17

Молитва

Цветущие деревья на фоне пестрого неба кажутся снежными сугробами и слепят меня до тех пор, пока я не достигаю туннеля из елей на восточной границе нашего участка. Настало воскресенье, третий день после возвращения Вивьен, я иду к церкви. Не в церковь, нет – я не посещаю церковь, – но я все равно иду туда, чтобы… сама не знаю, для чего. Возможно, чтобы просто посмотреть или попытаться убить свое любопытство. Вчера, после того как я пропустила уход Вивьен, я провела весь день в ожидании ее возвращения. Сегодня за завтраком она сообщила, что идет в церковь, и я не удержалась и отправилась следом. Вивьен в твидовом костюме и черных кожаных перчатках прошла по подъездной дорожке той же уверенной походкой, на которую я обратила внимание вчера, – прямо по середине дорожки. Я же срезаю путь, двигаясь между шеренгой елей и живой изгородью, там, где я когда-то давно гуляла с Артуром. Мне приходит в голову, как все же странно, что я повела его сюда, по существу совсем его не зная. Это был тайный путь нашего детства, но тогда я об этом не думала. Кажется, с тех пор я ни разу не бывала в туннеле, однако здесь ничего не изменилось и, возможно, не изменится еще столетие. Проход этот неподвластен времени, и стоя в его начале, вглядываясь в сплетение веток над головой, я чувствую, что могу перенестись в любые времена. Могу вновь стать девочкой и услышать впереди задорный смех Виви, призывающий меня поторопиться, могу – девушкой, собирающей мох для коробок с личинками и осматривающей изгородь в поисках мохнатой серой куколки кистехвоста или выискивающей норы с гусеницами древоточца, которые любят забираться под кору деревьев. Проход среди деревьев кажется мне чуть ли не ухоженным по сравнению с тем запустением, которое воцарилось на нашей земле, но это не так, разумеется. Просто здесь так мало света, что сорняки просто не могут вырасти и захватить аллею. Но зато она усыпана толстым слоем хвои, которая год за годом покрывала землю, превратив ее в подобие толстого пружинистого матраса.

Когда я, пройдя по этому матрасу, выхожу на берег ручья в конце туннеля, то вижу, что по расколотому буку уже нельзя перебраться на тот берег. Половина дерева одиноко стоит на этом берегу, а вторая, та, что была перекинута через ручей и в течение многих лет служила мостиком для жителей деревни, исчезла. Теперь здесь обычный ровный мостик из поперечных досок, который можно перейти, не утратив равновесия. Я вспоминаю, как Артур осторожно передвигался по бревну, расставив руки, и его слова о том, как хорошо провести детство в таком месте.

Во время моей беременности Артур часто бывал у меня – не реже чем каждые выходные, а иногда приезжал и среди недели. Я думаю, он делал это не только с целью убедиться, что со мной все в порядке, но и потому, что ему нравилось сбегать от городской суеты хотя бы на пару дней.

Виви, судя по всему, тоже очень волновалась из-за ребенка, и хотя она по-прежнему не приезжала в Балбарроу-корт – по ее словам, пребывание здесь причинило бы ей слишком сильную боль, – она через день звонила мне.

Моя беременность заполняла пустоту, которая образовалась в наших жизнях после смерти Мод. Она вдохнула новый смысл в наше существование и, к счастью, несколько утихомирила бурю, бушевавшую в душе Виви. Она все же пришла на похороны мамы, но я видела, какие сердитые взгляды она постоянно бросает на Клайва. Сам Клайв этого не заметил. Он вообще не замечал ничего и никого и даже не пытался сдержать слезы. Казалось, без Мод все его существо съежилось и усохло: от него осталась только стариковская, бессмысленная оболочка без какого-либо наполнения. Мне даже не удалось поговорить с ним. Сразу после службы он поковылял на автобусную остановку и принялся дожидаться автобуса на Белфорд, чтобы вернуться в свой новый дом на Пол-стрит. Виви же погнала свою машину обратно в Лондон, явно не желая иметь ничего общего ни с Клайвом, ни с домом. Если бы Мод была жива, она наверняка заставила бы Клайва пойти на небольшие поминки, организованные мной и Артуром в Балбарроу-корте. К нам заявились все без исключения деревенские, а также немало жителей других близлежащих деревень – кажется, они инстинктивно понимали, что для них это будет последняя возможность побывать в доме. Люди с мрачным видом говорили о крутых ступеньках, о том, что если в доме есть такая лестница, надо быть осторожнее, – и старательно делали вид, что не замечают отсутствия мужа и младшей дочери покойной.

Мысли Виви полностью переключились на ребенка. Во время наших телефонных разговоров она расспрашивала, что я чувствую и какие изменения происходят в моем теле – не из сострадания ко мне, а потому, что она, по ее словам, и сама пыталась пережить мою беременность. Она говорила, что хочет знать каждое мое ощущение и каждую мысль, каждое желание и каждое неудобство и таким образом понять, что значит быть беременной. Я часами напролет описывала ей свое состояние до малейшей детали. Живот мой все рос, и Виви начала носить те же самые вещи и есть такую же пищу, как и я. Она говорила, что представляет, как в ее теле растет ребенок, хоть я и старалась убедить ее, что сама никогда не пытаюсь вообразить себе это и я не так уж много думаю о своей беременности, а иногда и вовсе забываю о ней. Но Виви лишь отмахивалась от моих слов, явно считая такое отношение скорее странным, чем естественным для беременной. Артур рассказывал мне, что каждый раз, когда он возвращался в Лондон, Виви устраивала ему настоящий допрос. Как я хожу? Было ли у меня расстройство желудка? Чувствовал ли он, как ребенок шевелится или бьется? Насколько сильно опухли мои лодыжки? Артур даже шутил, что иногда он возвращается лишь для того, чтобы избежать всех этих бесконечных вопросов.

За месяцы моей беременности мы с Виви виделись дважды. Обе эти встречи состоялись в Брэнскомбе, на берегу моря: мы целый день гуляли среди утесов, останавливаясь отдохнуть и перекусить в маленьких бухточках, а ночь проводили в одной постели в гостинице напротив пивной. От нашей семьи остались только мы с Вивьен и тот комочек плоти, который рос между нами. Виви только и говорила, что о ребенке, – как будто наши отношения сводились к нему одному. Она рассказывала, какой чудесной теткой я стану, говорила, что когда ребенок подрастет, мы будем вместе ездить во Францию на выходные.

Я пыталась упросить Виви вместе со мной проведать в Анкоридже Клайва, но безуспешно. В тот первый год я бывала у него раз в неделю. Моему бедному отцу так и не удалось пережить смерть Мод – он по-прежнему оставался замкнутым и безразличным ко всему. Говорить он соглашался лишь о работе с мотыльками, но даже эта тема интересовала его совсем не так, как ранее. Мне сложно было понять, что именно изменилось. Похоже, он утратил интерес к подробностям – к экспериментальным методикам, результатам опытов, вопросам, связанным с публикацией этих результатов – и лишь хотел убедиться, что я продолжаю работу, что и без него я иду своим путем в науке и работаю над новыми проектами.

Первое время он подробно указывал, какие исследования мне следует проводить и на какие гранты подавать заявки, а в следующие мои посещения долго расспрашивал, удалось ли мне осуществить задуманное. В конце концов я решила, что лучше просто отвечать ему «да». Я говорила ему, что действительно подавала заявки на гранты, о которых он упоминал. Соответственно, потом надо было притворяться, что некоторые из них мне и впрямь удалось получить и я провожу исследования по ним. Я по несколько часов рассказывала ему о воображаемых походах за мотыльками, выдуманных способах маркировки экземпляров и определении закономерностей миграции, а также о многочисленных, но несуществующих научных статьях. Словом, я кормила его сказками о своих победах: ничего другого он и слушать не хотел. Казалось, ему необходимо было знать, что я способна добиться научного успеха самостоятельно, что я могу справиться без него. Сама не знаю, зачем ему это было нужно, но я не собиралась лишать его этой радости, а потому старательно выдумывала то, что ему должно было понравиться, – хотя в то время у меня не было особого желания этим заниматься. Иногда Клайв задавал вопросы, которые ставили меня в тупик, но это происходило все реже и реже.

Похоже, он желал прожить остаток жизни в уверенности, что он вывел меня на дорогу, ведущую к успеху, и я не видела причин, по которым мне следовало отказать ему в этом.

Спустя несколько месяцев после смерти Мод – под конец моей беременности – я стала замечать, что у Клайва нелады с головой. Наши разговоры могли показаться посторонним очень странными. Почти все, что говорил Клайв, было полной бессмыслицей, и он верил во все, что я ему рассказывала. Вскоре ему был поставлен диагноз «острое помешательство». Помню, мне даже приходило в голову, что он предвидел свою быструю деградацию после смерти Мод и потому заранее позаботился о том, чтобы перебраться в подходящее учреждение.

Я решила, что больше не буду ездить к нему. Сестра Винсент, присматривавшая за ним, сказала, что так будет лучше для нас обоих и я смогу сохранить память о Клайве как о здравомыслящем человеке, а не как о жалком безумце. Пять лет спустя Клайв умер. Сестра поведала мне, что в последние годы жизни отец был одержим демонами. Думаю, таким образом она пыталась утешить меня, дав понять, что эта смерть стала для него избавлением от мучений, которые причинял ему больной разум.

Я ступаю по новому дощатому мостику – как хорошо, что он сменил прежнее бревно! – и выхожу на тропку, которая вьется по берегу ручья мимо церкви Святого Варфоломея. Берег, некогда представлявший собой беспорядочное сплетенье ежевики и мелкой поросли, недавно был «облагорожен» новоприбывшими, выкосившими все это, не думая о той опасности, которой они подвергают дикую природу.

Я прохожу мимо горбатого каменного моста, где проходит дорога к Хембери и к церкви. До меня доносится неровный хор голосов, и хотя я не в состоянии разобрать все слова, эта молитва мне знакома, и я начинаю мысленно повторять ее.

«Мы ошибались и брели во тьме, подобно заблудшим овцам. Мы слишком усердно прислушивались к уловкам и желаниям собственных сердец…»

Кладбище Святого Варфоломея невелико – с одного конца его подпирает ручей, с другого – церковь. Я останавливаюсь в нескольких шагах от ограды и, как могу, пригибаюсь, не желая, чтобы паства заметила меня, выйдя из церкви. Мне приходит в голову, что Вивьен, наверное, сидит на своем любимом месте у ног святого Варфоломея. Интересно, она не забыла о том, что на подошве его левой сандалии выцарапано ее имя?

До меня доносится низкий размеренный голос пастора. Я пытаюсь заполнить те его слова, которые не могу разобрать, воспоминаниями о далеком прошлом, когда Мод каждое воскресенье водила свою семью в церковь, а потом приглашала всех жителей Балбарроу на кофе. Сама не пойму, почему звуки, доносящиеся из церкви, навевают на меня такую грусть. Возможно, они напоминают о тех временах, когда у меня была семья? Заслышав колокольный звон, мы с Виви спешили наверх: мы знали, что у нас есть двадцать минут, чтобы подготовиться к выходу, а именно найти чулки, умыться и причесаться. В холле мы встречали Мод, надушенную и увешанную драгоценностями, и Клайва в сером, потертом на локтях костюме и явно думающего о чем-то другом. А потом мы как настоящая семья с картинки в книжке – папа держит за руку одну девочку, мама другую – выходили из дому, шли по дороге мимо столбов, на которых когда-то висели створки ворот, и по главной улице деревушки Балбарроу приближались к крошечной церкви. В течение следующего часа я разглядывала окошки под сводами и думала о том, как надо вести себя в доме Бога, а также почему люди уверены, что Бог есть.

«Что отныне мы можем жить праведной, благочестивой и умеренной жизнью, славя Твое святое имя. Аминь».

Из-за того что окошки церкви были маленькими и располагались высоко над землей, даже в самый солнечный день внутри было сумрачно. Когда вас в конце концов выпускали во внешний мир, вас сразу ослепляли свет солнца и свежий воздух, поэтому я всегда считала, что этот внешний мир более духовен, чем церковь.

Я опускаю глаза на суету рыжих муравьев на утоптанной земле у меня под ногами – входя в муравейник у основания старой березы или выходя из него, насекомые беспорядочно сталкиваются друг с другом. Вглядевшись, я замечаю, что они заняты делом, – несут в свой дом кусочки свежих листьев. Одновременно у меня возникает чувство, что здесь чего-то не хватает, но чего именно, я пока сказать не могу. Муравьи кажутся мне чересчур суматошными, а их желание накормить потомство – каким-то чрезмерным даже для них. Они словно утратили ощущение порядка. Я ввожу палец в щель, которая служит главным входом в муравейник, срываю кору и вижу, как в глубине извивается огромная розовато-белая личинка, то сворачиваясь в клубок, то выгибаясь дугой. Моя догадка подтвердилась, и я довольно щелкаю языком. Как жаль, что рядом нет никого, кто засвидетельствовал бы точность моей интуиции! Может, я и не разбираюсь в людях, но насекомых я чую нутром. Эта личинка – не муравьиная, она принадлежит самозванцу, коварно воспользовавшемуся негласной договоренностью между муравьями и березой, согласно которой насекомые кормятся листьями дерева и попутно удобряют его отходами своей жизнедеятельности. Однако этот толстый паразит обманул муравьев. Он подчинил себе муравейник, расшифровав систему химических сигналов, которыми обмениваются эти насекомые, и велев им все лето напролет кормить его, а сам наслаждается праздным бездельем. Муравьи ухаживают за огромной белой личинкой, не осознавая, что вскоре она перестанет довольствоваться вегетарианской пищей и поживится собственными личинками муравьишек, про которых они почти забыли. Самозванец обжирается до такой степени, что не в силах сдвинуться с места, но когда он захочет перебраться в очередной муравейник, он просто отдаст муравьям соответствующее приказание – и те, подобно маленьким роботам, поднимут его и понесут.

