Мы покидаем дом в пять часов, и направляемся в город. Я опять в своем «чувствительном» джемпере, Элли в крутых леггинсах и футболке, которая предназначена совсем не для спорта. Я готова к любым эксцентричным выходкам и хватаюсь за дверную ручку еще до того, как мы выезжаем на большую дорогу. Однако она успокоилась, притихла. Честно сказать, это не похоже на нее.

Когда мы паркуемся у паба в приграничном Хоике, городке неподалеку, уже 17:20, дует ветер, тучи сгущаются перед грозой. Она приостанавливала машину и меняла свое решение три раза, но, наконец, остановилась на пабе «Черная бузина». Элли спокойна и сосредоточена, почти не реагирует ни на что, как будто тоже понимает, что чему-то пришел конец. Я подбадриваю ее, указывая на свободный столик, и она идет следом за мной. Предлагаю пиво в бутылках, она соглашается. Говорю ей, что служба в церкви прошла очень хорошо, и она улыбается, сказав, что его преподобие – хороший человек. Все это время она жжет спички из коробочки с названием паба. Зажигает одну, смотрит на пламя, ждет, пока оно догорит до конца спички перед тем, как бросить в пустой стакан. Она проверяет свою устойчивость к огню и, выводя огнем узоры по руке, случайно задевает пламя, воздух заполняется запахом жженых волос. Я не понимаю, что за притворщица сидит передо мной, и это заставляет меня нервничать.

Молчание тем временем становится гнетущим, и я не могу придумать хоть какую-то банальность, чтобы ее заполнить. Поэтому я выбираю что-то близкое к реальности:

– У вас с отцом все нормально будет, когда я уеду? – Опасный вопрос, потому что, если она ответит, что нет, то даже не знаю, что я тогда скажу. Не то чтобы я позову ее с собой в Лондон. И не то чтобы я собираюсь возвращаться, чтобы ее проведать.

– Думаю, да, – говорит она, и я облегченно выдыхаю. Она обращает на это внимание, но делает вид, что не заметила. – Так или иначе, с этого момента все будет лучше. Когда он придет в себя, ему тоже будет легче.

– Что ему будет легче?

– Без нее. Между ними всегда были натянутые отношения. Прежде всего, потому, что такие отношения были с ней у меня. – Она поднимает на меня глаза и видит, что я жду пояснения. Она бросает сгоревшую спичку на подставку для пивной кружки и смотрит, как та начинает дымиться. Я гашу ее кулаком, но она даже не замечает. – Она винила меня, понимаешь. Всегда знала, что со мной что-то не так. Едва ли это секрет. – Она зажигает новую спичку, и мы обе смотрим на пламя, она держит спичку ровно между нами.

Я продолжаю молчать. Мне жаль смотреть на то, как она потеряла свою решимость, сокрушенная своим собственным взглядом на то, какова она по природе своей.

– То, о чем ты говорила ранее, я об этом не знала, – говорю я. Она пожимает плечами, предлагая мне пояснить. – О том, что ты была в клинике. Почему они тебя туда отправили?

Она выглядит удивленной, как будто я тут единственная, у кого проблемы с головой.

– Почему они отправили меня в дурку? Потому что не знали, что делать. Они думали, что врачи помогут. Да как бы там ни было… Это было давно, вскоре после того, как ты родилась. Но давай не будем сидеть здесь весь вечер, обсуждая это таким тоном, будто кто-то умер.

Она вскакивает со своего места и идет к бару. Я вижу, что она звонит по телефону, а потом возвращается с двумя новыми напитками. Как и всегда, когда пыталась втянуть меня во что-то. Чему я не удивляюсь.

– Я же сказала, только один напиток и из бутылки. Я это пить не буду. А еще ты за рулем.

Она закатывает глаза в своей обычной манере, как будто я лишь жалкая обломщица. Зануда, испортившая вечеринку. Я видела этот взгляд много раз. Она делает глоток из каждого бокала, как бы доказывая, что они не отравлены. Я беру тот, что ближе к ней, принюхиваюсь. Не знаю, что я там хочу обнаружить, но пахнет обычным виски.

