Шеннон Макгвайр родилась и выросла в Северной Калифорнии, чем и обусловлена ее любовь к гремучим змеям и ненависть к переменам погоды. Старый ветхий домик она делит с множеством котов, множеством книг и грозным количеством фильмов ужасов. Шеннон публикует три романа в год и, по слухам, никогда не спит. Когда ей становится скучно, она забредает в такие болота, где любой другой давно бы погиб. Известна и под псевдонимом Мира Грант. Любит поговорить за обеденным столом о страшных инфекционных заболеваниях.
Плодовые тела
Июль 2028 года
Улица спускалась с вершины холма с востока на запад, и негде было укрыться от зноя. Отлично. Значит, в течение дня тротуары получили свою дозу ультрафиолетового излучения, солнечных лучей, плавящих бетон, словно матерь всех автоклавов. Этого недостаточно — и никогда не будет достаточно, — но хоть какая-то защита.
— Мам? — Никки потянула меня за руку. Неуверенность в ее голосе мешалась со страхом. Я вздрогнула. Судя по тону дочери, она боялась, что у меня начинается приступ. Приступы участились с тех пор, как кончился габапентин, и с тех пор, как… как…
Стоит ли удивляться, что мое обсессивно-компульсивное расстройство прогрессировало. Согласитесь, когда окружающий мир превращается в кошмарную, покрытую плесенью пародию на себя, лишняя чистоплотность не повредит.
Никки снова потянула меня за руку. Я осознала, что на какое-то время выпала из реальности.
— Прости, детка, — мягко промолвила я и пригнулась пониже. Мой пластиковый скафандр из мусорных пакетов, скрепленных изолентой, скрипел при каждом движении.
Скафандр Никки был таким же, но меньшего размера и плотнее прилегал к телу. К себе я приматывала пакеты в три слоя, а на Никки мотала до тех пор, пока та меня не останавливала, и чем дальше, тем позже она подавала голос, и порой я успевала раскрутить бобину целиком. Наши запасы подходили к концу. Если не начнем экономить, придется совершить еще один набег на магазины. Но когда моя дочь просила замотать ее потуже, я не могла отказать. Не здесь и не сейчас, когда на кону ее жизнь.
— Так мы идем?
Хороший вопрос, и, безусловно, он заслуживал лучшего ответа. Все вопросы Никки заслуживали лучших ответов, чем те, что давала ей я с тех пор, как моя жена — ее вторая и лучшая из матерей — истаяла на моих глазах на одинокой больничной койке. Моя Рейчел стала первой жертвой генетически усовершенствованной черной хлебной плесени, которую создали беспечные мерзавцы, вместе с которыми я трудилась над проектом «Эдем», в те времена, когда мне казалось, что мы спасаем, а не разрушаем мир.
Улица выглядела чистой. Пока мы сидели в засаде, я не заметила никакого движения, а благодаря отсутствию дождей — да будет благословенна засуха — тротуары были сухи уже несколько недель. По крайней мере одно окно было выбито. Осколки стекла усеивали тротуар, и то, что их до сих пор не замели, было хорошим знаком.
— Идем, — наконец решилась я. Если не хотим лечь спать голодными, придется рискнуть. — Маски.
Никки кивнула и подняла хирургическую маску, которая всегда болталась на шее, чтобы защитить рот и нос. Очки она натянула без напоминания. Я протянула ей новую шапочку для душа и, прежде чем облачилась сама, проследила, чтобы ее голова и уши были полностью скрыты. Сначала Никки. Я жила только ради нее, и если я потеряю Никки, как потеряла Рейчел…
Нет, ни за что. Даже от одной мысли кожа покрылась холодным потом, а мы не могли позволить себе сидеть и ждать, пока я в третий раз за день разрежу скафандр и начну скрести спину. Слишком частое мытье не менее опасно, чем недостаточное. Пересушенная кожа может треснуть, а любая трещинка — лишняя возможность для инфекции проникнуть внутрь. Солнце давно миновало зенит, дальше ждать опасно. Пора двигаться.
— Вперед, — скомандовала я. Никки перехватила мою ладонь, и рука в руке мы устремились в сияющий рай супермаркета через дорогу.