Прислушиваясь к звукам службы, долетающим из церкви, я одновременно наблюдаю за муравьями, самозабвенная работа которых обретает совсем иной смысл в соседстве с христианским обрядом. Я вижу целостность жизни, бессмертие природы, смотрю, как личинка-божество управляет судьбой муравья и дерева, видимая и одновременно невидимая ими, – они просто не в состоянии постичь ее замыслы. Я слышу, как пастор рассказывает о глухом учителе музыке, и наблюдаю за порабощенными муравьями, осознаю, как далек учитель от других людей и как несведущ муравей, как он подчинен воле личинки-божества и покорен ею. Червяк-тиран, одинокий учитель, безропотно подчиняющийся муравей, прожорливая извивающаяся личинка, церковный гимн… Эти слова мне всегда нравились.

Господь наш бессмертен, мудр и незрим, Глаза наши долу, но сердцем мы с Ним…

После гимна пастор обращается к прихожанам с предложением вознести молитву. Я представляю себе Вивьен, которая наклоняется вперед, почти касаясь годовой святого Варфоломея. Возможно, лишь теперь она замечает свое имя на ноге статуи. Интересно, она улыбается или смущена? Какие воспоминания порождает в ее душе этот пустячок – радостные, как у меня, или грустные? Еще на прошлой неделе я бы сказала, что знаю ответ наверняка, но теперь уверенности у меня поубавилось.

Я слушаю службу лишь вполуха. Она лишь фон для моих размышлений на тему оскверненной статуи святого и порабощения муравьев, но мой разум фиксирует общий смысл фраз, долетающих из церкви, подобно приятному шуму вечеринки, которая проходит на первом этаже дома, пока сами вы дремлете на втором.

«Помолимся за обездоленных по всему миру… и в нашем приходе… за престарелых, одиноких, немощных… вспомним о Вине Ридоне, Эльфи Татт, Фреде Метреверсе, Вирджинии Стоун. Господи, даруй им свое милосердие…»

Вирджинии Стоун? В ту секунду, когда прозвучало мое имя, я наблюдала за тем, как один из муравьев аккуратно вырезает крут в березовом листе, и думала о том, что настолько запрограммированному созданию хватает соображенья выйти из круга до того, как он отсоединится от остальной части листа. Может быть, мне показалось? Как я уже сказала, я почти не прислушивалась к словам проповеди, но, прокрутив голос пастора в голове, я прихожу к выводу, что не ошиблась, – он действительно сказал «Вирджиния Стоун». Я удивлена – на кой черт они молятся за меня? Я не больна и не одинока. Быть может, это дело рук Вивьен, которая пытается оправдать мое отсутствие в церкви?

Сейчас я скажу вам нечто такое, что вы вряд ли узнаете от кого-либо еще. Услышать, как в церкви произносят ваше имя, как пастор просит о помощи Бога, в которого вы не верите, – это очень необычное ощущение. Если бы они догадались, что я здесь и слушаю их, стоя за лавром на краю кладбища! На секунду мне представляется, что это мои похороны, что Вин Ридон, Эльфи Татт и Фред Метреверс как-то выкарабкались, а я умерла, и они пришли воздать мне последний долг. Вин, Эльфи и Фред – я никогда не встречалась с ними, но, по всей видимости, со здоровьем у них не лучше, чем у меня.

Когда служба заканчивается, дверь церкви раскрывается и я вижу пятерых сурового вида пожилых людей, выходящих следом за пастором. Я и не ждала, что из церкви бурным потоком хлынут все жители деревни, но сейчас я не вижу ни деревенских ребятишек, ни парадных воскресных нарядов, ни даже шляпок. Вивьен погружена в беседу с другой старой женщиной; они по тропинке идут к дороге. Я уже собираюсь покинуть свое укрытие – мне надо вернуться в дом до Вивьен, – но тут замечаю, что она остановилась. Вивьен что-то тихо говорит своей спутнице, поворачивается и уверенно идет в мою сторону, глядя то ли на меня, то ли на жесткие блестящие листья лавра. Но как она узнала, что я здесь? И что мне говорить? Вивьен проходит через три ряда могил. Мне кажется, что наши взгляды встречаются, и я опускаю глаза и вновь начинаю рассматривать муравейник и личинку Maculinea, изображая задумчивость для Вивьен. Но время идет, а Вивьен все нет. Подняв голову, я вижу, что она свернула направо и через пролом в ограде прошла на тот самый дополнительный участок кладбища, который когда-то был частью сада пастора, но потом был передан в распоряжение мертвых. На этом участке похоронены все наши родственники. Сама я никогда не навещаю могилы, и мне даже не пришло в голову, что Вивьен могла направиться туда. Видимо, она так меня и не заметила и не знает, что я сижу на корточках за этим кустом.

Я не вижу Вивьен, но если она стоит у могил наших родных, до нее здесь рукой подать: она сейчас по другую сторону ограды, парой шагов левее. Я как можно тише перебираюсь на вытоптанную землю и замираю на месте. Мне даже кажется, что я слышу ее дыхание. Все так же пригибаясь к земле, я слегка поворачиваюсь и наконец нахожу то, что искала, – просвет в листьях, через который мне видно ее спину. Нас разделяют от силы три шага.

Твидовый пиджак болотной расцветки на спине Вивьен натянулся – она склонилась над могилой Мод. Небольшой разрез на ее средней длины юбке расходится, и я вижу на задней поверхности ее колен гладкий нейлон и выпуклые багровые вены, так похожие на мои. Она застывает в этой позе надолго, а мы с лавром смотрим на ее вены. Мне не видно, что она делает, – гладит траву или читает надпись на надгробии, ею же и составленную. Только имя и даты, и никаких указаний на то, чем эта потеря обернулась для будущих поколений. Смерть всегда забирает главное, и Мод вдруг превратилась в слова на камне, а особенности ее личности, ее мысли и желания, скорби и радости, мудрость, знание и понимание, накопленные за годы жизни, утратили всякое значение, обратившись в прах.

Вивьен неловко поднимается на ноги, и я замечаю в ее правой руке скомканный белый платочек. Она прислоняется к надгробью матери, почти обняв его. Затем она подходит к следующей могиле, в которой лежит Клайв, и начинает рассматривать эпитафию, которую она ни разу до этого не видела, – слова, придуманные для меня монахинями. Надгробье раза в два меньше того, что установлено на могиле Мод, и сделано из импортного полированного гранита – монашки заявили, что такой памятник обойдется дешевле и будет смотреться лучше, чем наш английский камень. Вверху выбиты слова «ПОКОЙСЯ С МИРОМ», а внизу – «КЛАЙВ СТОУН». Про две почетные докторские степени, членство в Королевском научном обществе и все прочие почетные звания, которые Клайв так усердно собирал всю жизнь, здесь не сказано ни слова. Постояв несколько секунд и прочитав пять слов, Вивьен идет дальше.

Я жду, что она остановится у третьей из наших семейных могил – небольшого четырехугольного участка земли по другую сторону от надгробья Мод, помеченного Артуром кусками кремня. Благодаря этой оградке до сих пор можно разглядеть небольшой горбик на поверхности земли, примерно повторяющий формы тела, – как будто никакого гроба не было, как будто его просто положили в землю и засыпали так, как дети засыпают друг друга песком на пляже. Могила выглядит так, словно гробокопатель решил, что для нее не требуется много места и лучше поберечь его для других, – ведь вырытая и насыпанная земля в конце концов утрамбуется. Как будто там, внизу, ничего нет. Но этот бугорок восстал против такого отношения – отказался оседать и сдавать свои позиции, отказался делать вид, что под ним пустота.

Артур сам решал, как будет выглядеть серое надгробье из дорогого местного камня. И оно оказалось чересчур велико для такой маленькой могилы. Артур попросил вырезать по краю камня рисунок из нескольких рядов ломаных линий, подобно фризу обрамляющих переднюю поверхность с выгравированными на ней словами. Красивые витиеватые буквы гласили:

СЭМЮЭЛ МОРРИС

ЖИЗНЬ ТВОЯ БЫЛА КОРОТКА,

НО ЛЮБОВЬ НАША ОТ ЭТОГО НЕ СТАЛА МЕНЬШЕ

Я с изумлением и ужасом наблюдаю, как Вивьен проходит мимо могилы. Похоже, она даже ее не заметила. Она знает, что могила где-то здесь, – ей много раз говорили об этом, – но она даже не останавливается, чтобы поискать ее. И это не была просчитанная реакция: я не заметила даже того мимолетного взгляда на могилу, которым Вивьен одарила надгробье Клайва. Все намного хуже. Она просто забыла о могиле и о том, кто в ней лежит. Она забыла, что он рождался на свет.

Вивьен быстро идет по посыпанной гравием тропинке, ведущей к церкви, так что мне надо спешить домой. Кроме того, я чувствую, что вот-вот пойдет дождь. Небо потемнело, а в долине уже поднимается сильный ветер, который угрожает унести жалкие остатки тепла, накопившегося в ее чаше. Ветер порывист, злобен и холоден – чересчур холоден для этого времени года. Но зато он вполне соответствует моим чувствам. Где-то внутри меня зарождаются злость и волна холода, и когда издалека доносится слабый рокот, предвестник накатывающегося на долину грома, я уже готова к нему.

Гром застревает в долине, как иногда застревает гнев в голове человека. Он становится все громче и громче, а затем угасает, чтобы накатиться вновь и вновь, – как бесконечное эхо, которое нарастает и спадает, нарастает и спадает, летая над долиной Балбарроу, не в состоянии перевалить через вершины окружающих холмов. Если гром застрял в долине, он может грохотать всю ночь. В детстве меня это пугало, теперь же я нахожу утешение в порождаемых громом давних воспоминаниях о своем страхе, о безопасности моей кровати, об успокаивающем голосе Мод, о том, как Виви забиралась ко мне в постель и наши пальцы переплетались.

Чтобы спрятать от птиц личинку – муравьиного бога, я ногой набрасываю на него рыхлую землю. Вам это создание может показаться отвратительным и безжалостным, но со временем оно превратится в ошеломительную бабочку, переливающуюся на солнце голубыми искрами. Эта бабочка относится к числу самых редких и самых красивых в наших краях, и люди станут искренне восхищаться ею, даже не подозревая о том, что таит ее прошлое.

Терзаемая непогодой, я ковыляю домой. По тропинке передо мной скачет черный дрозд, время от времени поворачивая голову и словно приглашая следовать за ним. «Как же он дружелюбен и доверчив!» – думаю я.

Но затем, подойдя к нему поближе, я обнаруживаю, что это вовсе и не птица, а жесткий прошлогодний лист с загнутыми краями, гонимый порывами холодного ветра. Меня изумляет то, что он мог показаться мне дроздом.

Жизнь Сэмюэла Морриса и впрямь была коротка: она продолжалась ровно двадцать четыре минуты. Роды были продолжительными и мучительными. Как и планировалось, все то время, пока они длились, Виви с Артуром провели в роддоме. Виви сжимала мою руку и шептала мне на ухо слова поддержки, а Артур мерил шагами коридор, слыша мои стоны и будучи не в силах помочь.

Когда ребенок наконец показался на свет, все увидели, что он багровый с синевой – его горло было перетянуто пуповиной. Пока его несли на столик у окна, я тоже разглядела этот цвет только что поставленного синяка. Замерев от ужаса, Виви прижалась спиной к противоположной стене. Постепенно цвет кожи ребенка сменился на розовый. В палату зашел Артур, а Виви спряталась за дверью и долгое время не показывалась. Артур же направился прямо к столу, на котором врачи совали в нос и рот ребенка что-то вроде соломинок. Он наблюдал, как медики пытаются открыть его дыхательные пути, щипают его за пальцы ног, а затем надевают на крошечное лицо кислородную маску. Потом Артур говорил, что когда он взял своего новорожденного сына за крошечную ручонку, тот увидел его – не просто посмотрел на него, а именно увидел. Еще Артур говорил, что в том взгляде светилась мудрость. Возвращаясь домой под звуки грома, я вспоминала эти слова и думала, что «мудрость» – немного не то слово, а также жалела, что Артур рассказал о тех минутах так мало, что моих воспоминаний недостаточно. Мне хотелось видеть лицо Сэмюэла, хотелось знать, каким он был, а не просто что «в его глазах светилась мудрость». Я хотела знать, какой формы были его крошечные глазки, толстыми или тонкими были его губы, имелись ли на его лице обычные для младенцев морщинки, торчали ли его ушки и были ли его волосики такими же черными, как у Артура. Тогда, в прошлом, я приняла слово «мудрость» в качестве описания, но этого оказалось явно мало. Это слово ничего мне не говорило. Если бы только я могла увидеть все сама! Мне хватило бы одного короткого взгляда. Но, опять-таки, этот ребенок не был моим – это был ребенок Виви.

Через пятнадцать минут врачи подняли ребенка, который стал красновато-коричневого цвета, и передали его Артуру. Кислородная маска все еще лежала на крошечном личике, и я знала, что это плохой знак. Покачав ребенка, Артур перевел взгляд на Виви:

– Ты хочешь подержать его?

– Сам держи, – ответила Виви, все так же опираясь на стену. Вид у нее был по-прежнему перепуганный.

Тогда Артур повернулся ко мне, но я лишь бессильно покачала головой.

– Ладно, я подержу, – произнес Артур тихим мелодичным голосом, которого я никогда раньше не слышала. Он держал сына и смотрел на него до тех пор, пока маленькая жизнь не угасла. Кожа ребенка все синела, но Артур лишь улыбался ему. Позже он говорил мне, что и не замечал этой черноты, что если смотреть на кого-то по-настоящему, то цвета кожи не видишь.

Я же видела только этот цвет. Мало того, я помню лишь цвет, хотя больше всего мне хотелось бы видеть и помнить мудрость во взгляде, о которой говорил Артур.

К тому времени, как я добралась до дома, апрельский ливень уже бушевал вовсю. Черные струи с размаху хлестали по земле, подбрасывая сухую грязь и гоняя ее по дороге, так что я вымокла до нитки еще до того, как достигла крыльца. Стоя там, я наблюдаю, как перед домом прямо у меня на глазах образуются лужи, а по земле целеустремленно бегут многочисленные ручьи, прорывая русла и унося с собой землю, листья и камушки. Потом ручьи сливаются в один большой поток на подъездной дороге, в который затем вливаются потоки с полей. Дальше вода сходит с дороги и течет по канаве по направлению к речушке, уже успевшей набухнуть и собирающейся вот-вот выйти из берегов – как и всегда в сильный дождь.

