Анна Александровна Баркова (16.VII.1901 — 29.IV.1976) родилась в Иваново-Вознесенске в семье сторожа гимназии, в которой она потом училась. С 1918 года начала печататься в областной газете «Рабочий край», а вскоре и в столичных журналах. В 1922 году вышла первая и единственная книга стихов Барковой «Женщина» с предисловием Луначарского. Семь стихотворений Барковой вошли в сборник И. С. Ежова и Е. И. Шамурина «Русская поэзия XX века. Антология русской лирики». М., 1925. Баркова печаталась в журналах «Красная новь», «Новый мир», «Красная нива», «Печать и революция»… С 1924 по 1929 год она работала в «Правде».
Начинались тяжелые времена, а у Барковой был мятежный характер: она не умела молчать или говорить «да» там, где душа кричала «нет». В декабре 1934 года Баркова была осуждена на пять лет лагерей. В 1939 году освобождена и отправлена в ссылку. В годы войны судьба забросила ее в Калугу. Как и на что она там жила — неизвестно.
В 1947 году Баркова вновь арестована и осуждена на десять лет ИТЛ. Отбывала этот срок по январь 1956 года в Коми АССР, сначала в Инте, а потом в Абези. Здесь мы встретились и долгое время были вместе. В этом лагере было много незаурядных людей, но Анна Александровна и на таком фоне выделялась своей самобытностью, остротой суждений. Небольшого роста, некрасивая, с хитрым прищуром, с вечной самокруткой во рту, в бахилах и не по размеру большом бушлате… Не имея родных «на воле», она не получала никакой помощи извне. Но никогда не жаловалась, держалась мужественно и не теряла чувства юмора.
Освободившись в 1956 году, Баркова приехала в Москву, но столица встретила ее неприветливо: ни прописки, ни крыши над головой она, несмотря на все хлопоты, не получила и по приглашению своей подруги, вместе с которой отбывала срок, переехала в Штеровку Луганской области. К тому времени Анна Александровна была реабилитирована.
Приятельница Барковой, портниха, шила на дому. Одна из заказчиц, задолжав за работу и не желая платить, донесла на Баркову и ее подругу. Нашлись и другие «свидетели», утверждавшие на суде, что обе они «опошляли советскую печать и радио». Так в пятьдесят седьмом году за 120 рублей Баркова и ее приятельница получили новый срок — по 10 лет лишения свободы.
В 1965 году Анна Александровна была реабилитирована и по этому делу, направлена в Потьму Мордовской АССР в инвалидный дом.
В 1967 году при содействии А. Твардовского и К. Федина Анна Александровна вернулась в Москву, получила комнату в коммунальной квартире на Суворовском бульваре, была принята в Литфонд, ей назначили пенсию в 75 рублей. Жизнь как будто начала налаживаться.
Каждое утро («как на работу», говорила она) шла в Дом книги на Калининском проспекте и всю свою пенсию тратила на книги. Они заполняли всю комнату. Подаренный кем-то старый холодильник никогда не включался: он тоже служил книжным шкафом.
Анна Александровна несколько раз предлагала свои стихи в разные московские журналы, но их нигде не принимали: «Нет оптимизма, нет жизнеутверждающего начала».
Несмотря на то что характер у Анны Александровны был не легкий, колючий, одинокой она не оставалась: люди к ней тянулись — в том числе и молодежь.
Стихи Анны Александровны очень трудно собрать, а многие вообще пропали. Сколько стихов, написанных на клочках бумаги ее резким угловатым почерком, завертел, разбросал, унес «русский ветер»!
Пусть о ней вспомнят.
Вы, наверно, меня не слыхали
Или, может быть, не расслышали.
Говорю на коротком дыхании,
Полузадушенная, осипшая.
Ирина Угримова, Надежда Звездочетова
Из предисловия А. В. Луначарского
к сборнику стихов Анны Барковой «Женщина»
Трудно поверить, что автору этой книги 20 лет. Трудно допустить, что, кроме краткого жизненного опыта и нескольких классов гимназии, ничего не лежит в ее основе. Ведь в конце концов это значит, что в основе книги лежит только богато одаренная натура.