– Давай же. Выпьем за твое будущее без Элли, – говорит она без тени иронии, немигающим взором уставившись на меня. Если этим комментарием она намеревалась испортить мне настроение, а взглядом – заставить меня почувствовать себя неловко, то ей это удалось. Она поднимает бокал, так что мы можем считать это тостом. Чокаемся. Осторожно потягиваю напиток, он оказывается прекрасным на вкус. Можно подумать, я поступила бы так с тобой. Ты же моя сестра.

– Это хороший виски, – говорю я, надеясь, что комплимент ее выбору поднимает ей настроение.

– Я знаю. Шотландский. Я по виду могу определить хороший ли виски, точно так же, как могу распознать человека, который любит хороший алкоголь. Мы с тобой не такие уж разные. Давай, пей до дна. – Я оказываю ей эту любезность и глотаю напиток. – Так-то лучше, – говорит она.

Следующие полчаса мы обсуждаем наше общее прошлое, которого не так уж много. Конечно, мы обсуждаем и собаку, как это произошло, и что белый крест на краю лужайки обозначает не только могилу, но и место, где она умерла. Она поднимает некоторые еще более провокационные темы. Пытается начать разговор о последней нашей встрече перед тем, как я поступила в университет, но я перевожу тему, вспоминая тот раз, когда она прыгнула с акведука. По непонятной причине мне эта тема кажется скорее забавной, и вместо того, чтобы осуждать ее за это, я вижу это с другой, смешной стороны. Я смеюсь, вспоминая ужас на лице мужчины, который вытащил ее оттуда, подталкивая ее обнаженное тело веткой, упавшей с дерева. Листок, который приклеился к ее глазу, словно пиратская повязка. Ха-ха! Я уже хихикаю во весь голос, и тут, между приступами смеха, понимаю, в чем трюк. Опускаю взгляд и вижу, что ее виски нетронут.

– Ты мне что-то подмешала, – говорю я, пытаясь встать. – Говорила, что не будешь, и все-таки сделала это. – Встать мне не удается, и я падаю обратно на стул. Она приводит меня в равновесие, и я облокачиваюсь на стол в поисках опоры.

– Не злись на меня. Они скоро приедут.

– Кто приедет? – спрашиваю я, пытаясь бороться с наркотиком, чтобы оставаться разозленной.

– Грег и Мэтт.

Это открытие заставляет меня выпрямиться и вновь подняться, но мои ноги более чем неустойчивы. Я пошатываюсь, цепляясь за край стола, и, как бы защищаясь, кладу ладонь на бедро. Затем я плюхаюсь обратно, потерпев поражение.

– Ах ты стерва, – говорю я, смеясь. – Ты накачала меня чертовой наркотой. – Теперь, в момент осознания, эта мысль кажется уморительной.

Я вижу, что ко мне идет Грег. Когда он подходит, из его тени выскальзывает Мэтт. Он мне улыбается, а я ему, и первая моя мысль о том, что он отлично выглядит. Перед тем как сесть, Мэтт берет в руки стакан со спичками. Жестом просит Элли отдать спичечный коробок, уже наполовину пустой, и когда она сдается, он кидает коробок в стакан и отставляет его на другой стол.

– Так-так-так. Почему две прекрасные леди пьют здесь в одиночестве? – говорит Грег. Элли расплывается в широчайшей улыбке, когда он отодвигает стул. Это тоже меня смешит, и сегодня он уже не кажется мне таким омерзительным. Уже чуть меньше. – Мы просто обязаны это исправить, – говорит он, усаживаясь с ней рядом. Я задумываюсь, где же его невеста, и почти задаю этот вопрос, но меня отвлекает то, что моя нога стоит на мокром пятне. Я пытаюсь оставаться разумной.

Мэтт садится рядом и нагибается ко мне.

– Все в порядке?

