впереди расстилался безопасный путь.

«Пионер» опустился на глубину в пятьсот метров, окружил себя паровой пеленой, лег на курс и, все быстрее, развивая ход, ринулся вперед.

Механизмы и аппараты работали безотказно, четко и плавно, бесшумные взрывы дюз слились в непрерывный мощный ураган, десятки и сотни километров стремительно откладывались позади.

Тайна острова Рапа-Нуи улетела от него.

Именно в эти радостные, волнующие часы старший радист Плетнев подал капитану перехваченную и расшифрованную радиограмму с крейсера.

Радиограмма, в дополнение к предыдущему донесению, сообщала морскому генеральному штабу, что, несмотря на все принятые меры спасения, эсминец «Сазани II» на пути от острова Рапа-Нуи к базе также затонул от полученных в бою у острова повреждений. Кроме того, в радиограмме сообщалось, что два часа назад командир крейсера капитан Маэда, не перенеся бесчестия поражения, учинил над собой харакири, в чем ему с сердечной дружбой и любовью помог лейтенант Тозини. Командование крейсером принял старший лейтенант Ясо Накано.

По всем отсекам «Пионера» вновь прозвенела трель аврального отбоя. Она звучала мягкой сладостной мелодией в ушах тех, кому несла покой и сон…

Не отдыхал лишь «Пионер». Безустали и без отдыха он стремительно и неудержимо рассекал подводные толщи, неся в себе нетерпеливое счастье ожидания, радость приближения к заветной цели. Всё новые и новые сотни и тысячи километров убегали назад, скрывались в туманной дали.

* * *

Словно гигантский раскаленный снаряд, «Пионер» несся над безопасными глубинами пустынного в этих местах океана. Лишь через двадцать часов, приближаясь к широко раскинувшемуся архипелагу бесчисленных и мелких, как пыль, коралловых островов Паумоту, «Пионер» несколько сбавил скорость. Зная чудесную способность подводной лодки самостоятельно, автоматически маневрировать при встрече с подводными препятствиями, можно было бы удивиться такой чрезмерной осторожности, но капитан не хотел допускать ни малейшего риска в этом ответственном походе. Лишь пройдя по широкому, в несколько сот километров, проходу между островами Паумоту и соседними Маркизскими, «Пионер» довел ход до максимального и с прежней скоростью устремился на северо-запад.

Матвеев проснулся, когда подводная лодка поровнялась с первыми коралловыми атоллами Маркизского архипелага. Он бодро вскочил с койки, зажег свет и, увидев пустую койку Скворешни, своего соседа по каюте, подумал: «Уже поднялся? Вот неутомимый!»

За этой мыслью мелькнула другая: у механиков, как и везде на корабле, осталось много недоделок, которые оставлены были для устранения уже в пути. Водолазы работали все время с механиками, и нужно было спешить к ним на помощь. Матвеев быстро прибрал койку, сделал свой туалет и направился в столовую. Здесь он увидел Козырева, Ромейко и еще несколько человек, сидевших за столиками и с аппетитом, после почти суточной голодовки, уплетавших еду.

Матвеев вытянулся перед Козыревым и официальным тоном спросил:

— Товарищ исполняющий должность главного механика, разрешите спросить.

— Пожалуйста, товарищ Матвеев, — столь же официально ответил Козырев.

— Прикажете водолазам приступить к ликвидации недоделок?

— Да. Всем, кто проснулся. Впрочем, сейчас будет общая побудка. Поешьте и приходите в водородную камеру.

— Есть!

— А товарищ Скворешня еще спит?

— Нет. Когда я проснулся, его уже не было в каюте.

— Ага! Когда поедите, отыщите его и приходите вместе к нам… Пойдем, товарищ Ромейко.

Быстро покончив с едой, Матвеев отправился за Скворешней. Однако никто, к кому ни обращался Матвеев, не видел Скворешню, не встречал его. Матвеев заглянул во все отсеки, осмотрел все каюты, красный уголок, склады, даже научные кабинеты и лаборатории. Скворешня словно в воду канул! Удивление Матвеева сменилось беспокойством.

Уже прозвучала общая побудка, люди выходили из своих кают, наполняли столовую, расходились уже на работы — Скворешни нигде не было, никто ничего не знал о нем. Совершенно растерянный, Матвеев направился в центральный пост и доложил вахтенному командиру старшему лейтенанту Богрову об исчезновении старшины водолазов.

— Да что же это? — изумился старший лейтенант. — Иголка в сене?

— Не знаю, товарищ старший лейтенант! Я обыскал всю подлодку и не мог его найти. Никто его не видел.

В центральный пост вошел капитан. Старший лейтенант доложил ему о происшествии.

Через минуту во всех помещениях и отсеках корабля из репродукторов прозвучала команда:

— Старшине водолазов, товарищу Скворешне, немедленно явиться в центральный пост к вахтенному командиру!

Прошло три, пять, десять минут. Скворешня не появлялся.

Были организованы самые тщательные поиски. Специальный наряд в течение часа обыскивал корабль, проникал во все щели, заглядывал под койки, чуть не перетряхивал матрацы, — Скворешня исчез!

Донесение о безрезультатности поисков капитан выслушал с побледневшим лицом.

