Бронте никогда раньше не думала, что поза лотоса может быть настолько болезненной. Она распрямила ноги и поболтала ими в воздухе — правая совсем затекла. На ковре лежала картинка — буддистский монах, глаза полузакрыты, руки сцеплены, большие пальцы рук соединены.

— Мать твою! — совсем не по-монашески выругалась Бронте, чувствуя, как начинает сводить и левую ногу.

После получасовой попытки медитации она совсем запуталась в своей жизни, а единственное, что поняла в результате надругательства над собственными ногами, — кровообращение у нее ни к черту. Неужели тибетским монахам тоже приходится каждые десять минут вскакивать, чтобы размяться? Вряд ли. Может, на Будду и снизошло озарение под священным деревом Бодхи, но на нее оно скорее снизойдет, если она сбегает в магазин за сигаретами.

Индуизм был не лучше. Ганеша, слоноголовый бог мудрости, был довольно милым — Бронте даже купила его статуэтку на блошином рынке и поставила на трюмо, выделив место среди флаконов с мятным дезодорантом для ног, коробочек с витаминами и салфетками. Ответов, правда, не прибавилось — с тем же успехом можно было приобрести статуэтку Микки — Мауса.

Еще раз подрыгав ногой, Бронте решила, что разомнется в парке, а заодно купит сигарет. От всех этих дыхательных упражнений и медитаций курить хотелось до одури.

Бронте еще не привыкла к тому, что не нужно каждый день ходить на работу. Бывало, бросив взгляд на часы, она по старой привычке впадала в панику — но на нее тут же снисходило блаженное осознание, что больше спешить некуда. Правда, это радостное чувство все чаще и чаще сопровождалось беспокойством по поводу денег, но Бронте научилась не обращать на подобные пустяки внимание. Обходились же буддистские монахи парой сандалий, саронгом и чашкой риса, — и ничего, были счастливы. Чем она хуже? Пожалуй, даже лучше — у нее есть целых четыре пары сандалий и вечернее платье от Аланны Хилл.

Направляясь в парк, Бронте надела свое любимое бобриковое пальто — напоминание о жизни в Комптоне — и запихнула в карман ключи и кошелек. К ее радости, в кармане обнаружилась початая пачка жевательной резинки. Отправив в рот две последние подушечки, Бронте даже размечталась, что сможет обойтись без сигарет. Довольно глупо, чуть не погибнув под колесами автомобиля, покупать пачки с надписью «Вредит здоровью».

Переходя дорогу, она наткнулась на одного из своих соседей.

— Выходной? — бодро спросил сосед.

— У меня теперь каждый день выходной, — ответила Бронте, помахав ему рукой.

Местный парк был неплохим местом, если не считать собачьего дерьма на каждом шагу. Конечно, прогулки по парку — это вам не верховая езда по комптоновским просторам, но ничего лучшего сегодня все равно не предвиделось.

Впереди вышагивал католический священник с двумя полиэтиленовыми сумками, набитыми продуктами. Молоденький, подумала Бронте, глядя на его прямую спину. И прическа как у Ричарда — коротко подстриженные темно-русые волосы, неровная линия над самым воротничком. Грустно, когда мужчины в двадцать лет уже становятся священниками. Если, конечно, они уже к девятнадцати годам не успели перепробовать весь этот «секс, наркотики и рок-н-ролл» — в таком случае священный сан скорее превращался в отпуск после долгой и утомительной работы.

Несмотря на то что именно она убедила Ричарда венчаться в католической церкви, Бронте никогда не отличалась особым религиозным пылом. Она была крещеной католичкой, но статуи Иисуса Христа и Девы Марии в человеческий рост всегда приводили ее в смущение.

Внезапно один из пакетов в руках священника лопнул — банки консервированной фасоли покатились в канаву, а пачка замороженного зеленого горошка плюхнулась прямо в лужу. Бронте бросилась собирать рассыпавшуюся снедь.

— Спасибо, — смущенно улыбнулся святой отец. — Пожалуй, если сложить все в одну сумку, можно и до дому донести.