Поднимаясь по лестнице, чтобы переодеться во все сухое, я слышу, что вода хлещет по крыше у меня над головой, барабаня по желобам и водостокам, которые направляют ее к трубам на углах здания. Переодевшись, и как могу вытираю волосы, собираю их с лица и затягиваю в узел. Вивьен уже в доме, и я не хочу, чтобы она поняла, что я выходила.

– Джинни, у меня для тебя сюрприз! – кричит она, завидев, как я спускаюсь по лестнице.

– Я приняла душ, – говорю я, опасаясь, что она заметит мои влажные волосы. Сама же Виви ничуть не промокла – должно быть, брала с собой зонтик.

– А у меня для тебя сюрприз! – с торжествующим видом повторяет она.

Непогода за окном как будто взбодрила и подхлестнула ее.

– Что за сюрприз?

Взяв меня за руку, она идет в библиотеку – словно меня ждет там невероятный подарок на день рождения. Но вместо подарка я вижу в углу комнаты старую женщину в инвалидной коляске и со стаканом хереса в руке. Меня изумляет то, что она каким-то образом очутилась в моем доме, – как поразил бы меня любой другой человек на ее месте.

Когда мы входим в комнату, женщина поднимается на ноги. Я сразу понимаю, кто это, и, взяв наручные часы двумя пальцами, делаю вид, что всматриваюсь в них – мне нужно выиграть несколько секунд. Обычно в таких случаях я должна сначала немного подумать, что я буду говорить, куда смотреть и как реагировать. В последнее время я очень редко встречаюсь с людьми и успела отвыкнуть от них. Мне очень хочется сбежать и закрыться в комнате наверху – как маленькой девочке. Почему Вивьен поступила так, не предупредив меня? Впрочем, в этом нет ничего нового: она знает, что я всегда была нелюдимой. Даже в молодости, когда мне в городе хотелось выпить чаю, я шла к чайному аппарату на вокзале, а не в кафе на главной улице – чтобы не общаться с людьми.

– Джинни, – произносит Вивьен, остановившись между нами с видом рефери на боксерском ринге, – познакомься с Эйлин.

– Привет, Эйлин, – послушно здороваюсь я, заставив себя поднять глаза.

Я вижу тщедушное тело, совершенно белые волосы, чуточку желтоватые спереди, и очки с толстыми стеклами, которые сильно увеличивают ее глаза, придавая им странный вид. Между нами говоря, я много раз видела эту Эйлин со своего наблюдательного пункта – она шла по дороге к церкви или назад, ждала автобуса, опускала письмо в почтовый ящик на стене дома пастора, а по вторникам после обеда навещала женщину в Ист-Лодж. Но меня она не видела ни разу.

– Привет, Джинни, – бодро отвечает она.

Мне приходит в голову, как все же странно, что мы познакомились лишь теперь, хотя много лет прожили менее чем в полумиле друг от друга в малонаселенной сельской местности. Если бы мы хотели познакомиться, то давно бы это сделали.

– Эйлин живет в Уиллоу-коттедж – том самом, в котором раньше жила ее мать, – говорит Вивьен.

– Я знаю, – отвечаю я.

Мы усаживаемся кружком на три стула. Я еще раньше заметила, как Эйлин беспокойно теребит стакан в руке, поворачивая его то так, то сяк. Вивьен наливает себе золотистую жидкость, затем предлагает мне. Но я не пью алкогольные напитки.

– Ну что, за знакомство? – говорит она.

– За знакомство, – с некоторым сомнением отвечает Эйлин, и я могу ее понять – ведь оно, по сути, было нам навязано.

Они поднимают свои стаканы.

– Джинни, а я многое о тебе знаю, – говорит она. – Правда, это было давно.

– Так, значит, тебе известно о моей работе? – спрашиваю я.

Вряд ли она могла слышать обо мне что-то кроме рассказов о моих профессиональных достижениях, которым я посвятила всю жизнь. Эйлин переводит взгляд на Вивьен с таким видом, словно ей требуется помощь, чтобы ответить правильно. Ее рука со стаканом слегка дрожит. Не знаю почему, но ее нервозность приятна мне, и я постепенно расслабляюсь.

– Ее работе с мотыльками, – кивнув Эйлин, громко произносит Вивьен.

Я решаю, что Эйлин, должно быть, глуховата, поэтому по примеру Вивьен медленно и с расстановкой произношу:

– Да, я довольно известный энтомолог, но в последнее время я этим практически не занимаюсь.

Эйлин ничего не отвечает.

– Видишь ли, руки уже не те, – продолжаю я.

Эйлин неотрывно смотрит на меня и молчит.

– Но полностью забросить такую профессию нельзя, – веду я дальше. – Она навсегда останется здесь. – Я подношу ладонь к сердцу и пару раз похлопываю себя по груди, надеясь на то, что такой язык жестов поможет собеседнице лучше понять меня.

Эйлин вновь неуверенно смотрит на Вивьен и так же неуверенно говорит:

– Да, я слышала о твоей работе.

– Мне пришлось пойти по стопам своих предков.

Мое первоначальное волнение ушло без следа. Должно быть, неуверенность в себе, которая охватывает меня, когда необходимо общаться с другими людьми, отчасти вызвана недостатком практики, и когда первый этап позади, я чувствую себя намного увереннее.

– Доверху? – спрашивает Вивьен у Эйлин, указав на ее стакан.

– Да, пожалуйста, – охотно соглашается та.

А ведь сейчас только одиннадцать тридцать утра!

Для человека, который начал с того, что сообщил мне, как много ему известно о моей работе и моей репутации, Эйлин проявляет странное отсутствие интереса к дальнейшему обсуждению этой темы. Я вполуха слушаю их с Вивьен беседу, к которой мне нечего добавить. Они говорят о том, как бы мне понравилось в церкви, о том, сколько времени отнимает у Эйлин каждую неделю уход за цветами, о том, каким большим теперь кажется дом… Потом разговор переходит на лошадь, принадлежавшую матери Эйлин, – Ребекку. После того как эту лошадь признали негодной для работы в поле, она прожила до двадцати трех лет, отличаясь очень тихим нравом, так что на ее спине даже любила спать кошка.

Все это ничуть меня не интересует. Я рассматриваю мраморный камин в противоположном конце комнаты, слева от Эйлин, – две широкие колонны полосатого серого мрамора и крашеная плитка между ними, а сверху основательная каминная полка. Мое внимание привлекает дымчатый белый кристалл, жилка которого неизвестно как затесалась в структуру серого мрамора. Его форма напоминает мне фрагмент нейрона под электронным микроскопом, который я не раз видела на фотографиях в научных журналах, – такие же длинные аксоны и дендриты, тянущиеся друг к другу в попытке установить соединение… Пока Вивьен и Эйлин обсуждают старость, новый кинотеатр, построенный в Крюкерне, и боулинг-центр, я пускаюсь в короткое путешествие по нервной системе камина, перемещаясь по неровным нейронам и подобно нейромедиатору перескакивая через синаптические щели. Вивьен с Эйлин причитают о том, как сильно изменился боулинг, – раньше в него обычно играли старики на деревенской лужайке, теперь же боулинговые дорожки найдешь разве что в пабах, к тому же они вечно заняты молодежью. Я знаю, что если смотреть на какой-то узор достаточно долго, можно заставить его двигаться и менять форму, а потому пытаюсь мысленно войти в лабиринт изломанных кривых на мраморе, слепив их в один сплошной мозг, – как будто я связываю вместе свободные концы веревочек разной длины. Однако меня сильно раздражает то, что как только я соединяю несколько нитей, они сами начинают развязываться и двигаться как им заблагорассудится, так что нервная система в целом распадается и я теряю контроль над ней. Я вдруг замечаю, что Вивьен встает со стула.

– Я принесу, – говорит она Эйлин и выходит из комнаты.

Я смотрю на Эйлин, наши взгляды встречаются. Ее присутствие больше не путает меня. Мы обе знаем, что говорить не о чем, что нас соединили помимо нашего желания, а потому молчим. Она подбирает с пола рядом с креслом сумочку и начинает рыться в ней. В конце концов она достает оттуда пачку сигарет «Бенсон энд Хеджес» и маленькую белую зажигалку. Взяв сигарету, она подкуривает ее парой коротких резких затяжек, потом с наслаждением делает одну длинную. Меня изумляет то, что такое тщедушное тельце способно произвести такой продолжительный вдох.

Эйлин отваживается взглянуть на меня и видит, что я внимательно за ней наблюдаю. Мне интересно наблюдать, как она курит, как дым выходит у нее из носа и поднимается вверх, окутывая ее волосы спереди, – так вот почему передние пряди показались мне желтоватыми! Отведя сигарету от губ, она рассматривает тлеющий кончик и длинную палочку пепла, образовавшуюся на нем. Затем она вновь подносит сигарету к губам и затягивается. Я ищу на ее лице какие-нибудь указания на то, о чем она сейчас думает и что чувствует, но тщетно. Ее каменное лицо напоминает мне что-то или кого-то…

Ну конечно – картинку на карте! Как я могла забыть? Картонную картинку с изображением бабушки, которая вяжет, сидя в кресле. Я уже рассказывала вам, что в детстве частенько играла с доктором Мойзе в карточные игры и на одной из карт была эта бабушка? Я давно уже обо всем этом забыла, но сейчас мне разом припоминаются все остальные карты – рисунки членов одной и той же семьи в самых разных местах. Девочка в ванне, играющая с пузырьками; папа за штурвалом самолета; дедушка в реке (мне казалось, что он не плавает, а тонет); мальчик на велосипеде или на перевернутом ведре; папа, с размаху бьющий кулаком по столу; мама за школьной партой; девочка в джунглях и тигр рядом с ней…

На самом деле все было очень просто. Знаете, что надо было сделать? Всего лишь догадаться, о чем они думают, по выражению на их лицах. Однако задача эта была с закавыкой: карты намеренно сбивали вас с толку. Например, девочка, которую в следующую секунду должен был растерзать тигр, на некоторых картинках выглядела перепуганной, а на других – всем довольной. Папа стучал кулаком по столу то в гневе, то с выражением восторга на лице. Но больше всего меня всегда озадачивала карта с вяжущей бабушкой в кресле. Она казалась мне какой-то неправильной, настоящим джокером в колоде. Счастлива бабушка или грустит? Счастлива или грустит? Счастлива или грустит? В конце концов я пришла к выводу, что и то и другое: слегка радуется, слегка грустит. Но так не могло быть – доктор Мойзе говорил, что одновременно радоваться и грустить нельзя. Совсем не так, как в жизни, правда? Я знаю, что это была лишь игра, и если смешивать чувства бабушки нельзя, то настоящая жизнь тут ни при чем: старая женщина, у которой вся жизнь уже позади, наверняка испытывала противоречивые чувства. Но в нашей игре чувство должно было быть только одно, и мне приходилось выбирать. Счастлива или грустит?

В комнату входит Вивьен и передает Эйлин пепельницу. Усевшись на свой стул, она начинает рассказывать гостье о замечательном зубном враче, которого она нашла в Лондоне благодаря подруге Этти.

– Вообще-то он не дантист, а гигиенист, но, как бы там ни было, ему удалось сделать мои зубы не такими чувствительными, – говорит она. – Он дал мне специальную щетку, от которой мои десны первое время кровоточили, но теперь я пользуюсь только ею – и могу есть что угодно.

Я впервые слышу от нее что-то о ее жизни в Лондоне. Теперь мне известно, что у нее там была подруга Этти и дантист, который гигиенист.

Вивьен вновь наполняет стакан Эйлин, и они начинают обсуждать свою вчерашнюю встречу, пытаясь вспомнить, о чем они говорили. Потом разговор переходит на погоду, которая стояла вчера во второй половине дня. Они сравнивают эту погоду с сегодняшним проливным дождем, который, к счастью – именно так они говорят, – постепенно переходит в морось. Никто так и не задал ни единого вопроса о моих исследованиях.

Спустя некоторое время Эйлин прощается, а мы с Вивьен переходим на кухню и начинаем готовить совместный обед. Вивьен подготавливает к жарке цыпленка, а я чищу и режу в раковине брюкву. Время от времени один из нас напоминает другому о каком-нибудь эпизоде из детства, о человеке, которого мы оба знали, песнях, которые мы пели, или вещах, что мы носили, – теперь бы они показались нелепыми. Как же приятно натыкаться на что-то общее, на тему, которую можно совместно развить, или оживлять память друг друга тем или иным высказыванием, дополняя подробностями наши воспоминания! Но на каждое общее воспоминание приходится немало таких, которые мы не можем разделить, которые полностью или почти полностью выветрились из памяти одной из нас, хотя другая помнит все так, словно это было вчера. А если их и удается оживить, они нередко не совпадают.

Тупой стороной ножа я сдвигаю порезанные ярко-оранжевые брюквины с разделочной доски в кастрюльку с холодной водой, затем с дуршлагом сажусь за стол чистить бобы.

– Дорогая, правда, было приятно повидать Эйлин? – говорит Вивьен, возвращая разговор в наше время. – Хорошо, что в деревне еще остались люди, которых ты помнишь.

– Да, наверное, – не думая, отвечаю я.

Вивьен замолкает; на ее лице мелькает гримаска раздражения.

– Джинни, ну почему ты думаешь, что все на свете должны знать о твоих исследованиях? – резко произносит она, обкладывая цыпленка веточками розмарина.

– Ничего я не думаю… – начинаю я.

– Если человек ничего об этом не знает, это может поставить его в неловкое положение, – перебивает меня она.

Я молчу, хотя Вивьен явно ждет моего ответа.

– И потом, вряд ли кому-то есть дело до твоих достижений, – добавляет она.

