Старый, тяжелый, точно седой, сундук — «с морозом», как говорила няня (такие серебристо-узорные, точно покрытые изморозью, сундуки делали прежде где-то здесь, на Урале), — старый сундук, который не открывался уже несколько лет.
Громадный, кованый ключ, словно от завоеванного города, со скрипом поворачивается, и ему из сундука отвечает некое мелодическое пение, как перезвоны старинных курантов… А когда откинешь массивную тяжелую крышку, в лицо пахнет выцветшим, немного сладким, томным и тонким ароматом. Им пропитаны и тяжелые атласные платья, и нежные, как пожелтевшая паутина, кружева, и коробочки из «рыбьего зуба», когда-то выточенные слепой якуткой в долгие зимние ночи, в углу дымной юрты, и тонкие белые шелка старого Китая, которые с ласковым шелестом скользят, уплывают между пальцами…
Мы давно забыли, давно не чувствуем душу вещей. И наши вещи перестали быть одухотворенными. Оттого они так равнодушно появляются и исчезают так скоро. Прежде было иначе: умная, домовитая старина умела ценить вещи и беречь даже обломки их. И вещи отвечали людям тем же. Они медленно, годами собирались, не спеша устанавливались, долго-долго стояли на своих местах, видели много, слышали много… Они пропитывались жизнью дома, вбирали в себя ее аромат и бережно уносили его в тяжелые кованые сундуки, когда старая жизнь отходила, и на место ее приходили молодые…
Чуть ли не все страны принесли в старый сундук свои подарки. Многими десятилетиями собиралась эти вещи, и почти столько же лежат они здесь, дремлют за толстыми стенками, в томном благоухании каких-то давно забытых благовоний… Лежат и не слышат, не хотят знать нашей мелкой, торопливой жизни, которая идет тут же, мимо старого сундука, кажется, сросшегося со своим полутемным углом, за дверью…
Между детскими японскими чулочками с отдельным большим пальцем, точно рукавички, и полуистлевшим кружевным веером из Севильи, я нашла маленькую книжку, всего полкнижки, с оторванным концом, с разорванным титулом, от которого уцелела только нижняя половинка.
На ней остатки какого-то щита с завитушками и веточками. Под ним красными расплывчатыми буквами напечатано: AMSTERDAM, а ниже черными, полустершимися: Chez la Veuve Jean Francois Jolly, и опять красным: MDCCLXII.
Совсем внизу острым тонким почерком приписано чернилами «Ch. Le Roy», и нарисован от руки странный значок: маленький треугольник с точкой посередине, из каждой стороны которого выходит по тоненькой черточке.
Я долго перелистывала старую книжку без начала и без конца. В ней осталось совсем мало страниц, и только одна сказка уцелела настолько, что ее можно прочесть.
В ней тоже не хватает одного листка, но в начале ее столько странного, жуткого очарования, что я не могу от него отделаться… Целый день плывет за мной, по всем комнатам, ее серая зыбкая тень.
Мне будет легче, если я закреплю ее на бумаге.
I
Тяжелое безвременье нависло над страной. Перемешались года. Спутались и остановились времена года. Люди не старились и не умирали.
Люди ходили бледные и усталые, подобные призракам. Старики не могли умереть, а юноши были похожи на стариков, если б не черные волосы, сбегавшие вокруг их бледных, изможденных лиц. Только в глубине ввалившихся глаз загоралось временами и меркло глухое пламя. Но оно не говорило о весне.
Это была ненависть, глубоко затаенная ненависть к жизни, которая не хотела покинуть их изможденные тела… Она не говорила о весне.
Над землей остановилась и повисла тусклая, дождливая осень.
Никто не знал, когда она кончится. И только самые старые помнили, когда она началась, и погасла последняя весна…
Это было давно. Очень давно. Так что ум человеческий становился бессильным и ученые не могли высчитать, когда это началось.
Да и никому не нужно было это знать.
Последние юноши и девушки, которые родились позже других, никогда не знали весны. Они не видели, как расцветают цветы, не слышали, как поют птицы. Она выросли осенью, которая тянулась бесконечно, — под серым небом, что плакало тяжелыми, холодными слезами.
