Я взлетела наверх, в спальню Клаудии. Она не шевелилась. Я передала ей слова врача:

— «Скорая» уже в пути. Тебя отвезут в больницу и обследуют. Даже большая кровопотеря еще не приговор.

Казалось, она не понимала, что я говорю, только молча смотрела мне в глаза. Волосы прилипли к ее лицу. Я приподняла одеяло: полотенце пропиталось насквозь. Все белье было перепачкано кровью. Я понимала, что ее слишком много, но удерживала на лице улыбку. Стащив с Клаудии джинсы, я вытерла ее, как смогла, чтобы переодеть в чистое. В ванной я нашла полупустую упаковку толстых гигиенических прокладок. Последние девять лет в этом доме часто лилась кровь. Я надела на Клаудиу трусы, вложив в них сразу две прокладки. Махровой салфеткой я попыталась вытереть запачканные кровью руки и ноги. От соприкосновения с ними салфетка становилась розовой. Осторожно приподняв Клаудиу, я надела на нее через голову юбку и одернула ее на талии. Мне хотелось скрыть как можно больше, но утаить истину было невозможно.

Клаудиа не проронила ни слова, только качала головой из стороны в сторону. Это почти незаметное движение было исполнено огромного смысла. Когда я попыталась поставить ее на ноги, она вскрикнула, скорчилась и рухнула на кровать, уткнув голову в колени; дыхание рвалось из нее коротким прерывистым стаккато. Мы ждали, когда боль утихнет. Я смотрела, как разглаживается ее искаженное болью лицо. Внезапно ее вырвало, все растеклось по полу.

— Кажется, что-то… вышло, — пробормотала она, глядя на меня.

— Ничего, это ничего.

Какое там «ничего»! Я снова сняла с нее трусы. От подступившей тошноты пришлось сжать челюсти и смотреть в сторону.

— Там моя малышка? — спросила Клаудиа.

Я вынула промокшие насквозь прокладки и унесла их в ванную. Ничего нового я не увидела — все то же серое губчатое вещество. Плацента, только обескровленная. Мертвая.

— Нет, дорогая, — отозвалась я. — Только кровь.

Как будто мы постоянно истекаем кровью! Я вернулась в спальню. Клаудиа впилась в меня взглядом.

— Ее очень много?

— Не знаю, — ответила я, хотя все понимала.

Еще раз поменяв прокладки, я повела Клаудиу вниз. «Скорая» приехала быстро, я влезла в машину вслед за подругой. Она лежала на носилках, врач осматривал ее. Обе мы были по-прежнему одеты в рубашки Эла. Я часто заключаю сделки с Богом, хотя и не знаю, верю в него или нет. Когда маме поставили диагноз, я принялась выдвигать условия, давать обещания и обращаться к любому Богу, лишь бы он меня услышал. Наблюдая, как врач размазывает прозрачный гель по животу Клаудии, я молилась так усердно, как никогда в жизни. В машине висела мертвая тишина. Затаив дыхание, я смотрела, как врач приставил ультразвуковой зонд к животу моей подруги. Мы ждали, когда из динамиков послышится звук — живой, немного сбивающийся, быстрый. Но не слышали ничего, кроме потрескивания статических помех. Я увидела, как поникли плечи врача, и взяла Клаудиу за руку.

— В больнице есть более чувствительная аппаратура, — сказал врач. — Может, ребенок просто неудачно повернулся. Какой у вас срок?

— Четырнадцать недель, — ответила я вместо Клаудии.

— Мы постараемся доставить вас в больницу как можно скорее. Возможно, я просто не слышу сердцебиение.

Клаудиа слабо улыбнулась. Врач поговорил по селектору с водителем, машина сорвалась с места, и в воздух ввинтился рев сирены. Перед моими глазами стояло нечто, похожее на серую губку. Моя крохотная, бесподобная, умеющая сосать пальчик крестница умерла. Я знала это.