Безусловно, это грубая выходка, но я знаю, что она всего лишь провоцирует меня. Зачем ей это нужно, у меня нет никаких догадок. Кроме того, мне не известно, в каком направлении она будет развивать свою атаку. Тем временем Вивьен оставляет цыпленка и ладонями опирается на стол по обе стороны от него:

– Джинни, я не хочу тебя обидеть, но ты уже очень давно ушла на покой, вот и все.

Я раскрываю очередной стручок и отросшим ногтем большого пальца выковыриваю из него бобы. Интересно, когда вышла на пенсию сама Вивьен? Она ничего не рассказывала мне о своей жизни – хотя той же Эйлин она, само собой, поведала многое, – так с какой стати она должна строить какие-то догадки о моей? В конце концов, что она может знать о моей работе?

– Вивьен, моя работа – это не просто работа, а призвание, и полностью «уйти на покой» мне вряд ли возможно, – объясняю я. – Боюсь, что я прекращу заниматься своим делом только в могиле.

Вивьен молчит, не сводя с меня напряженного взгляда. Наконец она произносит:

– Тогда скажи, как именно ты работала с мотыльками в последнее время?

Взяв лимон, она заталкивает его внутрь цыпленка.

– В последнее время, Вивьен, – отвечаю я, слегка утомленная этим допросом, – я работаю намного меньше, чем раньше. Но к чему ты ведешь, позволь спросить?

– Мне известно, сколь велик объем твоих знаний, но разве ты все еще занимаешься настоящими исследованиями?

– Настоящими исследованиями?

– Я думала, что ты уже давно забросила все это.

– Я постоянно что-то исследую, – сообщаю я. – Один проект непременно перерастает в другой – такова уж природа моих занятий. Исследования нельзя так просто завершить: всегда остается некая область, где тебя ждут дальнейшие открытия.

Вивьен наклоняется над столом в мою сторону.

– Джинни, – тихо, почти шепотом начинает она, и я тоже наклоняюсь над столом, чтобы расслышать ее слова. – Ты такая эксцентричная…

Внезапно она разражается смехом.

– Эксцентричная? – переспрашиваю я, откинувшись назад с нераскрытым стручком в руках.

– Да, эксцентричная, – уже более серьезным голосом продолжает она. – Я хочу сказать, ну почему ты никогда этого не понимала?

Я молчу. Если она ждет моей реакции, то какой именно? Что же касается моей эксцентричности – что ж, вы уже имели возможность понять, что я человек простой, иногда, пожалуй, излишне осторожный и скрытный, возможно, чересчур серьезный, но назвать меня эксцентричной – это явно преувеличение. Я не такая импульсивная, как Вивьен, и не облекаю свои мысли и чувства в замысловатые наряды скрытых значений, невразумительных подтекстов и неискренности. Вивьен сама всегда была до невозможности сложным человеком, нагроможденья смыслов в словах которого еще надо было расшифровать. Она постоянно говорит не то, что думает на самом деле, и притворяется тем, кем не является. Я даже не знаю, как она видит мир сквозь всю ту путаницу, которую она создает у себя в голове.

– Что ж, наверное, сама ты так не считаешь. Да? – продолжает Вивьен тем временем. – Думаю, ты считаешь себя самым обычным человеком, таким же нормальным, как все твои соседи. Но не находишь ли ты странным то, что весь мир тебя считает эксцентричной? – язвительно произносит она.

В одном я могу быть уверена: что весь мир очень редко обо мне вспоминает. Я не выхожу из дому, не вижусь с людьми. Похоже, Вивьен за что-то разозлилась на меня, но за что, я никак не могу понять. К счастью, мне не составляет труда пропускать ее колкости мимо ушей.

Но тут настроение Вивьен вдруг меняется. Она подходит ко мне вплотную, тихонько сжимает мою голову между ладонями и гладит мои волосы – как мать ребенка. Заведя седую прядь за ухо, она произносит:

– Джинни, я веду к тому, что…

Многообещающее начало… Но продолжения нет.

– К чему? – подстегиваю ее я.

– Я не понимаю, почему они считали, что ты всегда будешь нуждаться в защите, – отвечает она, как будто это хоть что-то мне говорит. – Не понимаю, почему они решили, что ты не способна понять другого человека. Ты была нежным, редким цветком, который мог сломать поток правды. Они оба пытались воздвигнуть вокруг тебя высокую стену и всю жизнь заботиться о тебе. Что ж, теперь я считаю, что это было неверно, что у тебя есть право знать истину.

Так она пьяна! Теперь я это вижу. Вивьен взволнована, даже возбуждена. Все признаки налицо, и я понимаю: то, что она сейчас сделает или скажет, не будет иметь никакого отношения к действительности, к ее подлинным мыслям. Это все вино! Я закрываю глаза.

– У меня идея! – бодро восклицает она, меняя курс разговора.

Я открываю глаза. Лицо Вивьен покраснело от выпитого, глаза возбужденно сверкают. Она стоит у стола, рядом с готовым к жарке цыпленком, и на миг неведомая сила переносит меня в другое время: она вот-вот схватит цыпленка и бросит им в меня или даже двумя руками возьмется за стол и перевернет его. Я обеими руками хватаюсь за край стола – в этом случае, даже если он упадет на меня, удар будет не таким сильным и я не буду раздавлена.

– Я решила, что приглашу президента Королевского энтомологического общества, что в Квинс-Гейт… – Виви на несколько секунд замолкает, – …а также куратора отдела бабочек и мотыльков Британского музея – что скажешь? – Она делает неопределенный жест в ту сторону, где расположен Лондон. – Я приглашу их сюда на обед. Они смогут посмотреть коллекцию, а ты расскажешь им о том, чем ты занималась всю жизнь! – торжественно заканчивает она.

Затем, уперев руки в бока, она уже ровным голосом добавляет:

– Ну как? Что ты на это скажешь?

Я буквально ошарашена ее поведением. В таких случаях у меня всегда возникало чувство, что я беспомощно вишу в воздухе, совсем не понимая, что у нее в голове и почему она ведет себя подобным образом, то есть крайне непредсказуемо. Мне кажется, что это не я наблюдаю за происходящим, – а впрочем, сомневаюсь, что действия Вивьен сейчас смог бы расшифровать хоть кто-нибудь.

– Ну так как? – вновь спрашивает она.

– Даже не знаю…

Еще вчера я бы, не задумываясь, отвергла эту идею, но встреча с Эйлин прошла намного лучше, чем я думала, несмотря на то что у нас с ней нет совсем ничего общего. Кроме того, я до сих пор не могу понять, с кем я сейчас говорю – с Вивьен или просто с пьяным человеком. Я не в состоянии определить, дошла ли она до того состояния, которое я так легко распознавала в Мод, – состояния, когда мама превращалась в другого человека. И меньше всего мне сейчас хотелось раздражать Вивьен.

– Не знаешь, говоришь? Но Джинни, они сочтут большой честью отобедать с одним из наиболее известных членов энтомологического общества. Ты только представь себе, наверное, они сгорают от желания увидеть тебя. Весь обед они только и будут делать, что расхваливать тебя и твою работу, и их приведет в восторг все то, что ты им здесь покажешь. Я почти уверена, что ты уже много лет не виделась с ними и не показывалась в Квинс-Гейт. Я права?

Она права. Я и впрямь очень давно не бывала в Квинс-Гейт, и их наверняка сильно интересует, как идут мои исследования. Даже странно, почему эта мысль не приходила мне в голову раньше.

– Ну хорошо – если ты уверена, что они согласятся.

Вивьен поднимает противень с цыпленком и несет его к печи.

Чем больше я обдумываю ее предложение, тем больше оно мне нравится. Мне и впрямь нечего было сказать Эйлин, но совсем другое дело – обсуждать с коллегами наиболее актуальные вопросы мира энтомологии, особенно если учесть, что за последнее время мне никак не удавалось вырваться в Лондон.

Вивьен открывает духовку и ставит туда противень.

– А ты слышала, что Британский музей перевез свою коллекцию из Лондона? – спрашиваю я после того, как она закрыла дверцу. – Кажется, в новый энтомологический музей в Тринге – это где-то в Хертфордшире.

Вивьен вздыхает:

– Но ведь это было много лет назад!

– Ужасно, правда? Они просили передать им часть нашей коллекции, но что ни говори, это разные вещи – выставлять коллекцию в Лондоне и в какой-то несусветной глуши.

– Да, я помню. Именно это говорил Клайв. – Вивьен садится напротив и внимательно смотрит на меня. – Кстати, кто такие «они»?

– Кто? – переспрашиваю я, глядя на последний стручок у меня в руках.

– Если я должна пригласить этих людей к нам на обед, мне нужно знать их имена. Как зовут президента энтомологического общества и куратора Британского музея? – Я… – начинаю я.

Самое смешное то, что, зная этих людей на протяжении многих лет, я так и не запомнила их имена. Я помню, что не так давно был избран новый президент общества, но куратор, должно быть, занимает свой пост уже не один десяток лет. О боже, неужели я схожу с ума?

Виви уже встала и сейчас протирает стол перед окном, напротив раковины, в которой я резала брюкву. Затем она моет тряпку под краном, расправив ее под струей воды, как парус. Закончив, она медленно отжимает тряпку и вновь принимается все протирать: краны, подоконник, вазы и бутылки, которые на нем стоят… Потом она затыкает раковину пробкой и пускает горячую воду, выдавив из бутылочки немного чистящего средства «Фэйри». Вода в раковине покрывается густой пеной. Вивьен начинает мыть в ней кухонные принадлежности, а мне приходит в голову, что необходимо до приезда гостей проверить коллекцию и подготовить наиболее значимые из моих исследований.

– Когда ты хочешь их пригласить? – спрашиваю я, несколько обеспокоенная тем, какую подготовительную работу мне предстоит выполнить.

Вивьен прекращает мыть посуду, но не поворачивается, а лишь опирается о раковину обеими ладонями и стоит так, спиной ко мне.

– Даже не знаю, – небрежным тоном отвечает она. – Может, во вторник?

– Во вторник! – восклицаю я. – В этот вторник? Через два дня?

– А почему бы и нет? – каким-то вкрадчивым голосом произносит Вивьен.

Ей не понять того панического страха, который нарастает у меня внутри. Этого времени мне не хватит даже для того, чтобы подготовиться ко встрече гостей самой, не говоря уже о том, чтобы просмотреть всю коллекцию.

 

18

Женщина в вязаной шляпке и буклеты

Из библиотеки я слышу, как во входную дверь кто-то стучит. У меня мелькает безумная мысль, что это приехали кураторы – но почему так рано? Мы закончили есть полтора часа назад, и все это время я провела в библиотеке, счищая засохшую грязь с туфель, в которых я ходила к церкви следить за Вивьен. Сама Вивьен закрылась в кабинете и занялась каким-то шитьем – гобеленом, что ли, – но как только в дверь постучали, я слышу шелест резиновых подошв ее домашних туфель по паркету в холле. Меня поражает быстрота ее реакции и та непосредственность, с которой она отвечает на стук. Она не колебалась ни секунды, ни на миг не задумалась, стоит ли открывать, – вместо этого она твердо и уверенно идет к двери. Я вижу, как она минует дверь в библиотеку, которую я оставила открытой, и подходит ко входной двери, еще по пути подняв руку, чтобы отпереть замок. Никакой паузы на то, чтобы собраться с мыслями и подготовиться к неведомому! Чтобы меня не было видно от входа, я немного отступаю назад.

– Добрый день! Чем могу помочь? – спрашивает у неведомого Вивьен.

– Вирджиния Стоун? – слышу я женский голос.

Интересно, кому я могла понадобиться?

– Я сестра мисс Стоун, миссис Моррис, – кратко сообщает Вивьен. – Слушаю вас?

– Здравствуйте! – протягивает женщина таким тоном, словно они с Вивьен дружили много лет. – Очень приятно с вами познакомиться. Я Синтия из социальной службы графства Дорсет…

О боже! Я тру себе кончик носа. Это же женщина в вязаной шляпке! Для нашей семьи всегда было характерно сильное недоверие и даже страх по отношению ко всевозможным социальным работникам. Я не раз слышала, как Мод говорила, что эти типы постоянно во все суют свой нос, хотя не помню, чтобы она часто с ними сталкивалась. Мод относилась к числу тех, кто убежден, что обществу не следует лезть в чужие дела, а финансируемая государством забота непременно становится для лентяев поводом сложить с себя всякую ответственность. Кроме того, мама самым решительным образом возражала против новых сумасшедших домов, которые открылись в пятидесятые годы, – по ее словам, после войны социальные работники делали все, чтобы заполнить эти заведения людьми, не вписавшимися в новую жизнь.

– …наш офис расположен в Чарде, – продолжает тем временем Синтия. – Я принесла кое-какие буклеты, которые, возможно, вас заинтересуют. Вот моя визитка, на ней есть мое имя, адрес и номер телефона, а еще у меня где-то есть… вот он, это буклет с общей информацией о нас и нашей деятельности…

– Вы знаете, что сейчас воскресенье? – перебивает ее Вивьен.

– Воскресенье? Ну да, воскресенье.

– Вы всегда донимаете людей по воскресеньям?

Ее резкость вызывает у меня улыбку восхищения. Между нами говоря, я никогда бы не поверила, что можно вот так это сказать!

– Ах, вы об этом… – медленно произносит Синтия. – Что ж, я объясню вам. Дело в том, что мы добровольцы и ради этой работы жертвуем собственными выходными.

Я перевожу взгляд на окно библиотеки. Ливень прекратился, но время от времени с неба начинает сыпаться мелкая морось. Над долиной плотным слоем нависают низкие тучи, и я задаюсь вопросом, следует ли Вивьен пригласить к нам женщину в вязаной шляпке в случае, если дождь пойдет вновь.

– Так чем я могу вам помочь? – вновь спрашивает Вивьен.

– Скажите, ваша сестра дома?

– Да.

– Так вот, – понизив голос, говорит Синтия, – нам никак не удается поговорить с ней. – Она понижает голос еще сильнее, но у меня очень острый слух. – Мы много раз приходили сюда, чтобы узнать, как у нее дела, но она никогда не открывает нам дверь. На самом деле для меня стало потрясением то, что вы открыли мне, – добавляет Синтия и хмыкает.

