Благодарю…

Каролин Буффард за то, что это стало возможно

Серапио «Майка» Баку за то, что это оцифровано

Дэна Хукера за то, что это случилось

Брета Уиттера за то, что это читабельно

и спасибо Чи-Су Ким — потому что оно того стоило.

 

Примечание редактора

Все это сплошной вымысел.

Сато Мигусё никогда не было. Но даже если бы он существовал, картины его — сплошная туфта, не трудитесь искать.

Квайдан, Брандо Набико и, вероятно, Человек в Шляпе полностью выдуманы.

Флердоранж, может, и была — время покажет.

Кливленд, несмотря на его фантастическое описание, — реальный город.

Что касается Японии, лучше всех, пожалуй, сказал Оскар Уайльд: «Фактически вся Япония — чистая выдумка. Ни такой страны, ни такого народа нет».

 

1

Я помешан на гейшах. Не знаю, с чего это началось или что значит с психологической и разных там других точек зрения, — знаю одно: я одержим и был одержим сколько себя помню. Много лет гейши побуждали меня к поступкам героическим, сомнительным и зачастую криминальным. И на сей раз я не успел и трех часов пробыть в Японии, как начались проблемы.

Я приехал в Токио освещать международный чемпионат по боевым искусствам среди инвалидов-юниоров по заданию кливлендского журнала «Молодежь Азии», очень популярного среди азиатских тинэйджеров. Без Сары, моей молодой помощницы, мне было немножко грустно. Она осталась в Штатах, выдергивала себе очередной зуб — она всегда так делает, когда не хочет ехать со мной в Японию.

Кроме того, Сато Мигусё, видимо, не появится. Сато — мой старинный приятель и один из самых известных режиссеров в истории японского кино. За свою жизнь он снял сорок с лишним фильмов: начал карьеру в двадцать лет и с тех пор каждый год почти по фильму. Когда мы договаривались о встрече, он говорил, что буквально вчера подыскивал места для съемок будущего фильма, но о чем фильм, он пока не скажет. Добавил лишь, что от нового фильма в восторге, но он в восторге от каждого нового фильма. Зрители, увы, не всегда разделяли его энтузиазм. И винить их нельзя, если учесть, какую фигню он в последнее время выдавал.

Мы договорились встретиться на Догендзака-дори в рыбацком баре под названием «Пурпурный невод». Правда, настоящими рыбаками там и не пахло, потому что океан черт знает где. Но на стенах висели морские звезды, чучела марлинов и даже один дохлый дельфин — видимо, оттого и бар рыбацкий. Я убивал время, потягивая очень редкое сакэ — по сравнению с ним даже элитные сорта сакэ на вкус как посудные помои. Забыл название, но переводится оно примерно как «сороковая жирная овца». Грубо говоря, то же самое, что и «последняя капля». Его обычно подавали летчикам-камикадзэ перед вылетом на последнее боевое задание. Говорят, в мире осталось всего семнадцать бутылок. Ну, теперь уже, видимо, пятнадцать. За последний час две бутылочки я прикончил. И теперь тоже был готов спикировать в борт морского судна.

— Извините, Чака-сама. Это последняя бутылочка из спецзапаса, — робко сказал Хиро Бхуто. Хиро Бхуто — бармен. Считает, что передо мной в бесконечном долгу: я спас его брата от тюрьмы, написав блестящее — пусть многословное по японским стандартам — ходатайство о снятии обвинений; парень попался на распространении пиратского тренировочного видео. Я утверждал, что его единственное преступление — в стремлении подарить бедным стройные бедра и плоские животы. Его полностью оправдали, и он часто использовал мою защиту его репутации как рекомендательное письмо.

— Все нормально, Хиро, — улыбнулся я. — Похоже, друг мой на ланч не явится.

Мне было чуточку неловко, что я пользуюсь радушием и признательностью Хиро. Он хранил эти бутылки с 1945 года, и продажа всего одной обеспечила бы учебу всех трех его детей в подготовительных классах.

— А как поживает хозяйка, Хиро? — спросил я. Может, это и грубовато, но американцу такую невежливость прощают. Она ожидаема. Порой американцу даже следует проявить к японцу определенное неуважение, дабы не прослыть невежливым.

— Могло быть и лучше, — ответил Хиро, уставившись в пол. Я многие годы изучал японский язык жестов и разговорные эвфемизмы, и в данном случае разночтений быть не может. Жена Хиро Бхуто вышвырнула его из постели.

— Ни слова больше, Бхуто, дружище. Принеси мне пиво, кисточку и пару свитков.

Благодарно просияв, он засеменил в подсобку. К тому времени когда он вернулся с моим заказом, я уже составил очень трогательное, с лирическим оттенком любовное стихотворение — восторженное, но с налетом печали в силу эфемерной природы мира.

Глотнув пивка, я уверенными мазками быстро набросал стихотворение. Закончив, вручил свиток Бхуто.

Бхуто развернул его и начал читать. Я внимательно следил за его лицом. Сначала оно было скептическое, но магия слов подействовала быстро. Он читал дальше, и из глубин его души всплывали эмоции. Его первоначальная безмятежность расцвела почти религиозным экстазом. К финалу, в той части, где я подпустил слащавости, глаза его, казалось, на миг чуть не выкатились из орбит, и он еле слышно охнул.

Затем помрачнел. Озадаченно взглянул на меня. Затем опять на свиток, затем снова на меня.

— Вы назвали мою жену ослицей?

Я выхватил у него свиток. Точно — ослица. Я представления не имел, какой иероглиф пытался написать, но, думаю, вмешалось сакэ. Если вдуматься, жена Бхуто и впрямь напоминает ослицу. Но сейчас не время для таких признаний.

Я схватил кисточку и серией отчаянных мазков переделал стихотворение. Угомонившись, я вернул свиток Бхуто.

— Серафим, — прочитал он вслух. — Вот теперь лучше.

Пока Бхуто читал, я быстренько допил пиво. Когда он закончил, взгляд его излучал глубокомысленное спокойствие — такое наступает только у монахов после десятилетий абсолютного немыслия, или у постоянных читателей моей колонки в «Молодежи Азии».

— Ну, и каков вердикт? — спросил я.

— Чака-сама, — ответил он, стараясь подавить слезы. — Это так совершенно, так прекрасно. Моя жена… она никогда не поверит, что я способен на такие… такие чувства.

— Ерунда, — я передал ему кисточку. — Поставь печать. — и ободряюще ему кивнул. Он тиснул свою печать под стихотворением. Затем ловко скатал свитки и поспешно отнес их в офис, словно боясь, что я передумаю. Вернувшись за стойку, он отвесил глубокий поклон, какой обычно приберегают для пра-пра-прадедов.

— Я навсегда ваш должник, — сказал мне Хиро Бхуто. — Если что, я сразу…

— Забудь, Бхуто. — оборвал я, как это принято в японо-американских отношениях. — Ты мой друг в этой странной стране и это само по себе награда. — Довольно глупое выступление: у меня сотни друзей-японцев в любых кругах, а страна — не страннее пары кроссовок. Но Хиро Бхуто мне нравился, так что ответ достойный. Бхуто налил мне еще светлого пива «Кирин», а затем поспешил к другому клиенту, который только что вошел в бар.

И тут я увидел ее.

Не знаю, долго ли стояла она в дверях, покачиваясь и стараясь не упасть. Заметив мой пристальный взгляд, она попыталась ответить мне тем же, но без толку. Ее волосы мокрыми прядями липли к лицу, по всему рту размазалась губная помада. Она походила на циркового клоуна, вынырнувшего из какого-то первобытного болота. Но я сразу понял, что скрывается под этим обличьем.

Она была гейша.

Хиро Бхуто заметил, что я на нее смотрю.

— Не общайтесь с ней, — сказал он мне, подавая клиенту пиво. — Она баламутка.

Я его проигнорировал. Взял свое пиво и направился к ней.

Увидев, что я иду, она умудрилась сфокусировать взгляд где-то в окрестностях меня. Затем попыталась восстановить равновесие, но в итоге снова потянулась к косяку, чтобы опереться. Голова ее запрокинулась — похоже, в прелюдии к рвоте. Затем гейша выпрямилась и даже сумела вымучить гримасу, которую я толковал как улыбку. У нее было всего пять зубов. Два вверху и три внизу. Это напомнило мне Сару. У меня перед глазами все поплыло.

— А где твоя удочка? — хихикнула она.

— Удочка?

— Ты что, не рибак? — На таком диалекте изъясняются только металлурги в Осаке.

— Не рибак — передразнил я. — А ты не рвань подзаборная, которую сюда ветром занесло.

Она залепила мне пощечину.

Замахнувшись во второй раз, она потеряла неустойчивое равновесие и едва не повалилась на пол. Я подхватил ее и тут же подумал: какой идиотизм. Последний раз мне давали пощечину очень давно. Насколько я помню, было так же приятно.

Склонившись над ней, я зашептал как мог трезвее:

— Оставь это для спектакля, куколка ты моя расписная. Ты же не пьяна. Ты просто играешь роль Микуры Сансуто из «Непутевой бабочки». Восемнадцатый век, драматург Накасито. Пощечина, которую ты мне залепила, происходит в третьем акте, когда Микура обнаруживает, что ее муж завел интрижку с артистом кукольного театра. Ты не пьянчужка — ты гейша, и зубы у тебя все целы.

Ее лицо с усилием скривилось в удивленную гримасу. Она была поражена — годы обучения театральному искусству не помогли ей это скрыть. Подмигнув мне, она вернулась в роль Микуры Сансуто, алкоголички средних лет, жены неверного, стареющего гомосексуалиста, торговца черепицей.

— Уууууййй, — взвыла она, чтобы все услышали. — Тасукэтэ, меня сейчас стошнит. — Она ввалилась в дверь и, спотыкаясь, побрела к стойке бара.

— Тикусё! [2]зд. — сука (яп.).
— выругался Бхуто. — Отведите ее в туалет, а то она тут наделает делов.

Я подхватил ее, и мы двинулись к туалету, как парочка сиамских близнецов, которые ширнулись транквилизатором. Не знаю, с чего я стал ей подыгрывать. Все же падок я на гейш.

В туалете она тут же выпрямилась и отпихнула меня. Затем прошла к окну и остановилась. Скрестив руки на груди, нетерпеливо на меня взглянула.

— Ну? — сказала она. Я молча смотрел на нее.

— Теперь, я думаю, ты должен открыть окно.

Не тратя слов, я распахнул окно. Она подпрыгнула, схватилась за карниз, гибко и текуче скользнула в проем.

И исчезла. Совсем, будто тут ее и не было. Испарилась.

Внезапное превращение шатающейся пьянчужки в сильную акробатку ошарашило даже меня, старого гейше-поклонника. Я так и замер в женском туалете, тупо глядя себе под ноги — странные у меня, оказывается, ботинки.

Хороша, ничего не скажешь.

Я вернулся в бар, готовясь объясняться с Хиро Бхуто. Не успел я открыть рот, Хиро предостерегающе взглянул на меня: мол, и не думай открывать. Я посмотрел на двери бара.

Там стояли четверо плотно сложенных молодцов, полностью перекрывших весь свет с улицы. Выглядели они как борцы сумо, которые несколько месяцев сидели на диете, — крупные и сильные, без лишнего жира. В эффектных костюмах. Все подстрижены под ежик, как питбули. Точно не рыбаки.

— Мы ищем девушку, — сказал коротышка, стоящий впереди всех.

— Как это по-мужски, — съязвил я.

Коротышка направился ко мне. Остальные последовали за ним.

— А, гайдзин, шут гороховый. Может, ты мне еще анекдот расскажешь, пидор вонючий? А я посмеюсь. — В голосе звучала угроза, с какой обычно произносят смертный приговор или непристойности по телефону.

— Ладно. Слушай, — сказал я, поймав краем глаза панический взгляд Хиро Бхуто. — Четыре разодетых головореза в поисках девушки заходят в рыбацкий бар. Вместо нее они встречают американского журналиста, который говорит им: «Извините, но девушки нет. Так что придется вам, ребята, трахать друг друга». Дошло?

Ни тени улыбок. Одни озадаченные лица. Они, кажется, не въезжали, имеют ли дело с пьяным чокнутым американцем, чьи шутки не переводимы, или нарвались на что-то посерьезнее.

Я не дал им времени определиться.

Резко согнувшись, я тут же распрямился и хлестко вломил явному главарю правым апперкотом между ног. Левой рукой я схватил пустую бутылку из-под сакэ для камикадзэ и со всей силы приложил ею в висок громилу покрупнее.

Двое остальных наконец отреагировали. Один в костюме цвета голубизны водопада сунул руку под пиджак. Прежде чем он смог вынуть то, за чем полез, вторая бутылка «сороковой жирной овцы» въехала ему прямиком в рот. Он рухнул навзничь, и брызнувшая кровь напомнила мне размазанную гейшину помаду. Мозг мой формулировал смутные феминистские метафоры: косметика, насилие и образ женщины как жертвы в фильмах и на телевидении.

Но размышлять об этом было некогда. Четвертый громила наступал на меня, в правой руке держа огромный кинжал. Не очень искусная атака, так что у меня был шанс показать пару приемов, которые я выучил, освещая соревнования девушек-юниоров по кикбоксингу в Тайпее в 1986 году. Я поднырнул под нож, и, развернувшись, вмазал пяткой громиле в подколенную ямку. Взвизгнув, он скрючился вбок. Все еще сидя на корточках, я выпрыгнул и ребром ладони врезал ему под другое колено, и нога тут же подкосилась. Он еще раз взвизгнул. Правой рукой я выхватил у него нож, а левой — хохмы ради — ткнул ему в глаза, отчего он окончательно рухнул на пол.

Я подошел к коротышке. Тот все еще держался за яйца, те самые, по которым я врезал 2,5 секунды назад. Схватив его за шкирку, я сунул ему за ворот нож и рассек костюм от Армани и шелковую рубашку. Всю коротышкину спину покрывала татуировка — огромный красный дракон. Этого я и опасался. Он был якудза — член японской криминальной организации, которая знаменита своей небывалой жестокостью и красочными татуировками.

Я спокойно, однако быстро вышел из бара. Черт бы побрал эту гейшу, подумал я.

Не пройдя и двадцати метров, я услышал, что меня зовут.

— Господин Тяка! Господин Билли Тяка!

Повернувшись, я увидел худого парня в солнцезащитных очках с усами — на вид приклеенными. Он хрипло кричал и махал над головой руками в белых перчатках. Сначала я подумал, что это очередной сумасшедший поклонник, которому нужен мой автограф или что похуже. Но парень был в шоферской униформе — не обычный хиппующий тинэйджер, желающий пообщаться с лучшим и умнейшим, по мнению азиатской молодежи, журналистом, охотником за сенсациями.

— Вы Билли Тяка? — спросил он, наконец подбежав ко мне. Он остановился, согнулся, опершись руками о колени, хватая ртом воздух. Можно подумать, он только что пробежал токийский марафон.

— Сколько раз вы читали «Ловец во ржи»?

— Нисколько. Я шофер. Шофер господина Мигусё. Меня зовут Синто Хирохито. Шофер. — Все еще тяжело дыша, он достал сигарету и закурил. Дым восстановил его дыхание почти до нормальной человеческой частоты.

Синто Хирохито — одно из самых глупых имен, что я когда-либо слышал. Но оно шло к его усам.

— Рад встрече с вами, Хирохито. Вы случайно не родственник покойному императору?

— Нет. Я у господина Мигусё…

— Шофер. Понятно. А где старик?

— Он меня послал. Изменились планы.

— А ланч?

— Не здесь. У него дома. Изменились планы.

Стиль разговора Хирохито был лишен обычных водительских любезностей. Не было в его репликах и просторечий. Он был очень странен — он не мог не быть водителем Сато. Помню, когда-то у Сато была горничная с синдромом Туретта — она выкрикивала имена актеров мыльных опер, пока чистила татами. Сато просто обожал людей, не вписывающихся в обычные рамки, будь то синдром Туретта или просто глупое имя и к нему усы еще глупее.

— Ладно, — сказал я. — Поехали.

Автоматические двери такси открылись, и я сел сзади. Такси не отличалось от любого другого такси в городе вплоть до обязательных чехлов на сиденьях. Только счетчика не было.

— А почему Сато не ездит в лимузине? — спросил я.

— Господин Мигусе иногда перемещается скрытно, — прошептал Хирохито, когда за мной закрылись двери. Ответ довольно загадочный, но вряд ли я выжму из него больше.

Как-то тревожно, что Сато Мигусё не пришел на ланч. Сато был страшно пунктуален, почти до абсурда. Один его продюсер по секрету сказал мне, что Сато всегда заканчивает свои фильмы точно по графику и в рамках бюджета, и это хорошо, но работы Сато, по его мнению, иногда от этого страдают. Сато часто отказывался переснимать и монтировал отснятый материал так быстро, что погрешности нередко вылезали в мастер-копии. Помню, когда я его расспрашивал о прославленных монтажных переходах в фильме «Желтогорчичные ножны» (примечательном, поскольку в нем на пять лет раньше, чем в «На последнем дыхании» Годара, были применены знаменитые «революционные» резкие монтажные склейки), он признался, что революционная техника монтажа — вообще-то ошибка, результат поспешного небрежного монтирования. Но ошибка — мать любой инновации, любил повторять он.

Все же изменение планов мне не нравилось. Сато никогда не опаздывал на интервью или на поезд и даже родился, говорят, ровно через девять месяцев после зачатия. Такой человек не меняет планы от фонаря.

— Япония превратилась в страну хиляков в голубых джинсах!

Заорал не Хирохито. Я выглянул в окно.

— Мы продали наш национальный дух за пончики «Данкин» и куклы Барби!

Огромный динамик на грузовике перед нами ревел так, что в такси тряслись окна. Несколько молодых парней на грузовике кричали и размахивали портретами своего лидера, жирною помятого мужика.

— Общество «Цугури» обещает возродить в Японии истинные японские ценности!

Несколько автомобилей в ответ пробибикали, но не поймешь, в знак согласия, протеста или вообще без всякой связи с декларациями «Цугури». Грузовик, вестник ультранационалистической идеологии Общества Меча, заблокировал все движение.

— Мы, японцы, — люди солнца. Когда-то нас боялись и уважали, мы были самым сильным государством Азии. Теперь все народы над нами смеются. У нас нет ни обороны, ни воинов, только армия жадных рабов, кланяющихся перед Западом! Мы продали свои мечи за сотовые телефоны, нашу гордость — за пиццу из микроволновки!

Токио, город шума. Я откинулся на сиденье и, пытаясь отрешиться от антипиццевой пропаганды, стал размышлять о странной гейше, пьяно ввалившейся в двери «Пурпурного невода», следовательно, — в водоворот приключений, который зовется моей жизнью. Что она делала в рыбацком баре, кося под пьяную тряпичную куклу? Почему за ней гнались якудза? Или они искали другую девушку? Или они пришли за мной?

Как и с теми семьюстами дзэнскими коанами, что я выучил, ответ неизвестен, но поразмыслить не мешает.

 

2

— А я думал, Сато живет в Мисюку, — сказал я Хирохито после сорокаминутной поездки в другом направлении.

— В основном. Но сейчас три недели в Саду.

— В Саду? — не веря своим ушам, переспросил я. — Не просто в неком саду или в каком-то саду или вообще в саду — а в том самом… единственном… Саду?

— Сато в Саду Земных Восторгов, — безучастно сказал Хирохито.

— Здорово. Говорят, он достоин названия — это правда?

— Никогда там не был. Я — шофер. Я жду снаружи. Забираю его в гараже, высаживаю в гараже. Не знаю, что говорят. — Хирохито вообще это не интересовало. Он явно не знал того, что знал я.

После того как Сато Мигусё заканчивал сценарий и завершал препродакшн — поиск места для съемки, подбор актеров, бюджетные хитросплетения, подбор съемочной группы и т. д. и т. п. — он на три недели уединялся в роскошных перестроенных городских апартаментах, чтобы спрятаться от токийской кинематографической тусовки и отдохнуть перед съемками.

Мало кто знал, где располагается его барочный особняк. Снаружи он выглядел как любой токийский многоквартирный дом. Но кинематографические успехи Сато дали ему то, что больше всего ценится у японцев, — пространство. В начале шестидесятых целая четырехэтажка стала его частным дворцом.

Легенда гласит, что внутри все выпотрошено и Сато установил там гигантский киноэкран и аляповатый водопад, низвергающийся в огромную ванну в стиле онсен, куда Сато любил наливать средство «Мистер Бабблз», от чего она вся наполнялась розовой пеной — Либераче просто умер бы от зависти.

— Да, я декадентствую, — говорил обычно Сато, улыбаясь как школьник. — Но всего три недели в году.

И не врал. Остальную часть года он жил стесненно, по-спартански, как и все японцы. Никогда не ездил в экстравагантные гольф-туры в Австралию или в секс-туры в Таиланд. Но на эти три недели образ жизни Сато Мигусё взрывался привычками Калигулы-затворника.

В основном Сато развлекался сам по себе. Часто он брал с собой всего одну женщину, и она уезжала и приезжала с завязанными глазами, чтобы не знала, где была. По моим сведениям, все это скорее походило на психодраму, чем на реальный секс. Сато интересовало, что людей пугает, что их заводит, удручает, но не акт сам по себе. Отчасти он просто готовился к очередному фильму. Не сиделось парню без работы.

Но с годами Сато все чаще предпочитал проводить эти три недели в одиночестве. Как-то раз он с тоской признал, что вот уже почти восемь лет не приводил женщин в особняк.

— Теперь, — сказал он, — я просто напиваюсь и смотрю старые немые фильмы. В моем возрасте Бастер Китон гораздо интереснее грудастой бабенки.

Что касается меня, я просто хотел посмотреть, где Сато, известный режиссер-отшельник, проводит свободное время, — увидеть секретное убежище, по сравнению с которым, говорят, особняки в фильме «Образ жизни богатых и знаменитых» — просто филиппинские ночлежки.

Но в убежище Сато мы так и не попали.

Путь блокировало стадо пожарных и полицейских машин. Мы подъехали ближе и увидели, как язычки пламени еще бодро лижут обугленные остатки рухнувшего фасада.

Я выпрыгнул из машины и помчался к дому, чуть не споткнувшись о шланг брандспойта. Пожарный сердито заорал, чтобы я сел обратно в машину. Проигнорировав его, я побежал по тротуару, прокладывая себе путь к горелым останкам убежища Сато Мигусё.

Меня остановил только полицейский — схватил за шиворот у самых дверей.

Упав, я пришел в себя.

— Слишком поздно, — попенял полицейский, сочувственно глядя на меня.

Да, поздно. Ибо, пока я лежал на земле, над моей головой проехали носилки. Вытянув шею, я увидел, что сбоку из-под одеяла свисает тонкая обгорелая рука со скрученными и обугленными пальцами. К одному из них замазкой прилипла искореженная полоска золота, бывшая некогда кольцом Сато, которое много лет назад он получил в качестве третьего приза на фестивале документальных фильмов стран дельты реки Меконг.

Я смотрел, как черный столб дыма исчезает в потемневшем небе. Мне это напомнило сцену из последнего и, похоже, итогового фильма Сато Мигусё. Он назывался «Ил» — о двух детях из Хиросимы, оставшихся сиротами после того, как была сброшена бомба. Бродя среди дымящихся городских развалин, они натыкаются на какие-то руины, и малыш вдруг останавливается. «По-моему, это был мой дом», — говорит он. На секунду замирает. Крупный план, по щеке скатывается одинокая слеза. Затем он поворачивается и медленно уходит. По правде говоря, фильм довольно дерьмовый.

Ну я и тип. Умер друг, а я стою и вспоминаю сцену из его самого убогого фильма. Думаю, у горя обличий много, если то, что я переживал, было горем. Не поймешь.

Синто, шофер, лишь тряс головой, отводя глаза от скелета сгоревшего дома. Странно, он вроде бы не очень удивился. Может, держит себя в руках, а может, просто в шоке. Трудно угадать, о чем думает человек с такими усами.

— Поехали, — сказал я Синто, который сидел на капоте, небрежно держа сигарету. Он растерянно посмотрел на меня. — Сато мертв, — пояснил я. — А тебе нужна работа. Можешь начать с того, что отвезешь меня обратно в «Пурпурный невод».

— Но…

— Сколько бы тебе Сато ни платил, я дам на тридцать процентов больше. Думай быстрее — в этом городе полно людей с водительскими правами.

Синто Хирохито соскочил с капота и сел за руль. Моя дверь, щелкнув, открылась, и он завел двигатель. Между губ его еще тлела сигарета.

— Бросай курить, — сказал я. — Ты работаешь на Билли Чака — журналиста.

Он выкинул сигарету в окно. Мы отъезжали, и я видел, как она, дымясь, приземлилась возле кучи выброшенных газет. По-моему, теперь уже не важно, загорятся они или нет.

Я почти ожидал увидеть, что Хиро Бхуто лежит на полу, окровавленный, скрючившись от боли среди поломанных стульев и осколков разбитых бутылок, и угрозы якудза все еще звенят у него в ушах. Но «Пурпурный невод» выглядел таким же, каким я его оставил, — минус четверо громил, которые убрались зализывать раны.

— Мы закрыты, — сказал Хиро, увидев меня. Синто остался ждать в машине.

— Ты в порядке? — спросил я, потрясенно озирая бар.

— А что со мной станется? Я этим парням ничего не сделал.

— Они тебя не зажарили?

— Они расспрашивали о тебе.

— И?

— Я им рассказал.

— Ты им рассказал?

— У меня бизнес, его надо оберегать. Семья. Ты приходишь в мой бар. Колотишь парней, которых лучше не трогать. И что мне делать? Принять удар на себя? Они бы все равно тебя нашли. А потом в наказание за то, что я тебя защитил, приходили бы сюда каждый день и терроризировали клиентов, пока не закрою бар. Поэтому я им все рассказал.

Я недоверчиво покачал головой. Неясно, что теперь делать. Но я понимал, что Бхуто прав, даже если это означает, что мое пребывание в Токио окажется увлекательнее, чем я планировал.

— Я им сказал, что ты сказал мне, будто тебя зовут Пи-Ви Мелвилл. Представляешь богатого американского китовода и приехал в Токио по делам.

— Китовода?

— Эти парни читают только книжки про девочек с дзо-но тити, — ухмыльнулся Бхуто. — Так что они не в курсе.

Выражение «слоновьи сиськи» я слыхал только от школьников. Сегодня Хиро Бхуто был полон сюрпризов.

— С чего ты вдруг на них набросился? Они же просто выпендриться хотели, а потом убежали бы за девчонкой.

— Ты не понимаешь. Она была гейша.

— Гейша! Много ты видел гейш, которые спят под сводом небесным? — хихикнул Бхуто.

— Ну, тут ты не прав.

Он лишь пожал плечами:

— По мне, так она просто бомжиха.

— Она и хотела, чтобы ты так подумал.

Бхуто ничего не сказал. Он знал, что спорить со мной о гейшах бесполезно. Вместо этого он прошел за стойку бара и взял визитную карточку. Вручил ее мне:

— Кем бы она ни была, она оставила тебе вот это. Я это нашел в женском туалете, когда убирался.

Полагаю, она могла бросить визитку так, что я не заметил, когда выпрыгивала из окна. Если в комнате присутствовала гейша, мой репортерский глаз на детали начинал сбоить. Я даже не мог вспомнить, какого цвета был туалет в «Пурпурном неводе». Пурпурного, наверное.