Отпустив начальника наряда, он повернулся к старшему лейтенанту и комиссару.

— Произошло что-то непонятное, — глухо сказал он, опускаясь на стул. — Несчастье? Неужели мы могли его забыть в пещере?

— Не может быть, Николай Борисович! — взволнованно ответил старший лейтенант. — Я отлично помню, что он последним вплыл в выходную камеру с грудой мелочей в руках… Именно с него я начал счет людей в камере. Со мною вышло из подлодки семнадцать человек, и все семнадцать были налицо перед… перед поднятием выходной площадки.

Густая краска начала вдруг заливать лицо старшего лейтенанта. В его глазах мелькнула растерянность. Он смотрел на капитана, силясь что-то вспомнить и словно сам пугаясь этого воспоминания. Наконец, с трудом проталкивая застревавшие в горле слова, он произнес:

— Мне кажется, что пока шел счет, площадка оставалась неподнятой, выход был открыт… Неужели?.. Зачем это ему нужно было?.. Неужели он мог выйти за моей спиной?..

— Но тогда это видели бы другие, — заметил комиссар.

— Да, да! — живо обернулся к нему старший лейтенант. — Вы совершенно правы! Из семнадцати человек хотя бы один, наверное, заметил бы выход Скворешни.

— Но если он не выходил, значит он был бы на подлодке, — возразил капитан. — Однако его здесь нет. Остается предположить, что ваше первое объяснение единственно правильное: никто не заметил, как он вышел из камеры. Площадка поднялась, и человек остался за бортом.

Капитан закрыл глаза и опустил голову.

Старший лейтенант молчал, не зная, что сказать, Комиссар, не сводя глаз, пристально смотрел на пустынную полосу экрана.

Лицо старшего лейтенанта внезапно оживилось новой мыслью.

— Николай Борисович, — Обратился он к капиталу, — если Скворешня остался в пещере, то почему, видя, что площадка поднимается, он не закричал нам, почему не произнес ни звука? Ведь мы еще были в скафандрах, радиотелефон у всех нас работал исправно до последней минуты. Дальше… Неужели он мог не заметить, как начали работать дюзы? Наконец, даже когда «Пионер» уже вышел из пещеры, Скворешня имел возможность на расстоянии до двухсот километров вызвать центральный пост. Можно ли предположить, что так долго он не замечал отсутствия подлодки?

Молчание царило в центральном посту. Все терялись в догадках, в тщетных поисках объяснения непостижимого исчезновения Скворешни.

Послышался торопливый стук в дверь.

— Войдите, — сказал капитан.

В центральный пост скорее вбежал, чем вошел, встревоженный зоолог.

— Товарищи! Капитан! — произнес он, едва переступив порог. — Вся команда уверена, что мы оставили Скворешню в пещере! Может ли это быть? Говорят, что в последний момент он, вероятно, вышел за какой-нибудь забытой мелочью: он ведь страшно бережлив, скопидом — это всем известно. И тут поднялась площадка… А Матвеев говорит, что со Скворешней было что-то неладное перед окончанием погрузки. Матвеев видел его в каком-то столбняке. Он его с трудом заставил очнуться. Я расспрашивал и других, работавших с ним. Козырев припоминает, что нечто подобное случилось со Скворешней в газопроводной камере. И Козырев и Матвеев предполагают, что, выйдя в последний раз из подлодки, Скворешня упал в обморок и не заметил ее ухода из пещеры. Это ужасно! Надо что-нибудь сделать! Если обморок продолжительный, то Скворешня неминуемо должен задохнуться в своем скафандре. Что же теперь делать? Надо вернуться! Спасти его!

У капитана упало сердце: дело получало уже реальное, вполне правдоподобное объяснение.

Немедленно вызвали Матвеева и Козырева. Они подтвердили переданное зоологом. Кроме того, они сообщили, будто Плетнев даже видел, как Скворешня вышел из подводной лодки во время счета людей. Позвали Плетнева. Он не мог уверенно сказать, что видел, как Скворешня вышел из камеры. Но во время счета людей какая-то тень, похожая на силуэт человека, мелькнула на краю площадки и сейчас же исчезла. Торопясь скорее на работу, Плетнев не обратил на это внимания, полагая, что это просто какая-нибудь рыба проплыла в пещере, а затем он забыл об этом. Теперь же остается думать, что это была тень именно Скворешни.

В центральном посту вновь остались только капитан, старший лейтенант, комиссар и зоолог.

Тяжелое молчание длилось недолго. Зоолог первый нарушил его. Голос ученого прозвучал, полный страсти и боли:

— Неужели мы оставим его? Нужно вернуться, пока еще есть надежда застать его в живых! Нужно вернуться! Человек за бортом!.. Мы не можем бросить его, одинокого, на одинокую мучительную смерть…

Его голос осекся, и он замолчал.

Капитан медленно поднял на зоолога глаза — серые, твердые, видящие и невидящие. Рука, лежавшая на столе, непрерывно выбивала тихую мелкую дробь, которая порою казалась похожей на дрожь.

Капитан глухо произнес:

— Вы забываете, Арсен Давидович: двадцать третьего августа, в шесть часов утра, «Пионер» должен быть во Владивостоке. И он будет там! В этот день и в этот час, — если понадобится, хотя бы ценой гибели моей или кого-либо другого. Родина ждет свою подлодку. Правительство и партия требуют этого. Подлодка пойдет своим курсом.

