Нил Гейман — популярный писатель, создавший, среди прочих бестселлеров, роман «Американские боги» («American Gods»), «Коралина» («Coraline») и «Дети Ананси» («Anansi Воу»), а также многочисленные антологии рассказов и стихов. Кроме того, перу Геймана принадлежат комиксы серии «Песочный человек» («Sandman»). Автор также много сотрудничает с кино и телевидением: написал для ВВС сценарий мини-сериала «Задверье» («Neverwhere»), позднее переделав его в роман, был соавтором сценариев к фильмам «Зеркальная маска» («MirrorMask») и «Беовульф» («Beowulf»), написал английский сценарий к полнометражному мультфильму-анимэ Хаяо Миядзаки «Принцесса Мононоке». По роману Геймана «Звездная пыль» («Stardust») в 2007 г. был снят фильм.
Нил Гейман удостоился большинства, если не всех существующих наград в области научной фантастики, фэнтези и хоррора. В списке его трофеев три премии «Хьюго», две «Небьюлы», Всемирная премия фэнтези, четыре премии Брэма Стокера и одиннадцать премий журнала «Локус».
Рассказ «Горькие зерна» впервые был опубликован в антологии фэнтези на карибские темы «Амулет: истории о заклинании духов» («Mojo: Conjure Stories»). В своем блоге Гейман пишет: «Я подозреваю, что прочитавший этот рассказ недоуменно фыркнет, а потом, через недельку или попозже, поскольку рассказ будет все еще маячить на горизонте его сознания и не давать ему покоя, он вновь вернется к тексту и обнаружит, что рассказ топографически перестроился в совершенно иную историю».
1
«Или приходи рано, или можешь совсем не являться»
С какой стороны ни посмотри, я был мертв. Да, внутренне я, может, и кричал, и рыдал, и выл, как дикий зверь в ловушке, но это происходило где-то глубоко внутри — там рыдал, и выл, и бился какой-то другой человек, другой я, которому было не дотянуться из этих глубин до моего лица и губ. Так что внешне я лишь пожал плечами, улыбнулся и двинулся дальше. Если бы я мог умереть физически, просто раз — и все, не предпринимая никаких усилий, перейти в мир иной так же легко, как через порог в соседнюю комнату, я бы это сделал. Но я намеревался спать по ночам и просыпаться по утрам, приговоренный к земному существованию и разочарованный тем, что не умер.
Иногда я звонил ей. Ждал один-два гудка, затем вешал трубку.
Тот внутренний я бился и выл так глубоко, что никто и не подозревал о его существовании. Даже я забыл о нем — до того самого дня, когда сел в машину, чтобы сгонять в магазин купить яблок. Но я промчался мимо магазина и покатил дальше, дальше, дальше. Дальше на юго-запад, потому что, двинься я на северо-восток, быстро бы очутился на краю света.
Я ехал по шоссе уже с час, когда у меня зазвонил мобильник. Я опустил стекло и вышвырнул его на шоссе. Интересно, кто его подберет и ответит ли этот кто-то на звонок? Получит в подарок мою жизнь.
Остановившись на заправке, я заодно снял наличные со всех своих карточек. То же повторил и на другой день, и так на каждой заправке, пока карточки не перестали работать.
Первые две ночи я провел прямо в машине.
Только проехав через пол-Теннесси, я осознал, что давно не мылся и так грязен, что готов заплатить за возможность ополоснуться. Взял номер в мотеле, вытянулся в ванне и уснул — пробудился оттого, что вода остыла. Побрился пластиковым мотельным станочком, к которому прилагался и пакетик пены. Потом доплелся до кровати, рухнул и вырубился.
Проснулся в четыре утра и сразу понял: пора в путь.
Спустился в вестибюль.
Перед стойкой мотеля ярился какой-то мужчина — седоватый, лет тридцати, никак не больше, в добротном, но измятом костюме. Он все твердил: «Я заказал такси час назад. Час, понимаете?» — и пристукивал по стойке бумажником в такт словам.
Ночной портье в ответ лишь плечами пожал и уронил:
— Я позвоню еще раз. Но, если машины нет и прислать нечего… — Портье набрал номер, сказал в трубку: — Мотель «Полуночник» беспокоит… Да, я ему уже говорил. Говорил уже.
— Послушайте, — обратился я к незнакомцу. — Я, конечно, не таксист, но особо не спешу. Могу подбросить. Вам куда? Вы торопитесь?
Мужчина воззрился на меня как на психа, и на миг я уловил в его глазах страх. А еще через миг он уже смотрел на меня, как на ангела Господня.
— Господи, да еще как тороплюсь! — воскликнул он.
— Так скажите, куда вам, и я вас подвезу, — откликнулся я. — Говорю же, мне-то спешить некуда.
— А ну, дайте. — Седоватый забрал у портье трубку и сказал в нее: — Можете отменить вызов, потому что Господь только что послал мне доброго самаритянина. Все, кто появляется в нашей жизни, появляются не зря. Подумайте об этом на досуге, хорошо?
Нажав отбой, он подхватил свой портфель — как и я, путешествовал налегке, — и мы вышли на стоянку.
Было еще темно, мы так и ехали в темноте. Он разложил на коленях нарисованную от руки карту и светил на нее фонариком-брелоком, прицепленным к связке ключей. Время от времени он коротко бросал: «Здесь налево» или «Теперь сюда».
Потом сказал:
— Очень любезно с вашей стороны меня подвезти.
— Да на здоровье, — ответил я, — я ведь не тороплюсь.
— Ценю вашу отзывчивость. Знаете, что-то в этом есть этакое, из городских легенд — катить по дороге с таинственным благодетелем. Скажем, история о дорожном призраке. А когда я доберусь до места, то опишу вас друзьям, и они скажут: «Да, был такой, он помер лет десять назад, но так и колесит по дорогам и подвозит всех страждущих».
— Неплохой способ завязать побольше новых знакомств, — отозвался я.