Меня зовут Меган Райли, по профессии молекулярный биолог. Еще недавно я трудилась в крупной фирме, которая занималась биотехнологиями. Мы, команда ученых, работали над созданием холодоустойчивых, невосприимчивых к инфекции быстрорастущих фруктов и овощей, способных благоденствовать в нашем меняющемся климате. Мы хотели сделать этот мир лучше.
И сделали бы, если бы не штамм хлебной плесени — результат перекрестного загрязнения в лаборатории. Выносливой, невосприимчивой к инфекции, быстрорастущей хлебной плесени, устойчивой к фунгицидам и стерилизующим веществам.
Если бы не мои коллеги, утаившие от меня этот факт. Они боялись, что я донесу на них руководству и проект прикроют. Они убедили себя, что мое обсессивно-компульсивное расстройство заставит меня слишком серьезно отнестись к такой, в сущности, мелочи, и потом, разве мы не ставили перед собой цель изменить мир?
И нам это удалось.
Каждую ночь моя любимая жена приходит ко мне, она смеется, а в длинных черных волосах вплетены ленты. А затем ее заживо съедает плесень, проникшая в тело сквозь крошечный порез на пальце.
Остались только ее глаза, плоть сошла с костей, сожранная тем, что я обязана была разглядеть, обязана остановить и навечно запереть в искусственной матке. Рейчел стала первой задокументированной жертвой черной хлебной плесени — нашего величайшего научного достижения. Плесени, способной выжить при любых условиях. Плесени, способной поглотить все живое. Ей нравился вкус плоти, и она не собиралась дожидаться, пока ее жертвы испустят дух.
Мы создали первого грибкового сверххищника, и пусть наше открытие достойно занесения в анналы, мне нечем гордиться. С тех пор как я обнаружила на кухне корзинку с заплесневелыми фруктами, я добавила в список поступков, которых стыжусь, немало пунктов — не только побег из больницы, где чудовище, которому я, пусть и невольно, позволила появиться на свет, обгладывало плоть Рейчел. Я знаю, Рейчел поступила бы так же.
Главное — безопасность Никки, остальное не важно.
Целые окна универмага покрывал тонкий слой пыли и въевшейся грязи. Я вытащила из кармана один из последних баллончиков со сжатым воздухом и очистила фрагмент стекла. Пока я разглядывала сумрак внутри магазина, Никки тесно прижималась ко мне. Ее глаза отслеживали малейшее движение снаружи, все, что могло выдать присутствие чужих.
Полки у двери были пусты, но никаких расплывающихся темных пятен я не заметила. Тем не менее, входя внутрь, мы рисковали. Мы понятия не имели, живы ли его хозяева и почему магазин остался неразграбленным.
Мой желудок свернулся в клубок, словно косточка от персика, тугой и взывающий о пище. Хуже всего, что наши запасы бутилированной воды подходили к концу, а кранам мы не доверяли. Нельзя доверять ничему влажному. Хотим мы или нет, нам придется войти.
Я толкнула дверь. Привычки цивилизованного человека умирают неохотно — порой дольше, чем сама цивилизация, для заката которой хватило одного лета, пока бесчинствовала плесень. Мысль о том, что я отчасти ответственна за гибель мира, каким мы его знали, кажется мне невыносимо самонадеянной. Насколько мне известно, дальше обоих Америк плесень не распространилась, а возможно, не вышла за пределы Мексики с ее пустынями и обширными голыми пространствами, где ей нечем питаться. Однако если плесень достигла тропических лесов, ей обеспечена вечная жизнь. Эти континенты навсегда потеряны для людей и млекопитающих.
Разумеется, это все мои домыслы. Газеты давно не выходят, телевизионные станции не вещают, даже местные провайдеры канули в Лету, успешно похоронив Интернет. Возможно, серость поглотила весь мир, что, впрочем, сейчас не имело для меня никакого значения.
Я подергала дверь — глухо клацнул засов. Мародеры не стали дожидаться, пока владельцы запрут лавки. То, что хозяева удосужились запереться, означало, что внутри есть чем поживиться. Если бы они отошли в мир иной, то оставили бы дверь открытой. Бесплатные «марсы» и «сникерсы» для всех желающих в честь конца света!