— Тогда пошлите меня к нему! — закричал зоолог, вскинув руки. — Я здесь не нужен уже! Я нагружусь кислородом, аккумуляторами, пищей и, может быть, сумею еще спасти его.

— Это будет бесцельно, Арсен Давидович, — тихо сказал старший лейтенант. — Прошли уже сутки; вам в скафандре потребуется еще трое суток, чтобы добраться до острова. В каком состоянии найдете вы там Скворешню? Если только вы вообще найдете его на старом месте… и если вы сами доберетесь туда: запасов кислорода, энергии, пищи в вашем скафандре может хватить максимально на двое суток.

Несколько мгновений зоолог стоял неподвижно. Потом, схватившись за голову, выбежал из центрального поста.

Капитан, старший лейтенант и комиссар молча проводили его глазами.

Через минуту капитан тяжело поднялся со стула.

— Александр Леонидович, примите на себя руководство работами по ликвидации недоделок. Людей не торопить, не переутомлять. Распорядок вахт нормальный.

Он кивнул головой и вышел. Вслед за ним вышел и комиссар.

«Пионер» продолжал стремительно нестись по ранее заданному курсу…

* * *

Павлик ходил весь день с красными глазами. Никогда с такой силой и болью горе не касалось его.

Ушел друг, с которым всего лишь за два месяца знакомства пережито было столько, сколько за все предыдущие четырнадцать лет своей жизни Павлик не испытал. Ушел добродушный великан, покоривший сердце мальчика своей сверхчеловеческой силой, простотой незлобивой, бесхитростной души, будничным мужеством. Каждым шагом своим, каждым поступком он вел Павлика за собой по пути незаметного героизма в повседневной, обычной жизни, в работе, в бою с природой и врагами…

И, оставшись один в каюте Плетнева, Павлик представлял себе своего друга, величавый образ могучего, непобедимого богатыря, древнего норманского викинга с длинными светлыми вьющимися усами, с новым, необычно суровым прекрасным лицом.

И Павлик падал на подушку своей койки; уткнувшись в нее лицом, содрогался в неслышных, разрывающих сердце рыданиях.

И с кем ни встречался он в эти часы на работе, в столовой, в часы отдыха — на всех лицах он видел отражение той же молчаливой, замкнувшейся скорби. И, сам не сознавая этого, он был благодарен каждому за то, что не чувствовал себя одиноким в своем горе, что его боль сливается и растворяется в общем чувстве любви к его другу и боли за его участь.

Лишь однажды, перед Маратом, он не выдержал и раскрыл свое измученное сердце. Под конец дня, того ужасного дня, в начале которого стала ясна судьба Скворешни, Павлик встретил Марата в пустынном коридоре. Марат шел с каким-то странным лицом, с глазами, мучительно ищущими что-то потерянное, которое вот-вот должно появиться, найтись и вернуть счастье, наполнявшее до сих пор его жизнь.

— Марат, — тихо, сдавленным голосом остановил его Павлик, — ты не помнишь? Я давно дал ему почитать книжку из библиотеки… «Роб-Рой» Вальтер Скотта. Он сказал, что ты взял ее у него. Она у тебя, Марат?

Голос у него задрожал, губы искривились. С неудержимо текущими слезами он спрятал лицо на груди Марата и прерывающимся голосом проговорил:

— Ах, Марат, как ему нравилась эта книга! Как ему нравился Роб-Рой! Он говорил: «Вот это герой!» А сам? А сам?..

Марат, словно только что пришел в себя, помолчал, потом положил руку на голову мальчика.

— Не плачь, Павлик… Мы должны быть всегда готовы к этому… Представь себе, что он погиб в бою…

— Так ведь то в бою! — воскликнул Павлик, отрывая мокрое лицо от груди Марата. — А тут…

— И это был бой, голубчик. Бой за спасение «Пионера». И он погиб на боевом посту.

Павлик помолчал, потом, опустив голову и вытирая кулаком слезы, прошептал:

— Я его никогда, никогда не забуду! А ты, Марат?

— Я тоже, Павлик… — вздохнул Марат, и хохолок на его темени грустно задрожал.

Они помолчали, потом Марат сказал:

— Ты слышал, Павлик, капитан послал радиограмму во Владивосток и сообщил об этом происшествии… Он просил немедленно послать на остров самый лучший, самый быстроходный гидроплан, чтобы отыскать Скворешню, живого или мертвого. Он долетит до острова еще скорее, чем могла бы вернуться туда подлодка. И капитан еще предложил, чтобы подлодка встретила гидроплан где-нибудь в океане и передала ему своего водолаза со скафандром. Говорят, что Арсен Давидович упросил капитана, чтобы именно его отправили туда на гидроплане. Он ведь врач и опытный водолаз.

— Какой он замечательный, наш капитан! — с восхищением сказал Павлик. — И Арсен Давидович тоже… — Затем, вздохнув, добавил: — И все здесь такие хорошие… Правда, Марат?

 

Глава XIII.