– Да, – говорю я, он гладит мою руку. Это просто великолепно. Меня так еще никто не касался. Я приближаюсь к нему, прижимаюсь своим телом к его.

– Эй, полегче тут, – говорит он, когда я трусь носом о его шею. Его щетина острая, как иголки, и я мурлыкаю, словно кошка. Протягиваю руку и глажу его лицо, по коже проходит дрожь, мурашки пробегают с головы до пят. Где-то внутри меня настоящая Айрини кричит: «Что ты творишь?» Но эти крики, больше похожие на далекое эхо, легко игнорировать.

– Рини, с тобой все нормально? – спрашивает Элли. Она тянется ко мне через стол, я беру ее руку в свою.

– Ты моя сестра, – говорю я. – Мы – семья. Как я могу покинуть тебя? – Мне, наконец, удается встать и наклониться к ней. Я расчесываю рукой ее волосы, они оказываются гладкими, как шелк. Она протягивает руку, дотрагивается до моего лица, и в моей голове вспыхивает воспоминание о том, как мы сидели на бордюре, то ли пьяные, то ли укуренные, не знаю точно. Та ночь была началом конца. Тогда у меня не осталось иного выхода, кроме как покинуть ее. Я стараюсь слушать, сконцентрироваться. Она что-то говорит, но я не различаю слов.

– Ты не можешь покинуть меня. А теперь закрой глаза, – говорит она. Я чувствую ветерок по коже, это похоже на трепет птичьих перьев. Я открываю глаза, Элли нежно дует на мое лицо, и перебирает подушечками пальцев по моим рукам, подражая бабочкам. И в этот момент я осознаю, что это будет моим самым счастливым воспоминанием о ней.

– Ну же, – говорю я, дотягиваясь до руки Мэтта. – Давай выйдем на улицу. Я не могу быть с ней здесь. Я не хочу дать ей шанс испортить то, что она только что сделала.

Я тяну Мэтта за собой, когда мы покидаем паб. Я кружусь, танцую на ветру, раскинув руки в стороны. Проходящие по викторианским улочкам этого маленького городка люди странно смотрят на меня, выпучив глаза на мою глупость и свободу, но меня это не волнует. Мы проходим мимо домов песочного цвета и баров с кричащими вывесками, предлагающими дешевое пиво и Скай Спортс. Чуть поодаль я вижу башню мэрии, которая больше напоминает французский замок. Мы бежим, как ненормальные, к главной улице, Мэтт пытается поймать меня, когда я прячусь за статуей лошади. Я выпрыгиваю из-за нее раньше, чем он успевает меня схватить, испугав случайного прохожего. Но потом я чувствую на себе его руки, слышу его смех. Прижимаюсь, чтобы потереться об его щетину, но случайно наши губы соприкасаются. Я целую их, его губы такие влажные, такие горячие, и это сводит меня с ума. Он разворачивает меня, толкает к памятнику, прижимая весом своего тела. Я наказана.

– Ты знаешь, что означает эта лошадь? – спрашивает он, проводя рукой по моим волосам. Я не отвечаю, и он объясняет мне:

– Победу над английскими завоевателями. Ты знаешь, что это про тебя? Ты, завоевательница, завладела мной.

– Я сегодня уеду, – говорю я, слушая его лишь отчасти. Слышу, как раскат грома сотрясает небо. – Я сказала ей, что больше никогда не вернусь. Но я люблю ее. Люблю Элли. Как я могу оставить ее навсегда? – Или же я нуждаюсь в ней, тоскую по ней, жажду в какой-то болезненной манере, то есть, как при зависимости, не могу отпустить ее? Он гладит меня по холодным щекам, и я испускаю стон.

– Ты не можешь; она же твоя сестра, – шепчет он, притягивая меня к себе совсем близко. – Это будет нечестно по отношению к ней.

– Моя семья, – говорю я, снова целуя его. – Я сама не своя. Это не… – Он прерывает меня еще одним поцелуем, и последние остатки сопротивления начинают исчезать.