Мой седоватый пассажир хмыкнул. Потом спросил:
— Чем вы занимаетесь?
— Можно сказать, временно ничем. Пока без работы. А вы?
— Преподаю антропологию. — Он помолчал. — Надо было представиться раньше, конечно. Преподаю в христианском колледже. Никто не верит, что там есть и антропология, но у нас есть курс, честно. Не во всех, но в нашем есть.
— Охотно верю.
Седоватый помолчал еще, потом продолжал:
— Машина у меня сломалась. Хорошо еще, дорожный патруль подоспел. Сказали, что отбуксировать мою машину смогут только утром. Грузовика нет. Потом патрульные позвонили уже мне в номер, сказали, тягач вышел, извольте подъехать, вы, мол, должны быть на месте, когда он появится. Вы представляете? Никак не могли взять в толк, что я уехал и не сижу в машине. Взял такси. Надеюсь, мы успеем на место до тягача.
— Постараюсь. — Я прибавил газ.
— Надо мне было лететь самолетом. Нет, летать-то я не боюсь, дело не в этом, просто решил сэкономить. Вообще-то я еду в Новый Орлеан. Лететь час, а изволь выложить четыреста сорок долларов. А если машиной, это обойдется всего в тридцатку. А поскольку я еду на казенный счет, то разницу, четыреста десять, мог бы спокойно положить себе в карман — отчета не требуется. Ну, ладно, полтинник у меня ушел на номер в мотеле, но это уж всегда так. Научная конференция, понимаете? Я впервые участвую. Факультетские-то считают, ни к чему все это, но времена меняются. Конечно, я обрадовался, что меня пригласили. Шутка ли, съедутся антропологи со всего мира! — Он назвал несколько фамилий, которые мне ничего не сказали. — У меня доклад по гаитянским кофейным девочкам.
— В каком смысле — кофейным? Они пьют кофе или выращивают?
— Ни то ни другое. Они продавали его в Порт-о-Пренсе, вразнос, обходили дома по утрам. Это было в начале века.
Постепенно занимался рассвет.
— Многие считали, будто эти торговки кофе — зомби, — увлеченно продолжал мой пассажир. — Вы ведь знаете, что такое зомби? Ожившие мертвецы. Так, по-моему, тут нам надо повернуть.
— И что, они действительно были зомби?
Кажется, ему было приятно, что я заинтересовался.
— Собственно, в антропологии существует несколько точек зрения на феномен зомби. Видите ли, все не так просто, как представлено в популярных работах вроде «Змеи и радуги». Для начала нужно определиться с терминологией: о чем идет речь — о фольклорном поверье, о порошке, ввергающем человека в транс, подобный смерти, или же о ходячих мертвецах.
— Понятия не имею, — ответил я, целиком и полностью уверенный в том, что «Змея и радуга» — это какой-то фильм-ужастик.
— Разносчицы кофе были детьми, девочками пяти — десяти лет, они ходили в Порт-о-Пренсе от дома к дому и продавали кофейную смесь с цикорием. Как раз вот в такое время, как сейчас, до рассвета. Все они состояли под началом у одной старухи. Сейчас налево и до следующего поворота. А когда старуха умерла, девочки исчезли как не бывало. Так говорится в книгах.
— А вы какого мнения? — спросил я.
— Вот и моя машина, — произнес он вместо ответа, с облегчением в голосе.
В самом деле, на обочине алела «хонда-аккорд», а за ней мигал фарами тягач, и рядом с ним покуривал водитель. Мы подъехали поближе, и не успел я притормозить возле тягача, как антрополог уже распахнул дверцу, схватил свой портфель и выскочил на шоссе.
— А я решил, жду еще пять минут и уезжаю, — проворчал водитель тягача, небрежно кинув окурок в лужу битума. — Ладно, приехали, и спасибо. Так, мне нужна ваша кредитка и карточка «AAA».
Мой пассажир сунул руку в карман и растерялся. Нервно обшарил все свои карманы, похлопал себя по бокам, потом сказал: «Бумажник!» Подбежал к моему автомобилю, открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, поискал на сиденье, на полу (я включил ему свет). «Бумажник…» — потерянно повторил он совершенно убитым голосом.
— В мотеле он у вас был, — напомнил я ему, не выходя из машины. — Вы держали его в руках и постукивали им по стойке портье.
— Черт меня раздери. Срань Господня, — прошипел антрополог из христианского колледжа.
— Ну, что у вас еще стряслось? — поинтересовался водитель тягача.
— Ничего, — отозвался мой пассажир. — Знаете, мы сделаем вот что. Съездите обратно в мотель. Я наверняка оставил бумажник прямо на стойке. Привезите его мне. А я пока поразвлекаю этого типа разговорами. Больше пяти минут у вас эта поездка не займет, — поспешно добавил он, увидев, какое у меня сделалось лицо. — Вспомните, люди возникают в нашей жизни не просто так.
Я пожал плечами. Вот невезуха, влип в чужую историю!
Пассажир захлопнул дверцу и знаками показал мне: «Давай езжай, молодчина!»
…Мне отчаянно хотелось бросить его на произвол судьбы и просто уехать, но было слишком поздно — я уже подкатывал к мотелю. Портье узнал меня и отдал бумажник. «Я заметил, что он валяется на стойке, буквально минуту спустя после вашего отъезда», — объяснил он.
Я раскрыл бумажник. Кредитные карточки на имя Джексона Андертона.
Обратная дорога заняла у меня с полчаса. За это время уже окончательно рассвело. Тягача на шоссе не было, заднее стекло красной «хонды» кто-то разбил вдребезги, и дверца со стороны водителя открыта нараспашку. Может, это другая машина, той же марки и цвета? Может, я спутал поворот? Но нет, вот окурки, брошенные водителем, втоптанные в асфальт. А это еще что? Из канавы на меня разинул пасть раскрытый портфель. Пустой, а рядом кожаная папка. В ней я обнаружил машинописный доклад на пятнадцати страницах, бланк заказа на номер в отеле «Мариотт» в Новом Орлеане, опять же на имя Джексона Андертона, и наконец упаковку презервативов — три штуки, ребристые, для максимального удовольствия.