Посмотрите: А. А. Баркова уже выработала свою своеобразную форму… Посмотрите: у нее свое содержание. И какое! От порывов чисто пролетарского космизма, от революционной буйственности и сосредоточенного трагизма, от острой боли прозрения в будущее до задушевнейшей лирики благородной и отвергнутой любви…
Из письма А. В. Луначарского
от 16.12. 1921 года
Иваново-Вознесенск
Отдел Народного Образования
В редакцию местной газеты
Тов. А. А. Барковой
…даже с риском Вам повредить похвалами, так как я знаю, что похвалы часто бывают губительны для молодых писателей, — я должен сказать, что остаюсь при установившемся моем о Вас мнении: у Вас богатые душевные переживания и большой художественный талант. Вам нужно все это беречь и развивать. Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературой, но, разумеется, это при условии чрезвычайного отношения к собственному дарованию.
Милый враг
У врагов на той стороне
Мой давний друг.
О смерть, прилети ко мне
Из милых рук.
Сижу, грустя на холме,
А у них — огни.
Тоскующую во тьме,
Мой друг, вспомяни!
Не травы ли то шелестят,
Не его ли шаги?
Нет, он не вернется назад,
Мы с ним — враги.
Сегодня я не засну…
А завтра, дружок,
На тебя я нежно взгляну
И взведу курок.
Пора тебе отдохнуть,
О, как ты устал!
Поцелует пуля в грудь,
А я — в уста.
1921
* * *
Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень —
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо — ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.
1925
* * *
Смотрим взглядом недвижным и мертвым,
Словно сил неизвестных рабы,
Мы, изгнавшие бога и черта
Из чудовищной нашей судьбы.
И желанья и чувства на свете
Были прочны, как дедовский дом,
Оттого, словно малые дети,
Наши предки играли с огнем.
День весенний был мягок и розов,
Весь — надежда, и весь — любовь.
А от наших лихих морозов
И уста леденеют и кровь.
Красоту, закаты и право —
Все в одном схоронили гробу,
Только хлеба кусок кровавый
Разрешит мировую судьбу.
Нет ни бога, ни черта отныне
У нагих обреченных племен,
И смеемся в мертвой пустыне
Мертвым смехом библейских времен.
1931
* * *
Где верность какой-то отчизне
И прочность родимых жилищ?
Вот каждый стоит перед жизнью
Могуч, беспощаден и нищ.
Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов.
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.
С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.
Живет за окованной дверью
Во тьме наших странных сердец
Служитель безбожных мистерий,
Великий страдалец и лжец.
1932
В бараке
Я не сплю. Заревели бураны
С неизвестной забытой поры,
А цветные шатры Тамерлана
Там, в степях… И костры, и костры.
Возвратиться б монгольской царицей
В глубину пролетевших веков,
Привязала б к хвосту кобылицы
Я любимых своих и врагов.
Поразила бы местью дикарской
Я тебя, завоеванный мир,
Побежденным в шатре своем царском
Я устроила б варварский пир.
А потом бы в одном из сражений,
Из неслыханных оргийных сеч
В неизбежный момент пораженья
Я упала б на собственный меч.
Что, скажите, мне в этом толку,
Что я женщина и поэт?
Я взираю тоскующим волком
В глубину пролетевших лет.
И сгораю от жадности странной
И от странной, от дикой тоски.
А шатры и костры Тамерлана
От меня далеки, далеки.
Караганда, 1935
Инквизитор
Я помню: согбенный позором,
Снегов альпийских белей,
Склонился под огненным взором,
Под взором моим Галилей.
И взгляд я отвел в раздумье,
И руки сжал на кресте.
Ты прав, несчастный безумец,
Но гибель в твоей правоте.
Ты сейчас отречешься от мысли,
Отрекаться будешь и впредь.
Кто движенье миров исчислил,
Будет в вечном огне гореть.
Что дадите вы жалкой черни?
Мы даем ей хоть что-нибудь.
Все опасней, страшней, неверней
Будет избранный вами путь.
Вы и сами начнете к Богу
В неизбывной тоске прибегать.
Разум требует слишком много,
Но не многое может дать.
Затоскуете вы о чуде,
Прометеев огонь кляня,
И осудят вас новые судьи
Беспощадней стократ, чем я.
Ты отрекся, не выдержал боя,
Выходи из судилища вон.
Мы не раз столкнемся с тобою
В повтореньях и смуте времен.
Я огнем, крестом и любовью
Усмиряю умов полет,
Стоит двинуть мне хмурой бровью,
И тебя растерзает народ.
Но сегодня он жжет мне руки,
Этот крест. Он горяч и тяжел.