* * *

К тому времени, как мы домчались до больницы, кровотечение почти прекратилось, и в нас пробудилась надежда. Клаудиу сразу провезли в кабинет УЗИ, где снова размазали по животу гель. Еще одна напрасная надежда. Звук отключили, аппарат повернули так, чтобы Клаудиа не видела экран. Только я видела силуэт малышки, подвешенной в темноте. Неподвижной. В фотографии, которую показывала мне Клаудиа, было больше жизни, чем в существе на экране. Докторша задела аппарат, и ребенок словно шевельнулся. Я чуть не ахнула, но узистка поспешно покачала головой. Она убрала зонд, вытерла гель, одернула на животе Клаудии рубашку и подкатилась на стуле на колесиках поближе к ней.

— Мне очень жаль. Плод мертв.

Господи, как можно быть такой бессердечной? Я видела, как Клаудиа закусила губу. А может, это правильно. Может, это единственный способ убедить мать, что незримая искра жизни, которую она еще недавно носила в себе, потухла. А сама мать даже не потеряла сознание.

— Мы приведем вас в порядок, а потом вы обсудите дальнейшие действия с консультантом.

Я взяла Клаудиу за руку. Мы обе оцепенело кивнули.

Клаудиу пытались усадить в кресло на колесах, но она отказалась. Она сама встала с кушетки, выпрямилась и вышла из кабинета.

Слова были лишними. Помолчав, Клаудиа повернулась ко мне.

— Эл…

Я отпустила ее руку.

— Сейчас свяжусь с ним.

— Только ничего не говори.

— Не скажу. Просто попрошу позвонить. Клаудиа… мне очень жаль.

— Знаю. — И она уставилась в свои колени.

Когда я вернулась, она уже беседовала с консультантом. Тот предложил два варианта: дождаться, когда выкидыш произойдет естественным путем, либо согласиться на расширение и выскабливание матки под общим наркозом. Мне казалось, ничего хуже случившегося в доме Клаудии уже быть не может.

— Сколько придется ждать без операции?

— Дней десять.

— Не обязательно истязать себя, — сказала я Клаудии.

— Чем я рискую? — спросила она.

— С точки зрения дальнейшего зачатия выскабливание предпочтительнее — больше вероятность полного очищения матки. Эту операцию часто проводят перед ЭКО, чтобы создать наиболее благоприятную среду. Но как-никак это хирургическое вмешательство, а вы его уже не раз перенесли.

Однажды Клаудиа сказала мне, что ее вагину видела целая съемочная группа. Что ж, значит, она ко всему готова.

Клаудиа как будто не слушала консультанта, и потому я пыталась представить, как поступил бы на моем месте Эл. Он наверняка пожелал бы, чтобы все кончилось как можно скорее и без лишних мук для его жены. Чтобы забыть о крови и страданиях. Он не допустил бы, чтобы Клаудиа видела, как из нее вываливаются куски плоти, и тем более не позволил бы взять их в руки.

— А операцию можно сделать прямо сегодня?

— Можно даже немедленно.

Клаудиа снова взглянула на меня, я кивнула. Она повернулась к консультанту:

— Тогда давайте проведем ее, и дело с концом.

Опять напрасная надежда. Когда все кончится, никому не известно.

Я была рядом с ней до того момента, как она начала обратный отсчет от десяти. Я видела, как анестезиолог открыл вентиль в трубке на ее запястье и начал давать наркоз. Клаудиа досчитала только до семи. Я посмотрела на врача.

— Сделайте все возможное. Чтобы никаких осложнений. Никаких инфекций и кровотечений. И умоляю вас, позовите меня, когда она очнется!