На титульном листе распечатки значился эпиграф:
Принято считать, что зомби — это труп без души, живой мертвец. Зомби — это человек, который умирает, но затем возвращается в жизнь.
Зора Н. Харстон. [38] Скажи это моей лошади
Я взял папку, портфель оставил в канаве и пустился в путь под жемчужным рассветным небом.
Да, люди возникают в нашей жизни не просто так, не без причины. Все верно.
Покрутив настройку радио, я не нашел ни одной станции, которая бы стабильно принимала сигнал, поэтому включил автоматический поиск, и приемник скакал с волны на волну, шурша и потрескивая, перепрыгивая с религиозных песнопений на беседы о сексе, с библейских проповедей на песенки в стиле кантри, по три секунды на каждой станции, не больше.
…Лазарь, бесспорно, был мертв, и Иисус вернул его к жизни, дабы показать нам, да, показать нам, что…
…«китайский дракон» — то есть я так ее называю, эту позицию. Она классная. Фишка в том, чтобы в последний момент перевернуть партнершу с живота на спину и спустить прямо ей в нос. Уржаться можно, до чего это смешно получается!
…Ты только, красотка, вернись домой, буду ждать с бутылкой и ружьем под рукой. Буду ждать в темноте тебя, тебя, красотка, красотка моя…
Когда Иисус сказал, что вы будете там, будете ли вы там? Никто из нас не знает, какой ему отпущен срок, так что будете ли вы там…
…президент подчеркнул, что инициатива исходит…
…каждое утро — это зерна нового помола. Для меня, для тебя, для всех, потому что каждый день мы начинаем жизнь сызнова.
Вот так оно и продолжалось, волна накатывала за волной, потрескивание, шипение, музыка, слова, а я ехал себе и ехал весь день, катил себе по проселкам. Просто ехал, куда глаза глядят.
К югу народ становится все общительнее и разговорчивее. Зайдешь в придорожную забегаловку, спросишь кофе, а тебе не просто его принесут — обязательно что-нибудь скажут, спросят, улыбнутся, кивнут.
Наступил вечер, и я сидел в кафе, на тарелке лежали жареная курятина, капуста и картошка, и официантка улыбалась мне. Еда казалась безвкусной, но, наверно, кафе тут ни при чем, это со мной что-то не то.
Я вежливо кивнул в ответ на улыбку, которую официантка поняла как просьбу долить мне кофе. Кофе горчил, и это мне понравилось. Не сама горечь — по крайней мере, хоть какой-то вкус разбираю.
— Вот смотрю я на вас и думаю, что вы наверняка профи в своем деле, — произнесла официантка. — Могу ли я узнать, кто вы по профессии?
Так и сказала, слово в слово.
— Разумеется, можете, — ответил я.
Что-то на меня накатило, какая-то одержимость, я почувствовал, что заважничал, напыжился и выражаюсь не то как У. С. Филдс, не то как Чокнутый Профессор (толстый, а не в исполнении Джерри Льюиса, хотя вообще-то на самом деле для своего роста я тощий и мне не мешало бы поправиться на несколько фунтов).
— Собственно говоря, я… антрополог и направляюсь в Новый Орлеан на научную конференцию, где буду выступать с докладом, участвовать в дискуссиях и всячески тусоваться с коллегами.
— Я так и решила, что вы ученый, — откликнулась официантка. — Ну, или зубной врач. Вид у вас такой.
И снова улыбнулась. Я подумал: остаться, что ли, в этом городишке насовсем, каждый вечер и каждое утро ходить в эту забегаловку. Пить их горчащий кофе, смотреть, как эта девушка улыбается мне, — и так, пока не закончатся деньги, не иссякнет кофе, до скончания века.
Я оставил ей щедрые чаевые и двинулся дальше на юго-запад.
2
«Язык докуда хочешь доведет»
Ни в Новом Орлеане, ни в его окрестностях не нашлось ни единого свободного номера. Что вы хотите, джазовый фестиваль, все занято. Спать в машине по такой погоде было бы слишком жарко, но, даже рискни я приоткрыть окно и всю ночь мучиться от жары, все равно такая ночевка небезопасна. Новый Орлеан — отличный город, чего не скажешь о многих городах, где я живал, однако спокойным и благополучным его никак не назовешь.
Я потел, вонял, кожа зудела. Хотелось вымыться и поспать, отключиться от мира.
Вместо этого я тщетно колесил от одного убогого отельчика к другому, пока наконец не подкатил на парковку отеля «Мариотт» — я знал, что рано или поздно сдамся и так и поступлю. «Мариотт» на Канал-стрит. Я точно знал, что один номер у них есть, зарезервирован, и документ у меня был с собой, в кожаной папке.
— Мне нужен номер, — сказал я портье за стойкой.
Эта дама на меня даже взглянуть не пожелала.
— Свободных мест нет и не будет до вторника, — отрезала она, не поднимая глаз от клавиатуры.
Мне необходимо было побриться, вымыться, отдохнуть. Ну что такого страшного она мне скажет в худшем случае? «Вы уже заняли номер?»
— Видите ли, мне уже зарезервирован номер, от университета. На фамилию Андертон.
Тут она кивнула, пробежалась пальцами по клавиатуре и уточнила:
— Джексон Андертон?
Выдала мне ключ от номера, и я внес часть оплаты. Потом она показала мне, где лифты.
Около лифта со мной заговорил смуглолицый коротышка — с ястребиным носом, волосы завязаны в хвост, на лице седая щетина.
— Вы Андертон из Хоупвелла? — уточнил он. — Мы с вами соседи. По публикациям в «Антропологических ересях». — На нем была футболка с надписью: «Антропологам врут, а они все равно делают свое дело».
