По просьбе Хейнса его похоронили на обдуваемом ветрами холме за домом Джонстонов. Похороны провел приглашенный из Нью-Йорка священник; на них присутствовали журналисты и все жители «Третьего дома».

Священники — очень напыщенные, но четкие и важные люди. Они всегда закрываются на ставни предубеждения, ограничивая себя от какой-либо попытки реально оценить человека, над телом которого читают молитву. В Хейнсе он видел лишь типичного представителя предосудительной профессии, сильного, но (для его невидящего взгляда) без каких-либо жизненных идеалов, которые он сформулировал сам для себя и для других людей, которым навязывал свои стандарты. Так что его речь была чисто формальной, с нотками покровительственного оправдания и прощения чего-то, что в жизни якобы мог совершить покойный репортер.

Панихида кончилась. Журналисты восприняли весь этот процесс с издевкой. Хельга стояла в жалобном замешательстве, Дик Колтон стиснул зубы; темная красота Долли Равенден светилась подавленным возмущением. Ко всеобщему удивлению, когда священник закончил свою речь, профессор Равенден в смущении и каком-то нервном возбуждении вскочил на ноги.

— Друзья, — сказал он, — прежде чем мы разойдемся, я бы хотел сказать еще несколько слов о покойном. С моей стороны неуместно было бы рассказывать вам о его способностях и характере. Но как у последователя явления, которое мы называем наукой, у меня есть что сказать.

Видеть истину, четкую и ясную, не дано ни одному человеку. Порой рождаются и созревают умы, все-таки способные решить крохотный осколочек огромной проблемы, в которой мы с вами живем. Это ведущие мировые мыслители: Дарвины, Линнеи, Кювье, Пастеры. Заимствуя их свет, мы, быть может, способны и сами осветить какую-нибудь крошечную трещинку в огромной скале человеческого незнания и вложить свою маленькую лепту в мировое просвещение. Именно эту цель ставит перед собой ученый и терпеливо идет к ней в течение всей жизни.

И как этого добиться? С помощью инстинкта, который заложен в каждом из представителей человеческого вида, высшего вида, известного на Земле. За неимением лучшего термина я назову это склонностью к истине. Искатель истины может быть озабочен мельчайшей чешуйкой крыла бабочки, может посветить себя изучению человеческой души и ее самых глубоких тайн, а может стремиться к познанию каждого мгновения жизни. На что бы ни прикладывались благие усилия, они всегда служат одной великой цели. Наш покойный друг был как раз из тех, кто стремился познать саму жизнь. Он погиб под флагом правды, на поле чести.

Насколько трепетно и самозабвенно он был предан своей работе, не мне вам рассказывать. Возможно вы не знаете, как и я не знал до самой его смерти, что каждый день его медленно пожирала страшная болезнь. Великий Творец Судеб, создавший незыблемые законы нашей с вами вселенной, никогда не смотрел на мученическую смерть священника, на воскрешение пророка для предупреждения народов, на первооткрывателя, призванного расширить границы знания человечества с большей увлеченностью, чем на искателя, совершенствующегося в какой-нибудь маленькой области, которая у нас здесь в почете.

Наш друг отправился на свое место. Ищет ли он его до сих пор или нашел, нас уже не касается. Для нас самое главное наследие — это личная преданность и знание о прямом и благородном характере, который не мог не оставить хоть какой-нибудь след в каждом из нас.

* * *

Как любопытно работает сочувствие! Репортеры с оттаявшими сердцами слушали простого ученого и осознавали, что в первую очередь они приехали сюда почтить память Хейнса, а только потом — ради интереса к увлекательной «истории». Все начали шептаться о профессорской теории о птеранодоне. Несколько мужчин-«желтых» коллег Макдейла досконально его обо всем допросили и узнали, что он полностью поддерживает эту теорию. Это означало огромную сенсацию.