– И зачем она вам нужна? – громко произносит Вивьен, словно давая знать, что она никогда не опустится до перешептывания с представителем социальной службы. Интересно, она догадывается, что я подслушиваю?

– Мы просто хотели узнать, как она. Особенно сильно мы волновались за нее в эту зиму. Судя по всему, в доме нет центрального отопления, – с пренебрежением произносит Синтия.

Одновременно я слышу плеск дождевой воды по паркету холла – как обычно, после долгого дождя крыша кое-где начинает протекать. Капли будут падать все быстрее и быстрее и в конце концов сольются в маленькие водопады, обрушивающиеся на пол.

– Мы боялись, что она замерзает, – говорит женщина, словно бы объясняя, для чего нужно отопление.

– Благодарю вас, но мисс Стоун прекрасно себя чувствует.

– Что ж, отлично, – отвечает Синтия и, помолчав, добавляет: – Тем не менее, нельзя ли мне ее увидеть?

Нет, Вивьен, нет! Встретиться сразу с двумя незнакомцами в течение одного дня для меня чересчур. Я с нетерпением жду решения Вивьен; от напряжения и страха но моей спине начинают ползать мурашки.

Синтия напирает:

– Чтобы в следующий раз, когда вас не будет в доме, она не опасалась открыть дверь сама.

– Я понимаю, о чем вы говорите, но, боюсь, ничем не могу вам помочь. Моя сестра не хочет с вами общаться.

«Спасибо, Вивьен», – мысленно произношу я, чувствуя, как напряжение отпускает мое тело.

– Я прошу прощения, но откуда вы можете знать, хочет ли она со мной общаться, если вы не спрашивали ее об этом?

Я не знаю, куда себя девать от беспокойства. Я понимаю, это может показаться нелепостью, но мне кажется, что моя младшая сестра и женщина в вязаной шляпке играют у входной двери в какую-то сложную игру и только от их умения играть и настойчивости зависит, придется ли мне встретиться с этой женщиной. Похоже на мини-версию карточной игры всей моей жизни, в которой моими картами всегда играли другие люди. Некоторые из них были моими противниками, и их всех объединяло то, что они знали не только свои, но и мои карты.

– Мне незачем ее спрашивать, – отвечает Вивьен. – Она не любит встречаться с людьми, в особенности с незнакомыми. Не принимайте это на свой счет, – добавляет она. – Если хотите, я передам ей, что вы заходили и держались вполне дружелюбно, хоть и были излишне навязчивы.

Отлично сказано, Вивьен! Я понимаю, что эта партия нами выиграна.

Но у женщины в вязаной шляпке, похоже, иное мнение. Я слышу, как она, откашлявшись, произносит:

– Миссис Моррис, нас беспокоит только одно – состояние вашей сестры. Мы не хотим лезть не в свое дело, но к нам поступают сведения, что она больше не может ухаживать за собой сама. Я пришла, чтобы проверить, каково ее здоровье. Если вы не желаете помочь мне, боюсь, мне придется написать отчет…

– С ее здоровьем все в порядке, спасибо за беспокойство, – прерывает ее Вивьен.

– Я имею в виду не только физическое здоровье.

– Я же уже сказала вам, что ее здоровье в порядке. Несмотря на холодную зиму, она ничем не болеет. Послушайте, не знаю, откуда вы получаете свои сведения, но я ее сестра, и теперь я за ней присматриваю. Пожалуйста, не приходите сюда больше.

– Миссис Моррис, это непростое дело – ухаживать за… Боже ты мой! Вивьен захлопывает дверь прямо перед лицом этой Синтии. Я решаю, что пора выйти из своего укрытия, и выглядываю из дверей библиотеки. Меня переполняет чувство благодарности, и я даже забываю сделать вид, что я ничего не слышала. Вивьен смотрит в мою сторону, но, похоже, меня не видит. Ее спина прижата ко входной двери – она как будто боится, что Синтия может начать ломиться в наш дом. Это уже не игра! Но, подойдя поближе, я вижу, что, судя по всему, она просто опирается на дверь, чтобы не упасть. Меня удивляет ее потрясенный вид. Впрочем, она довольно быстро приходит в себя и отступает от двери – или от баррикады? Не надо было мне показываться! Если Синтия сейчас будет ломиться в дверь, она может и протаранить ее.

– Социальная служба… – пренебрежительно фыркает Вивьен, проходя мимо меня в кухню. – Свиньи! Никогда не открывай им, слышишь?

Но мой ответ, похоже, ей не нужен.

Я иду следом за ней – мне хочется посмотреть брошюры. Вивьен тем временем вытаскивает из пенала кастрюли и сковородки.

– Она принесла какие-то буклеты? – спрашиваю я. – Да. А что, они тебе нужны?

Рука Вивьен по-прежнему сжимает пачку листков.

Вообще-то нужны, но что-то удерживает меня от положительного ответа. Мне приходило в голову, что Вивьен может рассмеяться, начать поддразнивать меня или еще каким-то образом использует эти сведения против меня, как это она обычно делает. Но я вижу, что сейчас она может в любую минуту разорвать их в клочки. Меня пронизывает трепет и замирает в животе, как высохший осенний листок. На миг меня охватывает чувство, что мы в тупике и требуется быстрое решение – оставаться неподвижной или резко прыгнуть на нее и выхватить буклеты? Они очень, очень мне нужны – я уже не представляю себе жизни без них.

– Я тут подумала, что стоит посмотреть их, – как можно более небрежным тоном говорю я.

– Держи, – неожиданно отвечает Вивьен, передавая мне буклеты. – Но сначала, пожалуйста, помоги мне справиться с этими водопадами в холле. Хорошо?

Мы начинаем расставлять все сосуды, которые только можно найти, под льющуюся с потолка воду. Закончив, мы обнаруживаем, что кастрюли, расставленные первыми, уже переполнились, и проходит полчаса, прежде чем ручейки воды ослабевают настолько, что я могу сбежать в библиотеку с буклетами в руке.

Первые два я видела уже много раз:

«Синьйор Солюшенз Лтд

Профессиональные консультации по вопросам медицинского страхования, страхования жизни, долгосрочного страхования инвалидов, составления завещаний, возрастной дискриминации, жестокого обращения с престарелыми, опеки и попечительства».

«ВАМ 50 ИЛИ БОЛЬШЕ?

Почему бы не подумать о возвращении на работу или о профессиональной переподготовке?»

Но немало здесь и новых буклетов: «Безопасность престарелых», «Безопасность: советы по предотвращению наиболее распространенных трудностей, с которыми сталкиваются люди старшего возраста», «Собаки как компаньоны», «Путешествия для престарелых», «Один дома? Что можно переделать в вашем жилище», «Потребности умирающих», «Одинокая старость? www.seniorsinlove.com – никогда не поздно найти любовь!», «Выбор дома престарелых», «Увлечения для пожилых людей», «Болезнь Альцгеймера – раскрыть завесу тайны».

На последнем буклете я останавливаюсь – мне всегда нравилось читать медицинские брошюры. Кроме того, меня всегда занимал вопрос, как я, живя одна, смогу выявить у себя болезнь Альцгеймера или слабоумие, как у Клайва. Если рядом нет никого, кто мог бы сказать вам об этом, как можно обнаружить у себя медленную психическую дегенерацию и отличить ее от естественного для старика ослабления памяти? В наше время мало кто помнит о том, что грань между здравомыслием и безумием очень тонка и многие люди живут на самом краю. Невозможно всегда пребывать в полном равновесии – у большинства из нас время от времени наблюдается небольшой избыток или недостаток того или иного химического вещества в мозге. Каких-то абсолютных норм не существует: быть чересчур нормальным в некотором смысле тоже равносильно сумасшествию. И потом, кто может судить, здравомыслящий человек или нет? Я знаю, что деревенские всегда считали «бабочницу» и всех обитателей этого дома немного свихнувшимися и с радостью подхватывали любые сплетни, которые до них доходили. Но маленькие деревушки всегда реагировали таким образом на все необычное для них или попросту «другое» – а ведь в деревне меня совсем не знают!

Я начинаю рассматривать стариков, изображенных на обложке буклета, – они рядком сидят на пластиковых стульях, словно ждут автобуса, который должен увезти их куда-то. По мне, они выглядят как вполне нормальные заскучавшие люди. Если вас интересует мое мнение, скажу, что эти буклеты слишком любят навешивать на всех ярлыки. Как-то я прочитала, что онихофагия – это ПНД, позволяющее снять стресс. От одного этого определения можно впасть в ступор, однако дальше было написано, что онихофагия – это патологические навязчивые действия, привычка обкусывать ноги. Но привычка – это не болезнь!

Открыв буклет, я читаю первый абзац: «В наши дни единственным надежным симптомом болезни Альцгеймера можно считать бляшки и тромбы в ткани головного мозга, но чтобы исследовать эту ткань, необходимо провести вскрытие, то есть дождаться смерти больного».

Какой толк от этого совета? Даже если бы у меня была болезнь Альцгеймера, я бы этого не узнала. Или все-таки узнала бы? Быть может, я чувствовала бы себя по-другому?

Далее написано, что врачи могут лишь диагностировать «вероятную болезнь Альцгеймера», что один набор симптомов может иметь самые разные причины и что такими же симптомами сопровождается одно легко излечимое заболевание щитовидной железы… Я прекращаю читать. Очевидно, что про болезнь Альцгеймера на самом деле никто ничего не знает и медикам следует оставить стареющих людей в покое, а не приписывать им всевозможные психические расстройства.

В библиотеку с чайным подносом в руках заходит Вивьен. На подносе чайник Белинды, две чашки с блюдцами и имбирное печенье, которое она выложила кружком по краю подноса. За ней топает Саймон.

– Есть что-нибудь интересное? – спрашивает она, ставя поднос на столик у камина.

Я зачитываю ей тот буклет.

– Помню времена, когда люди просто старели или становились чудаками, – замечаю я, закончив чтение. – Никто не называл их психическими. Помнишь мистера Бернадо? Люди много раз видели, как он ловит рыбу в одном нижнем белье. Кто-нибудь просто отводил его домой и показывал ему шкаф с одеждой.

– Вирджиния! – суровым тоном укоряет меня Вивьен. – В наше время не принято говорить «психические» – это оскорбительно.

– Вообще-то я хочу сказать, что многие из этих людей были чокнутыми, но мы лишь называли их чудаками. Или просто стариками. И в медицинской справке они не нуждались.

– Думаю, у любого человека есть право знать все о… – Вивьен на секунду замолкает, подбирая слова, – …о том, что делает его не таким, как все.

– Да, но чем это ему поможет?

– А я уверена, что поможет! – с пылом отвечает Вивьен. – Конечно же, поможет! Если бы ты знала, что с тобой что-то не так в медицинском плане, если бы тебе был поставлен диагноз относительно той или иной степени умственного расстройства…

– Умственного расстройства? – повторяю я и начинаю смеяться. Но Вивьен не смешно.

– Если бы тебе рассказали об этом, – ведет она дальше, – это, возможно, помогло бы тебе лучше понять себя. При желании можно было бы приспособиться, да и само знание было бы полезно. Знать всегда лучше, чем не знать, – говорит она, помешивая чай ложечкой. – А если ты не знаешь того, что известно другим, это унизительно, ты не находишь? И неправильно.

С этими словами Вивьен, держа в руке чашку с блюдцем, подходит к окну, за которым начинаются джунгли, когда-то бывшие садом.

– Если ты совсем чокнутый, это ничего не изменит, – бодро проговариваю я отчасти для того, чтобы нарушить воцарившуюся тишину, отчасти просто чтобы выразить свое мнение. Я не могу определить, какое настроение сейчас у Вивьен.

– Может, и так, – тихо отвечает она.

Думаю, она сочла бы это забавным, но я могу сказать наверняка, что ее мысли где-то далеко. Возможно, она застыла у окна потому, что ей стало грустно? Я просто высказала свои наблюдения, и мне не хотелось бы превращать разговор в серьезную дискуссию, но я не против того, чтобы меня считали старомодной. Я не принимаю все эти современные выдумки, которые упоминала Вивьен. Как насчет всех этих бедных старушек, которым недостает ума, чтобы осознать все приписанные им психические заболевания, и которым поэтому сложно оставаться самими собой? Они превращаются в нервных развалин, обеспокоенных тем, какой еще ярлык на них навесят. А потом выясняется, что у них всего лишь чрезмерно активная щитовидная железа.

Мне приходит в голову, что Вивьен, возможно, сейчас думает о Клайве.

– Как ты думаешь, Клайв знал, что с ним происходит? – мягко спрашиваю я.

– Клайв – это другое дело! – повернувшись ко мне, неожиданно резко отвечает Вивьен. – Он сам во всем виноват. Он заслуживал каждого из тех демонов, которые в него вселились, и сам это прекрасно знал.

У меня и в мыслях не было провоцировать очередную гневную тираду в адрес Клайва.

– Мне кажется, твоя злость на него чрезмерна. Почему бы тебе просто не признать, что вы были разными людьми, и не принять эти различия? – очень рассудительно, как мне кажется, произношу я.

– Ох, Джинни, у тебя всегда все так просто? Неужели ты никогда ничего не замечаешь?

Вивьен раздражается все сильнее – ее чашка даже начинает стучать о блюдце.

– Я лишь пытаюсь…

– Что ж, – обрывает меня она, – я тоже пыталась – и пыталась, как могла, видит Бог! – Она ставит чашку на лавку под окном. – Пыталась помочь тебе понять, осознать, что все не так просто, как тебе кажется, и иногда стоит пересматривать свои убеждения. Я вернулась домой не для того, чтобы сообщить тебе это, но я не могу больше скрывать от тебя правду. Я могу защищать тебя от других людей, но не от истины.

Опять эти загадки! В конце концов, я не просила ее возвращаться.

– Загвоздка в том, – продолжает она, – что если бы правда предстала пред тобой, ты попросту не узнала бы ее. Это всегда было твоим недостатком.