— Правда? — вежливо переспросил я.
— Именно. Меня зовут Кэмпбелл Лак. Университет Норвуда и Стритема. Бывший политех Северного Кройдона, Англия. У меня доклад об исландских привидениях.
— Приятно познакомиться вживую. — Я пожал ему руку. — А по выговору не скажешь, что вы лондонец.
— Так я брамми. Из Бирмингема, — уточнил он. — Кстати, никогда раньше не встречал вас на подобных мероприятиях.
— Это мой первый выход в свет, — объяснил я.
— Тогда держитесь за меня, я вас возьму под крыло, — предложил он. — Помню, как сам впервые оказался на конференции, так у меня натурально поджилки тряслись, все думал, как бы чего не сморозить. Сейчас к стенду, потом разбежимся по номерам, распакуемся, сполоснемся. А потом… Со мной на самолете летела целая куча детишек. Честное благородное. Одного тошнит, другой обгадился, и так по кругу. Ревели одновременно не меньше десятка сразу. Устал я.
Мы подошли к стенду конференции, взяли наши значки и программы.
— Не забудьте записаться на прогулку с привидениями, — напомнила улыбающаяся дамочка у стенда. — Каждый вечер прогулка с привидениями, специальный тур по Новому Орлеану, набор в группу не больше пятнадцати человек, так что спешите записываться!
В номере я помылся, кое-как постирал одежду в ванне, развесил на просушку. Смены у меня не было.
Потом сел голым на кровать и принялся листать бумаги, обнаруженные в портфеле Андертона. Просмотрел его доклад, но не вчитывался — голова не работала. Однако в папке был не только доклад.
На обороте пятой страницы, на чистом листе, Андертон убористо, четко написал вот что: «Будь мир идеален и совершенен, в нем можно было бы беспрепятственно трахаться, не тратя на это никаких эмоций. А каждый поцелуй или касание, наполненные эмоциями, заставляют тебя отдавать кусочек своего сердца — и отдавать безвозвратно. И так до тех пор, пока от тебя ничего не…» Дальше было неразборчиво — то ли «останется», то ли еще какое слово.
Когда моя единственная смена одежды почти высохла, я натянул ее на себя и спустился в бар отеля. Кэмпбелл уже поджидал меня, попивая джин с тоником. Еще одна порция стояла на столе нетронутая. Кэмпбелл деловито размечал программку конференции — он обвел кружочками номера всех докладов, которые собирался послушать.
— Правило номер один, — объяснил он, — посылайте на фиг все доклады до полудня, если только докладчик не вы, — и тут же показал, что мой доклад он подчеркнул, — значит, собирается послушать.
— Никогда раньше не выступал, — признался я. — На конференции.
— Плевое дело, Джексон, — небрежно успокоил меня бирмингемец. — Полная фигня. Знаете, как я обхожусь?
— Нет.
— Просто зачитываю текст по бумажке. Потом отвечаю на вопросы — треплюсь. Но, заметьте себе, треплюсь активно, а не пассивно. Это самая лучшая часть — трепаться. Словом, говорю вам, плевое дело.
— Знаете, вот с этим у меня как раз не очень, я имею в виду — м-м… с трепотней, — произнес я. — Я слишком честен.
— Ну тогда просто кивайте в ответ на каждый вопрос и с умным видом говорите: «О, это хороший вопрос, он касается тех аспектов, которые я вынужден был затронуть в докладе лишь поверхностно, будучи ограничен регламентом». Они и отлипнут. А если какой псих и пристанет, мол, у вас тут ошибочка вышла, тогда делаете так: напыживаетесь и говорите: дескать, важнее не то, во что легко поверить, а истина.
— И как, это срабатывает?
— На все сто! Помню, несколько лет назад читал я доклад о происхождении религиозных сект в персидских войсках. В эти секты с равным успехом шли и индуисты, и мусульмане, потому что почитание богини Кали появилось позже. А началось все со своего рода тайного манихейского общества…
— А, ты все еще несешь эту чушь?
Это произнесла внезапно появившаяся возле нашего столика высокая бледная женщина с нещадно выбеленными волосами. Наряд ее отличался какой-то агрессивностью, богемной небрежностью и к тому же был слишком теплым, не по погоде. Я легко представил себе, как она едет на велосипеде — прогулочном, у которого спереди корзинка.
— Несу чушь? К твоему сведению, я, черт дери, пишу об этой «чуши» книгу! — воскликнул Кэмпбелл. — Ладно, вот что… Кто идет со мной гулять по Французскому кварталу, пробовать новоорлеанские соблазны?
— Я пас, — без улыбки отказалась беловолосая. — Познакомь-ка меня со своим приятелем.
— Джексон Андертон из Хоупвеллского колледжа, — представился я.
— А-а, доклад по разносчицам кофе, девочкам-зомби? — Вот тут она заулыбалась. — Как же, видела в программе. Очень занятно. Еще одна штука, которой мы обязаны Зоре Нил Харстон, да?
— Как и «Великому Гэтсби», — парировал я.
— А разве Харстон была знакома со Фрэнсисом Скоттом Фитцджеральдом? — удивилась беловолосая. — Вот не знала. Да, забываешь, что тогда нью-йоркский литературный круг был очень узок, все друг друга знали, а для гениев и расовые разграничения готовы были отменить.
— Отменить? — Кэмпбелл саркастически хмыкнул. — Зато ценой какой кровушки! Чтоб вы знали, Харстон умерла в нищете, работала уборщицей где-то во Флориде. И при жизни никто знать не знал, что она писательница, а уж про ее совместную с Фитцджеральдом работу над «Гэтсби» и подавно. Что ты, Маргарет! Это такая история — плакать впору.
— Но потомки не забудут ее вклада и ее судьбы, — четко сказала Маргарет и пошла прочь.
— Когда вырасту, хочу стать как она, — пошутил Кэмпбелл, глядя вслед высокой фигуре в богемном балахоне.
— Почему? — не понял я.
