Моя сестра

Адамс Мишель

Когда Айрини было почти четыре года, родители отдали ее на воспитание другим людям, а старшую дочь, Элли, оставили в семье. Всю жизнь девушка пыталась понять, почему родители отказались от нее. А что, если они сделали все, чтобы сохранить Айрини жизнь?

Однажды Айрини вернется в родной дом после долгих лет отсутствия, чтобы узнать правду о своей семье и о своей родной сестре.

MY SISTER

by Michelle Adams

Публикуется с разрешения литературных агентств Madeleine Milburn Ltd и The Van Lear Agency LLC

Фотография автора на обложке Doros Theodorou

***

Мишель Адамс – британка, последние несколько лет проживает на Кипре. По профессии Мишель – врач-кардиолог, а писательство – ее основное хобби. Она опубликовала под псевдонимом шесть научно-фантастических романов, но главной страстью Мишель остается изучение человеческих взаимоотношений, и зачастую совсем непростых. Таких, как в ее дебютном психологическом романе «Моя сестра».

***

Глава 1

Сигнал моего телефона можно сравнить со снующим под кроватью тараканом. Ничего по-настоящему опасного. И все же меня переполняет неприятный страх. Такой же страх внушает, например, стук в дверь перед отходом ко сну – непременно недобрые вести, или это убийца пришел воплощать свои фантазии. Я оглядываюсь и вижу спящего рядом Антонио; складки белой простыни, словно свободная тога, надежно укрывают его тело. Дыхание размеренное, спокойное и умиротворенное. Я знаю, ему снится что-то хорошее, потому что он причмокивает и подергивается как довольный младенец. Бросаю взгляд на красные цифры, светящиеся на будильнике. 2:02, недобрый знак.

Я тянусь за телефоном – мои движения заторможены – и смотрю на экран. Неизвестный номер. Нажимаю зеленую кнопку, чтобы ответить, и слышу бодрый, жизнерадостный голос. Но это – ложь, чтобы одурачить, пустить пыль в глаза.

– Привет. Это я. Алло? – голос ждет ответа. – Ты меня слышишь?

Я подтягиваю одеяло выше, пытаясь защититься от холодка, пробежавшего по коже. Прикрываю груди, левая у меня чуть ниже правой. Спасибо второй степени сколиоза. Это голос Элли, и я знала, что услышу именно его. Последняя нить, связывающая меня с прошлым, которое я пыталась забыть. И вот, после целых шести лет тишины Элли удалось выкарабкаться со дна пропасти, которую я оставила между нами, пробраться ко мне, как червь сквозь грязь, и найти меня.

Я приподнимаюсь, включаю лампу, освещая самые темные, кишащие монстрами углы комнаты. Когда подношу трубку к уху, я все еще слышу дыхание Элли, она будто бы выползает из тени, ожидая, когда я заговорю.

Я откатываюсь от Антонио, поморщившись от того, что бедро больно пульсирует при движении.

– Что тебе нужно? – спрашиваю, пытаясь придать голосу уверенности. Я научилась не быть вежливой, держаться отстраненно. Чтобы не поощрять ее.

– Мне нужно поговорить с тобой, поэтому даже не думай бросить трубку. Почему ты шепчешь? – Слышу, как она хихикает, будто бы мы друзья, будто это просто обычный разговор глупеньких девочек-подростков. Но это не так. Мы обе знаем это. Я должна положить трубку, несмотря на ее угрозу, но я не могу. Уже слишком поздно.

– Сейчас середина ночи, – я слышу дрожь в своем голосе. Меня знобит. С трудом глотаю слюну.

Шуршание – она проверяет часы. Где она сейчас? Что ей нужно в такое время? Вообще-то раннее утро, но как бы то ни было. Я снова спрашиваю:

– Что тебе нужно? – чувствуя, как она через расстояние дотрагивается до моей кожи, пытаясь проникнуть под нее.

Элли – моя родная сестра. Единственный человек из той, прошлой жизни, о которой у меня почти нет воспоминаний. А те, что есть, расплывчаты, как если бы я смотрела на них сквозь оконное стекло, мокрое от ливня. Я даже не уверена, что они все еще соответствуют реальности. Двадцать лет – достаточный срок для того, чтобы воспоминания исказились, превратились во что-то иное.

Моя новая жизнь – та, в которой я застряла по сей день – началась, когда мне было три года и пять месяцев. Это был ясный весенний день, холода отступили, и звери в близлежащих лесах совершали первые робкие вылазки из своих нор. Я была закутана в толстую шерстяную кофту, слои ткани делали меня неподвижной. Женщина, которая родила меня, натягивала красные рукавицы на мои руки, не говоря ни слова. Вот что я помню с того возраста.

Она несла меня по пыльной тропинке, поросшей молодой травой, пока мы не добрались до уже поджидавшего нас впереди автомобиля. Я развивалась медленно, и некоторые части моего тела, например, бедро (плохо сформированное, стянутое слабыми волокнистыми сухожилиями), были и вовсе недоразвиты. Сам процесс хождения был для меня почти не осуществим. Я не сопротивлялась, когда она резко усадила меня на заднее сиденье и пристегнула ремнем. Во всяком случае, не помню, чтобы я сопротивлялась. А может, я на самом деле не помню ничего, и это просто уловка моего разума, чтобы создать иллюзию, что у меня есть прошлое. Жизнь, где у меня были родители. Прошлое, где есть кто-то еще, кроме Элли.

Иногда мне кажется, что я могу вспомнить лицо своей матери – оно похоже на мое, только старше, краснее, с паутинкой морщин вокруг губ. Но я уже не столь уверена в своих воспоминаниях. Но я знаю точно, что не было ни напутственного совета «быть хорошей девочкой», ни короткого поцелуя в щеку, чтобы приободрить меня. Я бы такое запомнила, правда? Она захлопнула дверь, отошла на шаг назад, и дядя и тетя увезли меня, как будто в этом не было ничего из ряда вон выходящего. И уже тогда я чувствовала, что чему-то пришел конец. Меня отдали, выгнали, бросили.

– Ты слушаешь меня, Айрини? Я же сказала, хочу поговорить с тобой. – Ее резкий голос пронзает тишину, словно лезвие, возвращая меня в настоящее.

– О чем? – шепчу я, понимая, что вот, все начинается сначала. Я чувствую ее напор, как она скользит обратно на свое место.

Слушаю, как она вдыхает, пытаясь успокоить себя:

– Сколько времени прошло с тех пор, как мы общались?

Я отодвигаюсь еще дальше от Антонио, не хочу разбудить его.

– Элли, сейчас два часа ночи. Мне завтра на работу. У меня нет времени на разговоры. – Жалкая попытка, но стоило попробовать. Последнее усилие, чтобы оттолкнуть ее.

– Ложь, – выплевывает она. И я знаю: вот оно, я сделала это. Я ее разозлила. Сбрасываю одеяло, свешиваю ноги с кровати, смахиваю с глаз челку. – Завтра воскресенье. Ты не работаешь.

– Пожалуйста, просто скажи, что тебе нужно?

– Это насчет мамы. – Меня задевает, когда она так небрежно произносит это слово. Бросает его так, как произносят прозвище друга. Оно чуждо мне, и я чувствую себя уязвимой. Насчет мамы, значит. Как будто я ее знаю. Как будто имею к ней какое-то отношение.

– Что с ней? – спрашиваю тихо.

– Она умерла.

Проходят мгновения перед тем, как я снова начинаю дышать. «Ее больше нет», – думаю я. Я снова ее потеряла. Закрываю рот вспотевшей ладонью. Элли ждет реакции, но поскольку мне нечего ей сказать, в итоге она спрашивает сама:

– Ну, приедешь на похороны?

Логичный вопрос, но у меня нет на него ответа. Потому что для меня мама – это не более чем детская безнадежная мечта. Но мучительное любопытство подстегивает меня. Есть то, что мне нужно узнать.

– Похоже, что да, – произношу с заминкой.

– Не заставляй себя. Не то чтобы кто-то заметит, если тебя не будет.

Я бы хотела, чтобы меня это не задевало, но осознание того, что никто не заметит моего отсутствия даже после стольких лет – это весьма горькое напоминание о реальности.

– Тогда почему ты зовешь меня? – чувствую, как сползает моя маска уверенности в себе.

– Потому что ты нужна мне там, – она говорит это так, будто бы удивлена, что я еще сама не догадалась, будто бы не знает, что я сбрасываю ее звонки или что я меняла номер телефона двадцать три раза и меняю место жительства только ради того, чтобы она не могла найти меня. Шесть лет я держала дистанцию, и достигла лучшего результата на данный момент. Но она изматывает меня, и то, что она якобы нуждается во мне, лишает меня сил. Делает уступчивой.

– И ты все еще в долгу передо мной, Айрини. Или ты забыла о том, что я для тебя сделала?

Она права. Я должна ей. Как я могла забыть. Родители, может, и отдали меня, но Элли так и не смогла с этим смириться. Она всю жизнь потратила на то, чтобы прорваться ко мне, она присутствует в моем прошлом, как мусор, который перекатывает по земле сильный ветер.

– Нет, я не забыла, – подтверждаю я, поворачиваясь, чтобы взглянуть на Антонио, он все еще спит. Сжимаю веки, как будто могу таким образом отогнать от себя все это. Меня здесь нет. Ты не сможешь меня увидеть. Так по-детски. Слеза сбегает по щеке, а я крепко сжимаю одеяло. Хочу спросить, откуда она узнала мой телефонный номер на этот раз. Он у кого-то есть, однозначно. Видимо, тетя Джемайма; единственная из знакомых, кто хоть как-то связан с матерью. Если она еще поднимает трубку на мои звонки, я смогу спросить ее. Сказать, что я думаю об этом очередном предательстве своих родственников.

– Позвони мне завтра, если надумаешь, – говорит Элли. – Надеюсь, ты сможешь. Не вынуждай меня приезжать за тобой в Лондон. – Она кладет трубку, не давая мне шанса ответить.

Глава 2

Я сижу на краю кровати в оцепенении и вижу, как цифра на часах сменяется с 2:06 на 2:07. Хватило всего пяти минут, чтобы обесценить усилия этих шести лет, и вот Элли снова в моей жизни, как ни в чем не бывало. Встаю, не чувствуя уверенности в ногах, как будто сила притяжения Земли резко увеличилась. Я закутываюсь в домашний халат и плотно его завязываю, чудом избежав по дороге столкновения с упакованной дорожной сумкой, что стоит у кровати. Антонио, похоже, собирался куда-то и, скорее всего, без меня.

Я легонько отталкиваю сумку в сторону и ныряю в серые тапочки из кашемира. Это подарок, один из многих подарков Антонио за те три года, что мы вместе. Все казалось таким простым в самом начале. Но потом реальность стала подкрадываться все ближе, и мысль о том, что Элли может объявиться в любой момент и все разрушить, брала свое. Конечно, тогда он ничего не знал о ней, и когда все начало рушиться, понадеялся, что подарки это исправят. Теперь, глядя на то, как тень нашего прошлого нависает над ним, спящим, и на сумку, которая уже не раз стояла вот так, собранная, я понимаю, что никакие подарки не смогли бы предотвратить того, что мы отдалились друг от друга. Элли – это моя судьба. Совершенно неизбежная. Моя сестра снова здесь, чтобы разрушать. В общем-то, я всегда знала, что она вернется.

Бесшумно скольжу прочь из спальни по ламинату своей унылой квартирки, расположенной в блочном доме одного из темных закоулков Брикстона. Смотрю в окно на лестнице, улица окутана полумраком, ни души. Чуть поодаль одинаковые дома сливаются в единую массу, теплые огни города словно бы напоминают, где я нахожусь. Это огромный город, в котором ты можешь исчезнуть, будучи у всех на виду. Почти целиком.

Если бы Антонио не спал, он бы обнял и выслушал меня, а после сказал бы, что я должна почувствовать облегчение, поскольку сняла с души этот камень. Он где-то услышал это выражение, и как часто делают люди, изучающие новый язык, использует его не в самые подходящие моменты. Оно слишком общее для конкретной ситуации. Так же было, когда я рассказала ему, что Элли убила собаку. Свою собаку. Он ответил, что теперь все хорошо и что я сняла камень с души. Как будто после разговора об этом все вернется на свои места, и мертвый песик с пробитой головой, высунув язык, примчится обратно, веселый, как Тотошка. «Нет места лучше, чем родной дом». Вот ведь ахинея.

Я спускаюсь по деревянным ступенькам, осторожными шажками продвигаюсь в темноте к кухне, одной рукой облокачиваясь на стену.

«Итак, – думаю я. – Моя мать умерла».

Стою у столешницы и верчу в руках запятнанный винный бокал, раскручивая капли кьянти, оставшиеся на дне. Отставляю его в сторону и достаю из буфета две кружки, стараясь произвести побольше шума. Быть может, Антонио проснется, если услышит. Возможно, он придет и сядет рядом, скажет, что все будет хорошо, как он всегда и говорит. Этого будет достаточно. Это поможет унять панику, которую вызывало возвращение Элли. Я даже делаю шаг к спальне, уверенная, что его присутствие облегчит мое одиночество. Но потом я вспоминаю про сумку у кровати, и вновь, только на этот раз тихо, открываю буфет и ставлю вторую чашку обратно. Он собирается уйти от меня? Возможно. Видимо, таков мой удел. Мне нужно будет привыкнуть к одиночеству, когда он уйдет. Вставляю капсулу в кофемашину и, когда загорается красный огонек, забираю чашку. Делаю обжигающий губы глоток.

Перед тем как сесть за свой скучный стеклянный стол и включить компьютер, прохожу вдоль стены, включая везде свет. Мне нравится современная мебель. Безликие предметы без истории и воспоминаний, с ними связанных. Ставлю кружку рядом, открываю браузер, погружаясь в холодный синий свет. На некоторое время замираю, уставившись в экран и едва дыша. Что я здесь делаю? Я действительно собираюсь поехать туда? Мне кажется, что я слышу нечто похожее на шаги и оборачиваюсь, надеясь увидеть Антонио, но здесь никого нет. Я отклоняюсь, еще раз проверяя лестницу, но вижу только темноту, из которой пришла. Поворачиваюсь обратно к компьютеру и печатаю «Эдинбург» в поисковом окне, чтобы найти рейс, все еще не слишком уверенная, что достаточно проснулась для принятия такого решения. Я действительно собираюсь вернуться? Следующая опция. Туда-обратно или в одну сторону?

– Что ты делаешь? – спрашивает Антонио.

– Черт! – кричу я, практически вскочив с места. – Не подкрадывайся ко мне так! – Сердце стучит отбойным молотком в груди.

– Боже, Рини! – он отпрянул от неожиданности. – Вообще-то это ты кралась в темноте. Напугала меня.

Он стоит в белых трусах, которые ему маловаты, и в качестве оружия держит в руке мою туфлю на небольшой шпильке. Голос у него насыщенный, как шоколад, и крепкий, как мой эспрессо.

– Так что ты здесь делаешь?

– Ищу кое-что в Интернете, – говорю я, все еще задыхаясь. Он двигается ближе, кладет туфлю на стол, я чувствую на его коже запах своих духов, когда он наклоняется ко мне. Антонио легонько касается моих плеч, и, когда я не отталкиваю его, растирает мою шею, после чего позволяет пальцам скользнуть по груди. Антонио никогда не переставал быть человеком с обостренным чувством осязания. Он всегда был очень тактильным. Даже когда сердится, хочет быть ближе ко мне.

– Просто расслабься, о'кей? Сделай глубокий вдох, – говорит он, массируя пальцами мою шею. Я вспоминаю, чем мы занимались всего час назад, и мечтаю, чтобы можно было вернуться в тот момент, такой же неловкий, как и сам секс после ссоры. Между нами все так непросто. Он продолжает разминать шею, наклоняясь, чтобы прочитать текст на экране. После этого останавливается, смотрит на меня в недоумении:

– Ты едешь куда-то?

Я вновь думаю о собранной им сумке, и о том, что могла бы задать тот же вопрос. Вместо этого делаю еще один глоток кофе, просто радуясь, что больше не одна, и отвечаю:

– Кассандра умерла.

У него уходит некоторое время на то, чтобы сообразить, кто это, он не привык слышать это имя.

– Когда? – спрашивает Антонио, как только пазл складывается. Он приседает на корточки, мой халат раскрывается, обнажая ноги и нижнюю часть шрама. Сильной рукой он растирает мое слабое левое бедро по всей длине вплоть до красной раны с уплотненной кожей, и продолжает анализировать выражение моего лица, чтобы понять, как я приняла эту новость. Я же пуста и неинформативна, как белый лист бумаги.

– Как? – спрашивает он, а я отодвигаюсь, его пальцы раздражают неровную кожу покрытой шрамами ноги.

Только сейчас я осознаю, что не спросила Элли, что произошло с матерью. Я не знаю, умерла она во сне или в ужасной автокатастрофе. В боли или в умиротворении. Я бы и рада сказать, что не спросила, потому что меня это не волнует, но сама-то я знаю, что это не так. Меня до сих пор это беспокоит, хотя я пыталась на протяжении двадцати девяти лет делать вид, что мне все равно.

– Я не знаю.

Антонио не настаивает, хотя знаю, он не очень понимает мою отрешенность. У него слишком много своих собственных представлений о семье. Там все начинается со свадьбы. Но он здесь, и простил меня за вчерашний скандал, который я устроила: началось с чего-то банального, вроде его безразличия к домашним делам, а закончилось моим нежеланием становиться матерью.

– Ты поедешь? – спрашивает.

Я пожимаю плечами. Столько причин, чтобы не ехать. Я еще могу вывернуться, сменить номер, переехать раньше, чем Элли удастся выяснить, где я живу. Притвориться, что ничего ей не должна. Но если поеду, то отец может рассказать мне правду. Как я могу упустить шанс выяснить, почему они отдали меня, а Элли оставили?

– Ну, думаю, нужно ехать. – Сказав так, он дотягивается до мышки и прокручивает доступные рейсы. Он выбирает рейс в 15:30 и водит курсором, привлекая мое внимание. – Вот этот, кажется, подойдет. Будешь там не позже сегодняшнего вечера.

Я киваю и улыбаюсь, понимая, что он уверен: единственно верное решение – быть там.

– Подай мне мой кошелек с карточками, – говорю, нажимая кнопку «Купить» дрогнувшей рукой. Я выбираю билет в один конец, поскольку не знаю, когда смогу вернуться, и тут же теряю уверенность. Антонио не предложил поехать со мной. Вероятно, он только порадуется перерыву. А может, и я тоже.

– А теперь давай вернемся в постель, – говорит он.

Мы идем обратно, Антонио впереди, ведет меня за руку, как будто я девочка-подросток перед первой ночью. Скользнув обратно в кровать, он заключает меня в объятия. Я скучала по этому в течение тех недель, когда он был отчужденным и недоступным. Я расслабляюсь, мечтая, чтобы это ощущалось так же, как и раньше. Но, увы, его поза нескладна, как будто бы мы два кусочка пазла, не подходящие друг к другу. И его присутствие рядом уже не обволакивает прошлое дымкой, как раньше.

Смотрю на часы, на них сейчас 2:46. Время замедляется, оно уже утягивает меня вниз, на дно, как бы я ни сопротивлялась и отбивалась. Скоро оно начнет обратный отсчет: тик-так, тик-так, пока я не окажусь рядом с замолчавшей навек женщиной, которая должна была быть моей матерью. И теперь, в темноте спальни в объятиях Антонио я задумываюсь, какого ж черта я натворила.

Надо было сказать Элли, что я не приеду. Надо было игнорировать голос, утверждающий, что я ей чем-то обязана. Я должна была бежать от нее точно так же, как я бежала пятнадцать лет назад: в пижаме, со слезами, струящимися по лицу, и кровью, стекающей по руке, с осознанием, что у меня есть шансы на будущее, только если я отпущу ее. Тот день заставил нас разделиться, но тот же день и связал нас навеки. День, когда она одновременно и спасла меня, и вселила в меня ужас.

Но не одна лишь жажда узнать правду влечет меня туда. Мне нужна Элли, и я ей тоже. Несмотря на всю опасность, меня тянет к ней. Не могу это изменить. Все эти годы я пыталась оттолкнуть ее, но не могла. Я думала, что она не нужна мне, но это не так. И тем страшнее от этой мысли, поскольку есть причина, по которой я не спросила Элли, как именно умерла мама. Я предположила, что уже знаю ответ: ее убила Элли.

Глава 3

В последний раз Элли настигла меня в отделении «скорой помощи» больницы, в которой я работала. Находясь на втором этаже, я с безопасного расстояния наблюдала, как она пробивается через стоянку. Когда она влепила пощечину медсестре, пытавшейся ее утихомирить, мой коллега в шутку удивился, как это, мол, пациент смог выбраться из психушки. Я посмеялась и добавила от себя пару язвительных комментариев об ее одежде. Просто на заметку: она была одета в шерстяной свитер не по сезону. Он торчал из-под воротника и рукавов чего-то вроде школьной блузки, которую она по ошибке надела сверху, неправильно застегнув. Короткие шорты. Мартинсы. Как будто она собралась на тусовку в середине зимы. Был июнь, весьма солнечный. Она взывала ко мне, тянулась, размахивая руками, медсестра рядом с ней осела, скорчившись. В результате охранники насели на нее, прижали к земле, разорвали рубашку. Они не стали рисковать, поскольку в руке у нее был кухонный нож.

Ей так и не удалось поговорить со мной в тот день. Но она знала, что я была там. Я чувствовала это и съеживалась каждый раз, когда ее взгляд останавливался на окне, за которым я стояла. Перед уходом домой я сдала заявление о переводе в другое место и последующие шесть лет убегала от нее настолько далеко, насколько возможно. Толку, впрочем, было мало.

Ведь вот она я, сама иду ей навстречу, несмотря на все, что мне о ней известно. По дороге в аэропорт я позвонила в больницу «Квинс Колледж» и оформила отпуск по чрезвычайным обстоятельствам на три дня. Не стала уточнять, что чрезвычайная ситуация – у меня.

Я сажусь на место 28А и крепко пристегиваю ремень безопасности. Небольшой салон начинает вибрировать, пока мы трясемся по взлетно-посадочной полосе, и я чувствую, как прихватывает желудок, когда мы отрываемся от земли. Напоследок загадываю желание, чтобы крыло прогнулось, или наш самолет свалился бы на землю, создав жуткий прецедент, достойный попадания в новости. Но оно не исполняется. Мы поднимаемся все выше, Лондон остается миниатюрным городком внизу, пока мы не прорываемся к слою серых облаков.

В моей сумке документы, два комплекта одежды на смену, пачка сигарет и баночка с валиумом без этикетки. Я стащила ее из своей больницы сегодня утром. Еще в сумке лежит книжка, и я знаю, что не буду ее читать. Открываю бутылочку и кидаю одну таблетку в рот, запивая глотком бренди. Такой смеси наркотических веществ достаточно, чтобы вырубить обычного человека, но я привычная. Видимо, будучи анестезиологом, я обретаю смелость, когда дело касается самолечения. Это только со своей семьей я слаба. Валиум начинает работать, и тревога отступает, так что я больше не стучу зубами.

Достаю телефон и прокручиваю сообщения, понимая, что пропустила одно от Антонио. Нажимаю изображение конверта, сообщение открывается: «Желаю тебе спокойного полета. Сообщи мне, когда приземлишься. Ti amo, A.».

Я была на медицинской конференции, посвященной обезболиванию, когда встретила его. Он занимался сервировкой ужина и раздавал булочки, оставляя за собой дорожку из крошек. В те счастливые первые недели наших отношений я даже понятия не имела о его девушке, ее бдительность он усыпил, а от меня – прятал. Потом она узнала обо мне и вышвырнула его из дома, пока я ждала в машине снаружи. В тот же день он переехал ко мне, рассуждая о том, какое это облегчение – стать свободным. Он старался, чтобы звучало так, будто бы эта его мечта, наконец, сбылась, но, если сейчас взглянуть на ту ситуацию, ему просто некуда было идти. Я даже поверить не могу, что приняла это так просто, или что была такой вот понимающей. Но лежа с ним в постели, когда его голые ноги переплетались с моими, я могла забыть о своем прошлом, притвориться, что жизнь начинается с этого самого момента. Я чувствовала себя поглощенной им. С ним я как будто переставала существовать. Однако это было хорошо: я могла больше не быть собой, этой несчастной одинокой Айрини. Айрини превратилась в Мы. Я была частью Нас. Ну, он немного подыграл мне, подумаешь, большое дело. Он не сделал ничего такого, соразмерного тому, что сделала со мной моя семья. И, кроме того, я тоже была ему нужна.

Удачно, что мы встретились в тот период моей жизни, в котором не было Элли, потому что это позволило нам проживать свои жизни такими, какие они есть. В них мы разделяли любовь к документальным фильмам о природе и домашней еде. Первые два года – лучшие времена – я даже не говорила, что у меня есть сестра, и жить во лжи было для меня блаженством. У меня был он, и я больше не нуждалась в ней.

После поездки в Италию на встречу с его семьей он заговорил о свадьбе и детях. Я отказалась. Что я буду за мать, если у меня самой матери никогда не было и не с кого брать пример? С тех пор все разваливается. Если честно, то ленивое итальянское лето, когда мы, непременно свернувшись калачиком в шезлонге, наблюдали, как солнце уходит за горизонт, было на моей памяти последним моментом, когда мы еще были похожи на счастливую пару.

Сначала я думала, что он уйдет. Но он остался, рыдал, говорил, что не может без меня. Это было большим облегчением, потому что я не была уверена, что тоже могу без него; как я буду одна? Окунуться в книжки и работу – вариант, но я пробовала раньше и знала, какую пустоту это приносит. Я уже распробовала вкус отношений с ним и знала, что даже хрупкая связь лучше одиночества. Я не хотела опять становиться Айрини, девочкой, у которой нет ни семьи, ни друзей.

Но теперь все меняется, мы как будто разлагаемся, как будто моль пожирает нас. Я постепенно становлюсь Айрини, и единство, за которым я пряталась, исчезает. Он не принимает моего решения не допускать женитьбы и детей, а я не могу признаться, что на самом деле тоже хочу семью. Ведь даже само это желание кажется мне опасным. Я не могу рассказать ему правду, поэтому бросаю телефон обратно в сумку и прошу еще бренди.

Самолет приземляется под неуместные аплодисменты, и я встаю со своего места. Хромая, иду к выходу, бок болит из-за пребывания в неудобном положении. Чувствую, что чем ближе к воссоединению, тем больше нарастает нервное напряжение; меня подташнивает, немного тяжело дышать. Я напоминаю себе, что эта поездка ненадолго, что я остановлюсь в отеле, и нужно будет только появиться на похоронах. Говорю себе, что сама решила приехать. Что мне даже не нужно встречаться с Элли наедине, если я не хочу. Последний момент для того, чтобы поторговаться с нервами и воспоминаниями. Здравый смысл пробивается на поверхность. Но я прохожу таможню и вижу ее среди встречающих, хотя я не говорила, каким рейсом лечу.

Замечаю, что ее внешний вид изменился за годы, пока мы не виделись, и, несмотря на сухость в горле и вспотевшие ладони, позволяю себе понадеяться, что все также могло измениться. Раньше в ней всегда было что-то бунтарское, какое-то неумение приспособиться к идеалам общества как физически, так и морально. Любой мог заметить это. Ее странный тусовочный прикид тогда, рядом с больницей – лишь один из примеров. Но теперь она выглядит ухоженно, стрижка «боб» с резкими линиями, светлые волосы аккуратно уложены. Спортивная одежда облегает ее гибкое тело, в руках она сжимает бутылку воды «Эвиан». В ушах жемчужные сережки размером с шарики-марблы, такие большие и тусклые, что можно принять их за сделанные из кости. Эдакая энергичная степфордская жена, с двумя одетыми с иголочки отпрысками, мясной запеканкой в духовке и манерой элегантно вытирать рот после минета, как леди. Как она может измениться? Это что, улыбка на ее лице? Единственное, что не изменилось – это маленький розовый шрам в виде треугольника на лбу. Не везет нам со шрамами. Плохо заживают.

Я перехожу к размышлениям о том, какова Элли под маской? Внешне она – моя полная противоположность. Она ходит с высоко поднятой головой, тогда как я продолжаю хромать. Моя хромота усугубляется в холода, привет от дисплазии тазобедренного сустава. Элли худая, а я скорее пухленькая. Исключение составляет только мое левое бедро, которое отказывается набирать вес, несмотря на тщательный уход. Антонио всегда уделяет ему внимание, когда мы занимаемся сексом, целует и гладит, скользит руками по сморщенной коже, как будто это моя эрогенная зона. А она таковой не является. Может, это для того, чтобы напомнить мне, что я калека, что я должна быть благодарна за то, что он меня любит, и, соответственно, быть посговорчивее, когда он предлагает мне выйти замуж. Ни один мужчина не рискнет так вести себя с Элли.

Но я приближаюсь к ней и вижу, что ее челюсти напряжены, зубы стиснуты. Это не улыбка, я вижу, как она немигающим взором сканирует толпу. Ускоряю шаг, минуя ограждения, проглатываю комок в горле. Она замечает меня; не сводя глаз с цели, она отталкивает женщину с плачущим ребенком и врезается в коляску. Выражает недовольство, как это делают люди, не имеющие детей, дабы пристыдить родителей, чей ребенок их раздражает. Напоминание о ее беззастенчивой уверенности в том, что в отличие от меня, ей не нужно сомневаться в том, кто она есть. Эта уверенность пленяет, и я понимаю – ничего не изменилось. Она может выглядеть иначе, но это все та же Элли. И это также напоминает мне, что когда речь идет о моей сестре, я могу быть уверена в одном: она – единственный человек, которому никогда не надоест искать меня.

Сперва я облегчила ей поиск. Всего лишь смена номера телефона и новый адрес в том же городе. Быть одной тяжело, и вопреки тому, что заставило меня бежать от нее в мои восемнадцать лет, мысль о том, что она меня ищет, грела душу. После я стала проверять ее, повышая ставки с помощью ложных следов и тупиков, заставляя ее доказывать свою решимость раз за разом. Осознание того, что она ищет меня, было наркотиком, и я подсела. О, быть кому-то нужным! Какая же это радость. Однако хуже ее отсутствия было только ее присутствие.

– Уж и не знала, как долго еще ты заставишь меня ждать, – объявляет она. – Я здесь с тех пор, как получила твое сообщение. – Она оглядывает меня оценивающим взглядом с головы до ног, челюсти все так же сжаты, губы растянуты в кислой ухмылке. Я улыбаюсь, пытаясь выглядеть дружелюбной, как будто не избегала ее большую часть своей жизни.

– Я приехала недавно. Только что тебя заметила, – произношу я, теребя ручку своей коричневой сумки, не в силах посмотреть ей в глаза как следует. И тут она двигается вперед, внезапно заключая меня в объятия. Я пошатываюсь по направлению к ней на своей ненадежной ноге и замечаю, как мужчина средних лет с надутым пузом улыбается нашему воссоединению. Элли тоже замечает его и старается еще больше, прижимая меня сильнее, издавая звуки, напоминающие мурлыканье довольной кошки. Моя щека касается ее прохладной шеи, холодок пробегает по спине. Фальшивая улыбка возникает на ее лице сразу, как только появляются зрители. Она отодвигается, обвивает меня рукой и тянет куда-то. Я пытаюсь убедить себя, что ее хватка ничуть не крепче, чем нужно, но уже ощущаю, что уверенность моя теперь сравнима с потрепанным штормом парусом, изодранным и бесполезным.

«Ты сама захотела приехать, – напоминаю себе. – Ты хотела правды. И что теперь? Пять минут, и я уже попала под ее чары, слепо следую за ней. Кем же я стану к завтрашнему дню?»

– Посмотри на себя, – говорит она, пока мы двигаемся к выходу, и ее слова сочатся фальшивым сочувствием. – Ты так растолстела! – она произносит это с таким энтузиазмом и даже треплет меня за щеку пальцами с идеальным маникюром. Забирает сумку из моих рук, я не сопротивляюсь. Пробивается сквозь толпу, удерживая меня рядом, позади себя.

Мы выходим навстречу сильному ветру, и мои глаза слезятся. Вытираю уголки глаз тыльной стороной руки. Останавливаюсь, вынуждая остановиться и ее:

– Элли, перед тем как мы пойдем дальше, я должна спросить у тебя кое-что.

Но похоже, что она меня не слышит.

– Так много времени прошло, – она поворачивается ко мне. С усилием глотает слюну, и на мгновение мне кажется, что она вот-вот заплачет. Я чувствую прилив сочувствия, даже вины. Но я знаю, что это одна из ее уловок, способность, с помощью которой она заставляет меня думать, что я нужна ей.

Я пробую снова:

– Элли, – тихо произношу, зная, что если не спрошу сейчас, потом не найду на это сил. – Как она умерла?

Элли пристально смотрит на меня с блеском в голубых глазах, холодных, словно лед. Берет меня за руку, переплетая пальцы с моими, как она могла бы, наверное, делать, если бы мы когда-нибудь имели возможность быть сестрами. Сдавливает мою руку, усиливая хватку. Так ничего и не сказав, ведет меня по парковке, левый уголок ее рта дрожит в усмешке. Я решаю, что молчание подтверждает ее вину, и смелость покидает меня.

И я понимаю, что сейчас происходит. Годы без Элли позволили мне забыть, кто я такая. Я притворялась кем-то другим, не той маленькой девочкой, которую бросили. Но теперь, когда мы вместе, я существую. Я приехала за правдой и сейчас, всего за несколько минут, проведенных с Элли, уже выяснила один факт: я всегда останусь той маленькой девочкой, которую они отвергли. Неважно, как я буду бороться с этим, как буду врать себе и твердить, что отношения с Антонио – это все, что мне необходимо.

Я размышляю обо всех тех случаях, когда я сбегала от сестры, пытаясь стать самой собой. О времени с Антонио, когда я думала, что нашла что-то стоящее, что с ним я полноценна и могу, наконец, попрощаться с бедной Одноногой Айрини. О годах учебы на доктора, чтобы создать маску, за которой люди не увидят меня настоящую. Обо всем этом потраченном впустую времени. Я уже могу почувствовать, как Элли, словно яд, проникает в трещины моей жизни, заполняя меня, так что я становлюсь целой. Я иду, глядя на то, как острый край ее остриженных волос, словно нож, разрывает воздух с каждым шагом, и мне хочется заплакать. Потому что теперь я понимаю, что всегда имела право только на одну роль. На роль маленькой нежеланной девочки, которой и была с самого рождения.

Глава 4

Элли отдает мне сумку, когда мы забираемся в «Мерседес» Е-класса цвета серый металлик, прячась от сурового шотландского ветра. Она поворачивает ключ, и двигатель оживает, а из колонок раздается громкая оперная музыка. Элли протягивает руку к CD-плееру, погружая нас в тишину. Внутри холодно, хотя обогреватели включены на полную и воздух обдувает лицо, вытесняя слезы. Я, как дурочка, сижу на пассажирском сиденье, не имея ни малейшего понятия, что можно сказать, ведь она так и не ответила на вопрос.

– Элли, – тихо произношу я извиняющимся тоном, убирая челку с глаз. – Я просила тебя рассказать, как она умерла.

Она пристегивает ремень, регулирует натяжение, как будто бы я сейчас ничего и не говорила.

– Мне отвезти тебя туда, чтобы ты на нее посмотрела? – спрашивает она, изучая шкалы со скрупулезностью пилота перед вылетом. – Думаю, тебе было бы полезно ее повидать, – предполагает она с болезненной улыбкой и пустым взглядом. – Маленькая птичка возвращается в гнездо после стольких лет.

– Я так не думаю, – отвечаю я, отрицательно качнув головой, мои глаза широко распахнуты, взгляд выдает волнение. Я уже чувствовала себя подобным образом, когда была не уверена, куда именно она тащит меня, подростка. Элли продолжает проверять исправность дворников, хотя дождя нет. Они так и ерзают по стеклу «вжик-вжик», «вжик-вжик», пока она не впрыскивает туда пенящуюся жидкость зеленого цвета. Мы трогаемся, а я оборачиваюсь на табло вылетов и глазею на пассажиров.

– Почему ты решила, что я захочу увидеть ее тело? Учитывая, что ты даже не хочешь рассказать, как она умерла.

– Она просто умерла, о'кей? Она мертва. М Е Р Т В А, чтоб ее. Что еще тебе нужно знать? – она вздыхает. – Тогда куда мы едем, если ты не хочешь смотреть на нашу мертвую мать?

Это прозвучало так, будто мы выбираем между «Костой» и «Старбаксом». Она съезжает на ближайшее шоссе, по направлению к границе с Англией, управляя автомобилем безупречно, несмотря на досаду. Зеленые просторы кажутся бесконечными, их разбавляют только возвышающийся замок и часовая башня отеля «Балморал», иногда виднеющиеся сквозь просветы в живой изгороди. Думаю, я могла бы справиться, затеряться здесь среди бетона и людей, несмотря на воспоминания, которые разделяю с Элли об этом городе. Но сельская местность как открытый океан, глубокий, безбрежный, непреодолимый. И будто бы нет от него спасения.

– Если ты не хочешь ее видеть, давай займемся чем-нибудь вместе.

Она похлопывает меня по колену, как мать мягко подбодрила бы ребенка. Как делала тетя Джемайма когда-то своим детям, которые входили в их планы, о чем она любила мне напомнить. Но это только больше меня настораживает, вызывает дрожь. Чувствую себя напряженной, как сжатая пружина.

– Я хочу поехать в отель, – говорю, стараясь, чтобы это звучало уверенно, чтобы не забыть, каким человеком я стремилась стать до сих пор. Я хочу принять ванну и поспать. Немного покурить, выпить вина. Пожевать валиума. Это и правда поможет. Поможет все что угодно, если Элли не будет рядом. Но ее молчание нервирует, убеждая меня, что попытка оказалась неудачной. Теперь я вижу, что не надо было приезжать.

– Где-нибудь рядом. В любой, что придет на ум, – добавляю взволнованно в неубедительной попытке смягчить непреклонность своих слов.

Не глядя на часы, она говорит:

– Сейчас всего пять минут шестого. Что ты будешь делать в отеле сейчас, когда мы только-только встретились после… – и она поворачивается, чтобы посмотреть мне прямо в глаза, в то время как мы едем по трассе со скоростью восемьдесят миль в час, – шести лет? Ты едешь со мной.

Этого достаточно, чтобы дать мне понять: не только я здесь пребываю в смятении и из вежливости скрываю свои истинные чувства.

– Я устала после самолета, – настаиваю, уже осознавая, что проиграла этот спор. Она ждала долгих шесть лет, чтобы увидеть меня. Когда я была моложе, нам обеим было проще. Меня тогда тянуло к ней сильнее. Но кого бы не тянуло к ней в тринадцать лет?

Столько мне было, когда Элли впервые объявилась без приглашения, несмотря на все попытки наших родителей держать нас на расстоянии. Она вошла в мою жизнь героем, спасла меня от Роберта Нила и его банды. Как же он жалел, что выбрал меня своей мишенью, в день, когда она разделалась с ним. Потом были ночные вылазки в парк, тетя Джемайма думала, что я сплю; мелкие кражи, которые Элли совершала для меня. Алкоголь, который она мне покупала, и ее робкая забота, когда меня им тошнило.

– В общем, ты не будешь останавливаться в отеле, – говорит она, брызгая слюной, ее терпение на пределе. Я знаю, к чему она клонит. К тому, что я должна остаться с ней, в доме. В доме, который почти можно назвать родным. Но остаться в месте, которое никогда не было мне домом, немыслимо. Издевка.

– Да и вообще, мы живем в такой дыре. Здесь нет отелей. Ты будешь жить в доме со мной.

Я открываю рот, чтобы поспорить, но я жалка в своем бессилии. Я как щепка, подхваченная волной, отданная на милость моря. Она снова похлопывает меня по ноге, ее самообладание восстановлено, и мы едем дальше в тишине. Мне не верится, что ей удалось провернуть все с такой легкостью на этот раз.

Через час я замечаю, что мы сбавляем скорость, петляем по дорогам помельче, ведущим к деревне, которая, как мне говорили, находится лишь чуть севернее границы. Украдкой смотрю в окно, впервые с тех пор, как она сказала, что привезет меня сюда. Взгляд не ухватывает ничего кроме разросшихся деревьев и далеких гор, укутанных слоем удручающих серых облаков, которые повисли невысоко над землей, словно для того, чтобы поглотить меня. Здесь негде спрятаться. Нет оранжевого мерцания города, напоминающего мне, что я в Лондоне. Я даже не вижу солнца. Но я вижу заляпанный грязью знак «Добро пожаловать в Хортон» в окружении розовых наперстянок. Я знаю, это здесь. Почти на месте.

Пока мы подъезжаем к родовому поместью, я откусываю заусенец на большом пальце. Детская привычка, которая толком и не исчезала. Кожа отрывается, и на пальце выступает кровь, а мы проезжаем мимо черной таблички, на которой выгравировано: «Матушка Гора». Закрываю ранку пальцем, не решаясь поднять голову и посмотреть за окно. Я и без этого понимаю, что мы приехали. Продолжаем движение по длинной дороге, ухабистой и неровной. Замедляемся у ворот, и я заставляю себя взглянуть вокруг. В конце аллеи из высоких деревьев вижу здание. Чем ближе мы подъезжаем, тем сильнее тошнота подступает к горлу.

Поместье представляет собой чудовищное симметричное здание, способное вместить семей пять. Пока мы проезжаем ворота, я успеваю заметить оранжерею, и окутанное туманом скопление деревьев вдали, которое, я предполагаю, является фруктовым садом. Справа я вижу еще одно здание и гаражи, всего шесть. Шесть долбаных гаражей.

– Оно было построено в семидесятых строительной компанией моего отца. – Она говорит это в манере тургида перед тем, как засмеяться. – Прости. Я хотела сказать «нашего» отца.

Мои губы дергаются то ли от улыбки, то ли от судороги. Части, где располагаются окна, оформлены в псевдо-викторианском стиле и немного выступают вперед, я различаю полосы драпировочной ткани, массивной и тяжелой, облегающей рамы. За ними я не вижу ничего, как будто само это место – гигантская черная дыра, готовая втянуть меня внутрь.

Элли тормозит перед гаражами, гравий скрипит под шинами. Она хлопает дверью так, что машина сотрясается, и бежит трусцой к двойной двери в своих супер-пупер-модных кроссовках и спортивном костюме, быстро и легко, словно перышко. На фоне этого дома ее дорогие шмотки приобретают особое значение.

Это потому что раньше мне было легко убеждать себя, что семья, в которой я родилась, бедная. Что они бедные и такие же чокнутые, как Элли. Что есть плюсы в том, что я не с ними. Но это неправда. Уж про бедность точно. Мне блевать хочется от осознания, что они вполне обеспечены, и я задаюсь вопросом, а подержит ли в таком случае Элли мне волосы и вытрет ли щеки, как она всегда делала раньше.

Для меня это имеет значение, потому что я всю жизнь была ребенком в обносках, в немодной одежде, которая раздражает кожу и никогда не сидит так, как надо. Ненужные вещи для ненужного ребенка. Тетя Джемайма не собиралась тратить на меня деньги своей семьи и зажимала те деньги, которые присылал ей мой отец, впрочем, надолго их обычно и не хватало. Однажды мне дали пару «рибоков», коричневых и стертых предыдущим хозяином, но все-таки это были «рибоки». Впервые в жизни я испытывала гордость. В тот день я зашла в школьный спортзал, будучи на седьмом небе от счастья, я словно бы парила в облаках. Но этот дом – точно ведро грязи на те кроссовки. Он такой большой, что становится ясно: те, кто живут в нем, могли бы позволить себе сотни новых «рибоков».

Я вылезаю из машины и вместе с дверью прихлопываю свою шерстяную кофту. Дергаю ее на себя и наблюдаю, как серебряной змейкой тянется из нее нитка. Делаю вдох, уговаривая себя успокоиться. Шепчу себе:

– Ты здесь ради правды.

Смотрю на отражение моего лица и дома в окне автомобиля, и вижу, что оставила внутри сумку. Дергаю ручку, но машина уже закрыта.

– Моя сумка, – зову я Элли, и жду, пока она обернется и нажмет на кнопку. Фары автомобиля мигают, и я снова дергаю ручку, но она все так же заперта. Слышу хихиканье Элли, она насмехается надо мной, исчезая в доме.

Шаркаю по дорожке, этот звук напоминает мне звук ломающихся костей. Сзади раздается металлический скрип, оборачиваюсь – железные ворота закрывают меня тут, деревья извиваются и заворачиваются, образуя полог. За оранжереей возвышается холм, усеянный каменными глыбами, земля черная, пропитанная недавним дождем.

Налегаю на тяжелую дубовую дверь, которую Элли оставила приоткрытой. За дверью я не вижу ничего, кроме пустого пространства прихожей, заполненного длинными тенями и облаками пыли. Слышу тиканье часов где-то вдалеке, и нажимаю на дверь еще немного. Не для того, чтобы войти, просто хочу впустить через проем немного солнечных лучей. Не хочу заходить в темноту.

Картины маслом украшают стены, ряд благородных лиц, все они почему-то выглядят одинаково. Наверное, дело в глазах, отмечаю, что на мои они не похожи. Предки? Род? Китайская погребальная урна, установленная на обелиск, стоит рядом с дверью, и все здесь несет отпечаток музея, вплоть до затхлого запаха. В каком-то смысле так и есть, это музей моего прошлого, которое мне не давали узнать. Я как археолог, Индиана Джонс, только без классной шляпы и верного напарника, копаюсь в юных годах своей жизни. Осматриваюсь и замечаю винтовую лестницу, которая, словно змея, вьется к потолку. Я не хочу знать, что там, наверху.

Элли прибегает обратно этой своей легкой пружинящей походкой со свежей бутылкой «Эвиана» в руках. Щелкает по выключателю, и люстра загорается резким светом, он разбегается по стенам узорами, напоминающими вырезанные из бумаги снежинки.

– А что с твоей сумкой? – спрашивает она с ужасно серьезным видом, как будто она ожидала, что я приду с ней.

– Машина закрыта. Ты ее закрыла.

– Ну, тебе же понадобится сумка, да?

Она протягивает мне воду, но я отказываюсь, несмотря на жажду.

– Нет, спасибо, – отвечаю, занося одну ногу за порог. Она приближается ко мне, втягивает внутрь и плотно закрывает входную дверь. На секунду наступает тишина, здесь нас всего двое. А потом я вижу его, неподвижно взирающего на меня с середины лестницы.

– Айрини.

Это, должно быть, он, мой отец, хотя я не вижу его отчетливо, его лицо скрыто тенью. Я открываю рот, чтобы ответить, и чувствую, как сжимается на моей руке ладонь Элли. Шевелю губами, но слова не выходят наружу. Что я могу сказать? С чего мне начать? Я произвожу звук, больше похожий на скрип.

– Ты здесь, – он говорит это… с теплотой. – Почему бы нам не подать чаю, и мы могли бы… – Элли не дает ему закончить фразу, он делает шаг назад, когда она резко поворачивается к нему лицом.

– Она устала после дороги, – утверждает она. Берет меня за руку и тянет прочь, а по всему моему телу резко, как трещина по льду, проходит дрожь. Элли ни на миг не сводит с него глаз. Я опускаю глаза, когда она уводит меня, ее хватка крепка, а я украдкой бросаю взгляды по сторонам. Я промолчала, несмотря на отчаянное желание спросить его: «Почему? Почему вы отдали меня?»

– Позволь показать тебе твою комнату.

– Да. Возможно, так будет лучше, – говорит он нам вслед, спустившись на пару ступенек. – Мы можем поговорить, когда ты отдохнешь.

Мне кажется, мое сердце остановилось, и я не могу раскрыть рта. Я глотаю воздух, но он не доходит до легких. Он и в самом деле хочет поговорить со мной?

Элли втягивает меня на кухню и закрывает за нами дверь. Здесь светлее, воздух кажется чище, не такой застоявшийся, как в прихожей. Я продолжаю думать об отце, но когда обращаю внимание на голые окна и замысловатый узор мозаики на полу, меня накрывает воспоминание. Появляется из ниоткуда, словно оплеуха. От падения меня, пошатнувшуюся, спасает разве что хватка Элли. Я вижу себя маленьким ребенком, я перетаскиваю свое хиленькое хромое тельце по черно-белому полу, смеюсь, а кто-то сзади окликает меня: «Молодец!». Голос женский. «Сильные руки», – думаю я. У меня всегда были сильные руки. Они должны быть сильными, потому что я не могла ходить. Я помню ощущение холодного пола под собой, кроме одной плитки рядом с раковиной, там ощущалось тепло от трубы с горячей водой. Это действительно так? Возможно ли, что у меня сохранились воспоминания об этом месте?

Элли тянет меня дальше, закрывая собой обзор. Я оглядываюсь, перед тем как зайти в следующую дверь, но воспоминание, если это было оно, уже пропало. Резко дергая мою руку, она проводит меня по лабиринту коридоров, которые извиваются по дому, как рваная сеть туннелей, становясь все темнее и у́же, пока мы не приходим к лестнице. Горло першит от пыли. Мы как будто ступили на неиспользуемую половину старого замка, территорию для работников и слуг. Я даже слышу бойлер. Эта лестница, в отличие от лестницы в прихожей, маленькая, прямая, прилегает к стене. Здесь почти нет украшений: на стенах нет ни портретов, ни картин, ни причудливых фамильных ценностей.

Поднимаемся по ступенькам, покрытым темно-красным ковром, ощущение, что он в этом доме с момента постройки. Потолок украшен завитками восхитительной лепнины, филигранная работа. Все очень старое, практически антикварное, и словно не использовалось много лет. Это так не похоже на мой дом в Лондоне, где я сделала все, что могла, чтобы убрать даже намек на индивидуальность. Мы попадаем на лестничную площадку, освещенную таким же тусклым светом, как в прихожей. Несколько филенчатых дверей с элегантными коваными ручками, плюс тупиковый коридор глубиной не более метра. В нем стоит высокий комод с редкими полками, весь в фотографиях. Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть, но Элли встает у меня на пути.

– Ванная, – выплевывает она со злостью, указывая на одну из дверей. – Спальня, – на другую. Ее непринужденная и надменная манера поведения исчезает. Что-то давит ей на плечи, оно нависает над ней извне. Она сгорбилась и затихла, скользнув по лестнице обратно, не прощаясь. Я смотрю, как она уходит, ничуть не удивленная тем, как быстро меняется ее настроение. Это еще один звоночек, сообщающий, что она все та же Элли. Оборачиваюсь и смотрю на изображения, задаваясь вопросом, есть ли на них я. Но когда я слышу, что на кухне Элли и мой отец разговаривают на повышенных тонах, мной овладевает желание сбежать. Может, я и жажду правды, но, кажется, сейчас ее слишком много, еще слишком рано.

Пытаясь открыть дверь в спальню, трясу ручку, заело. Когда дверь поддается, я вижу, что внутри спальни ничуть не лучше. Пахнет сыростью и плесенью. Кровать выглядит маленькой, и облачко пыли окутывает меня, когда сажусь на ее край. Немного старой мебели, ничем не примечательная картина с бабочкой на стене, цвета то ли приглушенные, то ли выцветшие. Крюк над кроватью – видимо, остался от люстры. Узкая щель окна, двойной стеклопакет низкого качества с ромбовидном узором. Легкий сквозняк со свистом проникает внутрь, я понимаю, насколько ненадежна рама, когда пытаюсь открыть окно. Если ребенок облокотится на такое окно, то непременно выпадет. Впускаю немного воздуха в комнату. Долгожданное облегчение. Наконец-то я могу дышать.

Чуть левее, за шестью гаражами, вижу рабочих, они чем-то заняты на строительных лесах. Наблюдаю за тем, как они рубят елки, ряд посажен так, что ведет к входу в лес, и исследую память на предмет других воспоминаний. Помню ли я эти деревья? Пытаюсь представить их лет тридцать назад приземистыми, как кустики. Вероятно, тогда даже гаража еще не было. Однако ничего не вспоминается так, как тогда, на кухне. Замечаю механика перед гаражами, он вытирает машину, на которой я приехала. Двери раскрыты, и я вижу внутри свою сумку. Два моих джемпера и смена нижнего белья. Сигареты и валиум. И телефон. Непрочная связь с внешним миром, миром без прошлого, где воспоминания не выпрыгивают на меня из-за угла, просто потому что их не существует. На меня нисходит озарение, что я должна была наладить отношения с Антонио до того, как уеду. Потому что он – последняя ниточка к человеку, которым я так хочу быть, и это делает его моим спасательным кругом. Я смотрю на дверь, хочу спуститься. Хочу заполучить телефон, я действительно должна поговорить с Антонио. Но сейчас я чувствую себя в этой комнате как в западне.

Осматриваюсь и обнаруживаю старый телефон на прикроватном столике. Черный, с хрупким проводом, обмотка которого местами слезла. С раритетным дисковым номеронабирателем. Отклоняюсь назад, поднимая клубы пыли, матрас скрипит и стонет, не могу до конца согнуть колени, потому что кровать слишком маленькая. Поднимаю трубку, чтобы позвонить Антонио. Но вместо гудка слышу голоса:

– Да, она здесь, – говорит первый. Мужчина. Это он? Мой отец?

– Так что, она настояла? – спрашивает другой мужчина.

– Да. – Долгая пауза, дыхание. – Но это ненадолго. Надеюсь, ее можно будет держать под контролем.

– Ты скоро избавишься от нее, Морис. Немного осталось.

Морис. Да, Морис. Это его имя. Морис и Кассандра. Мои почти что родители.

– Ты прав. Как скоро ты сможешь приехать, чтобы закончить с бумажками?

Я плавно нажимаю на сброс, опуская трубку. Сползаю с кровати и накрываю уши руками.

– Я не хочу быть здесь, – шепчу, но даже сейчас знаю, что это не совсем правда. В глубине души, я знаю, зачем приехала. Выяснить правду, которую мне никто никогда не расскажет. Ни Элли, ни тетя Джемайма. Я приехала, потому что хочу знать, почему. Мне всегда нужно было знать почему. Почему я должна была покинуть это место и свою семью и жить с женщиной, которой была не нужна? Почему они оставили Элли, а меня отослали? И что же со мной не так, что после стольких лет, они ждут – не дождутся моего отъезда. Я приехала за недостающей частью себя, частью, которая осталась позади, частью, которую, я убеждена, мне нигде больше не отыскать.

Глава 5

Первый раз Элли нашла меня, когда я училась в школе, мне было тринадцать. Я не торопилась уходить домой, потому что был мальчик, Роберт Нил, которому не нравилось то, как я хожу: тогда моя левая нога порядочно тряслась, а правая, компенсируя это, делала слишком большие шаги. Вкупе с немного сгорбленной спиной это подарило мне кличку Бизон, неприглядную альтернативу Одноногой Айрини.

Нил был худощавым коротышкой, руки – слишком длинные для рубашек, штаны – коротковаты, так что лодыжки торчат. Он был беден, и это было заметно. Кожа всегда болезненно бледная, сероватая, как будто ему не хватает железа из бесплатных школьных обедов, которые ему приходилось есть, потому что родители не могли позволить себе кормить его дома. Каждый день без отдыха и выходных он слонялся за школьными воротами, поджидая меня.

Я думала, что выждала уже достаточно, но спустя сорок минут после звонка он все еще ждал. К тому моменту, когда я его увидела, повернуть обратно было уже невозможно. Тогда я низко опустила голову и пошла быстрее. Раздался звук «хххххуууумммммммм», подражающий бизону, гортанный и низкий, насколько мог позволить ломающийся голос мальчишки. «Ххххууууммммммм» – затянули три его дружка, их голоса быстро слились в единый хор. Они дадут мне пройти, но тут же сядут мне на хвост, эта часть игры еще больше выбивала меня из колеи.

Именно в тот момент Элли появилась передо мной, какой я ее раньше не видела. Ей было семнадцать тогда. Розовые волосы убраны в хвостики, колечко в носу блестит на солнце. Сначала я ее не узнала, но потом заметила у нее на лбу маленький треугольный шрам, который всколыхнул смутные воспоминания о единственной нашей встрече в мои девять лет. Встречу устроили наши родители, но жалели об этом, наверное, всю жизнь. После того случая тетя Джемайма сказала, что нам нужно переехать, чтобы Элли не смогла нас найти. Она бы с радостью уехала и в другую страну, если бы дядя Маркус согласился. Потом Элли отыскала в Эдинбурге одну из наших кузин, проследила за ней до дома. После этого найти мою школу не составило труда.

– Привет, – сказала она настолько радостно, насколько это вообще возможно. Мальчишки остановились сзади, уперев руки в колени, пытались отдышаться. Она сказала это так, будто мы были закадычными друзьями, как будто я ее знала.

– Привет, – ответила я, мой голос дрожал, потому что я готова была заплакать, щеки налились румянцем от усилий, боли и позора. Но она прошла мимо меня, направляясь прямо к Роберту Нилу, и радостное выражение сошло с ее лица. Мальчики пытались убежать, понимая, что игре пришел конец, но она поймала Роберта за капюшон. В девяносто шестом все трудные подростки, даже совсем нищие, носили под униформой такие кофты, хотя это было запрещено.

– Ты, мелкий ублюдок, – сказала она и залепила ему пощечину. Он вырывался и дергался, молотя ногами и брыкаясь, я же могла думать только о том, что завтра, когда ее здесь не будет, я получу сполна. Я думала, что он даже может меня убить.

– Отвали, чокнутая сучка, – орал он. Он еще не успел закончить фразу, как она приложила его об землю. Я имею в виду – она именно что бросила его оземь, как бросают шар для боулинга, или как бьют посуду, или как поступают тогда, когда основная цель – сломать, разбить. Я завизжала и отпрыгнула, когда он ударился о землю. Один из передних зубов вылетел из его рта, по подбородку потекла кровь. Элли повернулась ко мне и улыбнулась, немного приподняв брови, а потом ударила его прямо между ног. Он закричал от боли, но она только смеялась. Я не могла поверить своим глазам. Посмотрела по сторонам, есть ли свидетели, словно я ее сообщница. Но никого не было рядом. Окна домов не выходили на этот участок дороги. Она подобрала хорошее место.

– Маленьким ублюдкам не нужны яички между ног, – сказав это, она еще раз ударила его. – Я наблюдала за тобой последнее время. – После двух дополнительных ударов она схватила меня за руку и пустилась в бег. Я плелась сзади, и рюкзак, весь разрисованный в прошлом году моей кузиной, подскакивал вверх и вниз.

Мы добежали до зеленого «Вольво», припаркованного за углом. Помню, что почувствовала большое облегчение, потому что мое бедро не выдержало бы больше. Я села на место пассажира, и глядя на нее, когда она везла нас к «Макдоналдсу», не могла поверить в то, что она только что сделала. Мы взяли бигмаки и шесть порций картошки фри на двоих, Элли смеялась над тем, как она отмутузила Роберта Нила. Я тоже смеялась, но как-то неубедительно. Я не могла сосредоточиться, в моей голове был только неукротимый страх: что же будет завтра? Потом она купила мне горячий пирожок с яблоком, и я так старалась выглядеть благодарной, что обожгла губу. Когда мы ели, она непрерывно жгла спички, держа их до тех пор, пока огонь не дойдет до кончиков пальцев. В какой-то момент я даже почувствовала запах жженых ногтей.

– Я твоя сестра, ты же знаешь, да? – спросила она позже, когда мы сидели на скамейке, кидая голодным уткам камешки. Я смотрела на круги на воде, чувствуя ее взгляд, но что мне ответить? Я не была уверена, поэтому после долгой паузы кивнула, так и не обнаружив верного ответа.

– Это значит, мы должны проводить больше времени вместе, – она развернула мое лицо к себе и убрала пряди волос с глаз. Не зная куда смотреть, я уставилась на ее пирсинг.

– Они этому не будут рады, знаешь. После того раза. Помнишь, что тогда было, да?

На этот вопрос я кивнула без промедления. Я не хотела думать ни о том, что произошло в тот день, когда мне было девять лет, ни о машине «скорой помощи», ни о холоде, ни о том, что тете Джемайме пришлось переехать вместе со всей семьей, чтобы держаться подальше от Элли.

– Да, я помню.

– Хорошо. Они ведь не могут остановить нас, Айрини. Никто не сможет, – она наклонилась и поцеловала меня в губы. Я почувствовала ее язык у себя во рту, мокрый, сладкий, как яблочный пирожок, который она только что съела, но холодный от шоколадного коктейля. Я не двигалась. Это не было чем-то сексуальным, скорее, похоже на лягушку, поймавшую муху. Думаю, она просто хотела проверить, позволю ли я. После того как она отбила Роберту Нилу яйца, я бы позволила ей что угодно. И хотя я не могу отрицать, что ощущала какой-то смутный страх, она была для меня героем, и этот образ закрепился за ней на следующие пять лет.

– Ничто не может разделить нас, ты должна знать это. Но это будет нашим маленьким секретом, – сказала она перед тем, как бросить меня там с молочным коктейлем, не имеющую ни малейшего понятия, как добраться домой.

Роберт Нил больше не приставал ко мне. Родители отвезли его в больницу, где ему удалили одно яичко, потому что оно воспалилось и стало чернеть. С тех пор все звали его Однояйцевым. В школе меня спрашивали про это происшествие, и я подтвердила, что была там. Сказала, что не знаю нападавшую, и что я сбежала, ударив ее рюкзаком. Помогло также, что один из парней утверждал, что у нее были розовые волосы, а другой – что голубые. Когда я увидела ее в следующий раз, они были черными.

Это был конец. Элли все сошло с рук. Конечно, тетя Джемайма знала правду, и они с дядей Маркусом ругались по поводу «чокнутой семейки» ее брата. Тетя хотела снова переехать. Дядя Маркус отказал. Они хотели, чтобы я сменила школу. Отказалась я. Наверное, я должна была бы им посочувствовать, я ведь доставляла столько хлопот. Но сочувствия не было. Да и вообще, они пытались держать меня подальше от моей спасительницы. От Элли.

Я должна бы испытывать жалость и в отношении Роберта Нила, но его я никогда не жалела. Даже сейчас, будучи взрослой, я не могу соболезновать его потере, хотя мне снятся сны о нем не реже раза в месяц. Честно сказать, он еще должен быть благодарен Элли: он только-только восстанавливался после операции и не ходил в школу, когда дело дошло до разборок с Марго Вульф – еще одного человека, который меня ненавидел. Иначе имел бы все шансы обрести звание насильника с одним яйцом.

Глава 6

Я стою перед окном и вдыхаю прохладный вечерний воздух. Здесь, на севере, значительно холоднее, здесь меня не согреет жар кипящего жизнью бетонного города. Я шарю по карманам, достаю пачку сигарет и закуриваю. Вдыхаю дым, втягиваю его внутрь себя. Снова смотрю наружу, выпускаю дым и замечаю, что невысокий мужчина, что вертелся у «Мерседеса», оставил машину без присмотра с открытыми дверьми. Перед тем как потушить сигарету об стену, затягиваюсь последний раз, машу, прогоняя дым в окно, и шагаю к двери. Готовлю себя к открытому столкновению, прислушиваясь, нет ли за ней, случаем, привидений, но распахнув ее, не слышу и не вижу никого. Жертвую тишиной в пользу скорости и мчусь через дом по красному ковру, словно некая вип-персона. А я-то всегда думала, что ирония – вещь забавная.

Продолжаю движение по коридорам, жалея, что не уделяла им должного внимания, когда мы шли с Элли. Только два поворота на выбор, но они выглядят совершенно одинаково, а возможность столкнуться с кем-то из обитателей этого дома при неверном выборе как-то не внушает мне трепетных мыслей о семейном воссоединении.

Я решаюсь повернуть направо, и – о, удача – оказываюсь на кухне. Меня снова посещают воспоминания. Вновь я вижу себя ребенком, ползающим по полу. «Молодец! Смелая девочка! Время раскрыть свои крылья», – я слышу это так, будто бы она, кем бы она ни являлась, сейчас здесь, со мной.

Итак, в прихожую. В глубине дома слышу голоса, в одной из смежных комнат. Уверена, один из них я слышала по телефону. Элли здесь нет, она не помешает мне. Я могу пойти и поговорить с ним прямо сейчас. Но нужно достать телефон. Поэтому я неловко пробираюсь к двери, восстанавливая дыхание, только когда оказываюсь снаружи.

Подходя к машине, я слышу, что рядом с одним из гаражей кто-то есть. Не хочу, чтобы меня заметили, поэтому быстренько хватаю сумку и поворачиваю к дому. Проверяю ее содержимое, но телефона не обнаруживаю.

– Вы не это ищете? – сзади меня стоит тот тучный мужчина, который вытирал автомобиль. В руках он держит мой телефон.

– Да, именно, – забираю его. В центре экрана идеально ровная дырка, от которой паутинкой расходятся трещины.

– Вы, должно быть, выронили его, когда выходили. – Он вытягивает грязную тряпку из-под слишком уж сильно затянутого пояса и вытирает руки. Мы обмениваемся легким рукопожатием, и он указывает на пол:

– Я нашел его прямо здесь. – Он сует тряпку обратно за пояс и поправляет складки на рубашке. Она неопрятная, с полосами грязи на животе, там, где неоднократно соприкасалась с машиной.

Я присаживаюсь на корточки и провожу пальцами по земле, как детектив в поисках улики. Нахожу осколки и, соглашаясь, киваю перед тем, как встать. Жму кнопку включения несколько раз, мерцание вспыхнувшего экрана напоминает последние удары сердца перед смертью. Телефон скопытился, и мое раздражение выплескивается наружу, как будто я неконтролируемый подросток:

– Не могу поверить, что он сломался.

– Может, вы наступили на него, – откликается мужчина, пытаясь рассмотреть его поближе.

– Я так не думаю.

Я показываю ему свою миниатюрную ступню, как будто ее размер может доказать мою невиновность.

– Да, кто знает, уже неважно. Так или иначе, спасибо, – бормочу, в моем голосе не слышно благодарности даже отдаленно. Уже собираюсь смыться с сумкой на плече, когда он обращается ко мне:

– Мисс Айрини, – говорит он. Так странно слышать здесь свое имя. Как будто я имею к ним отношение, как будто какая-то часть моей жизни привязана к этому месту. Обернувшись, вижу, как он ковыряет гравий на дорожке носком ботинка.

– Если вам что-нибудь будет нужно, пока вы здесь, я буду рад помочь. Если вы захотите уехать, просто скажите, в любое время. Я отвезу вас куда вам понадобится.

Я киваю, улыбаюсь, стараясь, чтобы улыбка не казалась неблагодарной.

– И в то же время будьте помягче с мисс Элеанор. Она, хм…

Он останавливается, и я удивляюсь, что же это ему так трудно озвучить.

– Ей не по душе отвечать на вопросы. Знаю, здесь может быть неуютно. Атмосфера такая… – Он умолкает, возвращая потревоженный камешек на место.

– Ох, – улыбается с легким смешком, – только послушайте, вы только приехали, а я тут начинаю.

– Ничего страшного, – уверяю его. – Но что вы имеете в виду?

Я уже поняла, что этот дом полон секретов, и что-то в его взгляде, таком жалостливом, убеждает меня, что некоторые из них – обо мне.

– О, да знаете, просто большой старый дом, – смеется он, но не выглядит искренним. – Ночью то скрипит, то стучит что-то.

Я снова смотрю на первый этаж, облицованный плоскими деревянными панелями в стиле семидесятых, на уродливые двойные окна, на коринфские колонны на крыльце. В сером свете сегодняшнего дня выглядит даже уродливее, чем я могу представить в солнечный день, например. Какая-то сборная солянка из всего, что мои родители, видимо, считали элегантным.

– В любом случае, просто сообщите мне, если вам что-то понадобится. Меня зовут Фрэнк.

– Хорошо, спасибо, Фрэнк, – отвечаю, направляясь обратно. Добравшись до входной двери, я бросаю взгляд назад, обнаруживая, что он все еще смотрит на меня с таким сочувствием, которое я никак не могу понять, ведь я всего лишь посторонний человек.

Вернувшись в комнату, я бросаю сумку рядом с кроватью. Ложусь, ноги приходится согнуть, ступнями касаюсь края кровати. Переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. Он белый, с редкими коричневыми пятнами от воды, видимо, они здесь очень давно. Взгляд блуждает по вещам в комнате в поисках чего-то, на чем можно сфокусироваться. Я утыкаюсь глазами в картину с блеклыми бабочками и вспоминаю слова, которые услышала на кухне. «Молодец! Смелая девочка! Время раскрыть свои крылья!» Через какое-то время я поднимаюсь с постели и снимаю картину со стены. Образовывается окошко – краска чистого лимонного цвета. Я засовываю ее за комод. На комоде стоит статуэтка: гриб, на нем сидит маленький мальчик, ногой он играется с шерстью кролика, который сидит под грибом. Открываю ящик и кладу статуэтку туда.

Поднимаю трубку старого телефона. Набираю домашний и надеюсь, что Антонио ответит. Мне нужно поговорить с кем-то, кто находится вне этого дома, и кто это может быть, кроме Антонио. После трех гудков он берет трубку.

– Эй ты, – говорит он.

– Привет, – удивляюсь. – Как ты узнал, что это я?

– Рини, привет, – он замялся. – Определитель номера, междугородный звонок. В общем-то просто угадал.

Наступает тишина, и я понимаю, что он все еще зол на меня. Не за ссору, которая случилась прошлой ночью, но за все то, что осталось недосказанным.

– Я добралась благополучно, – начинаю с чего-то легкого, с очевидного. – Но мой телефон сломался.

– Я рад, что ты в порядке, – он опять делает долгую паузу, а потом я слышу, что он расслабился, его голос смягчился и потеплел:

– Как дела?

Теперь моя очередь молчать. Понимая, насколько все хрупко между нами, я решаю солгать:

– Со мной все хорошо. Никаких проблем.

– Хорошо, – говорит он. Да, все хорошо. Идеально. Чудесно, просто превосходно. Два идиота врут друг другу, потому что ни один из них не хочет смотреть правде в лицо. «Прости» крутится у меня на языке. Было бы правильно произнести это слово, но я не уверена, за что именно прошу прощения. Не уверена, что знаю, с чего начать.

– Долетели нормально. Она забрала меня из аэропорта.

– Твоя сестра? О, правда? – Не дожидаясь подтверждения, он снова спрашивает:

– И как все прошло?

Я делаю глубокий вдох перед тем, как ответить:

– Думаю, нормально, – делаю паузу. – Она привезла меня сюда, в дом. Я в одной из спален. Это их телефон.

Секунду он молчит, а потом пытается скрыть удивление.

– Как комната? Удобная?

– Нормальная.

Приподнимаюсь на кровати и облокачиваюсь на подушку. Я перестала прислушиваться к признакам жизни за пределами этих четырех стен. Вместо этого я смотрю на верхушки деревьев, что колышутся за гаражами, там, где их подрезают рабочие. Чувствую, как на глазах наворачиваются слезы, и надеюсь, что голос не подведет и не выдаст мое состояние.

– Когда похороны? – я слышу, как он зажигает сигарету, и тоже хочу покурить, так что лезу в карман, достаю из пачки красных «Мальборо» одну штуку и зажимаю ее в зубах.

– Я не знаю, – отвечаю, поднимаясь с постели, чтобы прикурить. Беру в руки телефонный аппарат и двигаюсь к окну. Негибкая петля провода вытягивает за собой из-за шкафа клочки грязи и еще больше пыли. – Думаю, скоро.

Прислоняюсь к окну и смотрю наружу, теперь я вижу там своего отца. Тело покрывается мурашками. Он что-то держит в руках, бокал с чем-то коричневым, от этого у меня чуть ли слюнки не текут. Небрежно пуская клубы дыма сигарой, он смотрит на то, как рабочие хлопочут у деревьев. Подъезжает автомобиль, из него выходит другой мужчина, низкий, толстый в талии, с красными щеками и ярким всполохом рыжих волос. Отец выходит ему навстречу, они пожимают руки. Мужчина достает из машины дипломат. Они поворачивают к дому, и мой отец поднимает взгляд на меня. Теперь тени не мешают мне рассмотреть его.

Я отхожу в глубь комнаты. Я пока не готова наложить его настоящее лицо на собственное представление о том, как он должен выглядеть. Столько раз я его представляла персонажем из моих фантазий о семье. Он всегда был сильным и широкоплечим, а я маленькой и нуждающейся в его помощи. Идеальные отец и дочь. Когда я обдирала коленку, я представляла, что он успокаивает меня, берет мое лицо широкими ладонями, приговаривая, что все будет хорошо, пока тетя Джемайма обрабатывает рану. Так же и когда я просыпалась бы от кошмара. Но теперь он передо мной куда более тщедушный, чем я надеялась. Закрываю окно, чтобы стать лишь тенью за стеклом. Мы два незнакомых друг другу человека, но он точно знает, кто я. Так же как и я знаю, кто он. Сила крови.

Поколебавшись, я возвращаюсь к окну, смотрю вниз, делая себя видимой в последних лучах уходящего дня. Понимаю, что пусть его лицо мне незнакомо, он похож на портреты на стенах в прихожей. Даже отсюда я вижу, что у него те же синевато-серые глаза, как у людей на портретах, а каштановые волосы похожи на мои. Ничего схожего с соломенно-желтым цветом волос Элли. Его длинный, угловатый нос, резкий и квадратный как мясной тесак, бросает тень на щеке.

– Рини, ты тут? – раздается голос на том конце провода. Я продолжаю смотреть, пока мужчины не исчезают из вида, заходя в дом. – Ты меня слышишь?

Я отхожу от окна и сворачиваюсь на кровати в позе эмбриона, слушая голос Антонио. Мне не радостно от встречи с отцом. Сначала я подумала, что он рад меня видеть, но после того, как подслушала телефонный разговор, понимаю, что я не тот человек, за которого у него болит сердце. О котором бы рыдал ночами. Впервые я задаюсь вопросом, а существует ли вообще то, что я надеялась здесь отыскать. Но хорошо уже, что он не может теперь притворяться, что меня не существует. Теперь я, вероятно, из давнего воспоминания перешла в категорию «болезненное напоминание о неудачном решении». Может быть, я для него теперь как пульсирующая болью язва в желудке. Готова поклясться, что это так.

– Рини, ты тут? – в его словах слышится отчаяние.

– Да, – шепчу, мой голос дрожит. – Я здесь. Я… – Не знаю, что сказать. Я что? Глубокий вдох, перед тем как еле-еле прошептать:

– Это он.

– Кто? Твой отец?

– Да, – накручиваю телефонный провод на палец. Осматриваю комнату, ищу что-то, что подтвердит мою принадлежность этому месту. Слезы стекают по щекам. – Нужно закончить разговор, вдруг они поднимут трубку. Я перезвоню тебе позже.

Вешаю трубку, хотя Антонио продолжает говорить. Встаю, хватаю сумку и бросаюсь к двери. Даже открываю ее так, будто бы сейчас уеду насовсем. Я могла бы спуститься вниз, попросить Фрэнка увезти меня подальше, если, конечно, смогу заставить себя переступить порог. Но я не смогу, куда мне ехать? Обратно к Антонио? Домой? Если так, то смысл был вообще сюда приезжать? Я должна знать, почему этот дом перестал быть мне родным и почему родители столько лет держали дистанцию. Бросаю сумку на кровать и принимаю валиум.