— Сегодня в баре из женщин была только она. Не знаю, с чего я вдруг озаботился уборкой в женском туалете. Я уже двадцать шесть дней не менял там рулон туалетной бумаги. К нам и женщины-то заходят не часто, а те, что заходят…

Я поднял руку, чтобы он помолчал, пока я изучаю послание от гейши. Карточка обескураживающе безобидная. Черным цветом на белом фоне отпечатан логотип компании «Ётаё Моторс». Ни номера телефона, ни факса, ни вебсайта, ни адреса электронной почты, ни имени. Она могла принадлежать любому, но это какая-то ахинея. Зачем носить с собой визитную карточку, на которой указан только логотип корпорации?

И тут меня осенило.

— Хиро, принеси мне стакан воды, — сказал я, зажигая спичку, чтобы лучше видеть в полумраке бара.

Хиро принес стакан воды и поставил его на стойку.

— Смотри и учись, Бхуто. — сказал я. — Смотри и учись.

Я опустил карточку в воду. Подождал. Бхуто смотрел без особого интереса. Я вынул визитку из воды и поднес спичку. Визитка была мокрая.

Бхуто ничего не сказал. Все вопросы были написаны у него на лице.

— Я бы сказал, что результат отрицательный, — сообщил я.

— Ты думал, там будет скрытая надпись? — хохотнул Бхуто.

— Нет. Я только хотел убедиться, что чернила настоящие. Что визитка не подлог.

— Ну и?

— Визитка не подлог.

Так я гейшу никогда не найду. По крайней мере, еще не поздно уехать домой. Можно забыть о гейше и разобраться в том, что случилось с Сато. Послать кого-нибудь другого, Сара знает кого, чтобы писал о турнире, пока я пишу биографию одного из величайших режиссеров Японии.

Пока я смотрел на размякший кусок бумаги, до меня вдруг дошло, что, возможно, это мой последний шанс вернуться домой, убраться отсюда. Что-то мне подсказывало: если я сейчас не остановлюсь, этой дорогой придется идти до конца. А я не имел представления, что это за дорога, и еще меньше — где у нее конец.

Я дал себе семь вдохов и выдохов, чтобы решить, как поступить дальше, и если у меня не возникнет план, я следующим авиарейсом вернусь в Кливленд, Огайо. За свой стол в редакции «Молодежи Азии» и к куче писем от поклонников, ожидающей моего возвращения.

На восьмом выдохе меня осенило.

Я показал Бхуто мокрую визитку. Мои брови изображали похотливую пантомиму. Он ничего не понял; тогда я высунул язык и эротично им покрутил.

— Бред собачий, — сказал он.

— Поехали, сам увидишь, — ответил я. И опять покрутил языком, чтобы он решился побыстрее.

В сгущающихся сумерках в дальнем районе Токио я показывал Синто Хирохито дорогу в лабиринте извилистых улочек, отчаянно пытаясь вспомнить, где последний раз видел уличный рекламный щит. Мы медленно ползли к Гиндзе. Бхуто каждые пятнадцать минут бормотал «бред собачий», а Синто вообще ничего не говорил, только нервно пощипывал усики. Я не помнил, правильно ли мы едем, и несколько раз заставлял Синто возвращаться. Бхуто все чаще поминал собачий бред, а я уже терял надежду. Может, этого места вообще не существует.

И тут я увидел Шона Пенна.

Он висел в пятидесяти футах над землей, кося вниз нетерпеливым похмельным взглядом опухших глаз. Волосы его выглядели так, будто он спал под барной стойкой в луже затхлого пива и только что выполз. Из уголка рта свисал истлевший окурок сигареты. За ухом в ожидании своей очереди торчала следующая.

А рядом с ним стояла огромная, ярко раскрашенная коробка хлопьев «Съешь меня!». Шон Пени смотрел на нее сердито, как на папарацци. Он бы сейчас со всей силы дал коробке пинка по заднице.

«СЪЕШЬ МЕНЯ! — гласила надпись. — ЗАВТРАК ЗВЕЗД».

Не худший продукт, рекламируемый кинозвездой. Почти все известные люди Голливуда рекламируют японские товары. За это хорошо платят, а важные персоны все равно рекламу не смотрят. Фрэнсис Форд Коппола обычно рекламировал растворимый продукт под названием «Ананасомусс сегодня». Года два назад Де Ниро сыграл в телерекламе слухового аппарата. При этом он надел костюм, в котором играл Трэвиса Бикла. Он прикладывал ладонь к уху и спрашивал: «Что вы сказали? Что вы сказали?» В рекламе ему на помощь является продавец слухового аппарата «Хорошее Ухо».

Однако моим фаворитом всех времен был щит с Барброй Стрейзанд, рекламирующей средство от насморка. На фото она пользуется такой бутылочкой-спринцовкой и старается сохранить уверенный и достойный вид истинной артистки, впрыскивая эту фигню в свой шнобель.

Вот это — реклама.

— Вот она, — сказал я, показывая на щит с Шоном Пенном.

— Бред собачий, — проворчал Бхуто.

Я велел Синто остановиться и выпрыгнул из машины. Сегодня па Гиндзе было как-то тихо, она вообще за последние годы подрастеряла блеск. Все хипстеры куда-то подевались, освободив место для дневных любителей шопинга, броских корпоративных зданий с зеркальными окнами, чванливых картинных галерей и бутиков с дорогущими фольклорными поделками.

Я стоял прямо под Шоном с его хлопьями у входа в какой-то модный магазин и высматривал черный телефон, которому полагалось тут быть. Но его не было. Я посмотрел вдоль улицы, снова взглянул на щит — убедиться, что стою точно под ним. Я и был под ним, ровно где надо. Огромный пепел с сигареты Шона Пенна, казалось, может упасть на меня в любую секунду.

Я прошел по улице и вернулся, но так и не обнаружил черного телефона на стене. Ничего не оставалось делать, как вернуться к автомобилю.

Бхуто моментально уставился на меня:

— Я же говорю…

— Знаю. Бред собачий.

Я сел на заднее сиденье и на мгновенье задумался. Может, надо искать не Шона Пенна. Может, скрытый вход был под щитом, на котором Деннис Хоппер рекламирует зубную пасту в Аояме. Или в Акасаке, под рекламой краски для волос с Аль Пачино. Я иногда путаю актеров, работающих по системе Станиславского.

— Знаешь, — сказал Бхуто, — этой рекламы «СЪЕШЬ МЕНЯ!» везде полно.

— А что, еще есть?

— Повсюду. По крайней мере две или три я тебе навскидку назову. Одна на Томати-дори, другая недалеко от Акихабары…

— Вперед, Синто, — сказал я. Синто влился в дорожный поток, и мы двинули на запад в поисках очередного Шона Пенна. Бхуто был раздражен донельзя и даже перестал ругаться. Однако он был осторожен и особо не протестовал: он знал, если я окажусь прав, ему несдобровать.

Только это его и сдерживало всякий раз, когда он останавливался под очередным щитом с рекламой «СЪЕШЬ МЕНЯ!». И всякий раз я выходил из машины, искал мифический черный телефон и ничего не находил. Где-то после седьмого промаха Бхуто заснул. Синто хранил молчание, следуя куда скажут. Работая у Сато, он, очевидно, привык блуждать в бесконечных поисках мест для съемок, и бесцельными поездками его не удивишь.

Наконец я сдался, велел Синто развернуться и ехать в «Пурпурный невод». Может, Бхуто прав, может, этого места вообще не было.

Когда мы заворачивали за угол примерно в миле от бара Бхуто, я снова заметил ухмыляющегося с небес Шона Пенна. Меня от него уже тошнило. Никак не пойму, с чего некоторые рекламщики считают, будто морда его лица понравится самому озабоченному чистотой народу на планете. Но с другой стороны, если хлопья «СЪЕШЬ МЕНЯ!» расшевелят с похмелья даже Шона Пенна, представляете, как они подействуют на обычного служащего, который накануне перебрал?

Рекламный щит был водружен на крыше среднего небоскреба, совершенно неотличимого от полутора тысяч точно таких же, рассыпанных по городу. Святилища бога монотонности. Но когда я пригляделся внимательнее, у здания обнаружилась одна отличительная черта.

У него не было окон.

То ли какой-то архитектурный комитет достиг совершенства в своей работе, то ли я наткнулся на кандидата.

Я попросил Синто остановиться. Он быстро сманеврировал, почти предугадав мою просьбу. Выскочив из машины, я помчался к зданию. Даже входной двери не было. На вид — гигантский блок сплошного бетона.

Но зато на стене висел черный телефон. Простая черная трубка, и никаких кнопок. Я приложил ее к уху.

— Моси моси… [8]Алло (яп.).
— сказал голос в трубке.

 

3

Японцы знамениты скрытностью в вопросах секса. Например, по городу разбросано множество лав-отелей, куда можно войти, минуя обслуживающий персонал, коридорных или других посетителей. Вход в лав-отели, иногда кричаще отделанные, а иногда неприметные, обычно огорожен густым кустарником или высокими заборами. А в некоторых лав-отелях есть даже парусиновые или маскировочные тенты, чтобы не было видно, как приходят и уходят клиенты.

Никогда не знаешь, что увидишь внутри. В лав-отеле используется весь спектр — от простых номеров-клоповников с одним футоном до дорогих люксов, обставленных для удовлетворения сокровеннейших фантазий. Один номер, где я побывал, выглядел как любовное гнездышко Клеопатры, другой — как приемная дантиста. Я останавливался в номере — точной копии замка Лакост маркиза де Сада, а однажды провел ужасную ночь в номере люкс, обставленном в стиле берлоги эвоков.

Но, по слухам, лав-отель «Ётаё» — совсем особый коленкор.

Я прочистил горло и запел в телефон:

Вдруг послышалось электрическое гудение. Я поднял взгляд и увидел, как ряд кустов погружается в землю. За ними открылся вход в подземный гараж. Я повесил трубку, дал знак Синто Хирохито подъезжать и на ходу впрыгнул в автомобиль.

— Глазам своим не верю, какой бред собачий, — потрясенно прошептал Хиро Бхуто.

Лав-отель «Ётаё» было одним из тех мест, о котором знали все, но большинство считало просто культурным мифом — вроде тайной комнаты для отдыха важных персон в Волшебном замке Диснейленда или опечатанного стального сейфа, где хранится секретная формула «Кока-Колы». Скорее развлекательный комплекс, чем лав-отель в обычном смысле слова, он создавался для того, чтобы начальство компании «Ётаё» могло осуществлять свои фантазии, не боясь попасться на глаза жадному до сенсаций, но не вхожему в круг избранных журналисту из какого-нибудь еженедельника. Здесь была суверенная зона, где разрешены самые отвратительные пороки, а единственный грех — нарушение строгого кодекса секретности.

Мы припарковались на стоянке — наша машина оказалась единственным автомобилем не марки «Ётаё» на парковке, — и направились к лифту. Двери автоматически открылись, и мы вошли. Как только двери сомкнулись, над ними ожил большой монитор.

— Добро пожаловать, — обратилась к нам видеохозяйка на английском, — во Дворец Бесчисленных Фантастических Встреч.

В плотно облегающем серебристом трико она стояла перед водопадом насыщенного голубого цвета. Желтые волосы торчали во все стороны, и видеохозяйка походила на одуванчик, завернутый в фольгу.

— Мы создали такую обстановку во Дворце, — продолжала она по-английски с японскими субтитрами, — которая позволит вам выбрать все, что только ваша душа пожелает. — Я заметил, как Хиро Бхуто и Синто Хирохито друг другу ухмыляются. Мадам продолжала: — На этаже номер пять вы вернетесь в старые феодальные времена, где сможете опробовать самурайский меч на изысканных и крайне расположенных к вам леди.

Интересно, кто эту речь писал. Судя по субтитрам, на японском она была ничуть не лучше.

— На четвертом этаже вы посетите Дикий Запад, где сможете развлечься с девочками-пастушками в широкополых ковбойских шляпах и с обжигающе сексуальными шестизарядными кольтами.

На экране крашеная тайская блондинка, голая, если не считать дешевой ковбойской шляпы, с важным видом расхаживала по фальшивому салуну и зазывно облизывала ствол пластмассового кольта. Видимо, в Токио на этой неделе Дикий Запад опять в моде.

— На третьем этаже вы окажетесь в Гран-замке французского декаданса. Пышные напомаженные дамы в париках раздразнят вас многочисленными слоями вычурных куртизанских нарядов.

Пышные дамы извивались на огромной круглой кровати, застеленной блестящим золотистым покрывалом. Должен признать, интерьер Версальского дворца сымитирован неплохо — за исключением семи видеокамер и мониторов «Хитачи», «расположенных так, чтобы демонстрировать удовольствия под всевозможными углами».

— На этаже номер два вы полетите к луне на Лунную Секскападу. Наша технология имитации космической гравитации обеспечит вам полет к звездам в обществе сексуальных астронавток с неземным аппетитом. Спусти на орбите!

Вроде любопытно — пока не показали, что имитатор нулевого притяжения представляет собой всего лишь громоздкую сбрую и амортизатор, прикрепленный к потолку. Женщина на экране была голой за исключением огромного дутого космического шлема. Выглядела она как порнографический автомат для продажи жвачки.

— А на этаже номер один вместе со мной и другими Киберлисичками в Стране Ультра Завтра, испытайте удовольствия будущего прямо здесь и сейчас.

Киберлисички выделывали робото-эротические танцевальные па на залитой туманом сцене, освещаемой многоцветными лазерами и стробоскопами. Удовольствия завтра тянули разве что на восьмидесятые.

Я понял: мы наткнулись на миниатюрный ЭПКОТ-центр категории X. Но надо признать, что здесь развлекаловки и фантазии больше, чем на парковке изношенных трейлеров на задворках Лас-Вегаса. Я повернулся к своим спутникам:

— Что выберем? — Они посмотрели друг на друга, затем повернулись ко мне. Слово взял Хирохито:

— То, что больше всего нравится вам, Тяка-сама.

— Твоя вежливость очень трогательна, но моя соображаловка сегодня что-то плохо работает. Так что решайте сами. — Они снова переглянулись. Видимо, выразителем взглядов был назначен Хирохито:

— Мы бы желали посетить Дикий Запад.

Им, кажется, очень хотелось, чтобы я одобрил их выбор. Такая любезность с их стороны — попытка проявить интерес к культуре моей страны. Пояснять им, что голые платиновые блондинки из Юго-Восточной Азии в ковбойских шляпах имеют такое же отношение к моей культуре, что и «Парень-каратист» — к японской, было бы просто оскорбительно. Так что я мило улыбнулся и нажал кнопку четвертого этажа.

Двери открылись под тему из «Беверли Хиллбиллиз». Не совсем «Дом на просторах», но, по крайней мере, звучало банджо. Некоторые японцы считают банджо весьма загадочным и экзотичным инструментом. Я и не пытался объяснять, что многие американцы отождествляют банджо с беззубым деградирующим выродком.

— Всем привет, — промурлыкала видеохозяйка с экрана. Бестолковая широкополая ковбойская шляпа, рот растянут в улыбке. — Прошу сообщить, сколько вас будет сегодня у нас оттягиваться. Пока!

Я нажал на сенсорном экране цифру три. Из прорези под видеоконсолью выскользнули ключ и девять презервативов в упаковке с логотипом компании «Ётаё».

— Ковбойский прикид вы найдете в комнате двадцать три. Отрывайтесь, ребятки, на полную катушку! — Она хлестнула кнутом, и экран погас.

Мы прошли по коридору до комнаты 23. Типичный гостиничный номер, но с интерьером под Дикий Запад. Над дверью подкова. На стенах несколько удручающих картин на ковбойские темы. В углу приткнулась античная плевательница, обои — под обшитую досками хибару. На них даже имелось ложное окно с видом на просторы, совсем как в фильме Джона Форда.

Ковбойский «прикид» аккуратно висел во встроенном шкафу. Кожаные наштанники, сапоги, шейные платки, шляпы. Даже маски в стиле Одинокого Рейнджера для сохранения инкогнито. Наличествовал реквизит: кнуты, железные тавро, лассо и шпоры с безопасными резиновыми колпачками. У меня зародилось подозрение, что ковбои были толпой извращенцев.

Даже со всеми этими игрушками воодушевиться мне было трудно. В номере меня больше всего интересовала кровать: за последние двадцать шесть часов я вообще не спал. Джетлаг напоминал о себе: и захочешь — не забудешь. Все перетекало в какую-то сюрреалистическую плоскость; может, оно и к лучшему. Это защитит меня от затаившейся суровой действительности.

Окончательная безусловность смерти Сато, очевидно, дойдет до меня лишь через несколько дней — внезапно огорошит, когда я буду идти по улице или бриться перед зеркалом. И тогда станет больно.

Связи я пока не видел, но время смерти Сато наводило на мысль, что трагедия как-то касается меня. В конце концов, я говорил с ним всего за пару часов до того, как его дом охватило пламя. Затем в баре появилась гейша, потом гангстеры. Многовато совпадений для одного дня.

Я снова посмотрел на кровать. Усталость нарастала, но я не мог позволить себе тратить время на сон. Самурайский стратег семнадцатого века Миямото Мусаси как-то написал: «Да не повлияет ум ваш на тело, а тело ваше — на ум». Хороший совет, но иногда я задавался вопросом, как он их различал.

Я натянул ковбойское снаряжение, повязал шейный платок, надел маску Одинокого Рейнджера и надвинул на глаза огромную ковбойскую шляпу. Билли Чака, ковбой-параноик.

А вот на Хиро Бхуто наряд сидел как влитой. Я бы его с удовольствием сфотографировал, но здесь разрешались только видеокамеры внутреннего наблюдения.

— Боже, Хиро, — сказал я. — Ты вылитый Джон Уэйн. Видела бы тебя сейчас жена. — Он широко улыбнулся. Упоминание о его жене в этом блестящем борделе его явно не задело.

У Синто Хирохито были трудности. Он никак не мог сообразить, как справиться с галстуком «боло», а кобуру надел задом наперед. Я не знал, как все это поправить, чтобы его не обидеть, но и не хотел, чтобы он оказался в неловком положении.

— Эй, Синто, — поманил я. — Помоги мне с кобурой, а?

Он попытался, хотя явно не был чемпионом мира по моторике. В итоге я все сделал сам. Но, как я и надеялся, он наконец понял, что нацепил кобуру неправильно и перевернул ее. Я надел ему галстук «боло». Он так и не удосужился снять свои шоферские белые перчатки, но, как ни странно, к его наряду они шли.

Я осмотрел обоих — странно трогательный пример культурного обмена — и подумал, что вообще-то не планировал вот так провести первый вечер в Токио. Не знаю, что я ожидал узнать или почему был уверен, что гейша будет здесь. Начни я просчитывать, где могу ошибиться, — простою в номере всю ночь.

— Отлично, молокососы, — сказал я. — Вперед.

Жизнь в салуне била ключом. Топ-менеджеры «Ётаё» и их гости лезли из кожи вон, чтобы в натуре создать атмосферу Дикого Запада, а к ним прилагались игроки в маджонг, разодетые в причудливые наряды из вестернов, преступники в черных шляпах и огромный бывший борец сумо с жестяной звездой. Его куртка с белой бахромой еле сдерживала внушительную массу, которая перла во все стороны, а широкополая ковбойская шляпа на огромном черепе выглядела как ермолка. Вполне техасского размера мужик.

Главным аттракционом были ковбойские девочки, танцующие на сцене и увивающиеся вокруг столиков. Некоторые нацепили шляпки с перьями и платья с оборками, как фасонистые проститутки в кино. Другие были одеты в стиле Дэйзи Дюк — ковбойские сапожки, коротко обрезанные джинсы и клетчатые рубашки — полы аккуратно завязаны под пышными грудями. Как и гласила реклама, все девицы оказались блондинками. Одни азиатки, другие скандинавки, но ни одной настоящей девушки-ковбоя.

Я внимательно разглядывал толпу, выискивая знакомые лица. Я узнал Ёсию Симадзу из «Ётаё Моторс», начальника отдела маркетинга на внутреннем рынке. Симадзу возглавлял кампанию массового продвижения товаров «Ётаё» на телевидении. Каждый раз, когда включаешь телевизор, кто-нибудь сидит за рулем «ётаё». Не важно, что за персонаж: полицейский, грабитель, мать-одиночка или художник манга, делающий карьеру, — он обязательно едет в сверкающей новенькой «ётаё». Даже у сегуна Нобунаги Оды в телесериале про шестнадцатый век была лошадь по кличке Ётаё.

Я увидел Харуки Ёсиду, человека, ответственного за внедрение системы глобального позиционирования в автомобилях «Ётаё». Легенда гласит, что его жена всегда терялась, звонила ему на работу и спрашивала, куда ехать. И он поспособствовал разработке навигационной системы, которую и установили в машине жены. Система работала так хорошо, что жена его бросила. Шутили, что все эти годы она пыталась от него уйти, но не могла выбраться из Токио. Сегодня с двумя размалеванными леди на флангах он держался молодцом.

Какуэй Морияка, глава огромного отдела продаж на внутреннем рынке, надирался за столиком в углу. По моим данным, Морияка отлично умел мотивировать своих сотрудников. Если дилер не выполнял объем продаж. Морияка появлялся в салоне с бейсбольной битой и разбивал вдребезги новую модель «ётаё». Если дилер не мог продать побитую машину за полную цену в течение месяца, Морияка закрывал его точку. Я видел на улицах столько побитых «ётаё», что, думаю, до закрытий дело не доходило.

А в дальнем углу под огромным чучелом головы бизона сидела моя загадочная и опасная гейша.

Она поразительно изменилась после нашей предыдущей краткой встречи. С другой стороны, она ведь гейша, хорошо обученная театральному искусству перевоплощения. Исчезла прическа «крысиное гнездо», а также размазанные тени. Кружевная маска закрывала ее глаза, на голове красовалась сверкающая серебряная ковбойская шляпа. На шелковой лиловой кофточке неоновой рекламой светилось слово ЛАССО, вышитое золотой ниткой.

Но мое внимание привлек уголок ее рта. Губная помада капельку смазалась, будто рот чуть перекосило на сторону. Точно она.

Рядом с ней стоял стройный юноша удивительно безмятежного вида в костюме индейца. Нагнувшись, он что-то прошептал ей на ухо. Она посмотрела в мою сторону, хотя трудно сказать, смотрела ли она прямо на меня, поскольку глаза ее закрывала кружевная маска. Затем бегло улыбнулась и направилась к выходу.

Я рванул через салун, расталкивая толпу в дупель пьяных, танцующих кадриль, и крича: «Хаки-ки га суру ё! Меня тошнит». Но музыка гремела так, что мало кто меня услышал. Гейша и ее верный индейский друг приближались к створкам на входе в салун, и я заторопился, отчаянно пробираясь сквозь толпу.

Словно в кошмаре. Чем быстрее я двигался, тем больше людей оказывалось на пути. К этому времени мое паническое бегство уже привлекло внимание огромного сумоиста-шерифа, а у гейши было неоспоримое преимущество. Она в последний раз порочно мне подмигнула и ускользнула через створки.

Тут бы мне и остановиться. Я бы и остановился, если б не влетел головой прямиком в стол для игры в маджонг. В замедленном темпе взлетели костяшки, бокалы с пивом и виски дугой взметнулись в прокуренный воздух. На мгновение все будто зависло во времени и пространстве. Словно в комнате лунных фантазий с нулевой гравитацией — лучше бы я очутился там. А затем все грохнулось — большей частью на меня.

Я поднял взгляд. Двери салуна мягко раскачивались в пустом проходе. Она исчезла.

В большинстве японских баров антиобщественное поведение оправдано просто пьянством. А если ты еще и гайдзин, тебе вообще все простят. Но, судя по выражениям лиц игроков, я расстроил игру, когда ставки были ого-го. И к тому же здесь была таверна с дикими нравами.

Хиро и Синто кинулись было мне на помощь, готовые объясниться, но затем передумали. Они следовали древнему обычаю дзитё — владеть собой. Я поднялся и предстал перед несколькими рассерженными персонами, пожелавшими снова уложить меня на пол. Я начал было извиняться, но резко умолк. Годы тренировок в барах научили меня принципу: меньше слов, больше дела.

Назревала драка.

Первый стул взлетел высоко, и я легким движением от него уклонился. Меня стул не задел, но врезался в лоб пижона у меня за спиной. Пяткой я ударил по коленке мужчину слева. От моих шпор его атака захлебнулась, и он выронил бутылку с виски, которой порывался меня приложить. Бутылка пролетела через весь бар и врезалась в спину Тецуо Игуити, одного из изобретателей ударопрочного ветрового стекла.

Третий атакующий попробовал известный удар в солнечное сплетение. Я поймал его ногу и, использовав момент ускорения, рванул его другую ногу повыше от пола, отчего нападавший грохнулся на спину. В салуне нарастала кутерьма. Используя метод, которому я научился, освещая соревнования по дзюдо для близоруких в Нагасаки, я включил «боковое зрение». Такой же эффект достигается, если смотреть в оба конца телескопа сразу. Это позволило мне сосредоточиться разом на атаке с ближней дистанции и на возможных штурмах с дальней.

Первым меня атаковал ковбой-бандит прямо передо мной. Его удар кулаком с поворотом не мог состязаться с моим ударом ногой с разворотом. Я хлестко врезал ему, когда он оказался ко мне спиной. Взмыв в воздух и все еще бесполезно вращаясь, он рухнул на пол. Следующая атака пришла издалека в виде крутящейся подковы, которую швырнули, сорвав со стены. Поймав подкову левой рукой, я приложил ею в пах важного функционера из «Ётаё», который примеривался ринуться на меня сзади.

Раздался резкий, звонкий свист.

Я перевел взгляд на свистуна. Оказалось, бармен дует в жестяной свисток. Звук успокоил дерущихся, как единственный выстрел бармена из ружья в вестернах. Все вдруг замерли. Те, кто не лежал на полу, стыдливо повернулись к бармену. Все замолчали, только из динамиков неслась мелодия «Рауди Иейтс».

После паузы народ занялся своими делами и стал помогать друг другу подняться с пола. Скандинавские девчонки, разбежавшиеся по углам, опять прилипли к своим мужикам, без сомнения, нахваливая их за проявленную доблесть.

Только я не мог вернуться к прежним наслаждениям. Гигантская рука на моем плече толкала меня к выходу. Шериф-сумоист был на удивление обходителен и провел меня через толпу гораздо сноровистее, чем удалось мне самому. Пройдя створки, мы оказались в холле. Я был разоблачен.

— Сэр, с вашего позволения, разрешите задать вам несколько вопросов, если вас это не очень обеспокоит, — сказал он, будто у меня был выбор. Высокий хриплый голос у такого огромного человека сбивал с толку. Услышав его по телефону, вы бы подумали, что звонит хиляк, страдающий эмфиземой.

— С удовольствием отвечу на ваши вопросы, — солгал я. В конце концов, за излишнюю вежливость меня еще никогда не били.

Он провел меня, как я понял, в свой офис и жестом пригласил сесть. Поблагодарив, я подождал, когда он сам сядет в массивное кресло за крошечным столом.

Я сел на стул и почувствовал резкую боль в копчике. Чуть не заорав, я вскочил. Посмотрел на сиденье, но ничего не обнаружил. Ощупал поверхность. Тоже все нормально.