Он перевел взгляд на меня и ответил:
— Все дело в том, как относиться. Вы правы. Кто-то из нас пишет бестселлеры, а кто-то их читает. Кто-то получает премии, а кто-то нет. Но важнее всего оставаться человеком, так ведь? Важнее всего, насколько ты хороший человек. И еще важно быть живым.
Кэмпбелл похлопал меня по плечу.
— Ну, пошли. Сегодня покажу вам интересный антропологический феномен, о котором читал в Интернете. Такого вы у себя, в своей кентуккийской глухомани, не увидите. А именно — женщин, которые в обычных обстоятельствах не покажут свои титьки даже за тысячу баксов, а тут с радостью вывалят все добро наружу перед толпой, и все за дешевенькие пластмассовые бусы.
— Бусы — это какое-то универсальное средство в торговле, — заметил я.
— Да, и об этом, черт дери, тоже есть доклад. Ну все, пошли. Пили когда-нибудь коктейль с желе?
— Нет.
— И я тоже. Но это будет омерзительно. Так что идемте, попробуем.
Мы расплатились за выпивку, и мне пришлось напомнить Кэмпбеллу, чтобы оставил на чай.
— Кстати, насчет Фитцджеральда, — спохватился я. — Как звали его жену?
— Зельда, а что?
— Да ничего, проехали.
Зельда, Зора. Какая разница.
Мы вышли из отеля.
3
«Ничто, как и нечто, происходит повсеместно»
В полночь или около того мы с бирмингемцем антропологом очутились в баре на Бурбон-стрит, и Кэмпбелл начал угощать выпивкой — крепкой, не ерундой, потому что коктейлей с желе тут не подавали, — двух темноволосых женщин, расположившихся у стойки бара. Они были похожи как две капли воды — может, сестры. В темных волосах одной выделялась красная ленточка, у другой — белая. Таких бы охотно написал Гоген, но он, будьте уверены, написал бы их гологрудыми и уж точно без серебряных сережек, изображавших крошечные мышиные черепа. Сестры оказались смешливы и все время хохотали.
Как-то, глянув за окно, мы увидели проходившую мимо группу наших — целая компания с конференции, под предводительством гида с черным зонтиком. Я указал на них Кэмпбеллу.
Алая Ленточка сказала:
— А-а, так они на экскурсию пошли, на прогулку с привидениями. Призраков ищут. Так и подмывает им сказать: «Идиоты, да тут везде сплошь призраки и покойники. Только они тут и живут. Это живых здесь днем с огнем не найдешь».
— Ты что же, всерьез утверждаешь, будто туристы живые? — с издевкой спросила у нее сестра.
— Приезжают еще живые, — ответила Алая, и обе покатились со смеху.
Белая Ленточка смеялась над каждым словом Кэмпбелла. Она подначивала его: «Ну скажи „черт“, ну скажи!», и он слушался, а она передразнивала его выговор: «Че-орт, че-орт!», а он отвечал: «Да не че-орт, а „черт“», но Белая Ленточка не разбирала разницы, и они начинали по новой, и она опять хохотала.
Выпив не то три, не то четыре порции, он взял ее за руку и повел в другой конец бара — там было потемнее и посвободнее, и какая-то парочка уже не столько танцевала, сколько терлась друг о друга.
Я остался сидеть где сидел, рядом с Алой Ленточкой.
— Значит, вы тоже из фирмы звукозаписи? — спросила она.
Я кивнул, потому что именно это им и соврал Кэмпбелл при знакомстве.
— С души воротит объяснять, что я ученый, хрен печеный, — объяснил он мне, когда сестры отлучились в туалет. И соврал Алой и Белой, будто именно он открыл миру группу «Оазис».
— А вы? Чем вы занимаетесь? — спросил я у Алой.
— Я жрица Сантерии, — ответила она. — У меня это в крови. Папаша бразилец был, а мамаша — ирландка с примесью чероки. В Бразилии с этим делом свободно, спишь с кем хочешь, и детки там что надо, такие коричневые младенчики. И в кого ни ткни, у всех в жилах крови чернокожих рабов хоть капелька, да есть, и индейской тоже, а у папаши моего еще и японцы примазались. Дядюшка мой, папашин брат, тот вообще вылитый японец. А папаша у меня красавец, да. Многие думают, что Сантерия — это у меня от него, но на самом деле от бабушки, говорят, она была индианка-чероки. Я фотки-то наши старые глядела, по-моему, она нечистокровная индианка была, ну да все одно. А когда мне три годика было, я с покойниками запросто разговаривала — вот как с вами. А в пять как-то увидела, что мимо одного мужика на улице пробежала черная собака, громадная такая псина, с мотоцикл будет. Никто, кроме меня, ее не видал. Я мамаше сказала, а она бабушке, а та и говорит: «Надо ее учить, надо, чтоб она все это знала». И нашлось кому учить, хоть я и малявка совсем была. А покойников я никогда не боялась. Знаете что, они ведь мирные, обижать вас не будут. Тут, в Орлеане, много опасного, но только не покойники. Вот живых бояться надо, они опасны.
Я пожал плечами.
— Тут все местные со всеми спят, кто ни попадя. Знаете, мы это делаем, чтобы показать: мы живы еще покуда.
Интересно, она мне что, намеки делает? Непохоже.
— Есть хотите? — вдруг спросила Алая Ленточка.
— Не отказался бы.
— Я знаю одно местечко, где варят лучший гумбо во всем Орлеане. Как вы насчет этого?
— Мне говорили, тут лучше не разгуливать по ночам, — заметил я в ответ.
— Верно, но вы же не один, а со мной. Со мной-то вы в безопасности, — заявила Алая.
Мы вышли на улицу. Там творилось именно то, о чем предупреждал меня Кэмпбелл: студентки то и дело выставляли напоказ голую грудь, а толпа швыряла им пластмассовые бусы, едва завидев сосок. Как на самом деле зовут Алую, я уже забыл, хотя при знакомстве она вроде назвала себя.