Мы идем, останавливаясь через каждую пару шагов, чтобы поцеловаться, потому что у меня вырабатывается привыкание к его прикосновениям. Иногда что-то бросается мне в глаза, и тогда я выпутываюсь из его объятий. То это монета на полу, то трепещущий на ветру куст. Каким-то образом в итоге я всегда оказываюсь в его руках, увлекаемая им, он практически несет меня вперед. В какой-то момент мы оказываемся на аллее, я прижата к стене, а его руки блуждают под моей одеждой, он нетерпелив, как подросток. Я не хочу, чтобы это прекращалось, но нас спугнули. Внутри я чувствую, что это все иначе, теплее, как будто в животе что-то порхает. Сейчас я определенно связана с чем-то. С ним. С самой собой. Нет другого места, где я должна быть. Никакой Элли. Никакого Антонио. У меня стучат зубы, но может, я просто разговариваю? Нельзя сказать наверняка.

– Так странно принуждать людей ко сну, вот ты видишь их, и в эту минуту они совершенно бодры, а вот в следующую… – Я свожу ладони в мощном хлопке и ударная волна сотрясает мое тело. – Бам, и они уже спят. Так быстро. Так просто. Самая простая вещь во Вселенной. – Я чувствую капельки воды, бьющие по лицу, смотрю наверх, в небо, и вижу, как крупными полосами темнеют здания от начинающегося дождя.

– Потом они проснутся, но были-то они совсем в другом месте. – Я обхожу его кругом, завершая петлю, я как будто была где-то еще, а теперь вернулась и стою лицом к нему.

– Я бы хотела, чтобы кто-то так заставил заснуть меня. Обрести подобное умиротворение. – Я запрыгиваю на стену, иду по кромке, как гимнаст, в конце соскакиваю, театрально разводя руки: «Та-дам!». Он заключает меня в объятия, и я смотрю в его огромные глаза. – Но я бы ни за что не захотела просыпаться.

Вскоре, совершенно не помню как, но я оказалась на постели. Белые простыни. Они выглядят гладкими, но, когда я провожу по ним, волна складок поднимается вслед за моей рукой. Простыни приятно касаются и ног, и, бросив взгляд вниз, я обнаруживаю, что на мне нет джинсов. Голые ступни свисают с края кровати. Потом я вижу Мэтта. Я должна сообщить ему, что это все плохая идея, а я думаю именно об этом. Но он обхватил меня ногами, целует в шею, и мне так чертовски хорошо, что я не могу сказать ему «нет». Он стягивает мой джемпер через голову, и когда я поворачиваюсь, чтобы вытащить из него голову, то замечаю будильник на прикроватной тумбочке. Где мы? 8:41, цифры бросаются мне в глаза, и я вспоминаю, что вообще-то уже должна садиться на самолет. Я должна встать, но внутренний голос, упрашивающий остаться, звучит слишком громко, чтобы не прислушаться к нему. Простыни такие приятные на ощупь. Его губы, его щетина, его рука и то, как она касается меня и сжимает мою грудь. В этот момент мне уже не важно, что они не симметричны. Я беспомощно лежу, пока он избавляет меня от остатков одежды, счищая слои, пока не остаюсь просто я, уязвимая, лишенная возможности спрятаться и свободная. Он гладит меня по животу, проводя рукой вниз по шрамам. Но он не задерживается на них, как делал Антонио.

– Я хочу тебя, – он говорит это, когда его влажные губы скользят по моим бедрам. Вслед за его движениями двигаются и тени в мягком лунном свете, который освещает спальню. Дождь бьет по оконному стеклу.

– Я себя тоже хочу, – говорю я, и, когда он не возражает такой реплике, я понимаю, что я на том самом месте, где всегда и должна была быть, впервые в жизни. Здесь, с незнакомцем, я нахожу спокойствие. И в этот момент я говорю себе кое-что еще более важное: я заслуживаю чувствовать себя так хорошо. Все именно так, как сказал мой отец, я тоже заслуживаю всего.