— Пригни голову, — скомандовала я, вынимая из сумки ломик. Никки обхватила голову руками, а я размахнулась и ударила по стеклу. Большинство осколков упало внутрь, а те немногие, что упали снаружи, не задели ни меня, ни дочь.
Внутри пахло лежалыми чипсами, дешевой подливкой и запустением. И никаких видимых следов заражения: ни на плитке, ни на полках.
Мы досчитали до сотни, ожидая воя сирены или чего похуже — что кто-то призрачный выползет из темного угла. Наконец я осмелилась просунуть руку внутрь и отпереть засов.
Никки вошла первой. Даже живя в постоянном страхе, она была гораздо храбрее меня, готовая рисковать, не прислушиваясь к голосу разума, а лишь к голосам тех мрачных запущенных мест, которые мы создавали. Задержавшись, чтобы выставить время, я последовала следом за ней, сердце колотилось о ребра, перед мысленным взором проплывали картины одна страшнее другой.
— Мам!
Крик Никки заставил меня подскочить на месте, и на миг мне показалось, что зияющая бездна за грудиной готова засосать меня целиком. Это случилось, я ее потеряла! Но в голосе Никки слышалась нескрываемая радость:
— Тут вода в бутылках! И сок! Настоящий сок!
— Слишком много сахара, — машинально выговорила я. — Жидкость плюс сахар — идеальная питательная среда. Поищи диетическую колу, если хочется сладкого.
Никки стрельнула в меня глазами, в темноте выражения было не разглядеть, но губы скривила досадливая гримаска. Сейчас она наслаждалась бы летними каникулами, вместо того чтобы бродить по разрушающемуся городу, пока одна из ее матерей сражается с собственными демонами, а другую медленно переваривают прожорливые гифы плесени.
Прости меня, Никки. Я мысленно просила у дочери прощения, не в первый и далеко не в последний раз. Из нас троих я была наименее подготовлена к жизни в новом мире. Я слишком хорошо видела его опасности, чтобы встречать их с открытым забралом, но у Никки была только я. Несправедливо.
Что поделать, жизнь несправедлива.
Никто не мешал нам разграблять магазин. С тех пор как горожане исчезли с улиц, а солдаты покинули свои посты, позволив плесени доедать деревянные подпорки наскоро сколоченных баррикад, мы научили красть быстро и обдуманно. Мы в четыре руки сметали товары с полок в пластиковые пакеты, не больше десяти упаковок одного вида, словно прожили в супермаркете жизнь, завязывая пакеты и складывая их в мешки, без разговоров, без промедления. Мы знали, что никогда сюда не вернемся. Даже если по нашим следам не придут другие грабители, мы сломали печать, хранившую магазин в относительной изоляции. Плесени ждать недолго. И ничто ее не остановит.
Часы издали сигнал — пятнадцать минут, как мы внутри. Я смахнула в пакет последнюю дюжину упаковок «Тайленола» по две таблетки в блистере — все лучше, чем ничего, гораздо лучше, чем ничего, — прежде чем махнуть Никки.
— Выходим, — сказала я.
— Тут еще остались чипсы, — заныла Никки. — Трудно подождать пять минут?
— Здесь слишком опасно.
Мы находились в закрытом пространстве без доступа солнечных лучей, которые поджарили бы случайно залетевшие споры на наших костюмах. Сейчас мы защищены, но рано или поздно снова станем уязвимы. Нужно уходить.
Даже в темноте я видела разочарование в глазах Никки. Она смела с полки еще несколько упаковок чипсов и с недовольным видом потащилась ко мне через весь магазин.
— Я готова, — протянула Никки недовольно.
Ничего, никто не умер, а ее капризы я переживу.
Я улыбнулась Никки, надеясь, что она различит выражение моего лица под маской. Пора домой.
* * *
Первое правило выживания: влажность — враг.
Всех мест, где споры могут пустить корни, следует избегать. Я не принимала душ несколько недель, обходясь дезинфицирующим средством и сухой чисткой. Конечно, этого мало, но от меня не воняло, и я оставалась сухой. В наше время лучше быть сухой, чем влажной.
Второе правило выживания: спасение — в свете.