— Раньше, бывало, такое устраивали только на Map ди Грас, на карнавале, — сказала она. — А теперь туристы когда ни приедут, ожидают такого, вот и получается, что ихние женщины сами и красуются. А местным плевать. Да, захотите отлить, скажите мне, — вдруг добавила она.
— Ладно. А зачем?
— А затем, что тут если туристов и грабят, так именно из-за этого. Зайдет один такой отлить в темный переулок, ну хоть в Пиратский, а час спустя очнется — денежки тю-тю и на голове шишка.
— Буду иметь в виду, — откликнулся я.
Мы как раз миновали темный переулок, в котором клубился туман.
— Туда не ходите, — сказала Алая.
Наконец мы добрались до цели. Это оказалась обычная забегаловка, телевизор над баром показывал «Вечернее шоу» без звука, но с субтитрами, которые, впрочем, то и дело рябили. Усевшись за стол, мы заказали себе по порции гумбо.
Честно скажу, от лучшего гумбо на весь Новый Орлеан я ожидал большего. Похлебка оказалась безвкусной, но я все равно съел ее до последней ложки, понимая, что питаться-то надо и что я весь день проболтался с пустым желудком.
Тут в бар вошли трое — один бочком, другой — опираясь на костыль, а третий — едва волоча ноги. Первый был одет как гробовщик викторианской эпохи, у него даже черный цилиндр имелся. Но при этом в длинной бороде поблескивали вплетенные серебряные бусины, волосы свисали длинными сальными прядями, а лицо у него белело, как рыбье брюхо. Хромой был весь как сгусток тьмы — в длинной черной кожанке поверх черной же одежды и к тому же темнокожий. Третий, шаркая ногами, топтался в дверях, так что я даже лица его толком рассмотреть не мог, и какой он расы, мне было отсюда не разобрать; я только видел, что кожа у него грязно-серая, а немытые волосы свисают на лицо. От одного его вида у меня мурашки по спине побежали.
Первые двое подошли к нашему столику, и меня окатило волной страха, но они меня даже не заметили — смотрели лишь на Алую Ленточку. Оба поцеловали ее в щеку, поспрашивали о каких-то общих знакомых, которых будто бы не нашли, о том, кто, что и почему проделал в каком питейном заведении. Больше всего эта парочка напоминала мне хромую лису и слепого кота из «Пиноккио».
— А что сталось с твоей красоткой-подружкой? — спросила Алая у чернокожего.
Он нехорошо усмехнулся:
— Она положила на могилу моей семьи беличий хвост.
Алая поджала губы:
— Ну, тогда с ней лучше расстаться.
— А я о чем, — отозвался чернокожий.
Тем временем я глянул на третьего, все так же топтавшегося у порога, того, что напугал меня больше всех. Даже губы у него и те были бескровные, серые, а сам тощий, грязный — торчок торчком. Глаза в пол, сам почти и не шевелится. Знать бы, что связывает эту троицу — лису, кота и призрака.
Похожий на гробовщика галантно поднес руку Алой к губам, поклонился ей, шутовски отсалютовал мне — и троица исчезла.
— Друзья твои, что ли? — спросил я у Алой.
— Скверные люди, ой, скверные, — ответила она. — Макамба. Никому они не друзья.
— А что с тем третьим, который в дверях топтался? Больной какой-то.
Алая помедлила, потом качнула головой:
— Не то чтобы больной. Я тебе потом скажу, когда дозреешь.
— Нет уж, ты скажи сейчас.
На телеэкране ведущий, Джей Лено, беседовал с тощей блондинкой, титры все так же рябили и мельтешили, вместо букв выскакивали цифры, читать было трудно. Ведущий взял со стола куколку, задрал ей юбочку, будто проверяя, на месте ли все причиндалы. Мелькнул субтитр «Смех в зале».
Алая доела похлебку, облизала ложку своим красным-красным язычком и положила ее в тарелку.
— В Новый Орлеан молодняк-то приезжает — толпами. Кто Энн Райс начитается, думает тут выучиться на вурдалака. Кто от родительских колотушек бежит, а кто со скуки сюда тянется. Одно слово, что котята бездомные, которые по канавам живут. Кстати, слыхал, что в Новом Орлеане нашли какую-то новую породу кошек — в канализации живет?
— Впервые слышу.
«Смех в зале», — мелькнул субтитр, но ведущий ухмылялся как ни в чем не бывало, и пошла реклама автомобилей.
— Он был такой же, как все они, уличные эти, разве что где переночевать у него было. Хороший парень. Приехал из Анджелеса сюда автостопом. Всего-то и хотел, чтоб от него отстали, и ничего ему не надо было — только травку покуривать да «Дорз» слушать, ну и еще черную магию изучать и читать полное собрание Алистера Кроули, от корки до корки. И еще чтобы ему отсасывали, а кто — не важно. Приехал, глаза горят, хвост пистолетом.
— Постой-ка, — отвлекся я. — Да ведь там Кэмпбелл! Только что прошел вон там, на улице.
— Кэмпбелл?
— Мой приятель.
— А, это который музыкальный продюсер? — с улыбкой произнесла она, и я понял: она все знает, сразу просекла, что он врет, знает, кто он на самом деле.
Я бросил на стол двадцатку, еще десятку, и мы вышли на улицу — догнать Кэмпбелла, но он уже исчез.
— А я-то думал, он с твоей сестрой, — сказал я Алой.
— Нету у меня сестры, — ответила она. — Нет. Одна я. Одна.
За углом мы внезапно попали в шумную толпу туристов, накатившую на нас, как волна на берег, и так же быстро схлынувшую. Улица опустела, осталось лишь несколько прохожих. Над сточной канавой блевала какая-то девушка, рядом нервно топтался юноша с ее сумочкой и пластиковым стаканчиком с остатками спиртного.