— Вы далеко живете? — спросила Бронте, шагая рядом.

— Да нет, рядом. А служу здесь, в церкви Сент-Джеймс, — он кивнул в сторону небольшой церковки на углу парка.

Бронте поразилась, как это она раньше ее не замечала. Наверное, оттого, что церкви — как автобусные остановки или уличные столбы: если они тебе не нужны, начинаешь воспринимать их просто как часть городского пейзажа.

Священник оказался на редкость хорош собой: темно-голубые глаза и почти черные ресницы и брови, а губами можно было любоваться до бесконечности, что бы они при этом ни произносили. Вдобавок необычайно чистая кожа, — наверное, от святости, подумала Бронте.

— А я ведь когда-то была католичкой, — сказала она.

— Когда-то? — усмехнулся священник. — У нас есть поговорка: кто католиком был, католиком и умрет.

— Я даже однажды исповедовалась.

— Да, мне такое частенько приходится выслушивать. — Священник улыбнулся. — «Святой отец, я уже полвека не причащался…»

Поймав его улыбку, Бронте почувствовала, что ее неудержимо влечет к нему, и поспешно отогнала святотатственные мысли. Это уж верх кощунства. Мечтать о сигарете во время медитации — еще куда ни шло, но испытывать вожделение к католическому священнику — грех наверняка непростительный.

— Меня зовут отец Баллард, — представился священник, не замечая смущения Бронте.

— Бронте Николсон, — вежливо ответила она, не поднимая глаз, дабы избежать искушения.

— Вы когда-нибудь были в нашей церкви? — спросил он. — Девятнадцатый век — не позднее 1870 года.

— Нет, не была… Слишком много дел. — Сообразив, что лжет священнослужителю, Бронте опять потупилась.

— Знаете, люди часто испытывают неловкость при разговоре со мной, — сказал отец Баллард.

— Может, это оттого, что они вынуждены звать вас «отец», — предположила Бронте, — вы ведь так молоды.

— Мне двадцать восемь. Вообще-то меня зовут Ник.

Чуть младше Гарри, с удивлением подумала Бронте.

— Ник, можно вам задать один вопрос? — решительно спросила она.

— Прошу.

— Почему все религии — абсолютно все — друг другу противоречат?

— Ну, это сложный вопрос…

Банки с консервированной фасолью — и что он с ней будет делать в таком количестве? — позвякивали в пакете, который святой отец прижимал к животу обеими руками.

— Например, кто прав относительно ада и рая? И где доказательства того, что они правы?

— Та-ак, — протянул отец Баллард.

— И зачем мы живем на этой земле? Вот откуда мне знать, зачем я живу? — настаивала Бронте.

— Знаете что? — ответил священник. — Этот разговор лучше продолжить за чашечкой чая. Может, зайдете, поговорим? В шесть у меня служба, но до этого я в вашем распоряжении.

Если бы на его месте был простой смертный, Бронте только порадовалась бы, но сейчас ее преследовало ощущение, что она — не более чем заблудшая овечка, а он того и гляди достанет длиннющий шест с железным крюком и примется загонять ее обратно в стадо. С другой стороны, терять ей было нечего. Если ему это доставит удовольствие, она даже поблеять может — лишь бы подольше любоваться этими синими глазами в обрамлении черных ресниц.

— Решено, — ответила она, — идемте пить чай!

Проследовав за отцом Баллардом через тяжелые церковные двери и ряды деревянных скамеек, Бронте осознала, что впервые в жизни попадет в запретный предел за красным бархатным пологом.

— Запретный полог, — невольно вырвалось у нее. — Потрясающе!

— Вообще-то здесь нет ничего таинственного, — признался Ник. — Мой скромный кабинет, пара служебных помещений и церковная зала, где мы празднуем Рождество и всякие знаменательные даты.

Бронте попыталась представить Ника (она так и не могла заставить себя называть его «святым отцом») на вечеринке, — например, играющим в пинг-понг. Бокалы с апельсиновым ликером, сандвичи со спаржей… До чего же обидно, что Господь похитил Ника Балларда в самом расцвете его молодой жизни, подумала она.

