Я падаю на землю, но отец этого уже не видит. К тому моменту он уже переходит дорогу, убегает к «Зачарованному лебедю». У меня ощущение, что я вновь потеряла то, что уже почти стало моим. Чем ближе я к правде, тем больнее становится. Я вытягиваю ноги из-под себя, стряхиваю с них грязь, стираю слезы с щек. И тут понимаю, что сижу прямо на могиле.

Маленькое надгробие из белого мрамора, наполовину заросшее мхом. На нем написано: «Ты живешь в ней». И ничего больше. Пошатываясь, я поднимаюсь, одной ногой нечаянно вляпавшись в землю на могиле моей матери. Я нахожусь среди могил, и спешно, насколько это возможно, ухожу отсюда, бегу к дому. К концу пути нога ноет, подмышки и щеки вспотели, по счастливой случайности черный вход оказывается открытым. Я стремительно проношусь по дому, не боясь больше столкнуться с телом матери, блуждаю по коридорам, пока не добираюсь до кабинета, того, в котором я видела отца в первый вечер своего пребывания здесь. Передо мной крепкий дубовый стол. Компьютера нет. Но здесь есть телефон, и я звоню Антонио, я ужасно хочу попасть домой.

– Антонио, – произношу я голосом, все еще слабым от слез.

– О, это ты. Я думал, ты не позвонишь. Думал, все кончено. – Он вздыхает, и его голос дрожит так же, как мой. Он тоже плачет? – Grazie a Dio!

– Мне нужно, чтобы ты забронировал мне билет на ближайший рейс домой. – Я сажусь в зеленое кожаное кресло, накручивая провод телефона на пальцы. Смотрю на стол, не желая больше ничего запоминать ни из этого места, ни из этой жизни. – Я должна уехать. Сейчас!

– Ты плачешь. Сегодня были похороны, да?

Я киваю, как будто бы он может меня видеть.

– Они закончились. Все позади, больше здесь для меня ничего не осталось, – говорю я, вытирая слезы и постепенно обретая власть над своим голосом. – Но я узнала здесь кое-что. Важное.

– Что?

– Что я была нужна своей матери. Отцу – нет, до сих пор. Но была какая-то причина. Я просто не знаю, какая. Он не зол на меня за то, что я здесь. Он опечален. Говорит, что я разбередила раны и должна уехать, пока еще могу. Я знаю, что тут есть какая-то связь с Элли, потому что она намекнула на это, но я не знаю, какая именно. – На минуту в трубке повисла тишина. Хочу, чтобы Антонио ответил мне хоть что-нибудь, но потом понимаю, что он не сможет сказать ничего подходящего. И он, делая вдох, находит слова:

– Mio amore. – Любовь моя.

Он чувствует облегчение, я слышу это даже через телефонную трубку. Его дыхание стало глубже, беспокойство в голосе на том конце провода сменилось любовью. Я вспоминаю ту удручающую сумку с его вещами, теперь кажется, что это было так давно.

Я всегда думала, что Антонио не сдавался только потому, что я поддерживала его и позволяла ему работать на его дерьмовой работе официантом, чтобы он мог набраться опыта в ресторанном деле. То, что он не бросил меня, даже когда я отказалась заводить детей – еще одно тому доказательство. Жить со мной было просто. Но теперь я понимаю, что его жизнь была бы проще без меня. Не так-то просто любить человека, который холоден с тобой, или всегда просит тебя заткнуться. Непросто быть рядом, когда ты хочешь больше, чем тебе готовы предоставить. Но он был рядом.

– Я должна добраться домой как можно скорее, – говорю ему. Быть может, мы еще можем что-то сохранить.

Я слышу шорох тапочек, сигнал включающегося компьютера.

– Минутку, – говорит он, подбородком задевая трубку и создавая в ней шум. Клавиши щелкают под его пальцами, когда он заходит в поисковик. – Сегодня только один рейс есть. Погоди, дай открою. Без пятнадцати десять. Прилетишь в одиннадцать пятнадцать. Нормально?

– Прекрасно. Забронируй его. – Я тут же испытываю облегчение, осознавая, что совсем скоро я буду далеко отсюда. Я смотрю в окно на ухоженную лужайку, пока он оформляет бронь. Сегодня там стоит стол с закусками унылого вида для тех, кто решит вернуться к дому.

– Все. Забронировал. Прислать тебе ссылку по почте?

– Нет, продиктуй мне сейчас. У меня нет телефона, так что я зарегистрируюсь уже в аэропорту. – Он зачитывает номер, и я записываю его в блокноте с инициалами моего отца.