Алая Ленточка пропала. Жаль, я не запомнил ее имени — и даже название бара, где мы встретились, не запомнил.
Вообще-то я хотел уехать этой ночью, сесть на поезд до Хьюстона, а оттуда махнуть в Мехико, но я слишком устал и подвыпил, так что передумал и вернулся в номер. Настало утро, и я проснулся все в том же отеле «Мариотт». Вчерашняя одежда пахла плесенью и духами.
Я натянул футболку и брюки, спустился в отельный магазинчик, где продавались сувениры, лекарства, разная мелочевка, купил пару футболок и шорты. Заметил беловолосую — ту, которой пошел бы велосипед. Она покупала «алка-зельцер».
— А ваш доклад перенесли, — сказала она мне. — Через двадцать минут начало. В Одюбон-холле. Кстати, вам не мешало бы перед этим почистить зубы. Друзья-то постесняются вам об этом сказать, а я вас не знаю, и стесняться мне нечего, мистер Андертон, так что не благодарите.
Я прибавил к своим покупкам складную зубную щетку и тюбик пасты. «Многовато добра набирается», — недовольно подумал я. Мне казалось, что нужно избавляться от вещей, путешествовать налегке, прозрачным, невидимым.
Вернувшись в номер, я почистил зубы, переменил футболку на свежую — с эмблемой местного джазового фестиваля. А затем — то ли потому, что у меня не было выбора и так сложились обстоятельства, то ли потому, что я был обречен давать советы, совещаться и разговаривать по душам, то ли потому, что был уверен: Кэмпбелл появится в зале, а мне хотелось с ним проститься перед отъездом, — так или иначе, я взял доклад и спустился в Одюбон-холл. Там меня поджидало человек пятнадцать слушателей, но Кэмпбелл отсутствовал.
Бояться я не боялся, поздоровался со всеми и положил перед собой первую страницу.
Доклад Андертона начинался с еще одной цитаты из Зоры Нил Харстон:
«Говорят о Больших Зомби, которые приходят в ночи, чтобы чинить зло. Говорят и о маленьких девочках-зомби, которых хозяева посылают затемно, до рассвета, продавать фунтиками жареный кофе. Ранним утром, когда еще не взошло солнце, из темных переулков доносятся их выклики: „Жареный кофе, кому жареный кофе“, но увидеть их просто так нельзя, пока не позовешь, чтобы подошли со своим товаром. Тогда маленькая покойница выступает из темноты, делается видимой и поднимается на твое крыльцо».
Далее шел собственно доклад Андертона, в котором он обильно цитировал современников Харстон и приводил несколько отрывков из давних чужих интервью, взятых у старых гаитян, — доклад, насколько я мог заметить, довольно-таки хаотично перескакивал с одного на другое, сплетая гипотезы воедино и пытаясь представить их как факты.
Примерно на середине доклада в помещение вошла беловолосая Маргарет и уставилась на меня в упор. Она знает, что я не Андертон, понял я. Знает. Но все равно продолжал читать. А что еще оставалось делать? Закончив, я предложил аудитории задавать вопросы.
Кто-то спросил, какими методами исследования пользовалась Зора Нил Харстон. Я ответил: «Хороший вопрос. Он касается тех аспектов, которые я вынужден был затронуть в докладе лишь поверхностно, будучи ограничен регламентом; подробнее я разверну эту тему в окончательном варианте работы». Потом какая-то низенькая пухленькая женщина пустилась в возражения — мол, девочки-зомби не могли существовать: порошки и другие наркотические зелья, повергавшие человека в транс, подобный смерти, существовали, но действие их все равно держалось в основном на внушении — человек, которому давали зелье, верил, что теперь он один из мертвых и лишен собственной воли. «А как, скажите на милость, — вопросила она, — внушить такую мысль ребенку четырех-пяти лет? Это невозможно. Маленькие разносчицы кофе были не зомби, там работал другой фокус, индейский, с веревкой, — тоже одна из древних городских легенд».
Внутренне я согласился с ней, но кивнул и сказал:
— Ваши аргументы прекрасно выстроены, и мне они по душе, но с моей точки зрения, — а я надеюсь, что она верна духу антропологии, — важнее не то, во что легко поверить, но истина.
Мне похлопали, после чего какой-то бородач спросил, не буду ли я так любезен дать ему экземпляр статьи для публикации в журнале, который он выпускает. Я даже порадовался, что поехал в Новый Орлеан, — по всему выходило, что, хотя Андертон на конференцию и не попал, карьере его это не повредило.
У дверей моего номера меня караулила та самая пухленькая женщина — на значке у ее стояло «Шанель Могил-Граф».
— Мне так понравилось! — воскликнула она. — Пожалуйста, не думайте, будто, раз я возражала, мне не понравилось.
Кэмпбелл не явился даже к собственному докладу. Больше его так никто и не видел.
Беловолосая Маргарет познакомила меня с каким-то ньюйоркцем и заметила, что Зора Нил Харстон участвовала в работе над «Великим Гэтсби». «Да, — отозвался мой новый знакомый, — сейчас это уже всем известно». Мне на миг стало интересно, сообщила ли Маргарет в полицию о моем самозванстве, но она держалась вполне дружелюбно. Тут я осознал, что просто паникую по пустякам. И пожалел, что выбросил свой мобильник.
Мы с Шанель Могил-Граф поужинали вдвоем в ресторане при отеле, и еще в самом начале ужина я предложил:
— Только давайте воздержимся от разговоров на профессиональные темы.
Она охотно согласилась:
— Да, такие разговоры за столом ведут только зануды.
И мы принялись перебирать разные рок-группы, на концертах которых бывали, потом поговорили о методах бальзамирования, посплетничали о ее партнерше — женщине постарше, владелице ресторана, а потом поднялись ко мне в номер. От нее исходил запах детской присыпки и жасмина, ее обнаженная кожа липла к моей.