Особенно в ультрафиолетовом излучении, которое содержится в солнечных лучах или некоторых видах ламп. Свет убивает плесень и, что гораздо важнее, ее споры. И чем скорее вы запасетесь бензином, аккумуляторами и солнечными панелями, тем лучше.
Мы с Никки бежали прямо по дороге, всматриваясь в окна домов. В окрестностях еще обитали несколько человек, но с каждым днем их становилось меньше, а последние трое, которых мы встретили, еле передвигали ноги и были сплошь в пятнах плесени. Они не береглись или не знали, как уберечься от заразы, и конец у всех был один. Кажется, их это не особенно волновало. Если на человеке заводилась плесень, дни его были сочтены.
Первой плесень забрала мою Рейчел, поглотив ее в тишине опечатанной больничной палаты. Она умерла в окружении мужчин и женщин, которые делали все от них зависящее, чтобы спасти ее, но тщетно. Задолго до того, как газеты перестали выходить, а дикторы исчезли из эфира, за ней последовали сотни, но умирали они не в таких роскошных условиях. Карантины, истребительные отряды, охранявшие так называемые «чистые зоны». Бессмысленная затея. Нельзя защититься от спор карантином. Нельзя уберечься от того, что питается органической материей, никак не проявляя себя, пока не пустит корни. Того, что переносится по воздуху.
Все, что вы можете, — это оставаться сухим, не выключать свет и молиться, чтобы ветер не подул в вашу сторону.
Наше убежище было припарковано у подножия холма: небольшой фургон с генератором и полными баками. Я открывала заднюю зверь, а Никки проверяла, не залез ли кто в кабину, пока нас не было. Я терпеть не могла выпускать дочь из виду, но что мне оставалось? В одиночку я бы не справилась, и Никки приходилось вместе со мной бороться за собственное выживание. Это занимало все наше время, но остановись мы хотя бы на миг, давно были бы мертвы.
— Чисто, — доложила Никки, подбежав ко мне. Я кивнула, открыла замок и подняла заднюю дверь.
Внутри фургон представлял собой воплощенную фантазию параноика. Обтянутые фольгой стены и пол покрывала пищевая пленка, сиявшая в свете лампы, которая включалась, как только поднималась дверь. Лампа была ультрафиолетовая, поэтому нам приходилось досчитать до десяти, прежде чем войти и опустить засов. Каждая лишняя секунда на воздухе грозила опасностью, но куда опаснее было войти внутрь, пока фургон не успел пройти обеззараживание, хотя бы минимальное. Уходя, мы выключали свет, чтобы не тратить горючее и бесценные лампы. В наши дни опасность таилась везде, ты просто выбирала то, что казалось наименее опасным.
— Бассейн, — скомандовала я Никки. Она кивнула и неловко подтащила пластиковый детский бассейн, прислоненный к дальней стене. Мы украли его в «Таргете» до того, как универмаг настолько зарос плесенью, что просто ступить на парковку означало бы подписать себе смертный приговор. Каждую вещь следовало дважды окунуть в отбеливатель, затем обернуть в пластиковую пленку, а после использования выбросить. Это позволяло избежать ненужного риска. Я прилагала все усилия, чтобы избегать ненужных рисков.
Мы окунали мешки с краденым в пластмассовый лягушатник, перемешивая их стеклянными прутьями, которыми разжились в галерее современного искусства через дорогу от дома. Плесень не живет на стекле. Стекло было единственным безопасным материалом, но и прутья приходилось постоянно чистить и стерилизовать, чтобы на них не завелось то, что окажется плесени по вкусу. Всю свою жизнь я провела, сражаясь за чистоту, и теперь оказалась в мире, где навязчивая идея чистоты обеспечивала выживание нам с Никки.
Мы трижды полоскали в отбеливателе каждый батончик, пакет чипсов и крохотный блистер, чтобы удостовериться, что на них не осталось видимых следов плесени. Затем я щипцами окунала их в ведро с хирургическим спиртом. Едва ли этот способ можно счесть стопроцентно надежным, но каждая из предосторожностей на миллиметр приближала нас к безопасности. Возможно, если мы не станем пренебрегать ни одной из них, то сумеем выжить.
— Мам, — поторопила меня Никки.