Сквозь огонь очистительной муки
Слишком многих я в рай провел.
Солнца свет сменяется мглою,
Ложь и истина — все игра.
И пребудет в веках скалою
Только Церковь Святого Петра.
1948
* * *
Ночь. И снится мне твоя рука
На безумной голове моей.
Ночь. Постель холодная жестка,
За окном свистящий снеговей.
Словно сбились ветры всей земли
В буйный и нестройный пьяный круг
И мятеж свирепый завели,
Рушат все, ломают все вокруг.
И дрожит от ужаса жилье —
Наш приют и наш казенный дом,
Одеяла наши и белье —
Все казенным мечено клеймом.
Где-то строго охраняют лист
С записью преступных наших дел,
А за окнами злорадный свист:
«Восставайте с нами все, кто смел!»
1954
Благополучие раба
И вот благополучие раба:
Каморочка для пасквильных писаний.
Три человека в ней. Свистит труба
Метельным астматическим дыханьем.
Чего ждет раб? Пропало все давно,
И мысль его ложится проституткой
В казенную постель. Все, все равно.
Но иногда становится так жутко…
И любит человек с двойной душой,
И ждет в свою каморку человека,
В рабочую каморку. Стол большой,
Дверь на крючке, замок-полукалека…
И каждый шаг постыдный так тяжел,
И гнусность в сердце углубляет корни.
Пережила я много всяких зол,
Но это зло всех злее и позорней.
1954
Тоска татарская
Волжская тоска моя, татарская,
Давняя и древняя тоска,
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.
По соленой Казахстанской степи
Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ветра и волков угрюмый вой.
Так идти без дум и без боязни,
Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.
Позади колючая преграда,
Выцветший, когда-то красный флаг,
Впереди — погибель, месть, награда,
Солнце или дикий гневный мрак.
Гневный мрак, пылающий кострами,
То горят большие города,
Захлебнувшиеся в гнойном сраме,
В муках подневольного труда.
Все сгорит, все пеплом поразвеется.
Отчего ж так больно мне дышать?
Крепко ты сроднилась с европейцами,
Темная татарская душа.
1954
* * *
Она молчит полузадушенно,
Молчит, но помнит все и ждет,
И в час, когда огни потушены,
Она тихонько подойдет.
Согнет и голову, и плечи мне,
И ненавидя, и любя,
И мне же, мною искалечена,
Мстит за меня и за себя.
1950-е годы
* * *
Нет, о прошлом не надо рассказывать,
Было пламя и — протекло.
А теперь игрою алмазною
Ледяное блещет окно.
Да. Я стала совсем другая,
Не узнают друзья меня.
Но мороз иногда обжигает
Жарче солнца, больнее огня.
1954
* * *
Хоть в метелях душа разметалась,
Все отпето в мертвом снегу,
Хоть и мало святынь осталось, —
Я последнюю берегу.
Пусть под бременем неудачи
И свалюсь я под чей-то смех,
Русский ветер меня оплачет,
Как оплакивает нас всех.
Может быть, через пять поколений,
Через грозный разлив времен
Мир отметит эпоху смятений
И моим средь других имен.
1954
* * *
Ожидает молчание. Дышит.
И струной напрягается вновь.
И мне кажется: стены слышат,
Как в артериях бьется кровь.
От молчания тесно. И мало,
Мало места скупым словам.
Нет, нельзя, чтоб молчание ждало
И в лицо улыбалось нам.
1954
* * *
Белая ночь. Весенняя ночь.
Падает северный майский снег.
Быстро иду от опасности прочь
На арестантский убогий ночлег.
В душном бараке смутная тьма,
На сердце смута и полубред.
Спутано все здесь: весна и зима,
Спутано «да» с замирающим «нет».
1954
* * *
Люблю со злобой, со страданьем,
С тяжелым сдавленным дыханьем,
С мгновеньем радости летучей,
С нависшею над сердцем тучей,
С улыбкой дикого смущенья,
С мольбой о ласке и прощенье.
1954
* * *
Такая тоска навяжется,
Что днем выходить нет мóчи.
Все вокруг незнакомым кажется
Глазам близоруким ночью.
Выйду после заката,
Брожу по коротким дорогам,
Никуда не ведущим, проклятым,
Отнявшим жизни так много.
В низком небе светлые пятна,
Крутит ветер их в беспорядке,
И все кругом непонятно,
И видятся всюду загадки.