Работа в сфере журналистики препятствует развитию воображения и заставляет человека скептически относиться ко всему, что хоть как-то выходит за рамки обыкновенного. Ни один из остальных репортеров не поверил в теорию о доисторическом чудовище. Однако одного слова такой весомой в научных кругах фигуры как энтомолог было бы достаточно, чтобы «вытащить историю» и сделать из нее величайший скандал. Перед их глазами уже стояли бесконечные сенсационные новостные колонки. Но это так же означало — и это прекрасно понимал каждый репортер — крах репутации профессора Равендена и всплеск насмешек над ним. Когда все журналисты собрались в «Третьем доме», Макдейл заговорил:

— Я собираюсь сделать то, чего никогда не ожидал от себя. Я закрываю свою колонку.

— Из-за истории Равендена? — спросил Элдон Смит.

Макдейл хмуро кивнул.

— Какая это могла быть сенсация! — сказал он, качая головой. — Но она отправляется на помойку. Я не могу взять на себя такое после этой маленькой проповеди.

— Думаю, мы все согласны, товарищи, — сказал Шалоне из «Утреннего письма», председатель собрания. — Уверен, у нас у всех одинаковые мысли и чувства в отношении профессора Равендена. Я слышал похоронные проповеди лучших в стране, но ни одна еще так глубоко не западала мне в душу. Если мы напечатаем историю о птеранодоне да еще и с подтверждениями из интервью очевидцев, это серьезная вещь. Но как же профессор? Мы должны спасти его от самого себя. Никаких упоминаний о птеранодоне. Это ясно?

Возражений не было. Постепенно ажиотаж вокруг этой новости спал, и за все время ни одно упоминание о «дикой теории» профессора не всплыло на страницах газет.

Прошло несколько дней, но дело так и не сдвинулось с места, и вскоре репортеры поклонились профессору Равендену и уехали обратно в Нью-Йорк. С тех пор профессор часто удивлялся, почему, когда он выступает на публике, все газеты страны обращаются к нему с каким-то особенным почетом и порой в своих статьях ссылаются на его слова больше и серьезнее, чем на высказывания других, более выдающихся ораторов. Он просто не знает, насколько мал мир журналистики и как широко и быстро распространяются по нему «инсайдерские новости».

Из журналистов последним уезжал Элдон Смит. Он ехал на вокзал вместе с доктором Колтоном, и по пути у них состоялся занимательный разговор.

— Вы удовлетворены тем фактом, что Уолли обвинили во всех произошедших смертях? — спросил репортер.

— Нет, не удовлетворен, — ответил доктор. — Вся картина в целом выглядит не полной. Слишком много упущений. Хотелось бы верить в профессорского птеранодона.

— Из-за следов, котоые показал вам Уолли?

— Не только. Просто порассуждать о слабых сторонах теории о том, что во всем виноват Уолли. Первое: зачем ему признаваться только в некоторых убийствах?

— В этом нет ничего необычного.

— Но вы когда-нибудь имели дело с таким же честным убийцей? Каким образом вы собираетесь приписать хоть какую-то роль в смерти Петерсена этому фокуснику? Он просто не мог точно метнуть нож в той непроглядной тьме.

— Полагаю, это могло произойти еще на корабле, до того, как мужчину отправили к берегу на спасательном круге.

— Показания моряков опровергают это. Но хорошо, пусть это пока будет так. К что насчет овцы? Зачем ему было ее убивать?

— Для еды. Он же жил там где-то в холмах, ему нужно было хоть чем-то питаться.

— И в испуге сразу убежал, даже не попытавшись унести с собой тушку? Ну допустим, логично. Теперь перейдем к тому, что сбросило моего брата с лошади. Вероятно все это могло быть вызвано воздушными змеями Эли, по крайней мере мне так представляется. Их ветром разнесло в разные стороны, и зигзагообразный полет свел с ума несчастную кобылу. А после они погнали ее до обрыва, и животному ничего больше не оставалось, как прыгать вниз.

— Я так не думаю, — сказал Элдон Смит. — В действительности этого вообще не могло быть.

— Не могло? Почему это?

— Доктор Колтон, вы когда-нибудь просматривали заметки о погоде в ту ночь?

— Нет.

— А я смотрел. Ветер был юго-восточный. Ваш брат находился не более чем в миле от южного берега. Мистер Эли в это время стоял на севере от пляжа Саунд, практически по направлению ветра. Итак, каким образом могли воздушные змеи Эли с ветром долететь до вашего брата и тем более так сильно его побеспокоить?