— Я стараюсь как могу, — ответила я, окуная в спирт пакетик чипсов. — Если тебе неймется, переоденься.
Бросив на меня злобный взгляд, Никки резко развернулась, словно собиралась отхлестать меня своим конским хвостом, если бы мы обе давно не остриглись. Затем гордо удалилась в относительное уединение химического душа.
Меня не уставало удивлять, как в мгновение ока Никки переходила от затравленной покорности к дерзости. Находясь в безопасности, Никки тут же натягивала маску, которую примерила в старших классах, старательно демонстрируя пренебрежение к окружающему миру, и особенно ко мне. Я ничего не имела против, если это позволяло ей отвлечься от наших бед. Меня не испугаешь напускным презрением.
Выудив из ведра последний пакет чипсов, я сложила его в кучу припасов и объявила:
— Обед готов.
Мы съедим наши порции, обертки сгрузим в лягушатник, а после выбросим у обочины. Не слишком надежный способ, но за неимением лучшего сойдет и такой.
Никки вышла из душа в новом хирургическом халате, бросила пакет со скафандром в лягушатник, прошла мимо меня и, скрестив ноги, уселась над едой.
Я хотела сказать ей, чтобы не увлекалась, но подумала, что в кои-то веки еды у нас предостаточно: она съест свою порцию, и мы впервые за долгое время уснем, не ощущая, как от голода сосет под ложечкой. Какое-то время я смотрела на нее: моя Никки, моя бесценная крошка, затем направилась в душ, где принялась соскребать с себя слои полиэтилена и изоленты. Затем убрала мусор. И только покончив с уборкой, я отпраздную еще один прожитый день в этом не предназначенном для жизни мире.
Я продолжала жить только ради Никки. Больше мне было не за что цепляться.
После обеда, состоявшего из чипсов «Доритос», вяленого мяса и упаковки орешков в меду, сладких и соленых одновременно, словно вкус прошлого, мы улеглись спать в разных углах фургона. У нас не было ни одеял, ни простынь — слишком благоприятной среды для плесени, о которой мы не забывали ни днем ни ночью. Впрочем, в нашем распоряжении были подушки из пластиковых пакетов и не знающая жалости усталость.
Во сне мне снились апельсины, прогулки под руку с Рейчел под жарким флоридским солнцем. Вокруг росли цитрусовые рощи, не тронутые плесенью и гнилью.
Что-то разбудило меня, что-то в воздухе, отчетливо отдававшее цитрусом. Я открыла глаза, усиленно моргая, чтобы привыкнуть к свету ультрафиолетовой лампы. Затем я вдохнула этот запах.
Сухой, пыльный душок плесени ударил в лицо. Я вскочила, ощущая, как скрутило живот, и в ужасе огляделась по сторонам. Никки спала, отвернувшись к стене, подставив стриженые золотистые волосы ультрафиолету.
На полу рядом с ее плечом валялась пустая бутылка без крышки. Аромат апельсинов пропитал фургон. Если в бутылке оставался сок, я бы все равно его не увидела: серость заполнила стекло изнутри, впитав остальные цвета.
— Никки?
Мой голос был похож на задушенный хрип, неразличимый даже вблизи. Я глубоко вдохнула, с ужасом осознав, что споры плесени устремились в мои легкие. От запаха плесени перехватило дыхание, желчь подкатила к горлу в бесплодной попытке смыть ее следы.
— Детка, ты меня слышишь?
Споры проникли внутрь, но пока только внутрь сока. Мои мысли неслись наперегонки, сталкиваясь, словно амебы под микроскопом. Она слишком близко, она должна отодвинуться. Если она отодвинется, ничего не случится, плесень только в соке, все еще образуется…
Никки слабо пискнула, потягиваясь. С этим звуком она просыпалась с тех самых пор, как ее, крошечную розовокожую незнакомку, извлекли из моей утробы, уже пахнущую молоком и детской присыпкой. Перевернувшись, Никки, моргая, уставилась на меня в ярком свете потолочной лампы. Я прижала ладонь ко рту, одним экономным жестом не давая выплеснуться ни словам, ни крику.
— Мам? — Никки привстала на локте, не замечая серого пятна, которое поглотило ее правую щеку, протянулось к уху и терялось в волосах. Брови Никки сошлись на переносице:
— Что случилось? У тебя приступ?