Мне предложили подождать в маленькой зеленой приемной. Оставшись одна, я вынула из бумажника снимок, сделанный на УЗИ при сроке двенадцать недель. Головка, большой пальчик, губы и младенческий профиль… я обвела их пальцем. И заплакала от жалости к Клаудии и к малышке, которой я ничем не смогла помочь. Я рыдала безмолвно, закрыв лицо ладонями. Вспоминала предыдущие девять лет, былые неудачи, слабые надежды, наше прошлое, наши мечты, наше и мое настоящее, пока наконец не задумалась о своей бездетности и одиночестве, и слезы хлынули с новой силой. Мои силы иссякли, теперь их не хватило бы ни для Клаудии, ни для меня самой. И я плакала еще горше, понимая это. Как можно жалеть себя, если не я потеряла ребенка? Вошла медсестра, заметила, что я в слезах, но сделала неверные выводы. Приняла меня за скорбящую мать, обняла и предложила бумажный платок. Не знаю почему, но переубеждать ее я не стала. Для разнообразия можно было выйти из образа утешительницы.

В кармане завибрировал телефон. Я взглянула на определитель номера и объяснила сестре:

— Это отец ребенка.

Она оставила меня. Дождавшись, когда за ней закроется дверь, я ответила на звонок.

— Тесса? С Клаудией все хорошо?

— Да, но…

— А с ребенком?

— Сожалею, Эл. У нее выкидыш.

— С ней можно поговорить?

— Она в операционной. Ее сейчас оперируют.

— Господи…

— Все случилось слишком быстро.

— Передай ей, что я вылетаю обратно следующим рейсом. И что я люблю ее. Обязательно передай!

— Передам, Эл…

Голос в трубке умолк. Я представила, как Эл мечется по залу сингапурского аэропорта в поисках того, кто поможет ему вернуться домой. Он не желает объяснять, в чем дело, но приходится — иначе его не воспринимают всерьез. Может, он даже преувеличивает, иначе ситуация выглядит слишком обыденной. У каждой третьей женщины беременность заканчивается выкидышем, подумаешь! Пустяк, но лишь пока не придет твоя очередь.

В дверь негромко постучали. Вошла другая сестра:

— Она очнулась.

Понадобилось двадцать семь минут, чтобы уничтожить труды девяти лет и девяноста восьми дней.

Когда я вошла в послеоперационную палату, Клаудиа как раз открыла глаза. Ее взгляд был сонным, язык заплетался. Она улыбнулась врачу, потом мне.

— Я говорила с Элом, он возвращается домой.

— Скажи, пусть не жалеет меня, — ответила Клаудиа. — Дома у меня хорошенькая дочка.

Мы с доктором переглянулись.

— Эл просил передать, что любит тебя всем сердцем, — добавила я.

— Теперь он меня бросит.

— Нет. Он этого никогда не сделает.

— Не дай ему бросить меня. Где мой ребенок? Тесса, что ты сделала с моим ребенком?

— Все хорошо, — шагнул вперед доктор. — Вы просто в шоке. Вы в больнице, помните? Нам пришлось сделать операцию. Вы потеряли ребенка. Но у вас будут другие.

— Больше не будет, — перебила Клаудиа. — Не заставляйте меня. Не заставляйте делать это снова. Пожалуйста, Тесса, не заставляй… — Она умолкла и уснула.

Я не знала, что и думать.

— Последствия наркоза, — объяснил врач. — Пусть спит. К шести часам вы сможете увезти ее домой.

Я оставила Клаудиу на попечение медсестер, поймала такси и вернулась в дом Клаудии и Эла.

В доме было тихо-тихо. Мимо снимков, ни разу не глянув на них, я прошла в детскую. На белой стене отчетливо выделялись красные и зеленые детали рисунка. Краска на кисточках засохла. Я двинулась дальше. В ванной царил беспорядок. Надев резиновые перчатки, я собрала весь мусор и сложила его в мешок. Туда же швырнула джинсы и трусы Клаудии. Спустила воду в унитазе, стараясь не заглядывать в него. Когда вода перестала бурлить, я проверила, все ли чисто. Нет, не все: сгусток, похожий на толстый кусок сырой печенки, прилип ко дну. Я взялась за ершик для унитаза, содрала сгусток и снова смыла. Понадобилось проделать это трижды. Ершик отправился в тот же мусорный пакет. Пропитанные кровью простыни я унесла в прачечную и замочила, после чего вернулась наверх и занялась матрасом и рвотой: просушила мокрые пятна губками, повернула матрас набок, собрала содержимое желудка моей подруги с ковра и тоже протерла его губкой. В прачечной я некоторое время стояла, глядя, как крутятся в стиральной машине простыни. Затем посмотрела на часы. Мне требовалась помощь.