– Что будешь делать до вылета? – спрашивает он.

– Я соберу вещи и вызову такси. Чем быстрее уеду, тем… – Я не заканчиваю предложение, потому что замечаю движение: что-то почти выпало из серванта рядом со столом. Лицо. Знакомое лицо.

– Рини?

– Лучше, – заканчиваю я. Чем раньше, тем лучше. – Я беру фотографию в руку. На меня смотрит лицо моей матери. Я как будто бы заглядываю в прошлое. Мы так похожи, неудивительно, что мисс Эндикотт невольно задала вопрос, есть ли у меня семья в Хортоне. Для нее это было, наверное, точно призрака увидеть.

– Рини, ты в порядке?

– Да, – говорю я, не до конца уверенная в том, что знаю ответ на этот вопрос.

Я открываю дверцу серванта, и вижу старые фотоальбомы синего цвета, расставленные по годам. Один из них упал. Я ставлю его обратно, читая корешок: «1978». Провожу пальцем по остальным, три из них отсутствуют: 1984, 1985 и 1986 годы. Я сажусь на пол и начинаю перелистывать хрупкие страницы альбома 1978 года. Старый клей опадает, как пыль. На меня смотрят лица из прошлого.

– Что такое? – слышу я голос Антонио.

– Ничего, – отвечаю, закрывая альбом. – Думаю, они возвращаются. Я, пожалуй, пойду, надо собраться. Поговорим позже, перед вылетом.

Я вешаю трубку и вновь открываю альбом. Там мои родители в молодости. Перед Лувром, еще до постройки стеклянной пирамиды. Плавают в гондоле, очевидно, в Венеции. Счастливые лица, лишенные морщин, не обремененные страданиями и болью. Самое счастливое время было тогда, в юности, когда мы были молодой семьей. В альбоме есть пустые места, там когда-то были фотографии, ныне утерянные. Вот фотография, где они с ребенком. Их первенец. Видимо, это Элли.

Я берусь за другой альбом, 1983-й. Через год после моего рождения. Касаюсь потускневших золотых букв на корешке, открываю его. На первой фотографии Элли стоит перед столом, на столе торт на день рождения. Помадка блестит, свечи ярко горят, размывая изображение. Я насчитала пять мерцающих огоньков. Вокруг нее есть другие дети, но они держатся на расстоянии. Никто из них не улыбается, один вообще, плачет, поднимает ручки вверх, желая, чтобы его забрали. Я отбрасываю мысль о том, что это может значить.

Переворачиваю страницы, фотографию за фотографией, семья растет. Вот Элли и я вместе. Она бежит за собакой, той самой, которую позже убьет, я сзади, на трехколесном велосипеде без педалей. Ярко-желтое сиденье, кудряшки, обрамляющие пухленькое личико. Перелистываю страницу. Тот же зимний день, небо белое, на земле иней. Но теперь я на земле, видимо, меня столкнули с велосипеда. Элли убегает от меня, на заднем плане прыгает собака. Я улыбаюсь от самой идеи: мы вместе, как обычная семья. Домашний уют, которого мне не довелось ощутить. Во всяком случае, не из первых рук. Я только наблюдала за ним со стороны, как зритель с трибун. Но вот изображение, на котором я вижу нормальную семью: тут я, с лицом, красным от мороза, и глазами, влажными от слез, потому что сестра отобрала у меня велосипед. Мы были такой семьей когда-то. Переворачиваю страницу, надеясь, что на обороте будет продолжение истории, но страница пуста. Следующей фотографии нет.

Я слышу, что открывается входная дверь. Ставлю альбом обратно в сервант и выскакиваю в коридор, чтобы никто не успел заметить, что я спрятала фотографию своей матери в рукав. Это Фрэнк, он приехал первым, и я выдыхаю с облегчением.

– Айрини! А мы-то думали, куда вы подевались?

– Я ушла пораньше. Вы не могли бы отвезти меня в аэропорт?

– Вы уже уезжаете? – Он оглядывается на входную дверь, ожидая, что кто-то еще войдет.

– Так будет лучше. Действительно лучше. – Он кивает, будто бы понимающе. – Через десять минут?

Его плечи разочарованно опускаются, и я понимаю, что он вынужден меня огорчить.

– Простите, Айрини, но это невозможно. Через пару часов, когда поминки закончатся, – без проблем, но если я уеду сейчас, мистер Харринфорд меня со свету сживет. Особенно в такой день. – Он делает шаг ко мне. – В любом случае, вам лучше остаться. Будет неправильно уехать прямо сейчас.