Какие-то белые стены
Каких-то тихих строений.
И в сердце странные смены
Капризных ночных настроений.
1955
* * *
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
1955
* * *
Ты опять стоишь на перепутье,
Мой пророческий, печальный дух,
Перед чем-то с новой властной жутью
Напрягаешь зрение и слух.
Не родилось, но оно родится,
Не пришло, но с торжеством придет.
Ожиданье непрерывно длится,
Ожиданье длится и растет.
И последняя минута грянет,
Полыхнет ее последний миг,
И земля смятенная восстанет,
Изменяя свой звериный лик.
1950-е годы
Надрывный романс
Бродим тихо по снежной дороге,
По вечерней, чуть-чуть голубой,
Дышит все нашим прошлым убогим,
Арестантскою нашей судьбой.
И судьбы этой ход нам не ясен,
Мы давно не считаем утрат.
Белый снег. И оранжево-красен
Сиротливый тоскливый закат.
И закату здесь так одиноко,
Ничего, кроме плоских болот,
Как мы все, осужден он без срока,
Как мы все, никуда не уйдет.
Мы с тобой влюблены и несчастны,
Счастье наше за сотней преград.
Перед нами оранжево-красный
Сиротливый холодный закат.
1955
* * *
Десять часов. И тучи
За коротким широким окном,
Быть может, самое лучшее —
Забыться глубоким сном.
Взвизги нудной гармошки,
И редкий отрывистый гром,
И мелкие злые мошки
Звенят, звенят за окном.
А тучи проходят низко,
Над проволокой висят,
А там у тебя так близко
Тополя и огромный сад.
* * *
Чужих людей прикосновенья
Скучны, досадны, не нужны.
И в серой жизни нет мгновенья
Без ощущения вины.
И слов невысказанных тяжесть
Быть может, худшая вина,
И никогда того не скажешь,
Чем вся навеки сожжена.
1955
* * *
Восемь лет, как один годочек,
Исправлялась я, мой дружочек,
А теперь гадать бесполезно,
Что во мгле — подъем или бездна.
Улыбаюсь навстречу бедам,
Напеваю что-то нескладно,
Только вместе, ни рядом, ни следом,
Не пойдешь ты, друг ненаглядный.
1955
* * *
Опять казарменное платье,
Казенный показной уют,
Опять казенные кровати —
Для умирающих приют.
Меня и после наказанья,
Как видно, наказанье ждет.
Поймешь ли ты мои терзанья
У неоткрывшихся ворот?
Расплющило и в грязь вдавило
Меня тупое колесо…
Сидеть бы в кабаке унылом
Алкоголичкой Пикассо.
1955
* * *
Мы должны до вечерней поры
Заходить на чужие дворы,
Чтобы сбросить мешок наш с плеч,
Чтобы где-то раздеться и лечь.
Может быть, в неопрятном углу
Мы в чужую упрячемся мглу
И вздохнем, может быть, тяжело.
Нет, не греет чужое тепло,
И чужой плохо светит свет,
И на воле нам счастья нет.
1955
* * *
Не сосчитать бесчисленных утрат,
Но лишь одну хочу вернуть назад.
Утраты на закате наших дней
Тем горше, чем поздней.
И улыбается мое перо:
Как это больно все и как старо.
Какою древностью живут сердца.
И нашим чувствам ветхим нет конца.
1955
* * *
Бульдожьи складки. Под глазами мешки.
Скитаний печать угрюмая,
Пройдены версты. Остались вершки.
Доживу, ни о чем не думая.
Старость. Сгибаются плечи,
И тело дрожит от холода.
Почему же на старости в зимний вечер
Незаконная дикая молодость?
1955
* * *
Ты, дождь, перестанешь ли такать?
Так… так… А быть может, не так?
В такую вот чертову слякоть
Пойти бы в какой-то кабак.
Потом над собой рассмеяться,
Щербатую рюмку разбить;
И здесь не могу я остаться,
И негде мне, кажется, жить.
1956
* * *
Отрицание. Утверждение.
Утверждение. Отрицание.
Споры истины с заблуждением.
Звезд насмешливое мерцание.
Ложь вчерашняя станет истиной,
Ложью истина станет вчерашняя.
Все зачеркнуто, все записано,
И осмеяно, и украшено.
В тяжком приступе отвращения
Наконец ты захочешь молчания,
Ты захочешь времен прекращения,
И наступит твое окончание.
