Элли отдает мне сумку, когда мы забираемся в «Мерседес» Е-класса цвета серый металлик, прячась от сурового шотландского ветра. Она поворачивает ключ, и двигатель оживает, а из колонок раздается громкая оперная музыка. Элли протягивает руку к CD-плееру, погружая нас в тишину. Внутри холодно, хотя обогреватели включены на полную и воздух обдувает лицо, вытесняя слезы. Я, как дурочка, сижу на пассажирском сиденье, не имея ни малейшего понятия, что можно сказать, ведь она так и не ответила на вопрос.

– Элли, – тихо произношу я извиняющимся тоном, убирая челку с глаз. – Я просила тебя рассказать, как она умерла.

Она пристегивает ремень, регулирует натяжение, как будто бы я сейчас ничего и не говорила.

– Мне отвезти тебя туда, чтобы ты на нее посмотрела? – спрашивает она, изучая шкалы со скрупулезностью пилота перед вылетом. – Думаю, тебе было бы полезно ее повидать, – предполагает она с болезненной улыбкой и пустым взглядом. – Маленькая птичка возвращается в гнездо после стольких лет.

– Я так не думаю, – отвечаю я, отрицательно качнув головой, мои глаза широко распахнуты, взгляд выдает волнение. Я уже чувствовала себя подобным образом, когда была не уверена, куда именно она тащит меня, подростка. Элли продолжает проверять исправность дворников, хотя дождя нет. Они так и ерзают по стеклу «вжик-вжик», «вжик-вжик», пока она не впрыскивает туда пенящуюся жидкость зеленого цвета. Мы трогаемся, а я оборачиваюсь на табло вылетов и глазею на пассажиров.

– Почему ты решила, что я захочу увидеть ее тело? Учитывая, что ты даже не хочешь рассказать, как она умерла.

– Она просто умерла, о'кей? Она мертва. М Е Р Т В А, чтоб ее. Что еще тебе нужно знать? – она вздыхает. – Тогда куда мы едем, если ты не хочешь смотреть на нашу мертвую мать?

Это прозвучало так, будто мы выбираем между «Костой» и «Старбаксом». Она съезжает на ближайшее шоссе, по направлению к границе с Англией, управляя автомобилем безупречно, несмотря на досаду. Зеленые просторы кажутся бесконечными, их разбавляют только возвышающийся замок и часовая башня отеля «Балморал», иногда виднеющиеся сквозь просветы в живой изгороди. Думаю, я могла бы справиться, затеряться здесь среди бетона и людей, несмотря на воспоминания, которые разделяю с Элли об этом городе. Но сельская местность как открытый океан, глубокий, безбрежный, непреодолимый. И будто бы нет от него спасения.

– Если ты не хочешь ее видеть, давай займемся чем-нибудь вместе.

Она похлопывает меня по колену, как мать мягко подбодрила бы ребенка. Как делала тетя Джемайма когда-то своим детям, которые входили в их планы, о чем она любила мне напомнить. Но это только больше меня настораживает, вызывает дрожь. Чувствую себя напряженной, как сжатая пружина.

– Я хочу поехать в отель, – говорю, стараясь, чтобы это звучало уверенно, чтобы не забыть, каким человеком я стремилась стать до сих пор. Я хочу принять ванну и поспать. Немного покурить, выпить вина. Пожевать валиума. Это и правда поможет. Поможет все что угодно, если Элли не будет рядом. Но ее молчание нервирует, убеждая меня, что попытка оказалась неудачной. Теперь я вижу, что не надо было приезжать.

– Где-нибудь рядом. В любой, что придет на ум, – добавляю взволнованно в неубедительной попытке смягчить непреклонность своих слов.

Не глядя на часы, она говорит:

– Сейчас всего пять минут шестого. Что ты будешь делать в отеле сейчас, когда мы только-только встретились после… – и она поворачивается, чтобы посмотреть мне прямо в глаза, в то время как мы едем по трассе со скоростью восемьдесят миль в час, – шести лет? Ты едешь со мной.

Этого достаточно, чтобы дать мне понять: не только я здесь пребываю в смятении и из вежливости скрываю свои истинные чувства.