Успокоенная медикаментами, я осмеливаюсь спуститься на кухню. Такое чувство, что я прячусь, как будто должна стыдиться того, что нахожусь здесь. Ненавижу это чувство. Я приехала сюда с целью и должна ее достичь. Поэтому я иду к прихожей, на звук голосов, собрав в кулак остатки смелости, уверенная, что все станет проще, если я смогу просто поговорить с ним. Слышу приглушенные голоса, но я пока слишком далеко, чтобы различить слова. Прохожу по темному коридору и вижу их, двух мужчин, один из которых – мой отец. Прячусь в нише одной из дверей, и наблюдаю за ними.

– Один раз, здесь, – отец наклонился над столом, его освещает только тусклый свет старой медной лампы. Он что-то пишет под диктовку.

– Здесь тоже?

– Да, копия будет у меня, – отвечает незнакомый мужчина. – Лучше так, на случай, если она поднимет шум.

Отец кивает в знак согласия, но шепчет:

– Потише. Она наверху. Я не хочу, чтобы она нас услышала. – Он разглаживает бумаги, и я слышу, как он говорит:

– Нет, спасибо. На этом все.

Я пытаюсь подобраться ближе, но только я подкрадываюсь, из кабинета выходит пожилая женщина в фартуке и с подносом. Сначала она меня не видит. Но заметив меня, пытающуюся спрятаться за дедушкиными часами, быстро закрывает за собой дверь. Наглухо. Степень моей уверенности резко падает, сникает, как увядший цветок. Я ретируюсь на кухню и закрываю дверь за собой. Осталось ли здесь что-то для меня?

Шарю по шкафам, пока не обнаруживаю бутылку хереса за пачкой затвердевшей муки. Когда слышу шаги, приближающиеся из прихожей, я спешу к спальне, сворачиваюсь клубочком под пыльными простынями, левая нога свисает с кровати, ноет после лестниц и спешки. Мне холодно, и я достаю еще один джемпер из сумки и накидываю на плечи. Замираю, становлюсь неподвижной, чем-то таким же позабытым, как эти картины и статуэтки, которые оставили здесь выцветать. И я, и эта комната застряли в прошлом. Закрытая книга, запечатанный сундук. Я одна продолжаю искать людей, которых, похоже, и не существует.

Перед тем как заснуть, я слышу звук автомобиля. Поднимаюсь и вижу четырех мужчин, сильных, одетых в черные костюмы. Сразу же понимаю, кто они и зачем приехали. Смотрю, как они открывают заднюю дверь автомобиля и вытаскивают черный гроб. Потом они уезжают.

Глава 7

На следующее утро я просыпаюсь со свинцовой головой, и меня переполняют сожаления. Все эти годы я ошибалась, думая, что возвращение домой поможет мне обрести чувство принадлежности к чему-то большему. Детские бредни. Здесь я не чувствую умиротворения, на меня не пролился водопад, облегчающий боль. Я все та же Айрини.

Желудок бурчит, неистово требуя еды. Я не ела уже много часов. Тянусь к тумбочке за телефоном, но потом вспоминаю, что он сломан. Бросаю взгляд на домашний телефон, раздумывая, не позвонить ли Антонио. Однако отказываюсь от этой идеи, хотя, насколько я помню, обещала перезвонить ему.

Из окна льется свет, и глаз цепляется за лимонный кусок стены, с которого я убрала картину. Сажусь, свесив ноги с кровати. Погода великолепная, облака рассеялись, и сияет солнце. Вдали я вижу горы, чуть ближе – деревню и церковь. На склонах ближайших холмов разбросаны внушительные дома, и вид весьма красивый. Достаю из сумки бутылку валиума, но убираю ее обратно нетронутой.

«Здравствуй, новый день», – говорю я себе.

Во внутреннем кармане сумки нахожу небольшую фоторамку. Антонио купил ее пару лет назад. Поместил туда нашу фотографию, обычно эта рамка стоит на его тумбочке. Похоже, он подложил ее, пока я не видела. Я хотела оставить ее в сумке, но в этом незнакомом месте вид его лица меня не задевает. По крайней мере, фото, где мы в Италии вдвоем – это неплохое напоминание, что я в состоянии строить собственную жизнь, хотя бы такую хлипкую. Мы чувствовали себя счастливыми в то время, когда была сделана эта фотография. Ставлю рамку рядом с кроватью.

Быстро прохожу мимо лестницы, и орошаю лицо водой, близкой по температуре к кипятку. Почему-то ванная покрашена в мягкий оттенок нежно-голубого. Сейчас краска уже состарилась и отваливается гигантскими кусками, как от экземы. Я полощу рот, опираясь на края раковины, потому что ноги слабеют. Провожу рукой по зеркалу, и появившееся отражение напоминает мне, как мало я похожа на отца.

Дотягиваюсь до крана и выключаю воду. Как только она перестает литься, раздается скрип половиц за дверью. Я смотрю вниз и через щель, где дверь неплотно прилегает к полу, вижу движение тени. Может быть, это та пожилая женщина. А может, это Элли. Я быстро закрываю щеколду, и тут же ручку поворачивают снаружи. Отпрыгиваю, дверь трясется.

– Ты здесь, Айрини?

Это Элли. Она еще раз дергает ручку, налегает на дверь. Я вижу, как пошатнулась дверная рама, слышу еле уловимый звук трескающегося дерева. Я налегаю со своей стороны, молясь, чтобы она остановилась. Что ей нужно?

– Я внутри. – Отступаю назад, она отпускает ручку. Почему она хочет войти? – Только что приняла душ.

Она снова проверяет дверь. Дверь не поддается:

– Приходи завтракать. Поторопись, – говорит Элли чуть более чем просто раздраженно.

Сидя на краю унитаза, слежу за тем, как исчезает тень ее ног. Убедившись, что она ушла, я сижу в тишине еще пять минут перед тем, как покинуть ванную. Ощущение, что мне снова тринадцать, и я прячусь в школьном туалете в надежде, что Роберту Нилу надоест меня ждать. Но теперь я прячусь от Элли, которая тогда была моим героем. Однако с тех пор многое изменилось. Много чего произошло с того дня, когда она выручила меня.

Делаю шаг из ванной и иду к спальне, одним глазом следя за лестницей, вдруг она еще ждет меня там. Бросаю взгляд на изображение, где мы с Антонио сидим перед фонтаном Треви во время незапланированной поездки в Рим, которую он мне подарил, оплатив моими деньгами. Сперва казалось логичным открыть ему доступ к моему банковскому счету, я знала, что он зарабатывает немного, и отчаянно желала, чтобы он был со мной. Но пока мы гуляли там вдвоем, я оплатила слишком много очаровательных итальянских палантинов, которые никогда не ношу. Потом были путешествия за границу. Ужины в ресторанах. Сначала меня это не волновало. Но потом он начал покупать подарки и себе. Мне пришлось тайком открыть еще один счет, на который я могла сцеживать деньги на оплату чеков. Я поняла, что деньги были одним из моих достоинств, и чем меньше становилось их, тем меньше становилась его привязанность.

Но я решаю забыть о раздражении, поскольку обращаю внимание на рамку, которая стоит не на том месте, где я ее оставила. Смотрю на сумку, валяющуюся на полу, я уверена, что оставляла ее рядом с кроватью. Это у меня галлюцинации после вчерашнего валиума? Или это Элли была здесь и трогала мои вещи?

Я захожу на кухню, и теперь воспоминания не всплывают в голове, как раньше. Вместо них меня встречает хрупкая морщинистая женщина, близкая к пенсионному возрасту, она делает что-то у раковины. Она одета в серое свободное платье, сверху – белый фартук. Женщина из домашнего персонала, это на нее я вчера наткнулась. То ли игнорирует меня, то ли не слышит. Я пересекаю комнату, и она замечает движение краем глаза. Поворачивается, половина ее лица расплывается в улыбке, а вторая половина застыла навечно.

– Доброе утро, – говорю я. У нее доброе, простое лицо, без ужимок и без прикрас. Именно так каждый из нас представляет бабушку. На лице нет косметики, с коротко стриженными волосами она тоже ничего особенного не сделала, на считая двух заколок за ушами. Когда-то она перенесла инсульт. Левая рука заметно слабее правой, плетью повисла вдоль ноги. Я всегда испытываю естественную симпатию к больным, поэтому подхожу к ней, не скрывая хромоты, которая только усилилась после вчерашнего лихорадочного сна в малюсенькой кроватке.

– Доброе утро, – отвечает женщина, едва заметно проглатывая звуки. Вероятно, с ней поработал хороший логопед.

– Вы голодны, Айрини? – она подходит ко мне, берет меня за руку. Осматривает меня с головы до ног, уделяя особое внимание – отмечаю я про себя – моему искореженному бедру.

– Как радостно вдруг увидеть вас, хоть и при таких обстоятельствах. Вы, должно быть, совсем запутались во всем этом.

Она не ждет от меня ответа, и вообще почему-то выглядит смущенной. Может, потому что ей пришлось спугнуть меня вчера.

– Если вы ищете мисс Элеанор, то это прямо и третья дверь направо.

Махнув рукой в сторону прихожей, она отводит взгляд, как будто бы вдруг смутившись.

– Они завтракают там.

Я киваю, и пожилая женщина дарит мне еще одну асимметричную улыбку. Уперев взгляд в пол, я прохожу по увешанной картинами прихожей, мимо лестницы, прямо по коридору. Мимо нескольких комнат, на которые предпочитаю даже не смотреть. Боюсь того, что могу обнаружить в них. И даже не знаю, кого боюсь больше, живых или мертвых. Третья дверь распахивается, как только я подхожу к ней.

Увидев меня, мой отец замирает на пороге. Я отхожу назад, к стене. Он бросает короткие взгляды по сторонам в поисках выхода, его щеки розовеют от того, что он словно забыл, как дышать. Прекрасно знакомая с таким удушьем, я понимаю его нужды и отступаю в сторону, чтобы отец мог не смотреть на меня. Я предполагаю, что он сейчас промчится мимо, может, слегка поправит галстук, чтобы скрыть неловкость. Но он не делает этого, рассматривая меня всю целиком, урывками глядя по сторонам. На мое колено, обратно на пол. На пальцы, опять на пол. На шрамы на бедре, если он подключит свое воображение или, возможно, воспоминания, которых нет у меня. Мой пульс учащается, желудок ухает вниз. Я начинаю сползать по стенке, ощущая, как вздутые обои собираются под моими ладонями, словно кошачья шерсть. Отец смотрит опять – на уровень груди, потом подбородка, потом сиюминутный взгляд на лицо. Открывает рот, чтобы сказать, что-то, но не успевает, потому что пожилая женщина плетется с кухни с тележкой, проталкивая ее между нами – тележка словно откуда-то из семидесятых, с золотыми ножками и белым пластиковый подносом сверху.

Ее появление разряжает атмосферу, ну или уничтожает какую-то связь, что-то, что удерживало нас здесь. Он стремительно уходит, одной рукой держась за опущенную голову. Женщина подталкивает меня к обеденному залу, направляя своей тележкой, как фермер заблудшего ягненка. Я оборачиваюсь, смотрю на отца, который, шатаясь, уходит, и хочу, чтобы он обернулся. Но он исчезает за одним из углов, и у меня нет больше желания оставаться в коридоре.

За огромным овальным столом я обнаруживаю Элли, наблюдавшую всю эту сцену. Теребя краешек своего джемпера, сажусь, от ее взгляда у меня потеют руки. Окна комнаты выходят на просторную зеленую лужайку, такую ухоженную, что даже сам ее цвет подтверждает ее рукотворность. На мгновение мне кажется, что я чувствую запах травы, чувствую коленками влажную грязь, ползая на руках. Еще одно воспоминание? Щелчок закрывшейся двери позади сбивает меня. Я поднимаю взгляд: Элли смотрит на меня в упор, ее брови нахмурены, глаза сфокусированы. Я прямо-таки чувствую, как она пытается проникнуть своими кривыми пальцами мне в голову, пытается копаться в моих мыслях.

– Твое присутствие его расстраивает, – говорит она, даже не отдавая себе отчета в том, что эти слова могут расстроить и меня. Я понятия не имею, хочет ли она извиниться за него, поднять мне настроение или просто констатировать факт. Любой из вариантов возможен. Есть еще четвертый: она хочет задеть меня. Но его я не могу принять, потому что невыносима даже мысль о том, что я приехала туда, где она наслаждается моими страданиями.

– Мое присутствие здесь и меня расстраивает в каком-то смысле, – смело отвечаю я. – Поэтому я и хотела остановиться в отеле.

Пожилая женщина ставит передо мной тарелку с тостом и яичницей всмятку, следом за ними – стакан водянистого сока. Я ерзаю, пытаясь поудобнее устроиться на деревянном сиденье. Яичница кажется холодной, но улыбка старушки вызывает у меня желание угодить ей. Набираю полный рот, и стараюсь всем видом показать одобрение.

– Очень вкусно, – бормочу я. Женщина, вновь улыбнувшись, кладет мне руку на плечо.

– Едва ли, – комментирует Элли, постукивая по столу кончиком ножа. – После того, как она едва не умерла, у нее уже не такая твердая рука. Всегда пересаливает.

Блеск лезвия переносит меня в тот день, когда мне было восемнадцать, и когда я поняла, что нет другого выхода, кроме как вырвать Элли из своей жизни. Я помню ее слова, как будто это было вчера. Я воткну его в тебя, черт, я обещаю. Я тебя, мать твою, зарежу, если ты к нему еще раз приблизишься. Неосознанно прикасаюсь к горлу, и ее лицо озаряет тень злобной улыбки. Я знаю, что она думает о том же, о том, что сделала. Я просто знаю это. Чувствую, как будто мы единое целое, и наши мысли соединены.

Она вонзает нож в дерево, не сводя глаз с кухарки. Я нахожусь в некотором шоке, и мне отчаянно хочется исправить ситуацию, так что я, улыбаясь, глотаю ком пересоленных яиц и дотрагиваюсь до руки женщины, чтобы отвлечь ее от Элли. Но я вижу, что эти слова задели ее.

– А что? – продолжает она, ничуть не смутившись. – Думаешь, что ты все та же? Он должен был избавиться от тебя, да и докторам давно пора на тебя забить. Не понимаю, что они пытаются спасти.

Она смотрит на меня, а я запиваю яичницу глотком сока.

– Ты, конечно же, со мной не согласна, – говорит Элли. – В конце концов, ты одна из этих докторов. Думаешь, что можешь спасти мир, что лучше других.

– Яичница вполне нормальная, – тихо повторяю, а старушка стыдливо увозит тележку обратно на кухню. Когда за ней закрывается дверь, я говорю:

– Это было грубо, – надеюсь, что сказала это достаточно громко, чтобы было слышно и за дверью.

– А раньше тебе нравилось это качество во мне, – говорит Элли, намазывая треугольничек тоста маслом, а после – джемом. – Ты мне так говорила. Тебе нравилась моя способность выбивать людей из колеи. Безупречный метод, чтобы причинить боль нашим родителям.

– Они не мои родители, – неуверенно отвечаю, демонстративно загребая пересоленные яйца вилкой.

– Нет, твои. Помнится, это ты примчалась к женщине, которая лежит сейчас мертвая в соседней комнате.

Я, поперхнувшись, роняю вилку, и по накрахмаленной белоснежной скатерти разлетаются кусочки яичницы. Ехидный смешок, который вырывается у нее, звучит так же неуместно, как звучал бы на похоронах. В моей голове эхом откликается детское желание: «Пусть я буду ей нужна, пусть я буду ей нужна».

– Итак, – продолжает она, аккуратно положив нож и вилку на тарелку. – Осталось еще кое-что, что мы должны обсудить. Она приехала. Вчера, поздно вечером, когда ты была наверху с хересом и валиумом. Она лежит в главной гостиной, и ты посмотришь на нее позже. Похороны будут в ближайшие два дня.

Я опускаю салфетку на стол, раскладываю ее параллельно к неиспользованной ложке для хлопьев.

– Тебе понадобится одежда, потому что ты с собой не взяла ничего приличного. И не надо делать такой удивленный и оскорбленный вид. А что? Я видела, что у тебя в сумке. Большое дело. Мы сестры, в конце концов.

– Почему? – спрашиваю, не надеясь на ответ.

– Я приходила, чтобы поговорить с тобой. Не так уж часто мне это удается, не так ли, особенно после того, как ты перестала отвечать на звонки.

Она выделяет каждое слово, чтобы не оставалось никаких сомнений, кто именно виноват в том, что мы перестали общаться. Она хочет получить преимущество, сыграть роль жертвы.

– Шесть лет я не знала, как до тебя добраться. Только сейчас тетя Джемайма согласилась дать мне твой номер, и то, только чтобы самой с тобой не говорить.

Она выхватывает еще один кусочек тоста из хлебницы, тыкает ножом в масло и намазывает на хлеб. Упоминания тети Джемаймы достаточно, чтобы заткнуть меня. Я знала, что это она дала мой номер. Я должна быть рассержена. Я и была, пару ночей назад. Но здесь и теперь пробудить этот гнев не так просто.

Дядя и тетя старались держать со мной связь, когда я уехала учиться в университет, несмотря на очевидные опасения. Но игра в кошки-мышки, которую я вела с Элли, меняя дома и телефонные номера, затрудняла общение. В какой-то момент мы потеряли контакт. Я потом однажды попыталась возобновить его, незадолго до появления Антонио в моей жизни. Но все было не так, как прежде. Взрослая я вписывалась в их семью даже хуже, чем когда была ребенком.

– Я должна была застать тебя врасплох, рано утром, с незнакомого номера. Не знаю, что я такого сделала, что ты меня так ненавидишь, разве что была нужна нашим родителям.

Мои щеки вспыхивают, мне так неловко:

– Они не наши родители, – говорю я. – Они твои, и только твои. Сколько раз мне повторять?

– Я знаю, что ты лжешь, Айрини, но так уж и быть. Думай, что хочешь. – Она швыряет на тарелку недоеденный тост. Она снова оживлена, потирает руки, как будто бы у нее уже созрел дельный план.

– Так о чем я. Моя мать вернулась вчера. Скоро мы посмотрим на нее. А потом поедем купить тебе одежды.

Она пробегает взглядом по моему мешковатому черному джемперу, качая головой, как будто мысль, какой бы она ни была, показалась ей недопустимой.

– Не переживай, у моего отца куча денег. Я оплачу тебе одежду.

Она прерывается, как будто просматривает в голове список «Задания, связанные с Айрини», пересчитывает их по пальцам. Операция «Подготовь Айрини к похоронам».

– Потом мы пойдем в тренажерный зал. Тебя так разнесло с последней нашей встречи. Тебе нужно выпотеть жирок. Меньше всего мы хотим, чтобы ты нас опозорила.

Она встает, идет ко мне, и с совершенно разочарованным выражением лица отодвигает от меня тарелку, пока я проглатываю последний кусок яичницы.

– Я скоро вернусь за тобой.

Она выскальзывает из комнаты, оставляя меня одну. Выхода нет. Я расклеилась. Вернее, меня довели до этого. Вместо того чтобы дать ответы, это место может меня уничтожить. Ущипнув себя за небольшой слой кожи на поясе, думаю, можно ли назвать это жиром. Наверное, но только если хочешь обидеть.

Я подхожу к эркеру, выглядываю на лужайку. Ее окружает живая изгородь, деревья вдалеке также подстрижены, специально для гостей, которые приедут на похороны. Мой взгляд перемещается к маленькому белому кресту, и я тут же понимаю, что там они похоронили собаку. Ту, которую убила Элли.

Это случилось, когда мне было девять лет, после нашего с ней неудавшегося воссоединения. Тетя Джемайма рассказывала кому-то по телефону, что Элли забила собаку до смерти, кровь стекала по детским ногам, Элли была в ней по колено. Наши родители обнаружили ее в саду, пытающейся вскрыть животное ножом для масла. Они похоронили собаку с церемониями, возложили цветы, поставили крест. Тетя предположила, что это, возможно, научит Элли сочувствию.

Я опять вижу отца, он идет по лужайке. В руке у него бокал с жидкостью коричневого цвета, вероятно, бренди; он делает жадные глотки. Обращает внимание на меня, смотрит в ответ всего секунду и отводит взгляд; мотнув головой, снова ее опускает. То, что он был в прихожей, когда я приехала – это не совпадение, он сам говорил, что хотел посидеть, поговорить. Его остановила Элли. Она увела меня, разрушив надежды, которые он питал. Сегодня она снова была здесь, так что он не смог заставить себя говорить. Возможно ли, что он, точно так же, как и я, боится ее? Есть ли у нас общие секреты, или он хранит гораздо больше тайн?

Теперь я понимаю, почему он так странно себя вел, когда покидал столовую. Это не было страхом. И не было отвращением к существу, которое он породил. Наконец-то я нахожу в нем что-то знакомое. Что-то, чем мы еще схожи, помимо любви к крепким напиткам в неподобающее время суток. То, о чем Элли не имеет ни малейшего понятия, и что делает ее невероятно уязвимой. Я вижу в его глазах стыд. Не за меня, но за себя.

Глава 8

Я рада, что мы можем покинуть дом, не нанося визита мертвому телу, которое покоится в гостиной. «У нас нет времени», – сообщает Элли, подталкивая меня вперед, едва не наступая мне на пятки, щебечет о планах на день. Сестринский день, как она его называет; можно подумать, мы парочка двенадцатилетних девчонок, которые собрались учиться красить губы и тренировать поцелуи на плюшевых мишках. Мы поедем в Эдинбург, пошопимся, поборемся с моим жиром в спортзале, чтобы я никого не опозорила, поговорим, раскроем свои секреты. Уровень ее возбуждения зашкаливает, и все раздражение, которое она, кажется, ощущала раньше, куда-то делось. Я улыбаюсь и смеюсь, преимущественно через силу, чтобы ситуация была сносной, насколько это возможно. Изредка я даже смеюсь без усилий. Это одно из ее положительных качеств – остроумие.

Именно это притягивало меня, когда она в первый раз отыскала меня. Я так привыкла быть мишенью, и вдруг стать частью чьей-то команды, видеть, как она придумывает издевки с еще большей сноровкой, чем размахивает кулаками… Это было как глоток свежего воздуха после того, как едва не утонул. Когда она ворвалась в мою жизнь, я была тринадцатилетней жертвой всех и вся, а благодаря ей почувствовала себя частью чего-то большего. Общность. Я была в безопасности за ее спиной. После этого легко было отбросить в сторону мысли о том, что случилось четыре года назад, когда родители пытались нас познакомить.

Она водит меня по пяти разным магазинам в поисках чего-то подходящего на ближайшие два дня. Она выставляет меня напоказ в каждом из них, демонстративно перебирая вешалки выверенными движениями. В пятом магазине мы останавливаемся на следующем наряде: коричневые джинсы из чересчур уж блестящей ткани и бежевый джемпер с надписью «Чувствуй». Элли возмущается, говорит, что, если я не приму идею «спортивная одежда на каждый день», она наотрез откажется покупать что-либо, что соответствует моим «больничным» вкусам. Когда мы переходим к спортивной одежде, она немного смягчается, выбрав комплект из черных леггинсов и топа, но не дает мне их примерить. Единственное, на чем настаиваю я – это «рибоки». Когда мы приезжаем в зал и переодеваемся – я в отдельной кабинке, – становится очевидно, что костюм мне мал. Небольшая складка мягкой кожи нависает над стянутым поясом как грыжа.

– Я не могу в этом пойти. – Я выхожу из кабинки, разводя руки в стороны. Она встречает меня голой, балансируя на одной ноге, кости ее таза выпирают, острые, как нос нашего отца. Замечает, что я рассматриваю ее гладкую кожу, идеально покрывающую рельефные кости. Элли выглядит как доведенная до совершенства картинка из анатомического пособия. Смотрит на свое бедро, а потом снова на мое. Я смотрю в сторону, чтобы отвлечься, глаза пробегают по висящим на стене объявлениям о потерянных собаках и занятиях йоги для хиппи.

– Ха, вот видишь, – говорит она, показывая на меня пальцем. – Я же говорила, что ты поправилась.

– Я надену сверху футболку, – фыркаю я и тянусь за футболкой. Но вдруг ее рука, взметнувшись, опережает меня. Она вырывает футболку из моей руки, чуть не задев меня по щеке своей идеальной левой грудью. Тело без единого волоска, как у ребенка. Она разрывает футболку напополам. Раздается треск ткани.

– Теперь тебе придется это носить. – Она выглядит довольной, но чуть запыхавшейся от того, что, бросив клочки ткани на пол, топтала их, будто бы они в огне. – Одежда не мала. Просто ты слишком большая.

Взяв свою сумку, она достает собственную одежду. Надевает шорты, но сейчас она взбудоражена, разозлена на меня. Убирает сумку в ящик, захлопывая дверь с такой силой, что, кажется, вот-вот – и дверь слетит с петель. Во мне кипит гнев от мысли, что люди будут смеяться надо мной, когда я попытаюсь заниматься в этом идиотском прикиде, да еще и с нездоровым бедром. Но я не хочу устраивать сцену, поэтому молчу. И так уже слишком много людей обратили на нас внимание, так что пусть лучше думают, что это всего лишь незначительная размолвка в этот счастливый Сестринский день.

– Прячась под слоями ткани, ты позволяешь себе забыть о том, что ты толстая, – говорит она, щипая меня за складку на животе. – А я не хочу тебе в этом помогать.

Несколько пар глаз все еще смотрят на нас, пока она натягивает на себя довольно откровенный топ. Носки, обувь. Повязка на голову. Взгляд в зеркало. Хватает мою руку и с самодовольным видом тащит меня к выходу. Одна женщина, кажется, особенно сочувствует мне, так что я одариваю ее улыбкой и непринужденно смеюсь. Убедить мне ее, похоже, не удалось, но она подбирает сумку и отходит от нас.

– Не знаю, как ты вообще смогла стать доктором при таком-то виде, – во всеуслышание объявляет Элли, как будто мой далекий от идеала животик как-то влияет на мои умственные способности.

Она настаивает, чтобы мы выпили воды перед тренировкой, потому что «обезвоживание – это очень вредно», а после – совершили круг по залу. Она показывает мне, кто из мужчин ей нравится, а кто из женщин – нет, указывает на одну из них, у которой, мол, хламидии: Элли спала с ее парнем и он ей об этом рассказал. После серии упражнений на растяжку перед зеркалом, которые я не могу выполнять благодаря своему «превосходному» телосложению, мы переходим к велотренажерам. И я даже начинаю получать удовольствие, сомнительное, но удовольствие. Сестринский день, хм. Не так уж плохо. Я даже раздумываю, не разворошить ли прошлое, спросив, знает ли она, почему меня отдали. Я пробовала раньше, последняя попытка была, когда мне было шестнадцать. Мы тусили всю ночь, обе были несколько подшофе. Когда я осмелилась задать вопрос, почему они никогда не хотели меня видеть, она сжала мое горло и придавила меня к мусорному контейнеру, больше для того, чтобы позабавить гуляк вокруг.

– Наша мать – шлюха, – сказала она мне. – Тебе они не нужны. Не слушай, что тебе говорят.

Потом она разрыдалась и, держа меня в руках, как ребенка-переростка, качала из стороны в сторону, пока мы сидели на бордюре. Но прошли годы, и она сейчас, похоже, в хорошем настроении. Я решаю подождать до конца тренировки.

Теперь мы обе крутим педали, одним глазом она осуждающе посматривает на меня, потому что я еду слишком медленно. Ей вроде бы тридцать семь, но у нее тело подростка, я впечатлена. Настолько, что выпрямляю спину и стараюсь не хромать. Я расправляю левое плечо.

Несколько мужчин неторопливо прохаживаются мимо нас во время тренировки. Рядом с тренажером Элли они замедляются, проявляя различные знаки внимания, а она улыбается и хихикает, как школьница, пока они осматривают ее с головы до пят, силой воображения избавляя ее от кусочков ткани, что на ней надеты. Они разговаривают с ее грудью, а она поощряет их, потягиваясь, как кошка во время течки. Один из них опускает руку ей на задницу, и она прижимается к руке в ответ. Она посматривает на меня практически с жалостью, как будто я почему-то должна завидовать тому, как ее лапают. Я стараюсь сосредоточиться на упражнениях, но вчерашняя смесь валиума и алкоголя пока циркулирует в моей крови. Мое лицо раскраснелось, оно все в каплях пота, на губах – соленый привкус.

Когда любитель хватать за задницу уходит, ленивой походкой к нам приближается следующая жертва, в футболке, надпись на которой гласит «Живи по максимуму!». Элли не уделяет новому поклоннику никакого внимания.

– Хорошо выглядишь и выкладываешься на полную, – говорит он. Ну этот хоть разговаривает. Он быстро осматривает тренажер сверху донизу. Рядом с ним еще один парень, он смотрит на меня. Он пониже первого, у него мягкий разрез глаз, длинные ресницы, губы чуть пухлые и влажные. Он, в отличие от друга, выглядит скорее добрым, чем красивым. Я концентрируюсь, поднажав, стараюсь держать левое плечо выше. Ускоряюсь, как ракета, и мое бедро начинает ныть, посылая болевые импульсы по всей ноге.

– Как и всегда, – отвечает Элли, не сбавляя темпа. – Что-то тебя давно не было видно, Грег. Где был?

– Так ты заметила? – отвечает мистер Живу-по-максимуму, пошарив языком за щекой и покусывая нижнюю губу. Ну и мерзость. Элли улыбается и выпячивает грудь больше прежнего. Он протягивает ей свое полотенце. Она отказывается, однако перестает крутить педали, и берет собственное, прикладывает к лицу, а следом – к выпирающей груди. Он смотрит на нее, и то, как именно он переносит центр тяжести, наводит меня на мысль, что у него встал. Этого достаточно, чтобы выбить меня из колеи, поэтому я останавливаюсь и хватаюсь за свое полотенце.

– Да не особо, – говорит она. – Слишком долго тебя не было. Сколько других было у меня на уме с тех пор, как думаешь?

Она мечтательно закатывает глаза, загибает пальцы, считая, думаю, вовсе не воображаемых мужчин. Где-то позади я слышу приглушенный топот ног и неестественно энергичный голос, раздающийся из колонок: начался урок аэробики.

– Достаточно, чтобы забыть тебя, – заключает она, когда цифра переваливает за десять. Она щелкает его по кончику носа, подняв задницу под таким углом, словно она ждет, что он возьмет ее прямо здесь.

– Только у тебя на уме? – говорит он, скользнув одной рукой по ее гладкой и влажной ляжке. Я отхожу от тренажера в отчаянном желании создать между нами хоть какое-то расстояние. Он обращается к своему дружку, не сводя с Элли глаз:

– Как думаешь, Мэтт, где они были? У нее на уме или еще где?

Его рука исчезает из виду, а Элли всхлипывает, как будто она уже на пути к оргазму прямо здесь, посреди зала. Сзади стоит женщина пенсионного возраста, с ее стороны прекрасно видно, что происходит. Она издает звук, демонстрирующий отвращение, то ли фыркает, то ли вскрикивает, и прикладывает руку ко рту, как будто ей нехорошо. Делает шаг от своего тренажера и уходит к беговым дорожкам в другом конце зала.

– Без понятия, – отвечает парень по имени Мэтт, без особого интереса. Я под впечатлением от того, что он не обращает внимания на Элли. Обнадеживает и его легкий шотландский акцент. Он делает то же, что и Антонио, когда я впервые его встретила: проявляет интерес ко мне, игнорируя всех остальных. Но он немного иной. С первой же минуты я знала, что Антонио хочет меня физически. Он ясно дал это понять, как и Грег дает понять Элли. Но Мэтт не такой. От него нет ощущения опасности, как от Антонио.

– Может они посещали ее в психушке, – шепчет он себе под нос, так что только я слышу. Не могу сдержаться и хихикаю, осознавая, какая же я предательница. Пару минут назад я размышляла на тему сестринства, думая, что мы связаны друг с другом. А теперь смеюсь над ней.

– Кто твоя подруга? – Грег спрашивает Элли. – Не видел ее раньше.

– Она мне не подруга, – смеется Элли, как будто это лучшая шутка на свете. Он тоже удовлетворенно смеется, довольный собой, не очень понимая, почему смеется она. Он из тех парней, которые охотно удалили бы себе пару ребер, лишь бы попробовать сделать минет себе самому. Настолько он сам от себя тащится.

– Она моя сестра.

На его лице отражается мысль: «Ни хрена себе». Я обхватываю себя руками, позволяя плечу расслабиться.

– Приятно познакомиться, – говорит Мэтт, протягивая мне руку. Он выглядит смущенным своей шуткой про дурдом, так что я беру его руку вспотевшей ладонью и выдавливаю подходящую к ситуации улыбку.

– Мне тоже, – замечая, что Элли с Грегом уже на полпути к выходу. На мое счастье, я красная от упражнений, и это скрывает мою неловкость. Почему для меня имеет значение то, что Элли ведет себя как шлюха в местном тренажерном зале, не знаю.

– Думаю, нас кинули, – говорит Мэтт.

– Ну, у тебя положение получше моего, потому что мне придется дожидаться ее возвращения. – Он тоже смеется теперь, но не думаю, что он из тех парней, которые попытались бы унизить меня. Уж очень хороший парень, как из фильма, по-простому привлекательный, и эти его несуразные волосы, прилипшие к мокрому лбу.

– Что такого смешного? – спрашиваю я.

– Ты будешь ждать очень долго. Прошлый раз, когда они так уходили, я не видел его до конца недели.

– Супер.

Я пожимаю плечами, откидываю полотенце назад. Делаю глоток «Эвиана».

– И что же мне делать теперь?

– Я могу подвезти тебя, если хочешь, – предлагает он. – До дома или куда угодно еще. Моя машина припаркована снаружи. Дай мне минутку, чтобы собраться. – Он убегает, не ожидая от меня ответа, но не думаю, что я бы воспротивилась, даже если бы он заставил меня ждать вечность. Ухожу переодеваться, забираю свою сумку.

Он прибегает из раздевалки, мокрые волосы завились кольцами, щеки порозовели. Мы выдвигаемся к машине, идем молча, и я отстаю на пару шагов, рассматривая его. Он выглядит таким расслабленным. Открывает багажник, чтобы я могла положить туда свою новую спортивную сумку.

– Видишь, – говорит он, жестом демонстрируя содержимое багажника. – Никаких веревок, наручников или бутылок с хлороформом.

Я смеюсь.

– Ты будешь в безопасности.

Сажусь на пассажирское сиденье и пристегиваю ремень.

Глава 9

– Ну, куда мне тебя везти? – забравшись в машину, спрашивает он.

Что, черт возьми, мне ему сказать? Не похоже, что у меня много вариантов.

– У тебя есть номер Элли? Может, мне попробовать позвонить ей, – это определенно самый лучший вариант. Не уверена, что смогу разобраться в лабиринте проселочных дорог, которые ведут к дому моей семьи. Как же неудачно, я могла бы использовать это время, чтобы поговорить с отцом, хотя бы попытаться.

– Ага, есть, – говорит он, подавляя улыбку. – Но ты серьезно хочешь ей сейчас позвонить? – Он бросает многозначительный взгляд, как будто я слишком наивна, раз не понимаю, чем она там занимается.

– Верно. Позвоню ей позже, – говорю я. Отмечаю про себя, что нужно будет позвонить позже и Антонио.

– Может нам поехать куда-нибудь выпить кофе, подождать их вместе? – А что мне еще делать, разве что торчать в зале? А что бы сделала Элли? Уж точно бы не стала слоняться без дела в ожидании меня, однозначно.

– Звучит неплохо. – Он заводит машину, и мы отправляемся.

Мы едем по извилистым закоулкам в сторону от Эдинбурга, по бесконечным полям без границ и пределов, разделяемых только разношерстными ограждениями и, иногда, валунами вроде того, что расположен позади дома моей семьи. Сквозь окна пробиваются золотые лучи света, периодически ослепляя меня, словно какой-то пыточный инструмент. Наконец, он привозит нас к местному пабу в старинном здании, которое перекрасили в цвет слоновой кости, украсив аккуратно подстриженными шарообразными кустиками. Табличка снаружи гласит: «Грязный пес. Гастро-паб». Можно подумать, им нужно пояснять, что они за заведение, а то вдруг кто-то не поймет.

– Пойдет? – спрашивает он, вытаскивая ключ из замка зажигания.

– Да. – И он кивает мне в ответ, довольный собой.

Мы заходим внутрь, мое бедро не очень-то хорошо чувствует себя после упражнений. Меня обдает запахом пива и вина, смешанным с запахом полировки для дерева, ароматизированной лавандой. Из колонок играет микс из акустических версий хорошо известных песен в стиле рок: женщина поет «Losing my religion», потом играет слабенький кавер на «One», «U2». Мэтт заказывает напитки, а я занимаю столик и вытягиваю левую ногу. Он возвращается с двумя гигантскими бокалами бледно-желтого вина и присаживается. Мы еще не обмолвились и словом, но я опустошаю полбокала.

– Мне было это необходимо, – пытаюсь говорить непринужденно, как будто вся эта ситуация – совершенно нормальная. Оказаться здесь с незнакомым человеком и в лучшие времена было бы тяжело – я плохо приспособлена для вежливых разговоров ни о чем, – но сегодня, в Сестринский день, это даже хуже обычного. Я разочарована своими мыслями о том, что все может измениться, что я могла провести день с Элли, разговаривая о чем-то важном. Что к концу дня я могла бы докопаться до правды.

Мэтт измеряет взглядом, сколько вина осталось в моем бокале. Через некоторое время берет свой и выпивает, стараясь догнать меня.

– Ну, расскажи. Как это так вышло, что я не знал, что у Элли есть сестра?

Он шаловливо улыбается, уверенный в том, что это безопасная тема разговора для двух незнакомых людей. Я пытаюсь решить, сказать мне правду или солгать, но понимаю, что, если я выберу ложь, Элли потом меня выдаст, и я буду выглядеть по-идиотски.

– Потому что она не совсем моя сестра.

Мэтт озадаченно поднимает глаза, между бровей залегает глубокая складка. Он ничего не говорит, ожидая объяснения и понимая, что попытка выбрать безопасную тему для разговора только что провалилась.

– Мы не росли вместе.

Он чувствует облегчение, понимающе кивает:

– Развод это тяжко. Мои тоже развелись. С отцом виделись по выходным и на каникулах раз в год.

Он качает головой так, что кажется, воспоминания очень тяжелы для него. Он очень старается проявить сочувствие, разделить со мной трудности прошлого. Мне его почти что жалко, да вот только это все так обыденно. Но я знаю, что это – еще не полная история. Люди всегда что-то утаивают. Мэтт немного наклоняется, и до меня доходит аромат его шампуня, знакомый запах. Белый мускус, запах моей юности; его воровала для меня Элли, чтобы скрыть запах сигарет.

– Я бы не выбрал такую судьбу для своих детей, – продолжает он, – и никогда не буду разводиться. Как бы тяжело ни было.

Он допивает остатки вина.

– Если я, конечно, вообще когда-нибудь женюсь и заведу детей, – добавляет он запоздало, и на секунду от того, как дернулся его глаз, он кажется ужасно несчастным.

– На самом деле все не так. Она жила с родителями. А я нет. Наши родители никогда не разводились. Я жила у родственников с трех лет.

Мне приятно слышать это. Я вспоминаю, сколько раз Антонио говорил мне, что я буду чувствовать себя лучше, если сниму груз со своей души, и теперь понимаю, что в его словах была доля правды.

– Ох. Это, должно быть, тяжко. – Мэтт совсем потерялся, запутался, как будто оказался в темноте, и вертит в руках карточку с меню. Но я вижу, как он борется, он не готов признавать поражение. Он думает, как ему повернуть разговор в обратное русло и сделать ближайшие часы сносными.

– И все же, я думаю, родные – это наше все. У меня есть сестра. Я люблю ее безумно.

Он покачивает головой из стороны в сторону, размышляя.

– Родителей – не настолько. Они принимали не самые правильные решения. Но мы с сестрой друг за друга горой. Не знаю, что бы я без нее делал.

Он улыбается, и я тоже. Мы продолжаем улыбаться, и как ни странно, несмотря ни на что, я чувствую себя не так уж плохо. Но есть еще воспоминания, которыми он не поделился. Я знаю, как это выглядит, когда изо всех сил стараешься не рассказывать о себе слишком много, чтобы не отпугнуть собеседника. Когда я думаю о том, что он может скрывать, он мне нравится все больше.

– Может быть, нам стоит позвонить Элли, – говорю я, стараясь вывести его из неловкого состояния, сменить тему.

– У тебя есть ее телефон?

Он выглядит смущенным:

– А у тебя нет?

– Мой телефон сломался, – достаю его из кармана куртки и показываю, словно предъявляю доказательство.

– Выглядит паршиво, – говорит он, проводя пальцем по разбитому экрану.

– Могу я взять твой?

Он протягивает свой телефон. Я сижу с ним в руке. Мэтт разглядывает мой, размышляя, подлежит ли тот восстановлению. Он человек, желающий помогать, совсем как Антонио. Но спустя пару минут он соображает, что я не знаю номера. Я думаю, это не так уж странно. Кто, в конце концов, помнит телефонные номера в наши дни?

– Посмотри в контактах, – говорит он. – Ее номер там есть.

Пролистываю список имен и без лишних слов нажимаю на вызов. Никто не подходит, и я опускаю телефон обратно на стол, туда, где нет мокрых следов от пивных кружек, оставленных предыдущим посетителем.

– Очевидно, она пока занята.

Я поднимаю брови, осознавая вновь, что кажусь ему веселой. Я улыбаюсь, не прилагая усилий, и сам этот факт заставляет меня улыбаться еще шире.

– Давай еще выпьем, – говорю я, вливая в себя остатки вина. Мэтт кивает, с готовностью поднимается, как будто мои слова – это приказ. Он возвращается с новыми стаканами, и по тому, как он шатается, и по белкам его глаз, которые стали розоватыми и блестящими, я определяю, что алкоголь уже немного подействовал на него.

– Думаю, нужно еще чем-нибудь закусить, – объявляет он, и я одобрительно киваю. Он быстро останавливает свой выбор на стейке с чипсами. Я заказываю тяжелое блюдо из пасты, в надежде, что его хватит до конца дня, так что мне не придется мучить себя ужином в столовой того дома. В ожидании еды мы болтаем о погоде и о том, какая теплая была зима. Он рассказывает про свою работу, хотя я не спрашивала, и оказывается, что он успешный инвестиционный банкир. Он работает с Грегом, у которого уже давно какая-то интрижка с Элли. Когда приносят еду, Мэтт набрасывается на нее быстрее, чем я успеваю взяться за нож и вилку.

– Ну, расскажи мне побольше о себе, – спрашиваю я, сомневаясь, не звучит ли это так, будто бы я флиртую. Он разрезает стейк и кладет кусок в рот.

– Что ты хочешь знать?

– Расскажи о своей семье.

Мэтт дожевывает, запивая глотком вина.

– Ну, я не особенно помню своих родителей вместе. Папа был хороший парень, но у них что-то не клеилось. Он утверждает, что у нее был трудный характер, и она на него давила; она утверждает то же самое про него. Говорит, что он был бабником.

Он пожимает плечами и выпивает еще вина. Теперь я понимаю, почему Мэтт производит впечатление такого хорошего человека. Он не хочет быть похожим на отца. Наверное, так.

– Они оба прекрасные люди, но не тогда, когда вместе. Как я уже говорил, они принимали неправильные решения.

– В каком смысле неправильные?

Мэтт опускает вилку с ножом и кладет их на тарелку. Он думает, рассказывать ли мне, но что-то его удерживает. Хочу сказать ему, что не буду его судить. Что я знаю, каким бывает испорченное детство, и все пойму. Вот Антонио никогда не мог понять этого. Но я молчу, и в результате, чувствую себя виноватой, что спросила.

– Прости, – говорю я после долгой паузы, мои щеки горят. – Я сую нос не в свое дело. Ты не обязан мне ничего рассказывать.

– Нет, нет, – торопливо отнекивается он. – Все нормально. Просто, ну, я всегда беспокоюсь, как это будет звучать.

Мэтт бросает взгляд в окно, чтобы собраться с силами, и только тогда поворачивается обратно ко мне.

– Я принял их развод хуже, чем ожидалось. Вышел из-под контроля. Мне пришлось провести некоторое время с психиатром. В клинике.

Я отвечаю быстро, чтобы он не успел подумать, что мне неловко.

– А может, это как раз было их хорошим решением. Это же для того, чтобы ты поправился.

Он опускает голову, отворачивается к окну. Он больше не предоставляет мне никакой информации и заполняет рот едой.

Я меняю тему:

– А что насчет Элли? Ты давно ее знаешь?

Рискованно, потому что вообще-то я и не хочу о ней узнавать. Мне и так хватает всяких мерзостей, о которых я предпочла бы не знать. И все же спрашиваю, потому что мы были разделены многие годы.

– Не очень давно. Может, год. Я встретил ее на приеме благотворительного фонда.

Он останавливается, потому что я чуть не обрызгала его вином от удивления, я прикладываю руку ко рту, стирая капли. Благотворительность? Элли?

– Ты в порядке? – спрашивает Мэтт. Убедившись что я не захлебнулась, он продолжает:

– Это было около года назад. Парнишка из нашего фитнес-центра заболел раком и должен был отправиться на лечение в Штаты. Какой-то редкий вид рака кости.

– Сколько ему было лет?

– Не помню точно, – пожимает плечами он. – Лет восемнадцать-девятнадцать, не больше.

– Наверное, саркома Юинга, – хоть теперь я зарабатываю, делая людям наркоз, но были времена, когда мои познания в медицине были весьма неплохи.

– Точно, она. Я вдруг вспомнил. Откуда ты знаешь?

Тут я понимаю, что я выдала еще одну деталь своей биографии. Ну что ж, нет пути назад на этой дороге правды.

– Я доктор.

– О, – восклицает он, глядя на дебильный джемпер с надписью «Чувствуй» и на два почти пустых бокала вина, и я впервые чувствую, как он меня оценивает. Но на это не стоит сердиться. В конце концов он знает Элли и знает, что мы с ней одной крови.

– Я даже не догадывался. Я думал…

– Что я как Элли? – заканчиваю за него фразу я. – Пустышка?

Мы улыбаемся, я машу головой.

– Нет. Я ничем на нее не похожа. – Однако я сама до конца не верю своим словам. Мы с ней схожи, обе жаждем внимания тех, с кем нам хорошо.

– Так или иначе, я встретил ее именно там. Она стояла за стендом с выпечкой, которую сама приготовила.

Уж это вряд ли – я вспоминаю кухарку с ее пересоленной яичницей. Могу представить, как Элли стоит над ней, требуя от нее что-то и выкрикивая приказы.

– Грег начал суетиться вокруг нее, запал на нее надолго. Знаешь, ей легко увлечься поначалу. Она девушка привлекательная.

– Да, она очень симпатичная, – подтверждаю я.

– Но довольно быстро осознаешь, что есть в ней что-то такое… И это не в хорошем смысле. О! – Он прячет лицо в ладонях. – Я не должен был так говорить. Грубо отзываться о твоей сестре, о да, Мэтт, так держать.

Он с сарказмом смеется над собой, поднимает руки вверх, провозглашая себя королем придурков. Я понимаю, что он хочет произвести на меня впечатление, и мне это нравится.

– В любом случае, долгое время она была с ним холодна. И это его только подстегивало. А потом они начали встречаться.

Мэтт опускает голову, покусывая на удивление аккуратный ноготь, как будто ему неловко продолжить рассказ.

– И что?

– Твоя сестра. Она несколько…

– Странная?

Он ерзает немного, пытаясь найти удобное положение, а после чуть расслабляется:

– Да, но еще и немного пугающая. Спит с кем попало… То она горячая штучка, то через минуту уже как лед. Ездит, как конченая маньячка. Но Грег – идиот, он думает, что между ними что-то есть. Он, в общем-то, тоже та еще шлюха. Ой, погоди, я не хотел сказать, что Элли такая.

– Нет, хотел. И это нормально.

– У нее не только с Грегом мутки, понимаешь. Есть и другие.

– Мда, это я уже заметила.

Он пододвигается поближе, нависает над столом, чтобы поделиться секретом, подзывает меня ближе.

– У нее была связь с одним парнем. Он больше не ходит в зал. У них все было на одну ночь, но выяснилось, что у него есть девушка и она тоже ходит в тренажерку. Когда вскрылась правда об этой интрижке, была такая потасовка!

– Ты хочешь сказать, девушка узнала и взбесилась?

Он пододвигается ближе и переходит на шепот:

– Нет. Взбесилась Элли. Она ее побила. Сказала, мол, он мой и делиться не собираюсь. Выдрала у той девушки клок волос.

Он дергает себя за прядь, и я представляю бедняжку, поверженную, лежащую на мате для йоги, и клок волос валяется рядом на полу. Но не могу сказать, что я удивлена. Если уж я готова к мысли, что Элли может быть виновата в смерти нашей матери, то нападение на ничего не подозревающую девушку – это еще ничего. В голове звенят фразы, прозвучавшие в день, когда я убежала от нее. «Я воткну его в тебя, черт, я обещаю. Я тебя, мать твою, зарежу, если ты к нему еще раз приблизишься». В момент, когда я перестала нуждаться в ней, и больше всего на свете хотела выбраться. Нападение в зале – это даже не ее уровень.

– Я предупреждал Грега, но он сказал, что и так знает, что она сумасшедшая. И что сумасшедшие лучше всех.

– Ну, я не так уж хорошо знаю Элли, – соврала я. – Но всегда знала, что у нее есть проблемы.

Он, похоже, встревожен тем, что я не удивилась:

– Тогда почему ты продолжаешь видеться с ней?

– Я и не продолжаю. На деле я избегаю ее как раз по этой причине. Но пару дней назад умерла наша мать.

Мэтт выглядит ошарашенным, рот раскрыт, глаза прищурены. Он сидит по струнке, как будто я только что сообщила ему, что луна оранжевая, а солнце белое. Либо так, либо он проглотил палку.

– Я приехала на похороны.

– Она просто умерла?

– Да, – наблюдаю за тем, как его мозг лихорадочно соображает, пытаясь прийти к какому-то умозаключению, как если бы я привела достойный аргумент в пользу того, что Земля плоская.

– Что такое? Ты выглядишь удивленным.

– Я действительно удивлен. Элли сказала, что ее родители умерли много лет назад. Если честно, теперь я вспоминаю… – говорит он и краснеет, почесывая затылок. – Она говорила, что и сестра ее тоже умерла.

Повисла тишина. Я качаю головой, я знаю, что он хочет взять свои слова обратно.

– Она соврала. Наша мать умерла пару дней назад. Мой отец еще жив, как, собственно, и я.

Он благодарен моей выдержке, и хватается за эту тему, чтобы продолжить беседу.

– Соболезную твоей утрате.

Мэтт протягивает ко мне руку, касаясь моей руки.

– Спасибо, но с тех пор как я приехала сюда, я все силюсь понять, что же это такое я потеряла. Я всегда надеялась, что однажды вернусь в родной дом и обрету в нем семью. Или хотя бы узнаю, почему меня отдали. Но уже не уверена, что хоть в чем-то здесь смогу разобраться. По твоим словам, моя сестра объявила меня мертвой пару лет назад. А что касается родителей, то для них я мертва еще дольше. С трех лет. Даже теперь мой отец так толком и не поговорил со мной.

Я кусаю губы и мой многострадальный палец. Начинает болеть бедро, и я пытаюсь разогреть его массажем.

– Благодаря им мне нечего терять, – говорю я, отстраняя свою руку от него.

– Не говори так, – говорит он и, снова дотягиваясь до моей руки, гладит мое запястье. – Они дали тебе многое. Твое красивое лицо, например.

Он улыбается, очень хочет все наладить. Как будто это он отобрал у меня мое прошлое и теперь обязан вернуть его обратно.

– Мэтт, они отдали меня и оставили Элли. Они никогда не хотели меня, и я уже никогда не стану желанным ребенком. – Снова убираю руку, переплетаю пальцы в замок и ставлю на них подбородок.

– Мне от них ничего не надо, ни от них, ни от кого-либо еще. Я только хочу знать, почему они меня отвергли.

Он возвращает руку на колени, пытаясь не подавать виду, что огорчен.

– Это не может быть правдой.

– Почему нет? – спрашиваю я, выпятив подбородок, как будто бы готовясь к рукопашной схватке.

– Потому что мы и есть наши родители, Айрини. Мы – то, какими нас делают они, своим присутствием или же отсутствием. Проходил ли хоть день, чтобы ты о них не думала? Готов поклясться, что нет. А когда они умирают, с ними умирает и часть нас, вне зависимости, жили мы с ними или нет. Они забирают с собой часть нас самих, кусочек, который всегда принадлежал им, даже если мы об этом не знаем. Когда мы его лишаемся, это будто оставляет в нас дыру. Испытывать от этого боль – нормально, но ты не можешь отрицать этого.

– Ерунда. Они и так создали немалую прореху в моей жизни. Их смерть ничего не изменит. – Как только я сказала это, мне тут же хочется забрать слова обратно. Из-за них я кажусь нуждающейся, злопамятной и задетой. А я не хочу быть такой, внезапно мне хочется, чтобы Элли была здесь, как и множество раз в прошлом, когда я мечтала, чтобы она была рядом, мечтала чувствовать себя нужной.

– Я просто хочу сказать, что ничто не сможет изменить прошлого. Я была не нужна им, вот и все.

То, что он говорит после, меняет все, словно огонек, освещающий самые темные уголки моей души. Глаза вдруг распахиваются. Я словно просыпаюсь.

– Но первые-то три года ты была им нужна. Ты была с ними, они любили тебя, я в этом не сомневаюсь.

Я вспоминаю лицо отца сегодня утром: он не мог смотреть на меня, ему было стыдно. Пожалуй, впервые я вижу, что возможна другая версия событий, не та, которую я себе придумала. С моей точки зрения, вся моя жизнь – это история про меня и то, что я потеряла. Я никогда не думала о других персонажах этого печального рассказа. Никогда не предполагала, что у них не было другого выхода. Никогда не думала, что они потеряли меня точно так же, как я потеряла их.

– Если бы я был на твоем месте, – продолжает Мэтт, – я бы не стал спрашивать, почему я не был им нужен. Я бы спросил, что же такое случилось, что после трех лет они вдруг решили, что не могут больше выполнять для тебя роль родителей.

Глава 10

Когда мне было восемь лет, тетя Джемайма решила взять меня с собой в Киддивинкс, клуб для детей и их родителей. Она ходила туда со своими детьми последние три года, но они никогда не брали меня. Это был важный день для меня. Я ехала куда-то с семьей, а не оставалась дома с няней. Они сказали мне, что я должна вести себя хорошо. Быть хорошей девочкой и вести себя так, как они меня учили. Я не должна была создавать проблем. Так говорят взрослые детям, склонным к плохому поведению. А у меня была эта склонность.

Об этом сообщила мисс Маккенна на родительском собрании неделю назад. Новый учебный год только начался, а я уже закатывала истерики, рушила все и портила работы других детей. До директора дошла новость о том, что я воткнула острый карандаш в руку одной девочки. Он прошел прямо насквозь, как нож по маслу. Марго Вульф. Я считала ее холеной коровкой. Она всегда была слишком идеальной. Одежда лучше, чем у меня, сумка, лучше чем у меня, карандаши новые, а мои принадлежали кому-то из кузин, зато были острыми. Я была ребенком в обносках с размазанными по лицу соплями. А ненавидела за это ее.

Поэтому родительское собрание было знаковым событием. Мне тоже пришлось пойти, и я была воодушевлена, потому что это было первое мероприятие, похожее на взаимодействие ребенка с родителем. Я знала, что они не мои родители, но это не имело значения. Я с нетерпением ждала собрания, а кровавая рана в руке Марго Вульф совершенно выветрилась из памяти. Я не думала тогда, что на собрании будут обсуждать мое поведение.

Когда мисс Маккенна изложила, что я неконтролируема – ее эта история практически довела до слез, – директриса, коренастая женщина с массивными икрами, посоветовала обратиться к психотерапевту. Я помню, как дядя Маркус утверждал, что это наследственная черта, а тетя Джемайма поникла головой от стыда. От стыда за то, что она является частью семьи с проблемами. В конце концов, она моя родная тетя. Это ее гены, и это ее брат решил избавиться от одного из своих детей, препоручив другой семье. Дядя Маркус даже предположил, что это какое-то генетическое отклонение, такое же, как у моей сестры. Я тогда не понимала, о чем он говорит.

Но они подчеркнули, стараясь, чтобы это понял каждый, что они не мои родители. Что они могут поделать в этом случае? Даже само это мероприятие рассчитано не на них. Оно для родителей и учителей. Они были обременены мной, как котенком, найденным на заднем дворе дома: он никому не нужен, но нет сил смотреть, как он умирает с голоду. Так что приходится взять его, и делая вид, что любишь кошек, надеяться, что он станет домашним. Такими людьми они были для меня. Защитники поневоле, которые, опустив руки, смотрели, как я оставляю кучки кошачьего дерьма в их прекрасной организованной жизни, в которой уже достаточно послушных и милых детишек с нормальными ногами, которые не ходят в обносках и были желанны с самого начала.

В общем, Киддивинкс был попыткой сделать меня хорошим ребенком. Психотерапевт сказал, что это поможет. Я должна научиться вливаться в общество, можно подумать, пары походов в игровую достаточно для этого. Мы должны были игнорировать тот факт, что я знаю, что своим родителям я не нужна, что в школе меня называют Одноногой Айрини, что я несу в себе гены Харринфордов. Я не знала, что такое спокойные игры с другими детьми. Очевидная причина всех моих проблем в детстве.

Даже в восемь лет я была настроена скептично. Лазать по резиновым кубикам, свисать с веревочных паутинок, скатываться по спиральным горкам, прыгать на батуте – все это весело и классно, для тех, у кого нормальное тело. К тому моменту я уже могла ходить, даже без ходунков. Но я оставалась в плохой форме, и многие просто игнорировали то, что я хромаю и отклоняюсь вправо при ходьбе. Карабкаться было не в радость. И лазать. И бегать тоже. И все же, когда они отправили меня в зону игр, предполагалось, что я буду выступать, точно животное на арене цирка. Я видела, как они смотрели с ужасом на мою неспособность интегрировать в общество, а эта способность была чем-то таким ускользающим, покоящемся, видимо, на дне детского бассейна с шариками. Поэтому я улыбалась, махала руками, старалась. Я глубже зарывалась в блоки из поролона и видела, как тетя Джемайма молится о чуде. Я смогла преодолеть одно препятствие, но потом свалилась в бассейн с шариками. Единственным доступным вариантом была веревочная паутинка, но я была не в состоянии лезть по ней вслед за кузинами. Я пошла ко дну, позволила себе утонуть. Понадеялась, что так я хотя бы смогу переждать здесь, пока не настанет время уходить.

Но потом они не смогли найти меня, и тогда словно разверзлись адские врата. Я кричала, но в суматохе меня никто не слышал. Из-за дурацкой левой ноги я не могла устоять на всех этих шариках, не могла и развернуться, чтобы встать на здоровую ногу. Вызвали полицию вместе с пожарной бригадой. Им пришлось демонтировать часть игровой площадки и вынуть все шарики. До меня добрались через час. Разумеется, они решили, что я сделала это нарочно. Мол, чтобы привлечь к себе внимание. Семейная черта, утверждал дядя Маркус, одним глазом укоризненно поглядывая на тетю Джемайму.

Больше мы не ездили в Киддивинкс. Попытки интеграции были пресечены, в первую очередь отказались от психотерапевта, который это предложил. «Знаешь, у нас и так трое своих детей. Мы не можем оплачивать тебе врача только потому, что ты не можешь вести себя хорошо». На это деньги выделять не полагалось, даже учитывая то, что присылал их мой отец.

У них закончились идеи, и они стали думать над тем, не поможет ли мне знакомство с сестрой. Тетя Джемайма однажды рассказала мне, что Элли умоляла их о встрече. Я была так воодушевлена. Именно этого ведь я желала. Быть нужной своей семье. Элли, наверное, миллион раз всех заверила в том, какой хорошей она будет, если они позволят ей увидеться со мной. Думаю, тогда у них еще оставалась надежда на ее счет.

Отец привез ее к тетиному дому. Моя мать приехала тоже, но все, что я помню о ней, это как она рыдала в коридоре, а тетя Джемайма ее успокаивала. Я надела свое лучшее платье, надеясь, что маме понравится. Тетя заплела мне волосы и повязала красную ленту. Я думала, если мама увидит мои усилия, то, быть может, осознает свою ошибку и заберет меня домой. Но они отправили нас играть в сад раньше, чем она могла меня увидеть.

Они отвлеклись лишь ненадолго, а через пятнадцать минут я уже стояла полуголая на перилах Слейтфордского акведука, глядя на Элли, лежащую на воде лицом вниз. Теперь была моя очередь прыгать, я ей обещала. Я хотела впечатлить ее, но не была уверена, что это получится, если мы обе погибнем. Возможно, поэтому я не прыгнула, а позволила заботливому прохожему уговорить себя спуститься. После этого все идеи о воссоединении семьи были отметены. Более того, мы переехали, тетя надеялась, что это поможет.

Та история с Марго Вульф заработала мне дурную славу на многие годы. Марго, разумеется, ненавидела меня за это, и показывала всем шрам от Одноногой Айрини. Да-да, все еще болит, даже после стольких лет, спасибо, что спросили. Меня раздражало, что ее жалеют, хотя она не заслуживала жалости. Я ненавидела сам факт того, что она ненавидит меня. Поэтому, когда четыре года спустя Элли нашла меня и отправила Роберта Нила в больницу, я решила завершить дело, начатое в детстве. После объединения с Элли меня было не остановить. Никто даже не знал, что мы видимся. Я считала, что это путь вперед, шанс на лучшую жизнь. Возможность забыть прошлое и стать нужной. Настало время преподать Марго Вульф урок, решила я. Понятия не имея о том, каким уроком это станет для меня и что я буду жалеть о нем всю оставшуюся жизнь.

Глава 11

Еще час мы с Мэттом обсуждаем мою взрослую жизнь – где я работаю, какие чувства испытываю, когда делаю наркоз пациенту, и какие – когда вижу смерть. Потом звонит Грег. Элли с ним, они закончили. Она настаивает на том, чтобы забрать меня из «Грязного пса». После неловкого прощального поцелуя в щеку от Мэтта я сажусь в ее машину. Она полна энергии, взбудоражена и взволнована, готова продолжать Сестринский день. Но мысль о том, что произошедшее в прошлом было не во власти моих родителей, раздражает меня, точно муха, вьющаяся вокруг лампочки. Возможно ли, что они поддавались влиянию Элли не меньше, чем я? Я никогда не оправдывала их, а идея о том, что в этом во всем нет их вины, соблазнительна. Но болтовня Элли вскоре отвлекает меня, она начинает вливать мне в уши всю историю их отношений с Грегом с кучей подробностей, которые мне знать совсем не хочется.

– В любом случае хватит о нем, – произносит она, наконец. – Он скучный. СКУ-У-УЧНЫЙ. К твоему сведению, единственная тема разговора у него – это падение цен на нефть.

Она пародирует его, изображая эдакого высокомерного мерзавца.

– Позволь рассказать о последних актуальных сделках и о командировке в Нью-Йорк, в которую я собираюсь летом. А после я буду трахать тебя, параллельно разговаривая о сделках по слиянию и поглощению, и о своей невесте, и бла-бла-бла. – Она щелкает пальцами, подчеркивая, что он никогда не затыкается. Я устраиваюсь поудобнее в кресле, и частично даже рада, что Сестринский день продолжился. Но упоминание предполагаемой невесты Грега наводит меня на мысли о бедняжке, на которую Элли напала в тренажерном зале. Если невеста и правда есть, интересно, знает ли она об Элли?

– Все это чертово время. Нужно бы его связать и заколоть ножом для льда, как в том фильме. Как он назывался? – И она пускается изображать неистовые, истерические движения ножом, прыская от смеха.

– «Роковое влечение», – говорю я. Мы продолжаем ехать по прямой дороге. Огромные серые дома возвышаются над нами. Люди. Чьи-то жизни. Место, где я могла бы затеряться. После некоторой заминки я делаю выдох.

– Да, точно. «Основной инстинкт». Там еще был такой скользкий тип, Грег постоянно его вспоминает. Ну, ты знаешь его.

Она, не сбавляя скорости, подъезжает к кольцевой развязке. Я нажимаю на воображаемый тормоз, хватаюсь за дверную ручку, чтобы не завалиться, пока она завершает маневр. Накатывает знакомое ощущение, такое же, как тогда, когда я балансировала на мосту, до того как меня оттуда стащили. Не показывай ей, что ты испугалась. Сзади нас раздаются гудки, и я недоумеваю, куда же делась ее вчерашняя аккуратность в манере вождения.

– В обоих фильмах снимался Майкл Дуглас, – отвечаю я, едва поспевая за ней.

Она щелкает пальцами снова:

– Да. Гордон Гекко. Это на него Грег мечтает быть похожим. – Элли разворачивает машину по широкой дуге и вдаряет по тормозам, чтобы не сбить пешехода. Она раздражена, щеки горят румянцем, дыхание прерывистое. Мы оборачивается назад и видим старушку, которая, видимо, не видела и не слышала машину – так быстро Элли ехала.

– Чертова слепая шлюха, – говорит Элли, перед тем как открыть окно и проорать: – Эй, ты слепая или что?

В ней столько ненависти к старушке, она поворачивается обратно к рулю, ее зубы скрипят, губы плотно сжаты.

– Чертова сука, – она поворачивается ко мне и говорит:

– В любом случае я бы лучше трахнулась с Чарли Шином. Он бы связал меня своими красными подтяжками. – Она хихикает себе под нос и смотрит в зеркало, приводя брови в порядок:

– Поехали домой, я представлю тебя ей.

Я смотрю в зеркало заднего вида на старушку, продолжающую переходить дорогу. Ее поддерживает под руки случайный прохожий, подбежавший к бедняге после того, как Элли резко затормозила перед ней. Она оба смотрят на наш автомобиль, не веря своим глазам.

– Элли, я должна у тебя кое о чем спросить. Я уже столько раз пробовала раньше, и теперь нет смысла уже это скрывать. Не теперь, когда она уже мертва. – Я с трудом проглатываю ком в горле, стараюсь быть посмелее:

– Просто расскажи мне. Почему наши родители отдали меня?

Она немного сбавляет скорость и поправляет ремень безопасности. Облизывает губы.

– Что?

– Почему я? Что случилось?

– Это было давно. И как, по-твоему, я должна это помнить? – Она машет головой, смеется, но ее смех звучит не весело, а, скорее, неловко.

– Ну, ты же была там. И была достаточно взрослой, чтобы понять, о чем идет речь. И теперь ни к чему кого-то защищать. Если тогда случилось что-то значимое…

Она не дает мне закончить:

– Например?

– Не знаю. Просто «что-то».

– Что значимое? – Она вдруг хватает меня за запястье. – Что рассказывала тетя Джемайма? Точно тебе говорю – она все наврала.

Я бросаю взгляд на спидометр и вижу, как падает скорость.

– Джемайма – стерва поганая. Говорю тебе.

– Она говорила, что наша мать была в депрессии, и все. Но теперь мама умерла, и нет причин держать что-то в секрете. – Хватка Элли усиливается. – Мне просто нужно… Эй, остановись. Элли, отпусти меня. Мне больно.

Я нервничаю от того, что она меня схватила. Слышу звуки гудков и вижу в боковое зеркало, что нам моргают фарами дальнего света. Элли останавливается посередине дороги, и нас тут же обгоняют.

– Элли, отпусти. – Без единого слова она разжимает руку, заглядывая в зеркало, потом демонстрирует средний палец одному из водителей, который счел допустимым выразить свое недовольство. Слава богу, он не останавливается. Наш автомобиль вливается обратно в поток машин, и я облегченно вздыхаю.

– Говорю же, меня там не было. Я была не дома, – огрызается она. Я слышу ее быстрое и прерывистое дыхание. Она смотрит на меня:

– Меня там не было, – повторяет она, точно упрямый ребенок.

– О'кей, Элли. Забудь.

Не надо было давить. Я отвыкла. Забыла, на что она способна, и я ничего не добилась.

– Поговорим потом. – Просто хочу закончить этот разговор.

Она царапает свой лоб. Кожа покраснела, и я тянусь к ней и мягко отвожу руку, обнаруживая, что она начесала себе уже почти что дырку.

– Не трогай, – советую я, и она позволяет мне убрать ее руку. – Ты только больше травмируешь кожу.

Она поворачивается и смотрит на меня, улыбаясь так искренне и благодарно, что я невольно опускаю руку и поглаживаю ее по ноге, как любимую кошку. Она отвечает тем же.

– Чудесная Айрини. Ты всегда обо мне заботилась. Я всегда это знала, да. Никогда не забывала.

Она подносит пальцы к губам и обкусывает вокруг них кожу.

Именно ради таких моментов я возвращалась. Редкие проблески той Элли, которую я считала настоящей. Доброта и взаимосвязь. Я хотела, чтобы мы были такими. Даже сейчас я рада такому моменту, хотя теперь уверена, что эта ее смягченная версия – не что иное, как маска. Но сегодня я не боюсь ее так, как раньше. Осознание того, что мы с отцом чем-то связаны, пусть даже это чувство стыда, дало мне определенную власть. Оно отделяет Элли от нас, наделяет силой изнутри.

– Мне нужно позвонить Антонио, – говорю я, используя это как отвлекающий маневр. Она дает мне свой телефон. Не спрашивая, почему у меня нет телефона и кто такой Антонио. Я набираю номер, идут гудки. В последнюю минуту перед тем, как он отвечает, я вдруг понимаю, что включен «Bluetooth», и успеваю его отключить. Она не скрывает разочарования, руки впиваются в руль, она недовольна, что ее отключили от разговора. Ее ярость практически осязаема. Настоящая Элли вернулась.

– Это я. – Мы едем по извилистым дорогам, мимо раскинувшихся на холмах особняков, оставляя позади деревенский шум.

– Буонджорно, – отвечает он, его голос звучит блекло и безразлично. Плохой знак. Язык – это тот барьер, который он использует, когда не очень хочет говорить со мной, или когда он хочет говорить обо мне. К тому же в его дыхании мне слышатся колючие нотки досады.

– Прости, что я долго не звонила.

Смотрю на часы: почти шесть часов вечера. Уже слишком поздно, не прокатит.

– Я звонил на домашний. На номер, с которого ты вчера звонила. Думаю, мне ответил твой отец.

– Ты звонил туда? Что он сказал?

– Что тебя нет дома. И что он не знает, когда ты вернешься.

– Верно, мы были не дома, – подтверждаю я, взволнованная тем, что он говорил с моим отцом. Даже ему это удалось. Вижу, как Элли смотрит на меня. Я по глупости отвечаю на взгляд, и она слегка подмигивает мне. Ну, хотя бы успокоилась.

– Что делала?

Ходила по магазинам? В тренажерный зал? Обедала с незнакомцем? Я, конечно, не эксперт в том, как надо оплакивать смерть матери, но уверена, что все вышеперечисленное не будет допустимым. Особенно для Антонио. Понимая, как дико звучит описание нашего дня, я задумываюсь, а какого ж черта творит Элли? Ее-то они вырастили, а она выезжает за покупками, занимается спортом, цепляя всяких дружков по случайному сексу. Она, кажется, отлично проводит время, и ко мне возвращается мучительная мысль о том, что она может быть виновата в смерти нашей матери.

– Да, готовимся к похоронам.

– Когда они? – спрашивает он.

– Через два дня, и, как только все закончится, я уеду отсюда. – Я добавляю это к сведению Элли, ну, и для него тоже. Хочу, чтобы он думал, что я жажду вернуться к нему, и что он не должен покидать меня. Хотя бы сейчас.

– Я позвоню тебе из дома позже.

– О'кей. – Он заканчивает разговор раньше, чем я успеваю сказать что-либо еще.

– Хорошо. Люблю тебя. Пока, – говорю я, слушая гудки. Он хотел скорее повесить трубку, но я сделала все возможное, чтобы скрыть это.

– Почему ты не сказала ему правду? – спрашивает Элли, когда я отдаю ей телефон.

– Правду о чем? – спрашиваю я, как будто не знаю, что она имеет в виду.

– О том, чем мы занимались. Шопинг, фитнес. Мальчики. Ну да, – заключает она, и, перечисляя наши занятия, покачивает головой, как бы взвешивая мысль, – ты могла бы убрать часть про Мэтта. Но шопинг и спорт? Что с этим не так?

– Мы с Мэттом были не на свидании, ты в курсе? Я не делала ничего запретного. Я ждала тебя.

Она улыбается, как будто мы обе знаем, что на самом деле мои слова – ложь. В то же время я вспоминаю, как он флиртовал со мной и как мне это нравилось. Ну, вроде бы флиртовал, так мне показалось. Однако нравилось мне это совершенно точно.

– Но Антонио этого не поймет, – говорю я, складывая руки на груди, и смотрю в окно, пока мы петляем по дорогам.

– Почему?

– Он сочтет это ненормальным.

В какой-то момент кажется, что она сейчас будет дальше лезть в мою жизнь, но в последнюю минуту она откидывается на сиденье, обратив внимание на какие-то активные действия снаружи. Произошла авария, сбили велосипедиста, машина «скорой помощи» заняла две полосы, медики спешили, как могли. Собралась небольшая толпа людей, одни толкаются, чтобы посмотреть, другие переживают и хотят помочь. Я отворачиваюсь, не хочу смотреть.

– Может нам остановиться? – спрашивает Элли, хотя уже остановила машину. Она напряженно смотрит на кровь, растекшуюся по дороге. – Ты доктор. Может, ты сможешь что-то сделать. – В ее голосе звучит нотка гордости, так что у меня практически возникает желание попробовать.

– Нет. Поехали, – говорю я. Я вижу, как врач «неотложки» бежит с дефибриллятором. Другой разрезает одежду и прикладывает электроды к пострадавшему. «Разряд!» Тело подскакивает, и они начинают непрямой массаж сердца.

– Кажется, у него травма головы. – Она ждет от меня подтверждения.

– Он не выживет.

– Правда? – Она улыбается мне и потирает руки. Она опять впечатлена, хотя бы немного, и я наслаждаюсь этим редким моментом, она восхищена мной. Пользуюсь ее хорошим настроением, чтобы напомнить и ей, и себе, зачем я сюда приехала.

– Знаешь, этот разговор должен когда-то состояться, Элли. Я хочу знать, что случилось.

Она смотрит на свои руки, бросает на меня неловкий взгляд. Потом она поворачивается к окну и вырубает двигатель автомобиля.

– Может быть, – шепчет она, от ее дыхания запотевает стекло. – А может, и нет.

Глава 12

Когда мы подъезжаем к дому, я замечаю его крышу, возвышающуюся над деревьями. Теперь, когда я знаю, где она может быть, я могу различить ее среди окружающей зелени, дом в ней как будто спрятан. Элли останавливается у обочины дороги неподалеку от въезда. Даже здесь до нас доносится щебетание птиц. Она смотрит на холмы вдали.

– Элли, что такое? – Мы сидим в тишине, прерываемой только далеким гулом самолета.

– Так ты уверена, что он умер? – спрашивает она, имея в виду велосипедиста. Медики сдались после пятиминутных попыток вернуть его к жизни. Мы подождали, посмотрели, как разворачиваются события. Перед тем как мы уехали, медики упаковали его тело в специальный черный пакет.

– Да, я уверена.

– Какая досада, – она поворачивается к пейзажу и показывает на него пальцем. – Когда случается что-то плохое, нужно место, где можно восстановиться, забыть обо всем. Такое, как это. Здесь можно притвориться, что ты где-то не здесь. Разве этот вид за окном не прекрасен? – говорит она, прислонившись головой к стеклу. – Я прихожу сюда иногда, чтобы просто полюбоваться. Это похоже на побег.