За последовавшие часы я успел израсходовать два презерватива из трех. Когда я вернулся из ванной, она спала. Я лег рядом с ней. Подумал о том, что Андертон написал на обороте шестой страницы доклада; хотел было посмотреть, чтобы проверить, точно ли их запомнил, но уснул, и ко мне тесно прижималась мягкая, надушенная жасмином женщина.
Проснулся я за полночь — от сна, в котором женский голос шептал мне на ухо в темноте, и шептал вот что:
«Так вот, приехал он в город, с запасом книжек Кроули и записей „Дорз“, и еще при нем была бумажка — от руки написанный список паролей к разным сайтам по черной магии. И все было хорошо. У него даже образовалось несколько адептов, таких же, как он, которые из дому сбежали. И желающие отсосать находились всегда, так что все было хорошо.
А потом он начал верить во все, что говорил, потому что адепты смотрели ему в рот. Он вообразил себя крутым. Возомнил о себе. Решил, будто он грозный взрослый тигр, а не крошка-котенок. И он откопал… откопал кое-что, что было нужно кое-кому другому.
Он-то решил, будто его открытие придаст ему силы. Глупый сопляк. И вот настает та ночь, и он сидит на Джексон-сквер, беседует с гадальщиками по Таро, разглагольствует перед ними о Джиме Моррисоне и каббале, и тут кто-то хлоп его по спине. Он обернулся, и этот кто-то швырнул ему в лицо щепотку порошка, а он возьми да и вдохни.
Вдохнул, хотя и не все. Хотел что-нибудь предпринять и тут понял: он бессилен, его парализовало. В порошке рыба фугу, и жабья кожа, и толченая кость, и много чего еще, а он такое вдохнул — и теперь ему не шелохнуться.
Вызвали „скорую“, свезли его в больницу, ну, особо там возиться не стали, решили — еще один уличный торчок. А на другой день его отпустило, он уже мог пошевелиться, но вот заговорить смог только дня через два, через три.
Беда в том, что он захотел еще. Почуял, что без этого ему невмоготу. Что в зомбирующем порошке кроется какая-то тайна и он уже почти до нее докопался. Кое-кто говорил ему, будто мешает с этой штукой героин, а кто-то — будто принимает как есть, в чистом виде, на кишку, но ему и растолковывать ничего не надо было. Он хотел еще.
А ему в ответ — нет, не продадим. За деньги продать не соглашались, а вот если службу сослужит, тогда да, ему давали щепотку-другую — этот порошок можно и курить, и нюхать, и в десны втирать. Чего ему только ни поручали, всякую пакость, за которую никто и не брался. Бывало, что и просто унижали его для развлечения, он ведь ради порошка на все был готов — скажут собачье дерьмо жрать, он и послушается. Может, он даже и убивать соглашался. На что угодно шел, лишь бы не помереть. От него одна кожа да кости остались. Говорю, на что угодно был готов, лишь бы еще щепотку зомби-порошка получить.
У него почти ничего и в голове-то не осталось, и все равно этой чуточкой мозгов он думает, будто он вовсе и не зомби. Думает, будто он не мертв, будто не перешагнул еще порог. А на самом деле давно уже перешагнул».
Я протянул в темноте руку и коснулся ее. Тело рядом со мной было упругим, поджарым и крепким, а груди на ощупь были как нарисованные Гогеном. И губы ее, в темноте слившиеся с моими, были мягкими и теплыми.
Люди появляются в нашей жизни не просто так.
4
«Надо, чтобы они знали, кто мы, надо известить их, что мы здесь»
Я проснулся затемно. В комнате стояла тишина. Я зажег свет, глянул на подушку — нет ли там ленточки, белой или алой, или, может, серебряной сережки в виде мышиного черепа, но подушка была даже не смята, словно я провел эту ночь один.
Встав, я раздвинул шторы, посмотрел за окно. Небо на востоке начинало светлеть, вернее, сереть.
Я подумал: не двинуться ли дальше на юг, не продолжить ли мое бегство, мое притворство, будто я все еще жив.
Но я знал: уже слишком поздно. В конце концов, есть двери между миром живых и миром мертвых, и они открываются в обе стороны.
Я зашел далеко — насколько сумел.
В дверь тихонько постучали. Я натянул брюки и футболку — те, в которых пустился в дорогу, и, босой, отпер дверь.
За порогом меня поджидала маленькая разносчица кофе.
Там, за дверью, все источало свет — всепроникающее чудесное предрассветное сияние, и я услышал утреннюю перекличку птиц. Улица располагалась на холме, и соседние домишки были просто-напросто хибарками. По земле стелился предрассветный туман, вился, как нечто из старых черно-белых фильмов, но к полудню он растает.
Девочке, худенькой и маленькой, на вид нельзя было дать больше шести. Глаза ее затягивала какая-то пленка, наверно, катаракта, а кожа, такая коричневая когда-то, теперь серела. Девочка бережно протягивала мне чашку кофе — отельную белую чашку, одной рукой держа ее за ручку, другой — под донце блюдца. Чашку наполовину заполняла дымящаяся жидкость цвета грязи.
Я наклонился взять чашку и отпил глоток. Напиток сильно горчил и обжигал, и я проснулся окончательно.
— Спасибо, — произнес я.
Кто-то откуда-то звал меня по имени. Девочка терпеливо ждала, пока я допью кофе. Я поставил пустую чашку прямо на ковер, потом протянул руку и коснулся хрупкого плеча. Она тоже протянула руку, растопырив серые пальчики, и вложила ее в мою. Она знала, что я с ней. И куда бы мы теперь ни направились, мы пойдем вместе.
Я припомнил слова, которые когда-то услышал от кого-то.
— Все хорошо. Каждое утро — это зерна нового помола, — сказал я ей.
Выражение ее серого личика не изменилось, но маленькая разносчица кофе кивнула, будто услышала меня, и нетерпеливо потянула меня за руку. Ее холодные-холодные пальчики крепко вцепились в мои, и наконец мы вместе зашагали туда, где в тумане начинался рассвет.