Время остановилось. Старики перестали умирать, зрелые люди не старились, а они… они так и остались юношами и девушками.
Как это случилось — никто не заметил. Никто не хотел думать, что время остановилось. А потом стали забывать… усталые, истомленные люди с печальными лицами.
Стали забывать…
А они, которым нечего было забывать, потому что они ничего не помнили, кроме осени, они так и не узнали весны, не видели весеннего солнца, никогда не мечтали при серебряном свете месяца в голубые прозрачные ночи.
Еще иногда всходил месяц: темно-красный, испуганный. Но мокрый бешеный ветер нагонял черные, тяжело нависшие тучи и месяц прятался. Потом разрывались тучи и брезжил тусклый рассвет, а быть может, и сумерки… И долго не появлялся уже месяц. Никто не знал, куда уходил он.
Солнца не было никогда.
И если наступали дни, были они серые, беспросветные…
Чаще стояли над землей дождливые сумерки. Долго. Быть может, целые недели, месяцы… Кто мог знать это, когда время остановилось?
Солнца не было никогда.
Это началось давно. Очень давно. Только самые старые помнили что-то и шептали сморщенные, высохшие губы:
— Это, когда ушла королева…
II
Молодые ничего не знали о королеве.
Пустой и мрачный стоял на горе королевский замок и безглазыми черными окнами глядел на равнину, куда спускался по скату королевский парк.
У ворот старые и неподвижные, как изваяния, застыли два воина, опираясь на алебарды. Казалось, они обрастают мохом, который полз, облепляя ворота замка и самый замок, проникая во все трещины, раскалывая старые камни.
Серый бесформенный страх вился кругом замка, заползал в незнающие души, словно был замок местом проклятия, незабытого греха.
Старики ничего не говорили об этом, а молодые не знали.
Никто никогда не приближался к замку. Даже шаловливые дети не подбегали тайком к ограде парка, потому что не стало детей в стране, когда выросли последние юноши и девушки и время остановилось.
Только ветер завывал между черными деревьями парка и насмешливо свистел сквозь чугунную решетку ограды с ржавыми, поломанными прутьями.
Это, когда ушла королева…
Да в глухую полночь, когда черные нетопыри летали кругом замка, завивался ветер в обвалившейся башне, и старый позеленевший колокол звонил:
«Ушла… ушла королева…»
III
Когда вернулся Старый Рыцарь, молодые его не узнали: ушел он, когда они были детьми. Старики же едва вспомнили его.
Давно, очень давно, ушел он из страны. Ушел вслед за королевой — искать ее.
И когда он возвратился, странные слова разнеслись по стране и все повторяли:
— Вернется королева. Она вернется!
Старый рыцарь рассказывал.
Был он далеко. Обошел все страны, был на самом краю света.
Был он в Вечном Городе, где живет Папа, наместник Христа на земле. Ничего не сказали ему там о королеве. Тщетно молился Старый Рыцарь в древнем соборе. Дух Божий давно не сходил к Своему наместнику. Опустел храм и разрушился алтарь.
А святейший отец заплакал, когда припал к его стопам Старый Рыцарь, и ничего не сказал ему.
Оттуда пошел Старый Рыцарь в Иерусалим, где неверные много тысяч лет владеют Гробом Господним. И молился он в святых пещерах.
Но и там ничего не сказали ему о королеве.
Надел Старый Рыцарь власяницу и пошел через пустыню, туда, где между Тигром и Евфратом был рай.
Видел он то, чего никогда не видели люди и был у врат рая.
Но ничего не сказал ему Архангел, и только пылающим мечом заградил вход в рай.
И вернулся Старый Рыцарь на север, и много лет молился в глухом лесу, который вырос на месте громадных городов прошлого.
Там напал он на след королевы.
У святой отшельницы, жившей в лесу с незапамятного времени, нашел Старый Рыцарь покрывало королевы, которое оставила она, когда была тут и молилась.
Отдала отшельница покрывало Старому Рыцарю и благословила его.
Куда ушла королева, — не знала святая, и только понял Старый Рыцарь, что не забыла королева свой народ, и что она вернется.