Я смотрю на просторы, глаза скользят по камням, выступающим из земли. Она права. Здесь красиво.

– Эти холмы будто бы бесконечны.

– Да, Элли. Так и есть.

– Если бы только здесь не было вот этого. – Она указывает на величественное здание, про которое я сначала подумала, что это церковь, большое и белое, со шпилем, торчащим на верхушке. Оно будто растягивается на все четыре стороны и, возвышаясь на вершине холма, нависает над всем остальным под надежной защитой плотного ряда деревьев по периметру.

– Но теперь оно заброшено. Уже хоть что-то.

– Мне оно не показалось заброшенным. Что это за место? – Подумав, я понимаю, что это не церковь. Слишком большое. Что за здание такого размера будет спрятано среди шотландских холмов? Когда облако уходит, солнце отражается в окнах, принимая неровную форму битого стекла. Здание такое огромное, что, кажется, будто оно бросает тень на все вокруг.

Но Элли перестала меня слушать, вместо ответа включив двигатель. Мы петляем по дороге, ведущей к дому. Я замечаю, что вывеска «Матушка Гора» раскачивается от небольшого ветра. Трясемся по въездной дороге, черные железные ворота открываются к нашему приезду. Я слышу только шуршание шин по земле. Ни единого звука изнутри, никаких признаков жизни. Дом затаил дыхание и ждет моего приближения.

Из прохладного вечернего воздуха мы попадаем в еще более холодный воздух прихожей. Лица моих предков на картинах уставились на меня, их строгие клювообразные носы ставят под сомнение мое право находиться здесь. Где-то в доме играет музыка. Я кажется уже слышала ее раньше. Женщина поет арию, скорбную и такую печальную. Элли напирает, тянет меня вперед, к посмертному знакомству, которое должно было случиться лет эдак двадцать девять назад.

– Элли, – говорю я в последней попытке протеста. Отталкиваю ее немного, но она больше и сильнее меня, и хватка только лишь усиливается. Ногти впиваются в мое запястье.

Она тащит меня по коридору, и мы врываемся в гостиную, нарушая все негласные правила почтения к почившей. Сама комната словно бы тоже пребывает в трауре: светло-бежевые оттенки и пастельные шторы с цветочным принтом смотрятся темными и безрадостными, будто цветы стыдятся своего веселенького вида. Солнце здесь тоже не показывается. Диванчики раздвинуты в стороны, чтобы дать пространство блестящему черному гробу с витиеватыми ручками, установленному в центре комнаты на трехногие стульчики, украшенные орнаментом из роз и ликов ангелов. Но когда Элли входит за мной в комнату, я вижу то, к чему я совсем не готова. Мой отец стоит здесь и читает заупокойную молитву перед своей женой.

– Элеанор, Айрини.

Ему тяжело стоять, он шепчет что-то в сторону гроба.

– Я не слышал, как вы вошли, – говорит он и подходит к колонкам, выключая музыку. Смотрит на меня, но я не могу поднять на него глаз.

– Это была любимая музыка твоей матери, – объясняет отец. И я вспоминаю, что у Элли в машине играла та же мелодия. Он протягивает руку к телу. Возможно, он убирает выбившуюся прядку волос со слишком уж сильно накрашенного маминого лица. Не знаю, что именно он делает, но больно видеть то, как он смотрит на ее тело. С такой любовью. Его влажные глаза полны слез, которые отец упорно сдерживает.

– Вот она, – расплывается в улыбке Элли, подталкивая меня вперед и игнорируя отца. Я смотрю на него, и на секунду наши взгляды пересекаются. Я первая отвожу взгляд.

– Посмотри на ее лицо, – подгоняет она меня. – Смотри, какой странной они ее сделали. Уверяю тебя, да поклясться готова, что они вкололи ей ботокс.

Она стоит сзади, не давая мне отойти назад. Я чувствую ее руки рядом со своим телом, она крепко держит меня, ногти впиваются в мои руки даже через ткань одежды.

– Ты что, даже и не посмотришь? – говорит она, напирая на меня весом своего тела, ее дыхание щекочет мои волосы. Она нетерпелива, как ребенок, жаждущий продемонстрировать новую игрушку. Она оборачивается на отца, щелкает языком, как будто говоря «Ох, как же с ней трудно». Такая же, как всегда, эта девчонка. Сплошные проблемы. Слава богу, мы вовремя смогли избавиться от нее. Но он ничего не говорит. Он продолжает смотреть на меня, но не пытается заговорить. Отец наблюдает за мной, потом за Элли, потом его взгляд возвращается ко мне. Снова две сестры вместе, словно бы он попал в прошлое.

Я делаю шаг, а он отходит назад, переводя взгляд на пол. Элли хватает мои руки, ее наручные часы задевают меня по кости, сильно поцарапав кожу. Я вздрагиваю от боли, но она толкает меня, заставляя коснуться края гроба. Чувствую, как он пошатнулся. Мы обе задерживаем дыхание, боясь, что он сейчас перевернется, но я привожу его в равновесие, пальцами касаясь мягкого сатина, руки Элли сдавливают мои.

– Она выглядит странно, правда? – шепчет Элли мне в ухо, разжимая руки. Краем глаза я замечаю, что она трогает пальцем лицо нашей матери. Я опускаю глаза, уверяя себя: это просто мертвое тело, просто мертвое тело, просто труп, и ничего в нем не осталось после смерти. Но я не могу не подозревать, что где-нибудь под ее летним голубым платьем может быть спрятана рана. Не находится ли доказательство вины Элли прямо здесь, передо мной?

– Не делай так, – не выдерживает отец, хватая ее за любопытный палец. Она позволяет отстранить себя. Он отпускает ее с той же спешкой, будто бы обжегся. Виновато разводит руками, как будто он на мгновение забылся и теперь осознал свою ошибку. Во второй раз за этот день я думаю о том, что не такие уж мы и разные с отцом. Он понимает, кто здесь главный, так же хорошо, как и я. Элли притягивает руку к себе, брезгливо тряхнув головой.

– Она уже мертва, – напоминает ему Элли. – Ей все равно, что я трогаю ее, потому что она мертва. Айрини, смотри. Ну, давай же, не стесняйся, она не укусит.

Она подталкивает меня легким ударом своего острого локтя, но глаз не сводит с отца.

– Тебе не кажется, что вы похожи?

– Элеанор, я серьезно считаю, что мы должны позволить Айрини побыть с твоей матерью наедине. – Отец делает шаг вперед. – Как ты думаешь?

– Я думаю, у Айрини есть язык, – говорит Элли. – Она может сама сказать нам, чего хочет.

Но я их уже не слушаю. Я сосредоточиваюсь на своей матери. Смотрю на нее, натертую благовониями: типичная припухлость, слишком розовая кожа, клоунский макияж. Изящное жемчужное колье петлей стягивает шею. Сначала я не замечаю ничего, что напоминало бы лицо, которое я вижу в зеркале. Но я продолжаю рассматривать каждую черточку, и мне начинает казаться – что-то знакомое в нем все же есть. Изгиб бровей, быть может, и то, как они поднимаются к внешнему уголку глаза. Квадратный кончик носа и косточка на переносице кажется искривленной. Мои черты. Я оборачиваюсь на мужчину, который является моим отцом, и он смотрит на меня. Я знаю, он тоже это видит. Я – это она, а она – это я. Как Мэтт и говорил. Мы есть наши родители. Мы то, какими они делают нас, своим присутствием или отсутствием.

– Да, – я сжимаю край гроба, собирая силы, – я так похожа на нее.

И мне вспоминается картинка: я ползаю по кухонному полу. «Молодец! Смелая девочка! Время расправить свои крылья. Давай, я знаю, ты сможешь. Сделай это для мамочки!». Недостающие кусочки воспоминания всплывают в памяти, и я вижу ее лицо. Она рядом, поднимает меня, улыбается мне, подбадривает, как любящая мать.

Я вновь смотрю на ее закрытые веки и сжатый рот, и мне грустно от того, что человек, с которым мы так похожи внешне, не имеет к моей жизни никакого отношения. Я поднимаю взгляд на Элли, потом на отца, и вижу, что она не похожа ни на кого из них.

– Я дам тебе время побыть с ней, – говорит мой отец.

– Куда ты уходишь? – шипит Элли, когда он пытается пройти мимо нее. Она хватает его за руку, так же, как ранее мою, когда тащила меня сюда. Костяшки ее пальцев белеют, с такой силой она его держит. Я одной рукой держусь за открытый гроб, прикрывая собой тело матери. Отец пытается пройти вперед, но Элли переносит вес, и ей удается его перехватить.

– Так, Элеанор, прекрати это. Убери свою руку. Я просто хочу оставить вас вместе. Мы с Айрини можем поговорить позже. – Потом он смотрит на меня. – Я бы очень хотел, Айрини, чтобы мы посидели и поговорили.

Я не отвечаю. Все это время я хотела поговорить с ним, но здесь и сейчас у меня нет слов.

– Наедине.

– Без меня? – вопрошает Элли, но никто не отвечает на ее вопрос. Мой отец пристально смотрит на меня, и я вдруг вижу на его лице несколько иное чувство, нежели страх, стыд или вина. Похоже на извинение. Такое «извини, что тебе приходится это видеть». Впервые в жизни я действительно начинаю верить, что может оно и к лучшему, что я выросла не здесь, и возможно – шанс один на миллион – он отдал меня, потому что желал мне лучшего.

– Я, пожалуй, пойду, – говорю я. – Мне не стоит здесь находиться.

Наверное, это самое искреннее признание с тех пор, как я приехала, и первый раз, когда я и сама верю этим словам. Я забываю страх и свою жажду правды, шагаю вперед, но Элли вытягивает руку и отталкивает меня обратно. Я стукаюсь об угол гроба и чувствую, как он снова шатается. Инстинктивно протягиваю руки назад, удерживая его. Отец поддерживает меня за руку, чтобы я не упала. Я могу обойтись без его помощи, но я позволяю себе немного повиснуть на его руках.

– Ты никуда не пойдешь, – говорит Элли. – Ты наша гостья.

Только после этого она замечает, что отец придерживает меня, и тогда он меня отпускает.

– Так будет лучше, – умоляю ее я. – Для меня и для него.

Потому что я хочу защитить и его тоже. От нее. Скорей бы кончилась эта отвратительная сцена.

– Я не знаю, зачем я приехала сюда.

Я проталкиваюсь вперед, но Элли опять отпихивает меня.

– Нет, ты знаешь. Ты приехала, потому что хочешь узнать, почему они тебя отдали. Ты сказала так, когда мы были в машине. Спрашивала меня, припоминаешь?

Она поворачивается к отцу:

– Ну что? Ты ей расскажешь? – выплевывает она, тыкая пальцем ему в лицо. – Ради этого вы хотите побыть тет-а-тет? Чтобы открыть правду? Ты хочешь, чтобы она осталась? Она бы хотела этого, в конце концов, не так ли? Мама всегда так говорила. Всегда говорила, что хотела оставить ее, а не меня. Я слышала ваши разговоры, знал ты об этом? – Я понимаю вдруг, что Элли плачет, и протягиваю руку, в попытке ее утешить. Она отталкивает ее.

Оборачиваюсь на отца. У него рассеянный взгляд, виноватый и неуверенный.

– Вы шептались ночью, думали, что я сплю. Но голоса прекрасно слышно по вентиляции. Она не допускала даже мысли, чтобы я прикасалась к ней. Никогда не переставала сетовать на выбор, который ты заставил ее сделать. – Элли падает на ближайший стул, сжимаясь в комочек, как ребенок, ее тело трясется. Слезы текут по щекам, и вдруг она кажется такой маленькой. Слабой, как никогда раньше. Я смотрю на нашего отца и вижу, что он сдерживается. Он, как и я, знает, что это затишье ненадолго.

– Элеанор, не начинай. – Он протягивает руку, но пока что осторожно. Шагает к ней, и я следую за ним. Но отец останавливает меня, взмахнув рукой, как бы создавая барьер, отстраняет меня. Он присаживается на корточки перед ней, а я стою, где стояла, спиной к гробу.

– Всегда она, да? – говорит Элли слабым, дрожащим голосом. – Мне нужно знать, папочка. Я для этого ее сюда позвала. Чтобы узнать. Чтобы я убедилась, что ты до сих пор считаешь, что поступил правильно. – Она цепляется за его руку в отчаянии. – Так что? Как все на самом деле? Твое мнение не изменилось?

Он ничего не отвечает Элли; даже не смотрит ей в глаза. Вместо этого он, совсем поникший, продолжает смотреть в мою сторону. На его плечи словно давит огромный груз, и говорит мне то, что я и так давно знаю:

– Лучше бы ты никогда сюда не приезжала. – Потом он наклоняется, заключает в свои объятия Элли, рыдающую все громче.

Никогда еще я не чувствовала себя настолько посторонней, как сейчас. Только недавно я думала о том, что мы с отцом схожи в чем-то хорошем, в чем-то, что отделяет нас от Элли. Но теперь я вижу, как сильно их объединяет общее прошлое, и я вновь не более чем простой зритель.

Я делаю шаг вперед.

– Но ты все же хочешь, чтобы мы поговорили, правда? Вдвоем?

Он машет головой:

– Разве не видишь, что сейчас не время?

Я отворачиваюсь от них обоих, и, глядя себе под ноги, стремительно покидаю комнату.

Глава 13

Ночью отец пришел в мою комнату. Он прошептал мое имя, его низкий голос звучал хрипло, но совершенно узнаваемо. Я не ответила. Я не хотела его видеть. Только не после всего произошедшего. Он повернул ручку и со щелчком открыл дверь. Я закрыла глаза, притворяясь спящей. Через несколько секунд он удалился, оставляя меня в одиночестве.

С первым пением птиц я проснулась и наблюдала за тем, как темнота уступает место бесцветным оттенкам северной природы, пока невидимое солнце поднимается в небо. Даже в такой прохладный час мне липко и душно, так же, как жарко летом слишком тепло одетому ребенку. Я слышу, как на кухне гремит посудой кухарка Джойс, которая вчера приносила мне напитки и сэндвичи в комнату. Не один раз я слышу шуршание гравия под чьими-то ногами, а иногда и шаги в прихожей.

Когда я решаюсь спуститься, то встречаю Джойс на кухне. Она замечает меня еще на нижних ступеньках, я выгляжу нерешительно, так что она отодвигает стул и ставит на кухонный стол стакан соку. Эдакий пропуск из тюрьмы на волю, теперь мне не придется идти в столовую. Если она была в доме, то, без сомнения, слышала, что произошло вчера днем. Я приступаю к трапезе – тарелка наполнена пересоленной яичницей, а Джойс хлопочет вокруг меня.

– Я бы хотела кофе, – говорю я тихо, чтобы снаружи не услышали. Она ставит передо мной огромную кружку, и я потягиваю кофе из нее, обжигая губы. Когда я слышу шаги в прихожей, то вскакиваю спешно, но бесшумно. Но Джойс уже рядом со мной. Она кладет здоровую руку на мое плечо, и я сажусь обратно:

– Он ушел рано утром, а она не будет заходить на кухню, – шепчет старушка.

Смотрю, как она увозит тележку с кофе и соком. Интересно, это он ей велел держать меня подальше от них, теперь, когда признал, что я не должна быть здесь? Как бы там ни было, я благодарна Джойс. Снова иду по лестнице наверх, чтобы забрать свою сумку. Припоминаю, какой смелой я была в свой первый день пребывания здесь, когда кралась по ступенькам для того, чтобы найти отца. Кажется, что это было уже давно. А воспоминания о моей матери сегодня внутри меня молчат, странно.

– Спасибо за завтрак, – говорю я, снова заходя на кухню. Джойс улыбается и продолжает вытирать стакан влажным полотенцем. – Я хочу провести этот день вне дома.

Она подходит ко мне и указывает на заднюю дверь.

– Одна? – Я киваю. – Ну, если ты выйдешь тут, она не услышит, – торопливо говорит она.

Я стараюсь улыбнуться, но чувствую только стыд. На щеках загорается румянец, глаза красные и опухшие.

– Почему вы мне помогаете? – спрашиваю я.

Она смотрит на стакан, балансирующий в бесполезной скрюченной руке:

– Похороны завтра. Просто потерпи до тех пор. Трудно сказать, будешь ли ты рада услышать то, что он хочет тебе рассказать про нее. – Я едва сдерживаю слезы. – А потом сможешь вернуться в свою жизнь и забыть обо всем этом. – Она отходит, но я хватаю ее за руку, совсем как Элли недавно хватала мою.

– В какую жизнь? Я не смогу! Никогда! Не теперь, когда побывала здесь. – Я стираю со щеки слезу и говорю себе, что должна взять себя в руки. – Мне нужно знать, что случилось. Это он сказал, чтобы вы помогли мне? Он велел держать меня отдельно?

Она мягко пытается освободить руку, и я отпускаю ее. Бросает быстрый взгляд на покрасневшее запястье, но не заостряет на нем внимания. Я развожу пальцы, показывая, что не хотела нанести ей вреда.

– Некоторые двери лучше держать закрытыми, – шепчет Джойс. Прижимает к себе стакан и вздыхает. – А некоторые – закрытыми, запертыми на ключ и спрятанными за комодом с фотографиями. Чтобы их никогда не открывали. Так будет лучше, – говорит она, поглаживая меня по руке. Она так и не ответила мне, но уже спешно кладет свою здоровую руку на ручку двери.

– Но я должна узнать, почему они меня отдали.

– Нет, не должна. Тебе просто нужно продержаться еще один день или около того.

Она подталкивает меня к выходу быстрее, чем я успеваю спросить что-либо еще.

Ухожу через ворота, увиливая от Фрэнка с его радостной манерой поведения. Наклонив голову, спешу уйти по пыльной дорожке. Поднимаю взгляд, только когда дорожка, изгибаясь, поворачивает. Тогда и замечаю впереди отца с газетой под мышкой. До вчерашнего дня я так хотела поговорить с ним; а теперь оглядываюсь в поисках выхода. Но дорожка ведет только к дому, в серой тени он совершенно неприступен. Пока я оборачивалась, он тоже меня заметил. Остановился, тело напряглось от страха. Он делает шаг вперед, я – назад.

– Айрини, – говорит он, поднимая руки. Газета падает на землю, отец о ней забыл. Он всего в паре метров от меня. Я практически могу дотянуться до него.

– Разве ты не… – говорю я, несмотря на затрудненное дыхание. Но я не уверена, что мне от него нужно, поэтому перехожу на другую сторону дороги, опустив голову, не в силах посмотреть на него.

– Айрини, пожалуйста, подожди, – говорит он, поглядывая на дом. – Насчет вчерашнего. Я ужасно виноват. – Он прикусывает губу, я отстраняюсь. – Черт возьми, это звучит так избито. Пожалуйста, прости меня, Айрини. Ты не должна была увидеть, как она ведет себя. Нам надо поговорить сейчас, пока ее нет рядом. Пойдем скорей.

Я трясу головой. Пытаюсь уйти, но он встает на моем пути.

– Дай мне пройти, – говорю я. Отец хочет взять меня за руку, но я пячусь к деревьям, мой пульс учащается.

– Ну же, Айрини. Времени не так много. Я должен столько всего тебе объяснить. Например, почему я думал, что для тебя же будет лучше жить с тетей, чтобы не навредить тебе, появившись вдруг из ниоткуда. Ты должна хотя бы попытаться понять, мы были вынуждены отослать тебя, – говорит он, приближаясь ко мне. На этот раз я не отхожу. – Ты точно все поймешь. – Он опять пытается дотронуться до меня. И снова я отклоняюсь, но теперь с меньшей уверенностью. – Айрини, я хочу тебе кое-что передать. Это важно. Но я не могу этого сделать, пока она поблизости. Это не очень полезно для нее, – невнятно бормочет отец. Оглядывается на дом. – Она не должна знать, что мы разговариваем, я осознал это вчера, как никогда раньше. Ты, очевидно, знаешь, какая она. Времени мало, – повторяет он.

– Мне от тебя никогда ничего, кроме правды, не было нужно, и теперь я ее получила. Я не должна быть здесь, помнишь? Твои слова. – Я практически выкрикиваю это. – Что произошло столько лет назад?

Поморщившись, он снова оборачивается на дом.

– Пожалуйста, потише. Иначе мы не сможем поговорить. Ну же, давай прогуляемся, подальше от дома.

– Айрини, ты еще тут? – Мы оба слышим крик Элли. Смотрим на дом и видим ее на крыльце. Отец отталкивает меня за ель.

– Тут только я, Элеанор! Айрини уже на полпути к деревне, – кричит он и, повернувшись ко мне, шепчет так тихо, что я едва его слышу:

– Слишком поздно теперь, времени нет. Но я тебе отдам кое-что. Потом. Нужно только улучить момент. – Он напряженно сглатывает слюну, вытирает капли пота со лба. Протягивает руку и касается моих волос. – Твоя мать… Она любила тебя, но депрессия, она…

– Нет. – Я отстраняюсь. Я ему не верю. Никто не отдаст ребенка только из-за депрессии. – Это просто еще одна ложь. – Я кое-как пускаюсь в бег, стараясь набрать дистанцию побольше между нами.

Я выхожу на основную дорожку, ведущую к Хортону, тут же достаю сигарету и быстро ее выкуриваю. За двадцать минут прогулки до центра деревни я успеваю выкурить еще две.

Зеленый ковер вокруг меня разорван небольшим скоплением серых домов, их внешний вид облагорожен кашпо с цветами и аккуратно подстриженными газонами. Дурманящий аромат жимолости витает в воздухе. Церковь гордо стоит посреди деревни, окруженная зелеными полями и ветхими надгробиями. Они покрыты мхом и плющом, как будто сама природа хочет их украсить.

Я отдыхаю, прислонившись к стене церкви, и наблюдаю за активными действиями в здании, которое, по-видимому, является почтой. Еще я слышу крики детей. Возможно, здесь рядом школа или детский сад. Возможно, школа, в которую я могла бы ходить, если бы мне дали шанс жить здесь. Спустя пару минут и после еще одной сигареты я двигаюсь дальше, мимо деревенского паба «Зачарованный лебедь». Я бы зашла туда, если бы он не был закрыт. Снаружи стоит мужчина с румяным и огрубевшим лицом. Он выглядит так, как я и представляю себе людей этого края: закаленный зимами, овеянный ветрами. Если бы он был лодкой, его паруса были бы разодраны, а краска бы отваливалась. Тем не менее, он бы трудился на славу, возвращая пассажиров к берегу. Он прикладывает руку к кепке и выкрикивает:

– Добрый день!

Он вытаскивает стенд, рекламирующий пирог с потрохами, репой и картофелем, растягивает уставшую спину, упираясь руками в бока.

– Когда вы открываетесь? – спрашиваю я, махнув ему рукой с другого края дороги, со стороны кладбища. Хорошая порция виски сейчас бы не помешала, может еще с вином или водкой вдогонку. Да что угодно, что у них есть в наличии. Перед выходом из дома я глотнула хереса, но отказалась от валиума, так что еще есть черта, которую я могу переступить при случае.

– Сегодня в двенадцать, а обычно в одиннадцать. – Он легонько стучит по стенду. – Также подаем отличный обед! – Он неопределенно машет рукой, и я проверяю часы. Итак, мне нужно убить два часа.

Я иду на звук детских визгов, прикасаясь рукой к холодной, шероховатой поверхности каменной стены. Меня притягивает детский смех и беззаботное детское счастье. Я прохожу мимо почты и магазинчика на углу к небольшому зданию из серого кирпича с вывеской «Фокслингский детский сад и начальная школа в Хортоне». Заглядываю за изгородь: маленькие красные свитера мельтешат по школьному двору. Учителя, стоящие рядом, выглядят непринужденно и расслабленно, пьют чай из чашек. Я ненадолго облокачиваюсь на изгородь, наблюдая, вслушиваясь в звуки детства, которого я никогда не знала. Через пару минут я уже собралась было уходить, задаваясь вопросом, где мне скоротать пару часов. Но любопытство взяло свое. Эта школа могла бы быть моей. Я могла бы вырасти здесь, если бы осталась. В этих стенах я могла бы стать кем-то другим.

Я открываю входную дверь, и звенит маленький колокольчик. В вестибюле школы очень жарко, к стенам прикреплены детские автопортреты. Глаза на разном уровне, рты широко раскрыты. Волосы, сделанные из шерсти, приклеены к голове. Кевин, шесть лет. Изабелла, пять лет. Тео, семь лет.

– Чем я могу вам помочь? – спрашивает голос сзади, когда я рассматриваю детские рисунки, в нем звучит подозрение ко мне, незнакомке, пришедшей в школу. Я думаю, не сбежать ли, но понимаю, что это, скорее всего, завершится тревожным звонком в полицию. Поэтому я остаюсь, поворачиваюсь и, улыбаясь бдительной администраторше, начинаю плести небылицы.

– Добрый день. Меня зовут Габриэлла Джексон, – я протягиваю руку, ложь легко соскальзывает с моего языка. Она купилась, но также не ускользает от ее взгляда и мой обкусанный палец, и четыре полумесяца на запястье, оставленные вчера ногтями Элли, когда она тащила меня к гробу матери. – Я бы хотела обсудить обучение моих детей. Мы скоро переезжаем сюда.

Ее подозрительность ослабевает, и беспокойство на ее лице сменяется улыбкой. Она размышляет: «Насколько опасной она может быть? В конце концов, она же мать». Интернациональный признак добродетели.

– О, в таком случае, простите меня. Сами понимаете, с осторожностью лучше переборщить. – Она энергично пожимает мою руку, чтобы свести на нет обиду, которую могла нанести.

– Я не сразу поняла, что вы мама. Позвольте, я схожу за директрисой.

Женщина поспешно удаляется, а после недолгого тихого разговора за прикрытой дверью она возвращается с весьма свирепой на вид директрисой. Нет, она не просто директриса. И не учительница. Госпожа, не иначе: грудь шире торса, кожа загорелая под тесной блузой с высоким воротником. Накаченные икры переходят в широкие лодыжки, закованные в практичную обувь. Правильная и безжалостная.

– Добрый день, – коротко произносит она с придыханием и мягким шотландским акцентом. – Как я поняла, вы хотели бы обсудить возможность обучения ваших детей. – Я согласно киваю, но улыбка пропадает, я заменяю ее серьезным выражением лица. – Обычно такие встречи оговаривают заранее, назначают по предварительной договоренности. Особенно учитывая то, что школьный год уже начался. – Она хочет напомнить мне, кто здесь главный, но то, что она не поленилась вытащить свои бедра из кресла, наверняка слишком маленького для нее, значит, что она не развернет меня к двери. Стараюсь быть очаровательной.

– Да, я ужасно извиняюсь. – Я меняю манеру речи, чтобы походить на человека более высокого класса. На женщину, которой не нужно работать. Протягиваю руку, она принимает ее несколько неохотно, но рукопожатие у нее крепкое. – Я оказалась поблизости и решила зайти, в надежде, что вы, возможно, сможете меня принять. Если вам неудобно сейчас, то ничего страшного. – Я слегка пробилась через ее броню, и проблеск улыбки озарил ее лицо, как солнечный луч после грозы.

– Нет, все в порядке. – Она тянется назад, закрывая дверь кабинета. – Если вы хотите присоединиться к нам, давайте познакомимся чуть ближе. Вы можете называть меня мисс Эндикотт. На посту директора я уже тридцать пятый год. Немалый срок, но у меня хватит сил еще на много лет вперед.

Мисс Эндикотт шагает по коридору к обширному залу, с паркетом, выложенным орнаментом «гусиные лапки». Я иду следом. Это место напоминает мне мою первую школу. Ту, в которой я почти не говорила, несмотря на предоставленную школой помощь логопеда, ту, куда я ходила с ходунками, которые окрестила именем «Генри».

– Как видите, у нас маленькая школа. Когда я начинала работать здесь, это не было проблемой. Но постепенно, с течением времени, люди переселялись в большие и маленькие города, и все меньше детей, нуждающихся в обучении, остается в деревне. – Мы приходим к галерее, окна которой выходят на школьный двор. Пересчитать движущиеся объекты непросто, но я предполагаю, что здесь не более двадцати учеников. – Раньше было гораздо больше, со всего района, но теперь появились и новые школы. – Она говорит это с таким видом, будто бы почувствовала во рту противный привкус. Новые школы, да что они там знают? – Я не буду врать вам, миссис…

– Джексон, – вставляю я.

– Миссис Джексон.

– Есть другие варианты. Школы больше нашей и ближе к городу. Но здесь мы предлагаем систему образования, разработанную под каждого конкретного ребенка. Индивидуальные образовательные программы. У нас пять преподавателей. Это значит всего по пять детей на одного учителя. – Она открывает еще одну дверь, за которой обнаруживается светлая комната с легким запахом земли. Она быстро втягивает носом воздух. – Дети мастерили глиняные горшки наподобие ацтекских и египетских. Очень полезно для мелкой моторики и развития творческих навыков. К тому же мы обогащаем их обучение знакомством с другими культурами. Важно, чтобы дети научились сочувствию и пониманию, особенно тех, кто не похож на них.

– Согласна, очень важно, – говорю я, мечтая, чтобы кто-нибудь обучал такому в моей школе. Я была не похожа на других, и не помню, чтобы хоть один ребенок мне сочувствовал. До тех пор, пока не объявилась Элли и не преподала одному из них урок, который он никогда не забудет. – Я бы очень хотела, чтобы мои дети посещали местную школу. Хочу познакомиться с деревней, мисс Эндикотт, и строить свою жизнь здесь.

Она улыбается и, кажется, польщена. Мы идем по галерее, она открывает другую дверь, показывая кабинет естествознания.

– Три урока естествознания в неделю, для каждого ребенка. Даже более крупные школы не могут похвастаться таким уровнем, как у нас. – Я слышу шум снаружи, замечаю пару горелок Бунзена и пачек с батарейками, оставленных на лабораторных скамьях. У них есть даже газовые краны, которые определенно не могут быть безопасными для таких маленьких детей. – Вы пришли, куда нужно, уверяю. Я преподаю здесь почти все тридцать пять лет своего рабочего стажа, и я родилась и выросла в Хортоне. Всю жизнь прожила в маленьком коттедже на окраине, недалеко от почты. Потому-то у меня такой дивный сад. – Она останавливает себя, хихикая над своей очевидной наивностью. – Я хочу сказать, что вы не найдете никого, кто знал бы деревню и ее историю лучше меня. – Она закрывает дверь и внимательно рассматривает меня. – Простите, не хочу вмешиваться, но с вами все в порядке? У вас глаза сильно покраснели.

– Много пыльцы в воздухе, – говорю я, доставая платок из кармана. Подношу его к глазам, чтобы слегка промокнуть их, а она продолжает вести меня по коридору, сочувственно положив руку мне на плечо. – Насчет того, что вы говорили, мисс Эндикотт, что знаете деревню так хорошо… Это для меня большая удача. – Предполагаю, что не один только отец может ответить мне на мои вопросы. Если люди в «Матушке Горе» уверены, что некоторые двери лучше держать закрытыми, я найду кого-то, кто знает, как их открыть. – Уверена, вы могли бы ответить на многие мои вопросы.

Мы продолжаем осмотр школы, она показывает мне классные комнаты, компьютерный класс, в котором только что установили компьютеры с «Windows». Мисс Эндикотт объявляет это с такой нелепой гордостью, как будто они совершили революционное открытие. Я задаюсь вопросом, по каким причинам люди могут выбрать эту школу и доверить обучение своих детей этому динозавру.

– Деревня, должно быть, сильно изменилась за прошедшие годы, – начинаю я переводить беседу в нужное мне русло.

Она кивает, соглашаясь, и дальше плетется в своих тяжелых зашнурованных ботинках.

– Много детей выросло на наших глазах. Все они стремились к чему-то большему, лучшему. Так я, во всяком случае, хочу думать. – Она оборачивается и одаривает меня широкой улыбкой с зубами, коричневыми от сигарет, которые она курит в своем кабинете. Я чувствую запах от ее одежды. – Я стараюсь сделать детство запоминающимся, а окружение – благоприятным для их эмоционального развития.

– И я убеждена, у вас близкие отношения с местными семьями. Наверное, даже с разными поколениями, – предполагаю я. Мы проходим мимо двери, выходящей во двор, и она отходит в сторону, пропуская шумную толпу вспотевших детишек, торопящихся внутрь. Она гладит каждого по голове, пока они проносятся мимо.

– Конечно, – объявляет она, закрывая за последним ребенком дверь. Она выглядит почти что оскорбленной, что я усомнилась в этом, ее взгляд замер. – Нет ни одного ребенка из учившихся в этой школе, которого бы я не вспомнила. Но, надо сказать, я удивлена, что вы сегодня здесь. Насколько мне известно, в деревне сейчас нет домов на продажу. Куда, говорите, вы собираетесь переехать?

Замешкавшись на минуту, я сочиняю для ответа имена для пары вымышленных детей, используя для этого свою фамилию и имя матери.

– Мы пока в поисках участка. Сперва нашли деревню, и я просто влюбилась в нее. Мы были здесь всего пару недель назад, и мои малыши, Гарри и Кесси, бегали по округе… – Я смотрю на потолок, делая вид, что погрузилась в воспоминания о том, как они резвятся в полях, как парочка фон Траппов.

Мисс Эндикотт делает шаг назад, ее лицо бледнеет. Она провожает меня вперед, на секунду я задумываюсь, не обидела ли ее чем-то, хотя не понимаю, чем могла бы, хоть убей. Я пытаюсь сдвинуть беседу с мертвой точки.

– Нам осталось только определиться с домом. Очень сложно найти свободный дом в таком небольшом и живописном месте. Но неподалеку есть чудесные частные домики. Один из них я видела на пути сюда. Вполне новый, с двумя фронтонами и широким дугообразным въездом, удаленным от дороги. Нам бы он подошел идеально.

Она останавливается у приемной, разглаживает рукой загнутый уголок детского рисунка, висящего на стене.

– Не уверена, что понимаю, какой дом вы имеете в виду. – Меня заинтриговало, что она не может пересечься со мной взглядом. Невозможно верить тому, кто не смотрит тебе в глаза. Именно по этому признаку я определила, что мой отец, говоря, что я не должна была приезжать, действительно имел это в виду – он тогда смотрел прямо на меня.

– Вот как? Его невозможно не заметить, – настаиваю я. – Последний дом справа, перед въездом на основную территорию деревни, если ехать от Эдинбурга. Около двадцати минут пешком отсюда. Там еще вывеска. «Матушка Гора». – Я хочу, чтобы она признала, что знает дом моей семьи. Не может быть, чтобы не знала, как и не может быть, чтобы она не знала мою сестру. Она же помнит каждого ребенка, а в какую еще школу могла бы ходить Элли?

– А, тот, – произносит она неуверенно. – Да, я знаю его. – Она долго смотрит на меня, морщит нос, тряхнув головой, перед тем как добавить:

– Не думаю, что он продается. – Я решаю надавить еще, аргументировав тем, что видела, как люди приезжают и выезжают оттуда. Я так хочу спросить ее про свою сестру, про семью, про то, помнит ли она меня, и знает ли, почему меня отдали. Кто-то должен знать. Но прежде чем я успеваю задать следующий вопрос, она продолжает говорить:

– Так или иначе, миссис Джон…

– Джексон, – прерываю я, как будто важна точность информации о моей вымышленной личности.

– Простите, конечно, миссис Джексон. Сейчас я должна вернуться к работе. Если вы захотите обсудить дальнейшие детали, я буду рада увидеть вас снова. Если вы оставите номер, я свяжусь с вами, когда появятся дома на продажу.

Она провожает меня по вестибюлю, мы болтаем о погоде, предстоящем церковном празднике и о клубе садоводов, главой которого она является. Я добавляю, что не могу дождаться момента, когда смогу показать Гарри и Кэсси их новую школу, и она улыбается, но, как я успеваю заметить, не так уж воодушевленно, как раньше. Я оставляю мой настоящий телефонный номер, ухожу от здания мимо очаровательных клумб, которые, очевидно, являются творением мисс Эндикотт. Я уже почти дохожу до проезжей части, когда она зовет меня.

– Миссис Джексон, могу я спросить у вас кое-что?

– Да, – говорю я, оборачиваясь. – Конечно.

– У вас случайно нет родственников в Хортоне? Каких-нибудь дальних кузенов или тети, например? – Она пытается сделать вопрос небрежным, как будто ответ не важен и не особенно-то ей и интересен. Но я сомневаюсь, что у мисс Эндикотт что-то бывает небрежным.

– Нет. Насколько мне известно. Почему вы спрашиваете?

– Да, конкретных причин нет. Просто подумалось напоследок. – Она поднимает в воздух листочек, на котором я написала свой телефон. – Если я узнаю о том, что у нас продают дом, я сообщу. Надеюсь, вашим глазам скоро станет лучше. – Не ожидая ответа, она закрывает дверь.

Глава 14

Утро в день похорон такое суетное, что, по моему мнению, больше напоминает свадьбу, если бы я, конечно, была хотя бы на одной свадьбе. Фрэнк и Джойс снуют по дому; он – сам не в своей тарелке, неуверенный, что где лежит, она – стесненная своей хромой ногой и слабой рукой. Слышу, как Элли выкрикивает приказания, они эхом доносятся на второй этаж, как будто она использует громкоговоритель, и это – в двадцать пять минут седьмого. Таким образом, к этому раннему времени я уже окончательно проснулась и включила свет. «Поставь стол здесь. В эту нишу нужны цветы. Убери китайские вазы из прихожей. Нет, ты делаешь это неправильно, ты глупая, бестолковая калека».

Она врывается в мою комнату до того, как я покинула постель, и застает меня в том джемпере, который купила мне. Я не снимала его с тех пор, как мы приехали из тренажерного зала; не могу заставить себя переодеться, потому что для меня это будет означать возвращение к ежедневной рутине. После того, как мой отец сказал, что я не должна была приезжать, я не могу притворяться, что здесь для меня хоть что-то – нормально. Я даже не принимала душ, и когда я прячусь под пыльным одеялом, до меня доносится запах моих подмышек. Нехорошо.

Она торжественно вплывает в мою комнату. В одной руке черное платье, в другой – маленькая кожаная коробочка; она здесь, чтобы собрать меня. Последний раз я видела ее, когда убежала из гостиной два дня назад. Но сейчас она серьезна, у нее утонченный и деловой вид. Сегодняшний день не должен быть веселым, как Сестринский.

– Не думай, что ты пойдешь вот так. Они все знают, кто ты, и мы не можем позволить, чтобы вся деревня тебя обсуждала.

После похода в школу почти весь день я провела в «Зачарованном лебеде». Паб был полон, на меня бросали любопытные взгляды большую часть вечера. Все они гадали – кто же я, незнакомка. Думаю, домой я поплелась около половины десятого, несомненно, став объектом сплетен. И это они еще не знают, что я Харринфорд.

Элли стаскивает меня с кровати и спроваживает в ванную. Сначала я сопротивляюсь, словно ребенок. Прижимаю руки к бокам, не желая что-либо делать, не глядя на нее. Но она хватает и дергает мой джемпер, стягивая его через голову, задевая мочки ушей.

– Хорошо, хорошо, – говорю я, смирившись с потерей джемпера. – Просто уходи. Я могу помыться сама. – Она уходит с неохотой, оборачивается, чтобы посмотреть на меня; я открываю кран. Она останавливается на пороге и что-то шепчет мне, но я не слышу, что именно.

Я нажимаю на ручку крана, выключая его, и спрашиваю:

– Что ты сказала?

– Я сказала, что мы сестры, ты же знаешь. Не надо стесняться. Я знаю, как ты выглядишь под одеждой. Знаю о шрамах, покрывающих твое бедро. Знаю, что у тебя пупок пуговкой, а не дырочкой. Ты должна впустить меня, не отталкивать. Я многое знаю о тебе. – Неловко переминаясь с ноги на ногу, она улыбается и проводит пальцами по хлипкой дверной раме. – Например, что в детстве ты любила на завтрак размятые вилкой бананы, и всегда писалась, стоило только снять с тебя грязный подгузник. А еще я знаю, что ты чувствуешь. Я знаю, как это больно, когда ты не нужен. – Тут она останавливается, уставившись на меня, она уже достаточно хорошо напомнила, что я была – и остаюсь – нежеланной. Хватаюсь за раковину, придаю себе устойчивости. После этого она закрывает за собой дверь, не ожидая от меня ответа.

Я покидаю ванную через пятнадцать минут, кожа чистая и еще влажная от воды. Прохожу мимо комода с фотографиями, низко опустив голову, чтобы не видеть их, потому что в ближайшую пару часов мне понадобятся все мои силы. Открыв дверь в спальню, я вижу Элли, сидящую на краю кровати и завернутую в простыню. Моя сумка рядом с ней, раскрыта.

– Ты помнишь тот случай, когда я прыгнула с акведука? – спрашивает она меня в лоб без какого-либо предисловия, не учитывая даже тот факт, что я практически голая и на мне только маленькое полотенце. Она ставит рамку с нашей с Антонио фотографией на тумбочку. Вчера, в момент, когда я была полностью уверена, что собираюсь уехать, я убрала фото в сумку. Я забираю у нее сумку и роюсь внутри в поисках чистого нижнего белья.

– Конечно, я помню, – говорю я, практически ощущая тот холодный ветер, порывы которого жгли меня, когда я стояла на перилах. Была зима, градуса три, не больше. Слой хрустящего инея сковал землю. Куски льда плавали в воде внизу, где она начала замерзать, а на том месте, где лед пробила собой Элли, зияла большая дыра. Она только немного побарахталась, перед тем как холод взял свое.

Они не сводили с нас глаз и отвлеклись только лишь на момент, когда мы покидали сад. Всего секунда, и она увела меня. Хватило одной лишь секунды. Возможно, их отвлекли рыдания матери. Элли сказала, что хочет, чтобы я пошла с ней, хочет что-то мне показать. Я замешкалась, быть может, потому что тетя Джемайма велела не ходить за незнакомцами. А еще, вероятно, я тогда испугалась того, что она может мне показать. Но, по правде говоря, если уж совсем честно, я боялась ее. Я четко видела, что с ней что-то не так, как если бы у нее было родимое пятно на лице.

– Ты бы умерла, если бы прохожий тебя оттуда не стащил. – Прыжок, как Элли тогда сказала, объединит нас. Они никогда не смогут снова нас разлучить. Но что-то во мне помешало пойти на такое. Все то время, пока я стояла в одной футболке, ежась от холода и наблюдая, как она качается на волнах, в голове крутился вопрос: «Почему же я не сдержала обещание?» Любые смутные надежды на то, что наша семья объединится, умерли в тот день. – К чему ты об этом вдруг вспомнила?

– После этого они бы никогда не разрешили мне с тобой увидеться. Знаешь, это была наша единственная встреча за многие годы. – Она откидывается на кровать, натягивает одеяло до подбородка, и кажется хрупкой, как никогда. – Пока я не нашла тебя снова.

– Я знаю. Тетя Джемайма решила переехать, чтобы ты не знала, где я. – Я сажусь рядом с ее обмякшим телом, удерживая свое полотенце на месте. Напоминаю себе, что сегодня похороны, и я должна быть помягче с ней, заботливее. – Я знаю все это, Элли. Почему же ты не рассказываешь мне то, чего я не знаю?

Она игнорирует мою попытку узнать правду.

– Но я нашла тебя, не так ли? Они не смогли остановить меня, я нашла тебя.

– Да, ты всегда находила меня, Элли. – Вспоминаю тот, первый раз, когда она напала на Роберта Нила. Последний раз был в больнице, когда охрана оттаскивала ее. Она всегда находила путь обратно. И каждый раз на меня накатывало облегчение: она никогда не переставала искать. Даже на этот раз, если уж быть честной. Я треплю ее по голове, кладу свою руку на ее и поглаживаю.

– Я должна была. Ты понимаешь это, правда? Теперь ты понимаешь, зачем я должна была тебя найти?

– Потому что мы сестры, – говорю я, убирая волосы с ее глаз.

– Нет, – смеется она, приподнимаясь. – Это не имеет отношения к тому, что мы сестры.

Я встаю, хватаю платье, которое она принесла. Поворачиваюсь спиной, чтобы она не видела мои шрамы, пусть даже и знает об их существовании. Я медленно натягиваю платье через голову, жду, пока сойдет румянец, вызванный неловкостью. Обернувшись, вижу, что она уставилась на мое бедро.

– Так что же тогда? – выдыхаю со злостью. Застегиваю молнию и понимаю, что на этот раз она подобрала правильный размер. Красивое цельнокроеное платье черного цвета, с рукавами три четверти. Я бы такое купила. – Я для тебя просто человек, с которым можно заниматься всякой хренью, вроде прыжков с моста и приема наркоты?

– Нет, – говорит она, переводя взгляд на мое лицо. – Чтобы узнать правду, Айрини. Ты и не представляешь, как тяжело было от этого мне. Но я знала, что однажды ты будешь здесь, в этом доме, в своей старой комнате, и тогда я, наконец, узнаю. – Глубоко вдохнув, она делает долгий и спокойный выдох. – Я терпелива, Рини. И теперь я знаю.

Ее слова действуют на меня не хуже столкновения с поездом, и, отшатнувшись, я хватаюсь за корпус небольшой кровати, чтобы не упасть.

– Это моя старая комната? – Сказать это получается с запинкой, нервно и стыдливо. Рассматриваю комнату, вспоминаю дурацкую картину, которую спрятала, ящик, куда кинула статуэтку. Моя комната? – Комната, в которой я жила в детстве?

Она строит такую гримасу, как будто бы я задала самый идиотский вопрос из когда-либо ею слышанных.

– А ты как думаешь, куда бы я тебя поселила? Это твоя комната, в том же виде, в каком ты ее оставила.

Я осматриваюсь, ищу доказательства, надеясь, что что-то натолкнет на воспоминания. Но ничего не приходит на ум. – И где же детская кроватка? – Я бросаю ей вызов. – Эта комната не может быть моей. Я была совсем мала. У меня должна была быть кроватка.

– Ты не могла спать в кроватке, потому что у тебя ноги были в гипсе, и их подвешивали на вон ту штуку на потолке. – Я поднимаю взгляд туда, куда она направила свой палец с идеальным ранее маникюром, который теперь обкусан и облуплен. Конечно же, я вижу крюк, про который думала, что он для лампы. Теперь я понимаю, что это часть устаревшей системы, фиксировавшей мое бедро. – Я прибегала к тебе по коридору из своей спальни и сидела с тобой, когда ты не могла двигаться, рисовала бабочек на твоем гипсе, потому что тебе они нравились. Говорила тебе, что однажды они помогут тебе взлететь. – Она пальцами перебирает по моей руке, доходя до плеча. Когда она начинает ударять языком по нёбу, производя звук, похожий на звук крыльев, я вспоминаю над собой детское лицо, она заглядывает на кровать, и раздаются такие же звуки. Мягкое прикосновение детской руки к моему голому туловищу. Одновременно с видением к моим глазам подступают слезы. Я подхожу к комоду, достаю из-за него выцветшую картину с бабочками. Что-то, что я любила. Что-то, что принадлежит мне с детства. Бабочки. – Но все это уже не имеет значения. Как и твои слезы. Потому что теперь я знаю.

Я держу бабочек в руках, их потускневшие крылья еще никогда не казались мне такими красивыми. Я почти не слушаю, что она мне говорит.

– Это моя комната, – неуверенно произношу я. – Ты была здесь со мной. – Я с усилием глотаю слюну, пытаюсь дышать. – Ты была мила со мной, и я помню… Ты рисовала на мне бабочек.

– Я была маленькой, – снисходительно бросает она, махнув рукой. – Разумеется, я была мила.

– Я любила бабочек, – говорю я, улыбаясь рамке с акварельной картинкой. – Ты даже раскрашивала крылья в разные цвета, да? – Она кивает. Я хочу попросить ее повторить тот звук, провести пальцами по мне, как она делала. Но что-то останавливает меня. Я должна бы обнять ее, поблагодарить за то, что помогла мне вспомнить. Но она уставилась на меня таким мертвым взглядом, что я не осмеливаюсь.

– Все мы любили бабочек, – говорит она. – Ты не помнишь, как она включала музыку из «Мадам Баттерфляй»? Она всегда любила ее. Даже до всего, – говоря это, она очень странно смотрит на меня. До «чего»? – Мама рассказывала нам сюжет и раз за разом ставила старую виниловую пластинку. Ты боялась потрескивания иглы в начале, перед тем как заиграет музыка. – Я опять присаживаюсь рядом с ней, держа картину с бабочками в руках. – Она часто напевала мелодию, говоря, что однажды ты вырастешь в прекрасную бабочку. Что ты смелая девочка и расправишь свои крылья.

– Вот что, значит, отец слушал в тот день, – говорю я, вспоминая о том, как смотрела на тело своей матери. – И тогда, в машине. Это была «Мадам Баттерфляй». Я помню.

– Да, но, так или иначе, как я и говорила, теперь ты от меня свободна. Я больше никогда не буду искать тебя. Я знала, что однажды приведу тебя сюда, вы с ним встретитесь, и тогда я узнаю. И вот теперь это случилось.

– Что узнаешь? – спрашиваю, вытирая мокрые глаза, та траурная музыка еще не смолкла в моих воспоминаниях.

– Он сказал, что ты не должна была сюда приезжать. Это доказывает, что он не сожалеет о том, что сделал для меня. – Ее взгляд блуждает по комнате, по мне, как будто я лишь еще один неодушевленный объект. – Это значит, что я была желанным ребенком. Что он выбрал меня, а не тебя. – Она встает, забирает маленькую кожаную коробочку с тумбочки. – Заканчивай со сборами. – Она кидает коробочку мне в грудь, словно бы потеряв ко мне всякий интерес. Коробочка падает на стекло картинной рамы. – И надень это. Скоро подъедут машины, и, повторяю, мы не хотим, чтобы вся деревня обсуждала, как ужасно ты выглядишь. Это плохо на нас скажется.

Она оставляет меня с выцветшим изображением бабочек, которое я сжимаю в руках, и с мелодией из «Мадам Баттерфляй», раздающейся все громче в моей голове. Она покидает комнату, заворачивает за угол, а я падаю, скорчившись на простынях, дрожь моих рук передается всему телу.

Через пару минут я беру себя в руки. Иду в ванную, умываюсь, мое лицо красное и опухшее. Но теперь на пути в комнату я не держу голову опущенной. Я останавливаюсь, и поворачиваюсь к тому, что находится в нише: комод, уставленный фотографиями. На нем слой пыли, но фотографии чистые. Я беру одну и замечаю, что даже под ней есть пыль. Фотография здесь недавно, может быть, ее поместили сюда из-за меня. Смотрю на изображение, на котором безошибочно можно узнать Элли. Я там тоже есть, мне от силы полтора года. Я хихикаю, она смотрит на меня ледяными глазами. На ее лице вроде бы улыбка, но не особенно счастливая. Есть и другие фото, но я не готова рассматривать их сегодня. Я бросаю рамку обратно, другие фотографии разлетаются в стороны, как кегли для боулинга.

Теперь я понимаю, почему мои ноги доставали до конца кровати. Она не предназначена для взрослого человека. Я приподнимаю постельное белье и нахожу по бокам кровати выдвижные поручни, которые когда-то не давали мне упасть. Открываю ящик, куда спрятала статуэтку, и нахожу там детские пеленки из махровой ткани и коробочку с булавками. Ни разу не тронутые за столько лет. Открываю другой ящик, где обнаруживаю набор розовых ползунков, рассчитанных на детский возраст от рождения до полутора лет. Мои вещи. Вещи, которые я когда-то носила. Беру одну, нюхаю ее, но значительный слой пыли только вызывает зуд в носу. Беру статуэтку и, бережно прижав ее к себе, откидываюсь на кровать. Тянусь к телефону, вспоминаю, что он сломан. «Дыши, – говорю я себе. – Перестань плакать». Глотаю валиум и жду, пока он подействует. Не дожидаюсь, и тогда, вытерев глаза, звоню Антонио по домашнему телефону, и вешаю трубку, когда он не отвечает.

Я двигаюсь, только когда слышу, как подъезжают машины в этой медленной, пафосной манере, обязательной для похорон. Я поднимаюсь и вижу через окно пять черных «Ягуаров». Один из них особенно вместительный, задние двери его распахнуты – раскрытый рот, готовый поглотить гроб. Носильщики выходят из дома, погружают гроб в машину, и в тот же момент в мою дверь кто-то стучит.

Это Джойс. Она замечает мои слезы, и делает логичное предположение, что я грущу о своей утрате. Это так, но моя скорбь не по матери. А по жизни, которую я потеряла. По малышке, которой я была. По ребенку, которым мне не удалось стать.

– Ну же, ну же, – утешает она, беря за руку. Быстро осматривает меня, обращая внимание, что я босиком. Оглядывает комнату, видит черные ботинки на плоской подошве, в которых я приехала, да пару новых модных «рибоков». Она берет одну кроссовку, проверяя подошву.

– Побудь здесь, – бормочет она, усаживая меня, перед тем как засеменить из комнаты.

Возвращается она с парой благовидных черных лодочек с завязками, похожих на те, которые носит сама. Поскольку я не проявляю интереса к ее предложению надеть их, она сама присаживается, и, поставив мою ногу себе на колено, затягивает шнуровку, несмотря на слабость левой руки. После этого она обращает внимание на кожаную коробочку на кровати рядом со статуэткой. Берет ее и открывает. Внутри – жемчужное колье. Она показывает его мне, ожидая от меня комментариев, вероятно, не зная, надену ли я его.

– Его дала мне Элли.

Она сжимает губы, так что сперва кажется, что она мне не верит. Но потом она кивает, как бы сама себе.

– Поэтому ты его не наденешь. – Она закрывает коробочку и убирает ее обратно в мою сумку. Помогает мне, расправляя мне волосы. Достает из кармана платок и вытирает мои покрасневшие глаза, но ее доброта только вызывает у меня еще больше слез.

– Ох, Айрини, тебе надо успокоиться. Я не хочу, чтобы она тебя видела такой. Как и этот твой отец. Давай же, девочка. Соберись. – Она ободряюще выпячивает грудь, как будто показывая, как я должна взять себя в руки, повторив ее движение. Я киваю и утираю слезы краешком рукава. Рука об руку мы бредем вниз по лестнице. Джойс слегка облокачивается на меня для устойчивости.

«Молодец! Смелая девочка! А теперь расправь свои крылья».

Когда мы доходим до въездной дорожки, я вижу там своего отца, который выглядит таким ничтожным, как будто он совершенно сломлен. Его поддерживает мужчина, которого я до этого не видела. Приземистый мужчина, который был в доме, когда я только приехала, тоже здесь. Я не вижу тети Джемаймы. Элли руководит, рассаживает людей по машинам, размещает цветы. Розы. Цветы любви, цветы смерти. Элли подзывает меня к себе кивком головы, и я собираюсь последовать за ней. Но Джойс останавливает меня, придерживая за руку. Она уводит меня за собой к другой машине.

– Лучше тебе поехать со мной, – шепчет она, когда водитель закрывает за нами дверь. Элли, кажется, не особенно огорчена. Автомобили выезжают на дорогу, ведущую к месту вечного упокоения, и едут невыносимо медленно.

– Где моя тетя? – спрашиваю я Джойс, но не уверена, что она расслышит мои слова за шуршанием шин.

Процессия прибывает к церкви через несколько минут, и один за другим люди покидают машины. Наш автомобиль – последний. Пришедшие жители деревни соединяют руки, чтобы поддержать друг друга в ожидании. Случайная незнакомка, женщина в цветастой рубашке и шляпе насыщенного синего оттенка, берет мою свободную руку. Мы все степенно проходим в церковь, последним заходит священник, и после этого вносят гроб. Зажигают ладан, и запах раздражает горло, вызывая кашель. Я сажусь на одну из лавочек и ищу глазами тетю Джемайму и Элли. Элли я замечаю впереди. Она выглядит убитой горем, хотя я прекрасно знаю, что всего несколько минут назад она была собранной и спокойной. Это все притворство? Когда я понимаю, что до сих пор не выяснила, как умерла моя мать, задумываюсь, не пытается ли Элли что-то замаскировать. Не думаю, что ее сердце действительно настолько разбито, насколько она хочет показать. Я ищу друзей и родственников в толпе, и размышляю над тем, кто же действительно горюет, если уж дочки равнодушны к смерти покойной. Тети Джемаймы я нигде не вижу. Почему ее здесь нет?

Я слышу слова священника: «Блаженны скорбящие, ибо они утешатся» – и понимаю, что даже после ее смерти мир не наступит. Ни для меня. Ни для кого из нас.

Глава 15

– Всепрощающий Господь, только перед лицом смерти мы понимаем, как много мы не успели, как часто следовало бы поступить иначе. Прости нам наши ошибки.

Джойс держится за мою руку, тем временем все присутствующие разбредаются по церкви, занимая места. Я замираю, словно врастая в землю. Как дерево без плодов и листьев.

– Излечи раны, нанесенные в прошлом, – продолжает священник. Я размышляю: «А чьи это ошибки, о которых он говорит? Мои, моей матери, или каждого члена нашей семьи?» – Преврати нашу вину в любовь деятельную и милостью своей сделай нас цельными. Во имя Господа нашего Иисуса Христа.

– Аминь, – отвечаю я, как меня учили еще в школе. Говори, когда все говорят. Жди своей очереди. Делай, как другие.

Слышу, как кто-то ерзает на стуле, куртки шуршат. Слова священника проходят мимо моих ушей. Кто-то позади нас разворачивает конфету, на него цыкают. Пытаюсь сконцентрироваться только на Элли, и уверена, что многие из присутствующих делают то же. Она – это просто какая-то рыдающая катастрофа. Идеальный макияж на лице, но по щекам текут ручьи, плечи содрогаются. Слезы, достойные Голливуда.

– Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.

Стараюсь не слушать, рассматриваю людей. Кто пришел, чтобы попрощаться? Около тридцати человек приехали на машинах. Жители деревни, большинству из них за шестьдесят, все в черном, словно стая ворон над трупом. Замечаю школьного директора, мисс Эндикотт, она заходит позже других, без сопровождающих. Мужчина в длинном пальто приветствует ее, предлагая место поближе к началу, но она отказывается. Отворачиваюсь, надеясь, что она меня не увидела. Джойс принимает это движение за ухудшение моего душевного состояния и прижимает меня ближе. Я утыкаюсь лицом в ее плечо, и хотя это определенно привлечет ко мне внимание, я не могу рисковать, мисс Эндикотт не должна меня увидеть. Несмотря на заявления Элли, кажется, никто до сих пор не знает, кто я.

Удивительно, но появление мисс Эндикотт вызвало реакцию и у Элли. Ее передернуло, она оцепенела, тогда как остальные засуетились, вежливо заулыбались, тепло приветствуя директрису. Я вновь смотрю на мертвенно бледное лицо Элли, ее влажные щеки блестят, глаза сузились до недобрых щелочек. Она собирается встать, но отец угадывает ее намерение, и после быстрого взгляда за спину возвращает ее на скамью, подбадривая прикосновением и парой слов на ухо. Мисс Эндикотт вжалась в стену, стараясь словно бы исчезнуть. Элли бросает последний взгляд в ее сторону и поворачивается обратно к гробу. Что же такого в директрисе, что она так занервничала?

Через некоторое время встает отец, чуть более собранный, чем раньше, но, впрочем, все такой же поникший. Он поднимается к аналою, и меня пробирает дрожь от холода каменных стен. Я понимаю, что сейчас он будет читать эпитафию, и сама эта идея привлекает меня так же, как мотылька – огонь.

– Я хотел бы поблагодарить всех вас за то, что вы пришли сюда сегодня, чтобы помянуть мою дорогую Кассандру. – Только теперь он поднимает взгляд и окидывает им всех, кто теснится в этой маленькой церквушке. Он старается не смотреть на меня, а значит, он знает, где я сижу. – Ее жизнь оказалась короче, чем нам бы того хотелось, из-за ужасной болезни. Многие из вас наблюдали, как она боролась с раком, многие и поддерживали нас, и помогали. Спасибо тем, кто был с нами, когда мы нуждались в этом, ныне, во время ее болезни, спасибо и тем, кто поддерживал нас в прошлом.

Рыдания становятся громче. Тихие всхлипы превращаются в полноценные слезы. Шуршат платки. Я сосредоточена и спокойна, в противоположность своей завывающей сестре, которую я впервые освобождаю от подозрений. Мать убил рак. Очередная обыкновенная смерть, в очередной обыкновенной семье. Я ведь все больше убеждаюсь, что мы и есть обыкновенная семья.

– Но я не хочу зацикливаться на тех временах, – продолжает мой отец. – Не такой я хочу запомнить свою жену, друга. Товарища. Лучше я буду помнить ее светловолосой семнадцатилетней девчонкой, которая похвалила мой велосипед и попросила прокатить ее. Я буду помнить ее увлеченной художницей и собирательницей антиквариата. – Я вспоминаю выцветших бабочек, и знаю, что их нарисовала она. Для меня. – Как она вытаскивала меня на прогулку по холмам вне зависимости от погоды. Самое счастливое время было тогда, в юности, когда мы были молодой семьей.

Потом он смотрит на меня. Я вижу некий проблеск в его глазах, похожий на мерцание далекой звезды на темном ночном небе. Но он исчезает, стоит мне только ответить на его взгляд. Думаю, Джойс тоже заметила это, потому что я почувствовала, как она слегка сжала мою руку.

– Уверен, многие подтвердят, что у Кассандры было доброе сердце. Она всегда была готова помочь тому, кто в беде, будь то друг или незнакомец. Женщина, которая жертвовала своим временем ради других. Чудесная жена, которая любила готовить и никогда не уставала веселить меня.

К этому моменту мне совсем опостылели эти небылицы. Надгробная речь. Версия правды, из которой удалены все некрасивые детали. Меня отфотошопили, чтобы не было никаких шрамов, а кости были бы ровными.

Он делает паузу, чтобы смахнуть слезы, и кто-то вскакивает с места, протягивая ему платок. Готовые прийти на помощь, люди теснятся рядом, но он уверяет их, что может продолжать, и они возвращаются на второй ряд. Он кашляет, прочищая горло.

– Кассандра была самоотверженной матерью, которая всегда делала то, что считала самым лучшим для ребенка. – В толпе раздаются любопытные шепотки, и, думаю, некоторые люди повернулись ко мне. Они таки узнали меня? Отец снова смотрит на меня. Теперь уж точно. Джойс, кажется, обеспокоена его последними словами, и сжимает мою руку еще крепче. Может быть, она думает, что я могу убежать. Но я никогда не пойду, ведь то, что он может описывать мать таким образом, глядя прямо на меня, что-нибудь да значит. Почему он хотел увидеться со мной наедине? Что он не мог рассказать при Элли? Что за тайны он до сих пор скрывает? Больше, чем когда-либо, я верю, что моя мать любила меня, нуждалась во мне, и поступила так, как поступила, потому что считала, что это во благо. Он говорил мне, что у них не было другого выбора, что это отразилось и на ней тоже. Иначе он не смог бы сейчас говорить то, что говорит, не при мне. Возможно, я научусь носить траур. Возможно, я смогу обрести утешение и мир.

Чуть позже мы расходимся в стороны, выходя из церкви. Я теряюсь в конце толпы, не хочу быть слишком близко к могиле, когда будут опускать гроб. В то время как могилу засыпают землей, люди суетятся вокруг отца, выказывая сочувствие и поддержку. Я стою, спрятавшись за огромным надгробием, оттуда я слежу за Элли. Вижу мисс Эндикотт неподалеку; она вышла из церкви быстро, одной из первых. Она какая-то странная, замешкалась у крыльца точно так же, как я прячусь за надгробием. Вскоре она спешит прочь, направляясь через дорогу то ли к школе, то ли к своему дому.

Джойс что-то шепчет на одном дыхании, когда видит, что директриса уходит. Я не очень поняла, что именно.

– Что вы говорите? – спрашиваю. – Я не расслышала.

– Не обращайте внимания, Айрини. Это не важно.

Не одна пара любопытных глаз заметила мою отчужденность, и я вижу, как люди шепчутся между собой, бросая через плечо вороватые взгляды. Теперь мне совершенно очевидно, что они знают, кто я: потерянный ребенок, вернувшийся обратно. Из-за этого я чувствую себя непрошеным гостем. Но через некоторое время Элли начинает собирать всех, направляя к трактиру «Зачарованный лебедь», ее манера поведения балансирует на грани с неподобающим весельем. Тем не менее, я рада, потому что, руководя толпой, она не замечает меня в моем укромном месте. И довольно скоро я замечаю, что мой отец остался один, если не считать нескольких незнакомых людей, блуждающих по кладбищу, вероятно, навещающих могилы своих родных. Убедив Джойс в том, что я хочу прогуляться и успокоиться, я направляюсь к нему.

– Нам нечего сказать друг другу, – говорит он, хотя я еще не дошла до него, даже на расстояние вытянутой руки. Он стоит рядом с маленьким надгробием и придает себе устойчивости, опираясь на стену, окружающую церковь. Стена предназначена для того, чтобы овцы не заходили на территорию кладбища, но сейчас она удержит его от побега. Он меня выслушает. Он должен. – Ты уже услышала все, что я должен был сказать здесь.

Я делаю еще один шаг к нему, не желая, чтобы он сорвался с крючка. Разве то, что я приехала на похороны матери, ничего не значит для него? Я уже восполнила силы после нашей прошлой встречи, и я знаю, что это мой шанс, хочет он этого или нет. Элли здесь нет, а он подавлен. Сильнее, чем сейчас, я себя уже не почувствую.

Он слегка поворачивается, словно вбирая глазами меня всю. Он поднимает руку, создает тень на лице, защищая глаза от солнца. Погода изумительная, непредсказуемое позднее лето. Я не вижу его глаз, но чувствую, что они смотрят на меня. Затем он переносит свой взгляд, обращая его к далеким холмам, куда Кассандра вытаскивала его, несмотря на погоду.

– Элли права, – произносит он мягко. – Ты так похожа на нее.

Я задерживаю дыхание.

– Я хочу спросить только об одном, – говорю я. – После этого я уеду, и обещаю никогда больше тебя не беспокоить. Я знаю, ты этого хочешь. – Он, кажется, колеблется, поэтому я добавляю:

– Я думаю, ты должен мне хотя бы это.

– Я ничего тебе не должен, – говорит он. – Я отдал тебе последний клочок своей души много лет назад. Мне больше нечего тебе предложить. Я не могу говорить об этом сегодня. Не сейчас. Не с тобой.

– Пожалуйста, отец. – Он делает передышку, хватается за стену.

– Просто скажи, что ты хочешь знать.

– Когда Элли сказала, что она – в смысле моя мать – всегда хотела, чтобы здесь осталась я, это было правдой?

Он вновь смотрит на холмы, следит за воробьем, кружащим неподалеку, пока тот не садится на холмик земли, что возвышается над свежей могилой. Птица вытягивает червяка и разделывается с ним. Мы вдвоем наблюдаем за тем, как он улетает. Я снова смотрю на отца, он кивает головой.

– Почему ты сказал, что мне лучше было бы не приезжать? Даже теперь, на ее похороны. Если она сожалела о своем поступке, – говорю я, подходя ближе, – если она жалела о том, что отдала меня, мне было бы полезно знать это. Я бы не чувствовала себя настолько никчемной. – Я снова плачу, но на этот раз уже не пытаюсь остановить слезы.

– Ты не никчемна, – еще никто не обращался ко мне столь мягким тоном, – и никогда таковой не была, Рини. – Я плачу еще горше, когда он сокращает мое имя, слезы дождем падают на землю. Он смотрит на мое краснеющее лицо. Я вижу, как дрогнул мускул на его руке, и в какой-то момент я ожидала, что он протянет руку ко мне и утрет мои слезы. Я стою достаточно близко, и я бы его не остановила, хотя теперь знаю, что, скорее всего, это он настаивал на том, чтобы отослать меня. Но ничего не происходит, и он упирает руки в бока.

– Ты заслуживаешь и всегда заслуживала всего самого лучшего. Поэтому для тебя я был готов отдать все, что имею.

– Но почему же тогда ты сказал, что я не должна быть здесь? Разве я не заслуживаю того, чтобы попрощаться с ней на этот раз как следует.

Он делает глубокий вдох перед тем, как сказать:

– Потому что ты разбередишь старые раны, Рини. Мои и твоей сестры. Раны, которые никогда не заживут. – Он делает шаг ко мне, и снова мне кажется, что он хочет до меня дотронуться, его губы приоткрыты; быть может, последний поцелуй на прощание, перед тем как мы вернемся к прежним условиям игры, появившейся много лет назад из-за меня? Но он вновь останавливает себя. – Я не желаю тебе зла. На деле как раз наоборот. – Он смотрит на паб взволнованно, а потом опять на меня. – Но ты должна уехать. Уезжай сейчас, пока ты еще можешь от нас вырваться. Ты увидишь, это к лучшему. Сейчас, когда она думает, что узнала правду, она оставит тебя в покое. – У него почти получается улыбнуться. – Здесь твоего ничего не осталось.

Глава 16

Значит, это правда. Мой отец подтвердил мои самые потаенные страхи. Я должна принять тот факт, что не принадлежу этому месту, должна уйти. Но непросто смириться с мыслью о том, что я не имею ничего. С тем, что я по-настоящему одинока.

Когда Элли ворвалась в мою жизнь, напав на Роберта Нила, я так хотела быть рядом с ней. Она спасла меня в тот день, подарила мне ощущение, что мы – одна команда. Она ворвалась в мою жизнь, и я почувствовала себя лучше. Ее присутствие давало мне место в мире, во всяком случае, сначала было так. И уже было неважно, что у меня нет друзей в школе, или что они обзывают меня. После инцидента с Робертом Нилом шепот за моей спиной превратился в нечто большее. Теперь связываться со мной было рискованно. Так ведь можно и яичко потерять. Я поражалась тому, какой силой она наделила меня, но не понимала, что Элли чувствовала ко мне то же самое. Я не понимала, что была ее пешкой, фигуркой, которой она могла играться, управлять. Но жизнь меня научила.

Мы с Элли встречались регулярно. Когда я сообщила, что собираюсь проводить субботы в библиотеке, тетя Джемайма подумала, что я хочу улучшить свои оценки. Она была впечатлена, хотя и не без доли сомнения. Она знала и то, что Элли снова появилась на горизонте. Я слышала, как она разговаривала об этом по телефону с моим отцом после того, как в школе меня допрашивали об инциденте с Робертом Нилом. «Держи эту ненормальную подальше от нас», – сказала ему она. Тетя одобрила идею посещения библиотеки только при условии, что она сама будет приводить и забирать меня оттуда. Но проскользнуть через пожарный выход, где ждала меня Элли, не составляло труда.

Каждую субботу мы проводили два часа вместе. Сначала, кажется, Элли хотела прощупать почву, так что первые встречи были вполне безобидными. Ничего сверх меры: плевки в мостовую, курение, имена учителей, нацарапанные на стенах туалета с выдуманными телефонными номерами. Иногда, положив свой волос в бургер, она жаловалась сотрудникам. Это было довольно бессмысленно, потому что приходилось расставаться с лучшей частью обеда, чтобы получить деньги обратно. Но это было делом принципа, да и к тому же у нас оставалась картошка. Элли хотела показать мне, что у нее есть власть. Что она получает то, чего хочет. Что она может заставить людей делать то, что хочет.

Мы рисовали граффити все с большим энтузиазмом. Я находила оправдания, когда дело касалось мостов и водоемов, но в остальном, наши творения можно было увидеть по всему городу. Сигареты сменялись на травку, и она учила меня сворачивать косяки, когда мы прятались от дождя на автобусной остановке. Отвращение на лицах прохожих делало занятие еще более привлекательным. Но мы всегда были ограничены двумя часами, и обе были достаточно разумны, чтобы понимать, что интоксикация должна быть сведена к минимуму, если мы хотим держать наши встречи в секрете. Она говорила мне, что я должна завоевать доверие своей тети. И ее доверие тоже.

Когда она впервые оставила меня перед магазином, я знала, что это проверка. Мне казалось, что ее не было очень долго, и я могла думать только о том, что тетя Джемайма сейчас гуляет где-то в городе, убивая те два часа, через которые она должна меня забрать, и может увидеть меня там в любой момент. Я пыталась спрятаться как можно лучше, смешаться с толпой, выныривая из нее, лишь чтобы взглянуть на часы на башне отеля «Бальморал», на Принцес-стрит, когда вдруг появилась Элли, она гордо спускалась ко мне с улыбочкой на лице. Не останавливаясь, она взяла меня под руку и повела дальше.

– Продолжай идти, не оглядывайся, – сказала она. Я делала, как говорят.

Она пробиралась вперед уверенными шагами, таща меня за собой, я старалась поспеть за ней. Мы шли – слева нависала тень монумента Скотта, справа – Эдинбургский замок. Мы спустились в самый низ Садов Принцес-стрит, здесь были слышны гудки уходящих поездов с вокзала Эдинбург-Уэверли. Она усадила меня на траву, и мы сидели под тенью кроны огромного дуба, где она, как волшебница, стала вытягивать из рукава что-то ярко-оранжевое.

– Я справилась. На этот раз было легко. Вот, – сказала она, всучив мне ткань. – Это тебе.

– Что это? – спросила я. Расправленная ткань приняла форму майки.

– Я достала ее для тебя, – сказала она и подмигнула мне. На момент промелькнула мысль о том, что она ее купила, но я знала, что это не так. По улыбке, по нахальному подмигиванию. Она достала ее для меня. Украла для меня.

Я провожу пальцами по вязке резинкой, я как раз такую и хотела, укороченную и облегающую. Это было модно в 1996-м, а я хотела быть модной. Но искра благодарности быстро угасла, и, пока я вертела в руках магнитную бирку, пришло осознание, что я впервые с момента нашего объединения оказалась непосредственно вовлечена во что-то плохое. Разборки с Робертом Нилом не были моей идеей. Я не просила этого, и не чувствовала себя ответственной за это. Но всего полчаса назад я пожаловалась, что тетя Джемайма всегда отдает мне только поношенные вещи. Сказала, что хочу носить новые. Это моя вина. Элли ворует для меня.

Впрочем, я ничего не сказала, а напротив – пробралась обратно в библиотеку с жилетом в сумке. Элли сняла бирку играючи. Я была убеждена, что любой мог догадаться, что она там была. Тетя Джемайма забрала меня, и на ее расспросы я ответила, что читала Шекспира. Она спросила, какую именно пьесу, может, чтобы проверить меня, и я сообщила, что это был «Отелло», поскольку пару месяцев назад я смотрела экранизацию 1995 года с Лоренсом Фишборном и примерно помнила сюжет. Она, похоже, была поражена, и когда мы приехали домой, даже предложила сделать мне чашку горячего шоколада, потому что на улице был самый настоящий холод. Отказавшись, я пошла наверх и спрятала майку в ящике двоюродной сестры. Всего месяц спустя я видела, что она надевает ее под теплую клетчатую рубашку. Никто не спрашивал, откуда она взялась.

После недолгих угрызений совести я стала привыкать к ее кражам. Это было довольно удобно, когда мне хотелось чего-то нового, или что-то просто понравилось. Легко было закрывать на это глаза, и Элли часто приносила мне что-нибудь после выходных, или воровала во время наших встреч. Она очень гордилась этим. Иногда она даже воровала то, что не нужно было ни мне, ни ей. Мы просто выкидывали это в помойку и смеялись над тем, какие мы неудержимые. Однажды она украла чей-то шарф, и когда я предложила ей отдать его бездомному на остановке, она обняла меня и сказала, что я очень добрая. Я была горда, особенно радуясь тому, что она смотрит на меня, как будто я сделала доброе дело.

