Когда мы подъезжаем к дому, я замечаю его крышу, возвышающуюся над деревьями. Теперь, когда я знаю, где она может быть, я могу различить ее среди окружающей зелени, дом в ней как будто спрятан. Элли останавливается у обочины дороги неподалеку от въезда. Даже здесь до нас доносится щебетание птиц. Она смотрит на холмы вдали.

– Элли, что такое? – Мы сидим в тишине, прерываемой только далеким гулом самолета.

– Так ты уверена, что он умер? – спрашивает она, имея в виду велосипедиста. Медики сдались после пятиминутных попыток вернуть его к жизни. Мы подождали, посмотрели, как разворачиваются события. Перед тем как мы уехали, медики упаковали его тело в специальный черный пакет.

– Да, я уверена.

– Какая досада, – она поворачивается к пейзажу и показывает на него пальцем. – Когда случается что-то плохое, нужно место, где можно восстановиться, забыть обо всем. Такое, как это. Здесь можно притвориться, что ты где-то не здесь. Разве этот вид за окном не прекрасен? – говорит она, прислонившись головой к стеклу. – Я прихожу сюда иногда, чтобы просто полюбоваться. Это похоже на побег.

Я смотрю на просторы, глаза скользят по камням, выступающим из земли. Она права. Здесь красиво.

– Эти холмы будто бы бесконечны.

– Да, Элли. Так и есть.

– Если бы только здесь не было вот этого. – Она указывает на величественное здание, про которое я сначала подумала, что это церковь, большое и белое, со шпилем, торчащим на верхушке. Оно будто растягивается на все четыре стороны и, возвышаясь на вершине холма, нависает над всем остальным под надежной защитой плотного ряда деревьев по периметру.

– Но теперь оно заброшено. Уже хоть что-то.

– Мне оно не показалось заброшенным. Что это за место? – Подумав, я понимаю, что это не церковь. Слишком большое. Что за здание такого размера будет спрятано среди шотландских холмов? Когда облако уходит, солнце отражается в окнах, принимая неровную форму битого стекла. Здание такое огромное, что, кажется, будто оно бросает тень на все вокруг.

Но Элли перестала меня слушать, вместо ответа включив двигатель. Мы петляем по дороге, ведущей к дому. Я замечаю, что вывеска «Матушка Гора» раскачивается от небольшого ветра. Трясемся по въездной дороге, черные железные ворота открываются к нашему приезду. Я слышу только шуршание шин по земле. Ни единого звука изнутри, никаких признаков жизни. Дом затаил дыхание и ждет моего приближения.

Из прохладного вечернего воздуха мы попадаем в еще более холодный воздух прихожей. Лица моих предков на картинах уставились на меня, их строгие клювообразные носы ставят под сомнение мое право находиться здесь. Где-то в доме играет музыка. Я кажется уже слышала ее раньше. Женщина поет арию, скорбную и такую печальную. Элли напирает, тянет меня вперед, к посмертному знакомству, которое должно было случиться лет эдак двадцать девять назад.

– Элли, – говорю я в последней попытке протеста. Отталкиваю ее немного, но она больше и сильнее меня, и хватка только лишь усиливается. Ногти впиваются в мое запястье.

Она тащит меня по коридору, и мы врываемся в гостиную, нарушая все негласные правила почтения к почившей. Сама комната словно бы тоже пребывает в трауре: светло-бежевые оттенки и пастельные шторы с цветочным принтом смотрятся темными и безрадостными, будто цветы стыдятся своего веселенького вида. Солнце здесь тоже не показывается. Диванчики раздвинуты в стороны, чтобы дать пространство блестящему черному гробу с витиеватыми ручками, установленному в центре комнаты на трехногие стульчики, украшенные орнаментом из роз и ликов ангелов. Но когда Элли входит за мной в комнату, я вижу то, к чему я совсем не готова. Мой отец стоит здесь и читает заупокойную молитву перед своей женой.

– Элеанор, Айрини.

Ему тяжело стоять, он шепчет что-то в сторону гроба.

– Я не слышал, как вы вошли, – говорит он и подходит к колонкам, выключая музыку. Смотрит на меня, но я не могу поднять на него глаз.

– Это была любимая музыка твоей матери, – объясняет отец. И я вспоминаю, что у Элли в машине играла та же мелодия. Он протягивает руку к телу. Возможно, он убирает выбившуюся прядку волос со слишком уж сильно накрашенного маминого лица. Не знаю, что именно он делает, но больно видеть то, как он смотрит на ее тело. С такой любовью. Его влажные глаза полны слез, которые отец упорно сдерживает.

– Вот она, – расплывается в улыбке Элли, подталкивая меня вперед и игнорируя отца. Я смотрю на него, и на секунду наши взгляды пересекаются. Я первая отвожу взгляд.

– Посмотри на ее лицо, – подгоняет она меня. – Смотри, какой странной они ее сделали. Уверяю тебя, да поклясться готова, что они вкололи ей ботокс.