– Я устала после самолета, – настаиваю, уже осознавая, что проиграла этот спор. Она ждала долгих шесть лет, чтобы увидеть меня. Когда я была моложе, нам обеим было проще. Меня тогда тянуло к ней сильнее. Но кого бы не тянуло к ней в тринадцать лет?

Столько мне было, когда Элли впервые объявилась без приглашения, несмотря на все попытки наших родителей держать нас на расстоянии. Она вошла в мою жизнь героем, спасла меня от Роберта Нила и его банды. Как же он жалел, что выбрал меня своей мишенью, в день, когда она разделалась с ним. Потом были ночные вылазки в парк, тетя Джемайма думала, что я сплю; мелкие кражи, которые Элли совершала для меня. Алкоголь, который она мне покупала, и ее робкая забота, когда меня им тошнило.

– В общем, ты не будешь останавливаться в отеле, – говорит она, брызгая слюной, ее терпение на пределе. Я знаю, к чему она клонит. К тому, что я должна остаться с ней, в доме. В доме, который почти можно назвать родным. Но остаться в месте, которое никогда не было мне домом, немыслимо. Издевка.

– Да и вообще, мы живем в такой дыре. Здесь нет отелей. Ты будешь жить в доме со мной.

Я открываю рот, чтобы поспорить, но я жалка в своем бессилии. Я как щепка, подхваченная волной, отданная на милость моря. Она снова похлопывает меня по ноге, ее самообладание восстановлено, и мы едем дальше в тишине. Мне не верится, что ей удалось провернуть все с такой легкостью на этот раз.

Через час я замечаю, что мы сбавляем скорость, петляем по дорогам помельче, ведущим к деревне, которая, как мне говорили, находится лишь чуть севернее границы. Украдкой смотрю в окно, впервые с тех пор, как она сказала, что привезет меня сюда. Взгляд не ухватывает ничего кроме разросшихся деревьев и далеких гор, укутанных слоем удручающих серых облаков, которые повисли невысоко над землей, словно для того, чтобы поглотить меня. Здесь негде спрятаться. Нет оранжевого мерцания города, напоминающего мне, что я в Лондоне. Я даже не вижу солнца. Но я вижу заляпанный грязью знак «Добро пожаловать в Хортон» в окружении розовых наперстянок. Я знаю, это здесь. Почти на месте.

Пока мы подъезжаем к родовому поместью, я откусываю заусенец на большом пальце. Детская привычка, которая толком и не исчезала. Кожа отрывается, и на пальце выступает кровь, а мы проезжаем мимо черной таблички, на которой выгравировано: «Матушка Гора». Закрываю ранку пальцем, не решаясь поднять голову и посмотреть за окно. Я и без этого понимаю, что мы приехали. Продолжаем движение по длинной дороге, ухабистой и неровной. Замедляемся у ворот, и я заставляю себя взглянуть вокруг. В конце аллеи из высоких деревьев вижу здание. Чем ближе мы подъезжаем, тем сильнее тошнота подступает к горлу.

Поместье представляет собой чудовищное симметричное здание, способное вместить семей пять. Пока мы проезжаем ворота, я успеваю заметить оранжерею, и окутанное туманом скопление деревьев вдали, которое, я предполагаю, является фруктовым садом. Справа я вижу еще одно здание и гаражи, всего шесть. Шесть долбаных гаражей.

– Оно было построено в семидесятых строительной компанией моего отца. – Она говорит это в манере тургида перед тем, как засмеяться. – Прости. Я хотела сказать «нашего» отца.

Мои губы дергаются то ли от улыбки, то ли от судороги. Части, где располагаются окна, оформлены в псевдо-викторианском стиле и немного выступают вперед, я различаю полосы драпировочной ткани, массивной и тяжелой, облегающей рамы. За ними я не вижу ничего, как будто само это место – гигантская черная дыра, готовая втянуть меня внутрь.

Элли тормозит перед гаражами, гравий скрипит под шинами. Она хлопает дверью так, что машина сотрясается, и бежит трусцой к двойной двери в своих супер-пупер-модных кроссовках и спортивном костюме, быстро и легко, словно перышко. На фоне этого дома ее дорогие шмотки приобретают особое значение.