Я ничего не сказала. Никки проследила за моим взглядом: от бутылки на полу к своей левой уже трехпалой руке — оставшиеся пальцы, словно серой перчаткой, затянула плесень.
Я не закричала — Никки кричала за нас обеих.
* * *
Рейчел стала первой жертвой этого ужасного размягчения, но к ее услугам были больницы, люди, которые сражались за ее жизнь, пока плоть Рейчел сползала с костей, а ее нервную систему заменяли гифы. К тому времени как заразилась Никки, больницы, лечение и паллиативная медицина исчезли, возможно, навсегда.
Я была единственным, что у нее осталось. И из всех людей на свете я была наименее подготовлена к горькой и неумолимой правде.
Я одиноко бродила по разрушающимся улицам в самодельном скафандре, для верности перемотанная изолентой в тех местах, куда спорам было легче всего проникнуть. Каждый звук таил в себе угрозу, за каждым движением могло последовать нападение. Кожа постоянно чесалась, сухая и обезвоженная почти до трещин. Я не пользовалась лосьонами. Любая жидкость содержала в себе угрозу. Я до сих пор не заразилась. Несмотря ни на что, я до сих пор не заразилась. И я должна была сделать все, чтобы не заразиться.
Ведь Никки на меня рассчитывала.
Мешок прогнулся от тяжести шоколадных батончиков и бутылок с соком. Их было все труднее отыскать. Если бы выжившие на горьком опыте не научились избегать их, они давно бы исчезли с полок. Я припарковала фургон перед сгоревшей автозаправочной станцией — одним из моих любимых мест. Огонь уничтожил чахлые заросли вокруг, так меньше риска.
Забавно, что я все еще продолжала анализировать возможные риски, а главный риск преспокойно таскала в мешке за спиной.
Тем не менее я до сих пор не заразилась.
— Детка, где ты? — Я подняла заднюю дверь фургона. Внутри было темно. Я выключила свет на второй день: как-нибудь обойдусь без ультрафиолета, лишь бы Никки было комфортно. — Я вернулась, детка.
— Я здесь, мам, — раздался голос Никки из дальнего угла фургона, куда не проникал солнечный свет. В голосе появилась какая-то смазанность, словно губы уже не справлялись с артикуляцией. Я перестала заглядывать ей в рот на третий день, когда увидела, как плесень превращает коренные зубы в серую труху.
Тем не менее я до сих пор не заразилась.
Это только плесень размягчает, горе делает нас тверже.
— Куда я денусь?
— Прости, прости.
При мысли о том, что я должна шагнуть в эту мягкую размытую тьму, желудок сжался, обращая легкие в бетон. Но это был голос Никки, моей девочки, моей малютки, лучшего и худшего из того, что я совершила в жизни. Вцепившись свободной рукой в обтянутый пищевой пленкой металлический поручень, я втянулась внутрь и опустилась на колени на границе темноты.
— Я принесла тебе сок.
Ее смех показался мне влажным и тяжелым, он словно пробивался сквозь слои чего-то неназываемого.
— Я думала, сок мне вреден. Питательная среда.
Мне было нечего сказать, и я сочла за благо промолчать, лишь продвинулась чуть-чуть вперед, где на пленке уже показались первые серые следы. Затем я принялась аккуратно расставлять бутылки в ряд. Впереди я слышала отрывистое дыхание Никки. Чтобы не вслушиваться, я полностью сосредоточилась на бутылках.
Я была хорошей матерью.
Я заботилась о моей малютке.
Я делала то единственное, на что была способна. Я больше не могла ее защитить, не могла сделать то, что обязана делать мать — уберечь мою дочь от зла. Я уже не могла ее спасти.
Но я могла делать то, что делала сейчас. Покончив с бутылками, я принялась до щелчка откручивать крышки. Дыхание Никки участилось в предвкушении удовольствия, но она не двигалась с места, пока я не открыла последнюю бутылку и не отползла назад, в узкий луч света.
Затем Никки придвинулась ближе.