Она стоит сзади, не давая мне отойти назад. Я чувствую ее руки рядом со своим телом, она крепко держит меня, ногти впиваются в мои руки даже через ткань одежды.

– Ты что, даже и не посмотришь? – говорит она, напирая на меня весом своего тела, ее дыхание щекочет мои волосы. Она нетерпелива, как ребенок, жаждущий продемонстрировать новую игрушку. Она оборачивается на отца, щелкает языком, как будто говоря «Ох, как же с ней трудно». Такая же, как всегда, эта девчонка. Сплошные проблемы. Слава богу, мы вовремя смогли избавиться от нее. Но он ничего не говорит. Он продолжает смотреть на меня, но не пытается заговорить. Отец наблюдает за мной, потом за Элли, потом его взгляд возвращается ко мне. Снова две сестры вместе, словно бы он попал в прошлое.

Я делаю шаг, а он отходит назад, переводя взгляд на пол. Элли хватает мои руки, ее наручные часы задевают меня по кости, сильно поцарапав кожу. Я вздрагиваю от боли, но она толкает меня, заставляя коснуться края гроба. Чувствую, как он пошатнулся. Мы обе задерживаем дыхание, боясь, что он сейчас перевернется, но я привожу его в равновесие, пальцами касаясь мягкого сатина, руки Элли сдавливают мои.

– Она выглядит странно, правда? – шепчет Элли мне в ухо, разжимая руки. Краем глаза я замечаю, что она трогает пальцем лицо нашей матери. Я опускаю глаза, уверяя себя: это просто мертвое тело, просто мертвое тело, просто труп, и ничего в нем не осталось после смерти. Но я не могу не подозревать, что где-нибудь под ее летним голубым платьем может быть спрятана рана. Не находится ли доказательство вины Элли прямо здесь, передо мной?

– Не делай так, – не выдерживает отец, хватая ее за любопытный палец. Она позволяет отстранить себя. Он отпускает ее с той же спешкой, будто бы обжегся. Виновато разводит руками, как будто он на мгновение забылся и теперь осознал свою ошибку. Во второй раз за этот день я думаю о том, что не такие уж мы и разные с отцом. Он понимает, кто здесь главный, так же хорошо, как и я. Элли притягивает руку к себе, брезгливо тряхнув головой.

– Она уже мертва, – напоминает ему Элли. – Ей все равно, что я трогаю ее, потому что она мертва. Айрини, смотри. Ну, давай же, не стесняйся, она не укусит.

Она подталкивает меня легким ударом своего острого локтя, но глаз не сводит с отца.

– Тебе не кажется, что вы похожи?

– Элеанор, я серьезно считаю, что мы должны позволить Айрини побыть с твоей матерью наедине. – Отец делает шаг вперед. – Как ты думаешь?

– Я думаю, у Айрини есть язык, – говорит Элли. – Она может сама сказать нам, чего хочет.

Но я их уже не слушаю. Я сосредоточиваюсь на своей матери. Смотрю на нее, натертую благовониями: типичная припухлость, слишком розовая кожа, клоунский макияж. Изящное жемчужное колье петлей стягивает шею. Сначала я не замечаю ничего, что напоминало бы лицо, которое я вижу в зеркале. Но я продолжаю рассматривать каждую черточку, и мне начинает казаться – что-то знакомое в нем все же есть. Изгиб бровей, быть может, и то, как они поднимаются к внешнему уголку глаза. Квадратный кончик носа и косточка на переносице кажется искривленной. Мои черты. Я оборачиваюсь на мужчину, который является моим отцом, и он смотрит на меня. Я знаю, он тоже это видит. Я – это она, а она – это я. Как Мэтт и говорил. Мы есть наши родители. Мы то, какими они делают нас, своим присутствием или отсутствием.

– Да, – я сжимаю край гроба, собирая силы, – я так похожа на нее.

И мне вспоминается картинка: я ползаю по кухонному полу. «Молодец! Смелая девочка! Время расправить свои крылья. Давай, я знаю, ты сможешь. Сделай это для мамочки!». Недостающие кусочки воспоминания всплывают в памяти, и я вижу ее лицо. Она рядом, поднимает меня, улыбается мне, подбадривает, как любящая мать.

Я вновь смотрю на ее закрытые веки и сжатый рот, и мне грустно от того, что человек, с которым мы так похожи внешне, не имеет к моей жизни никакого отношения. Я поднимаю взгляд на Элли, потом на отца, и вижу, что она не похожа ни на кого из них.

– Я дам тебе время побыть с ней, – говорит мой отец.

– Куда ты уходишь? – шипит Элли, когда он пытается пройти мимо нее. Она хватает его за руку, так же, как ранее мою, когда тащила меня сюда. Костяшки ее пальцев белеют, с такой силой она его держит. Я одной рукой держусь за открытый гроб, прикрывая собой тело матери. Отец пытается пройти вперед, но Элли переносит вес, и ей удается его перехватить.