Это потому что раньше мне было легко убеждать себя, что семья, в которой я родилась, бедная. Что они бедные и такие же чокнутые, как Элли. Что есть плюсы в том, что я не с ними. Но это неправда. Уж про бедность точно. Мне блевать хочется от осознания, что они вполне обеспечены, и я задаюсь вопросом, а подержит ли в таком случае Элли мне волосы и вытрет ли щеки, как она всегда делала раньше.

Для меня это имеет значение, потому что я всю жизнь была ребенком в обносках, в немодной одежде, которая раздражает кожу и никогда не сидит так, как надо. Ненужные вещи для ненужного ребенка. Тетя Джемайма не собиралась тратить на меня деньги своей семьи и зажимала те деньги, которые присылал ей мой отец, впрочем, надолго их обычно и не хватало. Однажды мне дали пару «рибоков», коричневых и стертых предыдущим хозяином, но все-таки это были «рибоки». Впервые в жизни я испытывала гордость. В тот день я зашла в школьный спортзал, будучи на седьмом небе от счастья, я словно бы парила в облаках. Но этот дом – точно ведро грязи на те кроссовки. Он такой большой, что становится ясно: те, кто живут в нем, могли бы позволить себе сотни новых «рибоков».

Я вылезаю из машины и вместе с дверью прихлопываю свою шерстяную кофту. Дергаю ее на себя и наблюдаю, как серебряной змейкой тянется из нее нитка. Делаю вдох, уговаривая себя успокоиться. Шепчу себе:

– Ты здесь ради правды.

Смотрю на отражение моего лица и дома в окне автомобиля, и вижу, что оставила внутри сумку. Дергаю ручку, но машина уже закрыта.

– Моя сумка, – зову я Элли, и жду, пока она обернется и нажмет на кнопку. Фары автомобиля мигают, и я снова дергаю ручку, но она все так же заперта. Слышу хихиканье Элли, она насмехается надо мной, исчезая в доме.

Шаркаю по дорожке, этот звук напоминает мне звук ломающихся костей. Сзади раздается металлический скрип, оборачиваюсь – железные ворота закрывают меня тут, деревья извиваются и заворачиваются, образуя полог. За оранжереей возвышается холм, усеянный каменными глыбами, земля черная, пропитанная недавним дождем.

Налегаю на тяжелую дубовую дверь, которую Элли оставила приоткрытой. За дверью я не вижу ничего, кроме пустого пространства прихожей, заполненного длинными тенями и облаками пыли. Слышу тиканье часов где-то вдалеке, и нажимаю на дверь еще немного. Не для того, чтобы войти, просто хочу впустить через проем немного солнечных лучей. Не хочу заходить в темноту.

Картины маслом украшают стены, ряд благородных лиц, все они почему-то выглядят одинаково. Наверное, дело в глазах, отмечаю, что на мои они не похожи. Предки? Род? Китайская погребальная урна, установленная на обелиск, стоит рядом с дверью, и все здесь несет отпечаток музея, вплоть до затхлого запаха. В каком-то смысле так и есть, это музей моего прошлого, которое мне не давали узнать. Я как археолог, Индиана Джонс, только без классной шляпы и верного напарника, копаюсь в юных годах своей жизни. Осматриваюсь и замечаю винтовую лестницу, которая, словно змея, вьется к потолку. Я не хочу знать, что там, наверху.

Элли прибегает обратно этой своей легкой пружинящей походкой со свежей бутылкой «Эвиана» в руках. Щелкает по выключателю, и люстра загорается резким светом, он разбегается по стенам узорами, напоминающими вырезанные из бумаги снежинки.

– А что с твоей сумкой? – спрашивает она с ужасно серьезным видом, как будто она ожидала, что я приду с ней.

– Машина закрыта. Ты ее закрыла.

– Ну, тебе же понадобится сумка, да?

Она протягивает мне воду, но я отказываюсь, несмотря на жажду.

– Нет, спасибо, – отвечаю, занося одну ногу за порог. Она приближается ко мне, втягивает внутрь и плотно закрывает входную дверь. На секунду наступает тишина, здесь нас всего двое. А потом я вижу его, неподвижно взирающего на меня с середины лестницы.