Смущенная, я, скрепя сердце, соглашаюсь, и вскоре дом заполняется гостями. Что такое пара часов? Элли перестала плакать, и теперь исполняет роль хозяюшки. Заставляет Джойс бегать туда-сюда в ее неудобных туфлях-лодочках. Я смотрю на свои туфельки и чувствую вину за то, что ей, а не мне, приходится носить такую неудобную обувь. Есть чай и кофе, шампанское, херес, виски. Все, что душа пожелает, как будто бы мы в гостях у Вилли Вонки. Я опрокидываю пару бокалов виски, завалившись в углу гостиной на старинный стул эпохи королевы Анны. Алкоголь быстро на меня действует, потому что я ничего не ела уже почти сутки. Но мне хорошо. И все же, в надежде сохранить трезвый разум, я поднимаюсь, беру канапе из сыра и ананаса, за которым тут же следует кусок киша.

Кажется, никто не заинтересован в беседе со мной. И я рада этому, потому что их скользких взглядов через плечо уже достаточно, чтобы выбить меня из колеи. Я помню, как Элли говорила, что все будут знать, кто я, и понимаю, что она была права. А как иначе, если я так похожа на женщину, на похороны которой они пришли? Поэтому я украдкой возвращаюсь в кабинет, забирая бумажку с информацией о рейсе, которую в спешке оставила, а после отступаю к спальне с бокалом виски в руке, чтобы переждать там последние часы.

Ставлю бокал на прикроватную тумбочку и скидываю все свои вещи в сумку, включая также и фотографию моей матери из кабинета, и херес, который, как я решила, уже не нужно возвращать. Они передо мной в долгу, но целую жизнь отдать сложно, так что я заберу напоминание в виде бутылки и буду считать, что долг частично выплачен. Также сверху кладу в сумку рамку с бабочками. Но теперь, когда все упаковано, комната кажется еще более мертвой, чем раньше. Как будто меня выселяют во второй раз.

Слышу скрип ступенек, ручку двери дергают снаружи. Я застегиваю молнию и оборачиваюсь, и тут же дверь открывается.

– Фрэнк сказал мне, что ты хочешь уехать, – неуверенно бормочет Элли, медленно двигаясь ко мне.

– Да. – Она уже не выводит меня из равновесия так, как раньше, ощущения другие. – Я готова уехать домой. Обратно в свою жизнь.

– Когда?

– Сегодня. Кстати, ты должна знать, что с завтрашнего дня я сменю свой номер. Не ищи меня на этот раз. – Мне нужно начать с чистого листа, нужен очередной шанс оказаться подальше от нее. – Я больше не могу играть в эти игры с тобой, Элли. – Я сажусь на край кровати, готовая вот-вот заплакать, к этому меня подталкивает голландский виски. Впервые с момента приезда я смотрю на нее в упор и первой. – Нам больше нечего сказать друг другу.

Всю жизнь я верила, что принадлежу этому месту. Но теперь, когда я знаю, что это не так, мне нужно убираться отсюда. Надо перестать фантазировать о том, какими были когда-то этот дом и эти люди. Я получила от приезда сюда все, что мне было нужно. Моя мать любила меня, теперь я знаю это. Все остальное – лишнее, включая Элли. Я хочу себе такое будущее, в котором смогу обернуться назад и сказать: «Да, я не понимаю, что случилось, но готова принять, что это было сделано во имя любви». Узнать больше – риск для меня. Я успокоюсь на том, что уже знаю.

– Ты, правда, имеешь это в виду, да? – Элли совсем поникла. – Ты говорила это и раньше, помнишь? – Она садится рядом со мной, между нами лежит моя сумка.

– Я уверена, что говорила это много раз, Элли. – Я спокойна, больше не хочется плакать. Ощущение, что чему-то пришел конец.

– Но ты говорила, не имея это в виду. – Она кутается в большой черный кардиган, который накинула на легкое платье, надетое специально для похорон. Слышу, как Джойс делает что-то на кухне, слышу голос отца, прощающегося с последними гостями. – Ты говорила это всерьез только один раз.

– Когда?

– Когда я убила свою собаку. После этого ты сказала, что не хочешь видеть меня больше.

Я вспоминаю удовлетворение, которое чувствовала, подслушав, как спустя пару месяцев после нашего провального воссоединения тетя Джемайма говорила моему отцу, что он должен был ожидать такого от Элли. Что он не должен был позволять ей общаться с животными вовсе. Как я была довольна, что жизнь моих родителей идет под откос, все из-за Элли и мертвой собаки.