– Так, Элеанор, прекрати это. Убери свою руку. Я просто хочу оставить вас вместе. Мы с Айрини можем поговорить позже. – Потом он смотрит на меня. – Я бы очень хотел, Айрини, чтобы мы посидели и поговорили.

Я не отвечаю. Все это время я хотела поговорить с ним, но здесь и сейчас у меня нет слов.

– Наедине.

– Без меня? – вопрошает Элли, но никто не отвечает на ее вопрос. Мой отец пристально смотрит на меня, и я вдруг вижу на его лице несколько иное чувство, нежели страх, стыд или вина. Похоже на извинение. Такое «извини, что тебе приходится это видеть». Впервые в жизни я действительно начинаю верить, что может оно и к лучшему, что я выросла не здесь, и возможно – шанс один на миллион – он отдал меня, потому что желал мне лучшего.

– Я, пожалуй, пойду, – говорю я. – Мне не стоит здесь находиться.

Наверное, это самое искреннее признание с тех пор, как я приехала, и первый раз, когда я и сама верю этим словам. Я забываю страх и свою жажду правды, шагаю вперед, но Элли вытягивает руку и отталкивает меня обратно. Я стукаюсь об угол гроба и чувствую, как он снова шатается. Инстинктивно протягиваю руки назад, удерживая его. Отец поддерживает меня за руку, чтобы я не упала. Я могу обойтись без его помощи, но я позволяю себе немного повиснуть на его руках.

– Ты никуда не пойдешь, – говорит Элли. – Ты наша гостья.

Только после этого она замечает, что отец придерживает меня, и тогда он меня отпускает.

– Так будет лучше, – умоляю ее я. – Для меня и для него.

Потому что я хочу защитить и его тоже. От нее. Скорей бы кончилась эта отвратительная сцена.

– Я не знаю, зачем я приехала сюда.

Я проталкиваюсь вперед, но Элли опять отпихивает меня.

– Нет, ты знаешь. Ты приехала, потому что хочешь узнать, почему они тебя отдали. Ты сказала так, когда мы были в машине. Спрашивала меня, припоминаешь?

Она поворачивается к отцу:

– Ну что? Ты ей расскажешь? – выплевывает она, тыкая пальцем ему в лицо. – Ради этого вы хотите побыть тет-а-тет? Чтобы открыть правду? Ты хочешь, чтобы она осталась? Она бы хотела этого, в конце концов, не так ли? Мама всегда так говорила. Всегда говорила, что хотела оставить ее, а не меня. Я слышала ваши разговоры, знал ты об этом? – Я понимаю вдруг, что Элли плачет, и протягиваю руку, в попытке ее утешить. Она отталкивает ее.

Оборачиваюсь на отца. У него рассеянный взгляд, виноватый и неуверенный.

– Вы шептались ночью, думали, что я сплю. Но голоса прекрасно слышно по вентиляции. Она не допускала даже мысли, чтобы я прикасалась к ней. Никогда не переставала сетовать на выбор, который ты заставил ее сделать. – Элли падает на ближайший стул, сжимаясь в комочек, как ребенок, ее тело трясется. Слезы текут по щекам, и вдруг она кажется такой маленькой. Слабой, как никогда раньше. Я смотрю на нашего отца и вижу, что он сдерживается. Он, как и я, знает, что это затишье ненадолго.

– Элеанор, не начинай. – Он протягивает руку, но пока что осторожно. Шагает к ней, и я следую за ним. Но отец останавливает меня, взмахнув рукой, как бы создавая барьер, отстраняет меня. Он присаживается на корточки перед ней, а я стою, где стояла, спиной к гробу.

– Всегда она, да? – говорит Элли слабым, дрожащим голосом. – Мне нужно знать, папочка. Я для этого ее сюда позвала. Чтобы узнать. Чтобы я убедилась, что ты до сих пор считаешь, что поступил правильно. – Она цепляется за его руку в отчаянии. – Так что? Как все на самом деле? Твое мнение не изменилось?

Он ничего не отвечает Элли; даже не смотрит ей в глаза. Вместо этого он, совсем поникший, продолжает смотреть в мою сторону. На его плечи словно давит огромный груз, и говорит мне то, что я и так давно знаю:

– Лучше бы ты никогда сюда не приезжала. – Потом он наклоняется, заключает в свои объятия Элли, рыдающую все громче.

Никогда еще я не чувствовала себя настолько посторонней, как сейчас. Только недавно я думала о том, что мы с отцом схожи в чем-то хорошем, в чем-то, что отделяет нас от Элли. Но теперь я вижу, как сильно их объединяет общее прошлое, и я вновь не более чем простой зритель.

Я делаю шаг вперед.

– Но ты все же хочешь, чтобы мы поговорили, правда? Вдвоем?

Он машет головой:

– Разве не видишь, что сейчас не время?

Я отворачиваюсь от них обоих, и, глядя себе под ноги, стремительно покидаю комнату.