К РОДНЫМ БЕРЕГАМ

В ночь на двадцать первое августа «Пионер» проходил вдоль островов Фаннинга, редкой цепью протянувшихся с северо-запада на юго-восток. Оставив их по правому борту, «Пионер» оказался перед обширными пространствами океана, почти совершенно пустынными вплоть до Японских островов. Лишь несколько одиноких островков да затерянных рифов скудно оживляли эту безграничную водную ширь, густо усыпанную зато к юго-западу от пути «Пионера» бесчисленными островами Маршальского, Каролинского и Бонинского архипелагов.

Здесь, над огромными безопасными глубинами, стремясь выгадать несколько часов в борьбе с обгоняющим подводную лодку солнцем, капитан пустил в ход все резервы «Пионера» и довел его скорость до двенадцати десятых. «Пионер» несся теперь с немыслимой для подводного плавания быстротой. В черных толщах вод он летел, словно раскаленная комета с белым хвостом из пара. Ни одно из попадавшихся ему навстречу живых существ, даже самые быстрые дельфины и меч-рыбы не успевали свернуть в сторону и погибали от мгновенного соприкосновения с раскаленным до двух тысяч двухсот градусов корпусом корабля. Даже перед огромным кашалотом, имевшим несчастье оказаться на пути, «Пионер» не счел нужным уклониться чуть в сторону и проскочил сквозь него, словно гигантский огненный меч.

К концу третьих суток благодаря этой быстроте подводная лодка выиграла во времени около пяти часов, и ее отделяло теперь от северной оконечности острова Ниппон — самого крупного среди Японских островов — расстояние всего лишь около тысячи километров.

Работы по ликвидации недоделок уже были почти закончены. Оставалось лишь привести в порядок осветительную и сигнализационную сеть в жилых помещениях, покрыть краской некоторые машины и переборки, разобрать материалы и оборудование, сваленные в выходной камере во время погрузки. Старший лейтенант отложил эти второстепенные работы на последнюю очередь, чтобы заняться ими после общего собрания, которое должно было состояться в этот день вечером.

Жизнь на «Пионере» входила в свою обычную колею. Но команда тосковала теперь по работе. Работа давала возможность хотя бы немного, хотя бы не надолго, урывками забывать о незаживающей, ноющей ране, о неизбывном горе, об утрате, понесенной дружной семьей, летевшей теперь к гостеприимным, радушным берегам родины. Скорбь о погибшем товарище отравляла радость возвращения.

На двадцать часов двадцать второго августа, почти в преддверии родных вод, комиссар Семин назначил общее собрание всей свободной от вахт и дежурств части команды для подведения научных, технических и боевых итогов похода — исторического, прославившегося потом на весь мир похода советской подводной лодки сквозь два океана.

К назначенному времени красный уголок начал заполняться людьми. Сходились тихо, без обычного оживления. Собирались небольшими группами, вполголоса разговаривали, замолкали, погруженные в другие мысли, и опять пытались завязать разговор.

Длинный узкий стол, покрытый красным сукном, стоял посредине помещения, но никто не занимал вокруг него мест. И у буфета, заставленного блюдами с легкими закусками, пирожными, сластями и бутылками вод, не было обычного шума, веселой толкотни, шуток и смеха.

Пришли докладчики: профессор Лордкипанидзе и профессор Шелавин. Они уселись за столом и начали разбираться в своих конспектах и заметках.

Наконец появились капитан и комиссар. По звонку комиссара, постоянного председателя таких собраний, все заняли места. В краткой речи Семин сообщил о задачах сегодняшнего собрания и предоставил слово океанографу профессору Шелавину. Вопреки обыкновению, доклад океанографа не внес оживления. Он был краток, сух и деловит. Шелавин сообщил о многих замечательных открытиях, сделанных при помощи необыкновенной подводной лодки, о новых подводных хребтах, о неизвестных до сих пор глубоководных течениях, о новых открытиях в области распределения солей, газов и температур в различных областях и глубинах океана, о результатах магнитных и гравиометрических измерений, о процессах и законах льдообразования в Антарктике, о первом в истории науки случае наблюдения воочию подводного вулканического извержения. Все эти наблюдения, по словам Шелавина, открывают новую блестящую страницу в истории океанографии и поднимают авторитет и значение советской науки на недосягаемую высоту.

Выступивший вслед за Шелавиным зоолог не сразу смог начать свой доклад. Он с трудом собирал мысли, сбивался, повторялся и лишь в середине доклада оправился, понемногу увлекся и с обычной страстью заговорил об успехах, достигнутых в этом небывалом походе в областях его любимой науки. Он говорил о бесчисленных вновь открытых видах, родах, семействах и даже классах животного мира океанов, о жизни, строении, питании глубоководной и придонной фауны, о необычайном значении открытия живущих доселе в глубинах океана плезиозавров — остатков животного мира далеких геологических эпох, о замечательном открытии нового класса золотоносных моллюсков, которые благодаря работам Цоя превратятся в неисчерпаемый источник золота для нужд Советской страны, и о неизвестных до сих пор науке гигантских крабах. Подконец зоолог настолько увлекся, что председатель должен был несколько раз напоминать ему, что его время давно истекло.