— Мебель неудобная? — спросил сумоист. Он смотрел на меня так, будто я обозвал его жирнягой.

Я мотнул головой и сел. На этот раз ничего не кололось.

Как и в баре, в офисе было полно ковбойских безделушек. А так как это был кабинет шерифа, здесь было несколько юморных розыскных постеров с выцветшими фотографиями самых разыскиваемых в «Ётаё» преступников, включая Ли Якокку и других фигур былого автомира Детройта.

— Вона в тех холмах это вот золото! Ик! Золото, говорю тебе!

— Прошу меня извинить, — озабоченно прохрипел сумоист.

— Вона в тех холмах это золото! Ик! Золото, говорю тебе! — снова сказал голос за моей спиной.

Я обернулся. Заднюю треть комнаты занимала бутафорская тюремная камера с толстыми черными резиновыми прутьями. Внутри на винной бочке сидел старый потрепанный бомж-аниматроник. У него была колючая борода и только один глаз. В руке он держал кружку с надписью «XXX». Голова его механически кивала, а трясущаяся рука вздергивалась.

— Вона в тех холмах это золото! Ик! Золото, говорю тебе!

Затем его голова запрокинулась, и он поднял кружку, чтобы сделать долгий глоток. Две секунды спустя он вновь заговорил о золоте.

Сумоист вошел в камеру и стал щелкать переключателями. Но старый пьяный робот не затыкался. Сумоист ударил его в висок. Башка слетела и, брякнув металлом, влетела в стену. И все равно не затыкалась. Шериф схватил ее и швырнул в стену снова.

— Воооонннаа в тее… — неразборчиво промямлила она и затем, грохнувшись на пол, умолкла. Законность восторжествовала.

— Полицейский произвол, — сказал я.

Шерифу было не до веселья. Он вышел из камеры, опять уселся в кресло и попытался восстановить самообладание.

— Нам его прислали из токийского Диснейленда, — пояснил он. — Министр образования исключил его из экскурсии по золотому прииску. Сказал, что безответственно учить детей тому, что пьянство — это смешно. Эта хреновина действовала мне на нервы. Надеюсь, вы не будете.

— Выпью за это.

Смерив меня взглядом, он вручил мне визитную карточку. На ней по-английски было напечатано: «Арёси… Человек со Значком». Я оказался в неудобном положении, так как у меня с собой мэйси не было. Позаимствовав со стола листок для заметок, я написал: «Билли Чака — Журналист».

Посмотрев на листок с подозрением, которого тот и заслуживал, шериф аккуратно спрятал его под ленту на шляпе.

— Как вы знаете, компания «Ётаё» гордится анонимностью, которую обеспечивает постоянным посетителям лав-отеля, — начал он медленно и раздумчиво.

— Я считаю, неформальная обстановка весьма приятна, — выпалил я, решив, что сейчас самое время его перебить, дабы прикинуться наивным в протокольных делах.

— Естественно. — Он страдальчески наморщил лоб. В разговоре подразумевается, что о некоторых вещах лучше умалчивать, поэтому рабочим средством связи становятся жесты и тон. Сейчас он имел в виду, что я действую ему на нервы. Я, тем не менее, продолжил:

— Хотя до сегодняшнего вечера у меня не было возможности поразвлечься здесь, уверен, что для достойных членов корпорации «Ётаё» это желанная привилегия.

Смысл серии физических ухищрений, сопровождавшей мой ответ, служил двум целям. Первое — мне надо было показать, что я знаю: комплекс «Ётаё» — очень строго охраняемый секрет даже в стране секретов. Второе — дать ему понять, что я здесь оказался не по чистому везению. И, несмотря на мое поведение, знаю правила такого эксклюзивного членства.

— Мы обеспокоились, когда оказалось, что один из наших гостей не развлекается, — сказал он.

По-моему, грубовато. По сути, он обвинял меня в том, что я пришел не развлекаться, а в силу других причин. Чутье у сумоиста лошадиное. И все же, думаю, он пошел ва-банк. Не то чтобы лошади играли в карты. Я ответил, пока не запутался окончательно:

— Видите ли, в таком уникальном месте можно развлекаться по-разному.

Перевод: отвали, у меня свои резоны.

— Временами лучше расслабляться более традиционно.

Он имел в виду, что я зарвался. И хотя я лишь старался защитить себя, понятно, каким углом это можно развернуть: как будто я нарочно упал на стол, а затем беспричинно атаковал несколько человек, которые оказались поблизости. Как говорят индусы, вес это майя — иллюзорная изоляция. Но я решил не вдаваться в разъяснение своей точки зрения и выбрал путь наименьшего сопротивления:

— Буду с вами откровенен. У меня не было намерений затевать драку, и я беру на себя полную ответственность.

— Уверен, что у вас были благородные намерения, — сказал шериф этим своим специфичным голосом. — Тем не менее зачастую такие беспорядки негативно влияют на ту обстановку, которую мы с таким трудом создаем. И когда это происходит, я должен выявить причину и найти решение.

— Уважаю вашу позицию. Вы, должно быть, человек чести, если вам поручили такую важную роль.

— Рад, что вы понимаете мою позицию по данному вопросу. И все же, боюсь, мне придется нарушить традиционный кодекс накатта кото-ни суру.

Это плохая новость. Мне всегда нравились правила «сделаем вид, будто ничего не произошло». Великолепный кодекс. Один из моих любимых. Я кивнул шерифу.

— Вы не работаете в корпорации «Ётаё», — сказал он. — Интересно, как вы получили приглашение.

— Я несколько лет назад написал статью о Программе обучения водителей «ётаё».

— Вы репортер? — Я так и слышал, как в его голове включилась сирена. Очевидно, он не заметил связи между словом «журналист» с моей импровизированный визитки и словом «репортер».

— Я пишу только статьи для тинейджеров. Уверяю вас, ночные повадки топ-менеджеров компании «Ётаё» их не интересуют.

— Moгу я спросить, кто ваш работодатель?

— Я пишу для «Молодежи Азии».

— Кливленд, штат Орегон?

— Кливленд, Огайо. Самый популярный журнал подобного рода в моей стране, — сухо сказал я. — Читали?

— Случалось. Пожалуйста, продолжайте.

Видимо, не поклонник журнала. Как и большинство сумоистов: несколько лет назад я написал разоблачительную статью о тех строгостях, с которыми столкнется юный сумоист, если хочет достичь успеха. Я добросовестно перечислил фунты жирного тушеного тянко-набэ, который ему надо съесть, и часы бездумного избиения телеграфных столбов под дождем. Я поделился малоприятными деталями: молодые сумоисты обязаны вручную стирать набедренные повязки старших товарищей и — что еще хуже, — чистить сумоистские унитазы в тренировочном лагере после неизбежных засоров. Многие жаловались, что статья получилась довольно тяжеловесная, но факты неоспоримы. Из всех моих сочинений она входила в первую двадцатку полемических статей.

— Как я уже сказал, я написал статью о подготовке водителей в компании «Ётаё». Назвал ее самой прогрессивной в мире. Сотни бесплатных автомобилей, опытные инструкторы, которые учатся на трехгодичных курсах по всем аспектам автомобиля — от истории бензина до продвинутых методик агрессивного вождения. Я даже упомянул элитарный детский садик. Действительно очень прогрессивно. И очень полезно для репутации.

Я смутно осознавал, что несу околесицу и перескакиваю с японского на английский и обратно. Теперь, когда адреналин после драки в баре иссяк, на меня навалилась усталость.

— Школа — прекрасная. Я сам там учился водить. Продолжайте. — Сумоист широко улыбнулся, и его высокий хриплый голос успокоил меня, как шуршание простыней в теплой постели.

— После публикации на меня вышел работник отдела связей с общественностью компании «Ётаё». Он сказал, что статья очень лестная и после публикации приток учеников вырос на тринадцать процентов. И добавил, что, когда окажусь в Токио, мне надо побывать там, где отрывается вся элита компании. А затем стал загадками объяснять, как туда добраться. Говорил что-то про Мадонну. Я решил, что он меня дурачит, но вот я здесь и этим счастлив.

В тот момент я был очень счастлив находиться здесь. Отороченная белой бахромой куртка сумоиста, казалось, просто сияла, и он походил на гору под искрящимся снежным покровом. Даже пустоты в комнате источали головокружительную доброжелательность.

— Мы очень рады, что вы здесь. Вы привели с собой еще двух гостей. Они тоже репортеры?

— Кто, эти? Молокососы? — Вопрос меня рассмешил. — О нет. Это просто мои друзья. Отличные парни.

Я увидел свое отражение в настенном зеркале над Арёси. Мое лицо перекосила дикая карикатурная ухмылка. И тут я понял, что произошло.

Потому что, думая о слове «ухмылка», я всегда вспоминал Сару с ее озорной почти беззубой улыбкой, как она там, в Кливленде, наглотавшись таблеток, кайфует от эндорфинов. А подумав о лекарствах, я вспомнил про острую боль в заднице, когда садился на стул. Причиной моей туманной эйфории была скрытая игла. Возможно, МДМА или особо галлюциногенная форма пентатола натрия. Это открытие рассмешило меня еще больше. Частичка мозга пыталась напомнить, что я в беде, а этот четырехсотфунтовый сумоист мне вовсе не друг.

Естественно, от этого я захохотал еще громче.

По этим вторым приступом смеха я лишь скрывал тот факт, что самоконтроль ко мне возвращается. Молодым незрелым репортером, внезапно очутившись сначала в Гао, затем в Пномпене и Бангкоке, я перепробовал уйму наркоты любого рода. Я тогда осваивал Путь Потребителя Мака, философию, которая помогает нейтрализовать воздействие наркотиков. Этот метод учит распознавать ощущения и импульсы, которые без наркоты бы не возникли, а потом заманивать их в безопасный уголок мозга, пока они не побудили к поступку. Это, конечно, требует глубокого понимания умственных процессов. Большинство людей лишены такой самоосознанности. Вот почему одни, считая, что умеют летать, прыгают в окна, а другие просто ведут себя как придурки.

— Чем ваши друзья занимаются? — вежливо спросил Арёси. Но теперь я видел его насквозь. Я распознал импульс говорить правду и засунул его подальше в какой-то мозговой тупик.

— Один автомобильный гоног. В моем языке слово «гоног» — палиндром. Гоног он неважный, но все-таки надеется, что когда-нибудь компания «Ётаё» будет его спонсировать. А другой, тот, который с усами, — он эстрадный артист. Мим. Поэтому обычно помалкивает. Он все время белые перчатки носит, как Макки-Маус. — Важно подпустить невнятной околесицы, чтобы у сумоиста создалось впечатление, будто я в психоделической эйфории.

— Понятно, — кивнул он. — Господин Чака, а почему вы так спешили к выходу? — Он задал мне вопрос так, будто одобрял мою спешку. Рациональная часть мозга возмутилась столь манипулятивной тактикой, а одурманенная снизошла к его пытливости.

— Как раз уходил человек, который рассказал мне про лав-отель «Ётаё». Я просто хотел поблагодарить его за то, что он познакомил меня с таким удивительным местом. И впрямь удивительное место. Я хотел ему сказать, какое оно удивительное.

— Этот человек… он выходил с девушкой, правильно?

— Я не заметил, — отмахнулся я. — Но хочу поведать вам нечто интересное, шериф. В детстве, когда мне было годика три, я считал, что зимой у меня в животе обитают маленькие зверушки. Зиму пережидают. Вот херня, верно?

Сумоист лишь усмехнулся и ничего не сказал.

— И вот что еще я вам скажу, — не останавливался я. — У вас тут клевая вечеринка. А какие красотки. И ковбойская музыка прикольная. Гораздо лучше, чем наматывать круги по участку и хватать парней за яйца, да?

Арёси решил, что я окончательно заторчал и дошел до кондиции. Я не стал его разочаровывать.

— В лав-отеле «Ётаё» много красивых девушек, господин Чака, — сказал Арёси, немного расслабившись. — Возможно, в будущем и вы сможете наслаждаться их обществом. Но в свете сегодняшних досадных событий, полагаю, будет лучше, если вы с вашими гостями придете в другой раз.

— Абсолютно с вами согласен. И очень, очень вам благодарен за ваше радушное приглашение и гостеприимство. Вы очень добрый человек и такой красивый в этой куртке с бахромой. Любой город на Диком Западе почтет за честь сделать вас шерифом.

Арёси, четырехсотфунтовый бывший борец сумо, смущенно зарделся.

— Можно вас кое о чем спросить, шериф? — спросил я.

Он кивнул.

— У вас голос правда высокий или со мной что-то не так?

Арёси искоса взглянул на меня. Может, я перегнул палку. Он внимательно на меня уставился. Даже глаза — и те сумоистские. Я опустил веки, стараясь прикинуться одуревшим, в полной отключке. Шон Пенн в роли Джеффа Спиколи.

— Я в пятнадцать лет получил удар по горлу на матче, — наконец сказал Арёси. — Вся гортань всмятку.

— Ой, извините, — сказал я.

— Я сломал парню шею, — прохрипел Арёси. — Так что в конце концов все устаканилось.

Не зная, что ответить, я лишь криво улыбнулся. Все четыреста фунтов Арёси поднялись и проводили меня до двери.

Пока мы выезжали из гаража, я все размышлял над этим эпизодом. В барах реального американского Запада мрачный вышибала, гора мышц, просто заломил бы вам руки и выбросил на улицу. По крайней мере, так показывают в кино. В салуне «Дикий Запад» лав-отеля «Ётаё» вас спокойно препроводили в комнату, попотчевали сывороткой правды, допросили великолепным сопрано, а затем подвели к двери, пригласив зайти снова при более благоприятных обстоятельствах.

А Сара считает, что Япония не экзотична.

Слава богу, ни Бхуто, ни Синто не стали расспрашивать, кой черт в меня вселился. К происшедшему они отнеслись как к досадной случайности, но за их сдержанностью чувствовалась обида. Вряд ли простому бармену или шоферу еще выпадет случай провести вечер в самом легендарном в Японии секретном лав-отеле.

По крайней мере, лав-отель позволил им не возвращать ковбойские наряды. Не знаю, на что в токийской повседневности сгодится куча ковбойской одежды, но все равно очень любезно.

 

4

Сидя в спортзале в ожидании юниоров-инвалидов, я просматривал утренние газеты. Сообщений о смерти Сато Мигусё полно. Следователи полагали, что пожар возник в частном кинозале, когда Мигусё крутил эпохальный фильм, шедевр японского экспрессионизма «Испорченная страница» из своей частной кинотеки. Оригинальный экземпляр 1927 года, то есть снятый на нитроцеллюлозную пленку, а не на современную пластиковую. Газета назвала нитроцеллюлозу «относительно горючим материалом» — это все равно что назвать моего вчерашнего друга-шерифа «относительно крупным человеком». По-моему, странно, что человек, всю жизнь занимавшийся кинематографом, не воспользовался новой копией (как сообщала газета, фильм переиздали в 1973 году на менее опасной ацетатной кинопленке) или хотя бы не позаботился о мерах предосторожности, раз уж имел дело с таким огнеопасным веществом. Но полиция решила, что произошел несчастный случай, а так как пресса считает ее фактически непогрешимой, расследование вряд ли продолжится.

Среди статей был обзор фильмов, которые Мигусё снял или продюсировал. В обзоре говорилось, что незадолго до смерти Сато искал на Хоккайдо места для съемок следующего фильма и пытался приобрести права на биографию некоего американского репортера.

Может, потому Сато и рвался со мной встретиться.

Просматривая газеты, я вдруг понял, что ищу намеков на некий высший смысл, хочу разобраться, что скрывается за сухим перечислением немногих фактов, составлявших поверхность его жизни. Очередная смерть знаменитости второго плана; такие смерти пресса, поскольку словарный запас у нее ограничен, всегда называет «трагическими» — можно подумать, это хоть что-то проясняет. Скорее на ум приходят слова «нелепая», «абсурдная», «подозрительная», «страшная» — и они тоже не проясняют ничего.

Я кинул газету в урну, где ей и место, и задумался о бесполезности так называемой объективной журналистики при столкновении с событием такого масштаба. Конечно, делов-то, ну, умер старый кинорежиссер — мир дальше будет заниматься своими делами, даже не икнув. Чья-то личная трагедия в трагически обезличенном мире не обрушит фондовую биржу, не приведет к крушению корпорации и не повлияет на борьбу спортивной команды за чемпионский титул. Разве что репортер-гайдзин исполнит экзистенциальный блюз.

Хиро Бхуто сказал, что вряд ли якудза будут ерепениться, хотя его маленький прикол с Пи-Ви Мелвиллом, скорее всего, рано или поздно раскроется. Наделять якудза чувством юмора — все равно что учить обезьян играть в шахматы, но пусть делает что хочет. Хирохито теперь официально стал моим водителем. Я объяснил ему, что работать надо двадцать четыре часа в сутки, но, естественно, вознаграждение будет достойное. Позвонив Чаку, главбуху журнала, я убедился, что так оно и будет, и получил в ответ обычные математические угрозы. Чак пока не научился говорить «нет», но уже делал успехи.

До начала соревнований оставалось три часа, и в спортзале тусовались всего несколько участников. Комплекс — один из крупнейших центров боевых искусств на перенаселенном Хонсю. Когда-то секретный ангар для самолетов камикадзе до их отправки на филиппинские базы, затем — современный спортивный комплекс. Прежнее назначение ангара старались скрыть как могли, но здесь по-прежнему веет какой-то жутью. Я наблюдал за молодыми инвалидами-каратистами, которые разминались и отлаживали свои коляски, и думал о пилотах «божественного ветра», нервно проверяющих приборы перед атакой.

Мне всегда нравилась атмосфера большой пустой аудитории перед самым началом крупных молодежных соревнований. Зал вскоре заполнится гибкими и потными тинейджерами, в которых от перевозбуждения так и играют гормоны и адреналин. Застучат друг о друга костыли в жестокой схватке. Заскрипят инвалидные коляски, грациозно маневрирующие, крутясь и уклоняясь. Густо зазвучат вопли взволнованных родителей, которые вторят выкрикам кия юных воинов. Но пока все тихо, только лампы гудят и слабо шуршат потолочные вентиляторы. Остатки наркоты, конечно, усилили мое благоговение, но в такие моменты я знал: нет занятия лучше, чем писать для журнала «Молодежь Азии».

Слава богу, я один. Наконец-то я наедине с собой — впервые с тех пор, как я вошел в «Пурпурный невод», а в мою жизнь вошла гейша. Я вспомнил, как она нарисовалась в дверном проеме, а в полутемный бар ворвался свет с улицы. Кроваво-красная помада размазана вокруг рта, будто она подкрашивала губы на американских горках.

Может, якудза гнались вовсе не за ней. Может, она не гейша, а просто чокнутая девчонка, которая ищет приключений. Может, дом Сато и впрямь сгорел случайно, как пишут газеты. Может, я просто параноик.

Без явной провокации я затеял две драки и был вышвырнут из лав-отеля «Ётаё». А все потому, что вбил себе в голову, будто загадочная женщина — гейша.

Я вспомнил дзэнскую притчу, в которой ученик признается учителю, что ему снятся кошмары об ужасном и могущественном враге. Учитель говорит, что пусть в следующий раз, когда ученик столкнется во сне с врагом, он пометит живот врага огромным крестом. Ночью, когда во сне к ученику приходит враг, ученик поступает, как ему было велено. Внезапно враг испаряется. Наутро ученик просыпается и видит огромный крест, выцарапанный на его собственном животе.

Видимо, я уже на себе в крестики-нолики играю. Но это лишь инь ситуации. Ян — в интуитивном ощущении, что противодействующие мне силы вполне реальны. Интуиция часто выводила меня из ситуаций, в которых холодный расчет свел бы в могилу.

Просчитывая возможности, в дальнем углу спортзала я заметил трех неприятных типов.

Они уставились прямо на меня. В деревнях, где бледнолицый — такая же диковина, как дружественный туземец в Нью-Йорке, это нормально. Но здесь Токио, и на любопытство такой взгляд не спишешь.

В основном у якудза в одежде два дресс-кода — стильный, как с картинки, гангстерский костюм и прикид бандита на курорте. Со щеголями я встретился накануне в баре «Пурпурный невод»: броские итальянские костюмы, солнцезащитные очки, напомаженные волосы, побрякушки для компенсации комплекса неполноценности. Второй тип предпочитает более традиционную одежду: черные, грубо выделанные хопи, распахнутые до пояса, чтобы видны были татуировки, налобные повязки хатимаки с националистическими символами типа Восходящего Солнца и сандалии гэта на ногах. Конечно, любой наряд — униформа, способ показать миру свое место в обществе, и к гангстерам это относится в первую очередь. Они ненавидят двусмысленность.

Вот поэтому трудно было распознать этих парней в другом конце зала.

Ни в одну из вышеупомянутых групп они не вписывались. Они вообще не принадлежали ни к одному известному мне социальному слою. Костюмы одинаковые, все черные и плохо сидят. Даже через зал было заметно, что ботинки у них истрепаны, а каблуки сбиты. Один мужчина был в темных очках и федоре, у двух других — непримечательные стрижки. Все трое — точно агенты Секретной службы после нескольких бюджетных сокращений.

По-солдатски держа руки по швам, они стояли, как приклеенные, плечом к плечу, не говоря ни слова и не глядя вокруг. Вдруг, точно единый организм, они, глядя в пол, разом двинулись через зал коротким задумчивым шагом.

Они выглядели настолько странно, что я понял: ребята пришли по мою душу.

Зал они пересекали целую вечность, но потом вдруг сразу оказались у открытой трибуны. Тот, что в очках и шляпе, стоял прямо передо мной, а по бокам и на полшага сзади стояли его товарищи. Я почтительно кивнул и отдал ему право первого хода.

— Разрешите сесть? — спросил он. Говорил он медленно и сухо.

— Конечно, — сказал я. — Свободных мест полно.

Он кивнул, направился вверх по трибуне и выбрал место непосредственно слева от меня. Его дружки, подождав, пока он сядет, тоже поднялись по проходу и сели плечом к плечу у нас за спиной.

— Господин Билли Чака, для человека, который провел столь богатый событиями вечер, выглядите вы просто замечательно. — Он говорил так, будто у него черный пояс по этикету.

Я ответил глупой улыбкой. Я на это мастер.

— Не хочу зря тратить ваше время, господин Чака, но при данных обстоятельствах, я надеюсь, вы простите мне такую прямолинейность.

— Бурэй-ко дэ ханасимасё, — ответил я. Поговорим без формальностей.

— Отлично. Ее зовут Флердоранж. Ее надо найти.

Я был немного разочарован тем, что у такой обольстительной и коварной гейши такое заезженное и скучное имя. Прямиком из комиксов. Я ожидал чего-то поэкзотичнее, ну, скажем… только не Флердоранж.

— В духе взаимного сотрудничества, полагаю, будет лучше, если мы объединим наши усилия, дабы продуктивнее поработать над достижением нашей обшей цели. Мы считаем, эти поиски для вас тоже будут небесполезны. Что касается нас, само существование нашей организации зависит от того, найдем ли мы эту женщину.

Видимо, дух коллективизма — и в самом деле реальная сила на всех уровнях японского общества. Я хотел было еще поиграть в несмышленыша, но рано или поздно придется задавать вопросы.

— Извините, господин…

— Мое имя не имеет значения.

— А какую организацию вы представляете?

В ответ мужчина достал металлический портсигар с необычной эмблемой, выгравированной черным цветом на крышке. Я такого гангстерского герба не знал и почти не сомневался, что прежде нигде эту эмблему не видел. Он позволил мне взглянуть, затем несуетливым движением опустил портсигар в карман.

— Я должен угадать, чем вы занимаетесь?

— Чем занимается наша организация не суть важно, — ответил он. — Важно, чтобы мы достигли определенного соглашения.

— Я уважаю ваши задачи, — вежливо ответил я, — но без тех глубоких знаний, которыми вы, несомненно, располагаете, я решительно не понимаю, чем могу помочь вашей организации.

Мужчина ободрительно кивнул, снова продемонстрировав высокий класс манер. Я взглянул на двух парней позади нас. Их веки тяжело нависали над мутными глазами, будто они медитировали на природу скуки.

— Как у любой организации, наши ресурсы ограничены. Непредвиденные чрезвычайные обстоятельства бывают весьма затратны. Плюс к тому юридические и этические каверзы, политические и религиозные аспекты, которые следует учитывать. Так что мы посовещались и выбрали вас.

Вряд ли якудза будут не спать по ночам из-за юридических и этических каверз. Я совсем запутался и не знал, что и сказать.

— Мы очень избирательно подходим к решению вопроса о том, где являть себя. И вот тут вы можете нам помочь. Мы навели справки о вас и установили, что вы довольно известная в Японии личность, особенно дпя гайдзина.

— С парой-тройкой людей знаком. Но в последнее время мне попадаются сплошь нелюди.

— В ближайшем будущем это вряд ли изменится. Флердоранж крутится в таком обществе, вам и не снилось…

— Пусть мои сны вас не беспокоят. Я повидал достаточно, так что пищи для сновидений хватает.

Мой собеседник и бровью не повел, что было бы поразительным проявлением живости по сравнению с двумя другими парнями. Те сияли не ярче восковых кукол.

— Очень хорошо. Значит, мы договорились. Вы ее находите и приводите к нам.

— Погодите. Я еще ни на что не соглашался. Может, мне не интересно.

— Интересно, интересно и мы это знаем. Она гейша. Она еще много кто, но и этого достаточно, чтобы вас заинтересовать. Мы знаем вас, господин Чака.

— Если так, вы должны знать, что я не люблю, когда меня принуждают. Конечно, мне нравятся гейши — но мне нравится и многое другое. Скажем, самому принимать решения.

Человек в Шляпе улыбнулся и покачал головой.

— Ну что ж, буду с вами откровенен, господин Чака. Ваше поклонение гейшам сравнимо с тягой алкоголика к спиртному. Ваша страсть существенно подавляет ваше благоразумие. Ваша самостоятельность в данном вопросе сводится к тому, как именно вы решите искать Флердоранж. Проигнорировать ее вы просто не в состоянии. Всё это мы знаем. Мы предлагаем наилучший вариант и укрепим ваши шансы на успех в этом предприятии.

Я был оскорблен, но, пожалуй, он прав — я бы все равно стал искать Флердоранж. Мне не понравился тон этого парня, для которого одержимость всей моей жизни — просто сухой факт. И все же не помешает узнать, насколько сильно она им нужна.

— Ваша наблюдательность меня не впечатляет, — сказал я. — Даже будь у меня последняя стадия гейшефилии, вы не представили мне ни единого преимущества вступления в ваш маленький клуб.

— Возможно, вы знаете многих, господин Чака. Поверьте, наш круг знакомств гораздо шире. Возможно, вы считаете, что полностью натурализовались в Японии, но вы всегда будете иностранцем. Жить в этой стране довольно сложно. Мы в силах бесконечно осложнить вашу жизнь.

— А теперь вы оскорбляете мои чувства.

— Это просто факт. Порой ксенофобия — полезный инструмент. Но давайте не будем зацикливаться на негативе. Давайте сосредоточимся на компенсирующих аспектах нашего предложения.

Поразительно, как этот парень говорил. Он переходил от почти неприкрытых угроз на жаргон агрессивного коммивояжера, в полной безмятежности и не меняя интонации. Как будто играешь в покер с роботом.