Поэтому, когда Элли сказала мне, что у нее день рождения на следующей неделе, я знала – у меня есть только один вариант. Карманных денег мне не давали, так что наступило время, когда нужно было проявить смелость. Я размышляла о том, что бы ей могло понравиться, но она почти не давала мне подсказок. В один из дней я сбежала с уроков и поехала в город. Это было не так уж трудно. Я неспешно вошла в ее любимый магазин и стянула крупные серьги-кольца золотого цвета и джинсовую юбку трапецией с рядом пуговиц спереди. Она полюбит меня за эти подарки. Она увидит, как сильно я хочу, чтобы она была рядом. Моральная сторона вопроса мною даже не рассматривалась.

В следующую субботу я встретила ее за библиотекой и сказала, что у меня есть для нее сюрприз. Она была так воодушевлена, что я даже подкрепила эту эмоцию, пока мы шли к ближайшему «Макдоналдсу», сообщив, что это подарок на ее день рождения, и я надеюсь, что он ей понравится. Сюрприз для нее. Элли смеялась рядом со мной, обнимала меня, держала за руку, приговаривая, как же, мол, круто, что я ей купила подарок. Она спрашивала, где я достала деньги. Что сказала тетя Джемайма? Как я думаю, возможно, они позволят ей приходить ко мне? Я была слишком наивна, чтобы заметить, что этот энтузиазм граничил с манией. К тому моменту, когда мы дошли до стола с бургерами на подносах, она была неуправляема, тыкала меня, отчаянно желая знать, что же я ей подарю.

Я была ужасно взволнованна, когда отдавала подарок, даже покраснела от смущения: вот сейчас она будет меня оценивать. Но ей понравилось. Она тут же надела сережки, покрутила их пальцем и потрясла головой так, что они ударили ее по щекам. Встала, надела юбку поверх мешковатых штанов, заявив, что она великолепна. Юбка определенно была слишком велика, но ей это было не важно, поэтому не важно было и мне. Она наклонилась ко мне, обняла, притянув к себе. Было так здорово, что у меня сердце замирало.

– Как ты им объяснила, на что эти деньги? – спросила она.

И тогда наступила моя минута славы. Именно этого я ждала, возможности признаться, что я сделала. Ради нее. Что я такая же, как она. Что мы одинаковы. Я улыбнулась, подмигнула точно так же, как делала она в тот первый раз, когда дала мне оранжевую майку.

– Я достала это для тебя, – ответила я.

– Ты украла? – спросила Элли. Я заговорщически улыбнулась и откусила бургер. И тут же она схватила мою руку, оттолкнув меня назад, бургер упал мне на колени. – Ты это украла? – спрашивает она снова, а моя голова ударяется о зеркало, висящее сзади. Я слышу треск раздавленного стекла. – Ты больше не будешь красть, поняла? – шипит она. И садится обратно, отпуская мою руку.

Я была так потрясена, что не двигалась секунду или две. Некоторые люди обратили внимание на эту сцену и наблюдали, как она сдирает сережки с ушей. Одна снялась нормально, но застежка на второй не хотела открываться и Элли разодрала мочку уха. Когда она до него дотронулась, вниз по пальцу потекла кровь. Она откусила бургер перед тем, как слизать кровь с руки.

– Я хотела сделать тебе подарок, – начала я неуверенно, но мое оправдание еще больше ее разозлило. Она вскочила со стула, сжала мое запястье, заставив меня встать на ноги. Я потеряла равновесие и упала на пол, соус размазался по всему лицу, бургер полетел за мной следом. Элли споткнулась и почти упала на меня. Какой-то мальчик засмеялся, и на секунду мне показалось, что она сейчас его побьет. Он закрыл рот, когда она подошла к нему, но затем обернулась, посмотрела на меня сверху вниз, и я испуганно закрыла лицо ладонями. Она потащила меня за левую ногу на улицу, и мое бедро моментально запульсировало от боли. Осколки зеркала царапали голову.

Она расстегнула юбку, швырнула ею в меня. Юбка ударила меня по лицу, задев щеку и оставив на ней красный след, который полыхнул болью, словно ожог. Собралась толпа, как в школах перед дракой. Но никто не подзадоривал нас, все они просто смотрели, сочувствуя мне. В моей голове отчетливо звучали прозвища Бизон и Одноногая Айрини, как будто и не было того случая с Робертом Нилом.

– Ты чертова идиотка! – орала она. – Ты больше не будешь этого делать! А если они узнают? А? Об этом ты не подумала? – Она нависла надо мной. Кто-то попросил ее успокоиться, но Элли обернулась и оттолкнула его. – Они решат, что это я тебя подговорила, и это сделает ситуацию еще хуже! Еще и это поставят мне в вину! Еще одна долбаная причина ненавидеть меня, и снова – из-за тебя! – Она ударила меня прямо по бедру, где был шрам, перед тем как сказать:

– Молись, чтобы тетя Джемайма и дядя Маркус не узнали, потому что если узнают, то и они избавятся от тебя, и больше никого у тебя не будет. У тебя больше никогда ничего не будет!

Кто-то помог мне встать, когда она ушла, какая-то милая женщина вытерла остатки бургера с моего лица и одежды. Я должна была привести себя в порядок перед тем, как вернуться в библиотеку. Тетя Джемайма спросила, что у меня со щекой, и я ответила, что на меня с полки упала книга. Она заметила, что я всегда была неуклюжей. Позже она спросила, прочитала ли я «Ромео и Джульетту». Я уверила ее, что я как раз в процессе ознакомления с шекспировскими трагедиями.

Я бы не пошла в библиотеку в следующую субботу. Но тетя Джемайма настояла, утверждая, что это очень полезно для моей успеваемости и подхода к учебе. Что я стала вести себя лучше. И вот она убедилась, что я зашла в библиотеку, и стоило мне переступить порог, как я увидела, что меня ждет там Элли. Жестом она велела мне сесть.

– Я ведь могу и рассказать им о твоем проступке, ты понимаешь это? И они мне поверят, потому что я знаю тебя лучше, чем кто бы то ни было. Они скажут, что ты такая же, как я, и избавятся от тебя. И меня ты потеряешь тоже. – Она садится на стул, складывая руки на коленях. – Этого ты хочешь?

– Нет, – пробормотала я. Мое бедро пронзила боль, словно бы оно ощущало исходящую от нее опасность. – Пожалуйста, не говори им. Я так больше не буду. – Я почувствовала, как у меня опускаются плечи и подступает комок к горлу, и отчаянно старалась не заплакать.

Она встала, подошла к столу с моей стороны, положила руку мне на плечо.

– Хорошо, я буду держать это в тайне. Но только попробуй вытворить подобное. – И тогда она защипнула кожу на моей руке пальцами и повернула. Я поморщилась от боли, ощущая, как ее щека растягивается в улыбке рядом со мной. – Иначе все будет кончено. И у тебя никого не останется, нигде, даже меня.

Глава 17

Я падаю на землю, но отец этого уже не видит. К тому моменту он уже переходит дорогу, убегает к «Зачарованному лебедю». У меня ощущение, что я вновь потеряла то, что уже почти стало моим. Чем ближе я к правде, тем больнее становится. Я вытягиваю ноги из-под себя, стряхиваю с них грязь, стираю слезы с щек. И тут понимаю, что сижу прямо на могиле.

Маленькое надгробие из белого мрамора, наполовину заросшее мхом. На нем написано: «Ты живешь в ней». И ничего больше. Пошатываясь, я поднимаюсь, одной ногой нечаянно вляпавшись в землю на могиле моей матери. Я нахожусь среди могил, и спешно, насколько это возможно, ухожу отсюда, бегу к дому. К концу пути нога ноет, подмышки и щеки вспотели, по счастливой случайности черный вход оказывается открытым. Я стремительно проношусь по дому, не боясь больше столкнуться с телом матери, блуждаю по коридорам, пока не добираюсь до кабинета, того, в котором я видела отца в первый вечер своего пребывания здесь. Передо мной крепкий дубовый стол. Компьютера нет. Но здесь есть телефон, и я звоню Антонио, я ужасно хочу попасть домой.

– Антонио, – произношу я голосом, все еще слабым от слез.

– О, это ты. Я думал, ты не позвонишь. Думал, все кончено. – Он вздыхает, и его голос дрожит так же, как мой. Он тоже плачет? – Grazie a Dio!

– Мне нужно, чтобы ты забронировал мне билет на ближайший рейс домой. – Я сажусь в зеленое кожаное кресло, накручивая провод телефона на пальцы. Смотрю на стол, не желая больше ничего запоминать ни из этого места, ни из этой жизни. – Я должна уехать. Сейчас!

– Ты плачешь. Сегодня были похороны, да?

Я киваю, как будто бы он может меня видеть.

– Они закончились. Все позади, больше здесь для меня ничего не осталось, – говорю я, вытирая слезы и постепенно обретая власть над своим голосом. – Но я узнала здесь кое-что. Важное.

– Что?

– Что я была нужна своей матери. Отцу – нет, до сих пор. Но была какая-то причина. Я просто не знаю, какая. Он не зол на меня за то, что я здесь. Он опечален. Говорит, что я разбередила раны и должна уехать, пока еще могу. Я знаю, что тут есть какая-то связь с Элли, потому что она намекнула на это, но я не знаю, какая именно. – На минуту в трубке повисла тишина. Хочу, чтобы Антонио ответил мне хоть что-нибудь, но потом понимаю, что он не сможет сказать ничего подходящего. И он, делая вдох, находит слова:

– Mio amore. – Любовь моя.

Он чувствует облегчение, я слышу это даже через телефонную трубку. Его дыхание стало глубже, беспокойство в голосе на том конце провода сменилось любовью. Я вспоминаю ту удручающую сумку с его вещами, теперь кажется, что это было так давно.

Я всегда думала, что Антонио не сдавался только потому, что я поддерживала его и позволяла ему работать на его дерьмовой работе официантом, чтобы он мог набраться опыта в ресторанном деле. То, что он не бросил меня, даже когда я отказалась заводить детей – еще одно тому доказательство. Жить со мной было просто. Но теперь я понимаю, что его жизнь была бы проще без меня. Не так-то просто любить человека, который холоден с тобой, или всегда просит тебя заткнуться. Непросто быть рядом, когда ты хочешь больше, чем тебе готовы предоставить. Но он был рядом.

– Я должна добраться домой как можно скорее, – говорю ему. Быть может, мы еще можем что-то сохранить.

Я слышу шорох тапочек, сигнал включающегося компьютера.

– Минутку, – говорит он, подбородком задевая трубку и создавая в ней шум. Клавиши щелкают под его пальцами, когда он заходит в поисковик. – Сегодня только один рейс есть. Погоди, дай открою. Без пятнадцати десять. Прилетишь в одиннадцать пятнадцать. Нормально?

– Прекрасно. Забронируй его. – Я тут же испытываю облегчение, осознавая, что совсем скоро я буду далеко отсюда. Я смотрю в окно на ухоженную лужайку, пока он оформляет бронь. Сегодня там стоит стол с закусками унылого вида для тех, кто решит вернуться к дому.

– Все. Забронировал. Прислать тебе ссылку по почте?

– Нет, продиктуй мне сейчас. У меня нет телефона, так что я зарегистрируюсь уже в аэропорту. – Он зачитывает номер, и я записываю его в блокноте с инициалами моего отца.

– Что будешь делать до вылета? – спрашивает он.

– Я соберу вещи и вызову такси. Чем быстрее уеду, тем… – Я не заканчиваю предложение, потому что замечаю движение: что-то почти выпало из серванта рядом со столом. Лицо. Знакомое лицо.

– Рини?

– Лучше, – заканчиваю я. Чем раньше, тем лучше. – Я беру фотографию в руку. На меня смотрит лицо моей матери. Я как будто бы заглядываю в прошлое. Мы так похожи, неудивительно, что мисс Эндикотт невольно задала вопрос, есть ли у меня семья в Хортоне. Для нее это было, наверное, точно призрака увидеть.

– Рини, ты в порядке?

– Да, – говорю я, не до конца уверенная в том, что знаю ответ на этот вопрос.

Я открываю дверцу серванта, и вижу старые фотоальбомы синего цвета, расставленные по годам. Один из них упал. Я ставлю его обратно, читая корешок: «1978». Провожу пальцем по остальным, три из них отсутствуют: 1984, 1985 и 1986 годы. Я сажусь на пол и начинаю перелистывать хрупкие страницы альбома 1978 года. Старый клей опадает, как пыль. На меня смотрят лица из прошлого.

– Что такое? – слышу я голос Антонио.

– Ничего, – отвечаю, закрывая альбом. – Думаю, они возвращаются. Я, пожалуй, пойду, надо собраться. Поговорим позже, перед вылетом.

Я вешаю трубку и вновь открываю альбом. Там мои родители в молодости. Перед Лувром, еще до постройки стеклянной пирамиды. Плавают в гондоле, очевидно, в Венеции. Счастливые лица, лишенные морщин, не обремененные страданиями и болью. Самое счастливое время было тогда, в юности, когда мы были молодой семьей. В альбоме есть пустые места, там когда-то были фотографии, ныне утерянные. Вот фотография, где они с ребенком. Их первенец. Видимо, это Элли.

Я берусь за другой альбом, 1983-й. Через год после моего рождения. Касаюсь потускневших золотых букв на корешке, открываю его. На первой фотографии Элли стоит перед столом, на столе торт на день рождения. Помадка блестит, свечи ярко горят, размывая изображение. Я насчитала пять мерцающих огоньков. Вокруг нее есть другие дети, но они держатся на расстоянии. Никто из них не улыбается, один вообще, плачет, поднимает ручки вверх, желая, чтобы его забрали. Я отбрасываю мысль о том, что это может значить.

Переворачиваю страницы, фотографию за фотографией, семья растет. Вот Элли и я вместе. Она бежит за собакой, той самой, которую позже убьет, я сзади, на трехколесном велосипеде без педалей. Ярко-желтое сиденье, кудряшки, обрамляющие пухленькое личико. Перелистываю страницу. Тот же зимний день, небо белое, на земле иней. Но теперь я на земле, видимо, меня столкнули с велосипеда. Элли убегает от меня, на заднем плане прыгает собака. Я улыбаюсь от самой идеи: мы вместе, как обычная семья. Домашний уют, которого мне не довелось ощутить. Во всяком случае, не из первых рук. Я только наблюдала за ним со стороны, как зритель с трибун. Но вот изображение, на котором я вижу нормальную семью: тут я, с лицом, красным от мороза, и глазами, влажными от слез, потому что сестра отобрала у меня велосипед. Мы были такой семьей когда-то. Переворачиваю страницу, надеясь, что на обороте будет продолжение истории, но страница пуста. Следующей фотографии нет.

Я слышу, что открывается входная дверь. Ставлю альбом обратно в сервант и выскакиваю в коридор, чтобы никто не успел заметить, что я спрятала фотографию своей матери в рукав. Это Фрэнк, он приехал первым, и я выдыхаю с облегчением.

– Айрини! А мы-то думали, куда вы подевались?

– Я ушла пораньше. Вы не могли бы отвезти меня в аэропорт?

– Вы уже уезжаете? – Он оглядывается на входную дверь, ожидая, что кто-то еще войдет.

– Так будет лучше. Действительно лучше. – Он кивает, будто бы понимающе. – Через десять минут?

Его плечи разочарованно опускаются, и я понимаю, что он вынужден меня огорчить.

– Простите, Айрини, но это невозможно. Через пару часов, когда поминки закончатся, – без проблем, но если я уеду сейчас, мистер Харринфорд меня со свету сживет. Особенно в такой день. – Он делает шаг ко мне. – В любом случае, вам лучше остаться. Будет неправильно уехать прямо сейчас.

Смущенная, я, скрепя сердце, соглашаюсь, и вскоре дом заполняется гостями. Что такое пара часов? Элли перестала плакать, и теперь исполняет роль хозяюшки. Заставляет Джойс бегать туда-сюда в ее неудобных туфлях-лодочках. Я смотрю на свои туфельки и чувствую вину за то, что ей, а не мне, приходится носить такую неудобную обувь. Есть чай и кофе, шампанское, херес, виски. Все, что душа пожелает, как будто бы мы в гостях у Вилли Вонки. Я опрокидываю пару бокалов виски, завалившись в углу гостиной на старинный стул эпохи королевы Анны. Алкоголь быстро на меня действует, потому что я ничего не ела уже почти сутки. Но мне хорошо. И все же, в надежде сохранить трезвый разум, я поднимаюсь, беру канапе из сыра и ананаса, за которым тут же следует кусок киша.

Кажется, никто не заинтересован в беседе со мной. И я рада этому, потому что их скользких взглядов через плечо уже достаточно, чтобы выбить меня из колеи. Я помню, как Элли говорила, что все будут знать, кто я, и понимаю, что она была права. А как иначе, если я так похожа на женщину, на похороны которой они пришли? Поэтому я украдкой возвращаюсь в кабинет, забирая бумажку с информацией о рейсе, которую в спешке оставила, а после отступаю к спальне с бокалом виски в руке, чтобы переждать там последние часы.

Ставлю бокал на прикроватную тумбочку и скидываю все свои вещи в сумку, включая также и фотографию моей матери из кабинета, и херес, который, как я решила, уже не нужно возвращать. Они передо мной в долгу, но целую жизнь отдать сложно, так что я заберу напоминание в виде бутылки и буду считать, что долг частично выплачен. Также сверху кладу в сумку рамку с бабочками. Но теперь, когда все упаковано, комната кажется еще более мертвой, чем раньше. Как будто меня выселяют во второй раз.

Слышу скрип ступенек, ручку двери дергают снаружи. Я застегиваю молнию и оборачиваюсь, и тут же дверь открывается.

– Фрэнк сказал мне, что ты хочешь уехать, – неуверенно бормочет Элли, медленно двигаясь ко мне.

– Да. – Она уже не выводит меня из равновесия так, как раньше, ощущения другие. – Я готова уехать домой. Обратно в свою жизнь.

– Когда?

– Сегодня. Кстати, ты должна знать, что с завтрашнего дня я сменю свой номер. Не ищи меня на этот раз. – Мне нужно начать с чистого листа, нужен очередной шанс оказаться подальше от нее. – Я больше не могу играть в эти игры с тобой, Элли. – Я сажусь на край кровати, готовая вот-вот заплакать, к этому меня подталкивает голландский виски. Впервые с момента приезда я смотрю на нее в упор и первой. – Нам больше нечего сказать друг другу.

Всю жизнь я верила, что принадлежу этому месту. Но теперь, когда я знаю, что это не так, мне нужно убираться отсюда. Надо перестать фантазировать о том, какими были когда-то этот дом и эти люди. Я получила от приезда сюда все, что мне было нужно. Моя мать любила меня, теперь я знаю это. Все остальное – лишнее, включая Элли. Я хочу себе такое будущее, в котором смогу обернуться назад и сказать: «Да, я не понимаю, что случилось, но готова принять, что это было сделано во имя любви». Узнать больше – риск для меня. Я успокоюсь на том, что уже знаю.

– Ты, правда, имеешь это в виду, да? – Элли совсем поникла. – Ты говорила это и раньше, помнишь? – Она садится рядом со мной, между нами лежит моя сумка.

– Я уверена, что говорила это много раз, Элли. – Я спокойна, больше не хочется плакать. Ощущение, что чему-то пришел конец.

– Но ты говорила, не имея это в виду. – Она кутается в большой черный кардиган, который накинула на легкое платье, надетое специально для похорон. Слышу, как Джойс делает что-то на кухне, слышу голос отца, прощающегося с последними гостями. – Ты говорила это всерьез только один раз.

– Когда?

– Когда я убила свою собаку. После этого ты сказала, что не хочешь видеть меня больше.

Я вспоминаю удовлетворение, которое чувствовала, подслушав, как спустя пару месяцев после нашего провального воссоединения тетя Джемайма говорила моему отцу, что он должен был ожидать такого от Элли. Что он не должен был позволять ей общаться с животными вовсе. Как я была довольна, что жизнь моих родителей идет под откос, все из-за Элли и мертвой собаки.

– Ты правда забила ее до смерти?

– Нет. Я придавила ее камнем и вскрыла.

Услышать это из ее уст, как констатацию факта, чудовищно, и в то же время волнующе.

– Я была рада тому, что ты убила ту собаку, потому что думала, что тебе удалось расстроить наших родителей.

– Хорошо, ведь я сделала это для тебя. Тетя Джемайма переехала и они не позволили бы мне навестить тебя. Я сделала это, чтобы расстроить их. После того случая, она хотела снова отправить меня к врачам, чтобы те попытались меня вылечить, но он не позволил. После того, что случилось в первый раз. – Она останавливается на минутку, смотрит в окно, вдаль. – Не повезло тебе, пожалуй. Если бы они меня туда отправили, твоя мечта сбылась бы. И ее тоже.

– Какой прошлый раз? Какая мечта? О чем ты вообще?

– О психиатрической больнице. Психушка, – говорит она, постукивая пальцем по виску. – У них есть лекарства, которые заставляют тебя говорить то, что ты предпочел бы оставить в секрете. – Она вытаскивает из-под обкусанного ногтя кусочек грязи и вертит его в руках. – Когда я была там первый раз, они это все записывали, пока меня не забрали обратно. Это мне еще повезло, правда. Хотя бы мне повезло. А вот для тебя, пожалуй, не так удачно, но иначе не уверена, что они бы меня вообще оттуда вытащили.

– Я ничего не поняла, Элли. – И я думаю, мне уже все равно. – Кроме того, что ты действительно убила собаку. Я всегда сомневалась.

– Конечно, убила. Но ты это и так знала. И поэтому сказала тете, что не хочешь видеть меня больше. Так они сказали мне, во всяком случае.

– Я не помню.

– Возможно, это еще одна их ложь. Я всегда на это надеялась. Когда я отыскала тебя несколько лет спустя, ты, кажется, мне обрадовалась. Может, они тогда все-таки соврали. – Что я понимаю, так это то, что она всегда нуждалась во мне не меньше, чем я – в ней. Она поворачивается ко мне и стискивает мои руки. Крепко, почти до боли. Но на ее лице нет гнева, это отчаяние. – Останься.

Я машу головой:

– Я должна уехать.

– Но ведь не уехала до сих пор. Если ты это серьезно насчет того, чтобы никогда меня больше не видеть, сделай для меня всего одну вещь. Ты нужна мне, Айрини. Мы только что похоронили мою мать. Мне так одиноко. Пойдем куда-нибудь вместе. Немного выпьем. Еще ведь не поздно.

– Мне нужно на самолет.

– Место, о котором я подумала, совсем близко. Мы можем поехать туда с вещами, и ты успеешь в аэропорт вовремя. Обещаю. Мы попрощаемся там. – Она пытается улыбнуться, не в силах скрыть свое состояние, что заставляет меня впервые в жизни почувствовать к ней жалость. Прильнув ко мне, она гладит меня по лицу. – Это будет здорово: как в голливудских фильмах или что-то вроде того. – Она почти плачет, произнося это.

– Сегодня утром ты сказала, что я свободна от тебя. Что ты больше не будешь меня искать. Что ты теперь знаешь, как чувствовал себя наш отец, и что он бы все равно выбрал тебя, и что без меня все лучше. – Я чувствую, как к глазам подступают слезы. – Что изменилось?

– Всего один бокал. На прощание. Последнее хорошее воспоминание. – Она прижалась ко мне и кажется удручающе разбитой. – Друг о друге. – Весьма ограниченный опыт нашего общего прошлого говорит мне, что из этого не выйдет ничего хорошего. Но как я могу отказать? В такой день, как я могу сбежать от нее снова?

– Только один бокал. Из запечатанной бутылки, – предупреждаю ее. – Не думай, что я не помню, что ты сотворила с бедной девочкой из моей школы. – Я упоминаю Марго Вульф, и она кажется обиженной, машет головой.

– Меня там даже не было. Я была в другом месте.

– Это был твой план. Ты знала, что так выйдет. Я была слишком юна, чтобы понять.

– Ты была достаточно взрослой, чтобы знать, какими будут последствия твоих действий, и результатом ты была более чем довольна. – Она с удовольствием наблюдает за тем, как я поморщилась, вспоминая, что наделала. – Это был один из лучших моментов твоей школьной жизни. Но, можно подумать, я поступила бы так с тобой. Ты же моя сестра.

Глава 18

Мы покидаем дом в пять часов, и направляемся в город. Я опять в своем «чувствительном» джемпере, Элли в крутых леггинсах и футболке, которая предназначена совсем не для спорта. Я готова к любым эксцентричным выходкам и хватаюсь за дверную ручку еще до того, как мы выезжаем на большую дорогу. Однако она успокоилась, притихла. Честно сказать, это не похоже на нее.

Когда мы паркуемся у паба в приграничном Хоике, городке неподалеку, уже 17:20, дует ветер, тучи сгущаются перед грозой. Она приостанавливала машину и меняла свое решение три раза, но, наконец, остановилась на пабе «Черная бузина». Элли спокойна и сосредоточена, почти не реагирует ни на что, как будто тоже понимает, что чему-то пришел конец. Я подбадриваю ее, указывая на свободный столик, и она идет следом за мной. Предлагаю пиво в бутылках, она соглашается. Говорю ей, что служба в церкви прошла очень хорошо, и она улыбается, сказав, что его преподобие – хороший человек. Все это время она жжет спички из коробочки с названием паба. Зажигает одну, смотрит на пламя, ждет, пока оно догорит до конца спички перед тем, как бросить в пустой стакан. Она проверяет свою устойчивость к огню и, выводя огнем узоры по руке, случайно задевает пламя, воздух заполняется запахом жженых волос. Я не понимаю, что за притворщица сидит передо мной, и это заставляет меня нервничать.

Молчание тем временем становится гнетущим, и я не могу придумать хоть какую-то банальность, чтобы ее заполнить. Поэтому я выбираю что-то близкое к реальности:

– У вас с отцом все нормально будет, когда я уеду? – Опасный вопрос, потому что, если она ответит, что нет, то даже не знаю, что я тогда скажу. Не то чтобы я позову ее с собой в Лондон. И не то чтобы я собираюсь возвращаться, чтобы ее проведать.

– Думаю, да, – говорит она, и я облегченно выдыхаю. Она обращает на это внимание, но делает вид, что не заметила. – Так или иначе, с этого момента все будет лучше. Когда он придет в себя, ему тоже будет легче.

– Что ему будет легче?

– Без нее. Между ними всегда были натянутые отношения. Прежде всего, потому, что такие отношения были с ней у меня. – Она поднимает на меня глаза и видит, что я жду пояснения. Она бросает сгоревшую спичку на подставку для пивной кружки и смотрит, как та начинает дымиться. Я гашу ее кулаком, но она даже не замечает. – Она винила меня, понимаешь. Всегда знала, что со мной что-то не так. Едва ли это секрет. – Она зажигает новую спичку, и мы обе смотрим на пламя, она держит спичку ровно между нами.

Я продолжаю молчать. Мне жаль смотреть на то, как она потеряла свою решимость, сокрушенная своим собственным взглядом на то, какова она по природе своей.

– То, о чем ты говорила ранее, я об этом не знала, – говорю я. Она пожимает плечами, предлагая мне пояснить. – О том, что ты была в клинике. Почему они тебя туда отправили?

Она выглядит удивленной, как будто я тут единственная, у кого проблемы с головой.

– Почему они отправили меня в дурку? Потому что не знали, что делать. Они думали, что врачи помогут. Да как бы там ни было… Это было давно, вскоре после того, как ты родилась. Но давай не будем сидеть здесь весь вечер, обсуждая это таким тоном, будто кто-то умер.

Она вскакивает со своего места и идет к бару. Я вижу, что она звонит по телефону, а потом возвращается с двумя новыми напитками. Как и всегда, когда пыталась втянуть меня во что-то. Чему я не удивляюсь.

– Я же сказала, только один напиток и из бутылки. Я это пить не буду. А еще ты за рулем.

Она закатывает глаза в своей обычной манере, как будто я лишь жалкая обломщица. Зануда, испортившая вечеринку. Я видела этот взгляд много раз. Она делает глоток из каждого бокала, как бы доказывая, что они не отравлены. Я беру тот, что ближе к ней, принюхиваюсь. Не знаю, что я там хочу обнаружить, но пахнет обычным виски.

– Давай же. Выпьем за твое будущее без Элли, – говорит она без тени иронии, немигающим взором уставившись на меня. Если этим комментарием она намеревалась испортить мне настроение, а взглядом – заставить меня почувствовать себя неловко, то ей это удалось. Она поднимает бокал, так что мы можем считать это тостом. Чокаемся. Осторожно потягиваю напиток, он оказывается прекрасным на вкус. Можно подумать, я поступила бы так с тобой. Ты же моя сестра.

– Это хороший виски, – говорю я, надеясь, что комплимент ее выбору поднимает ей настроение.

– Я знаю. Шотландский. Я по виду могу определить хороший ли виски, точно так же, как могу распознать человека, который любит хороший алкоголь. Мы с тобой не такие уж разные. Давай, пей до дна. – Я оказываю ей эту любезность и глотаю напиток. – Так-то лучше, – говорит она.

Следующие полчаса мы обсуждаем наше общее прошлое, которого не так уж много. Конечно, мы обсуждаем и собаку, как это произошло, и что белый крест на краю лужайки обозначает не только могилу, но и место, где она умерла. Она поднимает некоторые еще более провокационные темы. Пытается начать разговор о последней нашей встрече перед тем, как я поступила в университет, но я перевожу тему, вспоминая тот раз, когда она прыгнула с акведука. По непонятной причине мне эта тема кажется скорее забавной, и вместо того, чтобы осуждать ее за это, я вижу это с другой, смешной стороны. Я смеюсь, вспоминая ужас на лице мужчины, который вытащил ее оттуда, подталкивая ее обнаженное тело веткой, упавшей с дерева. Листок, который приклеился к ее глазу, словно пиратская повязка. Ха-ха! Я уже хихикаю во весь голос, и тут, между приступами смеха, понимаю, в чем трюк. Опускаю взгляд и вижу, что ее виски нетронут.

– Ты мне что-то подмешала, – говорю я, пытаясь встать. – Говорила, что не будешь, и все-таки сделала это. – Встать мне не удается, и я падаю обратно на стул. Она приводит меня в равновесие, и я облокачиваюсь на стол в поисках опоры.

– Не злись на меня. Они скоро приедут.

– Кто приедет? – спрашиваю я, пытаясь бороться с наркотиком, чтобы оставаться разозленной.

– Грег и Мэтт.

Это открытие заставляет меня выпрямиться и вновь подняться, но мои ноги более чем неустойчивы. Я пошатываюсь, цепляясь за край стола, и, как бы защищаясь, кладу ладонь на бедро. Затем я плюхаюсь обратно, потерпев поражение.

– Ах ты стерва, – говорю я, смеясь. – Ты накачала меня чертовой наркотой. – Теперь, в момент осознания, эта мысль кажется уморительной.

Я вижу, что ко мне идет Грег. Когда он подходит, из его тени выскальзывает Мэтт. Он мне улыбается, а я ему, и первая моя мысль о том, что он отлично выглядит. Перед тем как сесть, Мэтт берет в руки стакан со спичками. Жестом просит Элли отдать спичечный коробок, уже наполовину пустой, и когда она сдается, он кидает коробок в стакан и отставляет его на другой стол.

– Так-так-так. Почему две прекрасные леди пьют здесь в одиночестве? – говорит Грег. Элли расплывается в широчайшей улыбке, когда он отодвигает стул. Это тоже меня смешит, и сегодня он уже не кажется мне таким омерзительным. Уже чуть меньше. – Мы просто обязаны это исправить, – говорит он, усаживаясь с ней рядом. Я задумываюсь, где же его невеста, и почти задаю этот вопрос, но меня отвлекает то, что моя нога стоит на мокром пятне. Я пытаюсь оставаться разумной.

Мэтт садится рядом и нагибается ко мне.

– Все в порядке?

– Да, – говорю я, он гладит мою руку. Это просто великолепно. Меня так еще никто не касался. Я приближаюсь к нему, прижимаюсь своим телом к его.

– Эй, полегче тут, – говорит он, когда я трусь носом о его шею. Его щетина острая, как иголки, и я мурлыкаю, словно кошка. Протягиваю руку и глажу его лицо, по коже проходит дрожь, мурашки пробегают с головы до пят. Где-то внутри меня настоящая Айрини кричит: «Что ты творишь?» Но эти крики, больше похожие на далекое эхо, легко игнорировать.

– Рини, с тобой все нормально? – спрашивает Элли. Она тянется ко мне через стол, я беру ее руку в свою.

– Ты моя сестра, – говорю я. – Мы – семья. Как я могу покинуть тебя? – Мне, наконец, удается встать и наклониться к ней. Я расчесываю рукой ее волосы, они оказываются гладкими, как шелк. Она протягивает руку, дотрагивается до моего лица, и в моей голове вспыхивает воспоминание о том, как мы сидели на бордюре, то ли пьяные, то ли укуренные, не знаю точно. Та ночь была началом конца. Тогда у меня не осталось иного выхода, кроме как покинуть ее. Я стараюсь слушать, сконцентрироваться. Она что-то говорит, но я не различаю слов.

– Ты не можешь покинуть меня. А теперь закрой глаза, – говорит она. Я чувствую ветерок по коже, это похоже на трепет птичьих перьев. Я открываю глаза, Элли нежно дует на мое лицо, и перебирает подушечками пальцев по моим рукам, подражая бабочкам. И в этот момент я осознаю, что это будет моим самым счастливым воспоминанием о ней.

– Ну же, – говорю я, дотягиваясь до руки Мэтта. – Давай выйдем на улицу. Я не могу быть с ней здесь. Я не хочу дать ей шанс испортить то, что она только что сделала.

Я тяну Мэтта за собой, когда мы покидаем паб. Я кружусь, танцую на ветру, раскинув руки в стороны. Проходящие по викторианским улочкам этого маленького городка люди странно смотрят на меня, выпучив глаза на мою глупость и свободу, но меня это не волнует. Мы проходим мимо домов песочного цвета и баров с кричащими вывесками, предлагающими дешевое пиво и Скай Спортс. Чуть поодаль я вижу башню мэрии, которая больше напоминает французский замок. Мы бежим, как ненормальные, к главной улице, Мэтт пытается поймать меня, когда я прячусь за статуей лошади. Я выпрыгиваю из-за нее раньше, чем он успевает меня схватить, испугав случайного прохожего. Но потом я чувствую на себе его руки, слышу его смех. Прижимаюсь, чтобы потереться об его щетину, но случайно наши губы соприкасаются. Я целую их, его губы такие влажные, такие горячие, и это сводит меня с ума. Он разворачивает меня, толкает к памятнику, прижимая весом своего тела. Я наказана.

– Ты знаешь, что означает эта лошадь? – спрашивает он, проводя рукой по моим волосам. Я не отвечаю, и он объясняет мне:

– Победу над английскими завоевателями. Ты знаешь, что это про тебя? Ты, завоевательница, завладела мной.

– Я сегодня уеду, – говорю я, слушая его лишь отчасти. Слышу, как раскат грома сотрясает небо. – Я сказала ей, что больше никогда не вернусь. Но я люблю ее. Люблю Элли. Как я могу оставить ее навсегда? – Или же я нуждаюсь в ней, тоскую по ней, жажду в какой-то болезненной манере, то есть, как при зависимости, не могу отпустить ее? Он гладит меня по холодным щекам, и я испускаю стон.

– Ты не можешь; она же твоя сестра, – шепчет он, притягивая меня к себе совсем близко. – Это будет нечестно по отношению к ней.

– Моя семья, – говорю я, снова целуя его. – Я сама не своя. Это не… – Он прерывает меня еще одним поцелуем, и последние остатки сопротивления начинают исчезать.

Мы идем, останавливаясь через каждую пару шагов, чтобы поцеловаться, потому что у меня вырабатывается привыкание к его прикосновениям. Иногда что-то бросается мне в глаза, и тогда я выпутываюсь из его объятий. То это монета на полу, то трепещущий на ветру куст. Каким-то образом в итоге я всегда оказываюсь в его руках, увлекаемая им, он практически несет меня вперед. В какой-то момент мы оказываемся на аллее, я прижата к стене, а его руки блуждают под моей одеждой, он нетерпелив, как подросток. Я не хочу, чтобы это прекращалось, но нас спугнули. Внутри я чувствую, что это все иначе, теплее, как будто в животе что-то порхает. Сейчас я определенно связана с чем-то. С ним. С самой собой. Нет другого места, где я должна быть. Никакой Элли. Никакого Антонио. У меня стучат зубы, но может, я просто разговариваю? Нельзя сказать наверняка.

– Так странно принуждать людей ко сну, вот ты видишь их, и в эту минуту они совершенно бодры, а вот в следующую… – Я свожу ладони в мощном хлопке и ударная волна сотрясает мое тело. – Бам, и они уже спят. Так быстро. Так просто. Самая простая вещь во Вселенной. – Я чувствую капельки воды, бьющие по лицу, смотрю наверх, в небо, и вижу, как крупными полосами темнеют здания от начинающегося дождя.

– Потом они проснутся, но были-то они совсем в другом месте. – Я обхожу его кругом, завершая петлю, я как будто была где-то еще, а теперь вернулась и стою лицом к нему.

– Я бы хотела, чтобы кто-то так заставил заснуть меня. Обрести подобное умиротворение. – Я запрыгиваю на стену, иду по кромке, как гимнаст, в конце соскакиваю, театрально разводя руки: «Та-дам!». Он заключает меня в объятия, и я смотрю в его огромные глаза. – Но я бы ни за что не захотела просыпаться.

Вскоре, совершенно не помню как, но я оказалась на постели. Белые простыни. Они выглядят гладкими, но, когда я провожу по ним, волна складок поднимается вслед за моей рукой. Простыни приятно касаются и ног, и, бросив взгляд вниз, я обнаруживаю, что на мне нет джинсов. Голые ступни свисают с края кровати. Потом я вижу Мэтта. Я должна сообщить ему, что это все плохая идея, а я думаю именно об этом. Но он обхватил меня ногами, целует в шею, и мне так чертовски хорошо, что я не могу сказать ему «нет». Он стягивает мой джемпер через голову, и когда я поворачиваюсь, чтобы вытащить из него голову, то замечаю будильник на прикроватной тумбочке. Где мы? 8:41, цифры бросаются мне в глаза, и я вспоминаю, что вообще-то уже должна садиться на самолет. Я должна встать, но внутренний голос, упрашивающий остаться, звучит слишком громко, чтобы не прислушаться к нему. Простыни такие приятные на ощупь. Его губы, его щетина, его рука и то, как она касается меня и сжимает мою грудь. В этот момент мне уже не важно, что они не симметричны. Я беспомощно лежу, пока он избавляет меня от остатков одежды, счищая слои, пока не остаюсь просто я, уязвимая, лишенная возможности спрятаться и свободная. Он гладит меня по животу, проводя рукой вниз по шрамам. Но он не задерживается на них, как делал Антонио.

– Я хочу тебя, – он говорит это, когда его влажные губы скользят по моим бедрам. Вслед за его движениями двигаются и тени в мягком лунном свете, который освещает спальню. Дождь бьет по оконному стеклу.

– Я себя тоже хочу, – говорю я, и, когда он не возражает такой реплике, я понимаю, что я на том самом месте, где всегда и должна была быть, впервые в жизни. Здесь, с незнакомцем, я нахожу спокойствие. И в этот момент я говорю себе кое-что еще более важное: я заслуживаю чувствовать себя так хорошо. Все именно так, как сказал мой отец, я тоже заслуживаю всего.

Глава 19

Я просыпаюсь от звука текущей воды. Сначала я думаю, что это дождь снаружи, но первое, что я вижу, открыв глаза, – лицо Мэтта. Он стоит в полотенце, кожа блестит от влаги, позади него из ванной мягкими и пушистыми клубами струится пар. Тогда-то я и понимаю, что мы в отеле. Также я понимаю, что обнажена, и единственное, что прикрывает мою наготу, – это смятая простыня.

Я лежу неподвижно, пытаясь вспомнить, как здесь оказалась. Я помню прошлую ночь отрывисто, его улыбки, смех Элли, наши поцелуи, но никак не могу расставить эти воспоминания в хронологическом порядке, чтобы цепочка завершалась этой комнатой и этим самым моментом. Мэтт улыбается, садясь рядом на край кровати, и гладит мою ступню. Я убираю ее, резко притягивая к себе, как натянутую резинку.

– Прости, – говорит он, выглядя огорченным. Он поднимает руки в знак капитуляции, и я мгновенно чувствую острое сожаление. Частично из-за него, но больше из-за Антонио.

– Нет, это ты меня прости, – говорю я, позволяя ноге вновь вынырнуть из-под одеяла, с приходом нового дня это постельное белье кажется совершенно обычным, к моему разочарованию. Обычные старые простыни, они не струятся под моей кожей так, как вчера. – Ты не сделал ничего плохого.

Он вздыхает с видимым облегчением.

– Я на секунду подумал, что… – Он не заканчивает фразу. – Ты была изрядно пьяна, как я думаю, но я спрашивал тебя много раз, уверена ли ты. И ты просто продолжала уверять меня, что тебе очень хорошо. Просила не останавливаться. – Он улыбается воспоминанию, но потом, подумав, что это нетактично, выпрямляется. Он смотрит на свое тело, на грудь, покрытую волосами, удивленный, как будто бы только понял, что раздет.

– Я не была пьяна, – говорю я. – Я была пьяна множество раз, и я знаю, что это такое. Я была под кайфом. Мне подсыпали флунитразепам.

– Я не…

Я не даю ему закончить фразу.

– Не переживай. Я знаю, что это не ты. – Голова пульсирует, во рту как будто песок и сухо. Я тянусь к стакану воды, что стоит у кровати, всю дорогу крепко прижимая к себе прикрывающую меня простыню. Сейчас это важно, и шрамы, и несимметричность моего тела. Я выдуваю весь стакан и с ударом ставлю его на прикроватную тумбу. – Это была Элли.

– Твоя сестра? Но зачем ей это? – Он искренне напуган. Я вижу, как он размышляет о всех тех случаях, когда думал, что она немного ненормальная, когда предупреждал своего дружка, чтобы тот держался подальше от чокнутой девицы без каких-либо реальных или обоснованных доводов. Даже при том, что она напала на девушку того парня, одного из ее жертв.

– Ты думаешь, она в первый раз делает что-то такое? – говорю я, прикрывая рот сжатой в кулак рукой, вспоминая Марго Вульф. – Элли просто долбаная психопатка. Всегда такой была и всегда меня втягивала во что-то. Боже, я такая идиотка.

– Даже, если это правда, – говорит он, не веря моим обвинениям. – Ты ее сестра. Мне кажется, должен быть какой-то иммунитет для членов семьи, разве нет?

Тряхнув головой, я понимаю, что тоже так думала. Я ей верила. Доверяла.

– Мы друг другу никто, – говорю я со злостью, понимая, что это и есть печальная правда. – Мы никогда не были сестрами, в обычном понимании этого слова. Вчера я сказала ей, что не хочу больше иметь с ней ничего общего. Она сказала то же самое. И мы обе имели в виду именно это. Я собиралась уехать и… – О, Боже! Самолет. Я пропустила рейс домой. – Мне не остается ничего, кроме как трясти головой и со стыдом прикрывать глаза рукой. – Сука она. Сделала это нарочно, чтобы я осталась. Где мы?

– В Хоике, – отвечает он, с ужасом еще большим. – Я отвезу тебя в аэропорт, если хочешь. Туда ехать меньше часа. – Он бросается за моей одеждой, но я останавливаю его. – Тогда домой? – Я поднимаю на него тяжелый взгляд, напоминающий о том, как нелепо это слово, а потом втягиваю голову в плечи под грузом совершенной ошибки. – Мне правда очень жаль. Я и подумать не мог… Я просто… даже не подозревал.

– Это не твоя вина, – говорю я, поправляя простыню, чтобы быть полностью прикрытой. Он осматривает комнату, поднимает мой лифчик и джемпер, протягивает мне. Я беру их, чувствуя вину за то, что ему так неловко. – Но я убью ее, как только найду.

– Ну, – у него вырывается смешок, но он резко замолкает, когда я надеваю лифчик. – Возможно, мне не следует тебе это говорить, но она в соседней комнате.

Я резко вскакиваю, как выпрыгивает чертик из табакерки, стискиваю простыню. Указываю на остальную свою одежду, жестом прося передать мне. Он присаживается, собирая разбросанные остатки моего достоинства.

– Что она здесь делает? – спрашиваю я, покрутив пальцем, чтобы он понял, что нужно повернуться спиной. Он беспрекословно повинуется, и я одеваюсь.

– Ее привел сюда Грег. Не думаю, что он хотел идти домой.

– Видимо, из-за своей невесты, ты так не думаешь? – Это шанс бросить факт ему в лицо, проверив, таким образом, правда ли это. По его молчанию я понимаю, что права. Выходит, не все, что говорит мне Элли, – ложь.

Я завязываю свои «рибоки» и тяжелой походкой иду к двери. Показываю пальцем налево и направо, молча глядя на Мэтта в ожидании ответа. Он указывает на нужную дверь, и я громко стучу в дверь кулаком, но не получаю ответа.

– Где они? – спрашиваю я.

– Наверное, завтракают, – говорит он.

Я злюсь и пыхчу, мое недовольство по силе сопоставимо с вчерашним удовольствием. Рискну предположить, что она накачала меня не флунитразепамом, а экстази. Обостренные ощущения. Открытость и разговорчивость. Все это не про меня. Я ловлю свое отражение в зеркале коридора и вижу, что мои зрачки до сих пор размером с блюдца.

– Погоди минуту, – Мэтт тянется ко мне, берет мои руки в свои, на нем все еще ничего, кроме полотенца. Я не чувствую никаких электрических зарядов, проходивших по коже прошлой ночью. Но что-то есть. Может, воспоминание о чем-то хорошем пересилило чувство вины, пришедшее утром. Поэтому я не отталкиваю его. – Я знаю, ты была сама не своя этой ночью, но вместе с тобой было чудесно. Ты свободна, и я, в отличие от Грега, тоже свободен. И я порядочный парень. Не держи на меня зла за то, что я воспользовался тобой.

– Ты мной не воспользовался. Это было более, чем добровольно. – Я думаю о том, что должна сказать ему про Антонио, но такая перспектива не вызывает вдохновения. Понимаю, что для него я – отличный улов. Свободная, средней симпатичности, работа хорошая, и повеселились неплохо. Вполне раскованна в постели при некоторой помощи медикаментов. Я вспоминаю эту ночь, обрывки воспоминаний обо всех тех позах, в которых мы занимались сексом. Мы были совсем как парочка подростков, которым первый раз в руки попала Камасутра. Я не могла им насытиться, если я правильно, конечно, помню. Я и сейчас чувствую последствия: пульсацию между ног и боль в ноге. Чувствую, как щеки заливает стыдливый румянец, и отстраняюсь от него.

– Давай сделаем это снова. В следующий раз без наркотиков и сумасшедшей сестры.

Я улыбаюсь, скользнув взглядом по нему и по полотенцу, которое с него вот-вот упадет. Я не хочу портить ему настроение, но сочувствие, отразившееся на моем лице, говорит обо всем, что ему нужно знать.

– Или нет, – сдается он, признавая свое поражение.

– Это не очень хорошая идея.

Я жду в коридоре, пока он оденется. Мы обнаруживаем Элли в обеденном зале. Грег сидит напротив нее. Я иду к их столу, Мэтт следует за мной. Он лихорадочно нашептывает мне предостережения, пока мы идем мимо тур-гидов, мимо попивающих чай и нарезающих бекон иностранцев, которые приехали сюда на каникулы. В воздухе витает теплый аромат хлеба. Пахнет приятно. По-домашнему. За время, пока мы шли, и я садилась на стул, она меня так и не заметила.

– Элли, – со злостью говорю я, но она не отвечает. Вместо этого она продолжает намазывать треугольник сухого хлеба маслом. Я наблюдаю за тем, как она размазывает его таким тонким слоем, что он выглядит идеально, как из рекламы по телевизору. – Элли, – повторяю я, на этот раз громче. – Какого черта ты сделала вчера со мной? – Она продолжает молчать. Я выхожу из себя, ударяю ее по руке. Сила – это единственное, что она понимает. Когда тост вылетает из ее руки, приземляясь в кофе Грега, меня мгновенно переполняет чувство вины и нехорошее предчувствие. Он отклоняется назад, но кофе успевает расплескаться по его тарелке и рубашке.

– Какого… – начинает он, но я обрываю его фразу.

– Я сказала, что ты сделала со мной вчера? – Я слышу, что в ресторане стихло, и люди, сидящие за столами по соседству, бросили свои дела и обратили свое внимание на нас. Обхватываю себя руками, я должна быть сильной. Это довольно трудно, когда она все еще делает вид, что меня нет. Мэтт занимает место рядом с Грегом, предупреждая его, чтобы не вмешивался. Элли берет салфетку и вытирает пальцы. Предлагает также салфетку и Грегу, он выхватывает ее и, вытирая пролитое, сверлит меня глазами. – Ты меня накачала наркотиками, Элли. Из-за тебя я пропустила рейс.

Она поднимает на меня взгляд, задрав нос и подбородок кверху, спрашивает:

– Простите, а вы, вообще, кто?

От ее высокомерия у меня внутри все переворачивается, и я стремительно, как лисица, тянусь к ней и хватаю ее за запястье. Усиливаю хватку, крепко сжимая ее тонкую и маленькую руку. Она не сопротивляется, хотя я уверена, что она может меня пересилить. Но так уж всегда с психопатами. Социопатами. Зовите ее, как хотите. Такие не боятся ответить на внешний раздражитель, потому что не видят угрозы. Напротив, она использует свою вторую руку, чтобы опрокинуть стакан с соком, который стоял в ожидании гостей на пустом столе. Сок стекает мне на колени, и я вижу, как гаденькая улыбочка появляется на лице Грега. Мэтт спокоен, берет салфетку и пытается вытереть сок. Я держу ее еще крепче, пока сок течет вниз по ногам, впитываясь в джинсы, которые она мне купила.

– Если ты еще не забыла, с этого дня у меня больше нет сестры, – говорит она. – Нам больше нечего сказать друг другу. Это ты сама так сказала вчера, разбив мне сердце. Ну и что. Подкинула я тебе витаминок. Подумаешь. – Она вырывает свою руку, и я не останавливаю ее. Она протягивает руку еще за одним кусочком тоста и начинает мазать его маслом в той же чопорной манере.

– Подумаешь?! – восклицаю я. – Это не «подумаешь»! И вообще-то это ты сказала, что не хочешь меня больше видеть!

Она с громким стуком кладет нож на тарелку и бросает хлеб рядом. Ее руки остаются на рукояти ножа, и я отодвигаюсь, вспоминая, на что она способна. Я воткну его в тебя, черт, я обещаю. Она тоже помнит эти слова, в этом я уверена. Во рту у меня становится сухо.

– Я просто хотела, чтобы ты от души повеселилась, хоть разок в своей жалкой пустой жизни. Почувствовала что-нибудь, кроме ненависти ко всем нам. – Она глотает сок из стакана, но большая его часть течет по ее подбородку. Ставит стакан обратно, покрывая каплями сока и белую скатерть. Даже Грег выглядит встревоженным. – Вчера ты меня любила. Подвергала сомнению желание вычеркнуть меня из своей жизни. И, насколько я могу судить по тому, что ты здесь, в отеле, а он пришел на завтрак вместе с тобой, – указывает она кончиком ножа на Мэтта, – вы отлично провели время.

– При чем тут это, – говорю я, стараясь не смотреть на Мэтта. Но посмотреть правде в глаза непросто. Я прекрасно провела время. Еще никогда мне не было так хорошо – и это правда.

– Я отвезу тебя обратно в свой дом, чтобы ты забрала сумку. Потом подброшу тебя до аэропорта, удостоверюсь, что ты вовремя села на самолет, который увезет тебя от меня до конца твоей никчемной жизни. – Она говорит об этом так деловито, будто проставляет пункты. – Я бы даже сказала, это чертовски бескорыстно с моей стороны, учитывая, что я никогда не намеревалась вычеркивать тебя из своей жизни. Тебя не желали видеть родители, но это не значит, что и я тоже. Ты была мне нужна. Я плакала, когда они забрали тебя у меня. Я нуждалась в тебе, Айрини. Ты была такой маленькой. Ты не могла никого обидеть. Я хотела, чтобы ты осталась, хотела разрисовать тебя бабочками, но они не дали бы мне этого сделать лишь потому, что я допустила одну… точнее, другую ошибку.

Она встает, я иду за ней, мои джинсы мокрые и липкие. Я бросаю Мэтту нечто среднее между прощальным и извиняющимся жестами, и забираю с собой воспоминания прошлой ночи, которые будут одними из лучших в жизни. В лобби отеля я жду, пока она сходит в спальню за вещами. Она возвращается переодетая в новый спортивный костюм, с небольшой сумкой для поездок в руках. На долю секунды я задумываюсь: а не спланировала ли она все это? Но потом я сжимаю зубы, отгоняя эту мысль. Имеет ли это какое-то значение теперь?

– Ты можешь дать мне телефон? – спрашиваю ее, когда мы выходим из лобби. Она отдает мне его без вопросов, и я набираю номер Антонио, пытаясь выдумать оправдание, почему я еще не с ним. Как только он поднимает трубку, я слышу, как Мэтт зовет меня по имени. Я жму скорей на кнопку завершения звонка и оборачиваюсь.

– Айрини, на минутку, – он запыхался, светлые волосы завились в мягкие локоны, щеки раскраснелись, одет он в то, в чем был вчера. Его бег замедляется по мере приближения к нам.

– Мэтт, мне нужно ехать. Я должна сесть на самолет домой. – Как только я произношу это, телефон начинает вибрировать в моей руке. Это, конечно, Антонио, перезванивает на сброшенный мной звонок.

– Просто погоди минутку. – Мэтт берет меня за свободную руку. – Ты не собираешься ответить? Я подожду, – предлагает он, когда обращает внимание на телефон.

Я открываю рот, чтобы ответить, но Элли успевает меня прервать:

– Вообще-то, это мой телефон. Ее – сломан. – Она выхватывает его у меня раньше, чем я успеваю среагировать, и отвечает на звонок. – Здравствуйте, кто это? – слышу я ее вопрос, перед тем как она уходит. Всего пара небольших шагов – и я уже не слышу, что она говорит, из-за шума в лобби отеля.

– Отлично, она ушла, – говорит Мэтт и держит вторую мою руку в ладонях. – Я хотел поговорить с тобой. Хотя бы немного, пока ты не уехала. Хотел сказать тебе кое-что.

– Мэтт, все это ни к чему.

– Возможно, но, тем не менее, я хочу высказаться. – Он делает долгий вдох, собираясь с силами, и быстро выдыхает. – Я хотел сказать, что представляю, какой была эта поездка для тебя. Я знаю, это был сущий кошмар. И мне так жаль – твоя мать и вся эта дерьмовая история с семьей. – Он мельком смотрит на Элли, я следую его примеру. Она все еще говорит по телефону, двигаясь к одному из свободных сидений, и я задаюсь вопросом, какой еще урон она сейчас наносит моей жизни. – Но для меня все было наоборот. Как только я увидел тебя в тренажерном зале с Элли, я подумал, ну, вау.

– Прекрати. – Что бы кто ни думал, глядя на меня, «вау» точно не из списка возможных вариантов. Про Элли – может быть. Но про меня? Исключено.

– Нет, это правда. Я не такой, как Грег. Я в зал хожу не для того, чтобы девчонок кадрить. Мне сложно открываться людям или сближаться с ними. – Он делает шаг ко мне, переходит на шепот. – То, что я рассказал тебе, о своих родителях и о том, что я проходил лечение… Я обычно людям такое не рассказываю. Даже Грег не знает. С тобой я могу быть честным. В тебе есть что-то такое… В нас… Когда мы вместе, это кажется правильным. Я чувствую, что с тобой могу быть самим собой.

– Ты меня совсем не знаешь. Мы виделись всего два раза.

– Да, но в первую нашу встречу я рассказал тебе о своем прошлом такое, что еще никому не рассказывал. Это что-нибудь да значит. Я не знаю, что думаешь о себе ты сама, но ты восхитительна. Прошлая ночь была…

– Из-за наркотика. – Я смеряю взглядом Элли, которая улыбается и смеется. Она сидит на одном из округлых стульев лобби рядом с бизнесменом в дорогом костюме с ноутбуком на коленях. Происходящее на экране его, похоже, совсем не увлекает, зато своей соседкой он очень заинтересован. Элли – сестра, на которую оборачиваются, которая одурманивает тело и разум. Но не я. Люди не говорят «вау», когда видят меня.

– Нет. Прошлая ночь была великолепна. Я знаю, как ты чувствовала себя тогда. Я видел. Мне передавались твои ощущения. А также я знаю, что чувствовал сам. – Он лезет в карман, достает визитку. – Я хочу с тобой еще увидеться. Вот мой номер. Когда доберешься домой, подумай об этом. Подумай обо мне. И если захочешь – позвони мне.

Я принимаю визитку и киваю.

– Хорошо. Я подумаю об этом. – Он протягивает ко мне руку и целует. Он хотел поцеловать меня в губы, но я слегка повернула голову, и он попал в щеку. Его щетина натирает мою кожу, ощущение, что останется красное пятно, наподобие ссадины на детской коленке. Его губы искривляются в понимающей улыбке, что сегодня все будет иным. Он будто осознает, что его старания бесплодны. Это чувство, что ничего не можешь изменить, когда все уже произошло, настолько мне знакомо.

– Береги себя, Айрини, – говорит он, отпуская мои руки, перед тем как уйти.

Я смотрю на Элли, которая уже закончила звонок. Я подзываю ее кивком головы, и мы встречаемся у стеклянных дверей. Они открываются и закрываются, когда люди проходят, а теплый воздух с улицы смешивается с холодным от кондиционеров.

– Что ты ему сказала? – спрашиваю я, глядя на Мэтта, скрывшегося в обеденном зале.

– Я сказала, что вчера, когда настало время уезжать, наш отец разрыдался и умолял тебя остаться хотя бы на ночь. Что ему так жаль. Что ему нужен шанс все исправить, хотя он понял, что такого шанса у него нет в принципе. – Могу представить, как Антонио был счастлив это услышать, надеясь, что мои демоны, наконец, успокоятся. Я соглашусь выйти за него замуж и завести ребенка. – Он спросил, почему ты не звонила, но я сказала, что это было очень непростое время, и ты тяжело это восприняла. Что мы сидели всю ночь и разговаривали. Сказала ему, что мы скоро уже едем в аэропорт. Что тебе уже лучше, и мы попробуем в будущем организовать встречу нашей воссоединенной семьи. – Фальшивая улыбка дрожит на ее лице.

– И что он на это ответил?

– Кажется, он был счастлив, – говорит она, когда мы проходим через двери.

– Спасибо, что прикрыла меня, – бормочу я, мне стыдно, что моя сестра-психопатка заполучила роль в этом обмане. Что я при ней показала себя не заслуживающей доверия. Она ничего не говорит, и мы выходим на стоянку. Безмолвно садимся в ее «Мерседес», она заводит машину. Это она нас сюда привезла?

Она ведет осторожно и медленно, как в первый день моего пребывания здесь. Снаружи серо и облачно, воздух стал холоднее после вчерашней грозы, цвета размыты дождем. Мы быстро проезжаем город, и по проселочным дорогам едем мимо похожих на пупырышки холмов в отдалении. Дымка тумана висит низко и стелется по земле, и через какое-то время я больше не могу мириться с тишиной.

– Мне жаль, что все должно быть вот так, Элли.

– Нет, тебе не жаль, – говорит она, ее слова звучат формально и отчетливо. Голос, который она использует, когда хочет быть сильной, хочет показать, что она настроена на что-то решительно. – Этого ты хотела. Я знала, что этот день наступит. Люди не могут терпеть меня долго. Помни, именно поэтому ты солгала мне о том, в какой университет поступаешь.

– Дело было не в том, что я не могла терпеть тебя. Я была напугана. Разве ты не помнишь, что ты тогда сделала?

– Конечно, я помню, – говорит она. – Кажется, это ты забыла, что я сделала это для тебя.

– Ты угрожала мне ножом.

– Но я же не использовала его по назначению, не так ли? – Мы сидим в тишине, и никто из нас не хочет вспоминать тот случай. – И вообще, ты соврала мне раньше, чем это случилось.

Мы приезжаем в Хортон, и она останавливается у обочины, взирая на пейзаж, который она якобы любит, и на заброшенное здание, которое якобы ненавидит. Обводит пальцем по стеклу контур холмов.

– Людям всегда чего-то не хватает во мне, Айрини. Что бы я для них ни делала. Это всегда было проблемой. – Мы трогаемся и едем по направлению к дому. Мимо знака «Матушка Гора», и когда она сворачивает к въезду, я вижу смутные очертания дома, отражение облаков в стеклах окон. Она паркуется перед гаражами. Фрэнк здесь, вытирает лобовое стекло очередной машины.

– Элли, ты не права. Это во мне чего-то не хватало людям. Вспомни, ведь тебя они оставили. В тебе всего хватало с самого начала. – Я говорю это, уже не особенно веря своим словам. Но я теперь понимаю Элли. При внешней жесткости, она слаба. Насколько сильна она на словах, настолько же хила духом. Она чувствует предательство, наверное, даже сильнее, чем я.

– Если бы ты только знала, насколько ошибаешься. – Она глушит мотор и поворачивается ко мне лицом. – Я наблюдала за тобой все эти дни в доме. Я знаю, что ты теперь поняла, что была нужна ей, хотя ты и не понимаешь, почему он настоял, чтобы тебя забрали. Знаешь, это был сложный случай. Или ты, или я. Но она умерла, и прошлое лучше оставить в тайне. Важно то, что он не сожалеет о своем выборе, и это я узнала, только благодаря твоему приезду. Спасибо тебе, – говорит она чуть мягче, так, что я почти могу поверить, что она честна. – Со мной все будет хорошо. Без нас, возможно, все будет хорошо и у тебя.

Она выходит из машины и я следую за ней, вспоминая свой первый день здесь. Это место больше не кажется мне странным, и я не чувствую себя, как с другой планеты. А когда я осматриваю дом, зная, что сейчас будет последний раз, когда я в него зайду, то даже нахожу его красивым, какой-то унылой красотой. Когда я прохожу в открытые двери, вижу Джойс, выметающую крошки с ковра в прихожей. Остатки вчерашних похорон. Элли уже ушла вперед.

– Доброе утро, Джойс, – говорю я. – Вы в порядке?

– Да, Айрини. Спасибо. – Она замечает, что Элли идет к лестнице и кричит ей:

– Мисс Элеанор, ваш отец еще спит. Он вчера ушел в спальню пораньше и просил не беспокоить его этим утром.

Элли поднимает руку, отмахиваясь от нее, и только тиканье дедушкиных часов прерывает тишину. Я закатываю глаза, и мягко улыбаюсь Джойс, чтобы показать, что понимаю ее. Про себя я произношу: «типичная Элли», отбрасывая беспечную мысль о том, чтобы это озвучить.

– Сегодня я уезжаю, Джойс. Спасибо за всю помощь, пока я была здесь. Особенно вчера. Вы были очень добры. – Она перестает подметать и обнимает меня. Гладит по рукам, и касается рукой бедра, на котором шрамы.

– Так здорово видеть вас взрослой. Я помню вас ребенком, знаете ли вы об этом? – Отрицательно качаю головой. – Я ухаживала за вами в той комнате, в которой вы сейчас остановились. Я тогда часто сидела на старом стуле в углу комнаты, держа вас на руках. Когда они вас отдали, я очень скучала.

Не нахожу слов и просто крепко прижимаю ее к себе. Знать, что меня любили, держали на руках, скучали по мне – это значит для меня так много, что я не смогу ей объяснить.

– Спасибо вам, – говорю я. Только это. Ничего больше.

– Они правда хотели оставить вас, вы же знаете, да? – Я отстраняюсь, удивленная ее словами. – Они оба хотели, чтобы вы были с ними. Если бы ваша мать настояла на своем, дом бы покинули бы не вы. – Это был сложный случай… Или ты, или я. – Она этого заслуживала после всего, что натворила. Если бы они не обнаружили, что там происходило, они бы ни за что не привезли ее домой. – Потом она машет головой и сжимает губы. – Ох, я знаю, я не должна так говорить. Она была всего лишь маленькой девочкой, и я не должна желать такого ребенку. – Она прикладывает здоровую руку к груди напротив сердца. – Даже ей, прости Господи.

– Джойс, о чем вы говорите? Почему они меня отдали? Что произошло? – Схожесть этой истории с тем, о чем начинала говорить мне Элли после похорон, очевидна, и близость правды мучает меня изнутри, перекрывая мне горло. Все это время я отсиживалась в комнате, и если бы я только надавила на Джойс, она могла бы рассказать мне обо всем, что случилось.

– Он считал, что это неправильно, когда узнал, что они с ней делали. Им пришлось привезти ее домой, но позволить вам двоим остаться было слишком рискованно. Он чувствовал себя таким виноватым. – Она с усилием сглатывает. – Он не надеялся, что кто-то сможет позаботиться об Элли, если узнает, что она сделала. Поэтому ее держали здесь, замяли все и отправили вас к родственникам. Ох, – говорит она, касаясь своей головы. – Я забываюсь. Но можно ли сказать, что было бы лучше, чтобы никто не знал? Такое, с маленькой девочкой… – Она отступает назад, и я беру ее за руку. – Нет, я не должна была ничего рассказывать. Как я уже говорила, некоторые двери лучше держать закрытыми.

Я раскрываю рот, но не успеваю ничего сказать. Вместо этого до нас долетает вопль, пронзительный и резкий.

– Нееет! Нееет! – Безысходные крики, как будто ребенка бьют, или котенок задыхается. Я отпускаю Джойс и, делая крутой вираж, взлетаю по лестнице на неизвестную территорию. Иду на вой, огибая перила лестницы, справа от меня – тупик с маленьким столиком. – Дышииии!

Я бегу, слышу, что Джойс плетется за мной, зовет Фрэнка. Я подхожу к открытой двери. В комнате темно, занавески опущены. Элли на кровати, раскачивается из стороны в сторону, завывая. Под ней я вижу отца. Я видела достаточно смертей, чтобы определить, что он не жив. Я подхожу ближе и смотрю в его мертвые, приоткрытые глаза. Я знаю, что нет смысла пытаться его спасти. Он умер много часов назад, и вида двух пустых сосудов на прикроватном столике – из-под валиума и скотча – достаточно, чтобы понять, что это самоубийство. Я беру бутылочку из-под таблеток, на которой нет названия. Она моя.

Отступаю назад, я ничем не могу помочь. Комната бросается мне в глаза фрагментами, точно снимками старинной камеры: тяжелые вельветовые шторы, смятый халат у торца кровати, коричневое покрывало, пустой графин для воды. Я прячу бутылочку в карман джинсов и осторожно пячусь назад. Джойс ковыляет по лестничной площадке, когда я отхожу к двери.

– Вызови «скорую», – негромко говорю ей, когда она подходит. Джойс вскрикивает, когда видит его, пошатнувшись, и я успеваю подхватить ее. – Вызывайте «скорую», – повторяю я. Последний взгляд на Элли – она молотит руками по кровати, потеряв рассудок. Как дикий зверь, она бьет нашего мертвого отца в грудь. Теперь мы сироты, понимаю я, еще кое-что объединяет нас. Что я могу сделать? Ничего. Я не могу спасти его. Я не могу спасти ее. Сейчас, как, впрочем и всегда, я могу спасти только себя.

Я бегу по основной лестнице вниз, а потом наверх, к своей спальне, и вижу, что моя сумка стоит там, рядом с кроватью, готовая к отправлению. Выглядит нетронутой. Хватаю ее, не обращая внимания на суматоху в прилегающей комнате и крики, которые доносятся сюда через вентиляцию. Выхожу через дверь, отталкивая ее так, что она громко врезается в лепнину. Слышу хруст, что-то сломалось, посыпалось на пол, но я уже на лестнице, слетаю вниз без малейших раздумий. Просочившись через дверь черного входа и направляясь к передней части дома, я вижу Фрэнка, бегущего к главному входу. Я пережидаю, чтобы он прошел мимо, и тогда иду дальше. До сих пор слышны крики Элли. Она в истерике, несет какую-то бессмыслицу. Я думаю, что, возможно, я должна остаться, и – хотя я прекрасно знаю, что мне это не удастся, – попытаться ей помочь. Но это будут напрасные старания.

Я кидаю сумку на место пассажира в машине Элли и забираюсь в нее сама. Ключи на месте. Шины скрипят по гравию, пока я еду к выезду, направляясь в аэропорт. Впереди деревня, здание, которое должно было быть моей школой. Всего несколько минут езды до могилы женщины, на которую я так похожа. Я смотрю в зеркало заднего вида на дом, который должен был быть моим, а теперь исчезает в прошлом, совсем как и Элли, и я впервые понимаю, что то, что осталось позади, не подлежит восстановлению.

Глава 20

После прохождения паспортного контроля я занимаю тихий угол, который никто не хочет занимать, потому что с него плохо видно выходы на посадку. Я купила новый телефон, одноразового использования, который я выброшу сразу же, как только доберусь домой. А потом сменю номер. Вставляю свою старую сим-карту и жду, пока телефон загрузится. Через тридцать секунд получаю семнадцать уведомлений о пропущенных звонках. Все звонки от Антонио. Слезы, которые душили меня по пути в аэропорт, снова подступают к глазам, так что я опускаю телефон и стираю их с лица. Мои глаза горят, они такие красные и раздраженные, что у меня все расплывается. Я знаю, что нужно позвонить Антонио, и даже предпринимаю пару попыток набрать его номер. Проходит половина часа, а я все еще не позвонила.

Иду в туалет и умываюсь. Женщина у соседней раковины, наблюдая за мной, понимает, что у меня проблемы. Она раздумывает, не подойти ли ко мне, такая добрая самаритянка, которой можно поплакаться в жилетку, поэтому я хватаю бумажное полотенце и уношу оттуда ноги. Покупаю кофе и пью его, пока он не остыл, вновь обжигая губы и язык. В голове пульсирует, не знаю, это из-за моего воспаленного от наркотика мозга или из-за того, что я наделала в результате. Нахожу свободное место у киоска с сувенирами, где шум аэропорта не такой оглушающий. Беру в руку новый телефон. Нет смысла тянуть. Ничего не изменится. Набираю номер Антонио.

– Я люблю тебя. – Первое, что произносит он, причем на английском. В его голосе нет ни злости, ни противостояния. – Я так сочувствую насчет вчерашнего. – Это все только ухудшает, если бы он хотя бы был зол на меня, я бы могла сказать, что это нечестно. Что бы Элли ему ни наплела, он все проглотил, как ребенок молоко.

– Я… – Я не могу подобрать слов. Хочу рассказать ему все и заслужить прощение, и в то же время не могу признать, что наделала. Единственное, что у меня выходит, – это пустить слезу по щеке. – Я… – вновь начинаю фразу, но голос надломился, ни к чему пытаться это скрыть. Еще одна добрая женщина делает движение в мою сторону, поэтому я отворачиваюсь и, шатаясь, иду к выходу. Большой знак на нем гласит «Использовать только в чрезвычайных ситуациях».

– Ничего не говори. Все нормально. Я должен был поехать с тобой. Должен был быть там. – Я слышу, что он злится сам на себя. Как будто он не поехал по причине собственного эгоизма.

– Я бы хотела, чтобы ты был здесь, – бессвязно говорю я, с носа у меня тянется тонкой ниткой сопля. Даже не знаю, почему мне себя так жалко, потому что все, о чем сожалею, я сделала сама. Переспала с Мэттом и бросила Элли, когда она нуждалась во мне больше, чем когда-либо.

– Я буду в аэропорту, встречу тебя, – говорит он.

И он там. Без цветов или вычурных подарков. Просто он, в своей кожаной куртке, против которой я всегда протестовала, заявляя, что ненавижу ее. Но когда я вижу ее, меня вдруг охватывает знакомое ощущение. Он протягивает мне руки, и я хватаюсь за него, в ноздри врывается запах кожи и чеснока. Он обвивает меня руками и шепчет мне на ухо что-то неразборчивое, смесь английского и итальянского. Но я различаю одну фразу:

– Я всегда буду рядом с тобой.

Вдруг все, что происходило в наших отношениях, становится неважным. Как будто ссор и проблем и не существовало. Кто-то всегда будет рядом со мной, кажется, мне это предлагают? Я с этим справлюсь, да? И не важно в общем-то, кто предлагает. На некоторое время я становлюсь самой собой.

А дома, как я посмотрю, акценты сместились. Бутылки из-под пива скопились у раковины, на белой кухонной плитке размазан соус от пиццы. То, чего здесь обычно не бывает. Но меня не раздражает ни это, ни даже то, как беспорядочно раскиданы подушки на диване. Как и то, что он, видимо, спал прошлой ночью на нем. Всяко лучше, чем то место, где спала я.

– Добро пожаловать домой, – шепчет он. – Здесь ты на своем месте. – Он прижимается ко мне, но чувство облегчения, что я с ним, а не с ними, уже не такое острое, как в аэропорту. Я становлюсь более похожей на обычную себя и думаю теперь, что я у себя дома, и начинаю подозревать, что он может учуять запах Мэтта на мне, повинуясь некому примитивному инстинкту.

– Спасибо, – говорю я, забирая чашку чая, которую он мне сделал. – Я собираюсь принять душ. Потом нам надо поговорить. – Я ставлю чашку на стол. – Есть то, что я должна тебе рассказать. – На лице его отражается некоторый намек на беспокойство, но он умело скрывает его улыбкой.

Включаю воду, горячую, так что кожа становится розовой. Я отмываю свои грязные волосы от пыли детской спальни. Я избавляюсь от волосков на руках и ногах, потом перехожу к маленькой полоске между ног. К концу процедуры я безволосая, как порно-звезда на съемочной площадке. Как Элли. Наношу скраб на кожу, избегая шрамов на бедре, и судорожно размышляю, что конкретно я хочу рассказать Антонио.

Беру полотенце, оборачиваю его вокруг своего ошпаренного тела, шрамы раздражены и горят. Покидаю ванную, твердо решив рассказать ему все. Иду в спальню, надеваю тапочки, которые он купил для меня, но потом резко сбрасываю, чувствуя, что надеть их – это непозволительная для меня сейчас вольность. Роюсь в сумке, вижу бабочек, которые вот-вот готовы выпорхнуть из нее. Достаю картину, провожу пальцами по аккуратным мазкам. Ставлю ее на прикроватный столик, прислоняя к стене. Вижу фотографию матери, достаю и ее тоже, но аккуратно опускаю в ящик столика. Роюсь в поисках косметички, чтобы достать лосьон, который уже много дней не использовала. Но вместе с ней я вытягиваю и кое-что другое – конверт из манильской пеньки. Он падает на пол, приземляясь рядом с моими босыми ногами. Я нагибаюсь и вижу, что на конверте старомодным каллиграфическим почерком написано имя.

«Айрини Харринфорд».

– Рини, – слышу, как Антонио зовет меня с лестницы. – Я сделал тебе еще чаю. Поспеши, пока он еще теплый.

– Хорошо, я иду, – кричу я, просовывая руки в рукава махрового халата, который пахнет домом, завязываю пояс спереди. Сижу на краю кровати и поднимаю конверт. Несколько капель воды падают с моих волос на чернила, размывая буквы. Я бормочу проклятье себе под нос, хватаю белое полотенце и аккуратно промокаю капли. Переворачиваю конверт, оценивая его вес, пытаюсь догадаться, что внутри. Поддеваю пальцем шов конверта и открываю его, вытаскивая содержимое. Первое слово, которое бросается мне в глаза – «завещание».