Колтон покачал головой.

— Более того, — продолжил репортер, — когда кобыла понеслась навстречу своей смерти, она бежала прямо против ветра. Так что никакие не змеи ее встревожили.

— Справедливо. Но тем не менее я не вижу ни одной причины, по которой Эли не мог вдруг перейти мыс и пустить своих змеев со стороны океана.

— Вот что я выписал из его ежедневника за ту ночь: «17 сент. Показатели температуры в норме. Воздушные потоки флуктуируют. Пролетел от холма 1–4 мили от Саунда. Змеи движутся к северу, прямо над Саундом. Сложенные змеи в 9:30» (время, когда ваш брат переживал необычные события в двух милях от того места). «Результаты неудовлетворительные». Теперь достаточно убедительно?

— Да, кажется так.

— Это так и есть. Теперь о самом аэрологе. Что послужило причиной его смерти?

— Либо ножевое ранение, либо проломленный череп.

— Череп был сильно поврежден?

— Да, и правая рука вместе с плечом были переломаны.

— Из-за чего?

— Я думаю так: Уолли, обуянный желанием убивать, подползает к бедолаге-ученому; Эли замечает его и бросается в кусты, чтобы укрыться, но нож Уолли оказывается быстрее. Затем жонглер, движимый маниакальным возбуждением, добивает жертву тяжелой дубинкой.

— А затем подбирает тело и швыряет в то место, где вы потом его обнаружили? — предположил концовку репортер.

— Что вы имеете в виду? Никто не может так далеко бросить чье-то тело.

— Пусть это мнение останется при мне.

— Нет, — задумчиво произнес Дик. — Должно быть Уолли дотащил тело то до того места, где мы его нашли.

— Но зачем?

— Может он думал, что так лучше его спрячет. А может вообще без причин. Причина вообще штука второстепенная для сумасшедшего убийцы.

— Но даже сумасшедший убийца оставляет за собой следы как любой другой обычный человек, а дотошный Хейнс таковых не обнаружил. Ни одна веточка в кустах не была сломана на пути к тому месту, где вы нашли тело.

— К чему вы клоните? — спросил Колтон.

— Ну, — задумчиво ответил репортер, — смерть Эли кажется мне самой загадочной частью всей этой серии преступлений. А как правило, очень часто самые странные и необъяснимые явления помогают найти ключ к разгадке сложной проблемы.

— И вы его нашли?

— Я думал о другой возможной причине описанных вами переломов. Могли ли они произойти в результате падения?

— Только если падение произошло с высоты. А как он мог упасть с высоты?

— Вот это мне как раз и хотелось бы знать, — сказал Элдон Смит. — Кусты, в которых вы обнаружили тело, очень сильно повреждены и примяты — слишком сильно для простого падения человека сверху.

Вдруг Колтона осенило.

— Так вот зачем Хейнс упал на куст! — воскликнул он.

— Это было мудро. А после он случайно не встал на четвереньки?

— Встал, — сказал доктор. — А зачем он это сделал?

— Чтобы изучить углубление в земле под кустом, в которое идеально помещалась верхняя часть человеческого туловища, будто Эли падал туда вниз головой.

— Вниз головой? Из воздуха?

— Из воздуха, — подтвердил репортер.

— Хотите сказать, что его змеи были какими-то летательным аппаратами?

— Не исключено. А может быть он просто запутался в веревках, и воздушные змеи протащили его через кусты.

— Но как же рана? Мог ли он напороться на какой-то острый скалистый выступ, и скатиться в кусты в предсмертной конвульсии? — размышлял Колтон.

— Вы доктор. Так мог?

— Нет, нет и еще тысячу раз нет!

— И?

— Это был Уолли, — немного подумав, ответил доктор. — Возможно бедолага Эли упал где-то рядом с фокусником, и тот с перепугу его зарезал. Может Уолли как раз об этом испуге и пытался нам рассказать.

— Возможно, — ответил репортер. — Не вижу никакого другого объяснения. Но тем не менее все равно в него не верю.

— Про себя я могу сказать то же самое, — сказал Колтон, когда они подъехали к станции.