— И каков же пряник? — спросил я.

— Двести семьдесят три тысячи четыреста четыре доллара и двухгодичное членство в гольф-клубе Джун-парк, — сказал он. Сухо, как и все, что он сказал ранее.

— Двести семьдесят три тысячи четыреста четыре доллара? Прекрасная круглая цифра. Вы что, пожертвования собирали?

— Мы на бюджете, как любая организация.

— Я не играю в гольф.

— Членство можно переуступить. Оно стоит более ста тысяч долларов. Вы без проблем его продадите.

Таковы, значит, их ставки. Четверть миллиона долларов с лишним и привилегия гулять по травке, избивая маленький белый мячик. Сколько же она стоит, раздумывал я, с точки зрения «кнута»? Сломанной ноги? Моей жизни? Или чего-нибудь экзотичнее, болезненнее…

Не важно — у меня ставок не было. Ни кнута. Ни пряника. Ничего. Выбора и впрямь нет. Его не было с тех пор, как Флердоранж вошла в бар и в мою жизнь.

— Хорошо. — Я пожал плечами. Я решил немного подыграть, а затем их кинуть. Путь наименьшего сопротивления.

— Отлично, — сказал Человек в Шляпе. — Мы с вами свяжемся.

Он встал. Его спутники тоже. Затем все трое очень глубоко поклонились — глубже, чем положено. Я был польщен, но затем вспомнил, что этим парням, кем бы они ни были, я нужен, чтобы добраться до прекрасной гейши. Жест, однако, приятен, а в этом мире что сумел, то и получил.

Я поклонился в ответ. Затем они развернулись и в ногу зашагали прочь. Я смотрел, как они выходят из спортзала, и раздумывал, куда ж такие парни могут направляться.

Первый день чемпионата прошел довольно вяло. Было несколько очень перспективных ребят, но были и дети, чья подготовка явно недотягивала до соревнований такого уровня. У элитарных бойцов день прошел за безмятежным отсевом бесталанных — так, чтобы не выставить тех неумехами. Все матчи по традиции вроде бы приближались к ничьей, дабы сохранить «лицо» противника. Бои, которые можно было выиграть вчистую, часто заканчивались победой по очкам. Такая традиция вынуждала хорошо подготовленных бойцов становиться актерами-любителями: инсценируя ошибки, они давали противнику возможность набрать очки.

Один особенно абсурдный матч шел полчаса с лишним. Боец по имени Хитаки был одним из фаворитов открытого спарринга на двух костылях. Немного увлекшись, он быстро набрал очки, и до победы ему оставалось заработать еще одно. Однако тут чувство ответственности перевесило, и он стал неуклюж и вял. Его атаки были очевидны и несвоевременны. И все же его противник не проявлял инициативы. Хитаки начал ошибаться и чуть ли не вис на сопернике. Он заработал два штрафных очка, нарочно выйдя за пределы ринга.

Это помогло сравнять счет. Но проблема была в том, что, если Хитаки получит еще одно штрафное очко, его дисквалифицируют. В отчаянии он старался навязать противнику еще хоть одно очко, чтобы довести счет до 4–3, а уж затем нанести победный удар. Но соперника, похоже, устраивало медленно кружить по рингу, и он не пользовался возможностью, когда бы Хитаки ни открывался. Хитаки попытался врезаться плечом в его костыль, но соперник увернулся. Так они и ходили кругами. Хитаки старался подставиться, а противник упорно не давал ему потерять очко.

Матч начинал интриговать — дикая иллюстрация тому, как пацифизм может расстроить агрессора. Конечно, прямо за пределы ринга такую тактику не перенесешь. В конце концов Хитаки приблизился к противнику, а затем, как в гротескной пантомиме, шлепнулся на пол, будто получил удар по ногам. Полный сочувствия и, несомненно, такой же расстроенный рефери присудил очко, дав Хитаки возможность покончить с противником, сохранив тому репутацию.

После этого матч закончился в считаные секунды. Проигравший сошел с татами с нахальной улыбкой, а Хитаки — в легком шоке. Надо бы прикинуть, подумал я, как этот бой применим в моем положении.

Репортаж с соревнований освежал — даже лучше, чем сон. Турнир напомнил мне, что в конечном счете я по-прежнему репортер — журналист самого уважаемого среди азиатских тинэйджеров англоязычного издания. У меня были свои слабости: любовь к гейшам, потребность в Саре, неуместное чувство юмора и способность влезать самому и втягивать окружающих в опасные для жизни ситуации. Но просматривая свои заметки о турнире, я снова понял, что, несмотря на недостатки, я, возможно, лучший репортер, что когда-либо писал о соревнованиях по боевым искусствам среди азиатской молодежи. Ко мне вернулась уверенность. Я найду гейшу. И я знал, что так или иначе сумею стряхнуть с хвоста тех, кого представлял Человек в Шляпе.

Если эти люди как-то связаны с якудза, о безопасности Хиро Бхуто или моего водителя Хирохито можно больше не беспокоиться. Можно не прятаться, спокойно вернуться в шикарный отель. Но сначала требовалось посетить менее комфортабельные камеры токийской городской тюрьмы, где я надеялся кое-что узнать об одном пожаре.

 

5

Хидеаки Кавабата отбывал пожизненное заключение в «Общежитии искупления» токийской городской тюрьмы, потому что слегка поучаствовал в студенческом политическом движении, пока учился в колледже. Не по годам развитый студент, изучавший химию и электромашиностроение, он проводил студенческие годы, как и многие японцы — пошел вразнос фигурально и буквально и исследовал радикальную политику. К несчастью, его выпускной год в колледже совпал со строительством аэропорта Нарита в 1979 году.

Аэропорт Нарита был громким делом среди японских радикалов. Они протестовали против захвата «крестьянских» земель под строительство аэропорта, который предназначался для обслуживания в основном международной буржуазии. Япония стала так богата и комфортна, что ее дети усомнились в богатстве и комфорте. У Америки был национальный съезд Демократической партии 1968 года, у Франции — май 1968-го, и теперь, десять лет спустя, декада японского студенческого бунта заканчивалась яростной схваткой из-за аэропорта Нарита.

Цифры вспоминались легко — во время стычек в 1979 году взорвалось двадцать шесть бомб. Ранены тридцать два человека. Восемь убиты.

Хидеаки Кавабата был признан виновным в двух из этих смертей. Он всего лишь изготовил бомбы, так что мог бы легко отделаться. Но по другим подозреваемым улик было мало, поэтому Кавабата стал вроде козла отпущения. Дело осложнялось тем, что он считал себя политическим героем и не пожелал отрекаться от убеждений и искупить вину как положено.

В конце концов большинство радикальных сторонников Кавабаты плюнули на свое правое дело, подстриглись и присоединились к японскому мейнстриму, против которого и выступали в студенческие годы. Аэропорт Нарита построили, а Кавабата принялся отбывать пожизненное заключение, обретя статус сноски в исторической монографии.

Приговор сделал его левым фанатиком без чувства юмора. На всю жизнь поселиться в тюрьме из-за юношеского идеализма трудно, и поэтому Кавабата нашел утешение в марксизме, сообразном пожизненному сроку.

Меня провели в комнату для посетителей, где за деревянным столом сидел Кавабата. Я сразу подумал, как мало он изменился с нашей последней встречи: тот же худой очкарик, лицо серьезное без малейших признаков самоанализа. Казалось, он скорее считает в уме, чем грезит о мировой революции.

— Чака, мне не сказали, что посетитель — это ты. Я бы принес тебе кое-что из моих трудов, — сказал он как мог приветливо. Кавабата неизменно передавал мне заумные напыщенные трактаты о «Роли молодежи в разжигании мировой революции» и всякое такое в надежде, что я их опубликую в «Молодежи Азии». Как легко предположить, то были бессвязные нравоучительные диатрибы. Как писатель Кавабата был приличным террористом.

— Рад тебя видеть, Кавабата. Похоже, ты пережил распад Советского Союза и Восточного блока. — Мне нравилось его подкалывать. Он никогда не понимал, шучу я или пытаюсь вовлечь его в дискуссию.

— Естественный конец порочного правления, исказившего идеи Маркса. Теперь, когда Советский Союз больше не сует свой нос в чужие дела, могут победить истинные отечественные революции.

Любопытно, где, по его мнению, это случится. Впрочем, мне не хотелось его расстраивать, пока не узнаю того, за чем пришел.

— Может, ты и прав. Напиши об этом статью.

— Написал. И послал тебе несколько месяцев назад. Ты что, не прочел?

— Я в последнее время в Штатах не был. Я, наверное, попрошу редактора, чтобы он прислал ее сюда. Мне не терпится узнать твою точку зрения на текущую ситуацию в мире.

Я считаю, когда надо, я вру хорошо, но на этот раз шло необычайно тяжко. Слава богу, Кавабата вроде не заметил мой обман. Он был занят: озирался, выясняя, не подслушивает ли кто.

— Я обнаружил секретную систему коммуникаций, — прошептал он. — Подпольную всемирную компьютерную сеть, которая обречет систему на гибель. Преступники, педофилы и разномастные революционеры теперь могут делиться информацией. Самое главное, о ней никто не знает. Транснациональные корпоративные деспоты понятия не имеют о ее существовании.

— Это ты про Интернет?

— Тихо! — сказал он, снова оглядываясь через плечо. — Ты что, в курсе?

— Кавабата-сан, — начал я, не желая ломать ему кайф, — мне хотелось бы говорить с тобой о политике и технологиях весь день, но, боюсь, я пришел, дабы услышать твое достопочтенное мнение по другому вопросу. Ты слышал о смерти Сато Мигусё?

— Конечно. Мы здесь получаем всю реакционную пропаганду, — одеревенело ответствовал он. Я так понял, он имеет в виду три крупнейшие газеты.

— Что ты об этом думаешь?

Тут его лицо впервые слегка оживилось. Плаза за стеклами очков расширились. Было очевидно, что, несмотря на все его политические претензии, его первой любовью и истинным призванием был огонь. О пиротехнике и разрушении он знал практически все, и не бросил это хобби и в тюрьме. Когда я виделся с ним в прошлый раз, его перевели в новую камеру после неудачного побега с применением бомбы, сделанной из обычных моющих средств.

Кустарное устройство проделало огромную дыру в стене, как и планировал Кавабата, и он убежал бы, если б не одна мелочь; он сидел в одиночной камере без окон и не догадывался, что находится на двенадцатом этаже. Увидев, что просчитался, он лишь пожал плечами и лег на кровать, дабы впервые за семнадцать лет насладиться видом.

— Ну, — начал Кавабата, — мне известно лишь то, что напечатано в газетах, но там, кажется, — не все в порядке с матчастью. Газеты написали, что пожар был вызван взрывоопасной нитратной пленкой. Я точно знаю, что Национальный архив не выдает фильмокопии, отпечатанные на такой пленке. Я один раз пытался. Хотел поджечь кое-каких реакционеров копией «Нетерпимости». Не вышло. И это было много лет назад. А сейчас все нитратные копии уже перевели на ацетатные.

— А если фильм из частной коллекции?

— Вряд ли, — сказал Кавабата. — Держать ее у себя? Зачем? Новые лучше, не так быстро портятся и гораздо безопаснее. Если только не планируешь с помощью старой копии устроить «несчастный случай».

— Интересно. Что еще?

— Пожар явно начался минимум за час до того, как о нем сообщили, потому что пламя уже вовсю бушевало, когда прибыли пожарные. Ничто так быстро не горит, если только заранее не подлить чего-нибудь. И все равно пожар наверняка начался гораздо раньше, чем сообщают.

Об этом я не подумал. Если Кавабата прав, пожар начался примерно тогда, когда я договорил по телефону с Мигусё. Теперь я понимал, как глупо было полагать, будто кто-то замочил Сато из-за меня. Причина серьезнее, чем я, — может, серьезнее даже, чем Сато.

— Так или иначе, — продолжал Кавабата, — это не внезапно вспыхнувшая пленка. Тот, кто поджег дом, не просто со спичками баловался. Ни улик, ни свидетелей — по крайней мере, живых. Я бы сам таким гордился. — Кавабата откинулся на спинку стула, почти улыбаясь.

— Кавабата, ты просто не представляешь, как мне помог. Вернусь в Штаты — наизнанку вывернусь, чтобы твою работу напечатали. — Я постарался произнести это как можно лицемернее. Трудно лгать осужденным: зачастую они сами отменные лжецы. Но я научился вешать им лапшу на уши, стараясь врать напропалую. Расчетливого лицемерия хороший лгун не заметит, потому что слишком занят поиском более тонких намеков. Дзэн и искусство лжи.

Кавабата поблагодарил меня, и я встал. Когда охранник повел его обратно в камеру в «Общежитии искупления», я сказал ему вслед:

— Спасибо еще раз за то, что уделил мне время. Я знаю, ты очень занят, планируешь революцию, организуешь заговоры через Интернет и все такое.

От этого слова он поморщился и покосился на охранника — расслышал тот или нет.

— Когда революция победит, Чака, — сказал Кавабата абсолютно серьезно, — тебя вспомнят как великого героя за публикацию моих трудов.

Он слабо улыбнулся, и охранник увел его обратно в камеру плести заговор с целью уничтожения капитализма. Такая улыбка — я уж было подумал, не иронизировал ли он, но потом решил, что вряд ли. Кавабате слишком поздно открывать целебные свойства самоуничижения.

После разговоров с Кавабатой я всегда был слегка подавлен. Он не понимал собственной одаренности. Его талант к огню был так естествен, что, очевидно, сидел у него в генах. Но талант достался легко, и Кавабата его не ценил. Поэтому вместо того, чтобы заняться чем-нибудь толковым — стать следователем по поджогам, инженером по взрывным работам в горнодобывающей компании, пиротехником в кинематографе — или террористом покруче, — он ударился в политику, что в действительности ему не подходило. В силу исторической случайности его талант к взрывчатке слился с умирающей догмой, и на этом история Кавабаты, в общем, закончилась.

Пока Синто вел машину к гостинице, я размышлял, сколько еще в мире захиревших гениев, которые, игнорируя свои скрытые таланты, из кожи вон лезут, чтобы достигнуть вроде бы стоящих целей.

Я вспомнил покойного императора Хирохито, который на смертном одре точно определил по цветкам новый сорт вишни, которую принесли ему с императорского двора. В последние минуты его жизни выяснилось, что он, верховный правитель и божество по рождению, в самых потаенных уголках своей души хотел быть простым ботаником и проводить дни, изучая прекрасные образцы щедрых даров природы. Но, конечно, было поздно — и для императора Хирохито, и для Кавабаты.

В опускающихся сумерках, сидя в автомобиле, что пробирался по улицам, я вспомнил стихотворение, в семнадцатом веке написанное буддийским монахом Рёсюаном:

Я не плакал, ничего такого, но вы меня поняли.

Настоящие бои в турнире начнутся только в четвертьфиналах. Ленивый журналист просто подождал бы этого момента, чтобы сорвать куш, но я знал, что сенсациями обычно становятся крошечные эпизоды вне татами, вдали от фанфар, сопровождающих бои.

В этом году вырисовывались две потенциальные сенсации. Однорукая Йоко Ториката, яркая девятнадцатилетняя актриса, вундеркинд, участвовала в соревнованиях последний раз. Она была одаренная, неоднозначная молодая женщина — и, по-моему, поверхностная, надменная и невоспитанная соплячка. Но она умела драться, и, должен признать, тело ее говорило само за себя. И говорило громко. Не затыкаясь. Независимо оттого, как закончится турнир, писать о ней будут много.

Другой многообещающей новостью первых полос было возвращение Учителя Ядо, бесспорно, самой почитаемой фигуры среди каратистов-инвалидов. Во время Второй мировой войны Ядо ампутировал правую ногу, чтобы не попасть в армию, и следующие пятнадцать лет посвятил тайной разработке собственного смертельного стиля боевых искусств. В результате появилось магари-яри-до — Путь Трезубца. Скорее вдохновляясь древним оружием, чем обучая его применению, магари-яри-до являло собой наиболее передовую убийственную дисциплину боевых искусств, когда-либо разработанную пацифистом. Учитель Ядо вскоре стал самым востребованным тренером, к которому все стремились попасть, однако соглашался учить только инвалидов. Обнаружив, что будущие ученики ампутируют ноги, чтобы попасть в его школу, он вообще покинул мир боевых искусств.

Сейчас он вел уединенную жизнь в окрестностях горы Ярига, и почти каждый год ходили слухи, будто он возвращается. И раз в два года я опасливо тешил себя надеждой, что слухи правдивы.

Мы с Сато Мигусё заключили постоянное пари на возвращение Учителя Ядо. Если он вернется в четный год, Сато покажет мне кадры с обнаженкой актрисы Судзи Муримо, которые он вырезал из своего фильма 1979-го года «Обнови свою тачку, детка!» — второсортный сдёр третьесортных «Гонок „Пушечное ядро“». Это был единственный фильм, где Муримо снялась обнаженной, и Сато сказал, что она старалась вовсю.

С другой стороны, если Учитель Ядо вернется в нечетный год, я должен нарушить воздержание всей жизни и сыграть с Сато в гольф на все восемнадцать лунок. Этот год был нечетным, но Сато не увидит, как я делаю первый удар.

Когда машина уже подъезжала к спортзалу, я перечитал письмо от молодого кинопродюсера Брандо Набико, который прислал мне письмо, когда я еще был в Кливленде. Похваставшись, что он прочитал все, что я написал, и выразив фанатский восторг как полагается, он между делом упомянул, что дружит с Сато и будет снимать документальный фильм о турнире для «Эн-эйч-кей». Он знал, что я буду здесь, и сообщил, что почтет за честь со мною встретиться и т. д. Тогда я как-то не особо придал этому значение, но теперь, когда Сато мертв, меня интересовал каждый, кто с ним общался. Возможно, у этого Набико есть ключи к разгадке. Терять нечего, попытка — не пытка.

Я вдруг сообразил, что так и не расспросил Синто. Возможно, Синто последним видел Сато при жизни. Я решил начать с общих, стандартных вопросов.

— Слушай, Синто, а как тебе работалось с Сато?

— Ну, — начал он, — нормально, мне нравилось.

И все.

— Наверняка много кинозвезд встречал.

— Было дело, — ответил он, не отводя взгляда от дороги.

— И влиятельных людей возил.

— Пожалуй.

Потерпев фиаско, я откинулся на спинку сиденья и решил пока Синто больше не трогать. Некоторые люди вообще равнодушны к знаменитостям. Может, иммунитет к славе — шоферский производственный риск.

И все же с такой профессией молчаливость его странна.

О чем я только не болтал с японскими водилами. Один шофер убеждал меня в моральном превосходстве собак над котами. Другой рассказал забавную историю о том, как возил Артура Миллера на премьеру «Смерти коммивояжера». Какой-то пьяный американский солдатик перепутал его с Генри Миллером и пристал с вопросом: «Ты и в жизни занимался той же херней, что и в „Тропике рака“?»

Я встречался с разными водителями, но ни разу не видел таких разговорно озадаченных, как Синто Хирохито. Правда, ни у одного из них не было таких глупых усов, так что, может, его молчание означало просто молчание.

Однако размышления о молчании подождут. Впереди показался перестроенный ангар и орды нервных тинэйджеров.

Съемочную группу в спортзале я заметил сразу. Они расположились в углу, ставили осветительную аппаратуру, а двое, кажется, спорили. Я направился к ним, лавируя среди безногих атлетов, ожидающих, когда объявят время их выхода на ринг. Приблизившись, я расслышал, о чем-спор. Пузатый коротышка с лицом надутым, как красный шар, слушал, что ему пытался втолковать костлявый парень, стоявший слева. Японская версия Эбботта и Костелло, обсуждающих очередную сцену.

— Вы хотите транспарант в кадре? Прекрасно. Но если вы хотите его в фокусе, нам нужно больше света, другие светофильтры, опять замерить освещение, переставить метки. Это уйма времени, — сказал худой.

— Матч начнется через два часа. Интервью мне нужно через тридцать минут. И мне нужен транспарант в кадре. Сделай так, чтобы все это было.

Пузатый говорил таким властным тоном, что я понял: передо мной либо король Сиама, либо режиссер. Однако Сиам уже не существовал.

— Сэр, по-моему, это нереально, — сказал длинный. Явно кинооператор.

— Что общего у киносъемки с «реальным»? — фыркнул режиссер. — Кроме того, ты в команде документалистов. Они снимают кино во время боя, в джунглях, кишащих, блин, ядовитыми змеями и прочей херней, а ты не можешь в спортзале снять?

На сей раз терпение потерял длинный:

— Никто не требует снимать с движения и с большой глубиной резкости посреди джунглей. Глупо злить сотрудников, когда вокруг ошиваются голодные львы.

Мне нравилась эта перепалка. Неприкрытых разногласий в кругах японских профессионалов почти не увидишь. Одно слово — кино.

Посмотрев вокруг, кто еще вместе со мной забавляется этой сценкой, я увидел неподалеку парня, который заряжал камеру пленкой. И пошел к нему, уверенный, что это и есть Брандо Набико. Хороший журналист узнает своих фанатов с первого взгляда.

— Итак, — спросил я, застав его слегка врасплох, — кто из них прав?

Он едва глянул на меня, умело вставляя кассету с пленкой на место.

— Режиссер прав. С транспарантом мизансцена лучше. Но оператор тоже нрав. У нас лимит времени, мы не успеем. Кроме того, это документальный фильм для «Эн-эйч-кей», а не самурайский эпос. — И, посмотрев на спорщиков, покачал головой.

— А что будет, раз они оба правы? — спросил я.

— Накато, оператор, уступит режиссеру, Тонде. В итоге скажет, например: «По-моему, я знаю, как это снять». А потом ничего менять не будет. Снимет, как мы планировали.

— А Тонда не расстроится?

— Важно показать всей группе, что главный — Тонда. Накато всегда будет делать вид, что в конце концов соглашается с Тондой. Неважно, что требования нереальны. Операторов всегда больше, чем фильмов, которые надо снимать. Важно не лезть в бутылку. Иногда оператор даже нарочно провоцирует мелкое разногласие, чтобы потом отступить и продемонстрировать свою гибкость.

Как только молодой человек это произнес, я оглянулся, чтобы посмотреть, как продвигается спор.

— Теперь я понял, — кивнул Накато. — Прошу прощения — возможно, я невнимательно слушал.

— Так что, кадр получится? — повелительно вопросил Тонда.

— Несколько мелких поправок, и все. Я немедленно к ним приступлю. — Тонда лишь кивнул и гордо вразвалочку отошел. Накато обернулся и пожал плечами. Набико начал прикручивать линзы к камере.

— Вы пытаетесь попасть в кинобизнес, что ли? — спросил Набико.

— Нет. Я пишу.

— Сценарист?

— Нет, по-настоящему. Журналист.

Он бросил возню с линзами и оглядел меня с головы до ног.

— Вы Билли Чака?

Я кивнул.

— Ух ты. Мне нравятся ваши статьи. Я подписан на «Молодежь Азии» с тринадцати лет. Вы правда Билли Чака?

— Вы думали, я по-другому выгляжу?

— Ну, не как Фредди Таэтиба… — рассмеялся он.

— Какой Фредди?

— Он собирался сыграть вас в «Разборках в Токио». Конечно, это было до пожара… — Он замолчал, на миг потерявшись. — Простите, господин Чака. Я не представился. Меня зовут Брандо Набико. — И изобразил интернациональную мешанину приветствий: отвесил глубокий поклон и протянул руку. Я пожал ему руку, удивляясь про себя, что еще за «Разборки в Токио».

— Я знаю, кто вы. Я получил ваше письмо. Кстати, Сато Мигусё очень высоко о вас отзывался и настаивал, чтобы я с вами встретился, пока буду на турнире, — солгал я. И улыбнулся.

При имени Сато он заметно вздрогнул. Может, упоминание мертвых на съемках идет вразрез с какими-нибудь киношными предрассудками. А может, дело в том, что Сато умер только вчера. Я решил сменить тему:

— А почему вас зовут Брандо?

— Точно не знаю. Считается, что Брандо был одним из любимых актеров отца.

— Хорошо, что отец не был фанатом Толстяка Арбакла.

Он усмехнулся и заглянул в видоискатель.

— Знаете, — серьезно сказал он. — Сато был просто счастлив сделать о вас фильм. Говорил мне, этот фильм станет венцом его карьеры. Я тоже был счастлив. Я бы впервые стал оператором в художественном фильме. Даже, может, вторым режиссером поработал бы. Ладно, что уж теперь.

И тут Тонда, по-утиному сердито переваливаясь с боку на бок, вернулся к съемочной группе:

— Ну, лентяи, вы своего добились. Сэнсэй Ли-Ан говорит, что времени на интервью уже нет, вы слишком долго возились с аппаратурой. Ей нужно подготовиться к матчу. Так что я упустил возможность поговорить с фаворитом в продвинутом свободном ката на колясках. Валите обедать. Может, хоть это у вас получится. — Глаза на маленьком пухлом личике просто горели. Наверное, существуют курсы, где режиссеров учат закатывать истерики. — Всем через час быть на месте и приступить к установке аппаратуры у третьего ринга. — Он повернулся, намереваясь умчаться, но не получилось: он треснулся головой о торчащую консоль затенителя. — Проклятье, — рявкнул он, одной рукой хватаясь за голову, а другой валя осветительную стойку на пол. Рассерженным колобком Тонда стремительно укатился с площадки, пока вся съемочная группа почтительно сдерживала смех.

— Итак, Брандо, — спросил я, — я только что наблюдал подлинного гения в расстройстве?

— Нет, — рассмеялся Набико, — великий режиссер никогда не налетит на консоль затенителя. Говорят, Одзу ни разу не задел ни один осветительный прибор, настолько хорошо знал, как делается фильм. — Набико заговорщически усмехнулся.

Пока мне этот помощник оператора безусловно нравился.

— Может, перекусим? — спросил я, неумело пародируя бормотание Марлона Брандо на японском. Набико смутился, подтверждая мои подозрения о собственном таланте пародиста.

— Было бы неплохо. Но времени в обрез, — ответил Набико.

Когда мы выходили из зала, я краем глаза заметил трех странных мужчин в черном, окаменевшими стервятниками торчащих на вершине трибуны. Человек в Шляпе сидел посередине, его молчаливые спутники — по бокам. Когда я проходил мимо, он медленно кивнул. Нервирующий, даже угрожающий жест, едва уловимый.

Но я быстро выкинул это из головы. В дурные приметы верят старухи и крестьяне.

Мы пошли в ближайший ресторанчик под названием «Прекрасный улов». Сочетание американского спорт-кафе и традиционного суси-бара — возможно, истинное воплощение современной Японии, если вы приверженец удобных банальностей.

Мы разулись, и к нам подошла хозяйка: в белом шелковом кимоно в стиле юдзэн, которое стоило кучу иен, и бейсболке «Великаны Ёмиури» баксов за двадцать. Хозяйка провела нас к столику и пригласила разместиться на циновках, которые выглядели точь-в-точь как подушки с сидений на трибунах «Денвера Бронко». Я осмотрел картины суйбоку и кабельное телевидение: показывали реслинг по регламенту Всемирной федерации реслинга.

— Ну и обстановочка.

— Да, — вздохнул Брандо. — Некоторые пожилые японцы считают ее почти богохульной, а большинство молодежи — слишком допотопной.

— А вы?

— Ну, еда здесь неплоха, — ответил он.