«Я, Морис Дж. Харринфорд, владелец дома «Матушка Гора» в Хортоне, утверждаю, что это моя последняя воля и завещание. Я отменяю все прежние завещания и приписки к ним, оформленные до смерти моей жены, и…»

Прекращаю читать, когда замечаю, что Антонио облокотился на дверную раму. Раму, которую сам покрасил. Из-за таких деталей мне все больнее от своей измены ему.

– Что ты читаешь? – спрашивает он, подходя ко мне вплотную и накручивая на палец прядь моих волос.

– Ничего. Это не мое, – говорю я, складывая листки. Он берет с моих колен конверт и держит перед собой.

– На нем твое имя. Значит, он твой. – Он поворачивается ко мне корпусом, и до меня доносится знакомый парфюм, запахи пряного имбиря и кардамона раскрываются на его коже. – Ты хотела поговорить, но теперь ты врешь? Почему? – Он не дожидается ответа. – У тебя есть что-то, что ты привезла из дома. Оно для тебя. И со стороны это выглядит важным. Расскажи мне. Расскажи хоть что-нибудь, – умоляет Антонио. – Впусти меня, чтобы я мог помочь.

Я с усилием сглатываю комок в горле, впечатленная его настойчивостью:

– Много чего случилось в эти дни, Антонио. И ничего из этого случившегося не было хорошим. – Он, кажется, немного взволнован, практически огорчен. Я даю ему листки, и он начинает читать. Это требует времени, потому что это не похоже на тот английский, который он знает. Через некоторое время он вручает их мне обратно.

– Я не понимаю. Что это?

– Это воля моего отца. Его посмертные пожелания и предписания. Это официальный документ. Я нашла его в своей сумке.

– В конверте, на котором написано твое имя? – Я киваю. – Рукой твоего отца?

– Не уверена. Но думаю, да.

– Значит, твой отец хотел, чтобы он был у тебя. Но он же не умер. Зачем ему давать тебе это сейчас? – Мое лицо выдает меня: судорожно глотаю, взгляд бегающий, из глаз вот-вот польются слезы. – Твой отец умер? – Я киваю, глядя в сторону. Он протягивает ко мне руку, но мое тело застывает. – Что случилось? – спрашивает он.

– Он убил себя. Передозировка.

– Но вы же провели всю ночь вместе, разговаривая и разбираясь во всем. И поэтому ты не приехала вчера.

И в этом тумане лжи я начинаю выдумывать объяснение. В тумане вранья Элли, детали которого я даже не знаю. Ощущение такое, что это я его убила и теперь пытаюсь найти алиби, выпутаться из этой ситуации.

– Да. Это видимо случилось позже. После того, как он ушел спать. – Но стоит мне сказать это, я понимаю, что мои слова противоречат чему-то, в чем он убежден.

– Но ты… – Он делает паузу, но уже передумал. – А, ладно. – Небрежно машет рукой.

– Что? Продолжай, – уговариваю его. Прислоняюсь к нему, потому что хочу знать, какую ошибку допустила, какая часть моей истории уже пованивает враньем.

– Да, ничего, – отвечает он, вновь поднимая завещание. Протягивает его мне.

– О чем там говорится?

Я решаю вести себя, как он, напоминая себе, что не особенно-то и нужно выяснять подробности о том, что же я делала по легенде. Выходит, я все-таки не готова рассказать правду целиком.

– Я не знаю. Я еще не дочитала.

– Ну, давай. Читай.

Я пробегаю глазами по пяти страницам документа как можно быстрее, продираясь сквозь юридическую терминологию и пытаясь вычленить важные детали. Когда нахожу что-то стоящее, подробно пересказываю это Антонио.

– Он пережил свою жену, Кассандру Харринфорд. Утверждает, что находится в здравом уме. – Антонио выглядит сбитым с толку, поэтому я добавляю:

– Что он понимал, что делал, когда писал это. – Я переворачиваю страницу, веду пальцем по строке. – Расходы на его похороны покроет оставшийся капитал. А… – Я останавливаюсь, поскольку не уверена, что правильно поняла прочтенное. – Минутку. Позволь, я прочту еще раз. – Сглатываю комок и, жадно вдыхая воздух, вникаю в слова. Смотрю на Антонио, он ждет, его зубы стиснуты от воодушевления – он наконец-то причастен к моей жизни.

– Что? – настаивает он.

– Он оставил мне дом. – Антонио забирает у меня бумаги. – Статья четыре, – говорю я, указывая на нужный параграф. Он читает, а я смотрю на бабочек рядом с кроватью.

– Он оставил тебе дом. – Антонио пролистывает последние страницы, переворачивает документ, ищет скрытые тайны на обороте. – Здесь что-то написано. Номер. – Он показывает на последовательность из цифр, написанную сзади быстро и небрежно тем же каллиграфическим почерком. 0020-95-03-19-02-84. – Что это значит? – спрашивает он.

Я машу головой:

– Без понятия.

– Телефонный номер?

Я снова смотрю на цифры, на изысканные синие чернила.

– Не думаю. Во всяком случае, это точно не Великобритания.

– И не Италия, – заключает он, как будто бы такая вероятность существовала. Я улыбаюсь, потому что это напоминает мне о том, как сильно он хочет быть нужным для меня. Как сильно он хочет быть частью моей жизни. Как часто он пытался ею стать. И из-за этого я вспоминаю о Мэтте, и о том, как же мне стыдно за содеянное.

Антонио продолжает читать документ, уверенный, что мы что-то упустили. Потом он вдруг вскакивает, ударяет по бумаге тыльной стороной руки. Он тычет бумажками в меня, указывая на подпись.

– Вот, смотри. На дату. – Я пожимаю плечами, чтобы дать ему понять, что не вижу в этом повода для восторга. Он опять указывает пальцем, вдавливая его в бумагу. – Всего несколько дней назад.

И он прав. Завещание подписано в тот же день, когда я приехала в дом. Я помню, отец был в кабинете. Он же что-то подписывал, когда я отправилась его искать? Он собирался отдать мне это? Я с силой ударяю ладонью о стену и попадаю по картине с бабочками, которую привезла из дома. Я уже успела повесить ее на стену. Антонио испуганно отскакивает. Вижу, как стекло рассыпается на мелкие осколки, которые отпадают вместе с кусочками краски. Мне тут же становится жаль, что я так поступила.

Глава 21

– Мы должны проверить номер. Он должен что-то значить, – настаивает Антонио уже не в первый раз с тех пор, как мы спустились вниз. Включились батареи, и я слышу, как они постукивают, пока я пью стакан красного. Воздух прохладный, и дом кажется меньше, чем раньше, мы с Антонио то и дело сталкиваемся друг с другом. Он тянется за безразмерным свитером, висящим на краю дивана. Легкая изморось покрывает окно.

– Мне даже думать про него не хочется. Хочу просто забыть обо всем этом. – Если уж быть до конца честной, то я хочу напиться, отрубиться, а завтра проснуться совершенно другим человеком. Снова. Я останавливаюсь на других словах:

– Мне не нужны его деньги, его дом.

Антонио кивает, но, кажется, он не слишком уверен. Он пытается скрыть недовольство тем, что я ничего не хочу, но это у него плохо выходит. Я слишком долго его знаю, чтобы он мог это замаскировать, и я знаю, о чем он сейчас думает. Он верит, что эта бумага создает связь с моей семьей. Что он может использовать эту возможность, залечить мои раны, и в итоге я дам ему то, что ему нужно. Он решает сесть рядом со мной на диван, пока мы смотрим какую-то бессмысленную передачу о брачном периоде навозных жуков, но через некоторое время ему уже не сидится на месте. Антонио отставляет нетронутый стакан вина, уходит к столу. Вижу, что он что-то ищет в Интернете, вбивает номер с завещания моего отца в разные поисковики.

После пары часов и еще одной бутылки «Мерло», я чувствую себя лучше, а Антонио завершил сбор данных. Он начинает предлагать мне варианты, возможные ответы на вопрос, что же значит этот номер: телефонные перечни Египта, числа Фибоначчи, или телевизионное шоу под названием «Тревожный номер». Уверяет меня, что вариант с шоу уже вычеркнул как тупиковый. Далее следуют рассказы о том, как вычислить международный банковский номер, пояснения, как создать банковский счет в Швейцарии, и замечания о нестабильности человеческого генома. И это все появилось из цифр, накарябанных на обороте завещания. Меня бесит, что он, похоже, наслаждается тем, превратив бессмысленные поиски в Интернете в охоту за сокровищами, как будто это часть какой-то игры.

– Это не теория заговора, – говорю я даже резче, чем собиралась. – Что это за дерьмо? – Отталкиваю гору бумажек, на которых он делал заметки, и когда он их не забирает, скидываю на кофейный столик. Он оскорблен. Но во мне уже слишком много бокалов вина, и я не могу сообразить, чем эта бессмыслица, сказанная так убежденно, может быть полезна. К черту Фибоначчи. Доверьте дело итальянцу, и он додумается до итальянского решения проблемы.

– У нас нет никаких догадок о том, что это за номер. Нам нужны предположения. Это точно что-то важное, раз это передал тебе отец. – Он тянется к моей руке, но я отмахиваюсь от него. Я не хочу, чтобы он был рядом. Его присутствие раздражает меня, вызывает болезненные ощущения.

– Отец не давал мне ничего до этого момента. Если бы меня заботило, что значит этот номер, я бы отыскала телефон юриста, который подтвердил бы документ. Я уверена, если номер важен, то он сможет объяснить, что это значит. В конце концов, он был там, когда составляли документ, тебе не кажется? – «Говори потише. Она наверху. Не хочу, чтобы она услышала». Он тогда говорил обо мне или об Элли? Я думала, что обо мне, но теперь я уже не так уверена. Я вливаю в себя остатки вина и ставлю пустой бокал на стол, удерживая его от падения, которое может возникнуть по вине моей нетвердой руки. Так тихо без тиканья дедушкиных часов. Я больше не могу прятаться здесь, как делала раньше.

– Но он был твоим отцом, и оставил тебе немало. Ты же годами мечтала, чтобы твое прошлое было не таким, каким оно было. Я думал, вы с ним решили все вопросы. Элли сказала, что вы говорили всю ночь. Что вы даже не ложились спать.

А, вот где моя ошибка. В варианте, предоставленном Элли, мы даже спать не ложились, однако именно в постели отец завершил свою жизнь. Рука Антонио опускается на мою ногу, поглаживая ее. Но в пьяном угаре и во власти ран, нанесенных моим прошлым, я могу думать только о том, как бы мне хотелось, чтобы рядом со мной был именно Мэтт, человек, которого я едва знаю.

– Если тебе его не хватает, – продолжает он, – если тебе грустно, мы справимся с этим вместе. К тому же он оставил тебе все свое состояние.

– Но мне не нужно это состояние. А почему это ты так заинтересован? – говорю я, убирая его руку, отмахиваясь от него, как от мухи в летний день. – Я же говорила, я не хочу с ними связываться. Ни с ней. Ни с ним. Но ты так просто не отстанешь. Это потому что ты думаешь, что дело в деньгах? Думаешь, мы будем обеспечены до конца жизни, если будем претендовать на наследство?

Он скрипит зубами, размыкает губы. Чтобы не смотреть на меня, отворачивается в сторону.

– Ты не хотела так говорить. Я знаю, что ты не думаешь так обо мне. – Он оскорблен таким обвинением, и все же мой взгляд не смягчился. – Ты просто выпила лишнего. – Он забирает пустые бутылки и уносит на кухню. И хотя я понимаю, что несу какой-то бред, слова продолжают слетать с моих губ, вслед ему летят обидные подозрения.

– Это причина, по которой ты еще здесь? – кричу я. – Ради денег? Ты собирался уехать тогда, перед смертью моей матери. Не думай, что я не заметила сумку. Но вместо этого ты застрял тут, предполагая, что я вот-вот сорву джекпот. Что я смогу оплатить твой телефонный счет, заказывать тебе обеды на дом, – говорю это, вспоминая пятно от пиццы на кухонном полу. – Даже здесь, например. Когда ты в последний раз оплачивал счет? – И в этот самый момент я уверена, что обвинение не беспочвенно. Действительно, когда он в последний раз оплатил счет? Черт, я что-то не припомню. Стиснув зубы он стоит в дверном проеме, изо всех сил стараясь промолчать. Но я надеюсь, что он все же ответит, потому что сейчас я хочу, чтобы он меня ненавидел. Ведь только это улучшит мое самочувствие и оправдает мое затянувшееся молчание. Это докажет мне, что он использует меня точно так же, как использую его я. Я почти убеждаю себя, что он не заслуживает правды. – Даже когда моя мать умерла, ты не смог, собравшись с духом, предложить поехать вместе. Ты не знаешь, как поддержать меня. Все, что ты делал последние три года, – это жил за мой счет! Пользовался моими деньгами! Думаешь, ты настолько хорош? Думаешь, стоишь этого?

Он точно подлетает ко мне и в последнюю минуту сдерживает себя, ударив по бокалу, а не по моему лицу. Рука взмывает обратно в воздух, готовая к следующему удару, но он смотрит на меня сверху вниз, и позволяет руке упасть.

– Ну-ну, продолжай, если ты этого хочешь. Ударь меня. – Я поднимаюсь, вцепившись в его руку, которая неподвижна, как камень. – Ты думаешь, ты облажался, да? Потерял лучшее, что у тебя когда-либо было?

Но он даже не слышит мою последнюю фразу. Уже взвинченный, он наносит удар по второму бокалу, отправляя его вслед за первым. Вскрикнув, я съеживаюсь и смотрю на вздувшиеся от гнева вены на его висках. Капли вина кровавым пятном забрызгали стену, словно это все, что от нас осталось. Он несется к лестнице, выкрикивая что-то на итальянском. Я слышала эти слова раньше. Они значат «иди на хер».

Некоторое время я рисую в воображении нас, какими мы были несколько лет назад, когда все только начиналось. Он без рубашки, с мягкой тряпочкой для полировки в руках, водит ей по плинтусам так же бережно, как он обращается с моими шрамами. Тогда он бы остановился, посмотрел на меня, погладил бы руками, покрытыми древесной пылью. Даже к вечеру мускусный запах полированного дерева останется на моей коже. Правда ли, что он остался, только чтобы нажиться на том, что я отчаянно нуждаюсь в человеке, который бы меня любил? Теперь я уже не так уверена. Если бы только мы могли вернуться в те первые дни. Но это было давно.

Мое сердце продолжает часто биться, когда он приходит спустя десять минут, с парой теплых носков. Я наблюдаю, как он без единого слова вытирает вино и собирает осколки в совок. Он ощупывает стену и выглядит разочарованным. В самом себе, но также и во мне. Вероятно. Он кидает в меня носками, прошептав: «Лучше надень, чтобы не порезаться. Мы поговорим завтра», – и уходит наверх без единого звука.

Некоторое время спустя наедине с самой собой мне становится тошно, и я следую привычной схеме. Она примерно такова. Во-первых, взбесить его. Довести его до точки, когда он захочет меня ненавидеть. Захочет уйти от меня, упаковав вещи и забронировав билет. Следующее действие – заняться сексом, так называемая петля обратной связи со знаком плюс. Гнев провоцирует секс, который вызывает радость, которая вызывает гнев. Поэтому я иду за ним по лестнице, раздеваюсь и, скользнув под одеяло, начинаю поглаживать его по спине. Сперва он отстраняется, его мышцы напрягаются, но затем я шепчу:

– Прости меня, – и чувствую, как он расслабляется. Я протягиваю руки к его груди, трогаю его так, как он любит, в то время как по влажному летнему небу проносится первый раскат грома. Когда его кожа касается моей, вспышками передо мной возникают воспоминания вчерашней ночи: Мэтт надо мной, сжимает меня в объятиях. Его дыхание касается моего уха. Я отгоняю от себя эти образы.

Антонио поворачивается ко мне и гладит мое лицо. Однако вскоре его нежные прикосновения становятся грубее, пальцы, скользнув в мои волосы, обхватывают пряди, оттягивая голову назад. Но открыв глаза, я вижу лицо Мэтта.

«Нет, нет, нет. Антонио, Антонио, Антонио, – говорю я себе. – Думай об Антонио. С тобой сейчас именно он».

– Антонио, – произношу я вслух, прежде всего в качестве напоминания, но также стараюсь, чтобы это прозвучало страстно. Его мягкие губы скользят по изгибам моего искореженного тела. Однако оно не отвечает на его ласки, как раньше. Никакого трепета, никакого огня. Кровь в голову не ударяет. Я пытаюсь сосредоточить внимание на нем, пока он движется возле меня. Он целует мои губы, и лишь на секунду открывает глаза. Перехватывает мой пустой взгляд и отшатывается, как будто увидел нечто, чего никогда раньше не видел. Разворачивает меня, ставит на колени, оттягивая за волосы. От его движений мое бедро начинает болеть, шрамы горят, поскольку он давит на них. Я постанываю вроде как от удовольствия, но только потому что считаю, что должна.

Я не знаю – я такая деревянная, потому что у меня отходняк после наркотиков или из-за воспоминаний о прошлой ночи, однако я не чувствую никакого удовольствия, когда он ставит меня в свою любимую позу. Он знает, что мне больно стоять на коленях, как сейчас, но, несмотря ни на что, он продолжает вбиваться в меня. Импульсы боли проходят через мою ногу к животу. Я открываю глаза и вижу остатки разбитой картины, безвольно лежащие на полу. Слезы подступают к глазам, физическая и душевная боль смешались. Но его я не виню.

Этой ночью Антонио овладевает мною дважды. Оба раза он входит в меня сзади, будто я животное. Второй раз он будит меня, уже находясь на мне, почти внутри. Я издаю нужные звуки, нужные реакции. Улыбаюсь и глажу его кожу после всего, шепчу его имя, как актриса из фильма пятидесятых. «Антонио, Антонио». Но он не тот Антонио, которого я знаю. Это новый, карающий Антонио. Эгоистично удовлетворяющий свои потребности. Я взрастила в нем то, что ненавижу в себе. Впервые все для него, а я лишь сосуд, из которого он пьет. Мне намекают, каково это, когда ты лишний в чьей-то жизни. И я вспоминаю, как же это бывает больно.

Глава 22

Все было спланировано Элли, и тогда я действовала в соответствии с этим планом, потому что была в отчаянии. Она все еще сердилась на меня за ту кражу, и я так хотела вернуться к тому, что было раньше, когда она была моим героем, и мы были заодно. Ей тоже это было тяжело, как я думаю, потому что она спрашивала, что она может сделать, чтобы меня порадовать. Как бы желая все исправить. Так что во время наших тайных встреч по субботам я рассказала ей о Марго Вульф и о том, как та наезжала на меня с тех пор, как я в детстве воткнула ей карандаш в руку. Я думала, что это мой шанс заставить Марго расплатиться за прошлое, а также наладить отношения с Элли.

Я рассказала ей, что Марго пела в хоре. Что она играла на флейте. Что ее аккуратненькие водолазки сменились на мешковатые джемперы с напечатанным на них словом «Томми». Элли пояснила, что это и делает их дорогими. Еще я упоминала, что она носит черные стринги на физкультуру, которые даже ее друзья считают шлюховатыми. Что у нее до сих пор не начались месячные. И да, еще кое-что, за что я буду корить себя всю жизнь: все популярные парни в школе плели небылицы о том, что она фригидна, и никому из них не удавалось затащить ее в постель. Это только мне удалось воткнуть в нее хоть что-то.

Несколько недель я распускала слухи в соответствии с планом Элли. Есть же куча детей классом пониже, которые с удовольствием будут обмениваться слухами, чтобы временно поднять свой статус. Сплетня о том, что Марго намеревается заняться сексом на ближайшей вечеринке, распространилась быстро. К моменту, когда я закончила со слухами, было, как минимум, четыре, а то и пять парней, каждый из которых решил, что она нацелена именно на него. Джессика рассказала своей подружке Бэкки, которая рассказала Хейли, которая рассказала Саманте, которая встречается с Джеком, который в итоге рассказал Натану, что его собираются завалить. Ты только никому не рассказывай. Кто сказал Джессике? Ой, да какая-то девчонка. Вроде меня.

Было несколько, четыре или пять, версий этой истории; в некоторых из них говорилось, что Марго делает минеты. Кто-то предполагал, что она хочет в задницу, чтобы оставаться девственницей. Я не помню, что я сказала, кому я это сказала. Большая часть историй была придумана Элли, и я была лишь передаточным звеном. Про задницу, правда, была моя.

Несколько недель спустя в парке была вечеринка. Июнь, конец учебы, и вход был свободен для всех, кто хочет упиться дешевым сидром. Я почти струсила, когда время подошло, я боялась: как же у меня получится незаметно подмешать ей флунитразепам. Его дала мне Элли. Я и понятия не имела, что это, но она сказала, что это заставит Марго вести себя неадекватно, дико, и все будут смеяться. Мне было всего четырнадцать, я была девственницей. Что я могла знать?

Поэтому я следила за Марго, и улучила момент, когда она отставила бутылку на траву, чтобы поиграть в салочки со своей подружкой. Естественно вокруг была куча озабоченных наблюдателей. Поэтому я подмешала ей наркотик, когда никто не видел. Было темно. Никто не заметил меня. Никто никогда не видел меня.

Через полчаса она удалилась с Алексом Робинсоном, настоящим альфа-самцом среди наших ровесников. Он появился вновь через пять минут, полный самодовольства, вспотевший и румяный. Потом он указал на кусты, и туда пошел другой парень. Потом еще один. И еще. Хотела бы я рассказать вам, как я вмешалась. Раскаиваясь в содеянном. Сожалея, что ее поимели, по меньшей мере, четверо парней, если верить им на слово. Но я ничего не делала. Просто смотрела с безопасного расстояния, а потом смеялась с Элли несколько недель подряд.

Марго получила прозвище Марго-гоу-гоу, и постепенно Одноногая Айрини забылась. Я даже подружилась с ней после всего, когда другие девчонки не хотели с ней тусить, заявляя, что она шлюха. Я была героем для нее, и мне было от этого весьма неплохо. Я извинилась за тот случай с рукой, и она сказала, что это не важно, что даже не было больно. По делу этой вечеринки даже вели полицейское расследование, но парни сказали, что это все хвастовство. Что никто на деле не сделал ей ничего. Но и Марго, и я знали, что это не так. Полиция обследовала ее в поисках доказательств, но прошло слишком много времени. Они взяли кровь, однако токсикологический анализ был чист. Еще бы.

После того как в дело вступила полиция, люди постепенно простили Марго, поверили, что, вероятно, ее действительно изнасиловали. Теперь настал черед парней. Учителя занижали им оценки, за малейшие провинности выгоняли из класса. То, что их никто и не обвинял, не играло роли. В конечном счете, Марго снова стала популярной. Все любят жертв. И она вытянула меня за собой, и я тоже стала популярной. Мои оценки улучшились. Тетя Джемайма хвалила меня, говорила своим друзьям, что, мол, думала, я никого не слушаю, но вот она, наконец, достучалась до меня. Что я наконец-то научилась вливаться в общество. Что я не конченая Харринфорд. И кто сделал все это возможным? Конечно же, Элли.

Осознание того, что натворила с этой девушкой, придавило меня, когда я была гораздо старше. Я потеряла связь с Марго, когда мы закончили школу, но часто думала, не отыскать ли ее, не рассказать ли ей, что тогда случилось. Однажды я даже обнаружила, что стою перед магазином одежды, где она работала, охваченная желанием признать свое участие в разрушении ее жизни. Но я струсила, даже не вошла в магазин.

Антонио не было дома два дня, он даже не звонил. К тому времени, когда я проснулась на следующий день после приезда, он уже ушел. Я оставила восемь сообщений с нового номера, и еще восемь – со старого. Он не отвечает и не хочет меня видеть. Но он не так уж много взял с собой, так что я уверена, что он вернется. Я очень надеюсь, что он вернется. Хотела бы я исправить все то дерьмо, что натворила, и сделать так, чтоб он вернулся. Иначе чем мне еще заняться? Было бы хорошо заставить себя пойти на работу, но я не могу. Вот бы я могла не втыкать карандаш в руку Марго Вульф, а вместо этого просто сказать, что нарисованная ей картинка очень милая, и попытаться стать ей другом. Но когда что-то случилось, уже нельзя повернуть время вспять, и ты просто должен найти путь вперед, несмотря на хаос, оставленный в прошлом.

Глава 23

Поздно ночью на четвертый день я слышу скрежет ключей в замочной скважине. Узнаю тяжелые ботинки Антонио, он вытирает их о половик, а потом идет на цыпочках по коридору, стараясь не разбудить меня. Я поворачиваюсь на диване, хватаю пульт от телевизора и пытаюсь делать вид, что я и не заметила, как он уходил. Переключаю каналы, в это время он подходит к входу в гостиную. Сперва он ничего не говорит, но я чувствую его взгляд на себе и стискиваю зубы, чтобы лицо не расползалось в нервной улыбке. Первая моя мысль: «Слава богу, это закончилось». Как же быстро я позабыла, что такое одиночество.

Дождь почти не прекращался с тех пор, как он ушел. Утихал и вновь начинался, постоянные грозы. Одну минуту светит солнце, в следующую – опять дождь. Я выходила из дома лишь один раз, за новым телефоном. Краем глаза я вижу, что он стряхивает свой дождевик. Дождевик новый. Интересно, думаю я, он потратил мои деньги, чтобы купить его? Но я напоминаю себе, что делала вещи и похуже, и прикусываю губу.

– Здравствуй, – говорит он. Я переключаю канал, игнорируя его. Я уже так много прокрутила, что теперь добралась до богословских каналов, где вечно или кто-то спасается, или кто-то спасает. Люди падают друг на друга, прижимаются к полу пред могуществом Господа. Помнится, тетя Джемайма как-то водила меня к целительнице, надеясь, как она говорила, помочь мне с моим бедром. Но целительница все вещала о зле, которое сидит во мне, и о том, что она его изгонит и избавит меня от страданий. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что они пытались провести сеанс экзорцизма. После всего тетя сказала, чтобы я ничего об этом не рассказывала, поэтому, разумеется, тем же вечером я рассказала все дяде Маркусу. Они поругались, и она не разговаривала со мной целый месяц. Больше она меня туда не водила.

Антонио делает шаг ко мне, и я начинаю щелкать пультом с удвоенным энтузиазмом, наставив его на телевизор. На экране появляется анонс фильма канала для взрослых «Фри вью»: грудь и пухлые губы крупным планом. Выключаю телевизор и откладываю пульт.

– Прости, что не звонил, – говорит он, проходя по комнате. Его черные, как мазут, волосы насквозь промокли, плечи виновато опущены.

– Ты видел мои сообщения? – спрашиваю я. Он кивает. – Где ты был? – Эротические картинки из телевизора приходят на ум, и я представляю его в каком-нибудь сомнительном стрип-клубе, он разбрасывается моими деньгами, а потом в какой-нибудь комнате на задворках ему отсасывают. Тошнота подступает к горлу, поэтому я тянусь к почти пустому бокалу вина и допиваю остатки. Если игнорировать то, что делала я сама, подобное событие меня бы очень задело. Я вижу, как он оглядывает пустые бутылки у моих ног, их три или четыре. А может, пять или шесть. Ничего не говоря, он просто садится рядом со мной.

– Прости, что ушел. Я был очень зол. Теперь я успокоился и не хочу огорчать тебя. – Я в первый раз смотрю ему в лицо. Глаза запали, мешки под ними глубокие, темные, как размазанная подводка. Даже его длинные ресницы не в силах их украсить.

– Где ты был? Прошло четыре дня.

– В Италии. – Он усаживается поглубже на диван и поворачивается лицом ко мне, а его корпус остается повернутым в другую сторону, как будто бы он готов в любую секунду быстро ретироваться.

– В Италии? Четыре дня? – Я ставлю бокал рядом с его бумажками-исследованиями, которые до сих пор лежат на столе. – Зачем?

– Я не мог здесь находиться. С тобой. Когда ты вернулась, я был так рад. Я так хотел тебе помочь, позаботиться о тебе и думал, быть может, это начало чего-то нового. – Он дотягивается до бумажек и сгребает их в кучу. – Но ты была все такая же. И ты права, я собирался уехать от тебя. Я не хотел больше оставаться здесь, ругаться да трахаться. Только этим мы все время и занимались. – Он уже плачет, смахивая слезу с щеки. Он плачет при мне не в первый раз. – У нас все было так хорошо, Рини. С тобой было так здорово. Но стоило мне предложить тебе создать семью, ты изменилась. – Он приближается ко мне, решаясь дотронуться до моей руки. Я не отталкиваю его. – Я хочу обычную жизнь, Рини. Брак и детей. Я хочу их с тобой. Я вернулся, чтобы сказать тебе это. Я дам тебе время. Помогу тебе, чем смогу. Но я хочу, чтобы ты была честна со мной. Меня не волнует твое прошлое или проблемы, которые могли быть у тебя или у меня. Я смогу сделать сегодняшний день точкой отсчета. Первым днем. Если этого захочешь ты. – Я уже даже не знаю, сколько еще раз я должна начинать свою жизнь сначала. Я как чертова кошка. Он прерывается, делает вдох, и после, как будто считая, что недостаточно хорошо показал, как он непоколебим в своем решении, спешно добавляет:

– Но ты должна действительно этого хотеть.

Беру со стола одноразовый телефон, купленный в аэропорту, и кидаю его в корзину для мусора. Это ничего не значит, по сути, потому что я просто переместила его со стола. Но это символичный жест. Он значит, что я отбрасываю старую жизнь, старые связи и восемь из шестнадцати вызовов, на которые Антонио не ответил. Где-то на той сим-карте есть контакты Марго Вульф. А еще этот номер знает Элли. Он понимает мои действия, пододвигается ближе, сжимает меня в крепких объятиях. Я должна бы почувствовать облегчение, но почему-то оно не наступает.

На скорую руку он делает пасту «карбонара», и время, пока он готовит, я трачу на то, чтобы проверить свой денежный счет онлайн. Выясняется, что в то утро, когда он уехал, со счета было снято триста сорок фунтов. Что подразумевает, как дождевик, так и билет в Италию, оплатила я, без всякого сомнения. Это имеет значение, но не настолько, чтобы поднимать этот вопрос и ссориться, возвращаясь обратно к теме «Я тебя поддерживаю». Мы сейчас идем по тонкому льду, и я не хочу быть тем, кто его проломит, и наблюдать, как мы тонем. Я не готова к его уходу. Что, черт побери, мне тогда делать? Быть одной прекрасно, если ты никогда не знала другого, но теперь я знаю и не могу вернуться к режиму «работа-сон-повторить». Возможно, со временем наши отношения наладятся. Если нет, то, вероятно, я стану сильнее и смогу идти вперед и без него.

Поэтому я сажусь, улыбаюсь, жду еды. Он говорит мне, что дни без меня были ужасны, и я отвечаю ему тем же, что, в общем-то, совпадает с правдой. Мы едим, и вдруг он смотрит на меня таким взглядом, который обычно ведет к поцелуям. Он целует меня, и мы оказываемся в постели. Теперь все вернулось на свои места: Антонио нежен со мной, потому что я хрупкая, рукой он гладит мои шрамы. Потом я встаю, чтобы взглянуть на бедро в зеркало, думая о том, что линии будто бы принимают некую форму, которую я не замечала раньше. Я знаю, что это просто из-за расположения, где они изуродовали мои кости и зафиксировали сухожилия, но они выглядят, как изгиб крыльев бабочки, плавная V-образная линия, а по центру вырезано брюшко бабочки. Я смотрю на разбитую мной картину и говорю себе, что завтра уберу ее.

Некоторое время спустя встает Антонио и подметает оставшееся стекло с пола. Он убирает картину в ящик, зная, что она важна, раз я привезла ее с собой. Он как будто читает мои мысли. Гроза все бушует за окном, но, по меньшей мере, гроза здесь, внутри меня, стала утихать. Этой ночью мы засыпаем вместе, в руках друг у друга, и я думаю о том, что рада его приходу. Мы не спали так много месяцев, и я задумываюсь, неужели демоны внутри меня, наконец-то, нашли выход наружу?

Глава 24

На следующий день после завтрака Антонио объявляет, что собирается открыть бистро, о котором всегда мечтал. Он много говорил об этом. Он рисовал в своем воображении небольшое местечко, потертые столы, дорогие белые скатерти. Как в Риме. Стаканы из переработанного стекла и серебряные приборы, разве что вида на Колизей не хватает.

– Половину мне дадут в банке, половину я накопил. – Он натыкает на вилку тонкий ломтик полосатого бекона и дополняет его яичницей. Вспоминаю яичницу Джойс и то, какой соленой она была. Усмехаюсь, представив, как Элли доводит ее теперь, будучи хозяйкой дома.

– Отличная идея, – говорю я, испытывая некоторые сомнения насчет кредита и сбережений. Но вновь, будто читая мои мысли, Антонио встает и показывает мне бумаги из банка. Пока я просматриваю их, он ворует из моей тарелки кусочек бекона. На столе стоит гвоздика в узкой вазе, так понимаю, это он ее сюда поставил.

– Я оформил кредит, пока тебя не было, – говорит он, причмокивая, облизывая пальцы. – В первый день, когда я думал, что все кончено.

Я улыбаюсь, тянусь к нему, целую, я не особенно вчитывалась в бумагу, что он мне дал. Сперва отшатнувшись от удивления, он постепенно расслабляется в поцелуе.

– Яичница отличная. Если ты будешь подавать ее, уверена, все получится.

Потом мы сидим вместе на диване, прижимаясь друг к другу, и смотрим канал «Дискавери». О львином прайде, и том, как выживают в нем молодые особи. Позже он готовит пасту с песто и курицей, и мы едим ее, держа тарелки на коленях, укутанные пледом, который мы притащили со второго этажа, после того как занимались любовью чуть ранее. Да, именно этим мы и занимались. Чудесной, заботливой и нежной любовью. Той, от которой я воротила нос, хотя только она умеет заживлять старые раны. Из которых, в конце концов, я вся и состою. Или, по меньшей мере, те, которые, по словам моего отца, я разбередила.

Но такое ощущение, что мы следуем сценарию, придуманному для какого-нибудь телевизионного фильма, о том, как исправлять ошибки и делать вид, что все в порядке. Мы постоянно улыбаемся друг другу, когда не знаем, что сказать, держимся за руки, оставаясь на расстоянии. Но он старается, и на этот раз, думаю, стараюсь и я. Этого пока достаточно. В итоге мы засыпаем.

Я просыпаюсь, только когда слышу раскат грома. Значительной силы удар проходит по дому, вызывая вибрацию. И вот снова, такой же звук, и я понимаю, что это вовсе не гром. Это кто-то громко стучит в дверь. Я смотрю на телефон. Одиннадцать часов семь минут. В такое время добрых вестей не жди. Расталкиваю Антонио, и мне становится тошно от мысли, что это может быть Элли. Так похоже на ночь, когда она позвонила, сообщив, что наша мать умерла.

– Что такое? – бормочет он, после чего-то неразборчивого на итальянском. Стучат снова.

– Дверь, – шепчу я. Он смотрит на свои часы, встает, натягивает футболку. Поправляет боксеры и их содержимое. Я съеживаюсь под одеялом, прислушиваясь. И хотя слов не разобрать, я слышу тон беседы и сразу же понимаю, что она не из легких или обыденных. Но также я понимаю, что это не Элли, и чувствую облегчение.

Я надеваю домашнюю рубашку, и меньше чем через минуту Антонио возвращается в гостиную с двумя людьми. Они останавливаются. У вошедшей женщины – угловатое лицо, похожее на кубик Рубика и лишенное макияжа. Уши посажены очень низко, как будто бы они сползли, растаяли. Она улыбается мне, но я знаю, что в этой улыбке нет тепла. Она формальна, что-то вроде: «Ну, я в вашем доме, поэтому надо хотя бы казаться вежливой». Мужчина рядом с ней крупный и непропорциональный практически по всем параметрам. И мне сразу становится понятно, что они из полиции.

– Добрый вечер, доктор Харринфорд. Я детектив Форестер, а это – детектив МакГуайр. Мы должны задать вам пару вопросов о вашей сестре, Элеанор Харринфорд.

Я осматриваю комнату и провожу анализ, как она выглядит. Начнем с бутылки вина на столе, которую по форме легко спутать с шампанским. Два пустых стакана. Беззвучным фоном сменяются картинки на телевизоре, а у меня, очевидно, вид человека, у которого недавно был секс. Счастливая пара, нет проблем. Но это полиция, и они хотят расспросить меня о сестре. Это значит, что они, вероятно, знают, что мои родители только что умерли. Следовательно, они, вероятно, знают и то, что мне светит большой куш. Возможно, их вызвала Элли, и меня вдруг охватывает страх, и он не приводит меня в восторг: все это напоминает празднование.

– Хорошо. Чем мы можем помочь? – Тут же вступается Антонио. Приятно, что попытался, но что он может сделать в этой ситуации? Он никогда даже не видел Элли.

– Что с моей сестрой? – спрашиваю я несколько устало. Я произношу это будничным тоном, тоном родителя неуправляемого ребенка, который привык к визитам полицейских. «Ох, что там натворила наша Элеанор на этот раз? В какую передрягу попала? Проткнула карандашом руку маленькой девочки? Батюшки, ну и проказница».

– Ваша сестра объявлена пропавшей, и мы сотрудничаем с Эдинбургом, чтобы выяснить ее местоположение. Последний раз ее видели два дня назад в Хортоне, деревне, где она живет. Других случаев не было зарегистрировано, ни в деревне, ни в городах неподалеку. Она не была и дома. – Детектив МакГуайр еще даже не говорил, но он рассматривает детали вокруг. Нет ни семейных фотографий, ни безделушек на комодах. Книги или на медицинскую тематику, или какие-то нездоровые. Анестезия. Карманный справочник по анестезии. Обезболивание. Могилы для живых: практика захоронения в Андах. Фармакологический успех! Убийства ради компании. Такими темпами у меня отыщется и пособие о том, как убивать и прятать тело.

– Но вы не просто полицейские, проводящие обыск. Вы в штатском, – говорю я, зная, что атмосфера накалилась и без того. Мысли носятся в моей голове, и практически при любом раскладе я не в лучшем свете.

– Полицейские в форме тоже проводят обыски сейчас, доктор Харринфорд. Можете не сомневаться. Но вы правы, мы из CID, отдела уголовных расследований. – Антонио делает то, что делает: переминается с ноги на ногу, думая, что это выглядит непринужденно, но он делает так, только когда нервничает. – Последний раз вашу сестру видел владелец трактира… – Она прерывается, листает черный блокнот. – «Зачарованный лебедь». Она бежала по кладбищу поздно ночью под дождем. С тех пор ее не видели. Учитывая то, что произошло на прошлой неделе, мы пытаемся представить схему ее передвижений. Есть совершенно неподтвержденные сообщения о проблемах с психикой, так что мы бы назвали ее уязвимым человеком. – Почти рассмеявшись, я вовремя остановила себя. Кажется, скрыла это, но боюсь, глаз копа ничего не упустит. – Вы что-то находите смешным, доктор Харринфорд?

– Простите, я не хотела смеяться. Просто… Я никогда не слышала, чтобы об Элли кто-то отзывался как об уязвимом человеке. – Я беру себя в руки, натягиваю плед повыше. Были бы на мне хотя бы трусики. – Обычно как раз наоборот. Так чем я могу помочь?

Детектив МакГуайр перехватывает эстафету. Он делает шаг вперед с такой легкостью, как будто бы они это репетировали:

– Мы понимаем, что не так давно ваша семья столкнулась с утратами.

– Может быть, я поставлю чайник? – прерывает Антонио. Разговор прерван его словами, это сравнимо с молнией, сверкнувшей на небе. Гром последует только через секунду.

– С молоком, без сахара, – говорит детектив Форестер.

– То же самое. Спасибо. – МакГуайр поворачивается ко мне и сцепляет руки. – В тяжелые времена все существующие проблемы усугубляются. Мы понимаем, что вы только что потеряли обоих родителей. Наши соболезнования.

– Спасибо, – отвечаю я довольно холодно. Я должна пытаться выглядеть несчастной, как будто мне сейчас непросто, но кажется, некоторые реакции уже слишком хорошо отточены, чтобы изменять их по желанию.

– Я уверен, вам непросто, но хочу спросить насчет вашей матери. Какова была причина ее смерти? – продолжает он.

– Думаю, рак.

– Вы не знаете, как умерла ваша мать? – вставляет детектив Форестер, косо взглянув в мою сторону.

Я делаю паузу, сглатываю.

– Я верю, что это был рак, но не видела медицинского заключения и не говорила с доктором.

Детектив Форестер осматривает книги, встает и расхаживает после того, как обратила внимание на мое безразличие. Она достает «Фармакологический успех!» и листает страницы.

– Вы же сама доктор, не так ли? – Я киваю. – Вам не было интересно? – Она ставит книгу обратно и смотрит по сторонам, на отсутствие личных вещей. – Давайте взглянем на это так. Если кто-то из моей семьи будет замешан в преступлении, я захочу узнать, что произошло. Узнать детали, какие факты уже известны, какие гипотезы выдвинуты. Потому что так работает мой мозг. Моя работа – быть любопытной. Подозревать. – Она вытягивает «Убийства ради компании», биографию серийного убийцы Денниса Нильсена, человека, который хранил тела своих жертв, чтобы ему было не так одиноко. Без единой эмоции на лице ставит ее обратно. – Я бы предположила, что вам, как врачу, должно быть интересно узнать, от чего умерла ваша родная мать.

Я заправляю волосы за уши и смахиваю челку с глаз. Антонио возвращается в комнату с подносом чая. Я тянусь за своим, крепко придерживая плед.

– У нас были не очень хорошие отношения, – предлагаю ответ я. – Их нельзя назвать нормальными отношениями матери и дочери.

– Да, мы понимаем, вас удочерила тетя.

– Нет, не удочеряла. Я просто жила с ней.

– Почему?

– Почему не удочерила или почему я жила с ней?

– И то, и то, – говорит детектив Форестер.

– Я не знаю. – Антонио садится рядом со мной, берет мою руку в свою. – Я стала жить с ней с возраста трех лет. Никто никогда не объяснял мне конкретных причин.

– И вы никогда не спрашивали? – Я пожимаю плечами, показывая таким образом, что у меня нет ответа на этот вопрос. – Вы не слишком-то любопытны, не так ли? Мы уже говорили с вашей тетей. Она сказала, что ваша мать не могла справиться с двумя детьми, что это было тяжело для нее. Предполагаю, сейчас это называется послеродовая депрессия. – Антонио гладит мою руку, радуясь, что теперь знает правду. Но я-то знаю, какая это ахинея. Чушь собачья, в которую до сих пор рада верить тетя Джемайма. Интересно, они хоть понимают, что тетя Джемайма не приезжала на похороны, но я не спрашиваю, будучи уверена, что этот вопрос только подбросит дров в огонь подозрений.

– Думаю, да, – соглашаюсь я. – Послеродовая депрессия. У нас и не было практически никаких отношений. Мы не разговаривали, не обменивались письмами. Для нее словно меня не существовало. Поэтому, когда она умерла, я не спрашивала. – Я не стала сообщать о своих гипотезах насчет роли Элли в этой истории.

– Позвольте, я восстановлю картину, – говорит Форестер, забирая кружку и присаживаясь. – У вас не было отношений с матерью. Ровно как и с отцом. – Она ждет от меня подтверждения, и я быстро киваю головой. – Как вы узнали о смерти своей матери?

– Элли позвонила мне. – Они выглядят озадаченными. – Элеанор. Сестра.

– И что вы сделали?

– Я поехала на похороны.

МакГуайр следует примеру Форестер и тоже берет свою кружку.

– Итак, вы бросили все и полетели на похороны? – спрашивает он.

– Да.

– Я убираю свою руку из руки Антонио.

– Хотя вы не общались со своими родителями.

– Можно и так выразиться.

Несколько болезненно слушать о своем прошлом как о скоплении сухих фактов. Ощущение такое, будто мы каким-то образом отрицательно воздействуем на него, умаляем значимость. Это делает мою историю глупой: маленькая девочка срывается с места, чтобы оплакать свою мамочку, которой никогда не была нужна. Должно быть, я выгляжу ужасно жалко в их глазах.

– По-видимому, вы поехали, чтобы поддержать сестру?

– Да, думаю, можно сказать так. – Это не совсем правда, но то, что я поехала туда, чтобы узнать, почему они никогда не хотели меня видеть, звучит до невозможности убого, и я не могу заставить себя признаться в этом. Особенно когда я только что согласилась с версией тети Джемаймы о том, что меня отдали из-за послеродовой депрессии. – Я поехала туда, потому что хотела поддержать Элли.

– Элеанор Харринфорд.

– Да.

– И какой вы ее обнаружили по приезду? Каким было ее душевное состояние? – Они синхронно делают по глотку из своих кружек.

– Я не психолог, откуда мне знать?

Форестер смотрит на МакГуайра чуть поджимая губы, на щеке появляется небольшая морщинка, похожая формой на мои шрамы. Она приподнимает брови так, что я думаю, что она уже отметила мою хитрость. – Нет, доктор Харринфорд, – говорит она раздраженно, – вы не психолог, но вы ее сестра. Вы ее знаете. У вас одна кровь. Вы можете определить, что она плачет, грустная, веселая, воодушевленная. Это вполне простые эмоции, доктор Харринфорд.

– Она была нормальная. – Они оба наклоняют головы в мою сторону, как будто я только что объявила, что она иногда превращается в пришельца. – Элли не такая, как большинство людей. Я не хочу очернить ее, но она не казалась особенно расстроенной произошедшим. Во всяком случае, насчет матери. Если бы вы знали Элли…

– Итак, – прерывает она. – Элеанор Харринфорд была в приемлемом состоянии после смерти вашей матери. Не приняла это слишком близко к сердцу. Что вы делали вместе перед похоронами, что позволило вам судить, что она находилась в приемлемом состоянии? Как вы, если так можно выразиться, справлялись с потерей?

Я перебираю в голове события. Наши действия выглядят нехорошо, из-за них мы обе выглядим бессердечными и хладнокровными. Сейчас я ненавижу ее больше, чем когда-либо. Куда, черт ее дери, она подевалась?

– Ничего особенного. Простые вещи. Гуляли. Ужинали. После похорон я уехала.

– Простые вещи, хм. – Она раздраженно втягивает воздух и хмыкает, как сделала бы и я, если бы смотрела на странную сыпь, пытаясь определить, что вижу, сохранив умный вид. – Но вы уехали не сразу же после похорон, правда?

– Да. Не сразу. – Она не сводит с меня глаз, ожидая, что я продолжу. – Я осталась еще на ночь.

– Где?

– В доме. – Первая откровенная ложь. Я хорошо вру, это известный факт. Но полиции? При допросе о пропавшем человеке? Об «уязвимом» человеке. Они обмениваются взглядами, и мне становится некомфортно, потому что у них, похоже, были иные сведения. Антонио тоже замечает это и обращает свое внимание на меня. – Мы уходили на некоторое время в ту ночь. Немного выпили. Думаю, все произошедшее было для нас как-то слишком.

– Вместе с мистером Гатри и мистером Ватерсоном. – Антонио рядом со мной застывает, в его крови закипает ревность. Конечно, то, что я не сказала ему ничего про Грега и Мэтта, только ухудшает ситуацию. Автоматически вызывает подозрения.

– Да, – говорю я. – Это друзья моей сестры, – добавляю, надеясь отделить их от себя.

– И на следующее утро вы уехали?

– Да. – Я знаю, к чему все идет. Чувствую. Как будто смотрю на грузовой поезд, фары которого светят мне в глаза, потому что я стою на путях. Как будто он приближается, гудит, и все же я не в состоянии бежать.

– Сразу после смерти вашего отца. – Я киваю. – Как Элеанор приняла эту новость?

– Она была расстроена. Я бы сказала, она плохо это восприняла.

– Когда она звонила вам по поводу матери, вы бы сказали, что она была расстроена? Или она казалась спокойной?

– Она была спокойна.

– То есть логично предположить, что она была больше расстроена смертью вашего отца.

– Пожалуй.

Детектив Форестер скрещивает руки.

– Выходит, она звонит вам, спокойно и предположительно нормально справляется с утратой матери, и вы спешно садитесь на самолет, потому что, как вы говорите, хотите поддержать ее. Однако когда умирает ваш отец и Элеанор выглядит несчастной, вы забираете ее машину и уезжаете. Мы обнаружили машину в аэропорту, серый «Мерседес», номер KV58 HGG. Это верно?

– Я не знаю, какой у нее номер, но да, я взяла ее машину. Я хотела сбежать.

– От Элеанор? Сестры, которую вы приехали поддержать?

– Простите, офицер, – вмешивается Антонио. – Но какое это имеет отношение к исчезновению Элли?

– Мы просто пытаемся понять ход ее мыслей, – вмешивается детектив МакГуайр. – Кроме того, мы обнаружили ее автомобиль с ключами в замке зажигания. – Он поворачивается ко мне: – Думаю, вы согласитесь, что мы обязаны считать этот факт немаловажным. Так вы подтверждаете, что это вы взяли машину?

– Да, я.

– Что ж, это избавляет нас от просмотра сорока восьми часов записей с камер видеонаблюдения, – шепчет он Форестер.

– А вы, мистер Молинаро? – спрашивает детектив Форестер. – Где были вы, когда все это происходило.

– Я был здесь. Айрини предпочитает заниматься такими делами одна. Она не хотела, чтобы я встречался с ее семьей.

– Почему так, доктор Харринфорд? – спрашивает Форестер, глядя на меня.

– Вполне очевидно, что у меня сложились с ними не самые хорошие отношения. Вы упоминали, что у Элли некоторые проблемы с психикой.

– Нет, вообще-то мы сказали, что нет ничего, кроме отдельных сообщений. Я уверена, вы, как врач, прекрасно понимаете, что мы не можем обсуждать с вами ее историю болезни. Однако, просто для ясности: мы проверяли, и в истории болезни не было указано ничего важного.

– Но что-то должно быть, я знаю точно. Элли сама мне говорила, что она какое-то время провела в психиатрической больнице.

– Мы не имеем права обсуждать это дальше.

– Но это важно. Именно поэтому я не хочу видеть ее в своей жизни. С ней очень трудно. – Стоило только сказать это, и я понимаю, как это отвратительно звучит, учитывая, что пытаюсь выставить себя участливой сестрой. – Я просто предпочитаю, когда есть дистанция. Так лучше для нас обеих, – вру я.

– И все же вы поехали туда, чтобы поддержать ее, – говорит Форестер уж слишком саркастично. – А дальше?

– Мы были здесь. Я не ходила на работу, сказавшись больной. Вместо этого мы просто оставались дома. Нам нужно было провести время вместе. Чтобы восстановиться после разлуки.

– Ну, похоже, у вас это вполне получилось, – улыбается детектив МакГуайр, вставая.

Детектив Форестер, которая здесь, судя по всему, выполняет роль злого полицейского, следует за ним.

– Постарайтесь быть на связи ближайшие дни. Скорее всего, у нас возникнут новые вопросы.

Они идут к двери, я провожаю их, обернувшись пледом.

– О, и еще кое-что, – говорит Форестер, когда ее напарник открывает дверь. Хлынувший снаружи поток дождя мочит уличный коврик. – Джозеф Уитеррингтон. Вам что-нибудь говорит это имя?

На секунду я задумываюсь, прежде чем ответить:

– Нет. Я никогда не слышала его раньше.

Она улыбается.

– Понятно, спасибо. Постарайтесь не волноваться. Каждый год мы получаем больше семи тысяч сообщений о пропавших людях. Большинство возвращаются целыми и невредимыми. На деле некоторые даже сами предпочитают считаться пропавшими, особенно когда чувствуют угрозу и опасность.

– Я не думаю, что кто-то угрожал Элли, – говорю я. Они ничего не говорят, только быстро переглядываются.

Детектив Форестер улыбается мне той же фальшивой улыбкой, какая была на ее лице вначале. Застывшая, официальная и такая же неприятная, как моя собственная.

– Большинство в итоге возвращаются.

Глава 25

Антонио уже не спит, когда я пробуждаюсь ото сна про Роберта Нила. Он сидит на кровати, лампа включена. Я смотрю на часы, замечаю краем глаза ночное небо. 3:01.

– Ты не спишь, – утверждаю я очевидное, а он сидит неподвижно, уставившись в стену.

– Не могу заснуть. Все время думаю о твоей сестре. – Он тянется в сторону и достает бутылку воды. Он, видимо, спускался вниз за ней, потому что, когда я засыпала, бутылки еще не было. – Тебе снились сны.

– Как ты узнал? – Протягиваю руку, он передает мне воду.

– Ты бормотала во сне, пару слов.

Делаю глоток, стираю рукой капли с губ.

– Что я говорила?

– Что-то про вора. Или Роберта? Не знаю. Невнятница.

– Невнятица, – поправляю его я. Он так делает постоянно, снова и снова, когда пытается использовать незнакомые слова. Повторяет их, как попугай, и не всегда правильно. Не признает исправлений или ошибок. Я отдаю ему бутылку обратно. – Как думаешь, что с ней случилось?

– Не знаю. Не забывай, ты никогда не давала мне встретиться с ней.

– Ну, ты хотя бы поговорил с ней. – Он выглядит удивленным, резко поворачивает голову ко мне. – По телефону, перед тем как я приехала. Что ты думаешь о ней? Какой она показалась по голосу?

Он делает вдох, как будто пытается определиться.

– Она казалась маниакальной. Перевозбужденной. Я думал, возможно, это потому, что вы восстановили отношения, и что твои отношения с отцом улучшились. Но, похоже, это не так. Судя по твоему поведению. То есть я думаю, быть может, она просто сумасшедшая.

Я не подвергаю сомнению его выводы.

– Но куда она могла уйти? И почему она ушла? У нее теперь есть целый дом.

– Ну, вообще-то, он твой. – Он жадно пьет воду и ставит ее обратно. Я размышляю о доме, который теперь мой, задаваясь вопросом, что мне с ним делать. – Ты никогда ничего не рассказывала мне о ее прошлом. О том, что она больна. Ты говорила, что она сумасшедшая, но это может значить все что угодно. Я не думал, что она в самом деле больна. – Он смотрит в другую сторону, опуская взгляд, а потом, моргнув, – в окно, на усыпанное звездами небо. Гроза прошла и оставила после себя прекрасный вид. Идеальные мерцающие звезды. Чистые, словно бриллианты. – Жаль, что ты не сказала мне раньше. Лучше бы я знал, то она на самом деле больна.

Я пожимаю плечами.

– Какая разница?

Он снова опускает взгляд.

– Никакой теперь. Но расскажи мне что-нибудь о своем прошлом. Раньше оно всегда было под запретом, но мне кажется, мы прошли этот этап. Мне нужно, чтобы ты рассказала что-то о ней. Чтобы лучше понять ситуацию.

– Что, например?

– Что угодно. На твой выбор.

Я рассматриваю варианты с Марго Вульф и Робертом Нилом, но понимаю, что ни один из них не выставляет меня в выгодном свете. Поэтому я останавливаюсь на другом, более позднем, когда я поняла, что Элли за человек. Поднимаясь в сидячее положение, я не стараюсь прикрыть себя, потому что сейчас я в пижаме. После ухода полиции мы больше не занимались сексом.

– Однажды, перед тем как я пошла в университет, она сказала мне, что поведет меня гулять, чтобы отпраздновать это. Мне все труднее было рядом с ней: ее мысли и действия становились все более и более эксцентричными. Она говорила, что у нее еще никогда не было сестры, поступившей в университет, что мне показалось странным, потому что у нее и сестра-то была одна – я. Но она сказала, что мы должны как-то это отметить. Поэтому мы пошли в паб, курили сигары и пили до одурения. Мне было восемнадцать, и я не умела пить. Мое бедро было все еще не в порядке, и у меня был отвратительный вкус в одежде, даже для две тысячи первого. Слишком цветасто, слишком много джинсы. Элли была одета в синие сапоги на платформе, бархатные, высотой до колена, белые шорты и красный топ из латекса, ходячий британский флаг. Все ворованное. Она взяла меня с собой в клуб, темное место с мигающим светом и веселой музыкой в стиле хаус. Куда бы она ни шла, ее руки были подняты в воздух, и размахивали в разные стороны в такт музыке. К четырем часам утра я была никакая. Готовенькая. Я не была на колесах, как все остальные, поэтому просто завалилась на ближайший диван. Она всю ночь принимала наркотики, и к восьми часам, когда все уже уходили, она все еще была активна. Руки вверх, «У-ху!» – Я повторяю это движение, как будто я сейчас там, смотрю, как Элли забывается в музыке. Он сочувственно улыбается. – В итоге все закончилось тем, что вышибалы вытащили ее наружу, практически вышвырнув из клуба, я последовала за ней. Я провела с ней лето, жила в квартире, которую она сняла, чтобы быть ближе ко мне. После той ночи она спала почти неделю. Время от времени просыпалась. У нее были периоды мании и депрессии: то она плакала из-за того, что ее выгнали из клуба, то строила планы на новые тусовки, которым не суждено было сбыться. Даже много дней спустя она продолжала злиться, кричать, что это было нечестно, так не должно было быть, что это была не ее вина. Я относила это к действию наркотиков, считая все это весьма диким, знаешь, поскольку я была еще ребенком, и думала, что только вот этот ненормальный человек меня по-настоящему любит. Однако я также стала осознавать, что она на меня плохо влияет. Я знала, что, если я стремлюсь к нормальному будущему, надо прекратить совместную жизнь с Элли. Я не ненавидела ее. До сих пор не ненавижу, хотя иногда пытаюсь убедить себя в обратном. Но я не могла и оставаться. Поэтому однажды я просто улизнула от нее, пока она спала.

– Она преследовала тебя?

Я тянусь к прикроватному столику и беру сигарету.

– Да. Но я сказала ей, что поступаю в Лидский университет. Она поехала искать меня на север, а я поступила в Эксетерский. У нее ушло несколько месяцев на то, чтобы найти меня.

– Как? Что она сделала?

Я прикурила сигарету и сделала глубокую затяжку. Антонио ненавидит, когда я курю в постели, но он берет сигарету и делает то же самое.

– Она обошла все общежития медицинских учебных заведений, пока не нашла меня. Ударилась в слезы, рассказывая мне, как плохо ей без меня. Благодарила Бога за то, что со мной все в порядке. Вела себя так, будто бы я пропала или что-то вроде того. Как будто все произошло случайно, и теперь она безмерно рада, что я в порядке.

– А ты? Что ты сделала? – Я гашу то, что осталось от моей сигареты, и сползаю в кровать, опуская голову на теплую подушку. Он повторяет за мной, подтягивая наверх одеяло и накрывая меня. Я сжимаю одеяло и прижимаю его к себе. Наши лица разделены лишь парой сантиметров, и я чувствую в его дыхании запах песто.

– Я была рада, что она вернулась. Снова почувствовала себя нужной и желанной. Мне было без нее одиноко, точно так же, как в детстве, когда нам не давали видеться. – Он кладет руку поверх меня и гладит мое плечо, притягивая к себе. Наши лица касаются друг друга, и ощущение в этот момент такое приятное. Так тепло. Практически как будто я могу рассказать ему все. – Я позволила ей остаться на некоторое время, пока она не начала спать с парнями из соседних комнат. Тогда я сменила комнату, сменила и номер. Но знала, что она меня найдет. Думала о ней каждый день, а потом она меня находила. Это превратилось в игру. Игру, в которой нет победителей.

Антонио тянется, чтобы выключить лампу со своей стороны, только лунный свет оставляет тени на моем лице. Шум транспорта и голоса чуть слышны за окном. Я вспоминаю, как на самом деле произошло наше воссоединение тогда: Элли появилась в университете с ножом в руке, угрожая, что перережет себе горло, если ее не приведут ко мне. Вполне ожидаемо, после всего того, что заставило меня уйти от нее. Да, были вспышки эмоций, периоды мании, переизбыток наркотиков. Но не это было причиной. Я не знаю, почему не хочу признаться в этом Антонио. Возможно, я просто не готова услышать это сама, снова. Я укутываюсь в одеяло и отворачиваюсь. Закрываю глаза и молю о сне. Но тогда он задает другой вопрос:

– Рини, а как звали тех парней, с которыми вы пили? В ту ночь, перед твоим приездом?

– Эм, Гатри и Ватерсон. Кажется, так полицейские сказали. – Я стараюсь, чтобы мои слова звучали беззаботно, как будто я не могу вспомнить, как будто они едва ли были значимы.

– Имена, я имею в виду. Ты же наверняка их знаешь.

– Грег и Мэтт, – тихо произношу я. – Они друзья Элли.

Он ворочается, чувствую, как натягивается одеяло.

– Так значит, не Роберт. – Он вздыхает, будто бы с облегчением, но, возможно, этот вздох, напротив, тяжелый. Трудно понять в темноте.

Глава 26

Я знала, что находиться рядом с Элли рискованно, и мне было неспокойно, когда я решила несколько недель пожить с ней перед началом учебы в университете. Я была юной, но не глупой, и знала, что все, что есть в этом хорошего, может разрушиться в мгновение ока. Но она была так воодушевлена тем, что сняла для нас квартиру, и я решила: надежда есть. И я хотела этого. Я все еще нуждалась в чувстве родства, и Элли так часто говорила, что мы связаны друг с другом, что было сложно не поверить.

Жизнь с тетей Джемаймой свелась к вежливому признанию фактов: да, меня приняли в медицинский университет; нет, мне не нужна помощь; да, я лучше уеду пораньше. Даже мои успехи в учебе не могли заполнить пустоту между нами, которую создавала Элли. Тетя Джемайма знала, что я вижусь с ней, и этого для нее было достаточно, чтобы держать меня на расстоянии вытянутой руки. Дядя Маркус умыл руки. Я считала, что безразличие тети доказывает, что они ждут не дождутся, когда же я уеду. Оглядываясь назад, я теперь думаю, что она тоже была в отчаянии, у нее не было других идей. Она не могла спорить с тем фактом, что мое внимание и существование было нужно только Элли, только она сделала все возможное, чтобы сблизиться со мной.

Хотя отъезд оставил меня с чувством пустоты, в квартире Элли я словно пережила катарсис. Это был мой новый дом на ближайшее обозримое будущее и место, где я была нужна.

Первые дни Элли постоянно была рядом, как вторая кожа. Она удовлетворяла мои потребности с таким энтузиазмом, как будто я восстанавливалась после болезни или операции – наверное, это была ампутация моего прошлого, и ее любовь залечивала мои раны. Она гладила меня по волосам, когда я уставала, выхаживала меня после особенно тяжелого похмелья. Я предложила частично покрасить мои волосы в розовый, чтобы соответствовать ее прическе, и она плакала от счастья. Это были дни распутства, гедонистические настолько, насколько только молодежь может себе позволить, и то короткое время, пока мы были вдвоем, было лучшим в моей жизни.

Но кое-что беспокоило ее в тот период: я все еще оставалась девственницей. Она не могла в это поверить. То, что она рассказала о своем сексуальном опыте, шокировало меня точно так же, как шокировала ее моя девственность. Она спрашивала меня раз за разом, как же так получилось. Я каждый раз отвечала ей одинаково, что мне просто никто не нравился из знакомых парней. Мой ответ, впрочем, ее не устраивал. Вероятно, потому что это была ложь.

Правда заключалась в том, что после случая с Марго Вульф, я не могла заставить себя думать о сексе. Марго изнасиловали из-за меня. Четыре раза. Я подмешала ей наркотик, и, несмотря на помощь и содействие Элли, невозможно было игнорировать то удовлетворение, которое я почувствовала, когда первый парень уводил ее за собой на той вечеринке. Кроме того, я считала девственность единственной вещью, которую контролировала я сама, которую я могла оставить по своему желанию. Единственное во мне, что не было сломано, и я хотела, чтобы оно таким и оставалось.

Но Элли рассматривала это как нерешенную проблему, груз. Днями и ночами все вертелось вокруг поиска парня, с которым мне нужно переспать. Какого угодно. Элли перечисляла своих друзей: блондинов, брюнетов, смуглых. Она знала парня из Кении, который будет более чем счастлив помочь. Другой был из Ньюкасла. Она брала меня с собой в клубы и все разговаривала о мужчинах, которых знает и которых не знает. Они с вожделением скользили по мне взглядом, как по какому-то товару, готовому к распаковке, делайте ваши ставки, господа. Я отвергала их всех, отсиживалась в туалете, мечтая о том, чтобы все вернулось к тем дням, когда она душила меня своей любовью. Я могла бы утонуть в ней и была бы счастлива.

На шестую ночь что-то изменилось. Я увидела парня, который смотрит на меня. Он был тихим и осторожным, и в отличие от остальных, казался менее заинтересованным в Элли и том, что она говорила, и это было хорошо. Он хотел меня, я это знала. А еще что-то было в его взгляде, в том, как он держал себя, мягкая линия плеч, приоткрытый рот. Он не корчил из себя невесть что, и это было самым сексуальным, что я когда-либо видела.

Он не был первым, кто мне понравился. Первым был Крис Хьюз, высокий блондин из нашей параллели, играл в рэгби за команду нашей школы и участвовал в гонках кросс-кантри на горном велосипеде как представитель округа. Мне достаточно было просто смотреть на него, чтобы почувствовать дрожь в коленках и трепет в желудке, который чаще всего доходил до низа живота. Я приходила домой влажной и дрожащей, не имея ни малейшего понятия, что с этим делать. Я знала, каково вожделение на вкус. Сейчас мне даже кажется, что тот блондин чем-то был похож на Мэтта.

Но подошел он ко мне, только когда мы приехали домой к Элли. Он сел рядом со мной на диванчике годов шестидесятых, похожем на коробку, и поздоровался. Я почти не слышала его из-за музыки и шума, который издавала Элли на кухне, делая коктейли вместе с двумя другими парнями, которых она выбрала.

– Привет, – ответила ему я, но это получилось хрипло и резко. Он положил руку на мой затылок, увлекая меня в поцелуй.

Я отпрянула, прижалась к поручню дивана. Но у него были сильные руки, его глаза были распахнуты и зафиксированы на мне, как прицел. Голос в моей голове кричал, что я должна встать. Через секунду будет уже поздно, и все, что мне нужно сделать – это двигаться. Я могу уйти в спальню, скользнуть под несвежую байковую ткань и самостоятельно поработать над своей неудовлетворенностью. Но он не пытался меня удержать, поэтому я осталась. Я не двигалась, и он воспользовался этим шансом, чтобы накрыть мои губы своими, со вкусом «Джека Дэниэлса», и я повиновалась.

Он ушел где-то перед рассветом, когда я спала. Я больше никогда его не видела. Все что у меня осталось – это воспоминания: о его неровной коже, касающейся меня, о редких волосках на его груди, о соли его пота на моих губах. Даже теперь я не знаю, как его звали, потому что, когда я спросила Элли, оказалось, что она толком его и не знает.

Элли разбудила меня тем утром, скользнув ко мне на смятую кровать, обнимая меня двумя руками. Когда я попыталась повернуться к ней, она шикнула на меня, и вернула в прежнее положение весом своего тела. Мы лежали, как ложка в ложке, я чувствовала ее дыхание, теплый воздух щекотал мою шею, ее острые коленки упирались в меня сзади. Лежать так было хорошо, надежно, одна из ее рук опустилась на меня, притягивая ближе. Ее не волновало, что я раздета, и меня, похоже, тоже. Через некоторое время она прошептала:

– Больно было? – Она знала, что произошло. Подсознательно знала.

– Да, – сказала я и, сама того не желая, расплакалась. Почему-то я почувствовала себя ужасно несчастной, как будто вся моя жизнь мне не подходит. Я потянулась вниз, сжалась в комок, думая о Марго Вульф. У меня были синяки, тело пульсировало. Но то, что произошло со мной, и то, что произошло с Марго, – не одно и то же. Меня целовали, гладили. Он нашептывал с придыханием что-то, что я сочла за одобрение, пока его руки скользили по моей груди. В какой-то момент он спросил, все ли в порядке, не хочу ли я, чтоб он остановился. После он сказал, что я красива, и я забыла обо всех своих шрамах. Для Марго такого не сделали.

– Не волнуйся. Скоро тебе станет лучше. – Я чувствовала, как она гладит меня по волосам, целует кожу на плече. – Всегда становится лучше. В следующий раз будет легче. – Она крепко обняла меня, ее тело было теплым. – Я никогда не сделаю тебе больно, как он, обещаю.

И это был такой прекрасный момент, что я знала, он – нереален. За углом уже поджидала катастрофа. Ее доброта, какой бы сладкой она ни казалась, была с гнильцой. Как будто мы во сне. Этот момент закончится, и наступит такой, когда она, независимо от своих обещаний, сделает мне больно, как делала раньше. Я не забыла, как она била меня, или тот раз, когда она обожгла меня сигаретой. Она сказала, что это случайно получилось, но мои сомнения остались при мне. Я знала, что могу любить ее гораздо больше, когда ее нет рядом.

– Через пару недель я уеду, – сказала я. Поступление в университет для меня было билетом, способом сбежать из моей жизни, и я знала, что это необходимо мне после того, что я сделала с Марго. Поэтому я приложила все усилия, и их оказалось более чем достаточно. Медицинский факультет. Место, где мне дадут новый старт в жизни. Я знала, что для нас с Элли это будет концом, и сейчас было самое время. – Ты будешь навещать меня? – Я уткнулась лицом в пыльную подушку. Понадеявшись, что она не расслышит ложь.

– Конечно, буду, – отвечала она, сдавливая меня еще сильнее. Мои глаза жгли слезы.

– Хорошо. Я буду в Лидском. – Это был первый раз, когда я откровенно солгала ей.

Нужно было уходить в тот же день. Встать и уйти. Но мне негде было жить, поэтому я промедлила, надеясь предотвратить неизбежное. Оно случилось, впрочем. Конечно, случилось. На этот раз как никогда раньше. Сомневаюсь, что она сама могла предсказать такой отвратительный исход нашего лета, проведенного вместе, это произошло спустя лишь две недели. Невозможно было предвидеть, что случится в тот день. Но случилось. И когда это произошло, оно гнало меня прочь, заставляя бежать быстрее, чем когда-либо в моей жизни.

Глава 27

Прошло много дней перед тем, как мы узнали что-то новое. На работе я сказалась больной, утверждая, что у меня гастроэнтерит, хотя я знала, что они мне не поверят. Но эта маленькая ложь во спасение создана для того, чтобы человек на том конце провода не чувствовал неловкость от раскрытия правды. Она и не должна выглядеть достоверно. И все же, чтобы добавить налет достоверности, я звоню терапевту, чтобы получить справку, и, поскольку я и сама врач, она соглашается с диагнозом «пищевое отравление» без каких-либо анализов и осмотра. Это заткнет моих коллег хотя бы на неделю.

В доме стоит мрачная атмосфера. Кажется, что каждый раз, когда я поворачиваюсь к нему спиной, Антонио берет телефон и пускается в болтовню на итальянском. Это, похоже, только больше увеличивает пропасть между нами. Его телефонные разговоры становятся все более эмоциональными, на грани со ссорой. В некоторых случаях я спрашивала его, с кем он говорит. Один раз он сказал, что с отцом, другой – с матерью. Потом с другом, о котором я раньше никогда не слышала. Но эти беседы всегда звучат похоже, и всегда приправлены смачными ругательствами. Я знаю, что он лжет, потому что он никогда бы не стал так разговаривать с матерью.

Я откапываю последний номер тети Джемаймы в старой адресной книге контактов на экстренный случай, которую она отдала мне перед моим отъездом в университет. Я звонила ей пару раз, каждый раз с трудом заставляя содержимое желудка не подступать к горлу. Хотела бы я знать, может ли она рассказать мне правду теперь, когда мои родители отошли в мир иной. Хотела бы я знать, что она думает об исчезновении Элли. Но она не отвечает. Видимо, мы все-таки потеряли связь.

Пару раз звонит детектив МакГуайр, просто чтобы держать нас в курсе. Он говорит, что они проверили ближайшие больницы, но до сих пор ничего не выяснилось. Продолжают ходить по домам, собирая показания. Он спрашивает, не помню ли я какие-то особые приметы Элли, и я рассказываю о единственной, которая приходит на ум, о маленьком розовом шраме на лбу. Он предлагает использовать социальные сети, чтобы узнать что-то через ее друзей, возможно, я могла бы написать им и спросить, что они знают. Он кажется весьма встревоженным, когда я сообщаю, что у меня нигде нет аккаунтов, и в каком-то смятении предлагает мне завести хотя бы один. Когда я отвечаю, что не уверена, как именно это делается, он старомодно предлагает, чтобы он завел аккаунт от моего имени, но сообщает, что сперва ему будет нужна моя фотография. Я соглашаюсь, отправляю ему фотографию по электронной почте, и в течение часа получаю обратное сообщение со ссылками и паролем. От моего же имени он шлет через «Фейсбук» более сотни сообщений друзьям Элли.

К моменту, когда через пару часов я авторизуюсь, ни один из них не ответил. Листая список, я ищу кого-нибудь знакомого, но быстро выясняется, что из них нет никого из Шотландии. Ни Грега, ни Мэтта. Все откуда-то издалека, из Америки и Австралии. В глаза бросается пара русских имен, за ними – вкраплением кто-то из Восточной Европы. В самом конце – бразилец. Все – мужчины. Действительно, ни одного женского аккаунта. Отзванивается МакГуайр, спрашивает, есть ли у меня какие-то предположения, каким может быть пароль к аккаунту Элли, потому что сейчас он ожидает разрешения на доступ к нему. Разумеется, их нет.

В результате я все же получаю несколько откликов на сообщения МакГуайра, но все они сводятся к одному большому разочарованию. Один из них на русском. Без понятия о чем, но текст сопровожден подмигивающим смайликом, поэтому я отметаю его как какую-то ерунду, не пытаясь переводить. Другой от пользователя под именем Рэнди Ронни, он из Буллхед-сити, что на границе штатов Невады и Аризоны. Он надеется, что Элли вскоре вернется домой, предлагая отшлепать ее маленькую попку докрасна, когда это случится. Ситуация начинает казаться несколько безнадежной, и – скажите спасибо детективу Форестер – идея о том, что я виновата в ее исчезновении, становится все более осязаемой. На третий день я решаю, что должна хотя бы попытаться помочь.

Начинаю я с гуманитарной организации «Хранители». У них хороший сайт, фотография ребенка на нем вызывает желание не просто им помочь, а самому нуждаться в них. Счастливые лица: дети, калеки, вроде меня, инвалиды и наркоманы – все жили долго и счастливо в этой организованной утопии. Кружок игр, танцевальный кружок, кружок кулинарии. Группа бросающих наркотики, группа ищущих новый дом. Им бы еще публичный дом туда, и все базовые потребности будут удовлетворены.

Я звоню в филиал у границ Шотландии. Отвечает женщина, ее голос мягкий и плавный, натренированный так, чтобы все проблемы как бы улетучились от разговора с ней.

– Доброе утро, вы позвонили «Хранителям», с вами говорит Элис. Чем я могу вам помочь?

– Доброе утро. Меня зовут доктор Харринфорд. – Я решаю начать так, надеясь, что она не сделает общее предположение, что я окончательно запятнана. Она вполне может прийти к такому выводу, если знает мою сестру. – Я ищу свою сестру, она пропала несколько дней назад. Элеанор Харринфорд.

– Она уже бывала в нашем центре? Я могу поискать ее в базе данных. – Я слышу, как она ударяет по клавишам клавиатуры, медленно, как будто не уверена в своих действиях. В какой-то момент я слышу, что она что-то шепчет кому-то рядом, как будто просит помощи.

– Насколько мне известно, нет. Но, если уж честно, откуда мне знать?