Через двадцать минут я открыла дверь Бену. Он был в деловом костюме — вышел с совещания, чтобы ответить на мой звонок, и обратно не вернулся. Едва услышав от меня, что у нас стряслось, он покинул офис.

— Бен, я не знаю, как быть, просто не знаю, закрасить рисунок на стене или не стоит. Оставлять его так нельзя, сквозь белую краску он будет виден. Красным закрашивать — ни в коем случае, да и розовый стает напоминать…

Он раскрыл объятия, а я просто упала в них. И не стала сопротивляться, когда он прижал меня к себе. У меня появился помощник. Теперь мы все успеем.

— Ш-ш-ш, — приговаривал он, гладя меня по голове.

— Бен, мне так жаль Клаудиу. Это был кошмар: минуту назад мы красили стену, дурачились и смеялись, и вдруг у нее началось кровотечение. Повсюду кровь. Надо обязательно перекрасить стены в этой комнате. Сегодня Клаудиу отпустят домой…

— В оранжевый. — Бен отстранился и занес с крыльца в дом две банки с краской. — Цвет яркий, веселый, и через него не будет просвечивать рисунок. Сейчас отнесу их наверх.

— Ты чудо. Спасибо.

— Не стоит. Это же ради Эла и Клаудии. Сколько у нас времени?

— Мне позвонят из больницы, когда кровотечение прекратится. Но в самом лучшем случае — не больше двух часов.

— Тогда за работу.

Мы красили молча. Я так сосредоточилась, шлепая краску на стену, что больше ни о чем не думала. Сначала мы закрасили рисунок на одной из стен. Потом я отложила кисть и побежала загружать в стиральную машину новую порцию белья. Расправив первую выстиранную простыню, я увидела на ней розовое пятно в темной окантовке и выругалась. Делать нечего, придется ее выбросить. Запихнув простыню в мусорный мешок, я вернулась в детскую. Бен уже докрашивал вторую стену.

— Ты пока справишься один? Мне надо еще застелить постель.

— Помощь нужна?

— Нет, лучше крась. Кстати, у тебя волосы в краске.

— Саша решит, что у меня кризис среднего возраста и я сдуру высветлил волосы.

— Сколько их теперь насчитывают, этих кризисов? — с кривой улыбкой поинтересовалась я.

— И одного слишком много. — Бен отвернулся к стене.

Я перевернула матрас на другую сторону, нашла свежее постельное белье и начала застилать кровать. Закончив, обнаружила на ковре пятно крови, бросилась в ванную за губкой и увидела, что там тоже осталась кровь. Боже, сколько ее везде. Даже вода на дне унитаза по-прежнему была розоватой. Мне никогда от нее не избавиться… Внезапно у меня закружилась голова, я пошатнулась, ударилась о дверную ручку, вскрикнула от боли. И почувствовала, что лоб у меня взмок. Только гриппа мне сейчас не хватало. Я попыталась выпрямиться, но не удержалась на ногах и плюхнулась на пол.

— Тесса, что с тобой? — Бен взбежал по лестнице, распахнул дверь ванной и ахнул, увидев меня на полу с кровавой губкой в руках.

— Никак не могу смыть кровь, — расплакалась я, боясь, что меня сейчас стошнит.

Бен подхватил меня, опустил крышку унитаза и усадил меня на нее, потом открыл окно и попросил подождать. И через пару минут вернулся с апельсиновым соком и бананом.

— Ешь, это опять твои дурацкие приступы.