Взял Старый Рыцарь покрывало королевы, повязал его на посох и понес, как святую хоругвь, в свою страну.
И когда он пришел, повсюду распространилась странная весть:
«Королева вернется».
Взяли покрывало королевы и подняли его на башню, и опять над страной веяли серебряные лилии королевы.
Старики надели заржавленные латы, подняли старые знамена и собрались на встречу королевы в высоком зале замка. Зажглись светильники, и громадные летучие мыши зловеще метались и бились, пока не вылетели все в широкие окна зала.
Но не было королевы, и безмолвно сидели старые рыцари в высоком зале. Только шептали бескровные губы:
«Вернется королева…»
И опять тянулись сумерки, хмурые, мокрые дни и зловещие ночи. Никто не знал, сколько прошло так времени, потому что время остановилось.
Но реяли над страной серебряные лилии королевы, и старые губы шептали:
«Королева вернется».
IV
Она вернулась в глухую полночь, когда все спали, и уснули даже старые рыцари, собравшиеся в высоком зале замка.
Она вернулась, и вернулся с ней карлик, маленький горбатый карлик с грустными глазами, который был пажом королевы и ушел за своей госпожой в далекую неизвестность.
Наутро отворил он двери из внутренних покоев в зал, и узнали все:
«Королева вернулась».
Не вышла королева к своим вассалам, не показалась им, и не посмели они нарушить ее тайну.
В узком западном покое замка собрались они поклоняться своей королеве.
Темно-синим бархатом были обиты стены этого покоя, и в конце его, за тяжелой занавесью из такого же бархата, была дверь в молельню королевы.
Занавесь была опущена. И только рука королевы, белая и узкая, покоилась на подушке синего бархата. И тяжелые складки занавеси скрывали королеву от дерзких взоров.
Молча подходили старые вассалы и преклоняли колени, целуя царственную руку, покоившуюся на темно-синем бархате. Она была холодна и безжизненна, как рука мраморной Мадонны. А старый горбатый карлик стоял рядом, и слезы катились по его сморщенному лицу.
Первым подошел Старый Рыцарь, преклонил колени и, целуя руку королевы, заплакал от радости. Казалось, спадает с него мучительный гнет годов, которым не знал он счета, — и он опустился бездыханный у ног королевы. Душа его отлетела.
И в это мгновенье разорвались тучи, и стало видно вечернее солнце, печальное солнце заката.
Перекрестились старики, подняли тело почившего и отнесли его в часовню, а старые губы радостно шептали:
— Вымолила королева смерть у Господа.
V
Приходили старики, молились в капелле. Потом шли в западный покой замка и, целуя руку королевы, находили желанную смерть.
Тихая радость была между престарелыми, потому что обрели они высшее благо.
Но молодые не знали, что такое смерть, и не шли поклониться королеве.
Нашелся только один из них, и захотел он увидеть королеву.
В час заката, — потому что с тех пор, как вернулась королева, над страной остановился предвечерний печальный час и прояснилось грустное, багряно-золотое небо, — в час заката вошел молодой рыцарь в западный покой замка. Там не было никого, даже старого карлика.
И только белая рука королевы, чуть розовеющая в грусти закатных лучей, покоилась на темном бархате…
…отдернул тяжелую занавесь, которой никто не смел касаться и упал ослепленный…
Очнулся рыцарь, когда заходило вечернее солнце. Двинулось оно и отошло от окна темно-синего чертога.
Занавесь была опущена, и не было руки королевы на темном бархате.
Поднялся рыцарь, вышел из западного покоя и навсегда покинул страну.
Никогда не видели его больше, и унес он с собой тайну любви, которая как смерть.
Исчезла навсегда королева, и с ней исчезла тайна смерти, которая как любовь.
Солнце закатилось в тот вечер и взошло наутро. И тянулось время, и были дни, и сменялись ночи…
Опять приходила весна, и люди опять любили и проклинали любовь. Догорало лето, и за осенью наступала зима.
Умирали люди, проклиная смерть, и боялись ее.
А старый замок разрушался. И только в глухую полночь, когда черные нетопыри летали вокруг, завивался ветер в развалившейся башне и старый колокол грустно звонил:
«Ушла… Ушла королева…»