Затем взял слово капитан. Он подвел итоги всему, что сообщено было до него докладчиками по специальностям, но больше остановился на людях, беззаветная работа которых, полная энтузиазма и самоотверженности, сделала возможным для советской науки достижение всех этих побед. С сердечной теплотой он отозвался о профессоре Лордкипанидзе, напомнив, какой ценой и с каким риском для жизни он добыл материалы о плезиозаврах — реликтах мелового периода; о профессоре Шелавине, который едва не погиб при исследовании горного лабиринта в Атлантике и открытии там кристаллического золота; о Цое, который с несокрушимым упорством и настойчивостью работал над своей мечтой о создании морских золотовырабатывающих моллюсочных фабрик. С нескрываемым волнением капитан перешел затем к характеристике прекрасной, беззаветной работы и поведения экипажа подводной лодки на протяжении всего этого исторического похода. В самые критические моменты — при атаке магнитных торпед в Атлантике, в плену у гигантских ледяных гор, наконец, при последней катастрофе под Южным тропиком — ни на одну минуту паника не нашла себе места в сердцах советских людей на подводной лодке. Непоколебимая выдержка, спокойствие, высокая дисциплина и моральная сила экипажа делают его предметом гордости и радости великой родины, сумевшей воспитать таких преданных сынов, таких борцов за ее счастье, за победу коммунизма и в пределах ее границ и далеко за ними… Даже гнусное предательство одного из членов командного состава корабля не смогло сломить духа экипажа. Ремонт и восстановление подводной лодки после взрыва — это героическая битва, которую можно поставить выше многих боевых сражений и схваток. Достаточно вспомнить поведение Павлика, которого команда приютила у себя и в короткий срок своим мужеством, стойкостью и дисциплиной настолько перевоспитала, что этот бесцветный раньше ребенок может теперь стать примером храбрости, мужества и находчивости для многих и многих ребят нашей родины его возраста и даже старше…

Капитан сделал паузу. По лицу его пробежала тень, глаза прикрылись. Медленно, словно под грузом огромной тяжести, и с видимым усилием он снова начал говорить:

— Товарищи!.. Я хочу упомянуть теперь о тяжелых потерях, которые понесла наша дружная, тесно сплоченная семья…

Шум отодвигаемых стульев на минуту прервал его. Все встали и в немой тишине с опущенными лицами слушали капитана.

— Мы потеряли молодого товарища, лейтенанта Юрия Павловича Кравцова. Несмотря на его увлекающийся характер, на отсутствие достаточной выдержки, объясняемые его молодостью, все говорило, что из него выработался бы смелый, честный, преданный родине командир. Достаточно вспомнить его поведение во время аварии в ледяном тоннеле. Раненный, теряя сознание, он все же не ушел со своего поста, требуя смены. Он пал смертью храбрых. Не считаясь со своей слабостью в результате последнего ранения, ни минуты не задумываясь, он бросился на изменника Горелова, чтобы задержать его. И он погиб… Но своей попыткой он дал возможность другим своим товарищам выполнить эту важную задачу.

Помолчав, среди все той же безмолвной и печальной тишины капитан продолжал:

— Мы потеряли также нашего старшину водолазов, любимого товарища, прекрасного, чуткого человека, беспредельно преданного родине — Андрея Васильевича Скворешню… Это его могучая рука в смертельно опасной борьбе обезоружила предателя и изменника Горелова, это он спас Павлика и себя из грота, запертого Гореловым при помощи сброшенной скалы, это он трое суток подряд, не зная ни сна, ни отдыха, не смыкая глаз, не разгибая своей могучей спины, работал в последние, самые напряженные дни ремонта, заражая всех своим энтузиазмом и нечеловеческим упорством в борьбе за спасение подлодки… Всюду, где грозила опасность, всюду, где требовалось…

Внезапно из центрального поста донесся в красный уголок резкий длительный звонок. Пробиваясь сквозь его непрерывные тревожные трели, неразборчиво слышались в красном уголке какие-то распоряжения вахтенного командира старшего лейтенанта Богрова, передаваемые через репродуктор в машинное отделение.

Капитан оборвал свою речь, беспокойно прислушиваясь к шуму, возникшему в машинном отделении, к тревожным голосам, долетавшим оттуда, через ближайший люк. Потом звон прекратился, послышалось несколько глухих грохочущих ударов. Шум в машинном отделении продолжал нарастать. Вдруг шум прорезал громкий крик, через мгновение к нему присоединились крики других людей, и этот хаос звуков, прерываемый отдельными непонятными восклицаниями, вливался широким потоком через люк в коридор, из коридора — в красный уголок.

Шум все возрастал, приближался и наконец, уже под самым люком, внизу, остановился.

— Что там происходит наконец? — не выдержал капитан. — Товарищ Козырев, сходите туда и разберитесь.

Едва лишь Козырев сделал два шага по направлению к выходу, как вдруг сидевший в дальнем конце стола, лицом к двери и коридору, Павлик вскочил, словно подброшенный, со стула и, оцепенев на месте, с глазами, неподвижно устремленными в коридор, с протянутой вперед рукой, пронзительно закричал:

— А-а-а! Смотрите!.. Там!.. Там!..

Как безумный, он сорвался с места, стрелой пронесся мимо всех, подбежал к двери и, подскочив, повис на огромной фигуре, переступившей в этот момент через порог красного уголка.

У двери стоял Скворешня — бледный, с впавшими щеками, с длинными растрепанными усами.