Я почувствовала себя идиоткой. У меня же хроническая гипогликемия. В состоянии стресса, усталости или от голода уровень сахара в крови резко снижается. А содержание инсулина взлетает до небес. Сегодня днем были выполнены все три условия. Банан я заглотила чуть ли не целиком, полпакета сока выпила в один присест и вернула остальное Бену.

— Иди сюда. — Он снова притянул меня к себе. А я снова разрыдалась. Пора отучаться так реветь, ведь со мной ничего не случилось. Бен гладил меня по голове. — Ну хватит, тише. Все будет хорошо. Вдвоем они не пропадут.

Я забормотала, уткнувшись в грудь Бена:

— Когда Клаудиа очнулась, она сказала, что теперь Эл бросит ее.

Он отстранился и заглянул мне в глаза:

— Эл никогда не бросит Клаудиу. У них все всерьез, они связаны на всю жизнь. Поверь, он от нее не уйдет.

Я шмыгнула носом. Бен предложил вместо платка свой рукав, потом заложил мне за ухо прядь волос.

— Пойдем, смешная мордашка, надо докрасить стены.

Я кивнула. Спускаясь по лестнице, я спросила, почему он так уверен, что Эл никуда не денется.

— Потому что я однажды спрашивал его об этом, после очередной неудачи с ЭКО. И посоветовал поискать… другой путь.

— Ты намекал, что им надо расстаться? — мгновенно вскипела я.

— Только попытался, а он чуть не вцепился мне в горло. Заявил, что и думать об этом не желает. В то время у меня были нелады с Сашей, наша совместная жизнь разочаровывала. Но Эл прав: женщин вроде тебя и Клау нечасто встретишь. — Он остановился посреди лестницы. — Точнее, всего раз в жизни.

Я отвела глаза: рядом на стене висел тот самый снимок — Бен со сломанной ногой, собранной из осколков. Бен заметил, куда я стараюсь не смотреть, мы переглянулись. Он стоял на две ступеньки ниже меня, поэтому наши глаза были на одном уровне. В доме опять стало тихо, и я вспомнила про ребенка Клаудии.

— Пятно на ковре! — спохватилась я и помчалась наверх.

Бен еще красил последнюю стену, когда я уехала в больницу за Клаудией. К нашему возвращению не только стена была докрашена, но и банки с краской убраны, на кухонном столе нас ждал свежий суп, хлеб и бутылка сухого красного, которое любила Клаудиа. Бен обнял ее. Из всех возможных замен Эла он был лучшей. Перед самым вылетом Эл позвонил домой. Если верить Бену, он не узнал друга: Эл был в глубоком шоке, он едва ворочал языком. Но Бен понял его и без слов.

Я подогрела суп, слушая, как разговаривают Бен с Клаудией. Он не пытался утешать ее, не говорил, что все будет хорошо. Наоборот, посоветовал поплакать. А еще — заказать церковную службу и, может быть, вставить в рамку снимок с УЗИ. Когда Клаудиа расплакалась, он просто обнял ее и молча держал в объятиях. Я помешивала суп на огне, пока рыдания не утихли. Позже, когда мы уложили Клаудиу в постель, я поцеловала Бена в щеку.

— Спасибо. Без тебя я бы не справилась.

— Тебе просто не пришлось бы, — возразил он.

Сидя в кухне, мы допивали вино. Разговор двигался по кругу, главной темой были Эл и Клаудиа. Предпримут ли они новые попытки? Или усыновят ребенка за границей — в России, Шри-Ланке, Китае? Долго ли будут путешествовать? Сменят дом? Разойдутся? Выживут?

— Выживут, — заявил Бен.

Я кивнула.

— Обязательно, Тесса. — Бен встал и потянулся. — Подбросить тебя до дома?

— Нет, я дождусь Эла.

— А где будешь спать?

— На диване.

— Хочешь, с тобой останусь? — предложил он.

— Нет, не надо, я в порядке. Да и места нет.

— Мы же раньше спали на этом диване.