Я больше не слушаю ее бред – у меня просто нет желания делать это. Я пытаюсь понять, что могло произойти в голове у Клайва, – я имею в виду изменения на молекулярном уровне, вызвавшие слабоумие.

Вивьен хватает меня за плечи у самой шеи и трясет.

– Джинни! – кричит она.

Я вздрагиваю:

– Что?

– Ты куда-то улетела. Я знаю, тебе удобно улетать далеко-далеко и не слушать меня, ведь так? Неужели ты не хочешь знать правду?

– Какую правду?

– Всю сразу.

– Например? – повышаю я голос. Терпение мое кончается.

Вивьен молчит, наслаждаясь тем, что подцепила меня на крючок.

– Например, то, что твоя собственная мать была убита, – наконец произносит она.

Она внимательно смотрит на меня, словно выискивая признаки того, что ее слова причинили мне боль. А я просто смеюсь. Что еще мне делать? На самом деле это лишь тихое хихиканье – как будто Вивьен удачно пошутила. Но, как ни странно, сама она не смеется. Неужели она это серьезно?

– Это же просто смешно, Вивьен! – восклицаю я.

И тут она делает что-то еще более странное: сжав кулаки, три раза подряд топает ногой. Она как будто давит скорпиона – так, чтобы наверняка. Сейчас она напоминает восьмилетнюю девочку, у которой приступ дурного настроения.

– Ну как заставить тебя хотя бы попытаться понять? – почти кричит она. – Один раз, хотя бы один! Посмотри на меня! Посмотри на меня! – Сжав мое лицо ладонями, она направляет мой взгляд прямо себе в глаза. – Я похожа на человека, который что-то выдумывает?

Вообще-то не похожа, должна я признать.

Стараясь говорить спокойно, я в очередной раз повторяю:

– Вивьен, она свалилась с лестницы, ведущей в подвал. Я ходила туда и видела, как она лежит на спине. Клянусь, это был несчастный случай.

– Ты ошибаешься, Джинни, ты видела все не так, как оно было! – кричит Вивьен.

– Но с чего ты это взяла? – до крайности озадаченная, спрашиваю я.

– Я знаю, вот и все! – Вивьен буквально захлебывается собственными словами. – Джинни, это интуиция, она меня никогда не подводит!

Я не собираюсь произносить этого вслух – неизвестно, как она отреагирует, – но вам я скажу: Вивьен совершенно свихнулась. Как можно, сидя в Лондоне, знать наверняка, кого убили в Дорсете, благодаря одной лишь интуиции? У тебя либо есть конкретные факты, либо нет – и я уверена, что вы со мной согласитесь. И потом, я ученый, а интуиция – это из другой епархии.

Вивьен с размаху опускается на подушки на лавке под окном и кладет ноги на стоящий рядом стул.

– Какое-то время я думала, что это сделала ты, – уже спокойнее говорит она, словно начиная длинный рассказ.

Я ошеломлена, потрясена, убита.

– Я? Вивьен, ради бога, ты сошла с ума! – забыв об осторожности, говорю я.

Но она, не обращая на это никакого внимания, продолжает спокойным, ровным тоном – как человек, который должен рассказать свою историю независимо от реакции слушателей.

– Я думала, что Клайв и доктор Мойзе тоже это знали и прикрывали тебя, – говорит она, глядя на свои ноги, лежащие на стуле. Я же стою в двух шагах от нее, возвышаясь над ней и уперев руки в бока. Я даже уверена, что моя челюсть отвисла.

– Доктор Мойзе официально потребовал, чтобы полиция тебя не допрашивала. Он выбил специальное распоряжение суда, которое запрещало это делать. Он заявил, что у тебя какое-то расстройство, что твое психическое состояние слишком неустойчиво.

– Вивьен, это полная чушь! Ничего подобного не было.

– Да знаю я, знаю, – словно смягчившись, отвечает она. – Позже я пришла к выводу, что ты была тут ни при чем, иначе ты все мне рассказала бы.

– Вот именно! – возмущенно восклицаю я.

– Ты бы всем об этом рассказала.

– Само собой!

Но, не успев произнести эти слова, я почувствовала, что петля затянулась.

– И я поняла, что это Клайв столкнул ее с лестницы, а ты прикрываешь его.

– Что-что?! Вивьен, ты все-таки рехнулась!

Меня охватывает сильное раздражение. С какой стати она лепит свои смехотворные теории и пытается очернить светлую память наших родителей?

– Клайв этого не делал, и я никого не прикрывала, – твердо говорю я, но сама понимаю, что мои попытки заставить ее изменить свое мнение тщетны. – Ясно, что эти мысли вызревали у тебя в голове много лет, но неужели ты не видишь, что все это бред?

– Ты не осознавала, что прикрываешь его, – гнет свою линию Вивьен. – Ты до сих пор этого не осознаешь. Полицейским не разрешили допросить тебя, хоть я и твердила, что они должны это сделать.

– Чушь, Виви! Даже если бы полицейские допросили меня, я сказала бы им только то, что говорю тебе сейчас. Мод упала с лестницы.

Это невыносимо! Именно Вивьен, а не я, не имеет ни малейшего представления о том, что произошло. Я опускаю глаза на свои часы и начинаю водить по циферблату большим и указательным пальцем, мысленно отгораживаясь от слов Вивьен и решая, стоит ли наконец рассказать ей тайну, которую я пообещала хранить до конца своих дней, – пообещала себе и Мод? Теперь я понимаю, сколь опасными могут быть тайны. Вы храните их, чтобы защитить кого-то, но так они приносят еще больше вреда. Я спрятала правду, и на протяжении многих лет Вивьен заполняла образовавшуюся пустоту бредовыми идеями. Несомненно, зная правду, она прекратит возводить на Клайва или на меня обвинения в убийстве Мод и перестанет злиться на нас – и наконец успокоится.

– Вивьен, – говорю я, собираясь с духом, – я должна кое-что тебе рассказать.

Она ничего не отвечает, но снимает ноги со стула и выпрямляется. По ее виду я понимаю, что она готова выслушать меня. То, что я собираюсь сообщить, станет для нее потрясением, даже откровением, поэтому я закрываю глаза, чтобы не видеть ее лица и выражения недоверия, гнева или чего там еще на нем.

Я почти скороговоркой произношу:

– Твоя мать была алкоголичкой. Вот почему она перепутала дверь подвала с дверью кухни. Часто она напивалась до такой степени, что не осознавала, что делает или куда идет.

Некоторое время я сижу с закрытыми глазами, дожидаясь реакции Вивьен, но она молчит. Наконец, после долгой паузы, я чувствую, как ее рука опускается на мое запястье и мягко его пожимает – она словно предлагает мне открыть глаза. У Вивьен грустный, растерянный вид – на мгновенье мне даже кажется, что она разразится слезами. Должна сказать, что я ожидала другой реакции. Но то, что она произносит, становится для меня еще большей неожиданностью.

– Я знаю, – просто отвечает она. – Вот почему он ее убил.

– Прекрати, Вивьен, прекрати сейчас же! – срываюсь я на крик. – Ты всю жизнь только и делала, что разрушала нашу семью, и вот ты являешься сюда и начинаешь все сначала! А ведь они оба давно уже мертвы!

– Я? Разрушаю семью? Да я всю жизнь пыталась склеить ее осколки!

Меня бесит то, что она приписывает себе мои усилия, а свои собственные действия – мне.

– Это я пыталась ее склеить, Вивьен, – говорю я. – Я единственная пыталась сделать так, чтобы мы оставались семьей. Ты порвала с Мод, потом с Клайвом, а потом сорок семь лет не разговаривала со мной. Как же ты смеешь утверждать, что ты пыталась все исправить?

– Я поссорилась с Мод потому, что она тебя избивала, и я пыталась это прекратить.

– Ты знала? – не веря собственным ушам, переспрашиваю я.

– Джинни, мы все это знали. Артур рассказал о том, что она делает, и о том, что ты скрываешь это, потому что тебе стыдно. Клайв не сразу осознал, как далеко все зашло. Он не мог этого выносить – как и все мы. Мы решили, что должны как-то остановить ее.

У меня нет слов.

– Так что с Клайвом я порвала потому, что в конце концов этот ублюдок выбрал самое удобное решение. Чтобы прекратить эти избиения, он просто столкнул Мод с лестницы. Ведь она едва не убила тебя, и очень даже возможно, что это произошло бы чуть позже. Ему не хватало терпения и времени на то, чтобы решить проблему ее пьянства, поэтому он просто избавился от нее, как избавлялся от ненужных экземпляров бабочек.

Весь мир закружился у меня перед глазами, распадаясь на части. Но как ей стала известна моя тайна? Есть множество причин, по которым это просто невозможно, но я не могу высказать их все сразу – придется делать это по очереди.

– Но Вивьен, даже Клайв не знал, как сильно она пила, – неуверенно произношу я.

Вивьен лишь качает головой.

– А с тобой, – спокойно продолжает она, – я порвала потому, что не могла преодолеть чувство, что во всем виновата только ты. Я думала о том, что ты, возможно, сама того не зная, испортила жизнь мне и всем нам. Я думала об этом, несмотря на строгий запрет: Клайв никогда не позволял нам даже таких мыслей. Ты всегда была выше любых обвинений.

Помолчав пару секунд, она продолжает:

– Нам запрещено было раскачивать лодку, в которой мы плыли, и тем нарушать неустойчивое равновесие – ведь ты могла и упасть вниз. Слишком сильные эмоции могли тебя погубить. Чтобы укрепить твою уверенность в себе, надо было помочь тебе почувствовать себя как можно более нормальной. Нам никогда нельзя было упоминать про твои… твои особенности. Ну так вот, ерунда все это. Я тебя не виню, но считаю, что они ошибались на твой счет. Думаю, ты справишься с небольшой порцией правды. Самое время тебе узнать ее и принять на себя часть ответственности за их смерть.

Ответственность? Вивьен или сама сошла с ума, или пытается убедить меня в том, что я безумна. Меня изумляет то, что всю жизнь она прожила с верой в это. Бедняжка! Все мое тело будто окаменело. Спиной я прижалась к стене, а руки стиснула в кулаки, костяшки которых побелели от напряжения. Я не в силах даже моргнуть. В густом воздухе перед моими глазами снуют взад-вперед черные точки. Я не хочу быть здесь, не хочу слушать все это. Я бегу прочь, прочь отсюда, прочь от себя – вдоль по туннелю. Вслед мне летит грохот невразумительных слов, но я набираю ход, отрываясь от этих вопросов, слов и боли, и наконец достигаю места у себя в голове, где стоит та дверь. Открыв ее, я заскакиваю внутрь и быстро запираюсь – как раз вовремя. Шар из шума, хаоса и злобы разлетается о прочную дверь. Я знаю, что Вивьен все еще говорит, но это уже не имеет значения – меня больше нет с ней. Я по одному задвигаю засовы. Наконец-то я одна!

Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я почувствовала, что Вивьен подошла ко мне вплотную и обняла меня.

– Прости, сестренка, – мягко произносит она. – Мне очень жаль. Я понимаю, как нелегко тебе сейчас, когда ты узнала все это так внезапно.

Она говорит это, словно никакого спора не было, словно все факты ясны и однозначны и я просто должна привыкнуть к ним, усвоить их. Мне хочется криком высказать свое возмущение – она совершенно неправильно поняла меня, и у нее нет никаких доказательств. Я ученый, мне нужны твердые доказательства. Очень даже возможно, что эти предположения сформировались у нее в голове под долгим влиянием горьких чувств.

Я иду прочь, ощущая себя очень уставшей, – меня вдруг одолевает желание поспать. Кроме того, мне и без того есть о чем поразмыслить. Надо подготовиться ко вторничному обеду с энтомологами: проверить, в порядке ли мои коллекции, а возможно, и выставить напоказ наиболее значимые мои открытия.

 

19

Охотник на мотыльков

Сама не знаю, что меня разбудило, но я лежу и смотрю на яркую луну в небе. Она висит низко над горизонтом, своим блеском затмевая звезды. Быть может, она была послана, чтобы разбудить меня? Ее свет заливает всю долину и с кровати кажется, что ночь настала только в доме. Я закрываю глаза, желая, чтобы крепкий сон вернулся ко мне, принеся забвение, и зная, что этого не случится. С возвращением, очередная бесконечная ночь!

Часы на тумбочке показывают, что сейчас двенадцать минут первого. Я с трудом сажусь и инстинктивно проверяю время на обоих наручных часах – они идут правильно. И тут я чувствую жжение в кистях рук. Я смотрю на раздувшиеся костяшки большого пальца, обтянутые тонкой, похожей на бумагу кожей, которая в опухших местах кажется лоснящейся. Пришла весна, принеся с собой боль. Я вспоминаю, как Клайв наполнял на кухне синий таз для стирки, пробовал воду – она должна была быть теплой, но не горячей, – а потом осторожно нес его, стараясь не расплескать, в эту комнату, к кровати, на которой лежала скованная болью Мод. Он берет ее за руки и с любовью опускает их в воду, теплом, нежностью и массажем возвращая их к жизни. Мои родители молчат, объединенные общей болью, но я вижу глаза Мод, напуганные и молящие о помощи, находящие утешение в твердокаменной надежности Клайва. Опустив глаза в таз, он весь уходит в заботу – а Мод растворяется в святилище его силы и решимости, всецело положившись на него. Восхитительные, умиротворяющие воспоминания.