– Я забила имя в поиск, но ничего не нашлось. Пишет: «Результаты не найдены». Это же нормально, Боб? – Понимая, что она говорит не со мной, я жду, пока Боб проверит ее, снова слышу стук клавиш, она опять зовет Боба по имени. Через пару секунд она отвечает мне:

– Простите, результатов не найдено. Она у нас не регистрировалась. Как давно она пропала?

– Несколько дней назад, – повторяю я. – Полиция уже расследует это дело.

– Ах да, теперь я припоминаю имя. Слышала вчера в новостях. Та несчастная из Хортона, верно? Какой кошмар. – Любезный тон Элис сменяется на серьезный. – Передавали, что она последняя в своей семье. Как, говорите, вас зовут? – В местных новостях меня просто вычеркнули из списка членов семьи, едва ли такое кому-то поднимет настроение. Мне отказано даже в принадлежности к телам родителей или к пропавшей сестре. Вешаю трубку, не давая ей возможность дальше сыпать соль на старые, незаживающие раны.

Я звоню еще в пару подобных организаций. Первая для беззащитных женщин, поэтому даже до звонка я не надеюсь обнаружить ее там. Я не могу ее считать беззащитной. В печали – может быть. В трауре – определенно. Но беззащитная? Быть того не может. Спросите Марго Вульф или Роберта Нила, они вам расскажут, какая она беззащитная. Но я звоню, прикинувшись взволнованной подругой, и когда они настаивают на более конкретной информации, представляюсь Сарой из Хоика. Ту же схему я использую при звонках в другие организации, но остаюсь ни с чем. У кого-то из них, очевидно, имеется определитель номера и повышенная подозрительность, потому что некоторое время спустя мне на домашний звонит детектив Форестер, хотя я ей номер не давала.

– День добрый, – говорит она, и я слышу, что она что-то пьет. Представляю ее с одноразовым стаканчиком в какой-нибудь кафешке, дешевом аналоге «Старбакса». Эта картинка несколько удручает.

– Добрый день, детектив Форестер. Чем могу помочь?

– Я бы хотела спросить вас кое о чем. Вы можете прийти в полицейский участок? – Я сейчас стою без лифчика в спортивном костюме, оставляя свою несимметричную грудь на свободе. – Я думаю, некоторые детали насчет последних дней, которые вы провели с Элли, имеют отношение к делу. Вы же не на работе, верно?

– Нет, не на работе. Конечно, почему бы и нет? – говорю я, играясь с листочком на столе. Мой ответ слишком небрежный, я веду себя так, будто бы у меня есть выбор. Слышу ее вздох, она делает глоток, перебирает бумаги. – Скажем, через час? – предлагаю я, стараюсь придать голосу чуть больше серьезности. Я не спрашиваю, откуда у нее мой номер.

– Отлично. Увидимся, – говорит она, перед тем как завершить разговор.

Я кладу трубку и, опуская глаза, понимаю, что вертела в руках завещание своего отца. Уставившись на него, некоторое время думаю, что мне с ним делать. Задаюсь вопросом: почему он положил его ко мне в сумку, а потом взял мои таблетки и убил себя? На конверте написано мое имя, это значит, он хотел, чтобы я его увидела. Невольно соглашаюсь, что Антонио прав насчет одного: номер записан на обороте не случайно. Было бы легче, если бы он записал хотя бы краткое объяснение, но пора бы мне уже привыкнуть к такого рода упущениям.

Какое-то время я сижу с завещанием в руках, рассматривая страницы, ожидая, что ответ сам придет ко мне. Это должно быть что-то, что я в состоянии понять. Вспоминаю, как говорила Антонио, что если бы я действительно хотела выяснить, что значат эти цифры, то позвонила бы юристу, который оформлял завещание. Поэтому пролистываю его до последней страницы, провожу пальцем по строке, пока не нахожу имя. Джозеф Уитеррингтон. Оно звучит знакомо, но мне нужно время, чтобы вспомнить, откуда я его знаю. Когда я понимаю, что именно это имя как бы невзначай произнесла детектив Форестер, когда была здесь, у меня дома, и, напоминая себе о том, что полиция ничего не говорит случайно, я начинаю беспокоиться. То есть они точно видели этот документ. Они знают о том, что я унаследовала имущество отца. И единственный человек, который может оспорить завещание, сейчас считается пропавшим. Человек, которого, по моим словам, я бросила сразу после смерти отца. Не знаю, могу ли я выглядеть еще более виноватой.

Хватаю телефон и звоню Джозефу Уитеррингтону. Его голос звучит неровно, он кажется запыхавшимся, и я представляю себе его красное лицо. Возможно это от сигары.

– Да. – Ни секретаря, ни вежливого приветствия.

– Доброе утро, это доктор Харринфорд. Я…

– А, доктор Харринфорд. Наконец-то. Я уж думал, вы мне никогда не позвоните. – Слышу, как он отодвигает стул, который скрипит, когда он на него садится. – Предполагаю, что у вас много всего происходило. Не было времени отвечать на сообщения. К слову, мои глубочайшие соболезнования. Вот так потерять отца – ужасно. – Искренности в его словах ни на грош, но его тон уже мягче, чем когда он только поднял трубку, не такой уж он неприятный.

– Какие сообщения? – спрашиваю я.

– Я оставил три сообщения на автоответчике. Я уж начал думать, что вы тоже решили податься в бега, как ваша сестра. – Он разражается сдавленным смехом, но самообладание возвращается к нему. – Я вот к чему: вы вообще знаете, что она бродит неизвестно где? У нас тут это по всем новостям крутят. – Я думаю, не рассказать ли ему о том, что я сейчас направляюсь в полицию как раз по этому делу, но не уверена, стоит ли вдаваться в детали, нужно и уместно ли это. Так или иначе, он не особенно ждет от меня ответа. У меня такое впечатление, что он привык больше отвечать сам. – Одному лишь Богу известно, где она сейчас. Хвала небесам, что вы догадались забрать ее машину.

– Вы говорите об Элли, как будто ее знаете.

Он от души хохочет, его смех хриплый от сигарет.

– Я знаю эту семью много лет. – Я обращаю внимание на то, что он не сказал «вашу семью», но отбрасываю эту мысль. – Она всегда создавала проблемы, была весьма необузданной, пропадала неделями. Та еще оторва, эта девчонка. Впрочем, не переживайте за нее. Вернется целехонька. Всегда возвращается, даже скучно. Не обижайтесь уж.

– Нисколько не обижусь. – Отсутствие у него сочувствия к Элли вызывает у меня расположение, и каким-то образом поднимает мне настроение. – Так это не вы заявили об ее исчезновении?

– Упаси боже! Вы, женщина, что, такая же сумасшедшая, как она? Да ни в жизнь. Это все мистер Райли из местного паба. Он позвонил экономке, сообщив, что Элеанор на кладбище и странно себя ведет. Она, в свою очередь, в панике позвонила в полицию, и они начали расследование. Кто-то говорил, что ее видели с мужчиной, и через пару часов мы имеем исчезновение. Или похищение, или даже убийство.

Под экономкой он, должно быть, имеет Джойс, и я поверить не могу, как это я не додумалась позвонить ей раньше. Если и есть кто-то, кто может доказать, что после смерти отца я сразу уехала, – так это Джойс. Более того, я ей, кажется, нравлюсь, так что она, наверное, сможет даже поручиться, что я не имею отношения к наследству и изменению завещания в последний момент. К этому все и шло.

– Но, при всем уважении, доктор Харринфорд, – он прочищает горло, как будто решая, говорить или нет. – Она все время с какими-то странными мужчинами. Вернется она. Помяните мое слово. – Я открываю ящик стола, нахожу там пачку сигарет и закуриваю. Разгоняю дым, как будто Антонио тут и будет жаловаться. Но его здесь нет. Он ушел из дома до того, как я проснулась, вчера говорил, что у него сегодня утренняя смена. – Теперь насчет передачи вам документов на дом. Как скоро вы сможете приехать, чтобы разобраться с ними?

Мне нравится его прямота. Безо всяких заморочек. Сразу к делу.

– Я не думаю, что все будет так просто, мистер Уитеррингтон.

– Почему это, моя дорогая?

– Ну, как вы уже говорили, моя сестра числится пропавшей. Идет расследование. Не думаю, что нас должны видеть передающими бумаги на недвижимость, которая, по-хорошему, должна принадлежать ей.

– Возможно. Думаю, это возможная точка зрения. Но ваш отец был своеобразным человеком. А что же деньги? Вам полагается кругленькая сумма, девочка моя.

– Да, я понимаю. – Когда я просматривала завещание, я обнаружила, что есть еще и приличного размера денежное пособие. Не то чтобы я не хотела этих денег. – Но если быть предельно откровенной, я не хочу делать ничего, что может натолкнуть полицию на мысль, что я замешана в преступлении.

– Замешана? Вы? Не говорите глупостей.

– Ну, спасибо вам за доверие, мистер Уитеррингтон. Возможно, полиция захочет поговорить с вами в какой-то момент. Но прежде, чем думать об имуществе моего отца, я хочу спросить вас кое о чем. На копии завещания, которое дал мне мой отец, написаны какие-то цифры. Вы что-нибудь о них знаете?

Он ничего не говорит какое-то время. Я затягиваюсь сигаретой, позволяя дыму выйти через ноздри.

– Какие цифры? – спрашивает он.

– Это числовой ряд. 0020-95-03-19-02-84. У вас есть какие-нибудь мысли, что это может значить?

– Хм, э-э-э, нет. Нет, я не знаю. Перезвоните мне, когда будете готовы решать что-то насчет дома, я буду рад помочь вам.

– Спасибо, – говорю я, но он уже положил трубку.

Присев на край стола, я докуриваю сигарету, и заглядываю в мусорную корзину. Моя старая сим-карта все еще в телефоне, который я купила в аэропорту. Подхожу и выуживаю его оттуда, отодвигая в стороны запятнанные вином салфетки и осколки стекла. Телефон из рода этих старых кирпичиков, у которых экран размером со спичечный коробок, поэтому он держит батарею до сих пор. Захожу в меню, обнаруживаю десять пропущенных звонков и, если верить голосовой почте, пять новых сообщений. Три из них от Уитеррингтона с просьбой позвонить. Одно от Форестер, с тем же посылом. Последнее от директрисы школы в Хортоне.

– Здравствуйте, это мисс Эндикотт. Мы виделись в Фокслингской школе. У меня есть информация, которая, я думаю, вас заинтересует, и я буду признательна, если вы сможете перезвонить мне.

Она оставила номер, который я записываю на обороте завещания своего отца, под рядом цифр, нацарапанных от руки. Я решаю позвонить ей, когда вернусь от Форестер. Задумываюсь, не стоит ли позвонить Элли, и даже начинаю набирать ее номер. Но отвергаю эту идею. Пусть лучше Элли меня ищет. Таковы правила этой игры, я давно с ними знакома. Кладу в сумку оба телефона, и старый, и новый, и отправляюсь в полицейский участок.

Глава 28

В приемной участка душно, и от запаха пота и кофе у меня начинают слезиться глаза. Снаружи катятся мимо автобусы и автомобили, откуда-то издалека доносится веселый галдеж, люди делают покупки. Внутри сидит женщина, она слишком ярко накрашена и на ней очень мало одежды. Она выглядит как девка с трассы в ожидании очередного Джона, который перегнет ее через заднее сиденье. Чтобы быть проституткой, требуется поразительная гибкость. Я бы с таким никогда не справилась. Меня бы усадили в бордель, такой, где красные лампы, а ковры пахнут засохшей спермой. Но все равно меня не посадят за стекло. Никому не понравится смотреть на искривленные кости и изуродованные бедра, неловко насаживающиеся на предполагаемый член. Верный способ привести своих клиентов в угнетенное состояние. Плохо скажется на выручке.

– Он скоро вернется, – говорит она мне.

– Спасибо, – отвечаю я, барабаня пальцами по столу. Задерживаю руку на нем, провожу по поверхности и хлопаю ладонью, как какой-нибудь работяга. Да, я сильная и уверенная. Здесь есть только один стул, напротив нее.

– Через некоторое время, – добавляет она. Я киваю снова, вяло улыбаюсь. Через минуту сажусь напротив. От нее пахнет дешевыми духами и сигаретами. Запах моей юности. Женщина предлагает мне сигарету из пачки, и хотя я не хочу курить, все же принимаю ее. Она зажимает свою зубами, роется в кармане в поисках зажигалки. Находит ее как раз к приходу полицейского.

– Не думаю, что это хорошая идея, Джулс. – Он, весь надувшийся, резко обходит стол. Выхватывает сигарету из ее рта и сминает в руке. Свою я прячу в рукав, как подросток, пойманный на месте преступления. Когда полицейский отворачивается, она демонстративно закатывает глаза. Я повторяю ее действие, киваю, как бы говоря: «Да, ну и зануда», – чтобы продемонстрировать солидарность. Он проходит через приемную, оставляя нас одних. Ощущение, что мы сидим перед кабинетом директора.

– Козел, – шипит Джулс, вытягивая следующую сигарету из пачки. – Думает, у меня больше нету. – Она быстро чиркает зажигалкой, делает глубокую затяжку. На фильтре и кончиках пальцев остается ее красная помада. Она так спешила, что размазала помаду и по щеке, из-за чего выглядит как девочка, которая только учится краситься. Она вся как на иголках, и я замечаю фиолетовый засос на ее шее. – Давай, выкури по-быстрому, а то скоро опять кто-нибудь из них придет.

Она наклоняется ко мне, отработанным движением крутит колесико зажигалки, и я достаю сигарету из рукава, дымлю ей, словно новичок. Желание курить становится еще меньше, когда от ее пожелтевших пальцев до меня долетает запах старого табака. Я опускаю взгляд, чтобы она не заметила недовольство на моем лице, и он натыкается на ее туфли. Они симпатичнее, чем я ожидала, с завязочками и маленькой бабочкой сбоку. Одно из крыльев вывернуто не в ту сторону, как будто бабочка пыталась взлететь, но ее прихлопнули. Но как бы ни были симпатичны туфли, с ее ногами они уже ничего не сделают. Она постаралась, намазав плотные, словно грецкий орех, ногти красным лаком. Есть люди, которые никогда не перестанут пытаться быть лучше, независимо от того, насколько дерьмова их жизнь.

– Ну и из-за кого ты здесь? – спрашивает она, как будто нас объединяет принадлежность к криминальным кругам. – Парень? – настаивает она, замечая отсутствие кольца на моем пальце.

– Сестра. – Она выглядит удивленной. – Она пропала.

– Как ее зовут? – Джулс спрашивает так, будто может ее знать. – Многие пропадают, но потом находятся. – Она делает еще одну глубокую затяжку. – Конечно, не все возвращаются такими же, какими были раньше. – В ее картине мира пропавшая девушка – это проститутка, неудачно выбравшая клиента. Может, вернется живой, а может – мертвой. Жизнь одноразового использования. Я вижу, как она копается в чертогах своего разума. Блондинка, которая пропала на прошлой неделе – вернулась побитая и укуренная, но в целом в порядке. В тот же вечер вернулась. До этого – брюнетка с пирсингом и вытатуированными на спине крыльями. Рыжая, которую выудили из пруда в Хампстед-хит, ее груди были отрублены, а на животе вырезано слово «шлюха». О ней слышала и я.

– Элли, – говорю я с притворной надеждой, продолжая следовать сценарию. Жду, когда шестеренки в ее голове сдвинутся с места, и она выдаст пустой бланк.

– Не. Не знаю ее, – говорит она, махнув головой. Я делаю затяжку.

За дверью раздается какой-то шум, и Джулс вскакивает с места, ходит из стороны в сторону, ее голова опущена, плечи расправлены, она готова к противостоянию. Бросает сигарету и тушит ее носком своей туфли с бабочкой. Дверь распахивается, и в комнату влетает озлобленный парень. Бритоголовый, на висках и над ушами тату в виде каких-то птиц. Он бурчит себе под нос нечто, похожее на угрозу.

– Милый! – восклицает Джулс и вьется вокруг парня. Он накачен даже больше, чем если бы просто сидел на стероидах. В дверях появляется полицейский, и я спешно бросаю свою сигарету, тушу ее, надеясь, что он не заметил. Джулс и бритоголовый уходят. Наблюдаю через окно приемной за тем, как она суетится вокруг своего «милого», пробегаясь пальцами по его мускулам, пока они идут к машине. Перед тем как сесть, он толкает Джулс, а затем открывает дверь и почти закидывает женщину внутрь салона.

– Могу я вам чем-то помочь? – говорит полицейский, отвлекая меня.

После расспросов он отводит меня через двойные двери в маленькую комнату со светло-голубыми стенами, без единого окна. Поставив передо мной на стол горький кофе в пластиковом стаканчике, он заверяет меня, что детектив Форестер скоро придет, и оставляет одну.

– Спасибо, что пришли помочь нам в расследовании, – говорит Форестер, открывая дверь спиной. У нее в руке кофе, точно как я себе и представляла, а под мышкой зажата кипа папок с бумагами. Она ставит кофе и кидает документы на стол, окинув меня весьма странным взглядом. Садится напротив меня, скрестив руки. Теперь я жалею, что не позвонила Элли. Если бы позвонила, то не выглядела бы такой безразличной. – Важно, чтобы вы знали, что можете уйти в любое время. Вы здесь добровольно, хорошо?

– Хорошо. Что угодно, лишь бы помочь. – Детектив Форестер тут же кивает. Кивок резкий и уверенный, как будто она ничего другого от меня и не ожидала. – Я хочу все прояснить, найти Элли.

– Как я понимаю, Элеанор не связывалась с вами. – Я трясу головой, делаю глоток кофе. – Вы пытались ей дозвониться? – Она ждет от меня ответа и, не дождавшись, разочарованно смотрит на документ перед собой, недоброжелательно вздыхая. Я вижу, что к документу приклеена фотография Элли.

– Я звонила «Хранителям» и в другие организации, – добавляю я быстро. – А также проверила ответы на сообщения детектива МакГуайра на «Фейсбуке». Впрочем, не думаю, что там есть что-то полезное.

Она поднимает взгляд, подперев голову рукой.

– Ну, обсудим, что мы имеем на сегодняшний момент.

Следующие пять минут она пересказывает все то, что мы и так знаем. Предполагаемая психическая болезнь Элли. Смерть моей матери. Отец. Посещение нами тренажерного зала, магазинов, выпивка, исчезновение. С каждым новым фактом она проводит по столу ногтем, словно высекая эти факты на камне, как древние шумеры на своих глиняных табличках.

– Я хочу подробнее расспросить вас о вечере перед смертью вашего отца. Вы не против? – Я согласно киваю головой. – Хорошо. Вы говорили, что вы с Элли занимались нормальными делами. Повседневными, обычными.

– Да, это так, – говорю я и, чтобы не ерзать, сажусь на свои руки.

– Так и что для вас нормально? Что вы считаете повседневным? Чем вы занимаетесь в обычное время?

– С Антонио? – Она кивает, постукивая пальцами по столу. Я чувствую, как дергается ее нога. – Мы гуляем. Ходим куда-нибудь поесть. В кино, возможно. Что-то такое.

– Вы когда-нибудь теряли близкого человека, доктор Харринфорд?

По-моему этот вопрос очень обидный, потому что с момента рождения я потеряла практически все. Но я понимаю, к чему она клонит, и веду себя соответствующим образом.

– Не в результате смерти. – Те, кто хоть в какой-то мере положительно связаны со мной, живы. Дядя Маркус умер через пару лет после того, как я потеряла контакт с тетей Джемаймой, но это не в счет. Я даже не была на его похоронах. Я боялась, что там будут мои родители или, того хуже, Элли. Неудивительно, что тетя Джемайма больше мне не звонит. Неудивительно, что она не ответила на мой звонок, когда исчезла Элли.

– Я теряла, – говорит Форестер. – Отца, в прошлом году. На три недели взяла отпуск. Я тяжело переживала его смерть. И у меня нет мужа или детей, за которыми я должна присматривать. Только я. – Почему я не удивлена?

– Что вы хотите этим сказать?

– Я, доктор Харринфорд, хочу сказать, что терять кого-то, кто важен тебе, тяжело. Это испытание, через которое надо пройти. Смерть ваших родителей вполне могла послужить причиной, чтобы пропасть.

– Мы не знаем, почему она пропала. Это лишь гипотеза.

Она берет свой кофе и смотрит на меня, прямо в глаза, в поисках чего-то. Я отвожу взгляд.

– Я просто пытаюсь понять ее поведение в дни после смерти вашей матери, и непосредственно перед самоубийством вашего отца. – Она ненавидит меня, я чувствую это. Каждый раз, когда наши взгляды пересекаются, уголки ее губ опускаются, как будто у нее от меня неприятный привкус во рту. – Я пытаюсь понять, что она за человек.

– И как далеко вы зашли? – говорю я, тут же понимая, что мои слова прозвучат совсем надменно, как будто я имею что-то против Элли, как будто она мой крест. Кто может быть против человека, который пропал. Словно подтверждая мои мысли, Форестер натягивает недовольную гримасу, морщится и, сузив глаза, поднимает брови. – Простите за это, просто… Элли непростой человек. Если бы вы ее знали…

– Чего я и пытаюсь достичь. – Она игнорирует мое оправдание и говорит:

– Итак, вы поехали в тренажерный зал. – У меня потеют ладони, они горят огнем, спрятанные под ногами. Из-за левой руки меняется положение бедра, и оно начинает ныть. Я освобождаю руки, пытаюсь расслабиться.

– Да, – говорю я, вытирая ладони о джинсы.

– Понравилось?

– Вроде бы.

– У нас есть информация от владельца магазина «Спортивная одежда для вас». – Я, должно быть, выгляжу озадаченной, потому что она продолжает, уточняя:

– Вы делали там покупки в первый день, проведенный с Элеанор. Я зачитаю. – Она достает из файла небольшой листок. – «Две женщины зашли в магазин где-то после одиннадцати. Я запомнил их, потому что одна из них, высокая, была очень симпатичной и с модной прической. На ней была розовая кофта из флиса, и я помню, что подумал о том, что эта ткань высококачественная, впитывающая влагу. Задумался, где у нас здесь такие могут продавать». – Тут она сбавляет темп, благодаря чему я понимаю, что сейчас будет что-то важное. – «Высокая была в приподнятом настроении, постоянно говорила о том, как хочет побаловать сестру. Женщина пониже хромала и казалась чем-то огорченной. Все, что я предлагал, им не подходило, и постепенно высокая, которая еще симпатичная, стала расстраиваться. Она все повторяла: «Я всего лишь хочу, чтобы мы могли делать что-то вместе». Та, что была ниже ростом, устала от ее просьб. Она уже выбрала пару дорогих кроссовок, и в итоге взяла еще леггинсы и спортивный топ. Их пошла оплачивать та, симпатичная».

Форестер бросает на меня взгляд, ожидая объяснения тому, что произошло в магазине «Спортивная одежда для вас». Потому что даже мысль о топе на мне кажется нелепой. И эта хромота, которая, мне казалось, не так заметна. Но, похоже, даже случайные люди в спортивном магазине замечают ее. Жестом я показываю очертания топа, и Форестер кивает, словно целиком и полностью понимает меня.

– Могу я продолжить? – Она ждет, пока я соглашусь, а потом, прочистив горло и сделав глоток кофе, продолжает с того места, где остановилась. – «Они устроили некрасивую сцену, я видел, что некоторые покупатели разворачиваются и уходят. Поэтому, когда они, наконец, решили, что берут, я не стал им препятствовать, когда обнаружил, что они покупают не тот размер. Просто был рад, что они уходят».

Она откидывается на спинку стула, смотрит на меня поверх страниц, перед тем как положить их обратно на стол.

– И? – спрашиваю я. Я так привыкла к тому, что наши отношения с Элли именно такие, что мне ничто не кажется странным в этой ситуации. Для меня это то же самое, как если бы она прочитала «Женщина пошла за покупками и купила спортивную одежду». Однако не припоминаю, чтобы это я выбирала леггинсы или же топ. Думаю, не стоит ставить такой неудачный выбор Элли в вину.

– Не похоже, чтобы вы хорошо проводили время. Она вас просила. Вы… как там он говорил? – Она вновь смотрит на листок, улыбнувшись, когда находит нужную фразу. – О, вот оно. Устали от ее просьб.

– Но это же Элли. Она принуждает окружающих к чему бы то ни было, давит на них. Я не хотела идти в тренажерный зал.

– Но вы сказали мне, что отлично провели там время.

– Да. Было неплохо. Но это не значит, что я хотела туда идти. Если бы я собиралась пойти в зал в один из этих дней, я бы взяла с собой спортивную одежду, верно?

Она роется в файле и достает другой листок, так и не выразив своего мнения.

– Я прочту вам другое показание. Из тренажерного зала: «Все знают Элли. Она беззаботная и веселая. Она участвует в разных мероприятиях, в том числе благотворительных. Она немного неуклюжая в общении, но у нее доброе сердце. Думаю, она одинока, потому что несколько зациклена на мужчинах. Кажется, она ищет парня. Тяжело, должно быть, жить с родственниками. Слышал, что она пыталась завести ребенка, но бойфренд, который был у нее тогда, пошел на попятную. Странно, ведь Элли – неплохая партия». – Форестер отпивает кофе, не глядя на меня. Я тянусь за своим, подношу его к губам, но он такой холодный, что я ставлю его обратно нетронутым. – Хотите еще? – спрашивает Форестер, указывая на стаканчик. Я машу головой. – Итак, похоже ли это описание на Элеанор?

– Не очень, – говорю я.

– На мой взгляд, тоже. Но только при условии, что я верю вашему описанию. Вот еще. Теперь от психиатра, – говорит она, выуживая другой листок. – Вам будет интересно это услышать. – Я энергично киваю, уверенная в том, что она права. Если кто и может пролить свет на личность Элли, то это психиатр. Я пододвигаюсь ближе. – Тут сказано: «Я познакомился с Элли в качестве лечащего врача в прошлом году. Впервые она пришла ко мне, потому что боролась с мыслью о том, что у нее никогда не будет ребенка. Она переходила от одних бессмысленных отношений к другим в поисках того, кто ее полюбит. Я пришел к выводу, что ее отношения с матерью не были близкими, но она обожала отца и во многом искала ему замену. Она была довольна своей жизнью, общалась в местном спортзале и работала волонтером в местном приюте для кошек и собак. У нее не было проблем с финансами, ее обеспечивал семейный бюджет. Моей помощи и рекомендаций, чтобы понять, что не каждый мужчина – потенциальный кандидат в отцы ребенка, ей понадобилось по минимуму. Ее самая большая проблема, не считая плохих отношений с матерью – это… – Форестер бросает на меня взгляд. – Ее сестра».

Я, должно быть, выгляжу обескураженной, потому что она дает мне время, чтобы переварить услышанное, и только тогда продолжает.

– «Элли описывает свою сестру, как одиночку, не заинтересованную в связях с семьей. Несколько раз она старалась наладить с ней отношения и последние шесть лет пыталась связаться с ней, но безуспешно. Элли винит в этом мать. Говорит, что ее сестра злая, язвительная и сумасшедшая».

Чувствую, как на лбу у меня появляется пот, и поднимаю руку, чтобы стереть его. Элли выставила меня совсем другим человеком, и эти идиоты, которые давали показания, делают выдуманный ею мир осязаемым. Конечно, она может обдурить психиатра. Это так очевидно, но я даже и представить себе не могла такое. Не видела, что надвигается на меня. Все это было ее планом с самого начала. Черт, она меня просто подставила.

– Я выпью еще кофе, – произношу я.

Глава 29

От зачитанных показаний мне становится нехорошо. Я хочу сбежать. Хочу сказаться больной. Хочу наорать на нее, сказав, что она глубоко ошибается. Я не делала ничего из того, что мне приписано. Меня окутала паутина ее лжи настолько, что я начинаю сомневаться, не я ли создала эту ложь.

– Тоже не похоже на Элеанор, не так ли? – Она проигнорировала мою просьбу о кофе и подталкивает ко мне фото Элли. – Если верить вашим словам, по крайней мере. – «Высокая, которая еще симпатичная», – пробегает в моей голове. Она говорит, что ее сестра злая, язвительная и сумасшедшая.

– Нет, – говорю я. – Не похоже.

– Более того, нет никаких записей о том, что она лечилась от психических заболеваний. У нас есть полный доступ к ее истории болезни, и там ничего нет, кроме пары посещений терапевта и этого врача, который давал показания. Он консультировал ее лично и, по сути, сделал заключение, что она здорова.

– Этого быть не может, – говорю я, вспоминая, что она сама мне рассказывала, что родители отправили ее в клинику. – Она точно лечилась. Должна была. Я знаю, что это было так.

– Как вы можете быть столь уверены? Вы не виделись с ней годами, как здесь сказано. Даже теперь, когда она пропала, вы не пытались ей позвонить. Звонили ли вы хоть кому-то?

– Да. Уитеррингтону. Это юрист, который оформлял наследство моего отца. Я говорила с ним.

– Мы прекрасно знаем, кто это, доктор Харринфорд. – Она достает ксерокопию, похожую на завещание моего отца, строки в тексте выделены желтым и розовым маркером. Небольшие стикеры приклеены, чтобы отметить важные и интересные детали. Замечаю, что четвертый пункт отмечен и маркером, и стикером. – Причина, по которой мы его знаем – в завещании, подписанном вашим отцом в день, когда вы приехали в Хортон. Его нашли в доме ваших родителей. А теперь и у вас дома, верно? Полагаю, вы видели его ранее.

Я раздумываю, не соврать ли, но отмечаю про себя, что смысла в этом нет. Может не помочь, а навредить еще больше.

– Я видела его, да.

– И даже не подумали сообщить нам? Элли в нем нет, так ведь? Не могу придумать лучшей причины для огорчения и чувства собственной уязвимости. – Опять это слово – «уязвимость», слово, которое напоминает мне о том, как далеки они от правды. – Потеряв обоих родителей, она выясняет, что отец отказал ей в наследстве. И как мы только что слышали, она не испытывает нужды благодаря семье. Это же как пощечина, после всего, что произошло, не правда ли? Видите это? – спрашивает она, указывая на абзац, выделенный розовым стикером. – Возможно нет, потому что это копия, и здесь бумага сморщилась. От пятен. Мы провели анализ и выяснили, что это слезы, доктор Харринфорд. Без сомнения, они принадлежат вашей сестре. На завещании отца, которого она обожала, с которым у нее были хорошие отношения. Все подтверждается показаниями психиатра. И он вычеркивает ее из завещания сразу, как только приезжаете вы. Как вы это объясните?

– Я затрудняюсь ответить.

Она опускает листки обратно в файл и отпивает холодный кофе. Она не сводит с меня усталых глаз, похожих на птичьи, все то время, пока садится обратно и складывает руки, словно толстый техасский шериф.

– Почему вы изменили время вылета в ночь перед смертью вашего отца?

– Я не меняла. Я опоздала на самолет.

– Вы уверены в этом? – Она достает другой лист бумаги, и я чувствую, как начинаю краснеть, потому что, хоть я и знаю, что сказанное мной – правда, у меня есть отвратительное предчувствие, что она докажет мне обратное. – Вот что мы получили от авиакомпании. – Это похоже на скриншот, сверху виднеется логотип «Внутренние перелеты: В верном направлении!». Она подталкивает его ко мне. Вижу слова «Управление бронированием». Читаю и понимаю, что, по-видимому, перенесла отлет на следующий день. Это сделала я? Я этого не помню, но в ту ночь было много всего, о чем я не помню.

– Я этого не делала, – говорю я с оттенком неуверенности в голосе. Подношу пальцы к носу, ощущаю запах никотина. – Это, скорее всего, сделала Элли.

– Для того чтобы изменить рейс, нужно иметь личные данные пассажира. Могла ли она получить к ним доступ?

Я думаю о сумке, лежащей в моей комнате, в ней есть все. Она могла бы откопать там информацию о рейсе. Но также она могла обнаружить их и в кабинете, я оставила их там во время поминок по матери. Я была неосмотрительна. Забыла, как играть в эту игру. Опускаю взгляд вниз, на бумагу, и просматриваю информацию. Время изменения 16:35.

– Это сделала Элли. – Я постукиваю пальцами по столу, чешу голову. – У нее был доступ к моим личным вещам и, очевидно, она внесла изменения. Онлайн можно быть кем угодно, вы же понимаете. Тогда мы обе находились в доме.

– Но вы не оставались в доме на ночь, не так ли? Вы были в отеле с мужчиной по имени Мэтью. – Она достает изображение, сделанное какой-то не самой лучшей камерой наблюдения, и выкладывает его на стол. Нет никаких сомнения, что это я, мое лицо приближено к его, он удерживает меня, как будто я вот-вот сползу на землю. – Вас видели целующейся с ним в фойе, и после, несколько позднее, вас застукали на лестничной площадке третьего этажа, занимающейся кое-чем другим, что подразумевает использование рта. Могу и это доказать, если желаете. – Я подношу руку ко рту, прикрывая его, как будто меня сейчас стошнит. Вероятно, пытаюсь скрыть доказательство. Она держит другую фотографию так, что я не вижу, что на ней изображено. – Но лучше вы просто это признаете. Это избавит нас обеих от стыда.

Элли превосходно все продумала. Втянув в это Мэтта, я только усугубила свою вину и придала лоск ее непорочности. Я отлично сыграла уготованную мне роль. Я должна была подумать, что это не имеет значения.

– Что признать? Что я переспала с парнем, когда была далеко от дома. Не я первая, не я последняя. Это не значит, что я имею какое-то отношение к завещанию или к тому, что отец его изменил. Это не доказывает, что это я изменила время вылета. Я оплатила билет, когда летела в следующий день. Зачем бы мне это делать, если я знала, что сама изменила время вылета? – Стараюсь, чтобы голос звучал непреклонно, но мало приятного в том, чтобы быть пойманной, когда ты одной рукой в банке с печеньем.

– Нет, вы не первая. И, если уж честно, меня не волнует, с кем вы спите. Меня волнует вот что. Будем считать, что все, что вы мне сказали – правда. Я повторю вкратце. – Она встает и начинает ходить по комнате кругами. – У вас нет родственных чувств к матери, и все же вы спешите на самолет, когда она умирает. Вы говорите, что это, чтобы поддержать вашу сестру, однако с этой же самой сестрой вы отказались иметь какие-либо отношения много лет назад. Следующие несколько дней вы проводите, ворча на нее, пока она пытается провести время вместе с вами. Ведете себя так, будто бы ничего важного не произошло, идете в тренажерный зал, потом выпить. Затем, после того, как ваш отец переделывает завещание и, впоследствии, совершает самоубийство, вы меняете время вылета и, в результате, делаете минет незнакомцу в коридоре отеля.

– Я не меняла время вылета! – кричу я. Сползаю вниз по стулу, прекрасно понимая, как отвратительно разворачивается ситуация. Форестер не обращает на меня внимания. Вместо этого она продолжает перечислять факты, какими она их видит.

– Ваш отец убил себя передозировкой валиума, на который у него нет рецепта, и мы не нашли ни упаковки, ни бутылочки. Не нашли даже кусочка фольги от блистера. И знаете что? У вашей сестры, даже, несмотря на ее походы к психологу, тоже нет рецепта. Но вы доктор. Анестезиолог, верно?

Я киваю, а она наклоняется ко мне, от нее пахнет кофе. Я все думаю, неужели с самого начала, с первого же момента все это было ее, Элли, планом, кинуть меня вот так? Вероятно, она пыталась впутать меня в неприятности еще с тех времен, когда были Марго Вульф и Роберт Нил. Быть может, она заставила отца изменить завещание, просто чтобы подставить меня.

– У вас есть доступ к подобным лекарствам, я полагаю? Могу посмотреть на записи контролируемых лекарств в Квинсе, если желаете. Вы же там работаете, правда? Больница «Квинс Колледж»? – Она не ждет от меня ответа. – И вот пропадает ваша сестра, вы это пытаетесь объяснить ее психическим здоровьем, хотя, если не считать пару месяцев посещения психолога в прошлом году, когда она не могла справиться с мыслью о том, что не может стать матерью, ни в одном из медицинских заключений психических заболеваний не значится. И ох, какая неожиданность, – говорит Форестер и разводит руками. – Пропавшая сестра – это единственный член семьи, который может опротестовать завещание. Которое было написано за пару дней до смерти отца, и по которому он оставляет вам, дочери, которую вышвырнул из дома, когда ей было три года, все свое состояние. Что-то не складывается, доктор Харринфорд. Объясните это мне.

– Вы думаете, я причинила ей вред?

– Я такого не говорила. Это не допрос. Вы здесь добровольно.

Я совершенно не в себе, слушаю в пол-уха, но все же расслышав слово «добровольно», чуть-чуть успокаиваюсь. Я могу уйти, и эта мысль помогает. Нужно сменить тему.

– Джойс, экономка, была там, когда я уезжала. Она может поручиться за меня, сказать, что Элли жива. И она ясно дала мне понять, что у Элли какие-то проблемы. Она вам объяснит. Она знает обо всем, что происходило в том доме. Если вы обвиняете меня в чем-то, то мне хотелось бы знать, нужно ли мне искать адвоката.

– Вы думаете, вам понадобится адвокат? – спрашивает Форестер, как будто такая необходимость подтвердит мою вину. Она просто ждет, когда я попрошу об этом.

– Нет, – возражаю я, поднимаясь. Не успев это осознать, я уже стою, и слышу, что стул за моей спиной падает на пол. – Но вы выставляете все так, будто бы я это спланировала. Будто я спланировала смерть своих родителей, а потом расправилась с сестрой, чтобы добраться до их денег. Но моя мать умерла до того, как я ее вообще увидела. Более того, отец убил сам себя, и никто не знает, что случилось с Элли.

– Кто-то знает, что случилось с Элли. Сказать, почему я так считаю? Потому что так бывает всегда. – После паузы, во время которой она то достает, то укладывает бумажки обратно, располагая их в неком порядке, хотя в этом нет необходимости, она поднимает на меня глаза, жестом просит меня расслабиться. – Но нет, я не думаю, что вы причастны к исчезновению сестры. Следователи в Эдинбурге поговорили с Джойс. Она сказала им, что вы уехали сразу же. Кажется, она вам очень симпатизирует, если честно. Кроме того, у нас есть точное подтверждение, что она была замечена и после того, как вы покинули Хортон. – Я не сажусь обратно, и она вновь призывает меня к спокойствию. – Я лично разговаривала с Джозефом Уитеррингтоном, и, похоже, он тоже разделяет мнение о том, что вы ничего не знаете об изменении завещания. Но для меня эта ситуация выглядит какой-то бессмыслицей, и не думаю, что вы говорите мне правду. Вы знаете больше, чем делаете вид. Это вызывает у меня подозрения, потому что я привыкла к тому, чтобы подозревать. Поэтому будьте честны со мной, чтобы я могла быть честной с вами. Почему вы поехали туда?

Я делаю медленный вдох, тянусь за стулом. Поднимаю его и сажусь. Я начинаю говорить медленно, продираясь сквозь боль и ненависть к этой женщине, которая так и исходит от меня. Ненависть за то, что она заставляет меня признавать правду.

– Потому что я хотела увидеть свою мать. Мертвой или живой. Я не помнила ее лица, это был мой последний шанс. Любопытство, видимо. – Детектив Форестер, похоже, чуть расслабилась. – Я хотела узнать, почему меня отдали. Я никогда не знала правды.

Этот вариант она, видимо признает, проводя пальцем по краю папки.

– Вы на нее очень похожи, вы знаете?

– Да, не в первый раз мне об этом говорят.

Теперь она смягчилась и наклоняется через стол ко мне.

– Что я упускаю, доктор Харринфорд? Расскажите мне, что происходит. Вам небезразлична ваша сестра?

Я думаю обо всех тех случаях, когда Элли наобум совершала странные поступки, и о том, что меня когда-то это очень привлекало. О том, как она делала что-то откровенно безумное, когда я была старше, что меня отталкивало. Размышляю о всех моментах, когда я рвала с ней связь, а после чувствовала себя жалкой, потому что ее не было рядом. Вспоминаю о том, что у меня до сих пор есть дешевый телефон, просто на случай, что она позвонит. Я достаю его и показываю Форестер, положив на стол.

– Я выбросила его, чтобы она больше не могла со мной связаться. А потом достала из мусорки, потому что передумала. Она мне не безразлична, я хочу лучшего для нее, – говорю я, повторяя слова своего отца. – Я просто не знаю, могу ли позволить ей быть моей сестрой. Все эти люди, которые описывали ее, они не знают ее так хорошо, как я. Я знаю ее с другой стороны. Она ненормальная, детектив Форестер. Когда я ездила туда, я была сама не своя. Делала и говорила такое, что совсем на меня не похоже.

– Как с тем мужчиной в отеле?

Глотаю воздух, отчаянно ощущая потребность в нем.

– Думаю, да. Вы знали, что она дала мне наркотик тогда? Можете спросить мистера Гатри, он слышал, как она это подтвердила. Я прикладываю усилия, чтобы Элли не было в моей жизни, и отталкиваю ее. Я всех отталкиваю. Думаю, это то, к чему приучена я. – Она смеряет меня взглядом, словно советуя попридержать свой язык, но не останавливает меня. Думаю, в этот момент ее отношение ко мне, вероятно, становится чуть лучше. – Я хочу, чтобы вы ее нашли. Правда. Мне не нужно ничего из этого наследства. Ощущение, что оно не имеет ко мне никакого отношения. Хочу убедиться, что с ней все в порядке, а после вновь избегать общения с ней. Я знаю, что говоря так, похожа на стерву, но так должно быть. Я не могу быть с ней, но я…

– Не можете и без нее? – Ее тон изменился. Это больше не будничный тон злого полицейского. – Вы правы, так вы действительно выглядите стервой. Но это не преступление. Собственно, как и не будет преступлением переспать с незнакомцем за спиной у своего парня. Под наркотиками или без. – Она выделяет голосом последние слова, просто чтобы показать, что она так мне и не поверила до конца. – Расскажите мне кое-что еще, теперь, когда вы честны. Чем вы на самом деле занимались, когда вернулись?

– Пряталась. Отсиживалась дома. Смотрела телевизор. – Думаю, стоит ли упоминать это, так я буду выглядеть еще более жалкой, но сейчас это на пользу. Я до сих пор убеждена, что она думает, что это я все устроила. – Напивалась дома.

– С Антонио? – спрашивает она. Я замечаю хитрый блеск в ее глазах, и удивляюсь, как этой женщине удалось раскрыть хоть одно преступление с таким легко читаемым лицом.

– Нет, – говорю я, каким-то образом понимая, что она и так все знает. – Мы поссорились, когда я вернулась. Думаю, частично из-за чувства вины за то, что изменила ему, частично из-за того, что у меня было ощущение, что я подвела Элли. – Вот она, правда. – К тому же вся эта история с завещанием, осознание, что я унаследовала все… Это меня расстроило. Я не хотела этого. Я хотела идти вперед по жизни, оставив прошлое позади. Мы поругались, он разбил пару бокалов и, в конце концов, ушел ночью. Или утром. Я не знаю. Я проснулась, а его уже не было.

– То есть справедливо будет заметить, что ваши отношения натянуты. Что они складываются не очень хорошо.

– Да, вполне.

– И куда он ушел?

– В Италию. Он снял деньги с моей карты и уехал. Вернулся за день до того, как вы постучались в нашу дверь.

– На четыре дня? – Пожимаю плечами, подтверждая, что он отсутствовал именно столько. – И он вскоре планировал открыть ресторан, верно? Он взял кредит. Весьма крупный.

Откуда она знает об этом?

– Это его мечта. Он всегда хотел открыть бистро. Теперь, когда у него есть деньги, уверена, он сделает это. У него, как я понимаю, были сбережения. – Большую часть которых, подозреваю, он сцеживал с меня.

– Хм, – говорит Форестер. Она достает другой лист бумаги, толстый, как те, на которых были фотографии с камер видеонаблюдения. Я не вижу, что именно на нем. Она задумывается, смотрит на меня. – Это будет ваш общий проект?

– Нет. Я даже не знала про кредит. Он оформил его, пока меня не было. Мы тогда тоже поссорились, и, думаю, оба считали, что все кончено.

– Сочувствую вам. Я должна спросить, а знает ли Антонио Молинаро вашу сестру?

– Нет. Они никогда не встречались.

Она сохраняет молчание на некоторое время, а после спрашивает меня:

– Вы уверены насчет этого? – Она кладет пиксельную картинку на пластиковый стол. Светлые волосы Элли, которые нельзя спутать ни с чьими, аккуратно заправлены за уши. Даже на некачественной черно-белой фотографии она великолепна. Отлично сложена. Она в баре, сжимает в руке стакан. Это тот же бар в Хоике, в котором мы были. Рядом с ней мужчина, я узнаю лицо. Сначала мне кажется, что это Грег, воображение обманывает меня. Показывает мне то, что я ожидаю увидеть. Но это Антонио наклонился к ее уху. – Я получила это незадолго до вашего прихода.

– Когда была сделана эта запись? – спрашиваю я.

– В день, когда она пропала, – говорит детектив Форестер. Она практически сочувствует мне, продолжая: – Похоже, Антонио был последним человеком, который видел ее до исчезновения.

Глава 30

Последнее, о чем я спрашиваю перед тем, как покинуть участок: собираются ли они арестовать Антонио. Детектив Форестер сказала только, что я могу не пытаться предупредить его. Это вызывает у меня ощущение, что, наверное, они уже следят за ним или ждут, когда появится весомое доказательство, чтобы нанести удар тогда. Может, ждут, когда я проколюсь и выдам себя в том, что я его сообщник, чтобы они могли арестовать нас обоих. Что бы там ни планировала Форестер, к моменту, когда я покидаю полицейский участок, где воздух густой и удушливый, я думаю только об одном: то, как я возвращаюсь к своей жизни, совсем не соответствует моим ожиданиям. Та жизнь закончилась.

Начнем с фактов. Факт номер один: Антонио лжец. Он не был в Италии. Он был с ней. В баре. И лучше не стоит притворяться, что это не он находился с ней на расстоянии достаточно близком, чтобы можно было слизнуть пот с ее кожи. Он уютно расположился у ее шеи, шепча ей что-то на ухо. Это могло длиться лишь несколько мгновений. Вполне возможно, что детектив Форестер распечатала именно этот момент, чтобы выставить его в плохом свете, эдакое разоблачение знаменитости, только-только из печати. Возможно, она думала, что это породит недоверие, что я буду чувствовать себя преданной, раскрою чертову правду и разрешу ее маленькую загадку признанием. В конце концов, для этого она позвала меня, верно? Чтобы увидеть, не сдам ли я его, как отверженная, пылающая от гнева женщина, готовая и себя погубить, если удастся утянуть за собой изменника. Такая уж проблема с фотографией: это вещь столь сиюминутная, что разум не может отказать себе в удовольствии и не додумать, какими были часы до и после запечатленного момента. И в этой истории Антонио – лжец. Он виделся с моей сестрой. Не ездил в Италию. Скоро его подвергнут допросу. Антонио – чертов лжец.

Факт следующий: мой отец оставил мне самую лучшую часть семейного имущества. Деньги, не считая небольшой суммы, чтобы Элли не голодала, и дом. Также все украшения моей матери, которые, принимая во внимание изысканное колье, которое я заметила на ее окоченелой шее, представляют собой обширную коллекцию. Я всегда хотела иметь чуть больше от своей семьи, и вот получила. Сорвала куш. Беда в том, что мне это все больше не нужно. Лучше бы он не заморачивался.

А все потому, что – факт последний, вишенка на торте, гвоздь программы – я выгляжу лгуньей. Все произошедшее, начиная с того, как я поехала туда в отчаянной попытке узнать правду, и заканчивая моим решением уехать сразу после смерти отца, создает впечатление, будто я все спланировала. Детектив Форестер смогла каждое мое действие со смерти моей матери истолковать как попытку обеспечить себе наследство. Хотя она сказала мне, что не считает меня причастной, я знаю, что она просто ждет доказательство обратного. Как будто я какой-то криминальный авторитет, который может управлять жизнью и смертью на расстоянии и нажиться на этом. Бздынь! Я сорвала гребаный джекпот.

Я сижу в своей машине, смотрю на телефон, единственный способ связи с Элли. Беру его, набираю номер, слушаю, как идут гудки. Детектив Форестер права насчет одного. Я действительно должна была позвонить ей раньше. Включается автоответчик и я записываю сообщение:

– Элли, привет. Это я, – говорю я нежным добрым голосом, как будто пытаюсь уговорить котенка слезть с дерева. Жертву. Я могу сыграть нужную роль, если это поможет выманить ее. – Все очень за тебя переживают. Полиция ищет тебя. Я тоже переживаю. Я очень хочу, чтобы ты связалась со мной… Я… – приостанавливаюсь ненадолго, думая, что еще можно сказать. Слова не идут на ум, и я вешаю трубку.

Бросаю телефон на пассажирское кресло и двумя руками крепко хватаюсь за руль. Начался дождь, и когда я выезжаю на Брикстон-роуд, машину немного ведет, земля становится скользкой от измороси позднего лета и пыли. Дворники машут из стороны в сторону, лишь на мгновение позволяя различить ближайший метр впереди сквозь дождь, который начинает лить как из ведра. Я съезжаю на полосу для общественного транспорта, тянусь за телефоном. С усилием нажимаю на кнопки, снова набирая номер Элли, и когда включается автоответчик, я оставляю сообщение, сказав то, что хотела сказать в первый раз.

– Элли, где тебя, черт возьми, носит? Это выглядит так, будто это я все устроила. Не смей вот так пропадать сейчас. – Со стуком швыряю телефон на кресло и выезжаю обратно на дорогу, чувствуя себя уже лучше.

Паркуюсь и бегу по дождю к «Старбаксу», расположенному совсем рядом со станцией метро. Заказываю эспрессо и сажусь у стойки этого переполненного людьми кафе, в котором пахнет теплой смесью корицы и ванили. Через запотевшие окна я со своего места наблюдаю за людьми, проходящими мимо. Цветочница, торговавшая напротив, спешит убрать вазы с нарциссами, тюльпанами и веточками гипсофилы. Люди снуют туда-сюда, всем нужно куда-то. Кто-то спешит зайти внутрь, спрятаться от дождя, нагруженный дорогими пакетами из бутиков, приносит с собой запах летнего дождя. Например, мать с ребенком в коляске. Кто-то помогает, освобождая им проход, отставляя стулья с их дороги. Но ребенок плачет, рыдает, как будто от боли. Смотрю на женщину, она покупает напиток и печенье для ребенка, которое он тут же разбивает о стол, крошки взмывают в воздух, словно конфетти на свадьбе. Женщина чуть ли не плачет, он совсем ее достал. Однако она поднимает его, укачивает на коленях. Так просто. Через пару минут он уже спит. Она перехватывает мой взгляд, неловко улыбается мне. Насколько это может быть трудно? Я отворачиваюсь и смотрю на свое покрытое капельками отражение на стекле, даже не уверена, что вообще понимаю, кто я.

Проходит час, и дождь сходит на нет. Постепенно народу в кафе становится все меньше, женщина с ребенком уходят одними из первых. Я пытаюсь улыбнуться, когда она идет к выходу, но момент для того, чтобы завязать дружбу, упущен и я возвращаюсь к своему отражению, чувствуя неловкость. Мне всегда было тяжело заводить друзей, поэтому, видимо, теперь мне не к кому обратиться. Предполагаю, я так никогда и не научилась вливаться в общество, вопреки всем усилиям тети Джемаймы.

Я еду домой, напоминая себе на каждом повороте, где именно он находится. Дом. Дом. Поверни налево к дому. Перед тем как выйти из машины, проверяю телефон, но ответа от Элли нет. Чтобы занять чем-то время, я звоню по номеру, оставленному мисс Эндикотт.

– Да, здравствуйте? – Она отвечает своим самым лучшим голосом для телефонных разговоров, тон смягчен ее шотландским акцентом. Голос звучит настолько иначе, что сначала я не уверена, что это она.

– Здравствуйте, мисс Эндикотт? Это миссис Джексон. – На том конце провода возникает замешательство, поскольку я продолжаю свой обман. – Мы встречались в школе пару недель назад. – Тишина, она думает, и я пытаюсь помочь ей вспомнить. – Я узнавала о возможности обучения своих детей.

– Ах, да, – произносит она медленно, словно части головоломки встают на свои места. – Я не была уверена, что вы мне перезвоните.

– Ваше сообщение показалось мне важным. Вы сказали, что есть информация, которую я должна знать. – Я не очень понимаю, почему я хожу вокруг да около. Я бы с радостью просто выложила все, сказала бы, что видела ее на похоронах, что на самом деле я – часть семьи, которая живет в «Матушке Горе», месте, которое совсем не продается. Но я помню, какой странной была реакция Элли, когда она увидела мисс Эндикотт в церкви, и поэтому я приклеилась к своей фальшивой маске, надела ее, как бронежилет.

– Да, я так говорила, миссис Джексон. Это насчет дома, о котором вы спрашивали во время своего приезда. Он теперь свободен, но, – и она останавливается, последний вздох перед тем, как она позволит себе упасть без страховки. – Думаю, мы обе знаем об этом. Я хотела предупредить вас заранее, что купить этот дом будет очень непросто.

– О, – говорю я, разыгрывая удивление, цепляясь за свою собственную ложь, хотя уверена, что она уже сама признала, что знает, кто я. – Что ж, я буду иметь в виду ваш совет. Жильцы съехали?

– Жильцы действительно съехали. В лучший мир. Еще есть дочь, но по слухам, она не унаследовала дом. – Последние слова она произносит шепотом, как будто это горячие новости, от непристойной сплетни у нее чешется язык, от ее слов точно исходит пар. Я слышу голоса и смех в отдалении и понимаю, что потеряла счет времени. Смотрю на часы, сегодня вторник.

– Простите, мисс Эндикотт, но вы сейчас на работе? Вероятно, вокруг люди, и вы не можете говорить?

– Да, именно так, моя дорогая. А теперь послушайте. Дом пуст, но вряд ли сразу будет выставлен на продажу. Я подозреваю, что его должен унаследовать кто-то еще, – продолжает она, проигнорировав мой вопрос, но при этом умудрившись на него ответить. Я продолжаю этот туманный разговор.

– Кто унаследует дом?

– Миссис Джексон, мы с мистером Уиттерингтоном хорошие друзья. Просто друзья, имейте в виду. Не хочу создавать путаницу. – Нет никакой путаницы. – Мистер Уиттерингтон – юрист, уполномоченный по работе с наследством. Но вы это все, наверное, уже знаете, – бормочет она. Представляю, как она, обычно грубая и властная, отворачивается, прячется в уголке, прикрывая рот ладонью.

– Да, я знаю. – Я теряю терпение и не могу больше притворяться. – Я вас умоляю, мисс Эндикотт, вы прекрасно знаете, кто я, – отрезаю я. – Поэтому вы мне и позвонили. Ближе к делу.

На минуту воцарилась тишина, остались только смеющиеся голоса в отдалении. Я гадаю, не испортила ли я все, может я неправильно поняла наш разговор и выдала себя. Но мисс Эндикотт хихикает, как будто это шутка. Я достаю сигарету и зажигаю ее по-быстрому, со скрипом раскрывая окно. Вдох. Выход. Внутрь попадают холодные капельки воды, капая мне на ногу.

– О да. Конечно, миссис Джексон. Вы предоставили мне всю необходимую информацию, когда приезжали увидеться со мной в школе. Я все прекрасно поняла.

– В таком случае, – говорю я, радуясь, что мы говорим об одном и том же, – раз вы знаете, кто я, объясните, что происходит. Вы должны знать, что моя сестра пропала. – С силой затягиваясь сигаретой, я прикрываю окно, чтобы дождь не попадал внутрь машины.

– Ну да, дорогая моя. Конечно. И поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как позвонить вам. Мистер Уитеррингтон разбирается с передачей наследства, но, должна подчеркнуть, что я бы вам посоветовала не следовать этому пути. Видите ли, есть некоторые моменты, касающиеся наследства первой дочери.

– Мисс Эндикотт, будьте откровенны со мной. Что вы пытаетесь мне сказать? – Я выбрасываю окурок. Не понимаю. То она пытается мне помочь, то в следующий же момент она говорит загадками. На похоронах она даже не разговаривала с моим отцом, так почему она так стремится помочь мне сейчас? Знает ли она об Элли что-то, чего не знаю я? Об ее исчезновении? Если знает, то зачем скрывать?

– Я просто думаю, что вы должны оставить этот дом, миссис Джексон. Не стоит он риска. Но, разумеется, если вы приедете, я с удовольствием встречусь с вами и постараюсь помочь вам найти недостающие кусочки пазла, если можно так выразиться.

– Вы предлагаете мне приехать в Хортон, мисс Эндикотт?

– Да, я с радостью увижусь с вами снова. В любое время, когда вам будет удобно заехать. Спасибо, что перезвонили, моя дорогая.

– Подождите, мисс Эндикотт! – Но она уже повесила трубку. Я снова набираю ее номер, но она не отвечает. Даже голосовая почта не включается.

Глава 31

Я думаю, не завести ли мне мотор, не поехать ли туда сразу. Что бы она ни хотела мне сказать, если она не может сказать этого по телефону, не хочет, чтобы подслушали некие секреты, то это достаточно важно. Но я вижу, что Антонио машет мне из окна, и решаю, что есть вещи, требующие моего внимания в первую очередь.

Промокнув под дождем, я захожу в дом. В коридоре темно и сыро. Слышу звон ложки в чашке, шарканье ног вруна по кафелю на кухне. Вспоминаю о его планах открыть ресторан и задумываюсь: он говорил, что уже получил кредит или только подал на него заявление. Лучше бы я внимательно прочла письмо из банка, которое он мне показывал. Форестер определенно не считает, что кредит был одобрен. Закрывая за собой дверь, стараюсь отвлечься на то, что я знаю точно. Беда в том, что факты, которые мне известны, только усугубляют ситуацию.

Антонио – лжец.

Его будут допрашивать.

Он не был в Италии.

Он был с Элли.

Прохожу по гостиной, останавливаюсь напротив дивана, на котором мы занимались любовью, где я позволила себе понадеяться на то, что жизнь наладится. Место, где мы обжимались, смотрели фильмы, роняя попкорн. Комната до сих пор пахнет нашими разгоряченными телами, запах секса исходит от мебели. Слышу, что он идет ко мне с чашкой чая в руке, сажусь, моя одежда промокла насквозь. Вода капает на плечи, стекает по волосам, касаясь кожи на голове, падает со щек, словно слезы. Гляжу на перекинутый через спинку старого кожаного кресла дождевик, который был оплачен мной. Зачем бы ему покупать его для поездки в Италию летом? Вот тебе еще один факт. Я наивная дура.

Думаю, что мне сказать, проигрывая в голове, как минимум, пять разных сценариев. Но, когда он подходит ко мне, все мои осмотрительные, осторожные расспросы, все планы о том, чтобы подловить его, терпят поражение. Я выкладываю все.

– Ты не был в Италии, – говорю я даже до того, как он поставил чашку. Антонио смотрит на меня немного дольше, чем нужно, ищет ответы, которые, как он думал, не нужно будет искать никогда.

– Что ты имеешь в виду? Я ездил в Италию, – отвечает он. Но не глядя на меня, избегая прямого зрительного контакта. В конечном счете он-таки решается на быстрый взгляд. Нос его морщится, уголок рта немного приподнимается. А я сразу же понимаю, что он лжет.

– Ты лжешь, – твердо произношу я, не мигая. – Я знаю, где ты был.

Антонио улыбается, смеется, как будто говоря «О’кей, ты меня подловила». Я почти что ожидаю, что он сейчас поднимет руки вверх, как будто я злодей из фильмов с Джеймсом Бондом, направляющий на него небольшой пистолет.

– Ты не знаешь, где я был, – говорит он манерно. Затем берет дождевик и залезает во внутренний карман, доставая оттуда маленькую красную коробочку.

Не так много способов, которыми он мог бы сбить меня с толку, но вот один из них. Узнаю ухмылку на его лице, она появляется, когда он знает, что поразил меня или сделал меня счастливой. При обычных обстоятельствах он в равной мере рад и тому, и другому.

– Что это? – спрашиваю я.

Антонио ничего не говорит, но самодовольная улыбочка исчезает, и на его лице остается только надежда. Жалкая надежда. Он открывает коробочку, встает на одно колено, и внутри я вижу небольшой бриллиант в прекрасной оправе. Это такой тип бриллианта, который говорит: «Не так уж много я могу предложить тебе, но я стараюсь изо всех сил. Мое лучшее и последнее предложение.

– Я хочу, чтобы мы поженились. Теперь, когда вся эта история с твоей семьей закончена, мы можем идти вперед. Самим стать семьей, устроив громкую свадьбу в Италии. – Мне становится еще более не по себе, когда он начинает замещать английский итальянским, потому что так он делает, только когда очень взбудоражен или рассержен. Он не рассержен. Он говорит это всерьез.

– А как именно ты определил, что «вся эта история» с моей семьей закончена? – Антонио еще все стоит на колене, держит коробочку передо мной. Я вижу, как исчезает его улыбка – жалостливая и робкая, она сползает с его лица, – не так он представлял себе это.

– Твои родители ушли в мир иной и твоя сестра наконец-то исчезла из твоей жизни. Ты получила то, о чем всегда мечтала. Теперь можно идти вперед.

– Моя сестра не из моей жизни исчезла. Она совсем исчезла. – Но он остается непреклонным и двигается ко мне, все еще на коленях. Я отвожу коробочку от лица. Но я потрясена, потому что, судя по всему, Антонио никогда и не понимал, что это было игрой: я убегала, в тайне надеясь, что они будут меня догонять. Он что, не понимает, зачем я туда поехала? Я так поражена, что ему удается надеть на меня колечко. Он принимает отсутствие сопротивления за хороший знак и целует меня в щеку.

– Смотрится здорово, – говорит он, в уголке его глаза появляется слеза.

– Нет, Антонио, – говорю я, стряхивая его руку со своей. – Я не соглашалась выходить за тебя замуж. – Пытаюсь снять кольцо, но пальцы опухли, а кольцо уж больно маленькое. Застряло. – Откуда ты вообще это взял? Что все закончилось, успокоилось? Еще так далеко до конца. – Я предпринимаю попытку снять кольцо снова, и когда мне это не удается, опускаю руки, словно сдаваясь. – Я знаю, где ты был, и ты не был в Италии, чтобы купить это крошечное кольцо. Ты был в Хортоне с моей сестрой. И не притворяйся. Я видела фотографии своими собственными глазами. Почему ты мне солгал? Как ты ее нашел?

Он встает, отходит к другому диванчику. Садится, швыряет коробочку на стол, с такой силой, что она с шумом долетает до меня, раскрытая и пустая. Проводит руками по волосам, тянет футболку, как будто хочет разорвать ее. Вот теперь он рассержен.

– Я не искал ее. Она нашла меня. Ты звонила мне с ее телефона, так она получила мой номер. Хотела узнать меня поближе.

Вспоминаю о том, как нашла свой телефон на дороге с разбитым экраном, о том, как именно он был разбит. Если намеренно, то на него, наверное, наступили шпилькой. Когда она успела? Не знаю, когда она выходила наружу, но точно знаю, что это сделала именно Элли. Одно простое движение – и я отрезана от мира, потом она дождалась нужного момента и хитростью получила его номер.

– Сколько раз ты с ней говорил?

– Семь, может, восемь, пока ты была там. Она звонила мне по вечерам, спрашивала о тебе. О нашей совместной жизни. Я думал, что помогаю.

– Помогаешь? – Я хватаюсь за голову, думая о том, сколько сил я вложила в то, чтобы они не знали друг друга. – Что ты ей рассказал?

– Да сначала простое всякое. Что может быть интересно сестре. Какой у тебя дом. По скольку часов ты работаешь. Как часто у тебя дежурные смены. Она хотела знать больше о твоей жизни. Расспрашивала, куда мы ездили отдыхать, про мою семью, про Италию.

Теперь я понимаю, как она склонила его к разговорам. Он любит трещать о своей чрезмерно большой семье с восемью бабушками и миллиардом тетушек. Ах да, бедняжка Элли, милая и добрая, ее простые интересы были неправильно поняты. Могу представить, как он вздыхал о том, какая же я нехорошая, что вычеркнула ее из своей жизни.

– Ты сказал «сначала», – говорю я, а он тянется за коробочкой к столу, вероятно, смущенный ее присутствием. Он закрывает ее и кладет рядом на подушку. – Что насчет этого? Когда простые вещи закончились?

– Ее вопросы становились все более личными. – Он пытается устранить разрыв между нами, пододвигаясь ко мне. Что-то удерживает его. – Но она не казалась сумасшедшей, как ты ее описывала. Она была доброй, дружелюбной, говорила, что беспокоится о тебе. – Я не прерываю зрительный контакт, надеясь, что мой холодный стальной взгляд не даст ему встать и коснуться меня. – Потом она сказала, что ты не справляешься. Что ведешь себя странно. – Он стирает проступившую ненароком слезу. – Я волновался о тебе.

– Конечно, я вела себя странно! – кричу я. – Как мне еще вести себя с ней рядом? Ты забыл все, что я тебе о ней рассказывала?

– Но в этом и проблема, Рини. Ты никогда мне ничего не рассказывала. – Его голова откидывается на спинку дивана, и я вижу, что не в первый раз он думает о том, что встречаться с ней было дурацкой идеей. Я знаю, как это выглядит и ощущается, когда слова или поступки Элли угнетают. Это как камень, привязанный к ноге. Радость, которую она приносит при первом контакте, быстро проходит. Но к тому времени она уже заполучает тебя, вонзает когти в твою плоть, тянет за собой в волны, которые, без сомнения, сама и создала.

– Я немного рассказал ей из личного, – говорит он, осмеливаясь продолжить движение ко мне. – Я хотел помочь. Просто то, что ты всегда хотела знать, на кого ты похожа, какую еду любила в детстве, как выглядела твоя комната в детстве. – Быть может, все время, проведенное с ней, шло по одному длинному сценарию, который она придумала, заполняя пустоты с помощью Антонио. Так и с бабочками на стене, и с тем, как ее пальцы порхали по моей коже, и с насекомыми, которых она рисовала на моем гипсе. Соблазнительное театральное представление ради победы надо мной. Еще одна наживка, которую я проглотила, которой поверила и которую сама сделала реальной.

– Ты такой идиот, – говорю я, покачивая головой и вытирая слезы. Я им не рада, но теперь их не скроешь. Не сейчас. – Она хотела узнать все это, только чтобы использовать против меня. Все, что она знает о моей жизни, полезно для нее. Она может манипулировать этим, чтобы добраться до меня. И она это сделала. Смягчила меня при помощи этой информации, сделав своей марионеткой. Чтобы она могла управлять мной, заманить в свой мир. – Как легко я следовала ее плану. Всего один бокал. На прощание. Она использовала ту ночь, чтобы отрезать меня от единственного человека, с которым я связана. От Антонио. Без него я останусь в одиночестве, она знала это. Без него я буду нуждаться в ней. Без него я буду в ее власти и хоть раз в нашей жалкой жизни сама начну искать ее.

– Нет. Она хотела сблизиться с тобой.

– Боже, Антонио, ты не понимаешь? Не видишь, как это все выглядит? Как будто это я все устроила. Хотела, чтобы члены моей семьи умерли, так что я бы заполучила дом. Деньги. Это преступление ради наследства.

– Но это же нелепо. Так сказала детектив Форестер?

– Она не говорила этого напрямую, но это не значит, что она об этом не думает. И да, нелепо, но ей это не мешает. А знаешь ты, кстати, что не нелепо? То, что все мои поступки ведут к тому, что я виновата. У меня нет никаких отношений с семьей, но когда умирает моя мать – вот она я. Отец меняет завещание, а потом совершает самоубийство с помощью валиума, к которому нет доступа ни у кого, кроме меня. – Он начал гладить меня по ноге, и я не останавливаю его. Это помогает. Успокаивает меня. – Но знаешь, что еще круче? – говорю я, отводя в сторону его руку, когда вспоминаю известные мне факты. – Они считают, что в этом замешан ты. – Он встает, вытягивается, как фонарный столб. – У них есть твои фотографии, Антонио. Ты соврал мне. Ты не был в Италии. Ты был последним человеком, который видел ее.

– Они считают, что я имею отношение к ее исчезновению?

– Да. Что мы оба, вероятно. Они, кажется, думают, что я тебя подговорила. Почему ты поехал туда? Зачем ты с ней встречался?

Он падает обратно на диванчик, футболка задирается, обнажая смуглый живот. Он так хорошо выглядит, однако я чувствую, как он ускользает от меня. Я знаю, что лжи больше, чем на первый взгляд. Копни поглубже, и она потечет, как гной из прокола на вскрывшейся ране.

– Элли сказала, что ты тяжело приняла новость о смерти отца. Предложила приехать, чтобы мы обсудили, как тебе лучше помочь. Еще сказала, что видела тебя такой раньше много раз. Что всегда знала, чем тебе помочь, но сейчас ей нужно задействовать и меня. Ох, Айрини. Почему ты не говорила, что она больна? – Он садится, наклоняется вперед. На столе между нами лежит стопка журналов, и он занимает руки, расправляя уголки страниц. – Я был в отчаянии. Или это, или все кончено. Я не хотел терять тебя.

– У них есть фотографии, где вы в баре. После этого никто ее не видел.

Он бьет кулаком по дивану в бессилии.

– Но этого не может быть. Я оставил ее в отеле, и там… – Он останавливается на середине предложения.

– Вы были вместе в отеле? Антонио, неужели ты… – говорю я, но вопрос сходит на нет, потому что все и так написано на его лице. – О боже, – простонав это, я снова заливаюсь слезами. – Ты с ней спал, не так ли?

– Все было не так. Нет. НЕТ! Все не так. – Я подскакиваю с дивана, чтобы уйти от него, потому что уже прекрасно понимаю, как все было: она ластилась к нему, нуждаясь в герое. Он делал шаги навстречу. Как, должно быть, он был рад хоть в кои-то веки знать, как поступить, как все наладить. Он, наверное, думал о том, что с ней все чертовски проще, чем со мной. Легкий поцелуй, еще один, и заметить не успеешь, как ее рука уже в трусах, шарит в поисках главного переключателя мозга. С отчаянием стягиваю кольцо, это его дурацкое, жалкое, кольцо, которое должно было загладить его вину. Бегу в кухню, хватаю жидкое мыло, намыливаю палец, тяну и кручу кольцо.

– Рини, нет, – умоляет он, следуя за мной. – Все не так, как ты думаешь. Пожалуйста, – говорит он, хватая меня за плечи, разворачивая. Вода брызжет на нас, смешиваясь с моими слезами. – Я не спал с ней. Не спал.

– Но что-то было, так ведь. Что-то было между вами, раз ты не хочешь мне рассказывать. Ты целовал ее? Она целовала тебя?

– Я не хотел этого. Она пыталась. Она хотела заняться со мной сексом, но я прекратил это. Я сказал ей «нет». – Хватая меня за руку, он пытается остановить меня, чтобы я не снимала кольцо, как будто принуждая меня носить его, мы можем позабыть все произошедшее, и будущее будет именно таким, каким он его хочет видеть.

– И где вы были, когда ты сказал ей нет? Не в баре ведь, верно? – Он не может поднять на меня глаз. Держит меня, цепляется за последний шанс, который, по его мнению, может спасти наши отношения. – Ты был в отеле. Ты собирался сделать это и передумал. Я права, так ведь?

Он отпускает меня, плюхается на пластиковый кухонный стул, все руки у него в зеленой жидкости. Опускает голову в скользкие ладони, зарывается пахнущими яблоком скользкими пальцами в волосы.

– Я был с ней в отеле. Она все продолжала говорить о тебе, рассказывать истории из вашего прошлого, и мне казалось, я так близко к тебе. Она знала все это, о том, каких цветов была твоя одежда в детстве, какой молочный коктейль ты любила, о детях, которые издевались над тобой из-за походки. – Прикрываю рукой бедро, защищая, как будто ему нанесли оскорбление. В голове раздается голос Роберта Нила: «Бизон», – и хрюкающий смех его дружков, хохочущих и улюлюкающих с моим приближением. – Передо мной словно вдруг выложили все, что я когда-либо хотел знать о тебе. Я получил ответы. Как будто бы она была тобой, и я запутался.

– И ты считаешь, я поверю, что ты думал, что это была я? Что ты «запутался»? – В этот момент кольцо соскальзывает с моего пальца. Я бросаю его на стол.

– Она поцеловала меня, и я позволил ей это. Вы похожи, ты знаешь. На первый взгляд это не так, но правда похожи. У вас похожая линия губ, – говорит он, касаясь пальцем своих губ, повторяя их линию. – И мочки ушей. Так же заворачиваются назад. – Я не могу даже взглянуть на него, и он опускает голову. – Но потом она сказала, что лучше бы я был с ней. Что я должен остаться с ней. Получить все, чего я хотел, все то, на что ты не пойдешь. Например, детей. Что она даст мне то, чего ты не дашь. Выйдет за меня замуж, а ты никогда этого не сделаешь. Я предположил, что ты, видимо, рассказывала ей о том, что не хочешь детей, потому что я ничего настолько личного не упоминал.

– Я никогда не рассказывала ей об этом.

– Ну, она знала. Она знает тебя лучше, чем ты думаешь. – Он хватает полотенце, стирает мыло с рук. – Я собрался уходить. Она начала кричать, орать на меня, что я такой же, как все остальные. Что она уничтожит меня, заставит меня заплатить за это. Сделает так, что ты уйдешь от меня. Начала нести какую-то чушь о том, что ты спала со всеми подряд. Но я ушел. Сразу же.

Я пытаюсь остановить слезы, но не могу. От рыданий меня трясет, и я обхватываю себя руками, стараясь пресечь дрожь. Частично это от чувства вины: она сказала ему правду, и он ей не поверил. Частично – от гнева. Но по большей части – от грусти. Снова что-то подходит к завершению.

– Немало же ей удалось тебе сообщить, пока ты «сразу же» уходил, – заикаясь, произношу я. – Успеть столько сказать тебе – это уже что-то. – Он опускает голову, стыдясь, и я понимаю, что я на верном пути. – Тебе нужно было одеться? Поэтому у нее было время? Все эти угрозы и обвинения она бросала тебе, когда ты стоял в трусах, спущенных до щиколоток?

Он поднимает кольцо, какое-то время вертит его в руках, зная, что вся надежда пропала, и последний шанс упущен. Убирает его в карман. Он представлял сегодняшний день совершенно по-другому. Он поднимает взгляд на меня, слезы текут по его лицу, и он кивает.

Это факт. Антонио – лжец.

Глава 32

– У тебя есть один час, – говорю я, большими и уверенными на вид шагами поднимаясь по лестнице. Я хочу уйти от него подальше, потому что уверена, он может сломить меня малейшим усилием. Стоит ему лишь разок взмолиться, и уже я буду упрашивать его остаться. Я могла не очень-то хорошо с ним обращаться, ни во что его не ставить многие годы, но когда дело доходит до того, чтобы остаться одной, я готова на все – лишь бы избежать этого.

– Рини, пожалуйста. Я не уйду вот так. Поговори со мной.