У нее больше не было ног как отдельных частей тела: правой и левой. Это случилось на третий день, когда плесень превратила ее в русалку. Или ламию, мифологическую женщину-змею, оставлявшую за собой на полу кривой серый след, словно пупочная артерия, которая связывала ее с новой маткой. Но эта новая мать не могла стать для Никки опорой, какой была я, пока дочь росла в моем чреве. Она сама нуждалась в помощи. И только я могла помочь ей, снабжая питательной средой: тем, что они с плесенью теперь поглощали.
Возможно, Рейчел лечили неправильно. Мы пытались заморить плесень голодом, и тогда она принялась за мою жену. Рейчел заразилась и была съедена заживо в течение нескольких часов. Не выдержав, я сбежала из больницы, но знаю, что к исходу дня от нее ничего не осталось. С тех пор как Никки заразилась, прошло шесть дней, и она по-прежнему оставалась собой, разговаривала, думала и вела себя как человек. Не обычный человек, человек с особыми нуждами и ограниченными возможностями, но все-таки человек.
Она все еще была моей малюткой.
Ручки, которые протянулись, чтобы схватить бутылку, больше напоминали щупальца. Или придатки, утратившие какие бы то ни было отличительные особенности в процессе размягчения, который происходил с телом Никки и был далек от завершения. Я наблюдала, как дочь возится со своей бутылкой в темноте, отмечая места, где ее кожа еще оставалась человеческой. Загар сошел быстро, и даже человеческие части Никки стали слабыми и бледными. Но это по-прежнему были человеческие части тела, мои глаза меня не обманывали.
Пока я вижу их, Никки еще можно спасти.
Не спрашивайте меня как. Если изобретут лекарство. Если правительство снова возьмет власть в свои руки. Моя жизнь представляла собой шаткую конструкцию из вероятностей, которая держалась лишь на этих бледных клочках кожи на руках моей малышки.
Лицо Никки осталось прежним лишь наполовину. Серая поросль на правой щеке и подбородке разрослась, но пока не затронула нос и правый глаз, хотя из правой ноздри уже пробивалась тонкая серая короста. Левая сторона лица представляла собой сплошное серое месиво с дырой вместо рта. Справа рот еще походил на человеческий. Никки опрокидывала туда сок: клюквенный, грейпфрутовый, апельсиновый, не заботясь о вкусе смеси. Потеряв язык, она перестала различать вкусы и воспринимала только сладость.
Я смотрела, как Никки поглощает первую бутылку, проливая половину мимо рта. Мысленно я сравнивала ее расплывчатое лицо с тем, каким оно было вчера, отмечая места, поглощенные плесенью. Никки подняла глаз и перехватила мой взгляд. На ее губах появилась странная гримаска: не то ухмылка, не то презрительная усмешка. Затем она отползла в темноту, сжимая сок в серых придатках, некогда бывших ее руками.
— Убери свет, глазам больно, — протянула Никки с такой знакомой ноющей интонацией, которую использовала, когда мы запрещали ей задерживаться на вечеринках или заводили разговоры о парнях. В нынешних обстоятельствах ее тон звучал до неприличия грубо, но к тому времени наша жизнь утратила всякие понятия о приличиях.
— Хорошо, детка — ответила я, пятясь назад до края платформы, затем спрыгнула на землю и опустила дверь.
Как только дверь фургона захлопнулась, сердце чуть не выскочило из груди, а страх затопил меня до краев. Я еще могла справляться с собой, когда видела дочь, но стоило мне оказаться одной…
Я стащила перчатки в поисках следов плесени на руках. Убедившись, что все чисто, я обратилась к лицу, выискивая на нем мягкий пушок. И только не найдя ничего, рухнула на дорогу, закрыла лицо руками и зарыдала.
Я припарковала фургон на почерневшей выжженной земле. Здесь не было места серой мягкости: кто бы ни был тот, кто поджег стоянку, он использовал правильный катализатор, сделав почву на какое-то время невосприимчивой к спорам. А значит, пока нам ничего не угрожает, а задерживаться надолго мы не собирались. Мне нужна лаборатория, место, где я смогу сохранить в изоляции то, что удержит мою дочь от распада.
Громкий стук в дверь прогремел словно выстрел в тихом утреннем воздухе. Дрожа как осиновый лист, я обошла фургон, отперла дверь и скользнула внутрь.