В мертвом теле окостенение,
Это мертвым прилично и свойственно,
В мертвом взгляде все то же сомнение
И насильственное спокойствие.
Лаконично
Лаконично, прошу — лаконично.
У читателя времени нет.
Солнце, звезды, деревья отлично
Всем знакомы с далеких лет.
Всем известно, что очень тяжко
Жить с друзьями и с жизнью врозь.
Все исписано на бумажках,
Все исчувствовано насквозь,
Всем известно, что юность — благо,
Но и старость полезна подчас,
Почему же скупая влага
Вдруг закапала едко из глаз?
1965
Черная синева
Сумерки холодные. Тоска.
Горько мне от чайного глотка.
Думы об одном и об одном,
И синеет что-то за окном.
Тишина жива и не пуста.
Дышат книг сомкнутые уста,
Только дышат. Замерли слова,
За окном темнеет синева.
Лампа очень яркая сильна,
Синева вползает из окна.
Думы об одном и об одном.
Синева мрачнеет за окном.
Я густое золото люблю,
В солнце и во сне его ловлю,
Только свет густой и золотой
Будет залит мертвой синевой.
Прошлого нельзя мне возвратить,
Настоящим не умею жить.
У меня белеет голова,
За окном чернеет синева.
1973
Герои нашего времени
Героям нашего времени
Не двадцать, не тридцать лет.
Тем не выдержать нашего бремени,
Нет!
Мы герои, веку ровесники,
Совпадают у нас шаги.
Мы и жертвы, и провозвестники,
И союзники, и враги.
Ворожили мы вместе с Блоком,
Занимались высоким трудом.
Золотистый хранили локон
И ходили в публичный дом.
Разрывали с народом узы
И к народу шли в должники.
Надевали толстовские блузы,
Вслед за Горьким брели в босяки.
Мы испробовали нагайки
Староверских казацких полков
И тюремные грызли пайки
У расчетливых большевиков.
Трепетали, завидя ромбы
И петлиц малиновый цвет,
От немецкой прятались бомбы,
На допросах твердили «нет».
Мы всё видели, так мы выжили,
Биты, стреляны, закалены,
Нашей родины, злой и униженной,
Злые дочери и сыны.
Отречение
От веры или от неверия
Отречься, право, все равно.
Вздохнем мы с тихим лицемерием:
Что делать? Видно, суждено.
Все для того, чтобы потомство
Текло в грядущее рекой,
С таким же кротким вероломством,
С продажной нищенской рукой.
Мы окровавленного бога
Прославим рабским языком,
Заткнем мы пасть свою убогую
Господским брошенным куском.
И надо отрекаться, надо
Во имя лишних дней, минут.
Во имя стад мы входим в стадо,
Целуем на коленях кнут.
1971
* * *
Такая злоба к говорящей своре,
Презрение к себе, к своей судьбе.
Такая нежность и такая горечь
К тебе.
В мир брошенную — бросят в бездну,
И это назовется вечным сном.
А если вновь вернуться? Бесполезно:
Родишься Ты во времени ином.
И я тебя не встречу, нет, не встречу,
В скитанья страшные пущусь одна.
И если это возвращенье — вечность,
Она мне не нужна.
1975
* * *
Жил в чулане, в избушке, без печки,
В Иудее и Древней Греции.
«Мне б немного тепла овечьего,
Серной спичкой могу согреться».
Он смотрел на звездную россыпь,
В нищете своей жизнь прославил.
Кто сгубил жизнелюба Осю,
А меня на земле оставил?
Проклинаю я жизнь такую,
Но и смерть ненавижу истово,
Неизвестно, чего взыскую,
Неизвестно, зачем воинствую.
И, наверно, в суде последнем
Посмеюсь про себя ядовито,
Что несут серафимы бредни
И что арфы у них разбиты.
И что мог бы Господь до Процесса
Все доносы и дрязги взвесить.
Что я вижу? Главного беса
На прокурорском месте.
1976
* * *
Помилуй, Боже, ночные души.
Не помню чье
Прости мою ночную душу
И пожалей.
Кругом всё тише, и всё глуше,
И всё темней.
Я отойду в страну удушья,
В хмарь ноября.
Прости мою ночную душу,
Любовь моя.
Спи. Сон твой хочу подслушать,
Тревог полна.
Прости мою ночную душу
В глубинах сна.
21.1.1976