Я оценил его глаз на эксцентрику. Мою ситуацию он бы сразу понял. Я, конечно, не собираюсь обсуждать ее сейчас. Но он, кажется, нормальный парень, и я расслабился.

— Вы хорошо знали Сато? — спросил я как бы между прочим.

Набико оторвался от меню и посмотрел мне прямо в глаза.

— Я смотрел все его фильмы. Многие из них — десятки раз. Я прочитал все статьи, которые были о нем написаны. Я разговаривал с десятками его коллег и с людьми, которые знали его вне… профессиональной сферы, скажем так. Я три года ему писал и подростком даже пытался пробраться на съемочную площадку, когда он снимал около Кобе. Наверное, можно сказать, что я тогда был одержим.

— Ну, я в курсе, как тинэйджеры относятся к кумирам. Это естественно, — сказал я, хотя не знал, естественно ли это. — В конечном счете ваша настойчивость должна была принести плоды.

— Не совсем. Встреча с ним оказалась чистой воды удачей и ничем иным. Удача и работа до седьмого пота, — сказал он, отпивая воды. — Простите мне мою бестолковость. Вы правда хотите всю историю целиком?

— Истории — мой бизнес, — сказал я.

Брандо еще глотнул воды, помолчал, а затем ринулся в повествование:

— Я же говорю, я был одержим. Фильмами вообще, но его особенно. Некоторое время я только и делал, что смотрел кино. Меня ничего не интересовало, кроме кино. В школе больше сорока баллов не набирал, в социальном плане полный ноль, и вдруг мне стукнуло девятнадцать, а у меня ничего нет. Я ушел из дома или меня выкинули — честно говоря, не помню, да это и не важно. Я оказался простым парнишкой в Токио, как и миллионы других. Оглядываясь назад, можно сказать, что лишь моя трусость не дала мне вляпаться во что-нибудь серьезное.

— А на что вы жили?

— Я получил работу в кинотеатре. Владелец был другом друга моего дяди. Мой дядя был отличный парень и меня пожалел. Нашел мне работу и помог снять дешевое жилье.

— Кинотеатр, а? Наверняка просто рай.

Он печально нахмурился.

— Кромешный ад. Я там проработал два года. Но мы показывали одно старье, третьесортные американские фильмы. Не обижайтесь. Мощные взрывы, мощные сиськи, копы острят, мочат уродов-преступников. Этого почти хватило, чтобы навсегда излечить меня от пристрастия к кино. Я готов был уйти с работы, мне было наплевать, будь что будет. Но однажды — в среду, четырнадцатого апреля — моя жизнь изменилась навсегда… В тот день я работал один. Шел ханами, праздник любования цветущей сакурой. В такой день уважающие себя люди устраивают пикники, любуются сакурой в цвету и напиваются. Фильм был полное барахло, и мне грозил очередной бессмысленный день. Босс уехал поиграть в патинко [26]Патинко — японский игровой автомат, разновидность бильярда.
— цветущая сакура его как-то не трогала, — и оставил меня продавать билеты и попкорн и крутить проектор. Бизнес был в таком состоянии, что загрузки особо никакой. До начала сеанса оставалось пять минут, но никто не шел. И когда я уже собрался было закрыть дверь и пойти в подсобку покурить, явился этот парень собственной персоной.

— Сато?

— Во плоти. Конечно, я знал, что он не пропускает утренние сеансы каждую среду, куда бы его ни занесло. Но я и не предполагал, что в этот конкретный день он заявится в эту конкретную дешевую киношку.

— И вы, должно быть, обалдели, — засмеялся я.

— Я был совершенно спокоен. Как будто ожидал этого всю жизнь. Я скорее подумал, типа — «Ну, самое время, старик». Я обратился к нему «господин Мигусё» и поклонился, чего я в то время никогда не делал. Но я держал себя в руках и вел себя так, будто он обычный посетитель. Уважительно, но без подобострастия. Я его предупредил, что фильм — страшное барахло, и сказал, что, может, ему лучше потратить деньги на сигареты или золотую рыбку…

— Реплика из его фильма «Тень женщины».

— Точно. Что интересно, он ее не вспомнил. Просто взглянул на меня и сказал, что видел этот фильм уже дважды. Я спросил: «Что, вот это дерьмо?» Он засмеялся и кивнул. Он пригласил меня, когда запушу проектор, присоединиться к нему и посмотреть фильм вместе. Как вы понимаете, проектор был запущен в считаные секунды.

— Так что я сидел рядом с ним как мог непринужденно. Мы ели попкорн и смотрели кино. Он все повторял, что этот парень, этот актер, будет звездой. Он станет великим, твердил Сато и качал головой. Казалось, его это и тревожило, и забавляло, но я, конечно, понимаю это лишь сейчас. Тогда я не знал, что и думать. Вы знаете, что был за фильм?

— Понятия не имею.

— «Био-Дом».

Интересно, Стивен Болдуин или Поли Шор? В любом случае жуть. Брандо посмеивался. Официантка с подозрением на нас посмотрела, принеся заказ.

— На второй сеанс я закрыл кинотеатр, и мы продолжили разговор о кино. Он рассказывал мне, как снимал, как добивался нужной игры от актеров. Я спрашивал все, что только можно и нельзя, старался своими скудными познаниями произвести на него впечатление. Но, по-моему, впечатлил его скорее мой энтузиазм. В общем, он предложил мне для начала поработать у него на студии мальчиком на побегушках, типа того. Он сказал, что поможет мне сделать первый шаг, а остальное зависит от меня… Следующие восемь лет я пахал как проклятый, делал все, что только мог. От раскрашивания декораций и копирования сценариев до присмотра за любимой обезьяной Анны Вонг. Я научился писать сценарии, обращаться с пиротехникой, работать с осветительной аппаратурой и даже ставил убогие сцены фехтования в духе дзидай-гэки для фильма «Весенний блеск стали». С Сато я встречался лишь время от времени. Уверяю вас, он никак меня не выделял. Всех, с кем я общался, я расспрашивал о его жизни и его работах с такой дотошностью, что меня даже стали подкалывать. Но я не обращал внимания. Я шел след в след за мастером… Наконец, года два назад, он вызвал меня в свой офис. И сказал, что все довольны моей работой и моим отменным энтузиазмом, даже если поручения совсем мелкие. И затем он сказал — я этого никогда не забуду: «Но если мы с тобой собираемся снимать кино, тебе надо научиться операторскому искусству». Кино с Сато Мигусё!.. С тех пор я был оператором. Не стану докучать вам своими достижениями, но я вытянул множество скверных картин до уровня, чтобы хоть приятно было смотреть.

Я рассеянно кивнул. Пока Брандо говорил, передо мной маячила глупая морда Поли Шора. Я не мог от нее отвязаться. Может, Поли пытался мне что-то сообщить.

И тут меня осенило. Брандо сказал, что впервые встретился с Сато восемь лет назад — но «Био-Дом» — относительно недавний фильм. Что-то не сходилось. Может, он имел в виду «Человека из Энсино»? Может, «Долг присяжного»? Впрочем, не важно — я не собирался вникать в детали. Я посоветовал Поли отвалить и переключился на Брандо.

— Месяцев восемь назад Мигусё снова позвал меня к себе в офис. Сначала он ничего не сказал, лишь кинул сценарий на стол и сказал: «Почитай. С этим фильмом я вернусь в большое кино. — Затем улыбнулся и добавил: — Я хочу, чтобы ты был у меня вторым режиссером». Я почти приблизился к цели жизни.

— И это был сценарий «Разборок в Токио»?

— Точно.

— Отличная история, — сказал я, обмакивая суси в хрен васаби. Набико своей еды не коснулся.

— Полагаю, вы знаете, чем она кончается, — со вздохом сказал он.

Я кивнул. У Сато всегда были проблемы с финалом.

— Вы неплохо знали Сато. У него были враги?

— Неплохо, и поэтому знаю, что он бы никогда не сделал такую глупость — поджечь дом старой пленкой, если вы об этом, — сказал он.

— У него были проблемы с якудза?

— Ну, — Набико задумался, — по-моему, в этом бизнесе у всех время от времени возникают проблемы с якудза.

— Кинобизнес до такой степени кишит организованной преступностью? — Ответ я знал, но хотел услышать его от Набико.

— Ну, с Гонконгом не сравнить. И не сам бизнес. А определенные… прикладные отрасли, — сказал Набико и многозначительно мне подмигнул. Я его понял, но лучший способ заполучить информацию — прикинуться дурачком. Введение в журналистику.

— Прикладные отрасли? — спросил я, для пущего эффекта подпустив легкий акцент.

— Проституция. Наркотики. Азартные игры. Пороки шоу-бизнеса.

— И Сато в этом участвовал?

— Все участвуют. Даже если делаешь вид, будто не замечаешь, — все равно участвуешь. К тому же вечно не хватает денег.

— Что вы имеете в виду?

— За много лет Сато не выпустил ни одного прибыльного фильма, — медленно произнес Набико. — И тем не менее постоянно находил средства на новое кино. Ни одна студия не будет тратить деньги на человека, который создает непопулярные фильмы.

— Вы полагаете, его фильмы финансировала якудза?

— Это популярная теория. Наверняка сказать не могу.

— А зачем мафии с ним связываться, если его фильмы не приносили дохода? Им-то какой интерес?

— Вопрос не ко мне, — ответил он. Кажется, разговор о якудза стал ему неприятен, так что я пока оставил эту тему.

Я оплатил счет, отпечатанный на бейсбольной карточке. Брандо столько говорил, что почти ничего не съел. Я заметил, что он нервно посматривает на электронные часы рядом со старой фотографией с автографом борца-профессионала Гиганта Баба.

— Давайте вернемся на соревнования. Мне бы не хотелось, чтобы этот коротышка-режиссер начал без вас. — Я улыбнулся, надеясь, что не нанес ему оскорбления, посмеявшись над его боссом. Впрочем, я не особо переживал. Мои поездки по миру научили меня: над боссами любят смеяться все. Всегда безопасная тема для разговора.

Когда мы уходили, я поблагодарил Брандо Набико за рассказ. А также попросил о любезности.

— Я просто умираю от любопытства по многим поводам, — сказал я. — По крайней мере в одном вы мне можете помочь.

— Слушаю вас, — сказал он. — Я сделаю все, что смогу, для человека, написавшего «Артист и детектив».

Он и впрямь фанат. Я написал эту статью о самом знаменитом смертнике в Японии и его харизматической немезиде так давно, что сам уже забыл. Я с признательностью улыбнулся.

— Мне нужен экземпляр сценария, над которым он работал.

— Я подумаю, чем помочь, — нахмурился Набико. — Это довольно секретная работа. Сато распорядился отпечатать его на красной бумаге, чтобы нельзя было скопировать. И не выпускал из поля зрения. Мне даже пришлось читать сценарий при нем, в офисе.

— Ну, сделайте, что сможете, — сказал я.

— Ладно, — улыбнулся он. Нормальный парнишка.

 

6

Я решил на сегодня с турниром завязать. Обычно я стараюсь не пропускать ни единой фигуры «ката» — но сейчас мне было не до того.

Сато Мигусё писал обо мне сценарий, не известив меня и со мной не сотрудничая. При том, что я ему три раза отказывал, когда он пытался приобрести права. Значит, он знал то, чего не знаю я. Или хотел сделать мне предложение, от которого я бы не отказался, — и вот тут, очевидно, появляется Флердоранж.

Я надеялся развеяться, посетив Ихару — частного детектива, который несколько лет назад подставил меня в Иокогаме, в результате чего меня едва не прибила толпа разъяренных морских пехотинцев. Долгая история. Короче, приемчики слежения, которым Ихара отдавал предпочтение и называл «упреждающими», предусматривали мое вхождение в контакт с женами военных, а все последующее снималось скрытой камерой. Я тогда был моложе и глупее: не могу винить Ихару за обман.

Я с ним давно расквитался, но доверять ему с тех пор уже не мог. Однако он оставался моим лучшим источником информации о злачном мире организованной преступности. Если он не знал, что задумала эта странная банда якудза, я могу быть спокоен: значит, все не так уж плохо.

Офис Ихары был недалеко от пересечения Роппонги-дори и Титюкай-дори, прямо через дорогу от первого в Токио музея фотографии, который вполне заслуженно назывался «Музей фотографии». Я его прежде уже посещал и запомнил коллекцию шпионских фотокамер в виде ручек и спичечных коробков. Для своего офиса Ихара выбрал идеальное место. Если требовалось вдохновение, нужно только улицу пересечь.

Синто высадил меня, не сказав, как водится, ни слова. У меня от этого парня уже мороз по коже.

Я поднялся по лестнице на седьмой этаж. Я взял за правило никогда не пользоваться лифтами, на какой бы этаж ни направлялся. В лифте можно зажать любого, даже самого умного. А если застрянешь — вообще конец. Гарантий безопасности нет, даже если ты в лифте один. Может, кто-нибудь сидит в шахте на пару этажей выше и посматривает на тросы с дьявольской улыбкой и мощными ножницами в руках. Такие сценарии попахивали паранойей — ладно, но у меня имелся и веский практический резон — землетрясения. В момент первого толчка разрушительного землетрясения в Кобе я находился на лестничной клетке. Правда, на расстоянии в тысячи миль, в Кливленде, но все равно это походило на знак.

К седьмому этажу я прилично запыхался; вот, кстати, еще одно преимущество лестницы — физические упражнения. Я прошел по коридору к офису Ихары. Перебравшись сюда из Иокогамы, он переименовал свою контору — очевидно, чтобы лучше подладиться под более изысканную клиентуру Аоёма-Роппонги. Теперь мы были не просто «Ихара. Расследования». Теперь мы назывались «Глаз Сыскаря».

При виде меня секретарша подпрыгнула. Зашвырнула книжку комиксов в верхний ящик стола и покосилась на электронное табло на столе.

— Вы не ехали на лифте, — сказала она.

— Точно. Я им не доверяю.

Она была довольно симпатичная, но не сексапильная. Такая девушка бывает почти в каждом офисе. Их называют дзимусё-но хана — офисные цветы. Такую девушку можно пожелать в жены другу — хорошенькая, но зависти к другу никакой.

— Наши лифты работают нормально. Они в полном порядке.

Непонятно, она прикалывается или на самом деле полагает, что я не доверяю механике. В любом случае она самый колючий офисный цветок, какой я только встречал в Японии. Будто в родной Кливленд вернулся.

— Считайте, что у меня пунктик насчет лифтов, — сказал я, надеясь, что на этом дискуссия закончится.

— Ну, этого лифта вы зря боитесь, — сказала она, руша мои надежды. — Я здесь работаю уже три года и пользуюсь лифтом ежедневно, четыре раза в день. Утром вверх, потом на ланч вниз. После ланча опять вверх, потом с работы вниз. Это значит, что я пользовалась этим лифтом по крайней мере, — она закатила глазки, — три тысячи пятьсот раз — и никаких проблем.

— Ну да, как в известной поговорке, — сказал я. — «Опасен тот, кто никогда не ошибается». Это относится и к лифтам.

— Пфф, — фыркнула она. — Ладно, тогда что же получается? Машину вы не водите, метро ненавидите и микроволновкой не пользуетесь. Живете вы, конечно, не в доме, потому что и он может в любой момент рухнуть, раз до сей поры ни разу не ошибался!

Подобным образом со мной говорила только одна женщина — Сара. У меня сердце екнуло.

— Как вы вообще попали в Японию? Самолетом вы лететь не могли — он в любой момент мог упасть. А судно могло пойти на дно прямо на выходе из порта! Вы, должно быть, совершили заплыв из Америки или Англии. Похоже, из Англии… но вряд ли англичанин смог бы сделать такой заплыв. Он бы простыл.

Я развернулся, чтобы проверить, туда ли я попал, опасаясь, что оказался в притоне садисток, глумящихся над корпоративными боссами. Но табличка на двери четко гласила: «Глаз Сыскаря».

— Мне нужно увидеться с господином Ихарой, — сказал я.

— Неужели? А я уж было подумала, что вы инспектор лифтов.

— Если захотите перебраться в Америку, помогу вам найти хорошую работу на почте.

— Вы коп? — выпалила она, понизив голос.

— Скольких американских полицейских вы знаете в Токио?

— Никаких копов в Токио я не знаю, — холодно ответила она. — И вообще нигде. С ними лучше не знаться. Плохо для бизнеса.

— Я журналист. И для вашего бизнеса мы сделали много хорошего, — сказал я, хотя она, скорее всего, ничего не знала о том случае в Иокогаме, на который я намекал. Ну, не важно. Она возилась с электронной панелью рядом с телефоном.

— И почему вы не поехали на лифте? — скрипуче проныла она. Если бы ее взяли в токийскую полицию вести допросы, ее показатель раскрываемости составил бы 100 %. А то и все 120.

Я что-то бормотал в ответ, и тут из-за двери выглянул Ихара.

— Какие проблемы? — спросил он секретаршу, не замечая меня.

— Да вот такие, — ответил я. — Твоя секретарша полагает, что есть закон, запрещающий ходить по лестнице.

Ихара перевел взгляд на меня, и только тут я заметил, что на детективе довольно толстые очки. Видимо, ослеп от стольких лет подсматривания через телеобъективы, направленные из дальних окон в глубокую ночь. Но узнал он меня сразу.

— Билли Чака, — явно изумился он. — Сколько лет. Прошу, заходите.

И направился обратно в свой кабинет, оставив дверь открытой. Проходя мимо секретарши, я смело встретил ее хмурый взгляд. И едва сдержался, чтобы не показать ей язык.

Офис Кэйдзи Ихары представлял собой мрачную пещеру без окон, которая больше походила на обычный кабинет молодого директора неполной средней школы, чем на рабочий офис современного детектива. Высоко в углу над старой металлической картотекой в рамочке висел выцветший надменный фотопортрет принца Акито, снятый в его холостяцкие годы. Прекрасная ширма для широкоугольной видеокамеры. Я устроился, если можно так сказать, на дешевом деревянном стуле. Кресло Ихары было гораздо удобнее. Дорогое наклонное кожаное кресло прямо из каталога. Но Ихаре оно служило лишь подпоркой. Он предпочитал импозантно стоять позади заваленного бумагами стола.

— Итак, господин Чака, — начал он. — Что привело вас в Токио? Ладно, не надо. Что привело вас в «Глаз Сыскаря»? — Ихара явно гордился названием.

— Пришел просить руки вашей секретарши.

— Ну да, — хмыкнул он. — Ладно, извините ее. Госпожа Юкио просто выполняет свою работу. Видите ли, мы еще не установили видеокамеры на лестничных площадках. И она делает логическое допущение, что любой, кто преодолел семь лестничных пролетов, очевидно, пытается избежать камер в лифтах. Она всего лишь осторожничает. — В его голосе проскользнула нотка гордости. Не знаю, гордился ли он секретаршей или видеосистемами в лифте. Затем он сменил тему:

— Вам следует просить прибавку к зарплате, — сказал он.

— Я теряюсь, Ихара, — о чем вы?

— Или проконсультироваться по поводу гардероба. В такой одежде затруднительно воспринимать вас всерьез.

Я быстро оглядел себя. Черные остроносые ботинки, черные брюки, тонкий черный кожаный ремень и приличная белая рубашка. На клоуна вроде не похож.

Заметив мое смущение, Ихара откашлялся и сказал:

— Законодатели мод предлагают сейчас отличные вещи из цветных тканей.

— Не спорю, — сухо ответил я. Сара называла меня одушевленным символом инь-ян. Она пыталась купить мне цветные рубашки — красные, синие, зеленые, — ноу меня к ним душа не лежала. Я в них чувствовал себя флагом.

— Кроме того, — сказал он, почувствовав, что цветная одежда — больная тема, — глупо подниматься пешком по лестнице выше четвертого этажа. Это знает каждый.

Что он имел в виду, я не понял, и это отразилось на моем лице.

— Цк, цк… Билли Бака.

Это слово означало «идиот» и рифмовалось с моим именем.

— С вашими наклонностями могу представить, сколько врагов вы себе нажили. И тем не менее допускаете такую ошибку и пользуетесь лестницей. Неужто вы не понимаете, почему лестницы гораздо опаснее лифтов?

Я оставался при своем мнении, а Ихара, скорее всего, при своем. Ему нравилось разглагольствовать больше меня, так что я устроился поудобнее и стал слушать.

— Никто не станет подниматься пешком по лестнице выше четвертого этажа. Те, кто это делает, поступают так, ибо считают, что остальные так делать не будут. Почему? Они не хотят, чтобы их видели. Почему? Потому что они преступники, которые планируют совершить или уже совершили преступление.

Ихара сделал паузу, чтобы его логика дошла по назначению. Я думал о том, что парни, которые отвечают на свои же вопросы, обычно сами смеются над собственными шутками. Парни просто тащатся сами от себя.

— Теперь предположим, что вам повезло и вы не тот бедняга, против которого замышляется преступление. Вы просто поднимаетесь по лестнице, минуете четвертый этаж, думая о своем, как и всякий нелюбитель лифтов. Но и в этом случае вы рискуете столкнуться с преступником. Ну а тот, естественно, не хочет оставлять свидетелей, которые смогут описать его внешность или дать показания о его присутствии на лестничной площадке. Защита, конечно, попытается дискредитировать репутацию свидетеля в ходе судебных разбирательств в силу простого факта, что и он в это время был на лестничной площадке выше четвертого этажа, и разве это само по себе не говорит о его преступных устремлениях и т. д. и т. п. Но маловероятно, что у преступников хватит смелости или прозорливости принять или предвидеть такой юридический риск. Почему? Потому что лучше ноль свидетелей, нежели один дискредитированный. Но кто знает, может, среди жюри найдется такой же лестничный ходок. Так что скорее всего преступник попытается убрать вас прямо на лестнице. Возможно, в спешке он не сумеет это сделать тут же, но велики шансы, что даже после мелкой стычки вы получите серьезные травмы, особенно если бандит сумеет столкнуть вас вниз. Падение с лестницы гораздо опаснее, чем падение в кабине лифта. И более того, если вас ранят на лестничной площадке, вполне вероятно, что помощь придет нескоро. Почему? Никто не поднимается пешком по лестнице выше четвертого этажа. И если даже после полученных ран вы еще способны звать на помощь, звукоизоляция на лестнице надежная. С другой стороны, моя секретарша — лишь одна из ста двадцати сотрудников в этом здании, кто пользуется лифтом минимум четыре раза в день. Сколько это выходит?

— Четыреста восемьдесят, — поспешно ответил я, украв у него кульминацию.

— Точно, — проворчал он. — Конечно, если предположить, что они ездят по одному, что не так. Но достаточно близко, и это доказывает, что, если вы поранитесь в лифте, вам почти сразу окажут медицинскую помощь, особенно если вам повезет и на вас нападут во время перерыва на ланч. А когда вас найдут на лестничной площадке, никто не знает. Остается только надеяться на ночного уборщика, но поскольку лестницей мало кто пользуется, он может не убирать ее сутками. Если это очень осторожный уборщик, он не будет заходить на лестницу неделями, помня о том, что по ней главным образом шастает криминал.

Совершенно одурев, я все же восхитился: ведь надо же так детально все это обдумать. Мне до такой паранойи еще расти и расти. Явно не замечая меня, Ихара продолжал:

— Следующий, кто скорее всего наткнется на лестнице на вас, умирающего, будет очередной преступник! И вам повезет, если вас, обессиленного, не добьют окончательно.

Он удовлетворенно хохотнул. Затем сделал вдох и, успокоившись, понизил голос:

— Короче говоря, как видите, лифт гораздо безопаснее лестницы, если не хочешь, чтоб тебя грохнули. — Он скрестил руки и стоял, покачиваясь с пятки на носок, как Муссолини.

Его лекция произвела на меня впечатление, но, пожалуй, не то, что задумывал Ихара. Почему в стране с одним из самых низких в мире уровнем убийств человек может так параноидально и подробно обсуждать, какой аппарат вертикальной транспортировки безопаснее — лестница или лифт? (Несмотря на логику Ихары, я все же предпочитал лестницы. Здесь больше шансов вообще избежать нападения, так как можно убежать, а в закрытом лифте бежать некуда.) Я решил, что, видимо, в последнее время Кэйдзи Ихара не раз попадал в неприятные ситуации, которые и заставили его углубиться в исследование методик выживания. Что касается меня…

— Вы меня убедили, — солгал я. — С этого момента пользуюсь только лифтом.

— И проживете дольше, — сказал он. — Так что же вас привело в «Глаз Сыскаря»?

— Мне нужна информации об одной организации.

— Название организации?

— Не знаю. Вот все, что у меня есть. — Сунув руку в карман, я извлек грубый набросок герба с портсигара Человека в Шляпе. Не произведение искусства, но основные элементы на месте.

Ихара глянул на него, потом на меня. Эмоции причудливым танцем промелькнули на его лице. Взглянув на листок еще раз, он сунул руку под стол.

Внезапно стена слева от меня раздвинулась. Не успел я понять, что происходит, моя голова врезалась в стол. Затем ее рванули за волосы назад, и я, вовремя сфокусировав взгляд, увидел плотного сердитого коротышку, чей кулак въезжал мне прямо в лицо. Моя голова резко дернулась, была поймана сзади и опять врезалась в стол.

Все поплыло красным туманом. Привкус во рту говорил, что у меня где-то кровит. Трудно сказать, губы или нос: лицо онемело, да и какая разница? С боков меня держали за руки два крепыша. Тот, что поменьше ростом, врезавший мне по лицу секундой раньше, теперь стоял позади меня. Он так двинул мне сзади по ногам стулом, что я вынужден был сесть.

— Иокогама до сих пор покоя не дает? — взвыл я. — А я думал, мы в расчете. — Пока я говорил, они привязали мне руки к стулу.

— Кто тебя прислал? — спросил Ихара.

— Порывом ветра занесло, — ответил я, — прямо в дверь.

Ихара снова кивнул коротышке. Коротышка врезал мне кулаком по лицу, и я грохнулся навзничь вместе со стулом. Два других парня снова поставили нас вертикально. Откуда-то хлестала кровь и кому-то придется долго наводить здесь порядок, когда я уйду.

— Билли, ты не хочешь потратить на это весь день, поверь мне. — В голосе Ихары звучала искренняя забота. Я посмотрел влево и заметил скрытую дверь, через которую ворвались его головорезы. Интересно, это плата за то, что я воспользовался лестницей? — Снова спрашиваю — кто тебя прислал? — Ихара пристально смотрел на меня через стол. Может, потерять сознание, подумал я, но решил, что пока не время.

— Я сам себя прислал, — ответил я и повернул голову, чтобы сплюнуть кровь. Коротышка-боксер взглянул на Ихару, нетерпеливо ожидая разрешения снова мне врезать. Ихара знаком велел ему подождать.

— Зачем? — спросил Ихара. Я ждал, что он сам ответит на свой вопрос, но он молчал. Я понял, что обратился за помощью не к тому парню.

— Мне нужна информация. Это частное дело.

— Эти люди не частного порядка, — немного смягчился Ихара.

Я снова сплюнул, стараясь потянуть время. Рассказывать историю про гейшу не с руки. Примут за выдумку и снова по-любительски врежут по морде.

— Наверное, им меня заказали, — сказал я.

— Если бы эти парни захотели, тебя уже давно бы стерли в порошок, — ухмыльнулся он.

— Кто они?

— Билли, мне не хочется говорить на эту тему.