— Никки, дорогая, я принесла тебе сок.
За ночь плесень разрослась, поглотив большую часть стен и потолка, но почти не тронула пол. Наверняка из-за того, что слой пленки на полу был толще. Впрочем, какая разница.
Серая масса в дальнем углу не шевелилась. Первый холодный укол страха вонзился в сердце, отбросив панику, которую я испытывала постоянно, заменив ее ужасом куда более глубоким и подлинным. Словно я наконец-то осознала, чего именно по-настоящему боюсь.
— Никки? — прошептала я еле слышно. Я заставила себя шагнуть вперед, дальше, чем позволяла себе в последние дни. — Детка, ты проснулась? Я принесла тебе сок. Апельсинового не было, я помню, это твой любимый, зато есть ананасовый, грейпфрутовый и… и я открою его для тебя. Хочешь сока? Открыть? Детка? Никки?
Она не отвечала. Серая масса заполнила треть пола — и когда она успела так разрастись? Когда плесень переросла Никки? И что осталось от Никки, если здесь так много того, что не было ею?
— Никки?
Я оставила сок у входа и вползла в темноту, чувствуя, как коленки самодельного скафандра трутся о пленку. Я сдирала пленку с пола, но мне было все равно. Впервые в жизни я не устраняла беспорядок, а вносила его, но мне было все равно, потому что на том конце беспорядка была Никки. Никки была там, где порядок становился хаосом, и я должна добраться до нее. Если это будет моим последним осознанным действием, я все равно это сделаю. Спасу ее или погибну с ней вместе.
— Никки?
Ответа не было. Укротив моих демонов, я опустила руки в ужасную серую мягкость и на ощупь поползла в темноте, чувствуя, как хрупкие плодовые тела разрушаются под моими руками.
Пальцы скользили в серости, ища и не находя ничего. Я осознала, что плачу. Я понимала, что должна перестать: слезы не апельсиновый сок, но как питательная среда ничуть не хуже, и в то же время чувствовала, что могу проплакать целую вечность, и ничего для меня не изменится.
На дереве всегда есть апельсин, который не поддается заражению, один кусок хлеба всегда остается нетронутым, пока синяя плесень пожирает остальные. Устойчивость присуща природе.
Никки не продержалась бы дольше, сколько бы я ее ни кормила. Я пыталась убедить себя, что плесень действует на всех одинаково. Моя дочь прожила так долго, потому что была моей дочерью, потому что я ее родила, а по странному стечению обстоятельств, благодаря необъяснимому сбою в ДНК, именно я была устойчива к плесени.
Пальцы нашарили что-то в серой пыли. Я подняла это что-то с пола, чувствуя, как оно распадается у меня в ладонях. Форма ничуть не изменилась, но никогда раньше мне не приходилось видеть его таким: без этих сжатых губ, без глаз, так похожих на мои. И все же он был знаком мне с тех пор, как сформировался внутри меня. Это была часть Никки, которая раньше остальных обрела форму. На УЗИ-снимке внутри моей утробы он казался таким огромным. И каким же крохотным выглядел сейчас.
Череп Никки лег в мои ладони. Белые косточки просвечивали сквозь серую плесень. Мне казалось, Никки улыбалась мне.
— Привет, малышка, — прошептала я и прижала губы к ее лбу, чувствуя, как мягкие косточки крошатся от легкого и нежного прикосновения. Никакой влаги не осталось. Плесень забирала ее медленно, но под конец проглотила без остатка. Мне больше нечего было спасать.
Устойчивость не означает неуязвимости. Полная невосприимчивость в природе встречается редко. Я крепче прижала губы к черепу дочери, пока он не рассыпался в моих руках серой пылью. Лохмотья плесени остались у меня на губах, мягкие, словно сахарная вата. Я слизнула их. Плесень была совершенно безвкусной. Я заставила себя проглотить ее.
Жизнь Никки началась внутри меня. А теперь плесень была единственным, что от нее осталось. Так пусть Никки вернется туда, откуда появилась на свет.
Сидя в серой пыли, я погрузила в нее руки и принялась методично поедать плесень.
Устойчивость не означает неуязвимости.
Если повезет, скоро я увижу мою семью.