– Айрини.

Это, должно быть, он, мой отец, хотя я не вижу его отчетливо, его лицо скрыто тенью. Я открываю рот, чтобы ответить, и чувствую, как сжимается на моей руке ладонь Элли. Шевелю губами, но слова не выходят наружу. Что я могу сказать? С чего мне начать? Я произвожу звук, больше похожий на скрип.

– Ты здесь, – он говорит это… с теплотой. – Почему бы нам не подать чаю, и мы могли бы… – Элли не дает ему закончить фразу, он делает шаг назад, когда она резко поворачивается к нему лицом.

– Она устала после дороги, – утверждает она. Берет меня за руку и тянет прочь, а по всему моему телу резко, как трещина по льду, проходит дрожь. Элли ни на миг не сводит с него глаз. Я опускаю глаза, когда она уводит меня, ее хватка крепка, а я украдкой бросаю взгляды по сторонам. Я промолчала, несмотря на отчаянное желание спросить его: «Почему? Почему вы отдали меня?»

– Позволь показать тебе твою комнату.

– Да. Возможно, так будет лучше, – говорит он нам вслед, спустившись на пару ступенек. – Мы можем поговорить, когда ты отдохнешь.

Мне кажется, мое сердце остановилось, и я не могу раскрыть рта. Я глотаю воздух, но он не доходит до легких. Он и в самом деле хочет поговорить со мной?

Элли втягивает меня на кухню и закрывает за нами дверь. Здесь светлее, воздух кажется чище, не такой застоявшийся, как в прихожей. Я продолжаю думать об отце, но когда обращаю внимание на голые окна и замысловатый узор мозаики на полу, меня накрывает воспоминание. Появляется из ниоткуда, словно оплеуха. От падения меня, пошатнувшуюся, спасает разве что хватка Элли. Я вижу себя маленьким ребенком, я перетаскиваю свое хиленькое хромое тельце по черно-белому полу, смеюсь, а кто-то сзади окликает меня: «Молодец!». Голос женский. «Сильные руки», – думаю я. У меня всегда были сильные руки. Они должны быть сильными, потому что я не могла ходить. Я помню ощущение холодного пола под собой, кроме одной плитки рядом с раковиной, там ощущалось тепло от трубы с горячей водой. Это действительно так? Возможно ли, что у меня сохранились воспоминания об этом месте?

Элли тянет меня дальше, закрывая собой обзор. Я оглядываюсь, перед тем как зайти в следующую дверь, но воспоминание, если это было оно, уже пропало. Резко дергая мою руку, она проводит меня по лабиринту коридоров, которые извиваются по дому, как рваная сеть туннелей, становясь все темнее и у́же, пока мы не приходим к лестнице. Горло першит от пыли. Мы как будто ступили на неиспользуемую половину старого замка, территорию для работников и слуг. Я даже слышу бойлер. Эта лестница, в отличие от лестницы в прихожей, маленькая, прямая, прилегает к стене. Здесь почти нет украшений: на стенах нет ни портретов, ни картин, ни причудливых фамильных ценностей.

Поднимаемся по ступенькам, покрытым темно-красным ковром, ощущение, что он в этом доме с момента постройки. Потолок украшен завитками восхитительной лепнины, филигранная работа. Все очень старое, практически антикварное, и словно не использовалось много лет. Это так не похоже на мой дом в Лондоне, где я сделала все, что могла, чтобы убрать даже намек на индивидуальность. Мы попадаем на лестничную площадку, освещенную таким же тусклым светом, как в прихожей. Несколько филенчатых дверей с элегантными коваными ручками, плюс тупиковый коридор глубиной не более метра. В нем стоит высокий комод с редкими полками, весь в фотографиях. Я наклоняюсь, чтобы рассмотреть, но Элли встает у меня на пути.