— Только когда напивались так, что мне не мешал твой храп.

— А мне — твои костлявые локти.

— Нет у меня таких.

Он поцеловал меня в лоб.

— Есть, можешь мне поверить. А еще ты пердишь во сне.

Я отпихнула его и проводила до лестницы. Там мы опять долго стояли в обнимку. Такой уж выдался день. Бен еще раз заложил за ухо прядь моих волос.

— Ты отличная подруга, Тесса.

От усталости я не могла ответить. К тому же не доверяла своему голосу, поэтому просто тупо смотрела на Бена. Приложив ладони к моим щекам, он провел по одной большим пальцем.

— Слава богу, что ты здесь. Хорошо, что ты вернулась.

Бен наклонился и поцеловал меня в губы. Меня будто током пронзило, но не потому, что поцелуй оказался затяжным, — просто ладонь Бена все еще касалась моей щеки. Я чувствовала, как он запустил пальцы в волосы. Нас разделяли считанные дюймы. Мы оба стояли не двигаясь. Только Бен водил пальцем по моим волосам.

— Я так соскучился по тебе, Тесса.

Меня словно притянуло к его щеке, а он и не подумал отстраниться. Мы медленно сблизились, поцелуй напоминал касание пламени — никакой влаги, только нажим. От него губы сами приоткрылись. Сердце гулко бухало в груди, мы стояли как склеенные, не смея отстраниться. Внезапно плотина прорвалась: мы как по команде склонили головы, обхватили друг друга, перешагнули незримую черту, и поцелуй резко изменился.

— Эл! Эл, помоги!

Мы мгновенно разжали объятия и снова замерли, тяжело дыша. Прошла секунда, я встряхнула головой, сама не соображая, что означает этот жест — недоверие, предостережение, стыд? Клаудиа снова закричала, и я бросилась к ней.

Когда я вернулась, Бена уже не было в доме. Я опустилась на верхнюю ступеньку лестницы, закрыла лицо руками, смотрела в щели между пальцами и чувствовала себя глупой и растерянной. Что случилось? И случилось ли? Подумаешь, поцелуй в губы. Бен часто утешал меня в объятиях. Нет, это подсознание играет со мной в идиотские игры, вот и все. Ничего не было и не могло быть. Бен женат, он мой друг и навсегда останется другом. Конец истории. Я долго смотрела на снимок Бена со сломанной ногой, потом подошла и сняла его со стены. Унеся фотографию в гостиную, я упала на диван с остатками вина в бокале и вглядывалась в Бена, пока глаза не заволокли слезы.

Я запрещала себе доставать воспоминания из самого дальнего уголка памяти, но тот день был особенным, из-за него смысл приобретала вся жизнь. Шло лето. Я только что узнала результаты экзаменов повышенного уровня — оценки оказались лучше, чем я ожидала, я вполне могла поступить на юридический. В Кэмдене остались только мы с Беном: Эл укатил в Чешир к родным, Клаудиа зарабатывала стаж в Рединге, а Бен в кои-то веки отказался от поездки вместе с Мэри и ее родителями. Его мать отправилась на запад, праздновать летнее солнцестояние, а мои родители даже бровью не повели, услышав, что я переберусь на неделю к Бену. И впрямь, с чего бы им волноваться? Такое случалось уже не раз. Не помню, сказала я им про отъезд его матери или нет, но, поскольку ее безответственность была всем известна, вряд ли решение зависело от ее присутствия дома. Я упорно училась и следовала правилам. Пришло время награды.