— Ник, а вы сами правда-правда во все это верите? Ну, я хочу сказать — для вас же это просто работа, разве нет? Такая же, как любая другая. Вы ведь, наверное, тоже не со всем согласны.

— И все же я верую, — просто ответил он, подняв на нее свои честные синие глаза.

Усаживаясь, Ник приподнял рясу, и Бронте успела разглядеть его лодыжки. Теперь она понимала, почему в викторианской Англии это считалось верхом эротизма.

— Со мной в последнее время происходили довольно странные вещи, — призналась она. — И теперь я ищу ответы на свои вопросы.

— Так.

— Сначала я думала, что скоро умру. Затем моя лошадь воскресла из мертвых и начала со мной разговаривать, а потом отвратила мою неминуемую смерть под колесами машины. Так что мне теперь во многом нужно разобраться.

— Например? — спросил отец Баллард.

— Например… Вы готовы?

— Готов, — ответил он, хотя Бронте в этом сомневалась.

— Тогда… — начала она, набрав побольше воздуху в легкие, — как Иисус отодвинул камень от своей гробницы? Ну как?

— Ну… — протянул отец Баллард.

— Так же, как моя лошадь оттолкнула меня тогда на улице? И ради чего я осталась в живых? Я никому ничего хорошего не сделала.

— В этом я как раз не уверен. — Священник улыбнулся.

— Что такое рай? Что такое ад? Есть ли там слоны?

— Простите, что вы сказали?

— Ганеша, индийский бог, он тоже на небесах? А Будда? Откуда вы знаете, что правы католики, а не индусы? Едем дальше. Если человек попадает в ад, может ли он вернуться на землю в другой оболочке? И главное, попаду ли я в ад? И где сейчас Ангел, это моя лошадь, — в раю? И если да, то в каком — в человеческом или лошадином? Или рай един? Как-то сложно представить мою бабушку жующей травку в райских кущах.

— Да, — признал отец Баллард.

— И где сейчас все пятьдесят миллионов лошадей, умерших с сотворения мира? Где они? Нашлось ли и для них местечко?

— Ага! — Ник Баллард открыл было рот, чтобы заговорить, но Бронте уже несло.

Она подобрала под себя ногу, усаживаясь поудобнее.

— Видите ли, святой отец, — я понятия не имею, для чего меня оставили на этой земле. Я бросила работу, потому что ненавидела ее всей душой. С тех пор я брожу как неприкаянная. У меня нет ни цели, ни устремлений. Я словно перекати-поле. Ну за что мне все это? А в последнее время я только и делаю, что вопросы задаю.

— Ищете себя.

— Ищу. Понимаете, буддисты уверяют, что у человека не одна, а сто жизней, но откуда мне знать, что это действительно так?

Ник улыбнулся.

— Если они правы и я побывала на этой земле во времена Римской империи, то почему я ничего об этом не помню? Даже итальянского не знаю. Даже лазанью не люблю. А Ганеша? Он уже две недели стоит на моем туалетном столике, хоботом размахивает, а я что-то не сильно поумнела. Или он только индусам помогает? — Бронте вздохнула. — Не знаю, святой отец, может, марксисты и правы, и это все лишь опиум для народа.

Брякнув про марксистов, Бронте забеспокоилась, не задела ли она его религиозных чувств своими словами, но отец Баллард прямо-таки подпрыгивал от восторга. Заблудшая овечка, обреченно подумала она, — небось лучший экземпляр за весь месяц.

— Мормоны, мусульмане, иудеи, свидетели Иеговы, спиритуалисты, — перечисляла Бронте, — кришнаиты, теософисты, это новое увлечение Мадонны, как там его…

— Каббалистика, — услужливо подсказал священник.

— Бахаизм, протестантизм, англиканская церковь, зороастризм…

— Зороастризм? — Ник удивленно приподнял бровь. — Да вы и в самом деле времени не теряли!