Я сижу в постели, настраиваясь на упражнения для кистей, которые надо выполнять вопреки боли. Делать растяжку мучительно, но я знаю, что другого выхода нет. Сначала я пытаюсь сжать пальцы в кулаки, но их суставы так сильно опухли, что не сгибаются. Потом я пытаюсь выпрямить их, как можно сильнее выровняв ладонь, и тут на меня обрушиваются воспоминания о вчерашнем дне. В моем теле вздымается нечто вроде несогласия, пробиваясь на поверхность, и сквозь гул голосов я вспоминаю обвинения Вивьен: что мой отец расчетливо убил мою мать прямо у меня под носом. Я забываю о боли, которая растворилась в моих руках и ступнях, обтянутых теплыми шерстяными носками, – вернее, она отступает на задний план. Наедине сама с собой я решаю проанализировать все и попытаться отыскать факты, подтверждающие эту версию, – что Клайв и впрямь убил Мод из-за меня, – но ловлю себя на том, что отчаянно ищу доказательств невозможности такого поворота событий. Я вижу мать, лежащую у подножья лестницы, и Клайва, замершего в шоке. Руки Мод все еще теплые на ощупь, я чувствую запах крови, которая еще не застыла в ее волосах, и отвратительный запах хереса. Это я позвонила доктору Мойзе, я попыталась спасти ее жизнь. За предыдущие недели и месяцы я много раз видела, как Мод в пьяном отупении натыкается на все, спотыкается о стулья, пытается заходить в шкафы, а один раз она даже залезла в пруд на верхней террасе. У меня никогда и мысли не было, что причиной ее смерти мог стать не очередной подобный случай, а что-то еще.

Однако самого падения я не видела.

Соскользнув с постели, я засовываю ноги в тапочки, которые подобно часовым стоят на полу у кровати. Поднявшись, я медленно иду по слегка наклонному деревянному полу, залитому серебристым светом луны, выхожу в дверь и иду к лестнице. Меня терзают вопросы без ответов. Вивьен спит в своей комнате, расположенной чуть дальше по коридору, за двойными дверями. От самого ее присутствия в доме я начинаю задыхаться и вдруг понимаю, что ответы мне и не нужны. Убивал Клайв Мод или нет? Была я тому причиной или нет? Все это уже не важно – какая, собственно разница? Не важно все прошлое целиком – имеет значение лишь то, что я помню. На меня накатывает нехарактерный для меня приступ ярости, щеки начинают пылать: да как Вивьен посмела вернуться сюда и украсть мои драгоценные, такие надежные воспоминания? Еще три дня назад моя память о прошлом была четкой и полной: беззаботное детство, дружная, любящая семья, блестящая карьера… Но затем пришла Вивьен и испортила все своими сомнениями, злостью и беспардонностью. Мое прошлое на глазах растаяло, превратившись в нечто нестойкое, кривое и бесформенное. Теперь я никогда не смогу думать о своих родителях, детстве или жизни в целом, не видя тех пятен, которые она оставила повсюду. Сейчас же я вижу только одно: как отец в тазу с теплой водой бережно разминает руки матери, возвращая их к жизни.

Луна вновь приветствует меня – я подхожу к своему наблюдательному пункту в дальнем углу лестничной площадки. Луна тихонько выползает из-за одинокого полупрозрачного облачка, словно приглашая меня следовать за ней. Мне нравится луна и цикличность, которой она подчинена. Еще мне нравится, что хотя на первый взгляд она прибывает и убывает, приходит и уходит сама по себе, но она незримо связана с солнцем, землей и приливами устойчивыми, неизменными отношениями. Между ними нет никаких неопределенностей, и эти связи никто никогда не пытается разорвать.

Неужто Вивьен действительно вернулась домой, чтобы мучить меня, чтобы показать, что мои воспоминания ошибочны, и исправить их, наставив меня на путь истинный? Я всегда заботилась о ней – в частности, скрывая то, что ей не понравилось бы. Она же, пятная мое прошлое своими отвратительными измышлениями, думала отнюдь не обо мне.

Тонкое облачко рассеивается, и крут луны становится безукоризненно четким. Что же изменилось в эту тихую, спокойную ночь? Я воспринимаю не так, как раньше, все на свете – не только прошлое. Луна и мир в целом стали для меня намного четче, и даже на собственные шерстяные носки и тапочки с прорезанными отверстиями для пальцев я смотрю совсем другими глазами. Я ли это стою у окна в старых поношенных тапках?

Отступив от окна, я иду к темной дубовой двери, за которой расположена спиральная лестница, ведущая в чердачные помещения. Я зачем-то начинаю расшатывать деревянный колышек, фиксирующий запор. Мне приходится несколько раз дернуть его туда-сюда, но вот он наконец подается, и дверь распахивается передо мной. Я вижу в голубоватом неясном свете луны пыль, покрывающую стены и пол, и сама не знаю почему начинаю ощупью пробираться мимо деревянной двери к внешней стене спиральной лестницы, стараясь двигаться по середине прохода. Справа от меня есть канат, игравший роль перил, но я ему не доверяю. Ступеньки более круты, чем мне казалось, поэтому я наклоняюсь вперед, по мере сил отталкиваясь руками от верхних ступеней, – я как будто поднимаюсь в гору. Двигаться приходится очень медленно, по одной ступеньке за раз, кроме того, я проверяю все щели и трещины, и хотя подниматься тут совсем немного, прошла не одна минута, прежде чем я добралась до двери, ведущей в чердачные помещения, и выпрямилась. Вокруг царит непроглядная темнота. За этой дверью расположены коллекции – дело всей моей жизни.

Я знаю, что где-то справа от меня есть выключатель, который позволит осветить комнату за дверью, и начинаю нащупывать его – я хорошо помню этот неуклюжий конус с квадратным рубильником. Я поворачиваю его, и в комнате действительно вспыхивает свет, бросив свои острые лучи в щели над и под дверью. А еще оттуда доносится приглушенный шелест – свет потревожил каких-то крылатых созданий.

Свет луны рождает в нас желание погрузиться в мечты и фантазии. Этот мрачноватый холодный свет освещает ваш ночной путь, не расцвечивая его, и если вы идете куда-то, вам может показаться, что вы так и не проснулись и находитесь сейчас не в мире живых, а где-то еще. Но теплый оранжевый свет электрической лампочки, проникающий из-за двери, приглашает меня проснуться по-настоящему, обещая показать не просто общие очертания моего мира, а его цвета и оттенки. Некоторое время я продолжаю стоять в спокойной темноте, думая о том, что ответы на интересующие меня вопросы расположены за этой дверью и залиты ярким светом. В отличие от меня, Вивьен никогда не испытывала затруднений с открыванием дверей.

Я просовываю руку в тонкий столб света, исходящий из щели между дверью и косяком, пальцами разбивая его на отдельные лучи, играя с ним. У меня в душе всегда жила сокровенная вера в то, что наши с Вивьен различия лишь поверхностные, что внутри нас объединяет некая прочная связь. Ей не следовало ничего мне рассказывать, ведь теперь я понимаю больше, чем она хотела бы. Глядя на себя в прошлом – девочку, девушку, женщину, – я вижу, что всегда воспринимала жизнь через розовые очки. А еще я вижу ее – и не такой, как раньше. Когда-то я любовалась очарованием и детской непосредственностью маленькой девочки, мечтавшей об общем будущем для нас; когда-то смотрела на школьницу, которая любила свою сестру непостижимой любовью двойняшки, соединенная с ней неразрывной, твердой как гранит связью, неподвластной стихиям и всем жизненным бурям. Но теперь этот гранит прямо на моих глазах крошится, рассыпается подобно кусочку рафинада в чашке с чаем, и над ним поднимается струйка пара – все, что осталось от незыблемого когда-то чувства. Быть может, то, что связывало нас как сестер, было лишь фарсом, долгими годами запутанного обмана, бесконечными лживыми уверениями в любви и попытками управлять мной, пуская в ход свое очарование, – лишь затем, чтобы однажды забрать у меня то, чего ей хотелось? Чтобы гарантировать возможность использовать мое тело и вырвать из него то, чего она никак не могла получить без меня, – ребенка?

А не получив желаемого, она в один день бросила меня точно так же, как, по ее словам, Клайв избавился от Мод, – как от ненужного больше мотылька.

Отодвинув засов, я открываю дверь. Меня ослепляет двойной удар обиды и яркого света. Я злюсь на Вивьен за то, что она разбила мои иллюзии не только в отношении наших родителей и моей жизни, но и в отношении ее самой. Теперь я ставлю под сомнение ее саму, ее любовь, ее преданность – все, о чем она мне говорила.

Комната встречает меня разложением, старыми воспоминаниями и аммиачной вонью от кала летучих мышей. Четыре свисающие с балок нетопыря недовольно шевелятся. Как и всегда, вдоль стен стоят домики для гусениц – в основном это самодельные стеклянные баночки, но есть и жестянки, несколько огромных покупных банок из-под варенья и с десяток коробок от патронов, из которых, как утверждал Клайв, получались самые лучшие клетки для гусениц. На дне некоторых из них накопился слой старого гумуса из веточек, листьев и сброшенной жесткой шкуры.

Возможно, вы ожидали, что в комнате будет полно мотыльков, но их здесь нет. Мотыльки не любят подобные места. Здесь живут летучие мыши, пауки, я заметила гнездо шершней – огромный, очень красивый шар словно из папье-маше, расположенный под самым карнизом и многократно выросший за годы, в течение которых его обитателей никто не тревожил. У меня остался только один вопрос – и не о том, каким образом тело Мод скатилось по лестнице в подвал. Любила ли меня когда-нибудь Вивьен и любила ли ее я? С того самого дня, когда уехали эвакуированные и я поняла, что она особенная, мне казалось, что это так.

Балка в дальнем углу обрушилась под весом крыши, и в образовавшуюся прореху виден кусочек неба. На полу под этим местом лежат осколки шифера, а утеплитель, которым были обклеены стены, отчаянно цепляется за штукатурку, клочками свисая вниз. Но если она никогда не любила меня, если я ей просто была нужна, чего она хочет от меня сейчас? Зачем она приехала?

Я пересекаю комнату и захожу в следующую – комнату для вылупливания. Она представляет собой коридор, по обе стороны которого громоздятся устланные муслином коробочки. В некоторых из них еще остались веточки и кучки земли и сухой травы. Именно сюда мы каждую весну приносили куколок из холодного подвального хранилища под домом – они зимовали там на подносах или в коробках. После этого мы расселяли их по клеткам, создавая им наиболее благоприятные условия для последующего отложения яиц на муслине. Каждый вид мотыльков требовал веточек разных растений, каждый вылуплялся в разное время, и каждому нужны были особые условия.

Над некоторыми из баков до сих пор висят тщательно составленные Клайвом инструкции по уходу. Первая озаглавлена «Гарпия большая», далее перечислены задачи, которые «следует выполнять ежедневно и неукоснительно».

1. Убедиться, что веточки ивы стоят вертикально и устойчиво.

2. Каждые два дня заменять веточки ивы.

3. Убедиться, что хризалида реагирует на прикосновение (осталось три дня).

4. Температура не должна превышать 66,2° по Фаренгейту.

5. Дважды в день распылять воду.

6. После вылупливания предложить 2,5 см 3 раствора сахара на вате.

Клайв скрупулезно печатал указания для каждого вида, а затем прикреплял их где-нибудь в комнате – это позволяло избежать ошибок или, по крайней мере, однозначно указывало на их виновника. Не менее четырех раз в день один из нас проверял расположенные в ключевых точках термометры, барометры, электрические обогреватели, блюдца с водой и ультрафиолетовые лампы – следовало убедиться, что все эти устройства создают необходимые условия. Весной вся наша жизнь подчинялась этому расписанию. Вивьен считала его скучным и не верила в чудеса, которые нам обещал Клайв. Я же подходила к своим обязанностям со всей серьезностью и всегда спешила к Клайву, чтобы сообщить, что в одном из баков температура на градус отличается от нужной, а в другом я почувствовала сквозняк. Мы совместно записывали свои открытия в отцовский дневник наблюдений и проверяли, скажутся ли отличия на особенностях вылупливания мотыльков.

Клайв записывал все на свете – он много раз говорил мне, что это главное для настоящего ученого и особенно для настоящего энтомолога.

Но даже если температура, освещение и влажность были правильными, когда подходил срок, я по многу часов проводила на чердаке, дожидаясь, когда проявятся первые признаки вылупливания, – мне не хотелось пропустить это чудо. Все начиналось как вялые, едва видимые даже опытному глазу движения где-то внутри куколки. Затем раздавались звуки – потрескивание и хруст, похожие на шаги ботинок по сухой листве или тонким веточкам. Они были невероятно громкими для такого крошечного существа. Если одновременно вылуплялось очень много мотыльков, шум, который они издавали, просто потрясал воображение. Я даже не могла спать по ночам, ведь моя спальня расположена точно под комнатой для вылупливания.

Проходил час, и крышка хризалиды, то есть куколки, отлетала – и внутри уже можно было разглядеть влажную лоснящуюся голову мотылька. Вскоре и он сам выбирался наружу – извиваясь, протискиваясь навстречу миру. Освободившись, он карабкался на палочку, установленную мной для него. На его спине можно было разглядеть две мелкие влажные почки, которые после того, как насекомое забиралось на верх, лопались и разворачивались в два больших влажных крыла. Новорожденное существо махало ими, высушивая, и очень скоро они принимали вид тех тонких, словно пергаментных крыльев, которые знакомы всем. Вот так на свет появляются мотыльки.

Чтобы стать хорошим ученым, я записывала все, что видела.

Я прохожу эту комнату и захожу в библиотеку. Запыленные справочники расставлены в идеальном порядке, строго по алфавиту. Не задерживаясь здесь, я наконец достигаю «лаборатории» – запыленной каморки, потолок которой с одной стороны плавно переходит в стену с круглым, смотрящим на север окном. Комнатка представляет собой музей времени. По ее периметру на уровне пояса установлена пластиковая полка, на которой находятся подносы с иссохшими химикатами и лежит на доске для препарирования скальпель. Он грязный, и можно подумать, что мы с Клайвом пять минут назад пошли обедать. У стены есть длинная стойка, изготовленная лично Клайвом для мелких и тонких инструментов. Их ручки вставлены в отверстия, которые суживаются книзу, чтобы инструменты не проваливались. Перед круглым окошком стоит самодельный вытяжной шкаф Клайва. Он представляет собой просто стеклянный ящик, одной из стенок которого является окно комнаты. Здесь Клайв занимался самыми вонючими химикатами, после просто открывая окно, чтобы выпустить пары и проветрить ящик.