Громкое единодушное «ох!» пронеслось по всему помещению. Двадцать человек, окаменев на мгновение, не сводили широко раскрытых глаз с этого видения. Затем все смешалось, и, опрокидывая стулья, отбрасывая мешавший стол, люди ринулись к Скворешне. Тот продолжал неподвижно стоять с повисшим на его груди Павликом, устремив поверх окружавшей его толпы воспаленные глаза на капитана. Наконец, мягко сняв с себя Павлика, разводя рукой толпу, он сделал два шага вперед по направлению к капитану, вытянулся и знакомым гудением отрапортовал:

— Товарищ командир, честь имею явиться!.. Простите, запоздал.

Тут его взгляд соскользнул с лица капитана, устремился куда-то в сторону и, словно привороженный, застыл там.

— Скворешня! Это вы?! — воскликнул капитан, едва приходя в себя и протягивая ему обе руки. — Откуда? Каким образом?

— Из выходной камеры, товарищ командир! — ответил дрогнувшим голосом Скворешня, не сводя горящих глаз с чего-то, находившегося за плечом капитана, и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

— Из выходной камеры?! — удивленно переспросил капитан. — Что же вы там делали?

— Спал, товарищ командир! Не помню как, но заснул… Виноват, товарищ командир…

Скворешня даже подался своим массивным корпусом вперед, мимо капитана, к какой-то точке, куда неудержимо влекло его что-то.

— Что с вами, товарищ Скворешня? — обратил наконец внимание на его странное поведение капитан. — Вы больны?

— Виноват, товарищ командир! — срывающимся голосом пробормотал Скворешня. — Помираю… Сам не понимаю… Только поспал немного… Сил нет вытерпеть…

Капитан резко обернулся вслед за жадным взглядом Скворешни: за своей спиной, в углу, он увидел буфет с горою закусок и батареями бутылок.

Громкий веселый смех прокатился в красном уголке.

— Идите! Идите! — закричал капитан. — Простите меня, дорогой мой! Как я сразу об этом не подумал!

Он схватил Скворешню за руку и потащил его в соблазнительный угол.

Скворешня так и лег всем своим огромным телом на буфет. Мощные челюсти заработали, как рычаги.

Сгрудившаяся вокруг Скворешни толпа с восхищением наблюдала за этой великолепной работой своего как будто вернувшегося из небытия товарища. Никто не мог удержаться, чтобы любовно не похлопать гиганта по плечу, по спине, обнять за талию, заглянуть ему в лицо… Ему раскупоривали бесчисленные бутылки, наперебой подсовывали полные стаканы. Слышались возгласы, добродушные шутки, радостный смех…

— Да не мешайте же, товарищи! Дайте поесть человеку!

— Он ведь действительно страшно голоден!

— Ну да! Немножко поспал, и немножко аппетит разыгрался.

— М-гм! — утвердительно мычал под общий смех Скворешня с набитым доотказа ртом.

— А мы тебя хоронили уже, Скворешня! По первому разряду!

— М-гм! — соглашался гигант, не поворачивая головы.

Павлик подлез под руку Скворешни и не сводил с него глаз, полных любви и восхищения.

— Не давайте ему бутербродов! — закричал зоолог, пробиваясь к Скворешне с бульоном в термосе, за которым он успел сбегать в камбуз. — После трехсуточной голодовки это вредно! Вот, выпейте бульону, друг мой. Будьте хладнокровны.

Скворешня резко повернулся с недоеденным бутербродом в руках. Он с трудом проглотил недожеванный кусок, едва не подавившись им, и, не сводя испуганно остановившихся глаз с зоолога, наконец с трудом прохрипел:

— Шо? Шо вы казалы, Арсен Давидович? Трое суток?

— Ну да, мой друг! Трое суток! Сон у вас богатырский был, как и подобает…

Скворешня стоял в полной растерянности, переводя глаза с зоолога на улыбающегося капитана.

— Как же это так? — бормотал он побагровев. — Да не может же быть! Что же я… трое суток в нетчиках числился?

В крайнем волнении он положил недоеденный бутерброд на буфетный столик и повернул голову к капитану. Тот продолжал улыбаться.

— Не беспокойтесь, товарищ Скворешня! Не бросайте свою полезную работу. Все потом объяснится… Вы не в нетчиках числились, а… в покойниках.

Под общий смех, окончательно сбитый с толку, Скворешня медленно повернулся к буфету и с новой яростью набросился на закуски, запивая их горячим бульоном.

Из радиорубки Плетнев посылал уже во Владивосток радостную весть о появлении Скворешни на подводной лодке и просьбу об отмене вылета гидроплана к острову Рапа-Нуи.

* * *

В эту незабываемую ночь, с полным грузом ничем не омраченного человеческого счастья, «Пионер» уменьшил ход до девяти десятых и круто повернул к северо-западу, ближе к северу.

Капитан не доверял кратчайшим путям через оживленные проливы, разделяющие коренные Японские острова. Но и мелководный Татарский пролив, отделяющий остров Сахалин от берегов Советского Приморья, тоже был мало соблазнителен со своими бесчисленными мелями, банками и перекатами. Капитан решил провести подводную лодку в тихие предрассветные часы через пролив Лаперуза — между островом Хоккайдо и южной частью Сахалина.