— И знаете что? Беда всех религий — переизбыток откровений, — вздохнула Бронте. — И это мое первое и последнее откровение.

— Вы думаете? — спросил священник.

— У всех откровения! — Бронте чуть не сорвалась на крик. — Буквально у всех! Под деревьями, на горных вершинах — и всегда разные. И никто ни с кем не соглашается. Можно есть свинину — нельзя есть свинину. Можно женщин возводить в церковный сан — нельзя женщин возводить в церковный сан. И кто же прав, хотелось бы знать? Да хватит уже откровений, поговорим о фактах!

— Можно поинтересоваться, чем вы занимаетесь? — внезапно спросил Ник. — Вернее, занимались.

— Работала в журнале, — ответила Бронте, тут же осознав, что выдает себя с головой.

Они помолчали. Бронте уставилась на распятие над каминной полкой, а священник задумчиво смотрел на огонь.

— Помните, я сказал, что этот разговор лучше сопроводить чашкой чая? — спросил он наконец.

Бронте кивнула.

— Так вот, чая здесь хватит на целый год, — улыбнулся он.

— Или на целую жизнь. Приходите еще, — предложил отец Баллард. — К сожалению, через четверть часа я жду людей. Приходите завтра, хорошо? Или, может, вы бы хотели встретиться с кем-нибудь из прелатов?

— Понимаю, — улыбнулась Бронте, — подключаем тяжелую артиллерию…

— Любой из ваших вопросов займет у нас как минимум день, — ответил отец Баллард, поднимаясь.

Последовав его примеру, Бронте встала и протянула ему руку:

— Все равно спасибо.

Миновав бархатный полог, они прошли мимо деревянных скамеек к церковным дверям.

Прежде чем расстаться — она уже знала, что никогда сюда не вернется, — Бронте позволила себе бросить один прощальный взгляд на лицо священника. И попыталась представить, как бы все обернулось, будь он простым смертным, торопящимся домой, а не священнослужителем по пути в католическую церковь. Но отогнала эту мысль и вышла на улицу, а отец Баллард так и остался стоять в дверях, приподняв руку в прощальном жесте.

Хоть курить расхотелось, размышляла Бронте, направляясь в сторону парка, — может, и вправду чудо Господне? Интересно, все женщины прихода тайно в него влюблены? Вряд ли — они, наверное, в сто раз благочестивее некоторых. Она-то всегда была бесстыжей суетной язычницей — даже церковь для венчания выбрала из-за красивых витражей.

И вдруг ее осенило. Отец Ник Баллард был первым мужчиной за долгие месяцы, с которым ей захотелось переспать!

— С ума сойти! — выкрикнула Бронте, так что проходящая мимо дама обернулась.

Перебрав в голове весь минувший год, она пришла к выводу, что это действительно так. За все это время не встретилось ни одного человека, к которому она испытала бы хоть мизерный атом влечения — а сегодня прямо-таки шесть огромных молекул по голове хрястнули.

Может, Бог простит ее за святотатство, если узнает, что произошло? Дело не в том, что вернулось плотское желание, — вернулась жажда жизни. Бронте уже и забыла, насколько эти явления взаимосвязаны. И потом, разве не в этом заключается божественная сущность? Жить так, чтобы хотелось жить?

Бронте понимала, что завтра она и не вспомнит Ника Балларда, но одно знала точно — никаких больше кривляний на полу и разговоров с пластмассовыми слонятами. Может, смысл жизни в самой жизни? Может, надо просто научиться с ней мириться, а если повезет, и наслаждаться — внезапные приступы вожделения к молоденьким католическим священникам не в счет. Может, Ангел для того и спасла ей жизнь, чтобы втолковать это? Но самое интересное заключалось в том, что она уже и забыла, каково это — влюбиться. Так давно ни в кого не влюблялась, что, видимо, часть мозга, выполняющая эту функцию, полностью атрофировалась. Теперь же благодаря Нику — как ни стыдно было в этом признаваться — в ней вновь затеплились какие-то чувства. Только оставался вопрос: что теперь с ними делать? И на кого направить?