Он повторил это несколько раз. Забаррикадировавшись в ванной, я слушаю, как он ходит по коридору. Когда наступает тишина, я прижимаюсь ухом к двери, чтобы различить звук, который подскажет мне, что он еще здесь. Услышав скрип половиц или движения за дверью, я вздрагиваю и отодвигаюсь, довольная, что он не ушел, но слишком гордая, чтобы попросить его остаться. Если бы у меня была подруга, которой я могла бы позвонить, попросив о помощи, такая, которая бросит все дела, когда нужна тебе, то, возможно, мне не было бы так одиноко. Вероятно, если бы она посоветовала дать ему от ворот поворот или сказала бы: «Обманул раз – обманет снова», и я кивнула бы с достоинством и никогда больше с ним не заговорила. Но у меня нет такой подруги. Да и я не думаю, что Антонио в самом деле изменник. С ним произошло то же самое, что и со мной. Он повелся на обещания Элли, она заманила его в свой мир. Он потерялся где-то между фантазией и реальностью и теперь изо всех сил пытается найти путь назад.

– Рини, пожалуйста, поговори со мной. – Он легонько стучит в дверь. Я слышу, как он сползает по двери, и его тело загораживает свет из щели под ней. Несложно представить, как она обольстила его обещаниями, что он сможет сблизиться со мной.

Я лежу на коврике в ванной, и вдруг слышу стук во входную дверь. Я, похоже, заснула, слезы вымотали меня. Смотрю на часы, осознавая, что нахожусь здесь уже почти два часа. Слышу, как Антонио – он все еще здесь, слава богу – спускается по ступенькам, чтобы ответить на стук. Когда я понимаю, что это Форестер и МакГуайр, проглотив гордость, вспоминаю о том, что она сказала мне в полицейском участке по поводу похождений Антонио в Шотландии. Мельком заглянув в зеркало, понимаю, что никакими усилиями мне не скрыть того, что я плакала, и направляюсь вниз.

Когда я прихожу в гостиную, складывается впечатление, что все ждут меня.

– И снова здравствуйте, доктор Харринфорд, – улыбается мне Форестер, но я не могу понять, настоящая ли эта улыбка или нет. Она делает успехи. Возможно, она просто научилась лучше читать меня, правильно реагировать.

– Здравствуйте, – шепчу я хрипло, горло раздражено после криков. Я вижу, что они обращают внимание на нетронутые напитки на столе, коробочку от кольца, которая все еще находится там, где Антонио оставил ее – на диване, на пятна от красного вина на стене.

– Празднуете? – спрашивает она, переводя взгляд с коробочки на мой безымянный палец без кольца. Потом на Антонио, и я следую ее примеру. Его лицо красное и опухшее. Нет сомнений, что рыдали мы оба. – Видимо, нет. Что ж, простите, что прерываю. Мы пришли, только чтобы поговорить кое о чем с вами, мистер Молинаро.

– Со мной? – переспрашивает он.

– О чем? – почти одновременно спрашиваю я, как будто ничего не знаю. Никто из них не смотрит на меня.

– Вероятно, вы охотнее поговорите с нами в полицейском участке, мистер Молинаро? – спрашивает детектив Форестер.

Антонио трясет головой.

– Нет. Все, что я должен, я могу сказать здесь. – Он смотрит на меня в последней попытке выглядеть честным. Как будто хочет, чтобы я знала, что он уже во всем признался.

– Замечательно, – говорит МакГуайр.

– Мистер Молинаро, – говорит Форестер, жестом призывая нас всех сесть. Я следую ее указанию. – Можете ли вы ответить, где вы были на прошлой неделе?

– По большей части здесь. – Он бросает взгляд на меня, как будто советуя мне подготовиться. – До этого я был в Хортоне. С Элеанор Харринфорд.

– То есть, вы подтверждаете, что были с мисс Харринфорд? – Форестер смотрит на МакГуайра, сжимая губы в удивлении.

– Да.

– И также были в ее доме? «Матушка Гора», Хортон, – говорит она, листая свой блокнотик. – Дом Элеанор и Айрини.

– Ты был в доме? – спрашиваю я, нарушая тишину.

– Да, – отвечает он мне, затем повторяет полиции: – Да, я был там.

Детектив Форестер пролистывает еще пару страниц и меняет позу на более удобную. Щеки Антонио красные, но все остальное лицо болезненно белое, кожа заблестела от лихорадочного пота.

– В таком случае вы не удивитесь, узнав, что человек, похожий на вас по описанию, был замечен в двух ситуациях. Один раз с Элеанор, один – в одиночестве. Также видели белый джип. Описание совпадает с автомобилем, припаркованным здесь, снаружи. Я предполагаю, что он ваш, если вы, конечно, не убедите меня в обратном. – Она закрывает свой блокнот и прячет его в кармане формы. Настал черед детектива МакГуайра.

– Свидетель дал подробное описание. Как вы думаете, это вы?

– Я не знаю. Может быть, – отвечает Антонио, бросая на меня еще один взгляд.

– Вы оставались на ночь? – спрашивает детектив МакГуайр.

Антонио ерзает на стуле, перед тем как сказать:

– Нет, нет. Я не оставался, – но все мы знаем, что он лжет.

– У нас есть опись дома от адвоката вашей семьи, доктор Харринфорд, – говорит Форестер, глядя на меня. – Кажется, ваш отец был очень щепетилен в вопросе своего имущества. Знал, где что находится. Также у него был сейф, полный украшений. И знаете что, мистер Молинаро? Сейф теперь пуст. В нем ни соринки. Жемчуг, золото, бриллианты. Знаете ли вы что-то об этом? – Антонио трясет головой. – Там было кольцо с бриллиантом. Оно принадлежало матери доктора Харринфорд, – говорит она, глядя на красную коробочку. – Можете показать мне, что в ней?

– В ней ничего нет, – вставляю я. Представляю себе бистро, которым он хочет владеть, кредит, который, возможно, даже не одобрили. Бриллиант в его кармане.

– У меня есть фотография кольца. Вот. – Детектив МакГуайр достает несколько фотографий из кармана, выбирая нужную. На ней поставлен штамп «Уиттерингтон и Ко.», но картинка сразу бросается в глаза, когда он демонстрирует ее нам: тот же маленький бриллиант был на моей руке всего пару часов назад.

– Элли дала мне украшения, – признается Антонио. – Они в автомобиле. Она была рассержена, сказала, что все они – ее. – Он показывает пальцем на меня. – Что все принадлежит ей, благодаря отцу.

– Вот только мисс Элеанор Харринфорд куда-то делась, так что не может оспорить это, не так ли, мистер Молинаро? В ее спальне мы обнаружили следы борьбы. Разбитый стакан на полу, простыни смяты, как будто на них катались, и не в одиночку, – детектив Форестер делает паузу, перед тем как добавить:

– Мы обнаружили следы крови и спермы.

– Это не то, что ты думаешь, – говорит Антонио мне, не обращая внимания на полицейских.

– Ты удивишься, если узнаешь, что я думаю, Антонио, – говорю я. Я уже не знаю, чему верю. Правда, которая всплывает в ситуациях вроде этой, всегда отрегулирована, острые углы сглажены, что-то намеренно забыто. Я не сомневаюсь, что хороший криминалист докажет, что он был в той спальне, но не уверена, что он причинил Элли вред. Любая борьба была бы по обоюдному согласию.

– Мистер Молинаро, мы сверили образцы крови с данными мисс Харринфорд. На простынях ее кровь, и мы считаем, что вы – последний, кто видел ее перед исчезновением. – Они подступают к нему, детектив МакГуайр снимает с пояса наручники. Покачав ими, он показывает Антонио, что на всякий случай есть они. – Основываясь на этих данных, я арестую вас в связи с исчезновением мисс Элеанор Харринфорд.

У меня шумит в ушах, и я смотрю, как они надевают на него наручники. Антонио не отрывает от меня глаз, произнося что-то одними губами. Пытаюсь прорваться к нему, желая услышать последние слова, которые он мне скажет. Потому что это так. Совершил он что-то или нет, Элли нашла свою последнюю жертву. Но я ничего не слышу, а уже через секунду полицейские выводят его через парадную дверь.

Глава 33

Ночь в клубе незадолго до того, как я должна была уехать в университет, была началом конца для нас с Элли. Ровно до того момента я хотела, чтобы она была рядом, нуждалась в ней, несмотря на неустойчивость, которая появлялась с ней в моей жизни. Но к концу той ночи я знала, что это желание изживает себя.

То, что я рассказала Антонио о той ночи, не совсем ложь. Я проснулась, когда ее выпирали из клуба. Она устроила сцену и кричала о том, как все не справедливо. О чем я не стала упоминать, так это о мужчине, который был с ней.

Я шла за ними, пока они ковыляли впереди, ее топ перекосился, а шорты задрались выше, чем следовало бы. Он был рядом, подталкивал ее вперед, помогая держаться в стоячем положении. Это не было похоже на объятия, и он не смеялся. В этом было неприятное ощущение контроля, как будто он удерживает ее. Она продолжала извиняться перед ним, просила прощения, если нарушила его планы. Он дружелюбно улыбался, но у меня было впечатление, что этот обаятельный человек такого сорта, что у него куча друзей, которые верят, что он хороший парень, но за закрытыми дверьми он будет регулярно бить свою жену.

– Тебе нужно будет подождать здесь, хорошо? – сказал он мне, когда Элли поедала шашлык с картошкой. Я сидела напротив нее в дешевом ресторанчике, где готовят на вынос. Он стоял рядом, каким-то образом перекрывая нам путь. Я кивнула, соглашаясь на его условия. Мне было всего восемнадцать, и я была не уверена в себе. Я бы не рискнула спорить. – У Элли есть работа, которую нужно сделать.

Она посмотрела на меня одним лишь глазом, после чего упала на стол. Ему, видимо, это было неважно, но, так или иначе, он схватил ее за руку и поднял на ноги. Она все еще была под чем-то, однозначно, но уже не в той мере, чтобы скрыть ее реальное состояние. Я была полностью захвачена жутким осознанием, что я должна остановить ее, но ничего не сказала и не сделала. Она загребла рукой картошку, отправив ее в рот, поправила топ и очень нежно погладила меня рукой по щеке.

– Это ненадолго, – сказала она, и на секунду мне показалось, что она сейчас заплачет.

Я смотрела, как они уходят. Перед тем как они исчезли из виду, я увидела, как он ударил ее по лицу. Я подскочила со стула, желая помочь, но он заметил меня. Он указал на меня пальцем, без слов сказал: «Жди там» – и я послушалась.

Она вернулась примерно через час, без него. Взяла меня за руку и вывела на улицу, как родитель – заблудившегося ребенка. Она не говорила со мной еще час, даже когда я спросила, все ли с ней нормально. Она только хныкала, плакала, задыхаясь. Я не знала, что делать, поэтому предложила пойти домой, но она отказалась. Вид у нее был потрепанный, волосы спутаны, тушь размазана. Еще час мы сидели на тротуаре, смотрели, как проезжают мимо машины, тогда я увидела, что ее глаз начинает опухать. И губа. Когда она убрала волосы с шеи, под ухом обнаружился синяк, похожий на засос.

– Элли, пожалуйста, поговори со мной. – Я придвинулась чуть ближе, и осмелилась дотронуться до ее руки. Она вздрогнула, но не отстранилась. – Ты в порядке?

Она стерла слезу, глотнула водянистой кока-колы, пролив немного на себя.

– Нет, Рини. – Она повернулась ко мне лицом. Ее зрачки были черными, как у акулы, такие огромные, что радужки почти не было видно. – Я не в порядке.

Получив ответ и узнав, что, как минимум, что-то не так, я почувствовала облегчение и продолжила.

– Кто был тот мужчина? – Я оставила руку на ее плече и она удивила меня, положив голову на мое. – Куда он тебя водил?

– Он хороший, – Элли шмыгнула носом. – Он дает мне всякие штуки. Они мне нужны. – Я была наивна во многом, но я видела их в клубе вместе и знала, какие штуки он ей давал.

– Я так не думаю, – прошептала я. – Он твой дилер, да? Тебе не нужны эти штуки. Они не помогут.

– Хотела бы я, чтобы он был моим дилером. – Элли снова начала плакать, и, зачерпнув холодного шашлыка, кинула его на дорогу. – Да что ты знаешь, мисс Паинька? У меня больше ничего-то и нет. – Я повернулась к ней, когда она взглянула на меня, она, с этими большими зрачками, как у куклы, и розовыми волосами, и смотрела на то, как слеза течет по ее щеке. – Даже тебя у меня больше нет.

– В каком смысле? – Я пыталась пошутить, но мы обе знали. Я скоро уеду, в новую жизнь в университете.

– Ты уезжаешь, не забывай. Встретишь новых людей. Как же я узнаю правду, если ты не со мной? – Она уткнулась в меня, поцеловала в шею. Всего лишь чмок, один, другой, ничего излишне странного, однако этого хватает, чтобы я отодвинулась. – Видишь, – сказала она расстроенно. – Даже это тебя пугает.

На следующий день я смотрела детский канал «Би-би-си», мучаясь головной болью, когда кто-то постучал в дверь. Я открыла, обнаружив там того же мужчину, что был вчера, в белом костюме, пиджак с двойными карманами был великоват ему в талии. Волосы грязно-желтого цвета, зализаны назад, демонстрируя достойную сожаления потерю волос, характерную для мужчин. Кажется, что у него на голове одна большая залысина. Первая моя мысль – лучше бы Элли проснулась.

– Айрини, детка. Могу я войти? – Это было, пожалуй, первое мое столкновение со взрослым человеком, не считая собственно моей семьи, и я не хотела показаться ребенком. Поэтому я отступила, позволила ему пройти. Он без стеснения прошел по коридору без окон, как будто бы он собирается купить эту квартиру; спрятав руки в карманы, и кивая головой, осматривался вокруг. Тут не на что было смотреть, просто старое и пыльное зеркало да изображение пруда с утками в сельской местности. Он повернулся ко мне, улыбнулся и прошел в гостиную. Я тихо закрыла входную дверь, молясь о том, чтобы Элли поскорей просыпалась.

– Сделать вам чашечку чая? – предложила я, остановившись на безопасном расстоянии в дверном проеме, ведущем в гостиную. Он уже сидел в кресле, переключал каналы на телевизоре, держа между пальцев сигарету. В итоге остановился на серии «Школа в Ласковой долине» и, похоже, был расстроен, что она уже заканчивается. Следующим шел очередной матч по крикету, Эшес.

– Люблю этот сериал, а ты? – спросил он, развернувшись лицом ко мне, указывая пультом на телевизор. – Как думаешь, кто симпатичнее, Джессика или Элизабет?

Я не была большим фанатом этого сериала, и не была даже уверена, кто есть кто из этих двойняшек. Но я почувствовала необходимость ответить, как будто бы это нужно, однако я также отчетливо осознавала, что мой ответ может оказаться неверным.

– Думаю, Элизабет, – сказала я, уходя через гостиную на кухню.

На полпути он догнал меня, перекрыв проход ровно настолько, что мне пришлось втискиваться в щель. Я почувствовала запах сигарет от его дыхания. Могла разглядеть прыщики на его носу. Я проскользнула мимо, схватила чайник, и, наполнив его водой, поставила кипятиться.

– Наверное, ты права, – сказал он, прислоняясь к стене и затягиваясь сигаретой. – Но и вторая – та еще проказница. Готов поспорить, трахается она профессионально.

Я не знала, что сказать. Я слышала, что в комнате заиграла музыка, поэтому сказала: «Крикет вот-вот начнется», – надеясь, что он относится к тем мужчинам, которые крикет смотрят. Как дядя Маркус, но, пожалуй, он – единственный пример, на который я могла опираться.

– Действительно, – сказал он, оборачиваясь, чтобы взглянуть. – Но Троп вылетел с самого начала, и австралийцы выиграли первые три теста. Какой смысл? – Он смотрел, как игроки выходят, а я наполняла чашки чаем.

– Сахару? – спросила я. Он облокотился на косяк двери. У меня больше не было выхода. Я пыталась не забывать, что Элли сказала мне – он хороший человек. Но в это было так трудно поверить.

Он хохотнул себе под нос и бросил сигарету на пол. Я почувствовала запах паленого ковра еще до того, как он наступил на нее ногой.

– Не припоминаю, чтобы просил чаю.

– Простите, я просто подумала… – Я размешивала большую ложку сахара в своей чашке со всей возможной громкостью, смутно надеясь на то, что Элли проснется. Но она не показывалась раньше середины дня ни разу на этой неделе, а уж после вчерашней ночи, я сомневалась, что увижу ее до вечера. Пока он приближался ко мне, я продолжала спрашивать себя: если он не дилер, то кто тогда? Он выглядел, как дилер, во всяком случае так, как я представляла дилера. – Я просто подумала, раз вы не отказали… – сказала я, но оборвала предложение. Он остановился совсем близко от меня. Я сжимала чашку так крепко, как только могла.

– Что ж, пусть это будет маленьким жизненным уроком. Если кто-то не говорит, что хочет чего-то, это не всегда значит, что не хочет на самом деле. Понимаешь меня?

Я чувствовала, как учащается пульс. Он был высокого роста, и стоял прямо передо мной, возвышаясь на добрый фут.

– Не уверена.

– Ну, проясним кое-что. Я говорил, что хочу чашку чая? – Он сделал еще один шаг, и мои ноги оказались между его. Я чувствовала вес его тела, и мое бедро начало болеть. Я махнула головой. – А говорила ли ты тому парню в клубе пару недель назад, что хочешь, чтобы он тебя трахнул? Нет? То-то же, – сказал он, забирая вторую чашку и делая глоток. – Мне одну сахара.

Я с усилием повернулась, пребывая в смятении, но все же взяла сахарницу и бросила ложку в его чай. Как он мог узнать, что тогда было?

Разговоры по телевизору закончились, и все, что можно услышать теперь – это звук мощного удара биты по мячу. Он еще ни разу не сводил с меня глаз. Он ставит свою чашку обратно на стол, потом забирает мою и ставит рядом со своей.

– Может быть, пройдем в гостиную? – спросила я. – Посмотрим телик?

– Этого ты хочешь? – Я кивнула, хотя не уверена, что хочу что-нибудь, кроме как сбежать от него. Но он махнул головой. – Уже забыла? Люди не всегда озвучивают, чего хотят.

Тогда он поставил свою ногу между моими, раздвигая их. Я знала, к чему идет, и что это не будет, как в первый раз. Я не хотела, чтоб мой второй раз был с ним. Мозг судорожно выбирал между ножами, вилками, сковородой. Чем мне его ударить, чтобы освободиться. Я дотянулась до ближайшего ящика и успела открыть его. Но он ударил кулаком по тыльной стороне моей ладони, с хлопком закрывая ящик. Я взвизгнула от боли.

– Я не хочу этого, – сказала я, пытаясь оттолкнуть его. Но он был слишком силен. – Элли скоро проснется. – Не знаю, правильно ли было торговаться сестрой, но выбора у меня не было.

– Может быть. А может нет, – сказал он, улыбаясь. – А может, мне не интересна Элли. Ты принесешь неплохие деньги теперь, когда уже не целка, ты знаешь это? – Он схватил мои щеки, заставляя мои губы искривиться в подобии улыбки. – Смотри, тебе нравится. Ты хочешь этого.

Он дернул верх моей пижамы, такой, с мишками из серии «Друзья навек». Одна грудь обнажилась, но мне удалось схватить ткань, вернуть на место. Он сильно ударил меня по лицу, и я закричала.

– Кому ты кричишь? Здесь нет никого, кто может тебе помочь, – прошипел он мне на ухо. Я ощущала влагу его губ. Он навалился на меня, и вот она, выпуклость между его ног, трется о мое бедро.

– Элли! – закричала я, но он только смеялся.

– Ты думаешь, она проснется после того, что приняла вчера? – Он толкнул меня назад и рывками стягивал шорты. Но он не знал одного: я не звала ее. Я кричала, потому что она уже была здесь.

Он почувствовал нож, когда она провела им по его горлу, и отшатнулся. Я вновь закричала, когда увидела струйку крови, стекающую вслед за лезвием прямо на ворот его белого костюма.

– Расслабься, Элли, – взмолился он. – Я просто мимо проходил.

Он поднял руки в знак капитуляции, но ей не было до этого дела. Она повернулась назад, взяла чайник, и до того, как он успел оттолкнуть ее, окатила его водой. Его кожа сразу стала розовой, горячая вода стекала по лицу. Потом она ударила его чайником по голове так сильно, что тот разлетелся на части. Он упал на колени, крича от боли. Тогда я заметила, что его пояс и ширинка уже были расстегнуты. Она спасла меня.

– Элли, спасибо… – начала я, подходя к ней. Но она резко развернулась, почти задев меня ножом. – Элли, берегись. Осторожнее. – Лезвие было на расстоянии нескольких сантиметров от моего лица. Зачем ей угрожать мне? Что я сделала? Я вжалась в стол. Где-то издалека я слышала аплодисменты.

– Думаешь, тебе можно спать с моим парнем, а? – Она опустила нож, направляя его точно мне в грудь. Я сглотнула, пытаясь отодвинуться, но деваться было некуда.

– Нет, Элли. Я никогда… – Но она не дает закончить.

– Ах нет, Элли, – передразнивает она. – Я никогда не хотела этого. Он меня заставлял. – Она подносит нож, но недостаточно близко, чтобы коснуться меня. – Ты думаешь, можешь покинуть меня и забрать все, что есть у меня? – Я посмотрела на мужчину, которого она называет своим парнем. Он катался по полу, уже даже не стеная – скуля, пытаясь встать на ноги. Она ударила его по голове, и я сразу вспомнила ее мертвую собаку. Он упал на пол без сознания.

– Он действительно меня принуждал, – возразила я, и она снова махнула ножом, на этот раз задев мою руку и начертив кровавую полосу. Я отдернула руку и увидела, как она расплывается в улыбке от того, что я морщусь, зажимая рану, а теплая кровь струится меж пальцами. Тогда я заплакала. – Он пытался…

– Не произноси это. Я воткну его в тебя, черт, я обещаю. Прямо как ты в эту Марго Вульф. – Она размахивала ножом перед моим лицом так близко, что я видела свое отражение на лезвии. – Она тоже заслужила это. Как и ты заслужишь. Я тебя, мать твою, зарежу, если ты к нему еще раз приблизишься.

Он еще раз простонал, отвлекая ее на долю секунды, и я проскользнула мимо нее, схватив сумку, и побежала. Нужно было выбираться. Я, наконец, увидела: при том, что она единственный человек, которому я всегда была нужна, она также единственная, кто всегда был рядом, когда что-то шло не так. Каждая ошибка, каждое происшествие, каждый раз, когда я или кто-то другой получал травмы – всегда она тут, готовая стать дирижером. Я больше не могу позволить ей иметь такую власть надо мной. Я должна вернуть ее себе. Последнее, что я слышала, перед тем, как выскользнуть из квартиры – его стоны, и как она обещала не просто убить его, а что похуже.

Я даже не осталась, чтобы переодеться, предпочла убежать в своей пижаме с мишками, испачканной кровью из пореза на руке. Я не задумывалась о том, что люди могут видеть меня из своих окон. В тот день я сбежала в университет, уверенная в том, что если бы осталась, она бы убила меня, рано или поздно. С тех пор я продолжала бегать от нее.

Глава 34

Словно любопытная соседка, я наблюдаю в окно, как обыскивают машину Антонио, а Форестер и МакГуайр уводят его самого. Другая группа полицейских входит в дом, чтобы обыскать его. Они сообщают мне, что завтра тоже кто-то должен будет прийти взять показания. С моего разрешения они забирают папки с бумагами, мой компьютер и вещи Антонио, вроде той куртки, которую он купил. Представляю, как соседи, спрятавшись за занавесками в тени, сейчас смотрят на происходящее и выдумывают небылицы. Наверное, они думают, что он убил меня. Ожидают, что пара полицейских в форме вернутся и опечатают вход. Они будут сидеть и пару часов ждать, когда же вынесут пакет с телом. Таковы уж мы, люди. Ждем, когда что-то плохое произойдет в чужой жизни, и тогда усаживаемся поудобнее и смотрим шоу, такие вот мы подонки-вуайеристы.

Только сейчас я осознаю, как же странно, что я никогда не видела комнаты Элли в том доме. Но я могу представить ее, если честно, этим я и занималась с того момента, когда полицейские зачитали отрывок о том, что они обнаружили в комнате. Я представляю большую кровать на двоих, все, что обычно расставлено аккуратно и по местам, находится в беспорядке. Простыни все в складках, кровать выглядит примерно так, как моя в те ночи, когда я не могла заснуть, задавая себе вопросы о родителях. Возможно, рядок плюшевых медведей, в разной степени стремящихся упасть, парочка уже на полу, нечаянно сбита страстным движением ноги. Кувшин, как у отца, разбит. Стекло на полу. Воображаю себе комнату, такую устаревшую, что, кажется, она принадлежит пятидесятилетней женщине с обвисшими сиськами, потеющей из-за менопаузы. Смятые простыни покрыты пятнами крови и семени?

Я набрасываюсь на собственную кровать, как будто она во всем виновата, срываю белье с такой силой, что простыня рвется. Заталкиваю все в машинку, ставлю стираться на 90 градусов. Пинаю лампу рядом с диваном, и она падает, лампочка в ней разбивается от удара. Перед тем как окончательно сдаться, она издает шипение. Я беру коробочку из-под кольца и швыряю ее через всю комнату. Она сталкивается со стеной и, приземлившись на край мусорки, падает на пол.

Беру диск, что-то агрессивное из «Металлики», и выпиваю рюмку бурбона из бутылки, найденной в шкафу. После пары песен у меня начинает болеть горло от сигарет, горка в пепельнице заметно выросла. Я отключаюсь, но ненадолго, не настолько, чтобы закончилась ночь или встало солнце.

Проснувшись, я иду в ванную и окатываю лицо очень холодной водой. Мыслями обращаюсь к Антонио, который сейчас в полиции, и пускаю их в другое русло. Мне нужно найти Элли, чтобы доказать, что он не причастен к ее исчезновению. Я не могу позволить ему стать ее очередной жертвой. Потому что я знаю, что он не причинил ей вреда. Кровь могла появиться только из одного места. И только в этом он виновен.

Хватаю ключи и дубликат завещания отца. Не хочу ждать самолета, поэтому я еду на автомобиле, дорожный атлас, выпуск Автомобильной Ассоциации года эдак 1997-го, раскрыт на соседнем кресле моей красной «Фиесты». Я не покупала систему спутниковой навигации, у меня никогда не возникало необходимости искать дорогу куда бы то ни было. Я никогда не шла навстречу чему-либо, мне достаточно было двигаться по направлению «от».

Предполагаю, что именно поэтому Антонио потянулся к Элли. Если ты очень долго кого-то отталкиваешь, ваши отношении изнашиваются. Затем однажды они рвутся, как натянутая нить, и уже кто-то другой берет конец этой нити и завоевывает твое доверие. Все, что нужно людям – быть с кем-то единым целым. Я могу это понять. Вероятно, поэтому я не злюсь на него. А может, это просто из-за моего чувства вины.

Один из первых случаев, когда я почувствовала себя виноватой, был в доме тети Джемаймы. Она подавала на стол, а мы все сидели за столом в ожидании. На ужин был пирог, картошка и горошек. Она порезала пирог и начала раскладывать по тарелкам. Она положила дяде Маркусу, потом моим двоюродным сестрам: Джинни, Кейт, Николе, и… упс! Она разрезала пирог на пять частей. Три кузины, два взрослых и я – это шесть. Любой бы предположил, что делить на шесть – проще. Чтобы разделить на пять, надо ведь еще подумать. Я смотрела, как она забирает тарелки, несмотря на отчаянное сопротивление, бормоча, мол, что середина не пропеклась. Я знала, что она забыла обо мне, этот факт подтвердился, когда пирог вернулся порезанным на квадраты, из которых мы все получили по порции. Я чувствовала вину за это неудобство, мне было неловко за мое присутствие, за то, что мне здесь не место. Меня, человека, который не должен был быть здесь, учитывали в последнюю очередь.

Через час езды по трассе я, чувствуя тошноту, сворачиваю на первую попавшуюся заправку, иду в туалет и делаю так, чтобы меня вырвало. Но это получается с трудом. Я сгибаюсь, бедро болит, потому что воздух влажный, а я долго сидела в машине, помещаю пальцы глубоко в горло, заставляя содержимое желудка выйти наружу. После этого я сижу на краю унитаза и рассматриваю кусок салфетки, запятнанный блевотиной в стиле Уорхола.

Оттягиваю край штанов, смотрю на свое бедро. Оно выглядит опухшим, шрамы гудят, и, как всегда происходит у меня от боли, стали ярко-красными. Как будто что-то хочет вырваться изнутри, сломив печать. Я смачиваю салфетку холодной водой из бутылки и прикладываю к шрамам. Участок кожи охлаждается, становится легче. Ищу в сумке валиум, но это просто привычка, ведь я знаю, что там его нет. Последнюю упаковку проглотил мой отец, и с тех пор я больше не ходила на работу.

Я захожу в магазин и покупаю первое, что попадется под руку – крекеры и мягкий сыр. Заказываю кофе и сэндвич, зная, что ехать мне еще несколько часов, а чтобы утихомирить боль в желудке, нужна еда. Грызу крекеры, переключаю радиостанции, с опущенными стеклами проезжая округ за округом и обращая внимание на знаки: из Букенгемшира в Оксфордшир, из Стаффордшира в Чешир. Исчезает привычный глазу теплый бетон, уступая место зеленым пастбищам и неидеальному пейзажу, состоящему из холмов, долин и далеких гор, озаряемых постепенно восходящим солнцем. Я возвращаюсь. Запах влажной травы проникает в автомобиль, а я въезжаю на территорию Шотландии.

К моменту, когда я добираюсь до въезда в Хортон, пассажирское сиденье и мой черный свитер все покрыты слоем крошек. Проезжая мимо «Матушки Горы», которая была домом моих родителей – но не моим, – я упрямо смотрю вперед, заставляя себя не смотреть на него. Утренний туман стелется по полям. Погода уже другая: в Хортон пришла осень. Жду, когда зелень начнут разбавлять дома, церковь, школа. Все на месте, как я и ожидала, как будто ничего не изменилось.

Ровно через две недели после того, как я смотрела, как хоронят мою мать, остановившись на обочине дороги напротив церкви, я паркуюсь как попало, как будто я участник ралли. Такая ветреная поездка сослужила мне хорошую службу, прочистила голову. Я смотрю в зеркало, уверенная, что бледность от похмелья, одолевавшая меня на заправке, прошла. Не до конца, но я выгляжу уже не так плохо. Что поможет лучше, чем хорошая выпивка? И я направляюсь в паб «Зачарованный лебедь», оставляя позади воспоминания и утреннюю дымку.

Внутри тихо, я поднимаю стул, который валяется на неровном полу. Замечаю мистера Райли, владельца, и киваю ему головой на дозатор. Он смотрит на часы, стянувшие его толстое запястье. Его румяное лицо выглядит добрым, без сомнения кельтские черты, волосы цвета, который называют клубничный блонд. Он опирается на барную стойку, делая упор на руки, более чем устойчивые. А потом понимает, что знает меня.

– Снова здесь? Я видел вас всего пару недель назад. – Я ожидаю, что он скажет мне, что я похожа на мать, но он, видимо, запомнил меня с моего прошлого визита. Я была весьма нетрезвой в ту ночь. – Вы переехали? Не помню, чтобы видел дома на продажу.

Я решаю, кем мне стать. Может, миссис Джексон с детьми? Решила подольше задержаться в отпуске? Путешественница на пути домой, куда бы я там не ездила? Но какой смысл?

– Меня зовут Айрини Харринфорд, – говорю я, осознавая, что если я хочу вообще узнать правду, или найти Элли, я должна быть честной с теми, кого встречаю. И честной с собой.

Он отходит на шаг назад. Теперь он видит схожесть.

– Вы так…

– Похожа на мать? Да, мне в последнее время много об этом говорят. – Я вновь киваю на дозаторы. – Вы обслуживаете?

– Пока немного рано. – После секунды размышлений, он берет стакан таким легким движением руки, какого я от него не ожидала, совершая при этом красивый разворот. Это настолько не соответствует месту, этому маленькому деревенскому пабу. – Что будете?

– Что-нибудь коричневое, – говорю я, глядя, как он наполняет стакан двойной порцией «Гленфиддика». Он зачерпывает немного льда, но я отмахиваюсь, показывая ему, что буду прямо так. – Сколько с меня? – спрашиваю, желая заплатить сразу, чтобы у меня была возможность быстро уйти, как только выпью достаточно.

– За счет заведения. – Он берет полотенце и протирает после меня стойку, потом откидывается, перекрестив руки на большом раскормленном животе. – Печально слышать о вашем отце. Тяжело, должно быть, потерять обоих родителей в такой короткий промежуток времени.

– Не так уж, – говорю я, заставляя виски в стакане кружиться в водовороте. Он смотрит на меня, ожидая пояснения, и я говорю:

– Мы жили раздельно.

Он возвращается к своему занятию, протиранию стойки, продолжая глядеть на меня.

– Да, я помню. В свое время это было главной темой для разговоров. Не было ни одного человека, который бы не слышал о том, что младшая Харринфорд исчезла. Ну и время было тогда для вашей семьи, отвратительное.

– Я не исчезла на самом деле, – говорю я, делая хороший такой глоток живительной влаги. – Меня отдали.

– Я знаю, знаю. Думаю, она просто не могла справиться, учитывая то, какова ваша сестра. – Он фыркает, почти хихикая, как будто вспомнил что-то, что его позабавило. – Ну и оторва она была. Волосы всех цветов радуги, кольца в носу. – Он начинает говорить тише, как будто бы паб полон людей, которые могут нас услышать. Я даже оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не пробрался ли кто. Но в зале пусто. Сейчас всего лишь одиннадцать утра. – Мы к такому не привыкли. Особенно насчет ее пристрастия к мужскому полу.

– Да, наслышана. – Я делаю еще один глоток, и он смотрит на меня с осторожностью, как будто жалеет, что предложил мне двойную порцию. – Сейчас ее считают пропавшей. И мне очень нужно отыскать ее.

Дверь для персонала распахивается, и тщедушная женщина с грохотом затаскивает в зал пылесос. Она улыбается нам, расправляет свой жилет, перед тем как направиться в уголок. Райли размышляет некоторое время, вероятно, прикидывая, какой вред может нанести ему разговор со мной – такое бывает, когда люди знают, что в твоей семье есть сумасшедший, – а после этого опирается локтями на барную стойку. Он ждет, пока включится пылесос, и тогда начинает говорить.

– Полиция прошлась по всей деревне. Расспрашивали, рылись в мусорных баках. Я поймал одного за пабом, копающимся в мусоре. Он убежал, поджав хвост, но я сказал этим, другим, то, что они хотели услышать. – Уставившись в воздух на мгновение, он бросил полотенце обратно на стойку.

– Что они хотели услышать? – спрашиваю я.

– Не видел ли кто ее. Я видел, ладно. Снаружи, на кладбище. Очень странно она тогда себя вела. – Тут я вспоминаю, что именно он связывался с Джойс.

– Что именно она делала?

– Ну, я решил, что это из-за того, что она потеряла друг за другом сначала мать, потом отца. – Он берет большую пачку орехов и наполняет полупустую миску на стойке. – Весомый повод, чтобы рехнуться. И все же, я сообщил об этом Джойс, и она, видимо, вызвала полицию.

– Так вы думаете, она рехнулась?

Его брови резко поднялись, как будто бы пытаясь совсем исчезнуть с лица. Могу себе представить, о чем он думает.

– Мисс, при всем уважении, все здесь знают, что ваша сестра рехнулась. Я слышал, она даже некоторое время была в «Фэйр Филдс».

– Что такое «Фэйр Филдс»?

Он вновь оглядывается, чтобы проверить, что никого рядом нет, а потом подманивает меня ближе.

– Старая больница. Для слабых телом и больных душой, – говорит он, как будто бы зачитывая актерскую реплику. – Это место можно увидеть в отдалении от дороги. Чем-то похоже на старую церковь.

Место, которое Элли ненавидит.

– Вы говорили об этом полиции?

– Сообщить что? Что слышал сплетню? Когда дело доходит до полиции, сплетни нельзя выдавать за факты, милочка. – Он смотрит на меня, как будто я маленькая наивная девочка в поисках сокровищ, но после его, конечно, одолевает жалость. – Не думаю, что это бы повлияло на что-либо, даже если бы сказал.

– Повлияло бы.

Я залпом допиваю последние капли виски и демонстрирую пустой стакан. Достаю из сумки купюру в десять фунтов и кладу ее на стойку. Несмотря на свое неодобрение, он наполняет стакан, и я делаю еще глоток. Он не берет денег. Запах ударяет мне в нос, жидкость обжигает горло. Здесь так тепло, и по треску, идущему фоном, понимаю, что где-то горят дрова.

– Так что она делала такого на кладбище, что вам показалось странным? Я имею в виду, странным даже для сумасшедшей. – Я криво улыбаюсь ему, надеясь, что он оценит хороший юмор. Он оценил.

– Было поздно, темнело. Солнце уже зашло. Я услышал рыдания. Ночь была тихая, шел дождь, поэтому народу здесь было немного. Я выглянул за дверь на шум и увидел Элли, вашу сестру, – добавляет он для ясности на случай, если у меня есть сомнения, – она бегала кругами, почти раздетая, в спортивном топе, дождь лил как из ведра.

Несколько мужчин, на вид завсегдатаи, вошли в бар. Райли смотрит на часы, потом делает знак мне, намекая, что я должна подождать, пока он наполняет их кружки. Через минуту он снова здесь.

– Так, на чем я остановился?

– На том, что она бегала под дождем.

– Верно. Я вернулся внутрь, взял куртку и собирался идти туда. Но потом я увидел, что с ней мужчина. Он был с машиной, двигатель был включен, пытался уговорить ее сесть внутрь. Я решил, что это просто очередной ее хахаль, и что с ней все в порядке, если она не одна. Любит она парней. Последнее, что я видел, это как он помогал ей сесть на пассажирское сиденье.

– А как выглядела машина?

– Не помню точно. Белая, внедорожник. – Джип. «Гранд Чероки». Машина Антонио. Которую вчера конфисковала полиция, обнаружив там кучу драгоценностей, ранее принадлежавших моей матери.

– Продолжение я знаю, приехала полиция и стала брать показания.

Я улыбаюсь и благодарю его, беру свой бокал и опрокидываю его. Как только я встаю, чтобы уйти, он произносит:

– Полицейские сновали по дому последние дни, но сейчас там никого нет. Если она собирается где-то объявиться, я не удивлюсь, если именно там.

Снаружи на меня налетает порыв ветра, и меня снова подташнивает, я смотрю на едва различимую в низко стелющемся тумане старую больницу за полями, в которой, вероятно, находилась когда-то Элли. Виски совсем не помог мне, не настолько, насколько я рассчитывала. Но я удерживаю рвотный позыв, пытаюсь сконцентрироваться и делаю первые шаги к школе. Первоочередная задача – встретиться с мисс Эндикотт, узнать, что она хотела сказать мне.

– Айрини Харринфорд к мисс Эндикотт, – говорю я, проходя мимо стойки администратора, еще до того, как закроется дверь. Администратор смотрит на меня поверх очков. Она не та, что была в прошлый раз, и не узнает меня. Сперва, во всяком случае. Но потом ее рот чуть приоткрывается, а плечи опускаются.

– Харринф… – повторяю я, но она меня прерывает на середине слова.

– Да, я поняла. Харринфорд. – Это имя, без сомнения, свежо в памяти людей. – Вы выглядите совсем как она.

Я опускаю манжеты джемпера, отворачиваюсь.

– Я приехала увидеться с мисс Эндикотт, – говорю я не слишком любезно. Сажусь на ближайший маленький стульчик, уставившись в детские автопортреты, все еще украшающие стены. Администратор встает, направляясь в кабинет мисс Эндикотт, но останавливается на середине пути. Директриса услышала меня и уже вышла навстречу.

– Проходите сюда, – говорит она, подзывая меня.

Ее кабинет огромен, необъятен, как ее голени. Она берет меня под руку, чтобы подвести к ближайшему стулу для взрослого человека, минуя ряд детских, в пастельных тонах, которые расставлены вдоль стенки, как жевательные конфеты. Над ними висит таблица с алфавитом, буквы в виде извивающихся змеек, цветов и пляжного инвентаря. Она позволяет двери захлопнуться самостоятельно, придавая ей дополнительное ускорение, чтобы она закрылась наверняка, а после идет к ближайшему столику с хитро устроенными деревянными ножками. Наливает мне кофе из подогретой емкости, не спрашивая, хочу ли я.

– Вам это, кажется, не повредит, – говорит она с улыбкой, оставляя чашку на столе. Она выбирает стул напротив, складывает руки, потом опять меняет их положение. После неловкой паузы она встает, отодвигает пустой стул для посетителей, ближайший ко мне, и достает бутылку скотча из маленького шкафчика под столом. Наливает определенное количество в свой кофе, а потом наклоняется и наливает немного и мне. Она улыбается, но на ее лице нет счастья. – И это, кажется, вам тоже не помешает. Опохмелиться. – Она прикуривает сигарету, предлагая и мне. Я беру, но потом кладу на стол. Курить здесь кажется неправильным.

– Мисс Эндикотт, давайте не будем притворяться, как было в первый раз. Вы знаете, кто я, и вы сказали, что хотите сказать мне что-то важное. Что?

– Насколько я помню, притворялись как раз-таки вы, миссис Джексон. – Она затягивается сигаретой, выпуская небольшую часть дыма и вдыхая оставшуюся. – Давайте оставим это в прошлом. Вы выглядите так, будто бы не спали всю ночь. И я могу точно сказать, что запах алкоголя в вашем дыхании вполне различим. – Я крепко сжимаю губы, пытаясь скрыть запах. Я осознаю, что не чистила зубы с тех пор, как мне было плохо, а потом я ела сырные крекеры. Я отпиваю кофе, надеясь замаскировать вонь. – Вы уверены, что не хотите пойти домой и отдохнуть? Мы можем встретиться позже.

– Не знаю точно, что вы считаете моим домом, мисс Эндикотт, но он определенно не близко. Я провела семь часов за рулем, чтобы доехать сюда. Я ищу ответы на вопросы. И сестру. – Я растираю бедро, и она следит за каждым моим движением. – Полиция арестовала моего парня в связи с исчезновением Элли. Они считают, что ее ранили, но я знаю, что он не причинял ей вреда. Если честно, сомневаюсь, что это сделал хоть кто-нибудь. – Она снова затягивается сигаретой, и, несмотря на запах изо рта, я пододвигаюсь ближе. – Мне нужно понять, что происходит.

– Айрини, ваша сестра – девушка проблемная. Я знала ее с малых лет, она всегда была такой. Простите за таинственность, но я поняла, что вы – их дочь, которую они отдали, сразу же, как только увидела вас.

– И все же не сказали ничего, – замечаю я, при этом я выгляжу столь несчастной, какой, наверное, выглядела в день, когда меня отдали. – Вы позволили мне притвориться миссис Джексон. – Теперь я чувствую себя по-идиотски. Так унизительно притворяться кем-то другим, несмотря на то, что у меня этой практики – годы.

– А какой был смысл говорить? – Она переносит все внимание на разглаживание складок на симпатичной хлопчатобумажной юбке. – То, что я знала, кто вы, ничего бы не изменило. Вы все так же оставались Харринфорд, которую отдали, и ваша мать все так же была мертва. – Вероятно, смутившись того, с какой грубостью она перечислила самые болезненные факты в моей жизни, она добавляет:

– Я подумала, что это только заставит вас чувствовать себя неловко. – Она не ошиблась, и я благодарна за это. Легкая улыбка пробегает по моему лицу.

– Почему теперь решили рассказать?

– Потому что все изменилось. Я слышала, вы унаследовали дом. Элли это так не оставит, знаете. Оставьте его ей, и будьте благодарны, что они отдали вас тогда.

Оставить ей? Быть благодарной? Мысль о благодарности впервые пришла ко мне только две недели назад, и то, только потому, что я увидела, какая у меня неблагополучная семья. Мисс Эндикотт – посторонний человек. Персонаж с последних рядов на похоронах моей матери. Но для такого заявления она должна обладать определенной информацией, и я должна узнать, какой именно.

Делаю глоток кофе.

– Знаете ли вы, почему они меня отдали?

– Ну разумеется, моя дорогая. – Она сначала даже усмехается, а потом, когда понимает, что смеется только она, поворачивается ко мне с серьезным и озадаченным лицом. – А вы нет?

– Нет. Я искала ответ на этот вопрос всю жизнь. – Я проглатываю остывший кофе. Уверена, точный ответ где-то близко, приближается, как последняя сцена в сериале «Она написала убийство», когда все актеры собираются и преступление раскрывается. Однако мыслительный процесс мисс Эндикотт, похоже, зашел в тупик из-за моей неосведомленности, и она подбирает слова.

– Что ж, это… – начинает она, но не может осилить предложение целиком. Она тяжело дышит, пытается сосредоточиться. – С их стороны это было во многих смыслах простое решение. Ваша сестра была трудным ребенком, что дома, что в школе. Очень проблемным, она провела некоторое время в психиатрическом отделении. Все знали об этом. Хортон – место небольшое. Когда пришло время возвращаться домой, они поняли, что не могут воспитывать вас вместе. Они пытались, но было понятно, что это не сработает. Элли нужна была забота особого рода.

– Да, я знаю об этом, хотя полиция считает, что у нее не было психических заболеваний. В записях ничего нет.

– Конечно, нет, дорогая. Раньше это было клеймом. Та больница была частной и записи остались конфиденциальными. – Она смотрит в сторону, сконфуженная. – Все было иначе в те дни.

– Думаю, то место называлось «Фэйр Филдс», – говорю я. – Большое здание, которое можно увидеть в деревне практически отовсюду. Но все же это не объясняет, почему они меня отдали.

Она предлагает мне еще виски, но я отказываюсь.

– Вы правы, именно там Элли находилась некоторое время. Я, тогда молодая учительница, провела там несколько уроков. Лишь по случаю, имейте в виду, и это никогда не предавалось огласке.

– Вы были ее учителем?

– Один раз или два. Давным-давно. – Она добавляет еще виски в свою чашку, но не торопится доливать кофе. – Вы – жертва обстоятельств, Айрини. Ваши родители очень страдали, ожидая, что ваша сестра вернется, пока вы сами были с ними дома. Ее должны были выписать через год, может, через два. Они знали, что не смогут оставить вас вместе. Им пришлось делать выбор. – Она возвращается к исследованию своей юбки, находит очередную раздражающую складку.

– И все же почему я? Если она была ненормальная, а я нормальная, почему не отдали ее?

– Потому что никто бы ее не взял. Ваша мать отчаялась. – Она опустошает чашку. – Кассандра очень любила своих дочерей, обеих, насколько Элли вообще можно любить. Родители пытались защитить вас, надеясь, что, по крайней мере, у вас будет нормальная жизнь в нормальной семье. Они не могли предоставить Элли самой себе, очень переживали за нее.

Мисс Эндикотт смотрит в сторону, наливает себе еще виски, и опрокидывает в себя чашку. Задумываюсь, как она вообще может преподавать, имея столько алкоголя в запасе.

– Мне не стоит этого говорить, но ваша сестра – очень недолюбленный ребенок. Злой. Она вела себя подло по отношению к другим детям, ненависть к ним была очевидна. Я замечала это во время учебы. По тому, как Элли на них смотрела. – Она закрывает глаза, восстанавливая картинку, потом открывает и смотрит на мое бедро. – Вы знаете, что она сделала со своей собакой? Забила ее до смерти. Забила, говорю вам! Можете спросить у Джойс. Она первая увидела ее тогда, по локоть и по колено в крови с ножом для масла в руке. Нож для масла! – Ее голос становится взволнованным, и она делает паузу, чтобы успокоиться. Она тоже боится Элли. – Представьте себе тринадцатилетку, которая может поступить вот так. Люди боялись ее. Элли казалась способной на такое, что мы, взрослые, не были в состоянии понять.

Прекрасно представляю все это. И что еще я начинаю понимать, что мы с Элли не такие уж разные. Я тоже была очень недолюбленным ребенком. Спросите у Марго Вульф. Во второй раз я благодарна родителям за то, что они отдали меня. Если бы я осталась с Элли, один Бог знает, во что я бы превратилась.

– На что, например? – спрашиваю я. Уставившись на меня, она прикидывает, смогу ли я принять то, что она скажет. Ей нужно поощрение, нужно уговорить ее раскрыть секреты. – Мисс Эндикотт, при всем уважении, нет смысла скрывать что-либо сейчас. Я прекрасно знаю, какая у меня сестра. В последнюю нашу встречу она подкинула мне наркотик. Я знаю, на что она способна.

– Тогда ни к чему мне описывать вам случаи из прошлого. Важно знать, что случившееся сломило ваших родителей. Они искренне любили вас, старались заботиться изо всех сил. Это было проще, когда Элеанор не было рядом, но даже при этом, она тенью нависала над домом. – И, как по команде, облако загораживает свет, и мисс Эндикотт вздрагивает от неожиданности, перед тем как отправить внутрь все, что оставалось в чашке. – Когда она вернулась, у них не было вариантов. Родители оставили ее, потому что никто бы не согласился ее взять. Они не могли рисковать. Держи друзей близко, а врагов – еще ближе. Так ведь говорится.

– Вы хотите сказать, они считали сестру врагом? Это нелепо. Она была ребенком.

Мисс Эндикотт встает, вздыхает, как будто ожидала от меня большего. Она опирается руками на стол, четыре порции виски, без сомнения, вынуждают искать поддержки.

– Неужели вы считаете ее просто обычным взрослым человеком? Неужели не видите того, что вижу я?

Я думаю о том, что я вижу, глядя на Элли, и вспоминаю, как была уверена, что она виновна в смерти матери. Женщины, которая любила меня, в чем я все больше убеждаюсь.

– Я думала, что она убила нашу мать.

– И если бы ваша мать не болела раком, мы бы подумали то же самое. Элли знала, что это ваш отец принял такое решение – оставить ее и отослать вас. Она никогда об этом не забывала, и никогда не простила матери, что она была не согласна с этим решением.

– Но у меня было впечатление, что с ней что-то произошло. Что они вернули ее из-за чувства вины.

– Ерунда. Что бы вам ни рассказывала Элли, не верьте ей.

– Это мне Джойс сказала.

Она машет головой.

– Сплетница, простая и бесхитростная.

– Вы же только что предлагали спросить ее про собаку.

– Я сказала, что она знает о собаке. Но не говорила, что она знает все.

– Так или иначе, думаю, Элли любила меня. Она всегда тянулась ко мне. – Я встаю, подхожу к мисс Эндикотт, кладу руку на ее. Это прикосновение пугает, она отходит назад. – Поэтому мне нужно найти ее сейчас. Помочь ей. Я не должна была убегать, когда умер мой отец.

– Нет! – Почти кричит она, чуть ли не подскакивая ко мне. Она опрокидывает мою чашку, кофе выливается на кипу бумаг, похожих на школьные отчеты. На мгновение мне кажется, что она сейчас меня схватит, но в последнюю минуту останавливается. – Не ищите ее. Бросьте дом. Отпустите их, их всех. Оставьте все как есть. Не ворошите прошлое в поисках ответов. Вы не знаете, что можете обнаружить.

– Разбередить старые раны? – спрашиваю я с сарказмом, и директриса снова смотрит на мое бедро. Она знает больше обо мне, чем я сама. Но она побледнела, ее глаза сузились до щелочек.

– К чему это про старые раны?

– Да так, – говорю я. – Просто отец так говорил. – Я ставлю то, что осталось от кофе, на стол, стирая капли с колена. – Но я должна найти ее, потому что полиция арестовала моего парня. Они обнаружили в доме ее кровь. – Мисс Эндикотт поднимает бровь, ее одолевает сомнение, быть может, она недооценила масштаб происшествия? – Но Антонио не виноват. Он не сделал ничего Элли.

– Однако они нашли кровь. Возможно, я не права. Возможно, она действительно пострадала. – Отпрянув, она подносит руку ко рту. – Ох. Я не должна была ничего говорить.

– Она не пострадала, мисс Эндикотт. Она больна. Головой, – говорю я, стуча по голове. – Расскажите мне об этой старой психиатрической клинике. «Фэйр Филдс». Вероятно, я смогу доказать полиции, что у нее были проблемы с психикой, и они поймут, что приходят к ошибочным выводам насчет моей сестры.

Она трясет головой.

– «Фэйр Филдс» – лишь оболочка. Лет пятнадцать назад она сгорела почти целиком. Несколько пациентов погибло. Внутри больше ничего нет. Даже записей. – Она, видимо, замечает выражение моего лица, которое я сама даже не успеваю осознать. Точно так же я знаю, что Антонио врет, до того, как он сам это понимает. Выражение, появляющееся, когда я знаю, что мне рассказывают меньше, чем есть. – Да был вопрос, кто в ответе за это. Все в деревне знали, что у Элли непростая судьба, и некоторые знали также, где она побывала ребенком. Было много разговоров о том, что происходило в этом месте. В начале восьмидесятых психиатрическая больница была не слишком-то приятным местом, Айрини. Многие объясняют неразборчивость Элли в мужчинах тем, что она, вероятно, испытала в стенах больницы. Разумеется, сама я не видела никаких доказательств.

Я вспоминаю любовь Элли к спичкам, запах ее подпаленных ногтей.

– Думаете, она устроила поджог?

– Не важно, что я думаю. Важно только, что вы сделаете. Вы любите этого парня, которого арестовала полиция?

– Какое это имеет отношение к моей сестре? – спрашиваю я, отыскав и на своей одежде складку, требующую моего внимания.

– Я хочу спросить, важен ли он для вас? Можете ли вы жить без него? – Я не могу ответить, и она делает свои выводы. – Тогда забудьте его. Он приезжал сюда, Айрини. Я видела их вместе. Он сам ввязался в это, и, судя по всему, вел себя тоже не очень примерно. – Утонув в своем директорском кресле, она складывает руки в замок, ее пальцы похожи на змеиное гнездо. Я слышу, что ветер за окном усилился. – У ваших родителей были причины, чтобы держать Элли подальше от вас, и я бы посоветовала вам увеличить дистанцию настолько, насколько это возможно. Не пытайтесь спасти Антонио, если для этого нужно будет отыскать ее.

Глава 35

Тихонько подобравшись к дому по въездной дороге, я вижу, что ворота закрыты, на ветру развеваются остатки желтой полицейской ленты. Ворота не открываются автоматически, и я останавливаю машину и выхожу. Дергаю щеколду и толкаю обе створки ворот, пока они не останавливаются параллельно ряду елок. Жду, не остановит ли меня кто, но этого не происходит.

Я оборачиваюсь к машине, и вдруг накатывают воспоминания. Не знаю, из-за дубов ли это, качающихся рядом, или из-за грязной дорожки, разделенной пополам полоской травы. А может, из-за звука гравия, хрустящего под ногами в начале въездной дороги, или звука остывающего двигателя на холостом ходу. Возможно, все это вместе взятое перенесло меня в тот день, когда моя мать посадила меня в машину тети Джемаймы. Здесь произошла передача, прямо тут, где сейчас находится дверь моей машины. Я практически могу увидеть тот автомобиль. Я смотрю на дом, и думаю, может, мать говорила о том, что лучше сделать это здесь, что я буду спокойнее, если буду рядом с домом.

Забираюсь обратно в машину и въезжаю внутрь, паркуясь рядом с гаражами, как всегда делала Элли. Я стучусь в дверь, надеясь, что Фрэнк или Джойс запечатаны там так же, как предметы на месте преступления. Никто не отвечает. Я огибаю дом, двигаясь к кухне. Нахожу дверь, запечатанную, но открытую. Открываю и ныряю в дом. Я внутри.

Единственный звук здесь – тиканье старых дедушкиных часов в коридоре. Заставляя себя идти вперед по кухне, я вслушиваюсь, ожидая звуков из прошлого, голоса матери, подбадривающего меня. Но ничего не всплывает в голове, как будто это место умерло вместе с воспоминаниями. Я смотрю в сторону лестницы, которая ведет к моей спальне, но не иду по ней, вместо этого я двигаюсь внутрь дома по основному коридору.

Я заглядываю в гостиную, где когда-то стоял гроб, и вижу, что обстановка практически не изменилась: диваны отодвинуты в стороны, подушки с цветочным узором разложены по три штуки и будто только что взбиты. Все картины на месте, окна наполовину закрыты шторами, сверху висят ламбрекены, дряблые, похожие на обвисшие веки. Я отхожу, направляясь к кабинету. Полиция была здесь. Маленькие стикеры украшают телефон и книжные полки, следы порошка для снятия отпечатков пальцев остались на дверных ручках. Опускаю взгляд и вижу на руке пятно от порошка. На дальней стене картинная рама раскрыта, как дверь, открывая доступ к сейфу за ней. Он пуст, его содержимое было в машине Антонио. Я вытираю руку об ногу, оставляя кабинет позади.

Поднимаюсь по лестнице. На перилах пятно крови, рядом с ним – желтый стикер. Я двигаюсь дальше, подхожу к спальне отца. Думаю, не зайти ли, не порыться в его вещах. Возможно, я могла бы найти что-то, принадлежащее матери, платье, пахнущее ей, что-нибудь из любимой бижутерии, не заслужившей места в сейфе. Возможно, я найду связку писем, адресованных мне, которые она писала на протяжении лет, но никогда не решалась отправить. Но сейчас, я не уверена, что сама бы решилась прочесть их, поэтому я закрываю дверь и иду по коридору дальше.

Я открываю еще две комнаты, обе кажутся давно не использованными, и только потом подхожу к последней. Открываю дверь, вижу кровать на двоих, простыни смяты и разбросаны. Вижу пятна крови, всего лишь несколько капелек. Это кровь не после борьбы или драки. Это такие раны, которые женщина примет с улыбкой. Они появляются от боли, которую по нашим заявлениям мы любим, потому что думаем, что она делает нас привлекательнее для наших мужчин. К корпусу кровати прицеплены наручники, следы крови остались на краях, там, где они должны врезаться в кожу. И красные пятна на подушке.

Комната не соответствует дому, как французское нижнее белье – женщине, не слишком увлеченной уходом за собой. Над кроватью изображение Элли, пафосный черно-белый портрет, лицо, покрытое тенью, смотрится выигрышно. Она отклоняет голову назад, голые руки соблазнительно закрывают грудь. Напоминает Мадонну из восьмидесятых. И комната тоже, этот псевдогламурный пластик тех лет, много нежно-персикового цвета и занавесок, лампочки вокруг зеркала. Как машина времени. Я представляла иначе.

На маленьком комоде прямо за дверью стоит плеер, рядом с ним диски. Я беру в руки часть из них, просматриваю. «Мадам Баттерфляй» Пуччини. Любимая мелодия матери. Я открываю коробку, но она пуста, тогда я включаю плеер и нажимаю на «старт». Вскоре, как я и ожидала, комнату заполняет женское сопрано, исполняющее скорбный припев. Я слушаю, вспоминая историю: мать прощается с ребенком, надеясь, что он запомнит ее лицо. Я задумываюсь, сколько же раз моя мать слушала это. Она думала обо мне, молилась, чтобы я помнила ее? Что имела в виду Элли, когда говорила, что это было любимым произведением матери даже до всего? До чего? До нашего расставания?

Я оставляю музыку на небольшой громкости, сажусь на кровать, избегая пятен крови. Отклоняюсь назад, откидываю голову, глазами уставившись в потолок. Я чувствую его запах, как будто он здесь. Имбирь с кардамоном, пряный аромат, который я чувствовала на его шее так много раз. Я знаю, что он был здесь, терся об нее и простыни, оставляя этот запах. Я тянусь к лампе и включаю ее. Тот же черный порошок покрывает прикроватную тумбу, отпечатки видны на стекле и на пластмассовой ручке телефона бежевого цвета. По этому телефону она звонила ему, уговаривая приехать? Отсюда ли она звонила мне по разным поводам. Рядом с телефоном стоит тарелка, переполненная черными палочками от сожженных почти целиком спичек. Я приподнимаю пальцем наручник, свисающий с кровати, и смотрю на портрет.

– Где ты? – спрашиваю я.

Я открываю ящик тумбочки, ищу что-то, что может дать мне подсказку. Внутри пара журналов, один из которых называется «Элль», что неудивительно. Заголовок? «Как начать все заново», и подзаголовок: «Что нужно, чтобы начать жизнь с чистого листа». Набор кремов для тела, по меньшей мере, пять упаковок крема для рук и капли для глаз. Пара браслетов. Коробка спичек притаилась под перевернутой коробкой из-под украшений. Далее – вибратор и лубрикант.

Несколько рамок, обе с фотографиями Элли. На одной, детской, она пристально смотрит в камеру. Не улыбается. Я достаю ее, пытаюсь поставить, но ножка не стоит. Я поднимаю рамку и понимаю, что задняя часть рамки еле держится. Тяну за край, и внутри обнаруживаю еще три фотографии. Полароид. На них она, обнаженная; здесь, в спальне. На одной она улыбается в камеру. На второй она на четвереньках, фотография крупным планом сзади с пальцем, заехавшим в кадр. На третьей она прикована наручниками, ее тело извивается перед тем, кто находится по ту сторону объектива. Я бросаю их обратно в ящик, то ли расстроенная, то ли смущенная. Она сделает что угодно для кого угодно, лишь бы быть желанной. Не такие уж мы и разные. Но я задумываюсь, не Антонио ли сделал эти фотографии, и, если это он, то, вероятно, это докажет полиции, что она действовала более чем добровольно. Я смотрю на кончик пальца, попавший в кадр. Он принадлежит Антонио? Возможно. Снова достаю фотографии и кладу их в карман своих джинсов.

Когда я встаю, то замечаю что-то на полу. Почти полностью скрытое под тумбочкой, только краешек торчит. Я наклоняюсь, подцепляю его пальцами, плечом толкая тумбу, и достаю карточку. Все спрятанное может быть полезным.

Я вытаскиваю карточку из-под тумбы и уже узнаю синие буквы и имя. «Грегори Уотерсон, инвестиционный банкир», – произношу я вслух, вспоминая, что у меня есть визитка Мэтта. Я достаю ее из кармана пиджака, у нее загнулись уголки, она испачкалась. Встаю и выключаю музыку в момент сокрушительной кульминации. Ни о чем не думая, я достаю телефон и набираю номер.

– Здравствуйте, это Мэтью Гатри. – Он отвечает только после второго звонка. Он, кажется, чем-то отвлечен, на фоне раздается шум.

– Мэтт, это я, Айрини. – Некоторое время он ничего не говорит, и вдруг я чувствую себя глупо, что позвонила. Как будто я не поняла, что он дал мне визитку только из вежливости, и есть неписаное правило, по которому я не должна была звонить. – Мы встречались пару недель назад, вместе с моей сестрой, Элли. – Шум на фоне стихает, и я слышу щелчок двери.

– Айрини, я прекрасно помню, кто ты. Я просто не думал, что ты позвонишь. Но я рад твоему звонку.

– Мэтт, у меня проблема с сестрой.

– Ага, знаю. – Я слышу скрип стула, когда он садится на него. – Я слышал об этом в новостях, и полиция была вчера у меня дома, хотели поговорить со мной.

– Что они хотели узнать?

– Это насчет ночи, когда мы были вместе. О том, что Элли подсыпала тебе наркотик. – Он тяжело вздыхает. – Я думал, они хотят арестовать меня по подозрению в изнасиловании. Думал, они считают, что я причастен ко всему произошедшему.

Я верчу визитку в руках, стучу ею по шкафчику.

– А полицейские обращались к Грегу?

– Да. Он подавлен. Он пытается помочь, но сейчас уехал на выходные с невестой. Он не виделся с Элли с того дня в отеле. Где ты? Ты звонишь из Лондона?

– Нет. Я звоню из дома моей семьи. Я приехала сюда. – Я должна рассказать ему про Антонио и его арест, но хотя эти слова уже на вертятся на языке, я не могу. – Я просто хотела быть рядом, на случай развития ситуации.

– Очень много слухов ходит здесь, Айрини. О твоей сестре, о Греге. О твоих родителях. О наследстве твоего отца и Элли. – Я бы хотела рассказать ему все, что знаю, но я снова чувствую себя лгуньей, которая пытается не смешивать наши жизни. – Так уж заведено в маленьких деревнях, – продолжает он. – Люди сплетничают. – Он останавливается на секунду, а когда я не прерываю его, говорит:

– Мне жаль, что твой отец так поступил, Айрини. Кажется, лучше бы тебе держаться от этого всего подальше.

– Возможно. Похоже, меня отдали из-за психического состояния Элли. Ты был прав, когда говорил, что что-то привело их к такому решению. Что-то произошло с Элли. Она вернулась из психбольницы, и я стала жертвой. Такой же, как и родители. – Мне даже удивительно думать о них так. Вероятно, теперь я могу принять мысль о том, что моя мать была жертвой, послушной женой, следующей плану мужа. Но, вероятно, так же и мой отец был заложником своего решения. Заложником Элли. Ему пришлось сделать то, что он совсем не считал правильным. Представлю, как тяжело им было, одна любимая дочка – инвалид, другая – в психушке. Каково было знать, что когда одна вернется домой, о другой они не смогут заботиться. Это не имеет отношения к депрессии, как говорила тетя Джемайма. Я пытаюсь представить себя на месте своей матери – это легче, чем на месте отца, – но даже этого не могу. Это выходит за пределы моей эмоциональной зрелости. – Но чтобы тогда ни случилось, это уже не важно. Сейчас я должна найти Элли.

– Как ты планируешь это сделать? Как я понимаю, от нее не осталось и следа. – И тут я впервые задумываюсь, есть ли у меня план, и что-то я в этом не уверена. Поэтому я сосредоточиваюсь на одной мысли: нужно доказать, что Антонио невиновен.

– А ты же вырос в этих краях? – спрашиваю я.

– Хм, – произносит он удивленно. – Ты запомнила это? Ага, вырос. Почему спрашиваешь?

– Знаешь ли ты место под названием «Фэйр Филдс»? Была раньше такая старая больница.

Он делает паузу, чтобы подумать.

– Все, кто здесь вырос, знают о нем. Большое старое здание недалеко от Хортона. Его видно из деревни. Больше это не больница. Половина здания сгорела в начале девяностых, а потом его закрыли.

– Только половина? – Я смотрю на гору сожженных спичек на шкафчике у кровати, а потом на туманный портрет Элли. Если сгорела только часть «Фэйр Филдс», то там, возможно, еще можно найти что-то ценное. – А ты не знаешь, перевезли ли они старые записи перед закрытием? Понимаешь, в полиции считают, что Элли не проходила никакого психиатрического лечения. Но они не могут найти записей, потому что те принадлежат частному заведению. Если я смогу доказать, что они не правы, то, вероятно, они поймут, что ошибаются и насчет других вещей. Они задержали мужчину. Считают, что он причинил ей вред.

– Антонио? Твоего парня?

На минуту я теряю дар речи, и, перед тем как продолжить, глотаю комок.

– Откуда ты знаешь о нем?

– Элли сказала. – Я слышу в трубке стук и скрип стула, когда Мэтт встает. Слышу, как он говорит кому-то, кто пришел, что не может сейчас разговаривать, что у него разговор с очень важным клиентом. Я погружаюсь в мысли о том, как же просто я впустила Элли обратно в свою жизнь. Если бы она понимала, что все, что было нужно – это смерть, то, уверена, она бы избавилась от матери много лет назад. – Прости, – говорит он, возвращаясь к трубке. – Элли рассказывала мне о нем.

Я вздыхаю.

– Да, она говорила с ним по телефону, когда я была здесь. Думаю, не стоит удивляться, что она рассказала тебе после того, что было между нами.

– Нет, Айрини. Я имею в виду, что она рассказывала даже до твоего приезда. Что у ее сестры есть парень по имени Антонио. Что он итальянец, и вы живете вместе. Я просто решил, что ты не хотела, чтобы я знал о нем. Подумал, что это хороший знак.

Он пытается слегка хихикнуть, чтобы разрядить атмосферу, но я прерываю его:

– Перед моим приездом? Но она ничего не знала об Антонио перед моим приездом!

– Ну, однако, она рассказала мне о нем. За несколько недель, а может даже за месяц. Рассказала, что ты доктор, что он повар, хочет открыть свой собственный ресторан, что вы живете в Лондоне и скоро ты приедешь.

– Что? Но это бред какой-то. Ты сказал… – начинаю я, но меня отвлекает щелчок дверной задвижки. Я молниеносно встаю. – Погоди. Это ты только что открыл дверь? – шепчу я.

– Нет, я сижу за столом. А что?

Я слышу щелчок снова, дверь стукается обо что-то, потом другой звук. Что-то разбивается.

– Рини, я тоже слышал. Что это за звук?

– Здесь кто-то есть!

Я крадусь вниз по ступенькам, мимо фотографий моих предков, с опасением поворачивая за угол. Меня трясет, вдохи и выдохи чередуются, сердце стучит, как отбойный молоток. Мэтт что-то говорит, но я опустила трубку вниз и слышу только отдаленное бормотание. Чувствую прохладное дуновение ветра и слышу шум елок на ветру прежде, чем увидеть открытую дверь. Дедушкины часы громко тикают, отсчитывая секунды. Потом, когда подхожу ближе к коридору, вижу желтую ленту, она колышется точно, как когда-то Элли порхала кончиками пальцев над моей ногой, подражая трепещущей крыльями бабочке.

Одна из китайских ваз лежит разбитая на кусочки, над ней в воздухе оседает пыль. Дверь скрипит петлями, стукаясь об обелиск. Я слышу, как меня зовут, звук раздается из телефона. Я подношу его к уху в оцепенении.

– Айрини, с тобой все в порядке?

– Кто-то был в доме, – я пробегаю по последним ступенькам, рукой задевая засохшее пятно крови и роняя стикер на пол. К моменту, когда я добираюсь до двери, там никого нет.

– Выбирайся оттуда. Не оставайся, – говорит Мэтт.

Я достаю из кармана ключи, и хромаю к гаражам, бедро болит больше, чем обычно, шрамы под джинсами пульсируют. Запрыгиваю в машину, бросая телефон на пассажирское сиденье, вставляю ключ в замок зажигания, разворачиваюсь, оставляя за собой облако пыли от гравия. Я выезжаю за ворота, и мельком смотрю в зеркало. Я вижу Элли, стоящую в клубах пыли, волосы бьют ее по лицу, глаза нехорошие и темные, а кожа грязная. Я вдаряю по тормозам, буксуя на грязной дороге. Облокотившись на спинку сиденья, я смотрю по сторонам, ищу глазами Элли, но теперь ее нигде нет. Нажимаю кнопку центрального замка и утапливаю педаль газа в пол.

Вместе с фотографиями, которые сделал Антонио, я уезжаю прочь от дома по направлению к холму. В отдалении я вижу старую больницу. Белые доски блестят на солнце, от земли, точно пар, поднимается туман.

Мэтт звонит мне, телефон отчаянно жужжит рядом. Но я не могу ответить. Мне нужно собраться. У меня одна-единственная цель. Я должна вернуться к началу истории нашей семьи, и есть только одно место, где я смогу это сделать.

Глава 36

Я еду по сети мелких проселочных дорог, утопающих в зелени под куполом осеннего синего неба. Мимо пересекающих дорогу ручьев, ферм, полей, желтых от рапса. Не понимая толком, куда я еду, я следую за периодически отражающим солнце шпилем белой башни, которая возвышается над деревьями. По радио играет «Дом восходящего солнца», следом – «Отель “Калифорния”». Ко второму припеву деревья становятся реже, а земля ровнее, и я вижу старое здание целиком. Прямо впереди висит сломанный указатель из старого дерева с выцветшими буквами на нем, в которых едва угадывается надпись «Фэйр Филдс, реабилитационная больница для немощных и душевнобольных». Я выключаю двигатель, остановившись там, где заканчивается асфальт. Музыка выключается вместе с ним, и теперь лишь звуки ветра, шелестящей травы и пение птиц нарушают тишину. Я беру телефон, но оказывается, что сеть здесь не ловит. Тем не менее я выхожу из машины, положив его в карман.

По периметру комплекс зданий обнесен металлической сеткой, покрытой угрожающими знаками «Вход воспрещен!». Они с остервенением трепещут на ветру, как будто попались в ловушку и пытаются улететь. Там, где я стою, земля кажется плоской даже без измерений, и на некотором расстоянии от себя я вижу главное здание больницы в окружении более мелких, прижавшихся к нему. Я иду вдоль ограды, и папоротник цепляется за мои ноги до тех пор, пока не нахожу дыру. Опускаюсь на четвереньки и протискиваюсь внутрь, задевая свитером край дыры. Поднимаюсь на ноги, стряхиваю пыль с испачканных коленей. Теперь, когда я по другую сторону ограды, центральное здание кажется больше. Оно угрожающе нависает надо мной.

Я подхожу к маленькому отдельно стоящему зданию. На его деревянных стенах видны черные пятна, оставленные пожаром. Я смотрю через разбитое окно внутрь и вижу, что это действительно лишь пустая скорлупа, как мисс Эндикотт и сказала: в черной полости – пустота. Здесь до сих пор пахнет копотью и горевшим деревом. Огонь пошел отсюда? Огонь, в возникновении которого, вероятно, виновата – а может быть и нет – Элли?

Продолжаю обследование главного здания. Вблизи оно производит сильное впечатление: впереди фасад украшен колоннами, как в Парфеноне, покрытыми хлопьевидными пятнами плесени серого и зеленого цвета. Могу представить, как был поражен экстравагантностью этого места мой отец, подъезжая к нему много лет назад. Величественные колонны и большие окна; изысканный шпиль, по которому я ориентировалась, добираясь сюда, гордо возвышается над крышей. Думаю, после одного лишь взгляда на него, отец удостоверился в том, что это хорошая идея. Хотя именно он решил оставить Элли, а не меня, я уверена, что он выбирал это место для нее. Он был человеком дела – принимал решения, исправлял ошибки. Одним из таких решений было отослать меня из родного дома.

Поднимаюсь по ступенькам к главной двери, громадная колонная галерея словно заглатывает меня. Дверь по сравнению со всем зданием маленькая, практически кукольная. Знак «Не входить» висит и здесь, я отталкиваю его, нарушая правила. Однако на двери висит цепь, толстая и тяжелая, которая надежно перекрывает доступ внутрь. Чтобы пройти, мне понадобятся кусачки. Я трясу ее, но быстро сдаюсь. Она лязгает о дверь, и я наблюдаю за тем, как еще немного ссохшейся краски отслаивается и падает.

Я прохожу вдоль стен здания до поворота. Под зарослями плюща замечаю старинные кованые перила, обозначающие другой вход. Ступеньки ведут вниз, к основанию здания. Небольшой металлический знак «Для посетителей» направляет меня. Следую указателю и спускаюсь по покрытым побегами ступенькам, крепко держась за перила, которые, к счастью, все еще устойчивы. Добравшись до последней ступеньки, я дергаю дверную ручку. Кажется, поддается. Я напираю плечом на дверь, и после разового усилия взламываю ее, в разные стороны разлетаются побеги плюща и облако пыли поднимается в воздух. С учащенным сердцебиением я проникаю в здание. Я внутри.

И вот теперь, когда я в одиночестве стою в этом полумраке, я напоминаю себе, зачем я пришла в это богом забытое место. Не только, чтобы доказать, что Антонио ничего не сделал Элли. Мне также нужно доказать себе, что Элли действительно сумасшедшая. Чтобы иметь на руках доказательство, подтверждающее, почему меня отдали. Потому что на протяжении многих лет разлуки именно я была отмечена, заклеймена как ненужная. Теперь же вероятность того, что где-то здесь лежит единственный ключ ко всему произошедшему, ради которого я двигалась вперед, весьма будоражит.