– Ты правда забила ее до смерти?

– Нет. Я придавила ее камнем и вскрыла.

Услышать это из ее уст, как констатацию факта, чудовищно, и в то же время волнующе.

– Я была рада тому, что ты убила ту собаку, потому что думала, что тебе удалось расстроить наших родителей.

– Хорошо, ведь я сделала это для тебя. Тетя Джемайма переехала и они не позволили бы мне навестить тебя. Я сделала это, чтобы расстроить их. После того случая, она хотела снова отправить меня к врачам, чтобы те попытались меня вылечить, но он не позволил. После того, что случилось в первый раз. – Она останавливается на минутку, смотрит в окно, вдаль. – Не повезло тебе, пожалуй. Если бы они меня туда отправили, твоя мечта сбылась бы. И ее тоже.

– Какой прошлый раз? Какая мечта? О чем ты вообще?

– О психиатрической больнице. Психушка, – говорит она, постукивая пальцем по виску. – У них есть лекарства, которые заставляют тебя говорить то, что ты предпочел бы оставить в секрете. – Она вытаскивает из-под обкусанного ногтя кусочек грязи и вертит его в руках. – Когда я была там первый раз, они это все записывали, пока меня не забрали обратно. Это мне еще повезло, правда. Хотя бы мне повезло. А вот для тебя, пожалуй, не так удачно, но иначе не уверена, что они бы меня вообще оттуда вытащили.

– Я ничего не поняла, Элли. – И я думаю, мне уже все равно. – Кроме того, что ты действительно убила собаку. Я всегда сомневалась.

– Конечно, убила. Но ты это и так знала. И поэтому сказала тете, что не хочешь видеть меня больше. Так они сказали мне, во всяком случае.

– Я не помню.

– Возможно, это еще одна их ложь. Я всегда на это надеялась. Когда я отыскала тебя несколько лет спустя, ты, кажется, мне обрадовалась. Может, они тогда все-таки соврали. – Что я понимаю, так это то, что она всегда нуждалась во мне не меньше, чем я – в ней. Она поворачивается ко мне и стискивает мои руки. Крепко, почти до боли. Но на ее лице нет гнева, это отчаяние. – Останься.

Я машу головой:

– Я должна уехать.

– Но ведь не уехала до сих пор. Если ты это серьезно насчет того, чтобы никогда меня больше не видеть, сделай для меня всего одну вещь. Ты нужна мне, Айрини. Мы только что похоронили мою мать. Мне так одиноко. Пойдем куда-нибудь вместе. Немного выпьем. Еще ведь не поздно.

– Мне нужно на самолет.

– Место, о котором я подумала, совсем близко. Мы можем поехать туда с вещами, и ты успеешь в аэропорт вовремя. Обещаю. Мы попрощаемся там. – Она пытается улыбнуться, не в силах скрыть свое состояние, что заставляет меня впервые в жизни почувствовать к ней жалость. Прильнув ко мне, она гладит меня по лицу. – Это будет здорово: как в голливудских фильмах или что-то вроде того. – Она почти плачет, произнося это.

– Сегодня утром ты сказала, что я свободна от тебя. Что ты больше не будешь меня искать. Что ты теперь знаешь, как чувствовал себя наш отец, и что он бы все равно выбрал тебя, и что без меня все лучше. – Я чувствую, как к глазам подступают слезы. – Что изменилось?

– Всего один бокал. На прощание. Последнее хорошее воспоминание. – Она прижалась ко мне и кажется удручающе разбитой. – Друг о друге. – Весьма ограниченный опыт нашего общего прошлого говорит мне, что из этого не выйдет ничего хорошего. Но как я могу отказать? В такой день, как я могу сбежать от нее снова?

– Только один бокал. Из запечатанной бутылки, – предупреждаю ее. – Не думай, что я не помню, что ты сотворила с бедной девочкой из моей школы. – Я упоминаю Марго Вульф, и она кажется обиженной, машет головой.

– Меня там даже не было. Я была в другом месте.

– Это был твой план. Ты знала, что так выйдет. Я была слишком юна, чтобы понять.

– Ты была достаточно взрослой, чтобы знать, какими будут последствия твоих действий, и результатом ты была более чем довольна. – Она с удовольствием наблюдает за тем, как я поморщилась, вспоминая, что наделала. – Это был один из лучших моментов твоей школьной жизни. Но, можно подумать, я поступила бы так с тобой. Ты же моя сестра.