До этого мы не виделись четыре дня. Оставшись вдвоем, мы посмотрели первый и второй «Хэллоуин» в постели и всласть надурачились. Мы что-то стряпали, пили вино, сидя на солнце, без умолку болтали о будущей взрослой жизни, подолгу пропадали в пабе. Вожделение одолело меня на второй день. Я нарочно загораживала дорогу Бену, чтобы он отодвинул меня, а значит — прикоснулся, щекотала его, щипала, висла на локте, толкала в бок. Я будто стала наркоманкой: мне доставляло удовольствие наблюдать за любыми его действиями — смотреть, как он заказывает пинту пива, выбирает футболку, заваривает чай. Неподалеку от его дома, в итальянском ресторанчике, можно было съесть спагетти по-болонски всего за два фунта. На третий вечер мы ужинали там. Видно, я перепила дешевого красного, потому что принялась дразнить и провоцировать его, чего обычно не делала. Бен решил, что я над ним издеваюсь.

Ночью я лежала рядом с ним, сгорая от похоти и страха в равных пропорциях. Стоило случайно задеть его руку, и по моему телу пробегали мурашки. Пришлось дышать открытым ртом, настолько трудно оказалось быть рядом, но не вместе. Около четырех часов утра я не выдержала и взяла его за руку. Он сжал мои пальцы, я ответила на пожатие. Убирать руку ни один из нас не стал, пожатие усиливалось, у меня перехватило дыхание, а в пальцах запульсировала кровь. Сейчас с трудом верится, что прикосновение руки может быть настолько эротичным, тем не менее это правда. Все мысли были только о нем, я едва сдерживалась, чтобы не выложить все как на духу, думала, что ловлю его взгляд, и уклонялась от него, не разжимая пальцев. Казалось, наши мысли перетекают из руки в руку. Пожатие стало физическим проявлением желания. По-моему, я даже достигла оргазма: от напряжения горели не только мышцы руки, но и все тело. А может, то был не физический, а душевный оргазм. Нет, он мне не почудился, просто происходил на уровне, который выше плоти и крови. Я любила Бена. Любила изо всех сил, но все, что я могла, — держать его за руку. Мы не произнесли ни слова. Так и уснули, держась за руки. Утром никто из нас не упомянул о ночном происшествии, и я была готова считать его плодом моей фантазии.

На следующий день у Бена вдруг нашлись дела, для которых мое присутствие не требовалось. Меня оставили одну. Бросили на произвол судьбы, и я растерялась и запаниковала. Обзвонила одноклассников и устроила общий сбор в парке. Дальше был пикник, фрисби, теплое вино и остывшие сосиски, но я думала только о руке Бена в моей руке и о том, что я хотела его, а он меня — нет. В тот вечер я вернулась к себе домой, а не к Бену, хотя ноги сами несли меня совсем в другую сторону. Мама еще не спала, она позвала меня в гостиную.

— Все в порядке?

— Да, а в чем дело?

— Бен звонил. Я думала, ты с ним.

— У него были дела, а я встречалась с одноклассниками.

— Раз он звонил, значит, волновался.

Я сделала недоуменный вид:

— Сейчас позвоню ему, узнаю…

С тех пор мне часто приходилось разыгрывать недоумение.

В те времена мобильников у нас еще не было. Я набрала домашний номер. А чего он ждал? Что я весь день проторчу дома?

— Ты где?

— Дома.

— А-а.

И это все? А дальше?

— Я же не знала, надолго ты ушел или нет.

— Только заполнить анкету на новой работе, я же тебе говорил.

Неужели? Выходит, я просто слишком обидчивая? И непонятливая? Почему я сочла предательством уход на пару часов?

— Прости, значит, я не так тебя поняла. Я думала, тебя не будет весь день.

— Ничего. Если у тебя все хорошо…

— Прекрасно.

— Правда?

— Да. А у тебя?

— Ага.

— Ладно, завтра поговорим.

— Ладно, — повторил он.

Я повесила трубку и застонала.

На обратном пути мы решили срезать угол и пошли по узкому темному переулку, в дальнем конце которого горел единственный фонарь. Наши шаги гулким эхом отдавались от высоких стен, мы молча шагали к лужице желтоватого цвета от фонаря. Что-то заставило нас остановиться — шум? Интуиция? Кто знает. Но почему-то мы повернулись лицом друг к другу. Видимо, все дело было в переулке, похожем на туннель. В нем казалось, будто мира не существует вовсе. Нет никакой Мэри. Нет четырех друзей и больших надежд. Есть только Бен и я. Наш мир. Сотворенный за четыре дня, которые мы провели вдвоем.