— За тобой должок, Ихара, — сказал я, взывая к его чувству гири. Все равно что взывать к чувству сострадания акулы.

Ихара вздохнул и сделал знак помощникам. Те зашаркали в свое укрытие за ложной стеной. Интересно, они стоят в шкафу целый день или там целая комната? Я не мог повернуть голову, поэтому и разглядеть толком не мог.

— Может, должок, а может, и нет, — прошептал Ихара, наклонившись ко мне, — но если ты попрешь против этих парней, все долги отменяются.

— Ты все же дай мне хоть какую-нибудь ниточку, иначе я отсюда не уйду. Тебе придется заставить этих парней в шкафу работать сверхурочно. Рот мне быстро не заткнешь, особенно когда я сам не хочу, а истекать кровью я умею. В этом смысле я редкостный зануда.

Пригрозить убедительнее я не мог: я получил по шее, а руки у меня по-прежнему связаны за спиной.

— Где ты видел эту эмблему?

Я изложил ему половину того, что произошло на соревнованиях.

Ихара нервно огляделся и покачал головой, тяжело дыша сквозь зубы.

— Эти якудза из Токио? — спросил я.

— Не болтай, Билли. Они не якудза.

— Политики?

— Нет, гораздо хуже, — сказал он. — Члены религиозного ордена.

— Сайентологи, — сказал я. У меня трещала голова, и я почти ничего не соображал. Привязанный к стулу, избитый и ошарашенный — разве так я планировал провести день?

— Это не смешно, Чака. Не знаю, где ты видел эту эмблему, но я бы ее никому не показывал. Говорю это тебе как человеколюбивый друг.

Друзей потребно сменить, иначе у человека нет ни единого шанса. По зрелом размышлении я сделал вывод, что Ихара не врет и отмутузил меня не ради собственного удовольствия. Он не изверг — просто бизнесмен. А в его бизнесе разница очень тонка.

— Скажи мне хотя бы их название, — попросил я.

— Не выйдет. Для девятисот девяноста девяти людей из тысячи оно ничего не значит, но узнай об этом один оставшийся — и тебя забьют до смерти твоей же отрезанной башкой.

— Они пришли ко мне…

— Это твои похороны, парень, не мои. И ни слова больше.

— Ладно, — сказал я. — Любопытство не порок.

— Этот бизнес мне доказал, что любопытство перехваливают, — сказал Ихара.

И еще что лифты безопасны.

— А эти придурки? — спросил я, показывая на дверь. — Они что, так и торчат там целый день, ждут, когда клиент упомянет не тот клан?

— Они там живут, — небрежно сказал Ихара, будто они его соседи.

— В шкафу?

— Это не просто шкаф. Там есть откидная кровать, раскладушка, туалет. Все бесплатно, а найти комнату в этом городе проблема. Я им даю приличные суммы на расходы, предоставляю крышу над головой. А они меня за это охраняют.

— Видимо, бизнес процветает, раз ты нуждаешься в охране, — рискнул заметить я. Ихара вышел из-за стола и освободил меня от наручников.

— Они помогают мне сказать то, что я иногда не могу выразить словами.

Знакомое чувство. Я владел несколькими языками, однако сейчас мне тоже хотелось объяснить кое-что Ихаре невербальным образом. Но это подождет.

Он протянул мне полотенце, и я стал вытирать кровь с лица. Громадные красные кляксы.

— Я тебе не верю, Билли. И в то же время не понимаю. Но это твои дела. Если речь об этих людях, действуй самостоятельно.

— Я к этому привык. — Я проверил карманы — убедиться, что эти курвецы ничего не стибрили, пока меня обрабатывали.

— Я не могу взять с тебя денег, потому что мы не встречались, — сказал Ихара. Он что, думал, я ему заплачу за то, что мне набили морду? — Уходи по лестнице, чтобы тебя никто не видел, — продолжал он. Как я понял, моя безопасность его больше не беспокоит.

— Рад был повидаться, Ихара. — Пожав плечами, я развернулся и направился к выходу. Задержавшись у потайной двери, я коротко стукнул. Внутри послышался шорох, будто чьи-то шаги. Дверь слегка приоткрылась, и высунулся клок черных волос.

— Да? — начал было парень за дверью. Сильным боковым ударом ноги я врезал ему дверью в висок. Раздался громкий вопль, и я услышал, как на пол грохнулось тело. Закрыв потайную дверь, я вышел из офиса Ихары.

Надеюсь, это был коротышка.

Я спустился по лестнице, как проинструктировал Ихара, но не встретил ни преступников, ни еще кого-нибудь. Снаружи меня ждал Синто. Нельзя не восхититься его умением всегда припарковаться у тротуара в этом переполненном городе — честно говоря, я не понимал, как он умудряется.

Когда я сел в машину, он дважды глянул на меня в зеркало заднего вида. И, конечно, ни слова не сказал.

— Мне досталось по морде, — сообщил я.

— Правда?

Я кивнул. И мы поехали в гостиницу.

У Ихары явно наблюдался острый приступ культовой паранойи. Она охватила всю Японию в 1995 году после газовых атак в метро. В результате любая религиозная организация, которая просила своих членов не только периодически оплачивать чек, но и выполнять другие обязанности, попадала в разряд фанатичных организаций, способных пойти даже на убийства. И все равно опасение Ихары, что его могут отколошматить отрезанной головой, видимо, породили мрачные газетные заголовки. Странно: вообще-то Ихара — довольно рассудительный парень. Да, параноик — но у него работа такая: совать нос в чужие дела и раскрывать неприятные факты. Чуточка осторожности не запрещена.

Кого бы эта странная эмблема ни представляла, они не якудза. В этом я с Ихарой согласен. Они не похожи на якудза и ведут себя не как любые якудза, которых я встречал. Насчет секретной, страшно религиозной культовой части я не был уверен, но они определенно не простые граждане.

Однако те бандиты, которых я отметелил в баре Бхуто, несомненно, были на все сто типичными, готовыми отсечь себе палец прожженными якудза, любителями фильмов с Такакурой Кэном в главной роли. Либо совпадения трудятся сверхурочно, либо тем якудза тоже нужна Флердоранж. Популярная девочка.

Только теперь я начинал понимать, во что вляпался. Мертвый друг, красивая женщина, секретные организации и всем известные бандиты. А я-то всего лишь хотел посмотреть соревнования по боевым искусствам и сходить на пару кукольных спектаклей бунраку. А тут все это. Может, Сара права, что избегает Японии. Или, может, она просто избегает меня. Как ни крути — умная деточка.

Я задумался, что еще приятного я мог бы сделать в командировке, но потом заставил себя остановиться. Бесполезно. Я просто ехал, забыв о Сато, Флердоранж, Ихаре и обо всем, блин, остальном, мысль плыла, а за окном автомобиля Токио занимался тем, чем занимаются все большие города ранним вечером поздней осенью.

В гостинице на автоответчике меня ждали два сообщения, а в вестибюле — двое посланцев.

В якудза есть нечто такое, что выделяет их в любой толпе. Даже когда они разодеты в пух и прах и изображают респектабельность, это все равно не срабатывает. У них слишком много понтов и такая показная самоуверенность, что всем вокруг ясно: этим типам плевать, принимает их вежливое японское общество или нет, ибо они — пожизненные члены единственного клуба, куда стоит попасть. Прекрасные костюмы и отличные часы никого не обманывают. Все равно что натянуть на крокодила цилиндр.

Худощавый, стриженный под бобрик якудза, развалившись в мягком кресле и небрежно перекинув ноги через журнальный столик, медленно пускал дым из носа. Другой, прислонившись к колонне, углубился в манга под названием «Девственница с автоматом». Он был постарше и со смешной короткой перманентной завивкой на голове, которая была так популярна среди якудза в восьмидесятые.

Я, может, прошел бы, не заметив их, но регистратор гостиницы косился нервно, и я понял, что эти парни здесь по мою душу. Поэтому, не говоря ни слова, я подошел, встал перед ними, да так и стоял, пока они не обратили на меня внимание.

Наконец тот, что сидел в кресле, соизволил это сделать. Вскочив, он потушил сигарету, словно караульный, которого застукали спящим на посту. Парень с комиксами вел себя поспокойнее.

— Господин Чака! — сказал тот, что помоложе.

— Да?

Он, кажется, не знал, что говорить дальше, и я собрался уходить. Парень с перманентом угрожающе посмотрел на напарника.

— Простите его за грубость, господин Чака. Он стукнутый мешком с картошкой. — Молодой вскипел, но промолчал. Я опять повернулся к ним.

— Вы что хотите, парни?

— Вас не было сегодня на соревнованиях.

— Не было.

— А мы вас там искали.

— Да?

— И вас нигде не было…

— Вас не было! — влез молодой.

Перманент грозно зыркнул на него и опять повернулся ко мне:

— Нам нужно кое-что обсудить. И очень срочно.

— Кто вы вообще такие?

— Я просто человек. А он никто, — ответил он, показав на партнера. — Но здесь мы по поручению очень важной персоны.

— И что господин Важная Персона от меня хочет?

— Думаю, он сам скажет, что ему от вас нужно, — ухмыльнулся Перманент. И затем вручил мне визитку с единственным отпечатанным на ней словом:

КВАЙДАН

О Квайдане я знал всё. О нем все знали всё. Стареющий глава Ямагама-гуми, одного из самых известных преступных синдикатов Японии. Был даже мелкой знаменитостью, пока не начал косить под Говарда Хьюза. Слухи ходили разные. Одни говорили, что он разжирел до четырехсот фунтов. Другие заявляли, что он стал худым как щепка. Утверждали, что он живет в постоянном страхе перед вулканами, землетрясениями или СПИДом или перед всем вместе — в зависимости от того, какую желтую газетенку вы прочитали.

— Я полагал, что Квайдан умер, — сказал я Перманенту.

— Херня, — рявкнул он. Так, один из слухов может отдыхать.

— Эти слухи распространяют лживые писаки вроде вас, — раздражительно бросил Бобрик.

У меня был трудный день, и я был не в настроении выслушивать, как полуграмотная шпана оскорбляет мою журналистскую честность. Потому я и сказал то, что сказал. Невозмутимо:

— А я и не знал, что ваши в Мацуда-гуми умеют читать.

Мацуда были ненавистными соперниками Ямагама, их заклятыми врагами на японском дне. Спутать их с соперниками — наихудшее оскорбление, какое только можно придумать.

Глаза парня постарше загорелись, грозя подпалить его спутанные кустистые волосы. Парень помоложе шагнул вперед, жилы на тонкой шее, пульсируя, вспухли жирными червяками. Руки, вытянутые по швам, сжались в кулаки.

— Что вы сказали?

Молчание бывает разным, и о наступившем хайку не напишешь. Никто не знал, что произойдет дальше, но вторых кровавых разборок за день я не желал. С другой стороны, мне не хотелось вырубать этих придурков прямо в гостиничном вестибюле. Гостиница неплоха, а мне еще освещать соревнования.

Так что я разыграл дежурную карту — карту гайдзина:

— Ну, якудза, а я подумал, вы клан Мацуды? Мафия, да?

Бобрик глянул на Перманента. Замешательство уже охлаждало их гнев.

— Думаю, — начал Перманент, чье лицо остывало до нормального оттенка, — возникло какое-то недопонимание.

— Мы не гребаные Мацуда-гуми! — брызгая слюной, заорал Бобрик. Перманент поднял руку, чтобы тот умолк.

— Только дурак или гайдзин может по ошибке принять нас за этих подонков. Я думаю, вы и тот и другой. Но я бы таких ошибок больше не совершал. А то можете опять по носу получить.

Заметили, значит.

— Или по я… — угрожающе пробормотал Бобрик.

— Иди, подгони тачку, — сказал Перманент.

— Она прямо у входа.

— Тогда иди и посиди там.

— Но… — Сказать Бобрику было нечего. Главным был Перманент, так что Бобрик молча побрел из вестибюля.

— Прошу его извинить. — Перманент покачал головой. — Он у нас недавно, новичок с Кюсю. Вы же знаете этих южан — не чувствуют разницы между дружественным бизнесом и вымогательством.

— А в данном случае что?

— Приходите завтра в нашу штаб-квартиру в Икебукуро. Спросите любого, кто не выглядит респектабельно, и он скажет, как пройти. Не заставляйте вас искать.

— А если завтра я занят? — спросил я.

— Тогда впредь будете печатать статьи одной рукой, — сказал он, повернулся и направился к выходу.

Якудза — остроумнейшие люди.

Первое сообщение на автоответчике было от Брандо Набико. Он доложил, что достал «нужный документ» и попросил меня быть на западном выходе станции Синдзюку в девять утра. Добавил, что найдет меня сам. Все засекречено, как в шпионском фильме.

Второе прислала Сара. Трудно было понять, что она говорит, — не из-за плохой связи, а потому, что ее напичкали лекарствами. Она путалась и невнятно бубнила. Пулеметными очередями она выдавала чепуху, а потом на пару секунд замолкала. Я прослушал ее сообщение раз пять или шесть; кажется, в одном месте она сказала: «Хочу тебя возненавидеть». Но это также могло быть «форели в речке не увидеть». Прослушав несколько раз, я так и не понял, что это было. Все равно что прокручивать запись наоборот, ища скрытое послание.

Я страшно скучал по Саре. Мы были вместе с того момента, когда она вошла в редакцию «Молодежи Азии» — амбициозная девятнадцатилетняя девчонка с отвратительной прической под панка и соответствующими повадками.

С тех пор прошли годы, но, хотя многое в ней изменилось, я все еще видел ее девятнадцатилетней стажеркой, юной красоткой с живым умом и темпераментом еще живее.

И отчасти в этом проблема, причина, отчего она отказалась ехать со мной в Японию. Она заявила, что ей надоела роль индейца Тонто при мне, Одиноком Рейнджере. Можно ли ее винить? Но и я ни на что не променяю свою маску и серебряные пули — тем более что читатели «Молодежи Азии» неизменно жаждут первоклассных искрометных статей об удивительном микрокосме азиатских тинэйджеров.

К тому же на горизонте появилась таинственная гейша Флердоранж, которая так и манила меня последовать за ней в зловещий туман.

 

7

Для встречи с Набико возле станции Синдзюку я выбрал весьма неудачное место. Я сел как раз слева от торговых автоматов, которые работали по принципу мини-«7-11»: прохладительные и спиртные напитки, крем для бритья, тюбики с зубной пастой, газеты, комиксы и последний диск группы «О'кей! Душевные страдания». Я даже как-то видел автоматы, торгующие якобы пользованными трусиками японских школьниц. Я набил ими целый чемодан: хотел, когда таможенник спросит, что из моих вещей подлежит декларированию, ответить «Женские трусики!» Правда, шутка не удалась. Таможенник даже не улыбнулся. Бухгалтер Чак — тоже.

Торговые автоматы раздражали имитацией навязчивой вежливости токийских продавщиц. Всякий раз, выдавая очередную чашечку кофе, автомат электронным голосом заунывно гнусавил: «аригато годзаймасита». Каждый следующий автомат старался перещеголять предыдущий по части вежливости. Автомат с кока-колой гундел: «Спасибо, уважаемый покупатель. Наслаждайтесь колой», а автомат с «Покари-Свит»: «Спасибо многоуважаемый покупатель. Наш лимонад — сплошное наслаждение». Был даже один автомат, который выражал свою благодарность после каждой монеты: «Вы самый щедрый. Опустите, пожалуйста, еще триста иен. Вы самый щедрый. Опустите, пожалуйста, еще двести иен». Щедрость покупателя восхвалялась раз десять, пока он наконец не получал свою порцию подогретого риса, и вдогонку фразу: «Большое спасибо. Нам было очень приятно подать вам поджаренный рис „Гэндэки“».

Большинство принимали благодарность за чистую монету. Я не раз слышал, как люди отвечали говорливой машине: «Пожалуйста» или даже машинально слегка ей кланялись. Один знакомый социолог развил целую теорию о том, что любовь японцев к говорящим машинам уходит корнями в анимистические верования синтоизма и в буддистские догматы, которые наделяют статусом разумных существ даже камни.

Может быть. Большинство моих знакомых американцев не любят машины, считая их зловещими предвестниками эпохи мирового господства роботов. Лично я считаю, что обходительные торговые автоматы не так уж плохи. Если миром будут управлять машины, пусть они, по крайней мере, будут вежливы.

Правда, автомат рядом со мной оказался воистину невыносим. Продавал он виски в бумажных стаканчиках. При выдаче виски он откалывал шутки — неизменно дурацкие. Может, это правительственная программа: постепенно отучить покупателей от алкоголя, создавая негативную ассоциацию спиртного с неприятным юмором.

Я сидел и размышлял об этом, и тут кто-то подошел к автомату-шутнику и опустил несколько монет. Человек выглядел диковато. В длинной шинели и широкополой шляпе, затеняющей кустистые брови, темные очки и длинные усы. Фу Манчу, одетый под Филиппа Марлоу. Бросая монеты в автомат, парень озирался, словно опасаясь, что увидят, как он покупает у автомата виски в восемь сорок пять утра.

— Какая разница между Годзиллой и членом либеральной демократической партии? — спросил автомат бедного недотепу.

— Господин Чака! — зашептал мне парень. — Я достал, что вы просили.

Набико.

— Спасибо, — сказал я, — пусть я ретроград, но до девяти утра не пью.

— Не виски, рукопись, — прошептал он громче, оглядываясь. Я притворился, что не понимаю.

— Эти штуки продают рукописи? Пожалуй, тогда лучше виски, — ответил я, вставая.

Набико рывком снял темные очки:

— Чака! Это я, Брандо Набико. Я достал рукопись.

— Набико? — сказал я. — А я тебя в этом пальтишке и не признал.

— Это не мое, — сказал он, усмехаясь из-под вислых фальшивых усов. Я вдруг подумал, как мой шофер, Синто Хирохито, выглядел бы с такими усами. Пожалуй, так же нелепо.

— Ты хоть знаешь, как выглядишь? — спросил я.

— Да, — ответил Набико. Я так понимаю, можно ему не сообщать. — Не подумайте, что я преувеличиваю, но у меня единственная оставшаяся рукопись «Разборок в Токио». Остальные сгорели при пожаре.

«Разборки в Токио». Я никак не мог привыкнуть к этому названию. Оно подошло бы начинающей гаражной рок-группе, делающей плохие каверы «Рамонз». Я спросил его, как он достал рукопись.

— Я знаком с одной девчонкой, ассистенткой режиссера. Сценарий она мне, конечно, достала. Но теперь мне нужно целый месяц водить её на боулинг два раза в неделю. А я ненавижу боулинг.

— Я твой должник — сказал я, когда он отдал мне сценарий.

— Еще какой должник. Когда у нас все сложится, составьте нам компанию. Представлю вас как своего друга.

— Если обещаешь одеваться так же, я буду приходить каждый день. Можешь представить меня как своего отца, если хочешь.

Брандо нервно озирался. Вероятно, думал, сколько шаров ему придется закатить.

— Если серьезно, Набико, — спасибо. Ты мне здорово помог, — сказал я, кланяясь ему довольно низко, если учесть разницу в возрасте. Кажется, он был искренне тронут.

— Это был мой долг. Я уверен, Сато Мигусё хотел, чтобы вы почитали сценарий, — сказал он, опять нацепив темные очки. — Ну что ж, вернемся на съемочную площадку «Манчуйского сокола». — Набико неплохо закосил под Сэма Спейда, которого играл Богарт, которого озвучивал Питер Селлерс, который пародировал Фу Манчу. Достаточно сказать, что он сделал это лучше меня, пусть это ничего и не объясняет. Набико исчез на станции, оставив меня со стаканчиком в руке. Я рассмеялся — ну у него и прикид.

— Странно, — заметил проходивший мимо служащий. — Не знал, что у алко-автоматов такие смешные шутки.

Ба-ду-би-да, ага.

РАЗБОРКИ В ТОКИО

Оригинальный сценарий Сато Мигусё и Брандо Набико по мотивам приключений журналиста Билли Чаки.

Наплыв из затемнения…

ПАВИЛЬОН. Клуб «По башке пистолетом» — Ночь.

Билли Чака сидит за столиком в углу и что-то яростно пишет, прерываясь лишь затем, чтобы пропустить виски — стаканчики выстроились перед ним на столе шеренгой, как маленькие солдатики. ЧАКА — темноволосый мужчина сурового вида. Судя по лицу, ЧАКА обладает мудростью не по годам, приобретенной благодаря жизни, полной непрерывного самоанализа, и в нарушение всех общественных норм. На мгновение он прерывает свое занятие, а затем, будто осененный откровением, продолжает писать с удвоенной силой. Внезапно через весь бар к нему приближаются двое мужчин. Они останавливаются возле ЧАКИ и смотрят на него угрожающе. По их вызывающей браваде ЧАКА понимает, что ему, вероятно, сейчас пригодятся годы занятий боевыми искусствами.

ЧАКА. Извините. Я предпочитаю пить один.

Два ГАНГСТЕРА насмешливо переглядываются.

ГАНГСТЕР № 1. Вам следует быть общительнее, Чака. Такие манеры только навлекут беду на вашу голову.

Оба ГАНГСТЕРА зловеще смеются. ЧАКА сохраняет спокойствие, хотя внутри он крутой парень, кипящий от злости.

ЧАКА. В данный момент я не расположен к общению. Такое случается, когда перед завтраком откепаешь четырех ниндзя.

ГАНГСТЕР № 2. Это была четверка наших лучших ниндзя. Ну и что нам теперь с ними делать? Следует больше уважать чужих ниндзя, господин Чака!

ЧАКА пожимает плечами, берет соломинку, вставляет ее в стаканчик с бурбоном и высасывает содержимое. Облизывает губы, наслаждаясь вкусом и, конечно, моментом.

ЧАКА. В следующий раз, когда пошлете за мной таких никудышных ниндзя, выбирайте парней, которые понимают разницу между тем, как разбрасывать камни и получать ими по лбу.

ГАНГСТЕР № 1. Следующего раза, господин Чака, не будет.

ГАНГСТЕРЫ извлекают пушки из-под пиджаков.

ГАНГСТЕР № 1 (продолжает). Отдайте нам свои мемуары, господин Чака!

ЧАКА. Ага, сейчас. И раскрыть имена агентов, которые обнаружили ваш коварный план ввоза колумбийского кокаина на борту частного судна премьер-министра? Это может произвести впечатление на туристов в «Ёмиури-лэнд», [37] но не на такую суперновую звезду, как я — Билли Чака.

ГАНГСТЕР № 2. Вы что, не видите, что вы под прицелом?

ЧАКА. Лучшие свои работы я создаю под прицелом. Мой редактор принцип «умри, но сделай» понимает буквально.

ЧАКА берет ручку и начинает писать. Оскорбленным ГАНГСТЕРАМ остается лишь открыть огонь. Но едва их пальцы начинают нажимать на курки, ЧАКА со скоростью, которой позавидовала бы самая быстрая кобра в пустыне, хватает каждой рукой по авторучке и сует их в стволы. Когда ГАНГСТЕРЫ открывают огонь, пистолеты взрываются у них в руках. ГАНГСТЕРЫ визжат от страшной боли. ЧАКА нагибается, подбирает с пола три свежеоторванных пальца и вручает их ГАНГСТЕРАМ.

ЧАКА. Убирайтесь и передайте вашему боссу, что ровно столько дней у него и осталось! В этот раз он напоролся не на того журналиста.

ЧАКА выскакивает из бара, что-то быстро записывая на ходу в блокноте.

ЗАТЕМНЕНИЕ

Я бросил читать, аккуратно закрыл сценарий и положил его на сиденье. Зажмурился, глубоко вдохнул, задержал дыхание, сосчитал до пяти и медленно выдохнул.

Надо отдать должное Сато. За все годы работы журналистом я редко встречал столь беззастенчиво чудовищные тексты.

Крутой парень, кипящий от злости?

Мне было грустно, что такой достойный человек, как мои друг Сато Мигусё, свои последние дни истратил на такую чушь. Стыдно, что я его вдохновил. Но какое счастье, что из-за смерти Сато эта конкретная мерзость не появится на большом экране. Счастье не только для меня, но и для репутации почившего в бозе режиссера.

Похороны Сато назначены на вторую половину дня и явно станут гала-представлением, где соберутся толпы нежданных почитателей, что всегда возникают в кильватере смерти. Люди, готовые запечатлеть себя на фото с режиссером ради собственного реноме, но не купят билет на его фильм и тем более не станут его финансировать. Похороны — лишний повод устроить фотосессию для лицемерных звезд и распорядителей бабла токийского киношного мира.

Синто доставил меня на соревнования, и я отпустил его на остаток дня, чтобы он отдал дань памяти усопшему нанимателю. Ему вроде было неохота, но я настоял.

Интересно, что связывало Сато и Синто. Я знал, что Сато был довольно разборчив при найме, предпочитая заблудших одиночек, цветущих дев или мечтательных несостоявшихся киношников, желающих позаимствовать крохи кинематографической мудрости.

Синто был не из их числа — даже не заблудший. И за все время, что я провел с ним в дорожных пробках на улицах Токио, узнал я немного. Курит «Майлд Севенз». Всегда в белых перчатках. Глупые усы. Постоянно молчит.

Он меня высадил, и я направился к громаде спорткомплекса — не спеша, поскольку на хорошие места надежды уже нет. У дверей я оглянулся.

Не знаю, почему у меня поползли мурашки от сей невинной картины. Всего-навсего Синто-шофер стоит возле автомобиля, курит, пока босс ушел по делам.

Но было что-то безошибочно зловещее в том, как он стоял и наблюдал за мной. Такие лица я уже видел, и отнюдь не у изможденных шоферов.

Кажется, у этого парня странны не только усы.

Большую часть дня займут соревнования по ката в группе инвалидных колясок. Представлены почти все стили. Жесткие, традиционные окинавские, с упором на эффективные удары и низкие подсечки. Китайские стили вин чунь, похожие на танец, сплошь замысловатая жестикуляция и позы животных. Отпрыски бразильской капоэйры — безумная круговерть в стиле самбы. А между ними — тысячи гибридов с эзотерическими отличиями, которые можно исследовать всю жизнь.

Отличия эти лучше всего выявляются на соревнованиях по ката. Ката — это отдельное упражнение, в котором бойцы хореографически защищаются от многочисленных воображаемых противников. Как в гимнастике или фигурном катании, оцениваются техническое мастерство и оригинальность. Реального противника у спортсмена нет, и потому он может демонстрировать свой особый стиль в чистом виде, свободном от реальной угрозы. Цель соревнований по ката — показать не практический аспект самообороны, а ее эстетическую сторону.

Некоторые предпочитают дерганые, чуть ли не роботизированные движения в стиле традиционного каратэ, другие — замедленные, медитативные балетные па тай-чи. Часть увлекается безумными животными стилями — например, комическое пошатывание Пьяной Обезьяны или сумасбродные атаки Пути Капризной Бабочки. В ката допустимо все. Вот почему эти соревнования, к счастью, лишены постоянных склок, которыми полны соревнования по спаррингу.

Участники спарринга вечно жалуются, что некоторые правила отдают предпочтение определенным стилям. Сторонники кунг-фу разобиделись, когда были запрещены удары по глазам. Ребята, занимающиеся будзицу, заныли после запрета бить по коленям. Таэквондисты запсиховали, когда были запрещены удары по горлу и т. д. и т. п. Базовая дилемма в том, что цель турниров — проверка владения боевыми искусствами без нанесения вреда другим, однако боевые искусства выдуманы для причинения боли.