– Ванная, – выплевывает она со злостью, указывая на одну из дверей. – Спальня, – на другую. Ее непринужденная и надменная манера поведения исчезает. Что-то давит ей на плечи, оно нависает над ней извне. Она сгорбилась и затихла, скользнув по лестнице обратно, не прощаясь. Я смотрю, как она уходит, ничуть не удивленная тем, как быстро меняется ее настроение. Это еще один звоночек, сообщающий, что она все та же Элли. Оборачиваюсь и смотрю на изображения, задаваясь вопросом, есть ли на них я. Но когда я слышу, что на кухне Элли и мой отец разговаривают на повышенных тонах, мной овладевает желание сбежать. Может, я и жажду правды, но, кажется, сейчас ее слишком много, еще слишком рано.

Пытаясь открыть дверь в спальню, трясу ручку, заело. Когда дверь поддается, я вижу, что внутри спальни ничуть не лучше. Пахнет сыростью и плесенью. Кровать выглядит маленькой, и облачко пыли окутывает меня, когда сажусь на ее край. Немного старой мебели, ничем не примечательная картина с бабочкой на стене, цвета то ли приглушенные, то ли выцветшие. Крюк над кроватью – видимо, остался от люстры. Узкая щель окна, двойной стеклопакет низкого качества с ромбовидном узором. Легкий сквозняк со свистом проникает внутрь, я понимаю, насколько ненадежна рама, когда пытаюсь открыть окно. Если ребенок облокотится на такое окно, то непременно выпадет. Впускаю немного воздуха в комнату. Долгожданное облегчение. Наконец-то я могу дышать.

Чуть левее, за шестью гаражами, вижу рабочих, они чем-то заняты на строительных лесах. Наблюдаю за тем, как они рубят елки, ряд посажен так, что ведет к входу в лес, и исследую память на предмет других воспоминаний. Помню ли я эти деревья? Пытаюсь представить их лет тридцать назад приземистыми, как кустики. Вероятно, тогда даже гаража еще не было. Однако ничего не вспоминается так, как тогда, на кухне. Замечаю механика перед гаражами, он вытирает машину, на которой я приехала. Двери раскрыты, и я вижу внутри свою сумку. Два моих джемпера и смена нижнего белья. Сигареты и валиум. И телефон. Непрочная связь с внешним миром, миром без прошлого, где воспоминания не выпрыгивают на меня из-за угла, просто потому что их не существует. На меня нисходит озарение, что я должна была наладить отношения с Антонио до того, как уеду. Потому что он – последняя ниточка к человеку, которым я так хочу быть, и это делает его моим спасательным кругом. Я смотрю на дверь, хочу спуститься. Хочу заполучить телефон, я действительно должна поговорить с Антонио. Но сейчас я чувствую себя в этой комнате как в западне.

Осматриваюсь и обнаруживаю старый телефон на прикроватном столике. Черный, с хрупким проводом, обмотка которого местами слезла. С раритетным дисковым номеронабирателем. Отклоняюсь назад, поднимая клубы пыли, матрас скрипит и стонет, не могу до конца согнуть колени, потому что кровать слишком маленькая. Поднимаю трубку, чтобы позвонить Антонио. Но вместо гудка слышу голоса:

– Да, она здесь, – говорит первый. Мужчина. Это он? Мой отец?

– Так что, она настояла? – спрашивает другой мужчина.

– Да. – Долгая пауза, дыхание. – Но это ненадолго. Надеюсь, ее можно будет держать под контролем.

– Ты скоро избавишься от нее, Морис. Немного осталось.

Морис. Да, Морис. Это его имя. Морис и Кассандра. Мои почти что родители.

– Ты прав. Как скоро ты сможешь приехать, чтобы закончить с бумажками?

Я плавно нажимаю на сброс, опуская трубку. Сползаю с кровати и накрываю уши руками.

– Я не хочу быть здесь, – шепчу, но даже сейчас знаю, что это не совсем правда. В глубине души, я знаю, зачем приехала. Выяснить правду, которую мне никто никогда не расскажет. Ни Элли, ни тетя Джемайма. Я приехала, потому что хочу знать, почему. Мне всегда нужно было знать почему. Почему я должна была покинуть это место и свою семью и жить с женщиной, которой была не нужна? Почему они оставили Элли, а меня отослали? И что же со мной не так, что после стольких лет, они ждут – не дождутся моего отъезда. Я приехала за недостающей частью себя, частью, которая осталась позади, частью, которую, я убеждена, мне нигде больше не отыскать.