Я иду по темным коридорам, пока не натыкаюсь на огромную ванну, расположенную посредине комнаты и занавешенную плотной зеленой шторкой из резины, которая местами уже начала рассыпаться. Стены покрыты облупленной краской, они будто сбрасывают кожу. Видимо, раньше это была комната для гидротерапии. Пылью здесь покрыто абсолютно все, и я откуда-то слышу звук капающей воды. Заглядываю в следующую комнату и вижу ряд раковин в викторианском стиле, выставленных друг за другом. Они все еще очень красивые на вид, такие бы охотно поставили в старинный дом, чтобы соответствовать его общему стилю.

Я иду дальше по другому коридору и поднимаюсь по лестнице, где в комнаты попадает солнечный свет. Он проникает внутрь бледными лучами, пестрыми пятнами падая на толстый слой полувековой пыли, которую я поднимаю ногами. Здесь, наверху, холоднее, через разбитые окна дует ветерок. Стены разрисованы детьми. Кривым детским почерком посреди желтого солнца нарисовано слово «выздоравливай». Это напомнило мне картинки на стене у мисс Эндикотт при входе в ее кабинет. Когда я вспоминаю о ней, мне также приходит на ум, что это место, в отличие от первого здания, не пострадало от огня, хотя она пыталась меня убедить в обратном. Было ли это ошибкой с ее стороны? Почему она была так уверена, что здесь ничего не осталось?

«Это, видимо, детское отделение», – говорю я сама себе, когда вхожу в помещение, похожее на лекционный зал. Стулья нагромождены вдоль стен, некоторые валяются как попало на полу, словно раскиданные яростным ураганом. Стекла, оставшиеся целыми, частично прикрыты обветшалыми занавесками и очень грязные. Боюсь, если я притронусь к ним, они тут же рассыплются в моих руках.

Воодушевление, которое я сперва чувствовала от приближения к правде, уже давно прошло. Это заброшенное, вызывающее клаустрофобию место словно высосало его из меня. Оно как будто сжимается вокруг меня, вызывая ощущение, что я в ловушке. Одному богу ведомо, как здесь себя чувствовали пациенты. Но картинки на стенах вселяют в меня надежду на то, что все было не так плохо, как я себе это представила. И все же, запах тлена, рухляди и отправлений человеческого организма трудно не замечать. Я зажимаю руками нос и пытаюсь дышать через рот. Подтягиваю вверх ворот свитера и для верности еще и прикрываю рот ладонью.

Еще стены покрыты граффити. Кто-то в деталях изобразил распятия, а сверху – слова «Вы заплатите за то, что сделали со мной». Двигаясь по лабиринту комнат, мимо перевернутых парт и гниющей больничной одежды, я замечаю, что это изображение повторяется снова и снова. Надпись напомнила мне слова Джойс. Которые должны были объяснить, что за боль испытала Элли. «Он чувствовал, что это неправильно, после того, что они сделали с ней». Им пришлось вернуть ее домой. Так это было? С Элли жестоко обращались здесь? Над ней издевались те, кто, напротив, должен был заботиться?

Прохожу в узкий и темный коридор, в который через единственное окно проникает совсем немного света. С одной стороны камеры, одни обиты матрацами, другие бетонные. Изоляторы. Все двери раскрыты, одна из них разломана надвое, как будто кто-то с силой вырвался наружу. Граффити внутри камеры гласит: «Вас будут судить здесь». Я борюсь со слезами, впервые я уверена, что жизнь Элли могла быть тяжелее моей. Уверена, что она чувствовала себя такой же несчастной, какой всегда ощущала себя и я.

Карабкаюсь по скрипучей лестнице, и становится очевидно, что я в административной части здания. Открывая хрупкие стеклянные двери, я не знаю точно, что ищу. Я действую слишком медленно, но это потому что не уверена, что именно здесь была разрушена моя семья. Здесь произошло нечто, об этом узнали мои родители, и все пошло прахом. Я не хочу оставаться в неведении. В этих стенах семена нашей семейной трагедии были посажены, напитаны влагой и дали всходы, а потом моя сестра была исторгнута отсюда, погубленная и уничтоженная. Если бы не это место, мы бы, возможно, жили одной семьей. Я опускаю свитер обратно, вдыхаю затхлый воздух.

Потом толкаю следующую дверь, и на меня накатывает волна надежды. Вне всякого сомнения, это архив, зияющая пещера, заполненная рядами документов на полках, как в библиотеке. Пробегаюсь по первой полке, вытаскиваю грязно-бежевую папку с номером на обложке. И тут мое воодушевление поблекло. На ней нет имени. Я беру вторую, и снова только номер – 0021-94-59. Без имен найти документы на Элли будет невозможно.

Я открываю первую папку, бумага внутри коричневая и пыльная. Шарлотта Грин, диагноз – маниакальная депрессия. «Сейчас это называется биполярное расстройство», – бормочу я. Внутри есть фотография, нечеткая и поблекшая, и безысходность на лице маленькой Шарлотты Грин передается мне. Что за идиотская система? Я ставлю папку обратно на полку и открываю следующую. Здесь к внутренней части обложки прикреплена фотография молодого парня. «Грин, Кристофер, 26, принят в 1959 г., шизофрения». Я вспоминаю имя из предыдущей папки. Я наклоняюсь, хватаю ее на случай, если ошиблась. Но ошибки нет. Я права. Грин, Шарлотта. Грин, Кристофер. По алфавиту.

Я двигаюсь по рядам, вытаскивая папки и проверяя имена. На некоторых папках имена подписаны на корешках, просто они по большей части так стерлись, что прочитать невозможно. Я должна быть где-то близко к фамилии Харринфорд, поэтому продолжаю листать, ожидая когда буква G сменится на букву H. Но вдруг мне приходит еще одна мысль. Мэтт. Достаю визитку из кармана. Мэтью Гатри. Он сказал, что тоже проходил здесь курс лечения, верно? Возможно, он знал Элли с тех самых пор?

С одной стороны, я не хочу искать папку с его делом – я будто влезаю во что-то совсем личное, на что у меня нет права. Как к нему в ванну, например. Но не могу с собой ничего поделать, и вот я уже держу в руках папку с именем «Мэтью» на корешке. Я открываю ее, и на меня смотрит его детское лицо. Красивые светлые кудри ниспадают на печальные детские глаза.

Я достаю телефон и вижу, что сети до сих пор нет. Подхожу к окну и жду, когда она появится. Когда это происходит, сразу раздается звонок. Это Мэтт.

– Ох, слава Богу, ты ответила, – говорит он, задыхаясь. – Я пытался дозвониться добрых полчаса. Я еду в Хортон. Где ты? Ты с Элли?

– Нет.

Его дыхание выравнивается.

– Когда ты услышала, что в доме кто-то есть… – говорит он, в его голосе слышится облегчение, то, что он себе нафантазировал, не сбылось. – Скажи, где ты. Я приеду и найду тебя.

– Я в «Фэйр Филдс».

– Ох. – Он делает паузу. – Ты поехала туда? Хорошо, жди снаружи. Я встречу тебя на дороге перед оградой. – Слышу, как, разгоняясь, набирает обороты двигатель его машины.

– Поздно. Я уже внутри. – Я смотрю на его лицо в папке и задумываюсь, насколько же хорошо он знает мою сестру. – Я в архиве.

– В архиве? Что-нибудь нашла?

Он замолкает, и я делаю ставку на свое предположение.

– Почему ты не говорил мне, что знал Элли в детстве? – Некоторое время я слушаю его дыхание, слышу движение губ, когда он глотает слюну. Затем звонок обрывается.

Глава 37

Из окна я наблюдаю, как Мэтт проникает на территорию «Фейр Филдс» практически бегом. Я сижу на подоконнике, на коленях у меня его личное дело. Я не двигалась с тех пор, как он повесил трубку, а это было чуть более пятнадцати минут назад. Он, должно быть, выехал из Эдинбурга тогда же, когда я из «Матушки Горы». Когда он приближается к зданию, то пропадает из виду, и всего через минутку он оказывается в архиве. Он, видимо, знает план здания, помнит, куда идти.

– Айрини, – говорит он, врываясь в комнату. У него красные щеки, лоб блестит. Я приподнимаю папку.

– Я не читала, – говорю я, немного чувствуя себя виноватой. Некоторое время он стоит, его взгляд устремлен в пол.

– Позволь мне объяснить. – Он спешит ко мне, и я не останавливаю его, когда он берет мою руку в свои, совсем как тогда, в отеле. Так приятно чувствовать его прикосновение, крепкую руку, успокаивающую своей силой. Его обнадеживает отсутствие у меня сопротивления, и вскоре Мэтт заключает меня в объятия, прижимая к своей груди. Отпустив меня, он говорит: – Слава богу, с тобой все в порядке. Я ушел с работы сразу же, как только ты сказала, что в доме кто-то есть. Если бы с тобой что-то произошло, я бы не смог простить себе этого.

Мэтт находит пару стульев и ставит их рядом с окном. Мы садимся, как будто на ток-шоу «Признание», он, нервничая, разминает руки на уровне колен. Он одет в костюм, сверху легкая непромокаемая куртка. Он выглядит иначе, черты более заостренные без щетины, но на лице отражается беспокойство. Я бы рада была сказать ему, что это неважно, что он не обязан делать этого. В глубине души я хочу дать ему поблажку, остановить его до того, как он начнет. Но другая часть меня требует правды. Пути назад теперь нет.

– Я должен был рассказать тебе раньше. Если ты злишься на меня, то у тебя есть на это полное право. Но я не хотел признаваться, что был здесь. В этом месте, – говорит он, оглядываясь на стены, окружающие нас. – Мне было стыдно.

– Почему? Что, по-твоему, я бы сделала тогда? – Я пытаюсь говорить мягче, ободряюще, но меня не покидает ощущение, что все, что я говорю теперь, звучит, как обвинение.

– Возможно, ты бы чувствовала по отношению ко мне то же, что чувствуешь к Элли. Я этого не хотел. – Не могу с ним поспорить. Я была не очень добра к Элли. – Кроме того, я пытаюсь не вспоминать о том, что происходило здесь. Это было не самое приятное место. – Он стряхивает с себя куртку, расслабляет галстук, как будто бы тот его душит. – Время, проведенное здесь, было нелегким.

– Мне нужно знать, что именно происходило, Мэтт.

Он садится обратно, его руки лежат на коленях.

– Да, я знаю. Я был здесь всего несколько недель после развода родителей. Доктора сказали, что я должен побыть тут, родители им поверили. Они сделали бы все, что угодно, лишь бы загладить вину за то, что разошлись. – Он стирает капли пота со лба. – Видишь ли, я не очень хорошо это принял. Я боготворил отца, думал, что повседневная жизнь без него будет невыносима. Я устраивал истерики в школе, дома. Они привезли меня сюда, чтобы помочь мне справиться с некоторыми вещами. Но это не помогло. Только все усугубило. – Он смотрит в пол, не может выдержать прямой контакт глаз. Я чувствую необходимость сказать что-нибудь, но боюсь, что если сделаю это, то нарушу баланс, и он вдруг поймет, что не обязан давать мне объяснения. Поэтому я жду, и мгновение спустя он продолжает рассказ. – Это освещали в газетах, было расследование. Пациентов приковывали к кроватям, электрошоковая терапия, побои, насилие над девочками, некоторым из них было не больше десяти лет. Да и над мальчиками. Меня пару раз били плетью, они пытались сломать меня, но родители вытащили меня раньше, чем все стало совсем плохо. Другим повезло меньше.

– Хочешь сказать, Элли.

– Да, – говорит он и не может посмотреть на меня. – Она была здесь долго. Мы стали друзьями. – Пододвинувшись, я беру его за руку. Я рада, что здесь он был рядом с ней, пусть даже короткое время. – Пострадавшие здесь дети покинули это место, выросли. Но они забрали с собой шрамы. – Он поднимает прядь волос и указывает на маленький треугольный шрам на лбу. – У Элли тоже такой. От раскаленной в камине кочерги. Это значило, что мы не сдавались. – Я вспоминаю этот маленький шрам на ее лице – я всегда думала, что это от ветрянки – и понимаю, как же сильно я ошибалась. Я вспоминаю свою жизнь – а так ли она была плоха, как я всегда считала?

– Мне так жаль, – говорю я. Я хочу держать Мэтта на руках, укачивая как ребенка, пока он говорит. Как будто это все, наконец, выходит из него. Я двигаюсь к нему, но когда Мэтт продолжает, останавливаюсь, оставляю между нами пространство.

– Напуганные дети выросли в разозленных взрослых. Они жаждали справедливости. Некоторые приходили сюда, писали всякое на стенах, рушили все вокруг. Ты, должно быть, видела те граффити. Другие выдвигали обвинения, но редко дело доходило до суда. Я поддерживал общение с Элли, потому что мы жили рядом. Думаю, мы понимали друг друга. Поэтому мы пришли сюда однажды. Я думал, мы натворим что-нибудь по мелочи. Разобьем пару окон, или еще какую-нибудь ерунду. Но Элли собиралась сжечь это место целиком. Она развела огонь в комнате для хранения белья. Нас прогнали до того, как все вышло из-под контроля, потушили пожар, слава богу. После этого я рассказал матери об этом, и мы переехали. Я потерял контакт с Элли, но, сказать по правде, это было большим облегчением. Я понял, что желая отплатить ей за то, что она была рядом, я был готов последовать любому ее предложению.

Потом, через год или больше я случайно встретил ее в тренажерном зале. Сначала я избегал ее. Но потом в дело вмешался Грег и мы стали друзьями. Когда, около месяца назад, она показала мне твою фотографию и сказала, что ты приедешь, и я должен быть с вами, помочь ей наладить с тобой отношения, я не мог отказать. Она была сильной в детстве, помогала мне. Я считал, что в долгу перед ней, поэтому я последовал за ней. Я так хотел, чтобы с ней все было в порядке, зная, через что она прошла. Поэтому обещал, что прогуляюсь с тобой.

– Но ты говорил мне, что Элли сказала, что ее сестра умерла.

– Знаю, знаю. – В смущении он прикусывает большой палец. – Но она говорила подобное, пытаясь привлечь внимание. Она врет и преувеличивает, чтобы впечатлить людей. Она всегда что-нибудь выдумывала, ждала сочувствия. Я ей сочувствовал, думаю. Мне жаль, что я понял все неправильно.

Я протягиваю к нему руку, дотрагиваюсь до колена, растирая его большим пальцем. После смерти родителей Мэтт единственный человек, который понимает Элли так же, как я. Несмотря на то, что он скрыл правду об их прошлом, я так благодарна ему за то, что он здесь.

– Теперь это уже не важно.

– Возможно. Но есть то, что важно, и я не должен был от тебя это скрывать. Элли пришла ко мне сразу, когда ты уехала, и сказала, что кто-то ей угрожает. Что они собираются раскрыть все, что находится в ее личном деле из «Фэйр Филдс». Она казалась очень напуганной. Также она сказала, что тот, кто угрожает ей, знает о пожаре, который мы устроили много лет назад, и меня считают зачинщиком. Она хотела исчезнуть на пару дней, и сказала мне, что если я прикрою ее, то все уляжется. Я не хотел, чтобы история про пожар всплыла. Я устроился в жизни хорошо, и я люблю свою работу. Я не хотел ее потерять из-за глупой детской ошибки, поэтому согласился. Я прикрыл ее.

Первая моя мысль – это то, что с ней уж наверняка все нормально. Но спрашиваю я его совсем о другом.

– Что же было в ее личном деле такого, что она так боялась раскрыть?

– Без понятия.

Я отбрасываю ногой стул и делаю рывок к полкам, Мэтт не отстает от меня.

– Возможно, записи о ней еще здесь.

– Некоторые из них перепутаны, – кричит Мэтт, пока мы перебираем папки. Я достаю одну за другой, пока не слышу, как он кричит:

– Айрини, тут! Я нашел папку с фамилией Харринфорд.

Я бегу к нему навстречу. Он открывает папку, но вдруг останавливается и в замешательстве смотрит на меня.

– Что там? – спрашиваю я, хватаясь за обложку. – Это личное дело Элли?

– Нет. – Он разворачивает папку, показывая мне корешок, чтобы я могла увидеть блеклые буквы. – Это личное дело некой Кейси Харринфорд.

– Кейси? Мою мать звали Кассандра. – Я забираю папку. Пролистываю первые страницы и вижу фотографию. На меня смотрит ребенок, она милая; также есть фото ступней и ног крупным планом. Отчеты о гидротерапии. – Имя не может быть простым совпадением, но я понятия не имею, кто это. Она Харринфорд, но я была оторвана от семьи, и могу не знать, кто это.

– Кузина?

– Я так не думаю. И посмотри на дату рождения. – Я поднимаю документ и показываю пальцем на информацию о маленькой девочке. – Февраль 1984. Это через два года после моего рождения. Если бы она была частью семьи, я бы знала о ней. Меня отдали, только когда мне было три с половиной.

– Может, ее тоже отдали, и ты не помнишь.

Я облокачиваюсь на полку сзади, поднявшаяся пыль оседает на мои плечи. Я позволяю папке упасть на пол и откашливаюсь, прочищая горло.

– Это возможно.

– Нет. Только одну Харринфорд отдали.

Он протягивает руку, дотрагиваясь до моей ноги; мы сидим посреди старых документов. Я чувствую ее, как и раньше, эту искру. На этот раз без наркотика, просто я, он, и правда.

– Да, но только одного человека вписали в завещание. Тебя. Все оставили тебе.

Еще одно напоминание о том, как же сильно я вляпалась. Завещание, которое заставляет меня выглядеть виновной, грязные деньги в качестве искупления грехов моих родителей.

Я думаю о нем, лежащем в моем кармане, и о том, что следующее по плану – визит к Уиттерингтону, где я откажусь от наследства и попрошу его поговорить с полицией снова. Но тогда я вспоминаю, что его положили в мою сумку с особой целеустремленностью. Что на конверте было написано «Айрини Харринфорд», что это точно мне. Я достаю его из заднего кармана, разворачивая смятую бумагу.

– Дай мне эту папку.

Мэтт передает мне личное дело Кейси Харринфорд, и я переворачиваю завещание обратной стороной, нахожу номер, написанный там. Я держу их параллельно друг другу. Номер, написанный от руки, совпадает с номером папки. Последние шесть цифр – дата рождения Кейси.

Мэтт оживляется рядом со мной и проводит пальцем по номеру.

– Они одинаковые, Айрини. Что это?

– Это завещание моего отца. Он отдал его мне, и я уверена, что это он написал здесь этот номер.

– Значит, он знал об этом личном деле. – Мэтт постукивает пальцем по номеру, а я поднимаю взгляд и замечаю, как красиво легла пыль на его ресницы. Он обращает внимание на то, что я смотрю на него, отводит взгляд, и легкий румянец разливается по его щекам.

– И это значит, что он также совершенно точно знал о маленькой девочке по имени Кейси Харринфорд. – Мэтт было кивает, но затем смотрит в сторону, погрузившись в свои мысли. – Что такое? Ты о чем-то вспомнил?

Он выглядит, как человек, которому сейчас придется сообщить плохую весть: рот раскрыт, щеки впали, он едва не сползает по полкам.

– Теперь это обретает смысл.

– Что обретает смысл?

– То, что Элли сказала мне, что ее сестра умерла. – Он смотрит вниз на папку, потом обратно на меня. – Возможно, она не врала. Возможно, она говорила не о тебе. Может быть, она имела в виду ее.

– Другая сестра? Быть того не может. Я бы знала об этом.

– У тебя нет никого, у кого можно было бы спросить?

– Только тетя, но она не отвечает на мои звонки. И несколько кузин, думаю, но у меня нет их телефонов.

В этот момент Мэтт протягивает руку к моей щеке, смахивая что-то с нее, и я понимаю, что за то недолгое время нашего знакомства, я сблизилась с ним больше, чем когда-либо – с Антонио. Он берет папку и начинает листать хрупкие страницы.

– Что ты ищешь?

– Не знаю. Может быть, здесь есть что-то, что поможет нам. Копия ее свидетельства о рождении или старый адрес. – Он переворачивает страницу за страницей, пока не добирается до конца. – Ничего. Ну, мы знаем день ее рождения. Можно ли получить копию свидетельства о рождении по Интернету?

– Возможно, но ведь записи такого рода должны где-то храниться? – Я помню эти бесконечные свидетельства о смерти, которые я подписывала, будучи стажером, и как в морге все время ворчали, что я должна делать это быстрее, чтобы семьи могли зарегистрировать смерть и организовать похороны. – Должен быть некий архив, где это хранится. Ты знаешь, где он может быть?

– Нет, – говорит он, поднимаясь и протягивая мне руку. Я берусь за нее и с его помощью поднимаюсь на ноги. – Но мы можем узнать адрес по пути.

Глава 38

Мы решаем поехать на машине Мэтта, и к моменту, когда мы выезжаем на основную дорогу, я уже звоню в архив. Они все еще открыты, и еще час будут. Но туда нам ехать двадцать миль. Если дорога будет плохая, то времени у нас совсем мало. Только когда мы проехали, по меньшей мере, пять миль, я поворачиваюсь лицом вперед, но даже сейчас я не до конца уверена, что Элли не заполучила откуда-то машину и не едет за нами. Ничего не могу с собой поделать и оглядываюсь каждый раз, когда мы делаем поворот.

Я звоню детективу МакГуайру и сообщаю ему о фотографиях, найденных у Элли, и обо всем, что рассказал мне Мэтт. Он просит меня сфотографировать и прислать их по электронной почте, что я и делаю через телефон. Я даже поверить не могу, что так спокойна после того, как узнала, что мой парень добровольно занимался садистским сексом с моей сестрой, но отмечаю, что это, вероятно, потому что он больше не мой парень. Все, что было между нами, кончено.

Открываю папку и смотрю на фотографию маленькой Кейси. Возможно, этот ребенок – моя сестра. Ее нос похож на мой, и линия роста волос такая же высокая, как у меня. Я пытаюсь скрыть это челкой. Листаю страницы. Записи редкие, неполные, но, когда я вчитываюсь, то нахожу то, что прямо как у меня. Диагноз. Дисплазия левого бедра.

– Мэтт, – зову я, а он маневрирует по Джонстон-Террас, слева от нас возвышается Эдинбургский замок. Я тянусь к нему, беру его за руку, словно пытаясь предупредить его об опасности. – У Кейси Харринфорд такой же диагноз, как у меня. Дисплазия левого бедра. Если верить этому документу, то именно из-за нее она попала в больницу. Гидротерапия. Кажется, первые шесть месяцев своей жизни она была здесь на амбулаторном лечении. А потом лечение прекратилось.

– Что это значит?

– Точно не знаю, – говорю я, но нас прерывает телефонный звонок. Это детектив МакГуайр.

– Айрини, спасибо. Мы получили фото. Но нам понадобятся оригиналы, так что, прошу вас, насколько это будет возможно, не трогать их руками. Если мы сможем найти на них отпечатки Элли, то маловероятно, что с ней что-то случилось, пока она была в наручниках.

Около секунды я пребываю в замешательстве, потому что в моей голове все уже давно сложилось.

– Говорю же вам, я видела ее в доме, и Мэтт подтвердил, что она хотела исчезнуть. Он даст показания сегодня, если нужно. – Почему они все еще ищут доказательства?

– Что ж, больше никто не может подтвердить эти заявления. А отпечаток пальцев Элеанор на фотографиях очень помог бы определить ход событий.

Я чувствую, как разрастается мое отчаяние, когда нас втягивает в массив готической архитектуры. Мы подскакиваем на брусчатке и лавируем в скоплении двухэтажных туристических автобусов с открытым верхом.

– Вы не собираетесь отпускать Антонио, да?

Мэтт смотрит на меня, строит рожу, всплескивает руками в недоумении. Нажимает на гудок, чтобы люди убирались с дороги, и мы едем вниз по Королевской Миле.

– Я боюсь, все не так-то просто. – В какой-то момент я убеждаюсь, что я на громкой связи, потому что МакГуайр словно бы ждет, когда ему кивнут перед тем, как продолжить. И тогда начинает говорить детектив Форестер.

– Айрини, добрый день. Сначала о главном, я же просила вас оставаться на месте. Вы не должны были сбегать в Шотландию. – Эти слова висят в воздухе некоторое время, но я не отвечаю. – Но раз вы уже там, и теперь Антонио очистил вас от всяких подозрений, позвольте рассказать, к чему мы пришли. Мистер Молинаро признался, что Элли первая пошла с ним на контакт несколько месяцев назад. Она нашла его в «Фейсбуке». Он также признался в том, что сделал фотографии, которые вы нам прислали, и в добровольном вступлении в половую связь с вашей сестрой. – Она делает паузу, перед тем как сказать: – Простите, Айрини, но, по его словам, Элли платила ему за информацию и за ваш номер. Взамен она обещала не упоминать его имя. Кажется, они тайно встречались в Лондоне перед смертью вашей матери. Элли, видимо, считала, что унаследует драгоценности матери после ее смерти, и она пообещала отдать их Антонио в качестве платы, если его информация окажется полезной.

Она снова делает паузу, и я смотрю на свой безымянный палец, а потом на Мэтта. Всего двадцать четыре часа – а уже столько всего поменялось. Форестер возвращается к рассказу.

– Предполагаю, она оказалась полезной. Вам также будет интересно знать, что кредит ему так и не одобрили, и что мы выявили три банковских перевода на его счет со счета Элли с момента их первой встречи. Не беспокойтесь, Айрини. Каждый получит то, чего заслуживает. – Я знаю, что она и меня имеет в виду, но также чувствую, что ее отношение ко мне смягчилось. Она перестала обращаться ко мне, как к доктору Харринфорд, уже что-то. – Нужно, чтобы вы отметились в местном полицейском участке, дали показания. И Мэтт тоже.

– Хорошо, мы сделаем это.

– И, послушайте, Айрини. Если все, что нам сейчас известно, – правда, то вам лучше держаться подальше от дома. Мы не знаем, на что Элли может быть способна.

Закончив разговор, я достаю салфетку, заворачиваю в нее фотографии и кладу их в бардачок.

– Так они пока его не отпустят? – спрашивает Мэтт, останавливаясь на мостовой у Шотландского банка на улице Ланмаркет. Он снова жмет на гудок, чтобы пешеходы расходились, люди ворчат и ругаются, когда он взбирается на тротуар. Такую его сторону я еще не видела: сильную, форсирующую события, как будто ничто не может встать на его пути. Его глаза кажутся тяжелыми, как будто он плакал, но возможно это просто от пыли. И все же его лицо доброе, мягкое. Именно таким должно быть ощущение безопасности, понимаю я. Иметь соратника, который будет на твоей стороне. А не то удушающее ощущение потери себя, которое всегда было с Антонио.

– Я не уверена, что здесь можно парковаться, – говорю я.

– Не думай об этом. Скажи, – говорит он, поставив машину на ручной тормоз и выключив двигатель, – они его отпускают или нет?

– Пока нет. – Деньги. Переводы. Антонио продал мое доверие. Ублюдок. – Он продал меня Элли за деньги. И за секс. Пожалуй, ему не помешает немного потомиться в тюрьме. – В данный момент я думаю, что он заслуживает всего, чего бы они там с ним ни сделали. Но я пытаюсь вспомнить, что его втянула в это Элли, а с ней начинаешь делать то, что обычно не стал бы делать. Стоит только вспомнить о Марго Вульф, чтобы подтвердить это.

– Безусловно. – Он кивает на бардачок. – А наручники, м? Его идея, как думаешь?

– Честно говоря, не знаю. – Я не могу смотреть на него, когда говорю это. Чувствую себя такой идиоткой. Эти двое обвели меня вокруг пальца. – Но сейчас, по крайней мере, Антонио разъяснил свое видение ситуации, и они увидят, что винить в этом можно только Элли, и что она использовала его ради своих целей. – После короткой паузы я добавляю:

– Возможно, они увидят, что она и меня использовала.

– Как ты думаешь, зачем ей все это? – спрашивает он, расстегивая ремень безопасности.

– Она хотела, чтобы я приехала, хотела удостовериться, что отец любил ее больше, чем меня. Хотя наши родители и отдали меня, Элли никогда не верила, что они этого хотели. Она всегда сомневалась в их любви. Как будто ей нужно было доказать самой себе, что они не жалеют, что оставили ее. Но она тоже хотела, чтобы я нуждалась в ней; точно так же, как и я всегда хотела, чтобы она нуждалась во мне. Самый простой способ для этого – позаботиться о том, чтобы, кроме нее, у меня никого не осталось.

– Ты думаешь, она спала с Антонио для этого? Чтобы разрушить ваши отношения?

– Нет. Я не должна была узнать об этом. Это бы сделало виноватой ее. И я бы злилась на нее. Наши отношения должны были разрушиться по моей вине. – Я трясу головой, провожу ладонями по пыльной папке. – Почему же, думаешь, она меня напоила наркотиком? Ночь вместе с тобой была лишь еще одной частью ее плана. Она бы сказала об этом Антонио тогда, когда ей было бы это удобно. Когда она была бы готова стать моим героем. Но с завещанием моего отца все изменилось. А это личное дело, – говорю я, демонстрируя ему папку, – снова все меняет.

Мы выходим из машины навстречу холодному шотландскому ветру, и я смотрю снизу вверх на огромное здание. Латунная табличка гласит: «Городская палата». Внутри все выглядит роскошно, и от соприкосновения моих ботинок с мраморным полом раздается величественное эхо. Мы проходим к архиву, в нем душно, запах старых бумаг висит в сухом от отопления воздухе. Здесь царит атмосфера библиотечной тишины, располагающей к учебе, что напоминает мне университет и одиночество. Я беру Мэтта за руку, и он переплетает свои пальцы с моими. Я крепко сжимаю его руку.

– Могу я вам помочь? – За стойкой стоит хрупкая старушка. На ней блузка с высоким воротником и оборками спереди. На ее шее висит небольшой медальон, наверняка с фотографией кого-то, кто ей дорог. Нельзя сказать, что она недружелюбна, но она осведомлена о том, сколько времени: она посмотрела на часы уже дважды, а ведь мы еще не произнесли ни слова. Посетители в конце рабочего дня – это не то, чего бы она хотела.

– Да, надеюсь на это. Вы Анна? Мы разговаривали с вами по телефону. – Я подхожу к ней ближе, прижимая к груди личное дело Кейси.

– О, вы, должно быть, доктор Харринфорд. – Она оживляется. Старушка, видимо, стояла за стойкой на скамеечке, потому что, очутившись рядом с нами, она кажется еще ниже. – Я нашла записи, которые вам могут пригодиться.

Она ведет нас к огромному дубовому столу, такой мог бы располагаться на кухне для прислуги. Старое здание скрипит и вздыхает, пока мы идем по нему, паркет ходит ходуном вниз и вверх, особенно после Мэтта.

– Мы ищем свидетельство о рождении 1984 года, – говорю я, пока мы идем к столу. – Девочку зовут Кейси.

– Что ж, по той информации, что вы мне предоставили по телефону, я подняла старые записи, но также искала и через компьютер. Большая часть документов, датированных 1971 годом и позже, сейчас оцифрованы, – говорит она с гордостью. – Я проверила по базе и нашла запись о рождении 1984 года. Девятнадцатого февраля. – Я опускаю взгляд на папку и вижу номер: 0020-95-03-19-02-84. Я наклоняю ее, показывая Мэтту, но он уже согласно кивает. – Вот, я достала документ, чтобы вы могли сами посмотреть.

Я смотрю на старый документ. Кейси Харринфорд, родилась девятнадцатого февраля 1984 года. Мать – Кассандра Харринфорд, отец – Морис Харринфорд.

– Моя сестра. – Я поворачиваюсь к Мэтту со слезами на глазах. – У меня есть еще одна сестра.

Анна покашливает, и я понимаю, что поспешила с выводами.

– Боюсь, это не единственная запись. Когда я смотрела по базе данных, поиск выявил две записи. Первая – о рождении, – говорит она, постукивая пальцем по книге. – А вторая… – говорит она, поджимая губы, – о смерти.

– На это же имя? – спрашивает Мэтт, подходя ближе ко мне.

– Да. – Старушка берет с полки тяжелую книгу в кожаной обложке зеленого цвета, пыль разлетается клубами, как дым. Она открывает ее на странице, отмеченной стикером. – Та же маленькая девочка, как видимо. Дата рождения совпадает. Дата смерти – четвертое июня 1984 года. По-видимому, она прожила немногим более трех месяцев.

– Вы уверены, что здесь нет ошибки? – спрашивает Мэтт, наклоняясь, чтобы рассмотреть имя, как будто что-то может измениться, если он приблизится.

– Только одна запись совпадает с данными. Мне очень жаль, что я принесла вам плохую новость.

Поблагодарив ее, мы возвращаемся к машине. Снаружи покупатели берут все от сухой погоды завершающегося дня. Мы все еще сидим в тишине, когда десять минут спустя выходит Анна. Она машет нам рукой, забирается в старенький «Фиат Пунто», припаркованный на некотором расстоянии от здания, и, осторожно управляя машиной, уезжает.

– О чем думаешь? – спрашивает Мэтт. – Я имею в виду, как ты себя чувствуешь?

– Я запуталась. Я должна быть огорчена, потому что только что узнала, что у меня была сестра, и, согласно тем записям, она умерла. Но согласно этим записям, – говорю я, приподнимая записи о лечении Кейси, – первые шесть месяцев она лечилась в «Фэйр Филдс» от дисплазии бедра. – Я вздыхаю. Это нельзя назвать просто выдохом, потому что, кажется, я не дышала последние десять минут. – Сейчас мне больше, чем когда-либо, хочется узнать правду.

Он заводит автомобиль, трогается, и мы трясемся дальше по брусчатой мостовой. Проезжаем мимо памятника Вальтеру Скотту и часов отеля «Бальморал», и волей-неволей я вспоминаю об Элли, о временах, когда мы сидели в парке неподалеку, о минутах, которые мы тратили впустую в этом городе. Это все позади? Она и правда исчезнет на этот раз? Это к лучшему? Через мгновение Мэтт поворачивается ко мне.

– Что ты собираешься делать теперь?

Я пытаюсь дозвониться до Джозефа Уитеррингтона, но он уже ушел с работы. Значит, это подождет до завтра. Я думаю, не попросить ли Мэтта отвезти меня к старому дому тети Джемаймы. Возможно, я вспомню, где это, и вдруг она все еще там. Но я не уверена, что готова опровергать обвинения, поэтому вычеркиваю эту идею раньше, чем она срывается с моих губ. Мы должны пойти в полицию, как просила детектив Форестер, но к чему меня это приведет? Полиция может подождать.

– Ты ходил в школу в Хортоне? – спрашиваю я. – Ты же вырос рядом, верно?

– Рядом, но не в Хортоне. Я жил в Селкирке до развода моих родителей. После «Фэйр Филдс» я переехал с мамой в Пиблз. А что?

– Ну, есть женщина, учительница в деревне. Из тех, кто знал тогда мою семью, она единственная, с кем я могу связаться. Она должна знать про Кейси.

– Стоит попробовать, – соглашается Мэтт.

Я достаю телефон и набираю номер мисс Эндикотт. Никто не отвечает.

– Ты знаешь, где она живет? – спрашивает Мэтт. Я вспоминаю наш разговор в школе, она говорила, что жила в Хортоне всю свою жизнь. Где же это, как она говорила? Маленький домик с краю?

– Думаю, да.

– Тогда поехали, поговорим с ней.

– Да. Езжай в Хортон.

Через пару минут он начинает говорить. Без предупреждения, не прощупывая почву.

– Мне так жаль, Айрини. Что это все с тобой произошло.

Я протягиваю к нему руку, глажу по ноге, как делал когда-то Антонио. Теперь я понимаю, как сложно утешить человека, который страдал. Нет простого способа облегчить боль прошлого или привести все в порядок. Но впервые я точно знаю, что должна отбросить в сторону собственные воспоминания и попытаться. Я должна сделать это ради Мэтта. И должна узнать, как сделать это для Элли.

Глава 39

К тому времени, когда мы подъезжаем к месту, солнце висит низко над землей, и тени растягиваются на полях. Тени от деревьев в отдалении и от шпиля церкви. Мы поднимаемся по дороге мимо каменной стены кладбища. Некоторые люди идут к «Зачарованному лебедю», некоторые – к могилам своих любимых. Могилы свежие, земля на них возвышается сверху, еще не улеглась. Я просматриваю ряды, пока не нахожу насыпь над могилой своей матери. Пройдут недели, а может даже месяцы перед тем, как земля станет достаточно ровной, чтобы ее покрыла трава.

– Который из них? – спрашивает Мэтт, закрывая дверь автомобиля.

Я хлопаю дверью и иду вперед, пальцами пробегаясь по горячему капоту.

– Думаю, вон тот, – говорю я, заметив домик, украшенный разноцветными примулами и очаровательно подстриженной живой изгородью.

Мы идем к дому, и замечаем, что свет выключен везде, кроме одной маленькой лампы на первом этаже. Скромный дом, прекрасный в своем своеобразии и неидеальном виде. Краска на двери отваливается, как на стенах «Фэйр Филдс», и сад, если присмотреться, уж слишком разросся. Некогда аккуратно подстриженная лужайка запущена, практически мертвые бутоны георгина цепляются за последние мгновения жизни. Мы поднимаемся по дорожке, закрываем за собой калитку. Я стучу в дверь и жду.

– Возможно она еще в школе, – говорю я, когда мне не отвечают. Я стучу снова, но ответа нет. Никакого.

Мэтт проверяет время.

– Поздновато уже для школы, разве нет? Уже почти пять. – Он поправляет рукава, накидывает на себя пальто. Заглядывает в переулок, проверяя. Я знаю, что он прав, поэтому стучусь еще, на этот раз громче.

– Мисс Эндикотт, здравствуйте. Вы дома? – кричу я в почтовый ящик.

– Айрини, как ты ее назвала? – Я оборачиваюсь. Мэтт отступил на шаг назад и пристально смотрит на меня.

– Мисс Эндикотт. Я не знаю ее имени. Стой, – говорю я, поворачиваясь к двери. – Я слышу телевизор.

– Наверное, нам лучше вернуться сюда в другой раз, – советует Мэтт, уходя от меня к воротам. Я не обращаю на это внимания, переступаю через ковер красных и пурпурных лепестков на клумбе. – Айрини, я, правда, считаю, что нам лучше уйти. Вряд ли она что-то знает!

– Как ты можешь быть в этом уверен? – Я балансирую на старой зеленой скамье, которая стоит под черной кованой оконной рамой. Складываю ладони домиком, заслоняя себе свет, и прислоняюсь к оконному стеклу. Пытаюсь разглядеть дом изнутри. Неудобный на вид диванчик пятидесятых годов с подушками в цветочек, разложенными аккуратными рядами ромбиков. Далее – книжный шкаф, заполненный книгами, и камин с разбушевавшимся огнем. На столе – поднос с тарелкой, полной чего-то, похожего на жареную курицу с овощами. А потом я вижу ее.

– Ломай дверь! – кричу я Мэтту, спрыгивая со скамьи, шагая прямо по клумбе. – Она лежит на полу!

Мэтт медлит, но потом проходит мимо меня к двери. Он дергает ручку, она закрыта изнутри. Напирает на дверь плечом, но она не поддается. Тогда он зажимает кулак ладонью другой руки и выбивает локтем одно из стекол, а потом осторожно просовывает руку через осколки и находит щеколду. Дверь распахивается.

Внутри в ноздри тут же ударяют запахи – гари, угля, еды? Не понимаю, что это за запах. Мы пробираемся через старенькую гостиную к клубам дыма, валящим из кухни. Я вижу первая. Через секунду видит и Мэтт, я теряю дар речи и не успеваю предупредить его.

Мисс Эндикотт лежит на полу, ее кожа почернела и тлеет, словно уголь. Она привязана к стулу проводом для сада, красные полосы на местах, где он врезался в кожу. Из ее груди торчит кочерга. Дым поднимается от тела, как от города, покинутого мятежниками после ночных восстаний, когда разоренные улицы оставили догорать.

Мэтт хватает ближайшее полотенце, смачивает его и бросает на обугленное тело, как будто там что-то еще можно спасти. Пар с шипением поднимается от соприкосновения с мокрой материей. Он смотрит на меня, ожидая объяснения необъяснимому, но его отвлекает что-то еще, и проследив за его взглядом, я оборачиваюсь и вижу слова, нарисованные на стене кровью: «Вас будут судить здесь».

– Как в «Фэйр Филдс», – говорит он, отходя от тела, осознав, наконец, что надежды нет. Или, возможно, что мисс Эндикотт не заслуживает спасения.

Он убегает к передней части дома, прижимая телефон к уху. Тогда я замечаю папку, лежащую под столом рядом с телом. Беру мокрое полотенце одной рукой, другой крепко зажав себе рот, наклоняюсь и достаю ее. Она точно такая же, как та, в машине. Кейси Харринфорд. Края почернели, но, открыв ее, я вижу хорошо различимую фотографию. На ней – маленькая Элли. Я встаю, подхожу к окну и распахиваю его, чтобы запах поскорее выветрился. Слышу, что Мэтт неподалеку вызывает «скорую» и полицию. Переворачиваю страницы дела из папки, но вдруг уголком глаза замечаю через окно какое-то движение снаружи, на улице, рядом с задними воротами.

Мчусь к ней, впервые в жизни бегу навстречу опасности. Продираюсь через сад, открываю дверь, смотрю сначала направо, потом налево, на ряд домов, которые стоят за домом мисс Эндикотт. Вижу мельком, как светлые волосы скрываются за поворотом, и знаю – это Элли. Что бы она ни сделала, мне не важно, почему она была здесь, я должна защитить ее. Единственное, о чем я жалею сейчас, – что не поняла этого раньше.

Глава 40

Мы сидим на скамье перед домом и ждем «скорую». Мы не знаем, что сказать друг другу, и никто не проходит мимо, не нарушает тишину. Я смотрю на посетителей кладбища неподалеку, концентрируюсь на веселом шуме из «Зачарованного лебедя». Когда мы слышим далекий вой сирены «скорой помощи», Мэтт поворачивается ко мне, его лицо бледное, как у призрака.

– Что мы им скажем? – спрашивает он. – Они захотят узнать, почему мы здесь.

Синий свет мигает вдали.

– Правду, я полагаю.

Он облизывает сухие губы, но, кажется, у него и во рту пересохло.

– Не думаю, что стоит рассказывать, что я был в «Фэйр Филдс». – Он смотрит в сторону, обхватывая себя руками, как будто ему холодно.

– Не думаю, что стоит упоминать «Фэйр Филдс» вообще, – говорю я, будучи осведомленной о документе, который сейчас спрятан у меня за спиной. – И нам, пожалуй, не стоит также упоминать об Элли. Возможно, мы просто проходили мимо, к пабу, и почувствовали какой-то запах?

– Спасибо тебе, – говорит он, но я подношу палец к его губам и целую в щеку. Мы встаем одновременно, чтобы встретить «скорую помощь», когда вой ее сирены умолкает. Мэтт тянется к моей руке. Я беру ее и держу крепко.

В полиции мы даем показания: кто мы, откуда, что мы делали в доме мисс Эндикотт. Нас опрашивают по одному, суровые лица и уставшие глаза смотрят на меня из-за стола. У одного из полицейских такой сильный акцент, что я едва различаю, что он мне говорит. Но я успеваю уловить суть истории от другого. Оказывается, соседка мисс Эндикотт видела, как мы приехали, слышала, как я звала ее, чтобы она открыла дверь. Кроме того, она слышала крик примерно за полчаса до нашего приезда. Ее показания вполне освобождают нас от всяких подозрений, поэтому они отпускают нас незадолго до полуночи.

Мэтт везет нас через оживленный центр Эдинбурга, шины шуршат по брусчатке, пока мы не доезжаем до его дома. Красивое георгианское здание, серое и элегантное. Я рада вернуться обратно в город, где можно укрыться за кирпичными стенами крепких домов, и где население поболее нескольких сотен человек.

Расследование убийства мисс Эндикотт идет быстро. Я спрятала записи об Элли вместе с записями о Кейси, но не так уж много времени уходит у полиции на то, чтобы выяснить, что же случилось. На мисс Эндикотт поступало немало неподтвержденных жалоб в течение многих лет, и, если верить слухам, время, когда она работала учительницей в «Фэйр Филдс» перед переездом в Хортон – не то, чем можно гордиться.

В девяностых годах была волна самоубийств, все – в разных концах Шотландии. Каждый из самоубийц был пациентом «Фэйр Филдс», каждый попал туда в школьном возрасте. Большая часть коллег мисс Эндикотт были осуждены и приговорены, никто не хотел верить в то, что вменяли в вину ей, особенно среди тех, кто жил в Хортоне. Поэтому, она осталась на свободе и не заплатила за свои преступления.

Мэтт говорит про события этой ночи не слишком много. Ему, кажется, хочется оставить это все позади, двигаться дальше вместе, и я думаю, что я хочу того же. Но в какой-то момент нам нужно будет поговорить о том, что произошло, и до этого момента мы словно застряли. Я должна признаться, что видела Элли в доме мисс Эндикотт, а он должен рассказать, что он знает о ее прошлом. Соответственно, ему придется рассказать и о своем.

Я решаю подать заявление на увольнение, сообщить в больницу, что не вернусь. В отделе кадров остужают мой пыл, сообщив, что я не могу вот так просто позвонить и не выйти на работу. Но я могу. Я не хочу возвращаться в Лондон. Мне нужен новый старт, и впервые в жизни я считаю, что это достижимо. Я начинаю понимать, что была желанным ребенком, и моей вины не было ни в чем. У меня нет четкого плана, нет пути к отступлению, и нет обязательств, которыми можно прикрыться. Я просто Айрини.

Через пару дней после убийства мисс Эндикотт я возвращаюсь в «Матушку Гору». Мать-гора, дом, который, благодаря отцу, теперь стал моим. Я уверена, что в какой-то момент Элли вернется. Она маленькая испуганная девочка, убегающая от своего прошлого. Я знаю это чувство. Я попыталась рассердиться на нее. Она убийца, скорее всего, уже дважды. Первый раз она напала на мужчину, который хотел изнасиловать меня, и я всегда была уверена, что она дошла тогда до убийства. Но она сделала это, чтобы спасти меня, и я держала язык за зубами. Теперь она убила, чтобы спасти себя, и поэтому я снова держу рот на замке, и ее секретам ничего не угрожает. Нелегко признавать, что она может так поступать. Но не легче и принять то, что происходило с ней в «Фэйр Филдс».

Ее личное дело ответило на многие мои вопросы. Поэтому я не стала передавать его полиции. Боюсь, они смогут сложить два плюс два и получить четыре. Не нужно быть гением, чтобы выяснить, что в смерти мисс Эндикотт виновна Элли, даже, несмотря на недостающие страницы, которые, вероятно, были намеренно сожжены. Возможно, эти страницы заполнили бы пробелы в моей собственной истории, но, предполагаю, какие-то вещи мы не узнаем никогда.

Что я знаю: Элли отправили в «Фэйр Филдс» родители, когда ей было шесть лет, в июне 1984 года. Они жаловались на ее стремление разрушать, непослушание, желание причинять другим боль, особенно детям. Однажды она привязала мальчика к батарее в детском саду и прибавила жару. Ей было тогда четыре года. Понимала ли она, что делает? Учитывая все, что я теперь знаю, увы, думаю, понимала.

Я читаю записи психиатров. Вот результаты электроэнцефалограммы, которая демонстрирует увеличение активности «дельта» и «зета» в лобных долях мозга Элли. Они определили ее как асоциальную личность, рассуждая о том, что она просто в целом не социализирована, как о каком-то животном на ферме. Они предположили, что также наличествует детская маниакальная депрессия, и что она наносит себе повреждения. Были и другие отчеты, написанные почерком почти неразборчивым, в которых предполагалось, что это диссоциативное расстройство личности. Эти отчеты опровергались как устаревший диагноз в более новых записях. Далее отчеты все продолжались и продолжались. Рост и вес Элли врачи фиксировали в течение времени. Вопрос, чем бы ее заклеймить, так и не был решен, и я не уверена, был ли ей поставлен окончательный диагноз вообще. Элли, похоже, оставалась тайной.

Потом, без объяснения причин лечение закончилось, и она вернулась домой. Без сомнения, это было тогда, когда родители узнали, что с ней там происходило. Это было как раз за день до того, как меня увезли. Если у меня и были какие-то сомнения насчет причины, по которой меня передали тете Джемайме, то сопоставление с датой возвращения Элли развеяло их полностью. Они сделали выбор. Оставили ее и отдали меня.

Но то, что я читаю о ее прошлом, так потрясает меня, что уже не в первый раз я откладываю записи об Элли в сторону и направляюсь на улицу. Прогулка под осенним ветром – такое облегчение! Но температура внезапно понизилась, и через двадцать минут с неба падают первые капли дождя. Я бегу обратно в дом, прикрыв голову курткой. Открывая дверь, я слышу сквозь звук дождя музыку, раздающуюся изнутри. На долю секунды мне кажется, что, должно быть, я оставила что-то включенным. Но потом понимаю, что это не так.

Я вхожу, оставляя входную дверь открытой. Музыка становится громче по мере того, как я приближаюсь к прихожей, оставляя за собой цепочку мокрых следов. Я узнаю тревожную, дрожащую мелодию заключительного акта «Мадам Баттерфляй», и тут же понимаю, что это Элли вернулась. Осторожно шагаю по кухне, заглядывая на лестницу к моей старой комнате, но музыка идет не оттуда. Прохожу через прихожую, звук все более усиливается.

– Элли, – шепчу я. Смотрю назад, на открытую дверь, на хлещущий дождь. Я могу уйти, говорю я себе, сжимая перила. Я могу уйти прямо сейчас, вызвать полицию, если захочу. Вместо этого начинаю подниматься по ступенькам, хотя меня подташнивает и крутит в желудке.

Мне кажется, что с каждым шагом меня словно придавливает к полу свинцовыми ботинками, и каждый шаг тяжелее предыдущего. Но я добираюсь до конца ступенек и иду на звук музыки, которая раздается из спальни Элли. Свет включен, а музыка играет так громко, что я не слышу собственного дыхания. Но я чувствую его, эти отрывистые вдохи и выдохи, и, собрав все свое мужество, открываю дверь.

– Элли, – произношу я снова голосом неуверенным и слабым, стараясь не испугать ее. Я не хочу, чтобы она убежала. Но ее здесь нет. Сначала я думаю, что ее комната такая же, какой я ее видела в последний раз: смятые после секса с Антонио простыни, тарелка сожженных спичек рядом с кроватью. Но, когда я смотрю на ее портрет, я вижу, что он обезличен, лицо закрыто темно-красным пятном. Это доказательство, что Элли была здесь. Затем я замираю, услышав за собой хлопок двери.

В первый момент я уверена, что она здесь, со мной, в комнате. Я убеждена, что чувствую, ее присутствие наваливается на меня. Но потом я слышу шаги по лестнице. Разворачиваюсь и бегу за ней.

– Элли, – зову ее я, но мне не отвечают. – Элли! – кричу, добегая до лестницы, на этот раз громче, чтобы она услышала мой голос сквозь музыку. – Подожди! – Но я знаю, что опоздала. Сажусь на ступеньку лестницы, перевожу дыхание. Потом я замечаю, что маленький столик там, где коридор поворачивает, был перевернут, а его содержимое рассыпано по полу. Я встаю, иду к нему. Опускаюсь на корточки, беру рамку с фото, стараясь не пораниться разбитым стеклом. Стряхиваю осколки и поднимаю ее.

Эта фотография из того альбома, что я рассматривала в кабинете. На ней Элли сидит на моем трехколесном велосипеде, ее ноги для него слишком длинные, у нее странный вид, но лицо преисполнено решимости. Я стою рядом, слезы текут, рот открыт в крике. Никто не беспокоится. Никто не вмешивается. Кто-то смотрит на эту картину через объектив, наслаждаясь моментом, над которым потом можно будет посмеяться. Но на этой последней фотографии есть и моя мать, она идет ко мне, на ее лице смешались сочувствие и радость. Она смотрит из-за плеча на камеру, стараясь не улыбаться. Я на нее не обижаюсь, ведь то, что происходит – обычная ситуация, до того как мы стали тем, чем стали. На этой фотографии запечатлено время, когда все мы были нужны друг другу. До того, как Элли попала в «Фэйр Филдс».

Когда я снова смотрю на фотографию, я замечаю кое-что еще. Мамин округлившийся живот, она определенно беременна. Но кем? Ребенком, который станет Кейси? Моей пропавшей сестрой? И тогда мой взгляд падает обратно на детей: к Элли на трехколесном велосипеде и ее младшей сестре, которая стоит рядом на двух совершенно здоровых ногах. Ни намека на гипс с накарябанными на нем бабочками. К своим трем годам я едва могла ходить. На этой фотографии нет ребенка с дисплазией. Эта маленькая девочка не может быть мной.

Я бросаюсь вниз по лестнице к своей спальне. Распахиваю дверь и выхватываю папку о Кейси, спрятанную между разрозненных страниц личного дела Элли. Роюсь в нем в поисках ответа, переворачивая страницы так быстро, что одна из них рвется. Здесь есть вся информация. Именно Кейси родилась с дефектом бедра. Именно Кейси наложили гипс вскоре после рождения. Именно Кейси нуждалась в операции, операции, которая оставит длинный вертикальный шрам на ее левом бедре. Именно Кейси была зарегистрирована в реабилитационной больнице для немощных и душевнобольных «Фейр Филдс». Это ею беременна моя мать на фотографии, где Элли крадет велосипед? Кейси – это я?

Я выхожу из комнаты, и смотрю на фотографии на комоде. Элли и другая девочка. Девочка, которая не может быть мной. Я беру каждую фотографию одну за другой, ищу ошибку, ищу себя. Но не нахожу. И только сейчас я понимаю: меня нет ни на одной из этих фотографий.

Позволяю гневу взять надо мной верх и срываю со стены самую тяжелую раму, запустив ею в комод. С грохотом она впечатывается в заднюю стенку комода. Я стою в тишине, меня трясет. Но, когда я поднимаю взгляд, то замечаю, что вместе со стеклом на рамке разбивается и сам комод. Древесные щепки взлетают в воздух, и в трещине виднеется просвет. Просовываю туда руку и обнаруживаю пустое пространство. Хватаю и тяну на себя, отдирая, еще один кусок хлипкого дерева. За комодом нет стены. Напротив, там коридор, и когда я прикладываю глаз к щели, то вижу тот же самый красный ковер, который сейчас у меня под ногами. Отодвигаю комод, и оказывается, что коридор продолжается за ним, только ряд кирпичей, обрамляющий его по краю, скрывает проход. Я прохожу через проем, где стоял комод, в ту часть дома, куда я никак не могла попасть из своей спальни раньше. Иду по коридору, и после поворота направо в конце вижу тот же самый перевернутый столик, рядом с которым я стояла на коленях некоторое время назад. Кроме того, я слышу музыку и вижу раскрытую дверь в комнату Элли прямо впереди.

Но я повторяю свой путь, потому что есть еще одна дверь, которая до сегодняшнего дня оставалась закрытой. Я открываю ее, резко, как будто хочу поймать кого-то на месте преступления. Передо мной розовая комната, маленькая кровать, размером с мою. Еще более печальная и устаревшая мебель, все серое от пыли, как будто выцветшее со временем. Огромное эркерное окно, занавески на котором задернуты. На полке три альбома, того же размера и вида, как альбомы в кабинете. Беру первый. Поблекшие золотые буквы обозначают год, 1984. Моя мать уже не беременна. Напротив, у нее на руках ребенок. Я переворачиваю страницу. Тот же ребенок, только чуть больше. Еще двое на фоне. Одна из них – Элли, и у нее в руках красный маркер. На гипсе ребенка нарисована бабочка. Гипс покрывает всю левую ногу до бедра. Моего бедра. Вторая девочка держится за край моей кроватки. У нее светлые волосы. Голубые глаза. Это та девочка с велосипедом. Я думала, что я – это она, но это не так.

Потому что я – Кейси, самая младшая, родившаяся в феврале 1984 с дисплазией бедра. Я ребенок, которого считают умершим. Но если я Кейси, то кто эта девочка?

Берусь за альбом 1985 года. Листаю страницы, и вижу себя. Старше. Взрослее. Одну. Других детей нет. Родители вместе со мной. Фотографии, где они держат меня на руках, купают, меняют подгузники, водят в сад. Все фотографии в пределах дома. Как будто они никуда меня не вывозили. Выражения лиц родителей стали тяжелыми. Исчезла непринужденность, свойственная молодости. Их лица сами говорят о том, что они решили отослать одну из дочерей, а другой лишились неизвестно почему. В альбоме 1986 то же самое, я и родители, а потом он прерывается на середине, незаконченный. Семьи больше нет.

Я, не отрывая глаз, смотрю на мать: как бы я хотела спросить ее, что случилось, умолять ее рассказать мне правду. Но слишком поздно задавать вопросы, потому что все, что мне осталось – ее могила, и секреты прошлого похоронены с ней, они вне моего доступа. Я вспоминаю, что сказал мне Мэтт: когда наши родители умирают, они забирают кусочек от нас с собой, часть, которая всегда принадлежала им. Размышляю, будет ли правдой утверждение, противоположное этому. Быть может, они оставляют нам часть себя. Часть, которая всегда должна быть у нас. Возможно, если я пожелаю этого очень сильно, часть их будет жить во мне.

И тогда я вспоминаю. Выбегаю из дома, хватая ключи точно перед тем, как выскользнуть за дверь черного входа. К моменту, когда добираюсь до машины, я уже запыхалась. Дождь течет по моему лицу, сердце колотится. Проезжаю по деревне, машина останавливается с визгом напротив кладбища. Ковыляю вперед, бедро пульсирует от боли, как будто знает, как будто оно тоже воодушевлено тем, что секрет, наконец-то, будет раскрыт. Пошатываясь, направляюсь к превратившейся в гору грязи насыпи, под которой лежит моя мать, и рядом с ней, точно как я помнила со дня похорон, находится другая могила. Надгробие без дат, только с пустым обещанием, не лучше того, что они дали мне.

Счищаю мох, стираю остатки грязи и читаю выгравированные буквы.

Наша дорогая Кейси.

Ты будешь жить в ней.

Глава 41

Разрешение на эксгумацию оформляли неделями. Но все-таки я получила его к началу ноября.

Кого откопают? Уверена, что мы найдем маленькую девочку, которую когда-то звали Айрини Харринфорд, вторую дочь Кассандры и Мориса Харринфорд. Девочку, чье место заняла я. Не знаю точно, что с ней случилось, и какое отношение имеет к этому Элли. Если бы она была здесь, то, возможно, она помогла бы ответить на эти вопросы. Но вероятнее всего, что Элли была как-то причастна к ее смерти, и родители отправили ее в «Фейр Филдс», отчаянно надеясь хоть чем-то помочь ей. Официальная дата смерти Кейси связана с датой, когда Элли поступила в больницу. Значит, они выдали меня за Айрини, наверное, потому что легче убедить окружающих в смерти младенца с проблемами со здоровьем, чем в смерти ребенка постарше. Я стала Айрини, и об этом никто не узнал. Я унаследовала ее имя, она унаследовала мои проблемы со здоровьем. Но когда родители узнали, что случилось с Элли, им пришлось вернуть ее домой, им не оставалось ничего другого, кроме как выслать меня, или же потерять Айрини снова.

Предполагаю, что за этим всем последуют вопросы. Полиция начнет расследование, захочет узнать, кто убил маленькую Айрини, настоящую Айрини. Захочет узнать, кто знал правду, и кто ее скрывал. Кто-то ведь должен был подписать свидетельство о смерти ребенка, который не умирал. Кто-нибудь в деревне наверняка задавался вопросом, почему это вдруг Айрини перестала выходить из дома. Вероятно, кто-то из них даже был на похоронах Кейси.

Но пока я не знаю, что точно произошло с Айрини, я продолжу жить под ее именем. Кейси, похоже, уже не очень подойдет. Возможно, потому что я на четырнадцать месяцев младше, чем я считала всю свою жизнь. Тетя Джемайма наверняка знала правду, ничего удивительного, что она не хотела, чтобы Элли появлялась в нашей жизни. Но она не сможет скрывать правду дальше, и теперь, когда полиция вовлечена в дело, ей придется признаться. Думаю, захочет ли она поговорить со мной, извиниться, искупить вину, попросить прощения за ложь. Уж этого я, кажется, заслуживаю, но, если честно, я хочу просто двигаться вперед, к новой жизни. Кем бы я в итоге не оказалась.

Стремясь к этой цели, я предпринимаю поездку в Лондон с записями из «Фэйр Филдс», чтобы убедить Форестер в том, что, по-моему, является правдой. Как только она учуяла зацепку, то вцепилась в нее мертвой хваткой, кричала о кровавом убийстве любому, кто вставал у нее на пути, дергала шотландских полицейских, поторапливая их с эксгумацией. Хотя мне не стоило волноваться, потому что оказалось, что мало кто готов поспорить с фактом, что в «Фэйр Филдс» лечили человека, официально признанного мертвым.

Во время своего пребывания в Лондоне я увидела Антонио впервые с тех пор, как полиция отпустила его. Мы встретились в моем доме, куда он пришел забрать свои вещи. Он, кажется, так жаждал все наладить, исправить содеянное. Он даже спрашивал меня: «Что же мне нужно сделать теперь?» Он никак не может поверить, что его жизнь пошла под откос настолько. Он не понимает, что все это уже не имеет значения. Для меня, во всяком случае. Я три года потратила, подстраивая его под себя, игнорируя его просьбы о том, чтобы я открылась ему. Я больше не обязана делать это. Когда я осознала, что ему некуда пойти, то предложила ему свой дом. Он, правда, расстроился, когда понял, что меня в нем не будет.

Я провела в Лондоне достаточно времени, чтобы успеть упаковать большую часть своих вещей, и подписать документы, необходимые для расторжения трудового договора. Теперь я на пути в Шотландию, и эта поездка кажется нереалистичной, как будто бы впервые я возвращаюсь на свое место. Место из прошлого.

Приезжаю в Хортон рано, с тремя чемоданами в машине. Мимо знака «Матушка Гора», к въездной дороге, ворота уже открыты. Кажется правильным остановиться здесь, на первое время, по крайней мере.

Мэтт ожидает меня на крыльце с кофе, взятым навынос, как будто мы в каком-то чужом и неприспособленном для жизни месте. Но это не так. Я здесь больше не незнакомка. «Матушка Гора» никогда не станет мне родным домом, но пока Элли не вернулась, я побуду здесь. Я знаю, что буду просыпаться здесь каждое утро с мыслью, не станет ли этот день тем, когда она вернется. До тех пор я буду жить в надежде, что мое присутствие притянет ее ко мне, чтобы я могла исправить ту часть жизни, где я виновата в ее преступлениях.

Я разгружаю машину, переношу вещи в одну из других спален, которая выглядит неиспользованной. Пока меня не было, коридор починили, так что проход теперь открыт, соединяя мою старую комнату с основной частью дома. Я привезла с собой скатерть, накрахмаленную, свежую, только что из упаковки. Мэтт помогает, и нам приятно, что это похоже на обустройство семейного гнездышка. Двигаться вперед, начинать что-то новое. Мы договорились, что пока побудем здесь вместе. Возможно, в будущем мы уедем, вернемся в его симпатичную квартиру, в новую жизнь. Возможно, я уеду одна и отправлюсь куда-то в совершенно другое место. Я пока не знаю, где мне остаться на более длительный период. Но пока быть здесь с Мэттом – это все, что мне нужно. Через пару месяцев этот дом и все имущество перейдет ко мне, и тогда, думаю, я обрету свободу делать все, что мне угодно.

Завтрашний день, день эксгумации, навис над нами тенью, но мы проводим время относительно счастливо. Залезаем раздетые под одеяло, лежим, хотя оба не особенно хотим заниматься любовью. Как будто бы мы уже лет десять вместе прожили за эти короткие недели, и теперь просто радуемся свободе. Он рассказал мне немного о том, как издевались над ним в «Фейр Филдс», и как это вынуждает его закрываться от мира. Предполагаю, что я первая, кто слышит такие откровения. Я стараюсь поддержать его, и таким образом, кажется, залечиваю раны у нас обоих, одним махом. Наша история, разорванная ранее на мое и его прошлое, соединяясь, повествует об Элли, женщине, в которой мы оба в какой-то мере нуждались, которая как бы подтверждает своим существованием и нашу жизнь.

По воле судьбы утро выдается мокрым. Когда мы выходим из дома, все еще темно. Соответственно, на кладбище установлен большой тент, чтобы под ним уместилась и могила и собравшиеся, но земля уже мокрая, и холод подбирается к ногам. Несколько жителей деревни бродят неподалеку, другие спешат пройти мимо, по их спинам проходит холодок, и они убеждают себя в том, что это просто промозглый воздух. Размышляю, каково сейчас копающим. Обычно они просто выкапывают яму. А теперь в этой яме нужно обнаружить что-то. Если говорить о поисках правды, то это реальная возможность сорвать джекпот.

Они копают, а я жду, предполагая, что это займет много времени тяжелого труда. Но через час с небольшим они натыкаются на что-то твердое. Детектив Форестер, которая приехала в свой выходной, отсылает нас, когда они выясняют, что нашли, и мы стоим под моросящим дождем, слушая спешные команды и звук осыпающейся земли. Через двадцать минут они достают небольшую деревянную коробку. Ничего особенного. Совсем не как у матери. Никаких золотых ручек филигранной работы. Они засыпают могилу землей, и еще через двадцать минут все начинают собираться. Форестер заверяет меня, что результаты будут готовы через пару недель.

– Нужно просто переждать это время, – говорит она, перед тем, как извиниться за то, что ей нужно спешить на самолет обратно. – Я буду на связи.

Когда мы приезжаем домой, рассветает. Мои ступни онемели, пальцы на ногах ярко-розовые, я вижу это, сняв носки.

– Я приму душ, – говорю я Мэтту. Он не предлагает принять его вместе.

Так приятно ощущать на себе воду, и мне уже не так неловко быть раздетой в этом доме, как это было раньше. Позволяю теплу проникнуть в кожу, в мою голову. Через десять минут, когда вода в старой системе отопления начинает охладевать, я тянусь за полотенцем. Тогда-то я и вижу тень за дверью.

Хотя я знаю, что в доме Мэтт, первая моя мысль – об Элли. Я открываю дверь, смотрю налево и теперь еще направо, так как комод убрали, и коридор теперь свободен. Пересекаю коридор, дверь в комнату, которая была моей в прошлом, приоткрыта. Я вхожу, и обнаруживаю ее сидящей на моей детской кровати. Она кажется меньше, чем раньше, лицо в грязи. Я уверена, она ночевала на улице. Возможно, прямо на земле, и к моему удивлению эта мысль меня радует. Закрываю за собой дверь и мягко произношу:

– Элли, – дыхание в горле перехватывает. – Где же тебя черти носили? – Я сажусь рядом с ней. Она встает и направляется к двери. Она не хочет, чтобы я была рядом. Я знаю, что она не собирается оставаться.

– Ты прервала нас с мисс Эндикотт. – На ее лице нет ни улыбки, ни проблеска удовольствия или гордости. Просто факт и обвинение.

– Прости за это, – говорю я, не считая свое оправдание нелепым. – Я просто пыталась узнать правду.

– Что ж, теперь ты ее знаешь, Кейси. Ты знаешь, что они обнаружат, когда вскроют ту коробку. – Она приоткрывает дверь, вероятно, готовая бежать на случай, если где-нибудь спрятались полицейские, готовые к атаке.

– Айрини, – говорю я и ощущаю, как, дрогнув, улыбка расползается на ее лице. – Это ты сделала, да? Ты убила ее. Поэтому они отправили тебя в «Фэйр Филдс», и поэтому отослали меня, когда ты вернулась. Они выдали меня за Айрини, чтобы скрыть твое преступление, прятали меня, пока я не вырасту достаточно большой, чтобы люди не сомневались. – Ее молчание я принимаю за подтверждение моих мыслей. – Почему ты сделала это?

Она пожимает плечами:

– Что ты хочешь от меня услышать? Объяснения и логику шестилетки? Я думала, ты умнее. – Она машет головой, открывает дверь, а затем закрывает ее снова и оборачивается посмотреть на меня, корпусом повернувшись к выходу, готовая уйти.

Как шестилетка может убить ребенка? Я пытаюсь представить, как это могло произойти. Но не могу, и я должна признать, что никогда не узнаю этого.

– Думаю, они стали звать тебя Айрини, притворяясь, что она все еще существует, – говорит Элли.

– Нет. Они сделали это, чтобы скрыть твое преступление. По той же причине отдали меня. Чтобы защитить тебя.

– Они пытались оставить нас обеих, знаешь ли. Мы были вместе некоторое время после того, как я вернулась. И даже после того, как они отослали тебя, они по-прежнему надеялись, что однажды смогут вернуть тебя. Но я не могла ничего с собой поделать. – Она смотрит на мое бедро, и теперь я понимаю, почему родителям пришлось отдать меня, и по какой именно причине им пришлось оставить ее. Вернувшись из «Фэйр Филдс» домой, она нисколько не изменилась. – Прости, что добавила тебе шрамов. Я думала, получится бабочка. Но ты должна быть благодарна. В отличие от Айрини, ты хотя бы жива. – Она смотрит в сторону с грустью, как будто не может до конца поверить, как это все так вышло.

Когда она ускользает за дверь, я, вскочив, следую за ней. Догоняю ее на лестнице, она успела спуститься на пару ступенек.

– Почему ты не останешься? Я помогу тебе, – говорю я. В голове промелькнула мысль о том, чтобы заманить ее в ловушку. Я должна вызвать полицию, заставить ее искупить вину. За убийство моей сестры, за разрушение моей жизни. Но я не могу предать ее сейчас в большей мере, чем ее предали родители.

Она улыбается, и это лицо я узнаю. Человека с таким выражением лица я больше никогда не смогу впустить в свою жизнь. Хитрая ухмылка, взгляд без единой эмоции. Я вспоминаю теперь, почему целую жизнь потратила на то, чтобы бежать от нее, и понимаю, почему родители, отослав, защитили меня.

– Ты доверяешь мне настолько, что позволишь остаться? – говорит она. – Спрячешь меня? А доверишься ли ты мне, если я буду спать рядом? – Я знаю, что нет. Я не отвечаю, и она говорит: – Ну вот и я тоже. – Она протягивает руку и убирает мое полотенце.

Ее пальцы скользят по выступающим буграм на коже, которые так никогда до конца и не зажили. Но не по длинной прямой линии, которая идет по вертикали, как любой правильный хребет. Вместо этого она уделяет внимание неровным дугам над ней. Отметинам, которые в детстве сделала она. Я застыла на месте, покрываюсь гусиной кожей. Она проводит пальцем по изогнутому шраму. Она опечалена, сочувствует, страдает? Возможно ни то, ни другое, ни третье. И я понимаю, что хотя я провела всю жизнь, думая, что потеряла все, это не так: я никогда не теряла родительской любви. Отец отдал все, чтобы сберечь меня. Он сказал это мне. И в глубине души Элли знает это. Поэтому она никогда меня не простит, поэтому я никогда не смогу довериться ей. Я боюсь ее теперь так же, как тогда, когда она приставила к моему телу нож, в день, когда я убегала от родной сестры, спасая свою жизнь. Всего лишь прикосновением пальцев она вызывает во мне страшную тревогу.

– По крайней мере, они побледнели, – говорит она, роняя полотенце. – Отец всегда надеялся на это. – Она поворачивается и спускается по лестнице.

Я догоняю ее, перехватывая ее непосредственно перед выходом. Держа ее за руку, я шепчу:

– Элли, как ты думаешь, наш отец простил тебя?

Она улыбается, но не может посмотреть мне в глаза. Исчезая из моей жизни, она не отвечает мне, во всяком случае, на словах. Я не уверена, что это к лучшему. Ее собственные шрамы слишком глубоки, чтобы она могла просто уйти.

Но хотя я знаю, что она сомневается в этом, я уверена, что отец простил ее. Потому что она была его частью точно так же, как сейчас часть ее есть во мне. Не скажу, что мне не больно слышать о том, что ради нее пожертвовали мной. Ради девочки, которая порезала мне ногу и убила нашу сестру. Но, быть может, наши родители сделали то, что должны были, чтобы спасти не только меня, но нас обеих. Детей, которых у них осталось двое. Какими бы ни были их намерения, я их прощаю. Я позволю прошлому уйти в прошлое вместе с преступлениями Элли. Вне зависимости от того, насколько ужасными были ее поступки на самом деле, и какие шрамы они оставили. Потому что мы – часть них, а они – часть нас.

Мы – семья.

Благодарности

Около года тому назад я отправила первые три главы этой книги в литературное агентство, базирующееся в Лондоне, искренне надеясь, что кому-нибудь понравится прочитанное. То, что я пишу благодарности только теперь, непосредственно перед публикацией – факт весьма постыдный, особенно учитывая, что тогда я думала, что закончила. Как же я ошибалась.

Огромное спасибо Маделейн Мильбурн, которая читала мою рукопись во время отпуска в Шотландии. Ничего бы не вышло, если бы не ее убежденность, поддержка и абсолютная вера в историю Айрини. Я так рада, что встретила агента, который дает такие замечательные советы и знает, как сделать из книги конфетку. А также спасибо Терез Коэн за работу с правами за рубежом и за регулярные поставки просекко (ваше здоровье!), а также Каре Ли Симпсон, которой приходилось отвечать на бесконечные вопросы писателя-новичка. Я исправлюсь, обещаю.

Я и не подозревала, насколько трудолюбивы редакторы, работающие в издательствах, пока не встретила Эмили Грифин из «Хедлайн». Я-то думала, они только и делают, что сидят в кафе с видом на Темзу – теперь я понимаю, что это лишь часть картины. Я бесконечно благодарна ей за то, что она научила меня искусству редактирования. В следующий раз ужин за мной. А еще спасибо Саре Китти Джейн Сэлли за ее корректорскую правку и Джо Лиддьярд, которая отлично справляется с маркетингом. Выражаю искреннюю благодарность всем в «Хедлайн», кто работал над этой книгой, мне еще предстоит узнать ваши имена. Также выражаю признательность команде «St. Martin’s Press» в США, в том числе Дженнифер Вайс и Сильвану Грикмору, которые вместе с командой «Хедлайн» работали над первым изданием этой книги. Если нужно будет встретиться в Нью-Йорке, просто дайте знать.

Также хочу сказать спасибо той части своей семьи, которая сейчас находится в Великобритании, им будет приятно знать, что они НЕ послужили вдохновением, когда я создавала персонажей этого романа. Очень вас люблю и очень скучаю. Моей семье на Кипре: это счастье, что вы меня так тепло приняли, и рада, что вас все еще забавляют мои непозволительные ошибки в греческом. Я знаю, мне очень повезло встретить всех вас. Многие мои друзья были со мной все годы, пока я шла по пути писателя, и спасибо всем вам, что помогали мне тем или иным образом. Отдельную благодарность я выражаю Мишель Эйбрахэл, которая внесла значительный вклад в то, что я достигла этой цели. Ты всегда была – и продолжаешь быть – гораздо круче меня. Многие мои друзья читали первые наброски, подбадривали меня и давали советы, я ваш вечный должник. Мне повезло, ведь я могу заявить, что список имен будет слишком длинным, чтобы указать его здесь.

Тео и Фемида, спасибо вам за то, что окружили меня своей любовью, хотя у вас не было на это причин. Я благодарна каждому дню, проведенному с вами. И тебе, Стасинос: ничего бы из этого не получилось, если бы не твоя любовь, поддержка, зарплата, и готовность следить за кучей вещей, о которых я забывала, когда писала этот роман. Ты всегда меня подбадриваешь, ты – мой самый суровый критик, и я горжусь тем, что я твоя жена. Больше, чем вчера, меньше, чем завтра.

Tap tap, agapi moux.