Почти никто на «Пионере» не мог заснуть в эту последнюю ночь похода. Родина радостно летела людям навстречу, вставала перед ними из вод океана, поднималась из них все выше и выше во весь свой гигантский рост…

Отделенные от нее последними сотнями километров, люди вдруг почувствовали с небывалой остротой тоску по родной земле, твердой и надежной, как гранит, цветущей и радостной, как весенний, убранный цветами сад.

Родина! Родина!

Страна счастья и радости, страна высоко поднявшего голову свою Человека! Как не рваться к тебе от всех красот земного шара!

Как не любить тебя, Родина!

Тебя, вырвавшую детей своих из нищеты и тьмы! Тебя, построившую их же радостными руками новый, ликующий мир для возрожденного в труде Человека!

Родина! Родина! Единственная, лучезарная! Страна счастья и радости! Скоро ты станешь одной и единственной в мире, и весь земной шар превратится тогда в весенний цветущий сад!

* * *

Команда была несказанно рада последним незаконченным работам на подводной лодке: все равно никто не мог бы спать в эту ночь. Работа давала возможность быть на людях, поговорить о семьях, о друзьях, о товарищах, о родных полях и лесах, которые можно будет скоро увидеть, о своих заводах и фабриках, где снова пахнёт родным воздухом радостного труда.

Особенно много разговоров было в выходной камере. Среди работавших здесь был и Скворешня. В десятый, в двадцатый раз приходилось ему рассказывать о том, как он выплыл сюда, в камеру, с последней охапкой проводов и мелких инструментов, как наклонился к длинному углублению вроде шалаша, образованному прислоненными к переборке прутьями, досками и трубами, чтобы подальше засунуть в это углубление два-три ценных инструмента, и как его тут вдруг накрыл какой-то туман, после чего он уже ничего не помнил. Потом он проснулся от какого-то удушья, сразу ничего не понял, но потом сообразил, что он в скафандре, Что кончился кислород и надо скорее встать и снять скафандр. Он выбрался из «шалаша» полусонный, встал, открыл иглой грудь в скафандре; чистый, свежий воздух влился в легкие и словно опьянил его, — сон опять спеленал его. Вторично он проснулся от сверлящего чувства голода и увидел себя в камере у переборки. Он быстро освободился от скафандра, попытался открыть дверь, но кнопка не действовала: механизм был, вероятно, выключен и заперт на замок, как всегда, когда камера не работает. Тогда он нажал кнопку тревожного звонка. Но дверь что-то долго не открывали, а голод, как острыми щипцами, терзал желудок. Не стерпев, Скворешня несколько раз ударил кулаком в дверь, и только после этого ее открыли, и товарищи встретили его с испуганными лицами… «Вот чудаки! — говорил Скворешня. — Испугались нескольких ударов кулаком!»

Двадцать третьего августа в два часа десять минут «Пионер» на тихом ходу прополз почти над самым дном пролива Лаперуза и вышел в воды Японского моря. Ход снова подняли до девяти десятых.

До четырех часов работы на подводной лодке шли необычайно медленно. Малярные кисти внимательно вылизывали каждую щелочку, две трубы почему-то вдруг стали непомерно тяжелыми, и человек с трудом мог их снести на склад. Исправление проводки в жилых помещениях неизвестно почему требовало особенного внимания и оказывалось очень тонкой и сложной работой… Скоро, однако, была уже база, и показаться в ней не во всем своем блеске, идеальной чистоте и исправности «Пионер» никак не мог. И старшему лейтенанту приходилось держать всю команду на аврале, не отпуская спать, что, по всей видимости, именно и входило в планы команды и вполне ее устраивало.

В четыре часа, когда до Русского острова, стоящего, как часовой, перед входом в Уссурийский залив, оставалось всего лишь триста километров, старший лейтенант, проверяя ход работы, остановился в дверях выходной камеры. С минуту он полюбовался спешкой, с которой работали люди, покачал головой, усмехнулся и, взглянув на часы, приказал:

— Через сорок минут чтобы все здесь было окончено! Товарищ Скворешня, как начальник наряда в камере вы отвечаете за выполнение этого приказа. После окончания работ в камере готовиться к авралу для входа в порт. Одеться, побриться, привести себя в порядок!

Тот же приказ он отдал и в других отсеках и помещениях подводной лодки.

Произошло что-то удивительное и совершенно неожиданное. «Строгий» приказ старшего лейтенанта, казалось, влил новую энергию в каждого. С необычайной быстротой начала таять гора материалов в камере, люди летали к складам, словно не ощущая тяжести на плечах. Малярные кисти получили вдруг необычайную подвижность и легкость. Электрики, очевидно, освоились наконец со сложными и тонкими работами в жилых помещениях: молотки, ключи, отвертки заработали в их руках с необыкновенной живостью, и одна каюта за другой сдавалась готовой начальнику хозяйственной службы.

Ложиться спать в ночные часы, как этого требовали «Правила корабельной службы», уже не придется!

В пять часов десять минут, на расстоянии ста километров от базы, «Пионер» послал по радио свои опознавательные и место всплытия.