Вдоль правой от меня стены полки стеллажей заставлены сотнями коричневых и зеленых бутылочек со стеклянными пробками. На каждый пузырек аккуратно наклеен ярлык. Глядя на них, я вдруг ощущаю глубинное беспокойство, нарастающее где-то в недрах моего нового «я». Некоторые из бутылочек помечены краткими названиями – «Дубильная кислота», «Йод», «Эфир», «Бор», на других стоит только химическая формула – KCl, PSO2, NO2, надписи на остальных занимают все доступное пространство: «salicylas antipirini salipyrine», «chloret hydrargyros mere. dulc. каломель», «гидрохл. эфедрина», «gydras chloradi», «салицил. азотн. С-темо-бром-натр. диуректин loco».

За рядами химикатов расположено окно с вытяжкой, из которого хорошо видно лежащую ниже деревню. Мне все равно, ненавидела ли Вивьен Клайва, и, как я уже говорила, теперь меня не волнует, каким образом Мод скатилась с лестницы, – это не самая плохая вещь, которая приходит мне в голову. Хуже всего поступила сама Вивьен: она прошла мимо могилы своего сына, даже не обратив на нее внимания, не отдав минимальной дани уважения его одиноким косточкам. Она не прошла мимо него намеренно, не побоялась останавливаться у его надгробья, а попросту забыла о его существовании. А это намного хуже, вы не находите? Мне вспоминается, как ее взгляд равнодушно скользнул мимо плиты, установленной Артуром, – он наполовину закопал ее в землю, как видно, ожидая, что под влиянием стихий могила будет оседать. Артур знал все, что можно было знать о сыне. Мне известны только две вещи: что он был багровый и что он был мудрый. Вивьен же не знает о нем ничего. Я нутром чувствую, что здесь что-то не так, и именно об этом говорил Артур много лет назад. Вот почему он не попытался завести еще одного ребенка, вот почему он увидел в Вивьен то, что ему сильно не понравилось.

Артуру хотелось говорить о мальчике и его рождении, хотелось не дать своим воспоминаниям о нем угаснуть, а Вивьен даже думать об этом не желала – лишь требовала как можно быстрее завести другого ребенка. Но Артур отказался наотрез. «Она даже не взглянула на этого», – сказал он.

– Человек не может выбирать детей, не может брать себе только лучших, только тех, что выжили, тех, что родились с правильным цветом кожи! – горячо говорил Артур Вивьен спустя некоторое время после родов. – Если ты решил завести этого ребенка, ты должен принять его, что бы ни случилось. Ты обязан заявить свои права на него.

Тогда я лишь молча выслушала тираду Артура, кивая в знак согласия. Я не понимала, почему он так злится на Вивьен и почему его так разочаровало ее поведение. Он же думал, что я его понимаю, – ведь я слушала его, никак не возражая.

Спустя четыре дня после родов мы с Артуром зашли в заведение «Энджел» в Хиндоне. Он забрал меня из больницы, чтобы отвезти домой. По пути мы остановились перекусить. Мы сидели за круглым столиком у огня, под свисающими старыми латунными котелками и каминными щипцами, и ждали, пока примут наш заказ. По дороге мы почти все время молчали.

Артур наклонился ко мне и положил ладонь мне на колено:

– Джинни, мне очень жаль.

Жаль? Жаль, что нас никак не обслужат? Или жаль, что Вивьен в расстроенных чувствах сбежала в Лондон и до сих пор так и не объявилась? Или что ему тоже скоро придется возвращаться в Лондон, оставив меня здесь? Причина могла быть любой.

В конце концов он разъяснил свою мысль:

– Мне очень жаль, что наш ребенок умер.

Наш ребенок? Я больше года настраивала себя на то, что это не мой ребенок. Я постоянно повторяла про себя: «Это не мой ребенок, я не буду его матерью», и скажу честно, я и впрямь ни капельки не ощущала его своим. Ни на одну секунду. Материнский инстинкт так и не возник во мне, не воспротивился необходимости отдать его. Я не чувствовала никакой связи с ним и знала, что он не мой. О биологии как таковой я даже не думала. Я лишь выносила его – именно так, – а теперь Артур говорит, что считает меня матерью мальчика. Вивьен отказалась от него, и теперь он хочет вернуть его мне. Я не собиралась иметь детей и не собиралась принимать на себя тяжесть горя Вивьен, когда ее ребенок родился мертвым. Получается, если бы он выжил, он принадлежал бы ей, но раз он умер, оплакивать его должна я.

Поэтому ради Артура я попыталась стать матерью младенца – но по-настоящему я себя таковой не ощущала. Сидя за столом в «Энджеле», мы дали ему имя Сэмюэл, Артур сделал для него самое дорогое надгробье, которое мог себе позволить, и мы вдвоем смотрели, как его закапывают в землю рядом со свежей могилой его бабушки.

Хотя в то время я не догадывалась, почему Артур так отчаянно хотел, чтобы у его мертвого сына была мать, сегодня, когда я увидела, как его мать прошла мимо него, все изменилось. Меня посетило очень странное чувство: с этой минуты Сэмюэл принадлежал не Вивьен, а мне. Как будто мой дремлющий, призрачный материнский инстинкт разом вернулся к жизни, весь пропитанный желанием жестоко отомстить. Да как она посмела отшвырнуть как нечто ненужное сына, которого я ей доверила?! А если бы Сэмюэл был недоразвитым или увечным, она тоже ничтоже сумняшеся вернула бы его мне?

Я наконец-то поняла Артура и его гнев. Теперь мне ясно, что слова на надгробье «любовь наша от этого не стала меньше» – не просто слова, и относятся они не только к Артуру, но и ко мне тоже. Во мне теперь живет сосущая, опустошающая любовь, которой я никогда не знала раньше, любовь, рождающая чувство, что у тебя забрали часть тебя самого.

Сквозь окно лаборатории я всматриваюсь в серебристую тьму – и вдруг начинаю чувствовать, что он там! А ведь он был там все это время… Я думаю о надгробье из кремня и о неподвижном холмике земли, меня охватывает желание вернуться и подобно дикарке отчаянно разгребать землю ногтями, откопать его, поднять, прижать к себе его одинокие косточки, заявить свои права на него, стать его матерью – и все это лишь потому, что его настоящая мать слишком эгоистична, чтобы считать его своим ребенком.

Мне очень хотелось бы рассказать Артуру о внезапной перемене моих чувств. Ах, если бы можно было поговорить с ним о Сэмюэле, как он того хотел! И что с того, что с этими разговорами я опоздала почти на полстолетия? Но разумеется, после всех этих лет Артур просто не поймет меня. Краткий союз, заключенный между нами и Вивьен, и рождение Сэмюэла теперь для него лишь крошечная точка в долгой истории его жизни, которая вряд ли имела для него хоть какие-то последствия, но я теперь понимаю, что эта точка всегда была главной в наших с Вивьен жизнях, всегда оставалась для нас глубокой ямой, из которой мы так и не смогли выбраться, хоть мы с ней и делали вид, что давно все забыли и ушли за горизонт.

После того как мы похоронили Сэмюэла, я видела Артура лишь однажды. Это произошло спустя пять лет и на том же самом месте: он неожиданно приехал на похороны Клайва. По его словам, он решил узнать, как идут мои дела. Он ничуть не изменился, если не считать того, что женился второй раз.

За тем, как гроб с телом Клайва опускали в яму рядом с могилами Мод и Сэмюэла на кладбище у церкви Святого Варфоломея, наблюдала лишь горстка людей – Артур, две монахини из Анкориджа и я. Монашки сказали, что Клайв сам приближал свою смерть – как раньше он приближал свое безумие.

Вам наверняка показалось бы, что бутылочки, которыми заставлены полки в лаборатории, стоят безо всякого порядка. И они действительно расставлены не в алфавитном порядке – но поверьте мне, расположение их четко продумано и зависит от того, как их использовали. Те химикаты, которые брали чаще всего, размещены там, где их легче всего достать, – примерно так, как расположены буквы и знаки на клавиатуре пишущей машинки. Те, которые часто используют вместе, также стоят рядом, кроме того, бутылочки сгруппированы по функциям – например, необходимые для восстановления окраски крыла или для устранения трупного окоченения экземпляра. Я пробегаю глазами вдоль стены, узнавая те химикаты, к которым я прибегала наиболее часто. Камфара, спирт, борная кислота, бром, поташ, нафталин, карболовая кислота… Мне нравится произносить эти названия. Не стану скрывать, я горжусь тем, что мне известны все эти препараты и их назначение. Мне приятно то, что я специалист и обладаю знаниями, которых нет у многих обычных людей.

Мои глаза переходят на пузырьки, расставленные на верхней полке слева, поодаль от всех прочих. Это полка ядов, анестетиков и жидкостей для умерщвления. Каждая из бутылочек помечена большим белым черепом с костями, некоторые еще и красным треугольником и красными буквами «ОПАСНО – ЯД» на тот случай, если черепа с костями недостаточно, чтобы понять, что за вещество находится внутри: аммиачный раствор анетола, бромид калия, Nuics Vomictincture, перекись водорода, раствор эфира 1,5 на 5 граммов.

Я наблюдаю затем, как мои пальцы пробегают по ряду бутылочек с ядами, очищая их ярлыки от толстого слоя пыли. Теперь пыль покрывает кончики моих пальцев.

Самое удивительное то, что я впервые в жизни по-настоящему чувствую свое «я».

Клайв часто говорил: для того чтобы стать успешным охотником на мотыльков, надо быть специалистом не в одной области, а сразу в нескольких: в биологии, в ботанике, химии, экологии, метеорологии, туризме, а также в латыни.

С мотыльками часто приходится порядком повозиться. Они могут не только питаться разными видами растений, но и обитать в различных средах, в которых эти растения произрастают. Поэтому, охотясь на какую-то моль, необходимо сначала найти нужное растение в соответствующем месте, а для этого надо хорошо знать наиболее неприглядные уголки природы, – например, сухие, закрытые со всех сторон глубокие лощины, где растет крестовник. Скажем, Cyclophora pendularia, которую видели в Дорсете лишь пару раз, водится в небольших количествах только в зарослях бредины в низинных болотах, поэтому, чтобы найти ее, необходимо хорошо знать самые заболоченные части пустыря Эбботсбери и полузаброшенные угодья во влажных уголках долины Блэкмор. Если бы несколько фермеров из этой долины решили почистить принадлежащие им участки, зоны обитания этого вида навсегда исчезли бы.

После того как вы определили, где можно найти мотылька, вам понадобится знание его повадок, чтобы поймать его. Следует ли ловить его на патоку, на световую ловушку или на феромоны? Каждый из этих способов необходимо подстраивать под конкретный вид – учитывать, когда мотыльки летают, какой состав сладкой смеси предпочитают, а также какая сила света наиболее привлекательна для них.

И наконец, поймав мотылька, надо решить, каким образом умертвить его, – а для этого необходимо разбираться в химии.

Вы узнаете, что мотыльки отчаянно цепляются за жизнь. Можно сжимать их тела, протыкать их булавками, даже отрезать головы – они все равно живут. Можно окунуть булавку в азотную, синильную или щавелевую кислоту, каждая из которых смертельна, и вогнать эту булавку в тело мотылька, но если вы неправильно подобрали концентрацию, он может остаться в живых. Каждый из ядов имеет свои минусы – трупное окоченение, вызываемое цианидами, обесцвечивание от аммиака, затвердение крыльев от тетрахлорида углерода, – поэтому универсального подхода не существует.

Тетрахлорид – это аккуратный, быстрый яд, но, как я уже говорила, от него крылья могут затвердевать, так что в некоторых случаях вместо него используется тетрафторид. Но и он не идеален: он может изменить внешний вид экземпляра, в частности его расцветку, и избежать этого можно, лишь предварительно зафиксировав ее. В качестве яда весьма полезен хлороформ, особенно если учесть, что его несложно применять в полевых условиях, однако подобрать нужную дозировку не так уж просто. Если доза слишком мала, хлороформ лишь усыпит моль, если слишком велика – ее тело окоченеет. Щавелевая кислота и цианистый калий смертельны и полезны при работе с более крупными экземплярами. Их можно уколоть непосредственно в брюшко или опустить в пузырек с промокательной бумагой, смоченной умерщвляющей жидкостью, но опять же, если перебрать с дозой, тело мотылька окоченеет. Трупное окоченение всегда было проклятием для энтомологов, фиксирующих пойманные экземпляры: после этого приходилось несколько дней размягчать их посредством отпаривания и специальных растворов. Довольно часто я обнаруживала, что наиболее эффективна комбинация нескольких веществ: чтобы выполнить аккуратное умерщвление, я сначала усыпляю мотылька хлороформом, затем прокалываю его тело с использованием никотина или щавелевой кислоты. Несомненно, для массового умерщвления наилучшим выбором является аммиак – но, как и цианид, он обесцвечивает оттенки зеленого. Для усыпления или умерщвления в полевых условиях подойдут эфир, хлороформ или муравьиная кислота, а измельченные листья лавра, которые вырабатывают синильную кислоту, не дадут телам сильно затвердеть, однако такие листья нельзя собирать в сырую погоду, иначе может развиться ложномучнистая роса. В этом случае синильную кислоту можно получить, добавив несколько капель цианистого калия в винную кислоту и использовав подходящий катализатор.

Подобрав оптимальный яд для умерщвления, затем следует выбрать правильную концентрацию. Например, я знаю, что если накапать пять миллиграммов цитроновой кислоты в тюбик с мотыльком, это лишь оглушит его. Семь миллиграммов усыпят насекомое, а десять его убьют – при условии, что оно весит не больше 3, 5 граммов. Также я знаю: чтобы умертвить пятьдесят мотыльков, потребуется пятикратная концентрация или объем умерщвляющей жидкости, а чтобы убить семь тысяч – лишь двухсоткратная концентрация. Мне известно, что хлорид калия никогда не убьет более крупную моль, а сульфид калия сможет лишь усыпить ее. И я знаю, что цианид ядовит для всего живого. Но чего я не знаю, так это точного его количества, которое мне понадобится, чтобы убить Вивьен.