В результате появились новые спортивные стили исключительно для чемпионата. Большинство традиционалистов сочли эти мутации просто кощунством. Но, как выразился в интервью один молодой спортсмен во время Паназиатских соревнований по дзюдо, организованных христианской общиной, «у любого сообщества должны быть правила, в том числе и у сообщества боевых искусств. Если наш стиль работает лучше других, значит, мы лучше адаптировались в обществе». И хулители, и сторонники называли такие адаптации «Путь Дарвина».

Соревнования по ката в основном избавлены от обзывательств и ругани — может, потому, что тестостерон в крови у спортсменов не зашкаливал. Никто не получал пинков и зуботычин. Участники соревнований просто выходили на ринг и делали свое дело. В результате крутые парни, любители бить кирпичи, перестали участвовать в таких соревнованиях — мол, это просто понты (можно подумать, бить кирпичи — не понты), а некоторые журналы, специализирующиеся на жестких стилях, даже перестали о них писать.

Мне это было только на руку. Их небрежение помогло журналу «Молодежь Азии» годами окучивать рынок ката. В этом году открытые соревнования для детей-инвалидов на колясках вполне дозрели до «гвоздя номера».

Тринадцатилетняя Миюки Нисимура приехала с северного острова Садо. В семь лет она попала в автокатастрофу, и ей парализовало ноги. После этого Миюки стала заниматься боевыми искусствами. В результате многолетних тренировок у нее были почти сверхъестественно сильный торс и пресс. А ее тренер как-то признался мне: «У нее даже месячных еще не было. И когда в ней заиграют гормоны, она будет метелить всех напропалую». Миюки уже сейчас внушала страх. Используя мощный пресс, она, сделав стойку на руках на подлокотниках коляски, с бешеной скоростью вертела безжизненными ногами в воздухе.

Инвалидная коляска была выполнена в стиле Китака — широкая колесная база, большие колеса, прочные высокие подлокотники, спинки нет. По сути брусья на колесиках — в пределах коляски пользователь мог перемещаться вполне свободно. Однако она была слишком велика и громоздка для быстрых финтов и обманных маневров.

Главная соперница Миюки, Ли-Ан Ван, выбрала совершенно иной подход. Она была с Тайваня и в детстве пережила странный припадок, после которого левую сторону ее тела парализовало. С тех пор правая сторона приобрела изумительную скорость и контроль над всем телом, что позволило Ли-Ан Ван скрывать, что функционально она разделена на две половинки. Используя силу правой части тела, она манипулировала левыми конечностями как кнутом, направляя их точно в цель. Ее коляска — модель Ван-шу. На этой конструкции, сложной, как швейцарские часы, пользователь мог выполнить серию четких закруток, стремительно атакуя и неуловимо уклоняясь. Недостатком коляски была хрупкость механики. Ее можно было вывести из строя сильным ударом по незащищенной оси маленьких колесиков — правда, в соревнованиях по ката особых последствий это не имело.

Два разных инвалида. Два разных стиля и две очень разные машины. Две не погодам развитые девочки из разных уголков мира. Это будет нечто.

Я вынул ручку, листок бумаги и торопливо описал, как волнуюсь, ожидая это представление в зале, где когда-то хранилось оружие камикадзэ, боевых сил, обеспечивших себе мифическое место в истории как последнее воплощение неувядающего японского боевого духа.

В такие моменты я больше не был Билли Чакой — безнадежным преследователем гейш, невольным негативом японских воров в законе, вспыльчивым законченным поклонником старины, неумелым детективом, разнюхивающим истинные причины смерти знаменитого друга. Я даже не был Билли Чакой — первоклассным журналистом и другом азиатских тинейджеров по всему миру, скромным эгоманьяком и вдохновителем отвратных киносценариев.

Я был парнем, что трепещет пред миром неизменно чудесным и новым.

Я почти надеялся, что Синто будет ждать меня перед спортзалом, зловеще посасывая «Майлд Севен». Вряд ли он и впрямь поехал на похороны, но хотя бы не ждал меня. И шестерки якудза тоже, и придурки в дешевых черных костюмах. Я готов был плясать от радости.

У меня в запасе имелось несколько часов, и я решил сесть на поезд в Сибуя, чтобы помянуть Сато Мигусё по-своему, приватно — посмотреть один из величайших его провалов, фильм «Двойное желание». О парне, который влюбляется в женщину, а может, в двух женщин, а может, просто сходит с ума, или она сходит с ума. В международный прокат фильм не выпускался, поскольку якобы напоминал какую-то ленту Луи Бунюэля. Очевидно, это было в те дни, когда режиссеры еще не гордились тем, что передирают кино друг у друга. В общем, мне хотелось посмотреть и оценить самому.

В поездах я вспоминаю, отчего предпочитаю ездить на машине или, скорее, чтобы меня возили. Поезда меня угнетают. Я в них как в плохом французском фильме о томлении духа.

В американских поездах я вспоминаю старые блюзы. Кто-то непременно разбивает чье-то сердце, уезжая на поезде в поисках лучшей жизни. Южане мигрируют на север, жители восточного побережья бегут на запад, и все на поездах, и все чего-то ищут. Теперь, когда в Америке больше нечего искать, поезда — словно рудиментарный орган, сеть древних останков черного металла.

В Японии все иначе. Поезда — воплощение ультрасовременной технологии, в них всегда чисто, как в операционной. Ради прославленной эффективности они так набиты, что некуда втиснуть сентиментальность. В поезде даже не ощущаешь, что путешествуешь: тебя просто пересылают из одного места в другое, как единички и нули по Интернету. Японские поезда тоже угнетают, только по-своему.

Может, поезда на меня так давили, потому что они — замкнутая система: ни восторга открытой дороги, ни траектории, ни шансов, ни задержек. Никакой свободы. Никаких водителей с глупыми усами. Все строго и несмешно, как стальные рельсы под колесами.

Вероятно, поэтому коммивояжеры прятали головы в последние номера «Любвеобильной блондинки» или «Насильника», в которых чернильные персонажи переживают героические сексуальные приключения и живут многосерийной двумерной жизнью. В манга никому не надо садиться в поезд и тащиться на осточертевшую работу, возвращаться в картонные дома и среднестатистические семьи.

Я не читал манга, но у меня имелись свои эскапистские фантазии. В поездке я думал о Флердоранж, стараясь вообразить, что она в данный момент делает. В переполненной электричке точно не едет.

Что интересно, в физическом смысле я ее представить не мог. Я видел лишь фрагменты — неестественно белое лицо, пряди темных волос, мокрой дохлятиной обвисшие на плечи. И, конечно, кроваво-красный рот гейши со смазанным уголком, точно подпись с закорючкой, намеренный огрех в высокопробной японской керамике.

А в остальном она была совершенно неразличима. Я не помнил, высокая она или нет, как она говорила или что сказала. Ее жесты возвращались обрывками, как в замедленной съемке, из которой вырезана половина кадров. Чем упорнее я пытался мысленно слепить ее образ, тем неосязаемее она становилась. Как говорится в пословице, все равно что рукой хватать туман.

В результате у меня остались только слова. Путаные прилагательные, неясные эпитеты. Экзотичная… опасная… непостижимая… прекрасная. Но ни черта не поможет мне ее найти.

И из-за этого — рыхлой связки невыразительных прилагательных и сырых образов — я пинал ногами и бил, меня пинали и били, я оконфузился и был выброшен из роскошного тайного корпоративного борделя? Из-за этого я связался с отбросами общества, не исполнил свой журналистский долг на важных соревнованиях молодых азиатских инвалидов и создал очередной потенциальный источник трений с Сарой — которая далека, лишилась зуба, стареет и теряет терпение?

Да.

И это лишь начало, дальше будет хуже. Ибо в отдаленном, навеки непознаваемом уголке сознания я помешан на гейшах. И никакой здравый смысл не образумит меня, если появится гейша, — ни гангстеры, ни смерть друга, вообще ничто.

Вот насколько я был одержим.

Фильм Сато оказался увлекательным, но заметить это было толком некому. Его показывали в одном из мэйга-дза, которых понастроили по всему Сибуя. Такой кинотеатр вмещает всего человек сто пятьдесят. Сегодня в нем были только я и парочка влюбленных студентов — должно быть, на первом свидании. По ходу дела парень, запинаясь, с претензией на художественность косноязычно толковал фильм девушке, а та автоматически шепотом соглашалась.

ОН: Такой монтаж… напоминает мне… сцену из фильма «Горький чай Петры фон Браун» режиссера Забрискиева. Ты, гм, знаешь такой?

ОНА: Да, да, да.

ОН: Гм… ага… а этот краснокожий напоминает Джеймса Дина в «Бунтаре без причины»…

ОНА: Да, о да…

ОН: Его куртка…

ОНА: Да. Да…

И в таком духе два часа с гаком. Мне было жаль эту парочку. Он так старался произвести впечатление, а она так старалась впечатлиться, что, похоже, оба не слишком наслаждались. Я вдруг затосковал по временам договорных браков. Этому бедному парню не пришлось бы выворачиваться наизнанку, чтобы выглядеть импозантным и умным, а девушке — рефлекторно его ободрять. Но главное, я бы не слушал все это во время довольно насыщенного и трудного фильма и не отслеживал бы в режиме реального времени развитие у меня за спиной комедии подросткового сексуального томления.

Но, напомнил я себе, эти и им подобные ребята — мои читатели. Я должен понимать молодых азиатов по всему миру, чтобы мои колонки и статьи еще лучше удовлетворяли их запросы и желания.

Сам фильм был шедевром двусмысленности, исследование вопросов душевного равновесия, самоосознания личности, любви и желания. Отчасти мелодрама, отчасти жутик, отчасти дневник сумасшедшего. Он был абсолютно не похож на все, что создал Сато, — галлюцинаторный ряд, когда персонажи — может, в грезах, а может, наяву, — произносят эллиптические монологи и вкушают сливы в маринаде.

Черно-белый фильм, снятый на карманные деньги, с непрофессиональными актерами и натурными съемками. Этому Сато научился у итальянских неореалистов, но этим весь реализм и ограничился.

Я вспомнил интервью, в котором Сато назвал «Двойное желание» своим самым личным фильмом, а на любые вопросы о нем отвечать отказался. Если такова невнятная дань Сато шестидесятым, тогда я многого о нем не знал.

В основе сюжета — рассказ о женатом мужчине под тридцать. Он влюбляется в женщину, которая, как он полагает, в детстве жила в его деревне. После какого-то скандала женщина исчезла, но мужчина не помнит подробностей. Годы спустя мужчина встречает ее в Токио. Она ни на йоту не постарела. Он не спрашивает ее об инциденте давно прошедших лет, ибо она не может быть той, из прошлого, — и все же он боится, что так оно и есть. Его карьера и брак рушатся, его неотступно терзает тайна этой прекрасной странной женщины, которую в фильме играет сначала одна, затем две и наконец семь разных актрис, и протагонист все глубже погружается в безумие — или не безумие?

На грани катастрофы он решает встретиться с ней и выяснить, кто она в действительности и что произошло много лет назад в деревне. Но она, конечно, пропала — исчезла без следа. Он расспрашивает о ней соседей и домовладельца, но те, судя по всему, понятия не имеют, о ком это он. Его просят ее описать — и он не в состоянии, ибо она обладала чертами семи разных женщин поочередно. В полной растерянности он понимает, что разгадывать ее тайну бессмысленно.

В финале герой, глядя в окно поезда, размышляет, сможет ли залатать отношения с женой и боссом, и одновременно надеется — боится, — что однажды эта странная призрачная женщина вернется и ввергнет его жизнь в хаос.

Не типичное моно-но аварэ, уникальная японская кода тоскливого приятия, но дрожащая нота тревоги и дурных предчувствий. Будто все подлинное, самое страшное — еще впереди.

Что я вам говорил о поездах?

 

8

Четвертьфинал по спаррингу был запланирован на десять утра, и если вчерашние соревнования о чем-то говорили, сегодня нам предстояли великолепнейшие бои за всю историю турнира. Новые изумительные конструкции колясок позволяли участникам соревнований воистину показать грацию и красоту традиционного стиля. К счастью, соревнования в этом году были почти лишены вызывающей показухи псевдо-боевых искусств и бесполезной вульгарной акробатики прошлых лет. Пришла мода на базовый, традиционный минимализм.

Освежающее возрождение примата сути над стилем, вероятно, произошло потому, что на прошлых соревнованиях Йоко Ториката завоевала досадное третье место, поскольку судьи сочли, что ее ката скорее напоминали (по словам одного судьи) «истерику невоспитанного, пышнотелого и полуодетого ребенка», нежели демонстрацию технических приемов, наработанных годами упорных тренировок. Йоко отреагировала вполне типично для капризной сексуальной кошечки с заоблачными гонорарами: юная спорщица публично усомнилась в сексуальной потенции судей и поклялась не участвовать в соревнованиях по ката до тех пор, пока судить их будут «седовласые древние патриархи с окаменелыми яйцами». Позже она принесла извинения, отрицая, что сказала именно так, хотя ее выступление показали по телевидению.

В этом году ее вообще допустили до соревнований не столько из-за невероятного таланта, сколько из-за толп народу, которые на ней зарабатывали. Тренеры, агенты, рекламодатели и телеканалы — не говоря уже о высших спортивных чинах с «окаменелыми яйцами», — понимали, что Йоко стоит серьезных денег.

К сожалению, и она это понимала. Может, в этом году с нее собьют спесь и восстановят на соревнованиях по спаррингу тот здравый смысл, что царит на соревнованиях по ката. Но я этого события не увижу, если оно случится в субботу.

Пора нанести визит Ямагама, пока они на меня не ополчились. Я уже на день отложил визит и знал, что их терпение тает быстрее, чем фигура топ-модели.

Утром Синто был пунктуален и молчалив, как всегда. По дороге я расспросил его о похоронах. Он сказал, что людей было много, в том числе знаменитости (включая Йоко Тори-ката). Я уже знал об этом из газет: они назвали похороны Сато четвертыми по пышности после похорон Каоты, главаря Ямагама-гуми, в 1981 году. А больше Синто ничего сообщать не желал.

Мои подозрения ожили, когда он поинтересовался, как я провел день. Он неуклюже меня прощупывал, но, кажется, мои ответы его разочаровали. Рукой в белой перчатке он подергивал усы. У меня сложилось впечатление, что он хотел не просто поболтать. Болтовня — не в стиле Синто. Из него болтун — как из гиппопотама балерина. Так зачем он напрягается?

Он был чьей-то марионеткой. Не знаю, кто дергал за ниточки, но я чувствовал: кто бы это ни был, он как-то связан с огненной гибелью Сато. В конце концов, Синто, скорее всего, последним видел Сато в живых — и, кажется, не очень убивался по поводу трагедии.

Мне хотелось расколоть Синто и как-то его разговорить, даже если это означало пойти на прямую конфронтацию. Следовательно, Синто надо держать при себе. Только не сейчас. Мне нужно встретиться с Квайданом, главарем едва ли не самой мощной банды в Японии. И меня не прельщало таскать на буксире Синто, который станет следить за мной в интересах неизвестной третьей стороны.

На Харадзюку, недалеко от парка Ёёги, я решил, что настало время от него отделаться. Я прикинул, что вызову его позже, сочиню что-нибудь. Переживет.

Он высадил меня у «Макдоналдса», когда я сказал, что помираю от дефицита американского фаст-фуда в организме. Я спросил, не хочет ли он чего-нибудь, но он лишь покачал головой, поглаживая усы.

Выскочив из автомобиля, я направился к Золотым Аркам. Один их вид меня успокоил.

Каждый раз, заходя в японский «Макдоналдс», не могу не вспомнить старого моряка по имени капитан Дзюкити. В 1815 году капитан Дзюкити потерпел кораблекрушение, и его спасли — как он считал, голландцы. Он благодарил судьбу, полагал, что находится недалеко от Нагасаки, и рассчитывал вскоре оказаться дома живым и невредимым. Но когда судно пришвартовалось, он был шокирован, узнав, что на берегу нет ни одного японца. Его, истинного вегетарианца, потрясло до слез отвратительное зрелище забоя скота в этой странной стране. Ошарашенный, он написал: «Это не Нагасаки. Я, должно быть, оказался в зверином аду».

На самом деле он очутился там, где сейчас находится Санта-Барбара, штат Калифорния, которая с тех пор превратилась в ад совершенно иного рода. И сейчас, почти двести лет спустя, звериный ад отчасти пришел и в Японию.

Как обычно, у «Макдоналдса» тусовалась куча тинэйджеров. Была суббота, день, когда молодежные группировки собираются на близлежащих улочках, чтобы вместе побунтовать. Танцуют под рэп, курят, тащатся от кожаных курток и клевых причесок друг друга, просто шляются и балдеют от неформального группового общения. Один писатель по поводу этого феномена съязвил: «Если эти пацаны станут чуточку серьезнее, Япония получит самое высокоорганизованное движение анархистов, какое только видел мир». Глядя на ребят, с трудом запихивающих биг-маки в рот и слоняющихся без дела с мобильниками, понимаешь, что перспектива эта — весьма отдаленная.

Сквер у ресторана был забит молодыми хипстерами, убивающими время между очередными порциями гамбургеров и жареной картошки. Они четко делились на группировки. В одном углу, разложив картон, расположились брейк-дансеры. Металлисты выводили соло на акустических гитарах перед «Снупи-Тауном». Панки смывающимися маркерами рисовали анархистские символы на физиономиях, демонстрируя свой пофигизм. Мостик к усыпальнице Меидзи оккупировали готы: они косили под несчастных и любовались своими бледными лицами, черными ногтями и замысловатыми похоронными нарядами.

И, конечно, босодзуку. Скоростная подростковая шатия-братия на мотоциклах, заполонившая всю Японию. Некоторые банды были довольно благодушны — прямо песенный клуб на колесах. Другие состояли из ожесточившихся юных преступников и кандидатов в якудза. Я оценивающе наблюдал за такой группой, пока они стояли кружком, вожделенно разглядывая мотоциклы друг друга и периодически поддавая газу. На вид гнилые фрукты. Чтобы позаимствовать мотоцикл, придется потрясти деревце.

Я не спеша подошел к предводителю и уставился на его машину. Я знал, что этот парень главный, не только потому, что у него был самый дорогой байк, но и потому, что у его девчонки была самая большая грудь. Как я выяснил, это лучший показатель в подростковой иерархии.

— Гляньте на лоха. Старый хрен мотоцикла никогда не видел, — сказал предводитель байкеров к восхищению корешей, не подозревая, конечно, что я знаю японский. Я ему улыбнулся: мол, шутки не понял, но, наверное, смешная, раз все засмеялись. А затем продолжил осмотр его байка. Грудастая подружка предводителя мне ухмыльнулась. Наверняка фанатка Йоко Ториката.

— Ты что, контакт потерял или как? — угрожающе спросил владелец тачки. Я лишь улыбнулся и быстро пнул переднее колесо его «харлея». Группа дружно ахнула, а затем все забубнили и зашептались.

Слева заходил засаленный король всея прыщей. Годы изучения банд азиатских тинэйджеров как социального феномена помогли мне определить, что это Принудила. Это подтверждалось и словом «Принудила», выведенным по-английски на рукаве его куртки.

— Ты че, круглоглазый, чокнутый или как? Никому нельзя прикасаться к Бархатному Траходрому. — И, естественно, на бензобаке баллончиком краскодувки было аккуратно выведено: «Бархатный Траходром». Двуязычные придурки.

В ответ я лишь пожал плечами.

А затем резко врезал Бархатному Траходрому ногой по фаре, отчего по тротуару полетели осколки. Больше никто не улыбался.

Принудила первым кинулся на меня, но я его остановил, хлестко врезав тыльной частью кулака по переносице. Затем меня атаковал Дурила — в каждой банде есть такой парень, он вообще-то сильнее Принудилы, но слишком туп, чтобы принудить кого-нибудь хоть к чему-нибудь. И на сей раз он оправдал свой титул, фактически подставившись под мой круговой удар ногой.

Следующим был Шут, умник банды. Он обычно смышленее других, но длинный язык и излишняя чувствительность часто делают его отверженным. Я врезал ему прямо в широкую пасть, затолкав пару-тройку зубов в его чувствительную глотку. Может, я поступил с Шутом слишком жестоко, но я ненавижу интеллигентов, которые уходят в банды. Может, это будет ему уроком.

Кроме нескольких статистов оставался только главарь. Он пошел на меня, нерешительно помахивая мотоциклетной цепью. Ну, я ему и показал, как тяжело дышать, когда цепь обмотала шею. Дан ему немного подергаться и похрипеть, я бросил его на землю рядом с тремя остальными. Все произошло так быстро, что никто и заметить не успел.

— Тебя как зовут? — спросил я главаря.

— Пшел на хуй, — тяжело дыша, процедил тот на японском матерном.

— Отлично, Пшел-На-Хуй, — подыграл я, — а знаешь, почему я выбил у твоей тачки фару?

— Потому что ты идиот сраный? — сказал Шут, сплевывая сгусток крови.

— Я не тебя спрашиваю, зубастенький. Не заставляй меня просвещать тебя ускоренным методом.

Сощурившись, Шут тыльной стороной ладони вытер рот.

— А теперь я спрашиваю снова, — сказал я главарю банды. — Ты знаешь, почему я выбил тебе фару?

— Нет, — ответил он уважительнее.

— Нет? Тогда позволь мне задать следующий вопрос. Ты знаешь, кто эти фары выпускает?

Парень пожал плечами, будто подумал: «Старики, типа, все чудики».

— Так вот слушай. Их точно не выпускают в Стёрджисе, штат Северная Дакота. Уловил?

Он явно не понял.

— Ладно, объясняю, — сказал я дружелюбнее. — Ты катаешься на навороченном «харлее» выпуска 1978 года. Разработанном и раскрученном в Штатах. Доставленном в Японию на радость всем. Прекрасно. Я обеими руками за культурный обмен. Но к чему обманываться и ставить фару на свою тачку от «судзуки». Зачем?

Вконец ошарашенный, парень опять лишь пожал плечами.

— Пойми меня правильно. «Судзуки» выпускает прекрасные мотоциклы, также как и «Хонда», и «Кавасаки». У меня самого когда-то был «кавасаки». Правда, почти ничего о нем не помню. Он был зеленый. 750, что ли? Но фишка в том, что ты не носишь ковбойские сапоги с кимоно, не ешь гамбургер палочками и уж точно не ставишь фару от «судзуки» ни на какой, блин, «харлей»!

Я подождал, пока моя тирада до них дойдет. Прошелся туда-сюда, делая вид, что стараюсь разрешить эту дилемму.

— Но тебе везет, шестеренка храповая. Я помогу исправить твой промах. Итак, снова спрашиваю: как тебя зовут? — Я вынул записную книжку.

— Аки, — сказал он. — Аки Рокахара.

— Адрес?

— Сорок три пятьдесят пять, Комаба, Мегуро-ку.

— Отлично, — одобрительно кивнул я. — У меня есть знакомый в Икебукуро, который занимается такими делами. Семьдесят два часа максимум. А теперь давай ключи. — И он их отдал, не успев сообразить, что делает.

— Чувак, не отдавай ему ключи! — взмолился Принудила.

— Заткнись, Тайдзи, — сказал Аки Рокахара. Аки оказался умным предводителем — мне даже стало неудобно, что я выставил его дураком перед бандой. Единственный способ очистить совесть — мгновенная демонстрация денег. Выхватив из кармана пачку иен, я швырнул их на землю.

— Без обид, парни. Купите себе пластырей. И чизбургеров каких-нибудь, — сказал я, прыгая на Бархатный Траходром.

И умчался, оставив ошарашенных тинэйджеров в облаке голубого дыма.

Путешествовать на угнанном мотоцикле — одно из простых и вечных наслаждений. Мчась по Синдзюку-ку на ворованном байке, я поклялся, что даже в старости буду наслаждаться мелкими радостями жизни. Правда, мне было немного не по себе оттого, что я поколотил босодзуку — может, они не такие уж завзятые бандюганы, за каких я их принял. Пацаны просто выкаблучивались. С другой стороны, я их не очень-то сильно и побил, а Бархатный Траходром я верну, починю фару и все такое.

Зато им будет о чем поговорить, — может, их девчонки больше любить будут. Мне же эта стычка дала верный настрой перед встречей с Ямагама-гуми. Я не знал, что нужно Квайдану, но что-то мне подсказывало: вряд ли он попросит меня написать его биографию. А если вдруг попросит, я знал, с чего начать.

Квайдан правил Ямагама с восьмидесятых, со времен больших гангстерских войн, — беспощадно и с жесткой деловой хваткой. Он увеличил долевую собственность банды в легальных предприятиях — барах, прачечных, боулингах, — и почти загнал в угол производителей автоматов по продаже презервативов. Квайдан вроде бы сотрудничал с главой компании «Презервативы Ронин» — вместе они разработали знаменитые говорящие машины, которые в комплекте с резинками выдавали печенье-гаданье с сексуальными предсказаниями. Типа: «Скоро незнакомка попросит вас сделать ей куннилингус», или: «Ваша эрекция усилится, когда прилив пойдет на спад». Банда Квайдана почти сошла бы за респектабельную организацию, если бы не спорадические припадки насилия, после которых люди неизменно попадали в списки без вести пропавших. Скрытое насилие, с которым Ямагама-гуми вели свой «законный» бизнес, бледнело в сравнении с их поведением в более традиционных для якудза сферах: проституция, азартные игры, наркотики, контрабанда оружия, порнография и другие обыкновенные мидзу-сёбай. В «торговле водичкой» они приобрели вес, все их боялись и уважали.

Квайдан на время стал по-настоящему публичной фигурой. В газетах часто появлялись фотографии, на которых он, улыбаясь, пожимал руки местным политикам нервозного вида. Один национальный еженедельник даже попросил его написать статью о его любимых азиатских площадках для гольфа. В другой статье Квайдан делился рецептом своего фирменного напитка под названием «Пунш Огосё».

Но то было до кредитных скандалов девяностых и законодательства по борьбе с организованной преступностью. Эти события вынудили Квайдана стать фигурой менее публичной — хотя не менее влиятельной. Слухи о его отставке сильно преувеличивались. Они распространялись намеренно, чтобы на некоторое время отвлечь от Квайдана внимание общественности.

Несмотря на то что СМИ сделали из него современного прогрессивного бизнесмена и прикольного плейбоя, в душе Квайдан оставался традиционным, даже консервативным якудза. Он все еще полагал, что якудза сродни непокорным самураям прошлого, Робин Гудам современной Японии. Появляясь в обществе, он одевался как менеджер среднего звена, но источник, заслуживающий доверия, сообщил мне, что в приватной обстановке Квайдан часто облачается в нелепый самурайский наряд и разгуливает, нацепив меч с ножнами и рассуждая о бусидо — пути воина. Утверждали, что с возрастом он все больше чудит. Слухи ходили разные. Одни говорили, что он отказывается фотографироваться и приказал сбросить одного докучливого папарацци в действующий вулкан. Другие — что страх перед землетрясением вызывает у Квайдана приступы паники, и он целые дни, даже недели проводит в вертолетах, кружа над островами в ожидании Большого Толчка.