— Что происходит? — спросил он.

— Не знаю.

— Я схожу с ума.

— Я тоже, — выдавила я.

— И что нам теперь делать?

С чем? Мы не могли даже произнести вслух, о чем идет речь. Я хотела, но не смела заговорить. Боялась испортить все, что у нас есть. Бен шагнул ко мне… К чему может привести один поцелуй? Правильно, к следующему. И так далее. Надолго? Нам по восемнадцать лет. Вряд ли на всю жизнь. В конце концов мы расстанемся и неизбежно погубим нашу дружбу. Меня охватила паника, и вместо того, чтобы притянуть Бена к себе, я оттолкнула его.

— Пойдем домой, — сказала я и потащила его к концу переулка. Мне требовалось время, чтобы подумать. Потому что если бы мы поцеловались, то отрезали бы себе обратный путь.

Если бы только мне хватило духу следовать своим убеждениям. Если бы я прислушивалась к сердцу, а не к рассудку, и хоть немного помедлила в переулке, велосипедистка проскочила бы мимо и я никогда не узнала бы имени Элизабет Коллинз. Если бы только я ответила Бену вопросом на вопрос. Или хотя бы толкнула его в бок и засмеялась, как делала тысячу раз до этого. Или просто поцеловала его, как мне и хотелось, — что в этом плохого? Но я упустила шанс. Отступила, поджав хвост. Сказала «пойдем домой», лишь бы выиграть время, подумать до утра, оттянуть минуту, не сделать решительный шаг — что угодно, только не это.

Но за поворотом нас ждала велосипедистка: отлетев на порядочное расстояние от того места, где мы вышли из переулка, она корчилась на земле. Она мчалась под гору прямо по тротуару, без фонаря и шлема. А мы не ожидали даже столкновения с пешеходами, не то что с велосипедистами. Незнакомка врезалась в Бена на полной скорости, раздробив ему ногу. Я увидела, как от удара ее сорвало с седла, как она перелетела через рухнувшего на землю Бена, пронеслась в миллиметре от фонарного столба, ободрала лицо об асфальт и скатилась в сточную канаву. Отпустив мою руку, Бен зашатался на месте от боли. От недавнего разговора не осталось и воспоминаний. Реальный мир напомнил мне, что жизнь немыслимо жестока и связываться с ней — себе дороже.

Девчонка так здорово ударилась головой, что не могла вспомнить собственного имени, поэтому я осталась с ней. Бена увезли на другой машине. К тому времени, как я зашла проведать его, палату уже заполонила родня Мэри. Пробиться к нему было невозможно, а если бы я и сумела, то ничего бы не достигла, разве что вызвала неловкость. Перед глазами стояло видение: голова велосипедистки, чудом разминувшаяся с фонарным столбом. Еще чуть-чуть — и ей не выжить, она погибла бы из-за меня. Этот случай я восприняла как приказ оставить Бена в покое. Через две недели наш самолет приземлился в Ханое, и несколько месяцев я притворялась, будто ничего не помню.

Как я уже говорила, это был перелом всей моей жизни.

В шесть часов утра я услышала, как в двери поворачивается ключ, рывком села и увидела входящего в гостиную Эла. Судя по виду, он не сомкнул глаз. Я обняла его, рассказала, что Клаудиа еще спит, что ей дали снотворное, но во сне она кричит и плачет. Оставив Эла с женой, я покатила домой через весь Лондон. Уже дома я обнаружила в кармане снимок с Беном на вытяжке. Я сунула его в ящик тумбочки и забралась под одеяло. Свернулась клубком, зарылась под одеяло с головой и закрыла глаза, как младенец посасывая палец и мечтая, чтобы события прошлого дня оказались сном.