Ответ был: «Ждем. Поздравляем с благополучным приходом к родным берегам. Горячо приветствую команду, научных работников, командный и началь ствующий состав славного „Пионера“.» Подписал радиограмму командующий Дальневосточным Краснознаменным флотом СССР.

В пять часов сорок пять минут капитан, находившийся все время в центральном посту, приказал снизить ход подводной лодки до четырех десятых.

Ровно в шесть часов на корабле прозвучал сигнал к авралу и долгожданная команда: «Готовиться ко входу в порт!»

Капитан приказал вахтенному командиру старшему лейтенанту Богрову остановить дюзы и продуть балластные цистерны.

«Пионер» начал быстро всплывать.

Ультразвуковой экран со всех сторон был густо покрыт силуэтами бесчисленных судов самых разнообразных типов и размеров. Но купол экрана был чист и свободен.

Стрелка глубомера непрерывно скользила над циферблатом, приближаясь к заветному нулю.

Свободная от вахт и дежурств команда в чистых форменных одеждах, с радостно напряженными лицами выстроилась двумя шеренгами в верхнем коридоре, имея на правом фланге командный состав подводной лодки. Дальше стояли члены научной экспедиции во главе с профессором Лордкипанидзе, среди них и Павлик — возбужденный, бледный.

Капитан стоял у трапа, ведущего к выходному люку центрального поста. Стрелка глубомера в последний раз дрогнула и замерла на нуле.

— Отодвинуть корпусную крышку! — скомандовал капитан, поднимаясь по трапу. — Открыть люк!

Яркий утренний свет с синего безоблачного неба ворвался в центральный пост.

В белоснежном кителе, в форменной фуражке, с кортиком на бедре и орденами на груди, капитан первым вышел на площадку. За ним показались старший лейтенант, потом главный акустик Чижов, главный электрик Корнеев и быстро развертывающейся лентой — краснофлотцы с гигантской фигурой Скворешни впереди, члены научной экспедиции во главе с профессором Лордкипанидзе.

Грузные линкоры, огромные стройные крейсеры, тучи эсминцев, подводных лодок, заградителей, тральщиков, празднично расцвеченные флагами, с чернобелыми рядами краснофлотцев у бортов, загремели грохотом приветственных залпов в честь нового собрата, готового вместе с ними стать на страже советских берегов, и в честь его героического экипажа.

Непрерывное «ура» раскатывалось с кораблей по спокойной поверхности моря, ударялось о скалы и бетон Русского острова, долетало до прибрежных сопок и возвращалось обратно.

Под гром орудийных залпов, под медные тысячеголосые звуки оркестра, собранного с кораблей на могучий флагманский линкор, под незатихающее «ура» от «Пионера» отделился электроглиссер и, словно на белых крыльях вспененных вод, с капитаном на борту и Скворешней у мотора и у руля, полетел к флагманскому кораблю…

Через пять минут, после рапорта капитана, с мощной радиостанции линкора понеслось донесение в Москву о прибытии «Пионера» во Владивосток, и весь многочисленный флот, имея впереди героическую подлодку с ее капитаном, успевшим вернуться с флагманского корабля, тронулся в порт мимо Русского острова. Остров ревел теперь тысячами своих невидимых орудий, словно проснувшийся грозный вулкан.

И вот наконец раскрылась впереди, на фоне синеющих в тумане сопок, с позолоченными утренним солнцем вершинами, незабываемая панорама Владивостока, форпоста Советской державы на Дальнем Востоке. Набережные, покрытые толпами народа, оглашались радостными криками; завывали сирены бесчисленных пароходов, моторных кунгасов, катеров и буксиров, столпившихся у молов, причалов, пристаней и буев на рейде; пронзительно свистели паровозы на эстакадах Эгершельда, на прибрежных путях, на далеком вокзале у Первой Речки, и грозно ревели гудки заводов, фабрик, депо, разбросанных по городу.

И тысячи мелких судов — белоснежных, как чайки, парусных яхт, юрких моторных лодок, шлюпок, кунгасов — усеяли воды Золотого Рога, превратив их в луг, покрытый цветами бесчисленных ярких флагов.

Родина встречала могучее пополнение своего флота у дальних своих рубежей.

Замерший в строю на площадке, экипаж «Пионера» затуманенными глазами жадно смотрел на родные берега, словно боясь шелохнуться, чтобы не развеять этот дивный, неповторимый сон.

И вдруг из люка вынырнул Плетнев и, вытянувшись во фронт, подал капитану белый листок радиограммы.

— Правительственная! — возбужденно воскликнул он и отступил на шаг назад.

Капитан пробежал строки радиограммы и поднял бледное лицо. Он повернулся к застывшей команде, окинул глазами этих людей, ставших ему такими близкими и дорогими в течение трехмесячного незабываемого похода, и, взмахнув листком, воскликнул:

— Слушать радиограмму нашего вождя, Центрального комитета коммунистической партии и Правительства!

Двадцать пар глаз восторженно устремились к капитану, и громкий голос его чеканно звучал сквозь рев гудков и сирен, сквозь гул приветственных криков, и, словно во внезапно наступившей немой тишине, каждое слово беспредельно любимого вождя и его верных соратников явственно доносилось к тем, кто подхватывал его, как драгоценность, напряженным ухом и чутким, переполненным от счастья сердцем…

Конец

-