Я представления не имел, что такому человеку нужно от Флердоранж или от меня. У него есть деньги, власть и все, что можно на них приобрести. И тем не менее по непонятным причинам он искал одинокого гайдзина и какую-то мерцающую женщину. Может, она увидела то, что не следовало, или знала то, чего он не знал. А может, он просто лишился рассудка. Или, может, когда дело доходит до гейш, он такой же, как я.

Я ехал по розовому району неподалеку от станции Икебу-куро. При свете дня район терял ночное неоновое очарование. В лучах солнца все секс-шопы и стриптиз-клубы посерели и побледнели. Все зазывалы, которые вечером выстроятся вдоль тротуаров, сейчас отсыпались в своих убогих квартирках.

Как и говорил Перманент, первый же потрепанный встречный показал мне, как проехать к штаб-квартире Ямагама. Затем спросил, не хочу ли я пообщаться с хорошенькой школьницей.

— Ей всего тринадцать и она там почти лысенькая. И по математике отличница.

И зачем я тратил время, раздавая зуботычины тинейджерам, когда здесь полно таких вот типов, которые напрашиваются, чтоб им набили морду? Да, надо быть разборчивее — может, я выбрал не ту драку.

— Судя по описанию, она зубрила, — сказал я и умчался, не успев расстроиться и наделать по этому поводу дел.

Здание, как и все остальные вокруг, оказалось приземистой трехэтажной коробкой. Оно ничем толком не отличалось от остальных, кроме огромных и дорогих американских автомобилей у входа, золотой эмблемы банды и надписи ШТАБ-КВАРТИРА БАНДЫ ЯМАГАМА, МЕСТНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ 312 на двери. Такое смелое афиширование статуса банды — прямой вызов положениям Закона о пресечении преступной деятельности членов сообществ организованной преступности 1992 года. Свидетельство силы якудза. Они были одной из двадцати четырех организацией, признанных криминальными, однако даже пальцем не пошевелили, чтобы скрыть этот факт под вывеской коммерческой или благотворительной организации. Пока дело ограничивалось только мелкими тюремными заключениями, и ощутимых последствий не наблюдалось. Самостоятельно правительство с такими крупными бандами не справлялось. Припарковав мотоцикл, я подошел к двери и позвонил.

— Кто там?

— Чака. Билли Чака.

— Так, и что? — сердито спросили за дверью.

— У меня встреча… — и тут я понял, что понятия не имею, как зовут Перманента и тем более каков его титул. Но я знал, какая у него прическа, и решил рискнуть.

— Так-так, и с кем?

— У меня встреча… с Перманентом.

Пауза. Потом дверь зажужжала и открылась. Глубоко вздохнув, я вошел в современную воровскую малину.

Смеялись все. Парни, играющие в углу в ханафуда. Два голых по пояс молодых бандита, которые пили пиво у настольного футбола. Круглолицые мужики постарше, в костюмах и с журналами «Скоростные лодки» и «Бэппин Скул» в руках. Мрачный коротышка Бобрик, с которым мы встречались позавчера. Все они гоготали, глядя на Перманента. Тот сначала не смеялся, но потом решил, что так неспортивно, не выдержал и тоже ухмыльнулся.

— Перманент! — зашелся от хохота огромный парень около станка со штангой. Посмотрел на меня и показал большой палец. Я не знал, что делать, и поэтому просто выдал ему улыбку ошалелого гайдзина.

В комнате без окон пахло импортными сигаретами, затхлым потом и дешевым алкоголем. Не похоже на роскошные офисы якудза, где я бывал прежде, — обставленные эксклюзивной мебелью и увешанные оригинальными работами Уорхола. Здесь на серых стенах висели старый постер киноидола Такакуры Кэна, календарь «Лесбийская Секс-Воительница» и выцветшая фотография какой-то энка-певички. Даже смех комнату не оживил — она все равно напоминала мрачную приемную некоего братства. Может, так и задумано — чтобы никто не забывал об угрозе тюрьмы: единожды оступился — и каюк.

Смех затих так же внезапно, как и начался. Парни вернулись к настольному футболу, качалке и комиксам, будто ничего не произошло.

К счастью, Перманент встал и направился к двери. За ним последовал Бобрик: Местное отделение банды Ямагама — не моя сфера обитания.

Мы еще не дошли до машины, когда я почувствовал первый удар в затылок.

— Ниже! — рявкнул Перманент. Споткнувшись, я стал падать вперед и уцепился за автомобиль.

Второй удар я получил по шее, не совсем по центру.

— Твою мать, — пробурчал Бобрик.

— Черт побери! — заорал, подскочив, Перманент и оттолкнул Бобрика в сторону.

— Я сделал, как ты сказал…

— Заткнись, — проворчал Перманент.

Я мог бы и врезать в ответ, но не видел смысла. Судя по тому, куда они наносили или пытались (в случае Бобрика) нанести удары, они просто хотели меня на время отключить.

Метод грубый, но так уж мыслят якудза. Насилие — первое, что им приходит на ум.

Я ждал третьего удара. Эти два дня были довольно бурными, и мне хотелось отдохнуть.

Долго ждать не пришлось.

 

9

Все лицо мокрое, вонь кошмарна. Я очнулся и увидел огромного мастиффа, который лизал меня в щеку. Вокруг стояли якудза и одобрительно хохотали. Вонь изо рта этого существа приводила в чувство лучше всякого кофе. Я оттолкнул слюнявую собачью морду и пощупал шишку на затылке. Все тело болело.

— Доброе утро, журналист. — Последнее слово голос прошипел. Через распахнутый халат на обвислом животе говорящего просматривалась отвратного вида татуировка. На вершине извергающегося вулкана Удзэн стоял дракон и огненным оранжевым языком лизал бледно-голубую луну. Вниз по склону вулкана катилась, булькая, красная лава, из которой выпрыгивал огромный карп с миниатюрным портретом самого гангстера на спине. Перегруженный деталями путаный символизм татуировки явно был продуктом лихорадочной мании величия.

Передо мной стоял Квайдан во плоти. И плоти было много. Так что часть слухов верна.

— Познакомьтесь с Синоби, чемпионом среди боевых собак. — сказал он. По команде пес поклонился мне. Чисто рефлекторно я поклонился в ответ к восторгу собравшихся подхалимов. — Посмотрите на этого чокнутого журналиста! — проревел босс. — Собаке он кланяется, а нам не оказывает никакого уважения. — В хохоте зазвучали угрожающие нотки.

— Извините, — сказал я. — Мне так сильно врезали по затылку, что мозги кувырком. — Их было человек девять, нe с руки драться в состоянии грогги. Кроме того, собака не особо мне нравилась.

— Покорнейше прошу меня простить, — витиевато съязвил Квайдан. — Но мы сочли это необходимой мерой предосторожности. Вы зарекомендовали себя довольно скользким угрем. И довольно недисциплинированным к тому же. Мы не любим, когда нас заставляют ждать. — Я попытался вспомнить, называли ли меня когда-нибудь недисциплинированным угрем.

— Сейсмограф! — рявкнул Квайдан, прервав мои воспоминания.

Двое его подручных выскочили из комнаты. Квайдан молча рассматривал меня, пока собака скребла лапой за ушами. Я обвел взглядом комнату. Похоже на импровизированный офис на заброшенном складе. Несколько помятых ящиков, стол со стульями — в принципе, больше ничего. Высокие окна закрашены черным. Странная берлога дня живой легенды преступного мира.

— А вы крутой репортер, да? — спросил он.

Я пожал плечами.

— Глашатай крутизны. Идол мыслящей молодежи.

— Кто вам сказал? — спросил я.

Он промолчал, не отводя внимательного взгляда. Наконец покачал головой:

— Не понимаю. И зачем походить на такого парня? Одет как дурачок. Не богат. А харизма, как у… — Он покосился на своих головорезов.

— Соевого творога! — выкрикнул один головорез.

— Соевого творога, — согласился Квайдан. — Вот я и не пойму. Что в вас находит молодежь?

— Молодежь нынче странная, — пожал плечами я, — Кто его знает, что у них в головах.

— Все равно, — сказал он. — не понимаю.

Двое посыльных вернулись с компьютерной распечаткой. Квайдан схватил ее и, быстро просмотрев, отшвырнул.

— Пока мы в безопасности. Помогите этому гайдзину встать. — По его команде Перманент и Бобрик подхватили меня под руки и усадили на стул у шаткого стола. Другой прихвостень поставил стул напротив меня, и Квайдан с некоторым трудом уселся. Казалось, он еще не привык к своей тучности. Собака лениво затопотала и тяжело улеглась у его ног.

— Я слышал, вы не играете в гольф. — Он вздохнул. Я смотрел непонимающе.

— Ладно, не важно. Некоторые не ценят радостей жизни. Ну что тут сделаешь? — Он всплеснул руками.

Интересно, что еще они обо мне знают. И самое главное — как узнали.

— А вы на днях устроили приличное шоу в баре, — продолжил Квайдан. — Руку Синпе Сэму полечили, семь стежочков наложили.

— Детский стишок вроде, — ответил я.

Синпа Сэм хмуро продемонстрировал зашитую руку. Ни его, ни руку я не признал.

— Эта девушка ваша знакомая? — продолжал Квайдан.

— Никогда ее прежде не видел.

— Но Сато Мигусё был вашим другом?

— Да. — Значит, не я один связал Сато и Флердоранж. Значит, с чутьем у меня все в порядке. Квайдан неопределенно кивнул, будто его что-то беспокоило. Затем вдруг наклонился ко мне и спросил:

— Мигусё действительно делал хорошее кино?

Вопрос застал меня врасплох. Как правило, боссы якудза ничьим мнением не интересуются. Квайдан был абсолютно серьезен.

— У него были свои взлеты и падения, — ответил я. Квайдан уставился в пол, будто пытаясь его устрашить.

Потом оглядел свою рать. Па их лицах не прочитывалось ни капельки мысли. Конформизм извечно душил японское общество, и это остро чувствовалось в мире якудза. Думаю, когда ошибка стоит отрезанного пальца, люди из кожи вон лезут, чтобы не сказать лишнего.

— Как вы считает, он был гений?

Видимо, эта мысль не давала ему покоя. Я на мгновение задумался. Не о Сато — о Квайдане: к чему он, черт побери, клонит.

— Временами — вполне возможно, — сказал я. — Но не более того.

— Так получается, он не был гений? — Кажется, ему это понравилось.

— Все зависит от личного вкуса. Нравятся вам его фильмы или нет.

Я занервничал. Непонятный какой-то разговор о гении на заброшенном складе, полном гангстеров. А с другой стороны, такой форум — самое оно для обсуждении чьей-нибудь гениальности. Меньше претензионной херни.

Квайдан, медленно покачиваясь на стуле, размышлял.

— Мне его фильмы не очень нравятся, — наконец сказал он.

Его приспешники согласно закивали. Чем больше они об этом думали, тем меньше нравились им фильмы Сато. Гангстеры гундели, какие ужасные у него фильмы, как они надуманы и вообще сплошное фуфло.

— Тихо, — ровно сказал Квайдан. Они тут же постарались перемолчать друг дружку. Квайдан улыбнулся собаке, потом мне. — Решено. Я эти фильмы не люблю. Что вы на это скажете?

Я пожал плечами:

— Многие не любили. Некоторые любили. Большинству было все равно. Ну, просто фильмы.

Он и это обдумал. Остальные тоже. Я прямо ощущал, как у них в головах гуляют мысли. Гм-м, просто фильмы. Кажется, даже собака об этом задумалась.

— Но я привел вас сюда не для того, чтобы обсуждать покойных режиссеров, — сообщил. Квайдан после паузы.

— А я уж было подумал.

Он мрачно покосился на меня. Прежней неуверенности как не бывало. Квайдан наклонился вперед и пристально уставился мне в глаза.

— Ее зовут Флердоранж. Мы хотим, чтобы вы ее нашли.

Это мы уже где-то слыхали.

— А при чем тут Сато? — спросил я.

— Она была с ним. Как раз перед тем, как он сгорел.

Даже не могу сказать, удивился ли я. Отчасти я и так это подозревал. Отчасти полагал, что Квайдан лжет. И еще думал, зачем это нужно якудза.

— А с чего вы взяли? — спросил я.

Шестерка подал ему фотографию. Безразлично глянув, Квайдан пихнул ее мне через стол.

Восемь на одиннадцать, плохое качество, снимали издалека в плохую погоду. Но ошибки быть не могло. Это они — Флердоранж и Сато Мигусё, стоят под дождем у обочины на какой-то безымянной городской улице. Оба промокли до нитки, у обоих нет зонтиков. Может быть, ждут такси после кино. Может, побывали в лав-отеле… кто знает? Обычная сцена из необычной жизни.

— Ну, она была с ним, когда это случилось, — сказал я. — И что из этого?

— Любопытно, не правда ли?

— Конечно. Мне многое любопытно.

Мне было любопытно, кого из них снимали нарочно, а кто случайно попал в кадр. То же самое с пожаром в доме Сато. Может, на самом деле убить пытались Флердоранж? Или Сато убили из опасения, что он передаст какой-то секрет этой призрачной гейше с глупым именем? Или наоборот?

Кстати, я так и не спросил, чего они от нее хотят. Шансы, что я получу прямой ответ, стремятся к нулю, но ведь попытка не пытка? Задавать вопросы — моя работа.

И я рискнул.

— Это не ваше дело, — нахмурился Квайдан. — Доставьте ее сюда. По-моему, все ясно.

— Ничего не ясно.

— Соба! — заорал он. И снова две шестерки на секунду исчезли, а затем появились с миской дымящейся лапши. Квайдан жадно набросился на нее, отложив ответ, пока не проглотит порцию. Японцы традиционно считают, что хараги тела — центр духовной силы — находится в брюшной полости. Глядя на разжиревшую талию Квайдана, я пришел к выводу, что, если это правда, у него имеются задатки духовного Геркулеса.

— Достаньте нам Флердоранж. Что может быть проще? — сказал он и опять зачавкал лапшой.

На данный момент проще было что угодно. Квайдан уловил мое замешательство.

— Вам что, никто не рассказал о наших условиях?

Я покачал головой. Квайдан сердито вытаращился на Перманента, который выглядел так, будто заглотил протухшую рыбу. Перманент покопался в кармане и вытащил мятую бумажку.

— Ну? Говори, — рявкнул Квайдан.

— Угу… двести пятьдесят тысяч долларов и… так, посмотрим здесь… членство в гольф-клубе «Асахи». — Перманент вяло улыбнулся, скомкал бумажку и сунул обратно в карман.

Я расхохотался.

— Что смешного? — проворчал Квайдан.

— Ничего, — ответил я, стараясь взять себя в руки. — А поле для гольфа в «Асахи» такое же, как в Джун-парке?

— А вам-то что? Вы же не играете в гольф. Логично.

— Ну как, согласны? — продолжил он. Это не был вопрос, но я кивнул. — Хорошо. Надеюсь увидеть ее прямо здесь передо мной через неделю.

Мое лицо ощутимо побелело. Во всяком случае, стало еще белее.

— Не волнуйтесь. Соберитесь с мыслями и сосредоточьтесь на порученном деле, — отечески сказал он. — Она просто девка.

Ну да. Я не стал ему напоминать, что если она просто девка, тогда зачем им я. Просто девку в Токио может отследить даже никудышный наемный убийца.

— Позвольте мне кое-что пояснить, господин Чака. Мой Синоби, — сказал он, поглаживая огромную слюнявую собаку, лежащую у его ног, — непобедимый пятикратный чемпион среди боевых собак Японии. Вы знаете, отчего он такой страшный?

— Из-за дыхания.

— Отчасти вы правы, — сказал он, не уловив юмора. — Но неуязвимым этого пса делает то, что его тренировали согласно классической самурайской философии Миямото Мусаси — возможно, величайшего из всех фехтовальщиков. Вы, конечно, слышали о Мусаси?

Я-то, конечно, слышал, но от упоминания о собаке, отрабатывающей тонкости приемов «Горин-но сё», Мусаси точно перевернулся бы в гробу, как мультяшный сумчатый дьявол. А Квайдан еще чокнутее, чем я полагал.

— Один из постулатов Мусаси гласит: «Не суетись по пустякам». Вам следует учесть это наставление. — Я взглянул на пса-призера Синоби. Тот усердно лизал себе яйца — это, разумеется, не пустячное дело.

Поразмыслив, я пришел к выводу, что Мусаси прав, а Квайдан идиот. От этого я стал бояться его еще больше. Нет ничего страшнее идиота, который заказывает убийство так же импульсивно, как показания сейсмографа или миску лапши. Я решил оставаться на его стороне, пока смогу, но не сдавать ему Флердоранж. Этим Ямагама-гуми я бы даже бездомную кошку не отдал.

— Босс, — опасливо сказал бандит. И передал очередную распечатку. Квайдан бегло взглянул на нее.

— Вертолет! — взревел он. Бандиты схватились за мобильники. Квайдан улыбнулся мне.

Я заставил себя внимательно посмотреть на этого гангстера, нахватавшегося поверхностных знаний о чести и мужестве, которые он натырил у великих героев-воителей и превратил в собственный кодекс насилия ради добычи денег. И я улыбнулся в ответ.

Да простят меня многочисленные преданные читатели «Молодежи Азии» за этот момент слабости.

Мне всегда хотелось полетать над Токио в вертолете. Я воображал, как полечу, лавируя, между монолитными небоскребами Синдзюку. А вертолет, словно крошечное насекомое, будет пробираться среди густого леса из стекла и стали. Я облечу знаменитые здания — токийский муниципалитет, токийскую телебашню, олимпийский стадион 1964 года — может, даже сброшу баллончик с краской на Золушкин замок в токийском Диснейленде.

И вот теперь, благодаря жирному психопату, гангстерскому боссу, у меня наконец появилась возможность полетать над этим великим городом. Квайдан даже давал пояснения по ходу полета.

— Помню, когда я был ребенком, вот этот весь район был сплошным пепелищем. Благодаря вам, американцам.

Ну да, вот так вы воюете. А теперь — вы только посмотрите.

Я бы с удовольствием. Но у меня на голове был черный капюшон. Я с тем же успехом мог бы ехать в автобусе по Кливленду. Квайдан рассказывал дальше, забыв, что я незряч:

— С такой высоты никогда не догадаешься, что город дважды разрушали почти до основания. Не только в 1945-м, но и раньше, в 1923-м, и это за последние сто лет. Я уж не говорю о пожаре в 1657 году, о землетрясении 1703 года. Просто удивительно, почему люди продолжают его восстанавливать.

— Тем более что Годзилла опять все порушит, — произнес я под капюшоном. Вряд ли Квайдан услышал. Он на мгновение замолчал, а потом продолжил:

— А вы знаете, что каждый год в Токио происходит примерно полторы тысячи землетрясений? Большинство из них вы даже не чувствуете, но они, тем не менее, происходят. В среднем чуть более четырех в день, ежедневно. Когда случится Большой Толчок — вопрос времени. А все эти чертовы архитекторы и политики с шестидесятых годов толкуют о сейсмостойких зданиях. «Мы полностью готовы». Ля-ля-ля. Я так и знал, что все это херня. Кобе доказал, что я прав.

Квайдан замолчал. Ревели винты. В носу у меня защекотало, но руки были связаны, так что я ничего не мог сделать. Что, интересно, в данной ситуации сделал бы Миямото Мусаси?

Для начала, очевидно, в нее бы не попал.

Когда с моей головы сняли капюшон, я опять оказался в Икебукуро, у 312-го местного отделения Ямагама. Перманент неохотно извинился за то, что меня отмутузил Бобрик.

— Он еще учится, — пожал плечами Перманент.

— Я уверен, в следующий раз у него выйдет лучше. — Я оседлал угнанный мотоцикл.

— Строго конфиденциально, господин Чака, — просиял Перманент, — вы второй иностранец, который летал на любимом вертолете Квайдана.

Казалось, он скорее поздравлял себя, чем меня, но я не возражал: он и так сглупил, употребив в присутствии журналиста слово «конфиденциально».

— И знаете, кто был первый? — спросил он.

Нет, конечно.

— Я вам скажу. — Улыбка будто приклеенная. — Парень, которого уронили в вулкан Дзоген.

Я этого парня все равно не знал, но, думаю, суть не в этом. Мне полагалось радоваться, что меня сия чаша минула. Однако с благодарностью у меня нелады. Я поддал оборотов Бархатному Траходрому, заглушая гогот Перманента. Мне хотелось поскорее оттуда убраться.

Пока я разбирался с молодыми байкерами и слушал лекции о землетрясениях, ничего особенного, кажется, не произошло. В гостинице мне, как всегда, улыбнулся портье и отдал мне все тот же ключ от того же номера. В вестибюле все занимались тем, чем всегда занимаются люди в гостиничных вестибюлях. Я поднимался по лестнице, которая привела меня куда положено. Ключ подошел к замку, дверь открылась. Все чаруюше нормально, даже чересчур.

Но это длилось не долго. Мне хватило нажать клавишу «воспроизведение» на автоответчике, как я тут же вспомнил, что давным-давно оставил нормальный мир.

Первое сообщение было от Набико. Он глубоко вздохнул, а затем сказал, что больше не работает над документалкой о турнире. Но мне надо встретиться с ним завтра на студии «Токо», потому что он считает, нам следует кое-что обсудить, скоро у него появится уникальная возможность, и тогда, может, получится что-нибудь хорошее, для нас обоих и в память о Сато. Он оставит мою фамилию на проходной, я могу зайти, он сейчас работает с такими девочками-рыбками — вот это смена парадигмы. Увидимся завтра, надо бежать, главный в мегафон орет, значит, работать пора. Я так и не понял, о чем это он.

Следующее сообщение было целой минутой молчания. Точнее, одна минута и двадцать четыре секунды. Я прослушал его семь раз, просто оторваться не мог.

Звонила Сара. Ее молчание было узнаваемым, как и ее голос, — черты те же самые. Напряженное, глубокое и отчаянное. Хоть далеко за морем, хоть на моем дешевом автоответчике оно обладало некой неизмеримой силой. Молчание как завершенность, как реальность. Не отсутствие звука, а присутствие. Так было всегда, даже когда она была совсем девчонкой.

А когда же она повзрослела? Я и не заметил. Я уезжал быть Билли Чакой — быть им неплохо, но на это уходит уйма времени. И теперь, когда Сара выросла, я не знал, впишется ли она в мое до отказа набитое существование. Она чувствовала, к чему меня тянет, и не знала, что делать. И я тоже не знал.

Я размышлял об этом целый час и решил, что так или иначе все сложится. Размышления вообще полезны.

Квайдан оставил мне фотографию Сато и Флердоранж. Толку от нее мало, но она хотя бы подтверждала, что они были знакомы. Кроме того, у меня еще имелись старые подруги в мире гейш, им я и хотел показать это фото — может, кто ее вспомнит.

В гостиничном номере я долго изучал фотографию, ища зацепок. Но что взять с простой фотографии — к тому же не очень хорошей.

Дождь. На Сато широкополая шляпа, и вода маленьким водопадом стекает с нее по углублению, четко делит его лицо надвое. Левая рука под курткой, правая запахивает полу, будто он что-то прячет. Или старается прикрыть от дождя. Или, может, просто «молния» на куртке сломалась. Все возможно.

Флердоранж стоит чуть позади, слева. Лицо слегка размыто — кажется, она всегда в движении — но все же узнаваемо. Она натягивает пальто на голову, вцепившись в лацканы. Она будто выглядывает из-под полога маленькой палатки. Фотография черно-белая, но я уверен, что пальто красное.

Что еще? Угол фотографии пересекает тонкая белая линия — вроде трещинка в эмульсии. Дождь хлещет по скользким улицам. Неразборчивая надпись на невыразительной стене невыразительного здания. Уходящая вдаль улица. На фотографии день. И даже вроде солнечный, несмотря на дождь. Может, потому у них и не было зонтиков. Ну да, они и впрямь слегка удивлены. Типа: «И откуда вообще этот дождь взялся?»

Вот и вся фотография. Больше ничего. И все же я не мог отложить ее в сторону. Как будто ждал, что она оживет и воспроизведет для меня момент ее создания. Как в фильмах, когда застывшее мгновение внезапно оживает.

Сато применил такой ход в незаконченном фильме «Поющий самурай», музыкальном фарсе на основе легенды о сорока семи ронинах. Фильм поставили на полку: продюсеры решили, что зритель не пойдет косяком в кинотеатры смотреть на своих исторических героев, изображенных как банда конников-гомосексуалистов, которые инсценировали массовый суицид, ушли в горы, основали коммуну и горланили похабные песни, прославляя свою запрещенную любовь. Думаю, продюсеры не слишком ошибались.

Я опустил мысли на свободу. На улице пошел дождь — такой же, как на фотографии.

 

10

Синто наутро так и не появился, чтобы отвезти меня на турнир. Видимо, посчитал, что высадка у «Макдоналдса» равнозначна увольнению. Меня это устраивало. Отныне будет жарко, и я не мог постоянно в нем сомневаться. Может, он что-нибудь и знал. Времени на выяснение у меня не было.

И все же мне хотелось расстаться с ним по-людски и дать парню выходное пособие. Я несколько раз звонил из гостиницы ему на пейджер, но безрезультатно.

Я решил, что разъезжать на угнанном мотоцикле — дурная идея, и оставил его у автомеханика, которого несколько лет назад не дал откепать в Кабуки-тё. Он был более чем счастлив отремонтировать мне байк и к тому же бесплатно отрегулировал карбюратор, хотя, кажется, слегка озадачился, когда я попросил доставить мотоцикл к дому этого Аки. Но у него хватило ума не задавать лишних вопросов. Моему кливлендскому бухгалтеру бы такую сообразительность.

Я поймал такси. Водитель попался разговорчивый, и мне оставалось лишь притвориться спящим. Взрослый человек, а прикидывается, как опоссум. Порой интересно, далеко ли ушли друг от друга наши биологические виды.

Дремать мне не давал грузовик общества «Цугури» с громкоговорителем, откуда нам в задний бампер летели нелепые лозунги. Грузовиков у «Цугури», видимо, больше, чем у японского Управления национальной обороны, — факт, который стоит поминать, когда речь заходит о необходимости помочь автономным армиям Японии и запугать весь континент.

Притворяясь дохлым, я пытался отключить шумы и подумать о Квайдане.

Встреча вышла поучительная. Я еще разубедился: главари банд — плохой пример для молодежи, и я со своей стороны постараюсь, чтобы СМИ перестали их прославлять. Я содрогаюсь, вспоминая, как сам в юности восхищался преступным миром.

Помимо чудачества, никакой харизмы у Квайдана не было. Он был лишен бесшабашного шарма и привлекательности киношных киллеров. Но и особого бессердечия в нем не наблюдалось. Как и отрешенности безнадежного мизантропа, нечеловеческого взгляда хищника, апатичной угрозы Обычный старый бизнесмен, чья эксцентричность местами граничит с паранойей.

Но я чувствовал, что Квайдан не так прост, как прикидывается. Дрессированная собака, татуировка и вертолеты — элементы расчетливой аффектации, хитрый ложный маневр Вопросы о Сато и его гениальности должны были сбить меня с толку. Будто Квайдан прикидывался эксцентриком, чтобы скрыть свою расчетливость. В таком случае он очень опасен.

Может, я порой слишком все усложняю? А вдруг я не прав? Притворяться чокнутым и быть чокнутым — разница невелика. В любом случае становишься опасен. Спросите у Гамлета.

Я сидел на трибуне, и в голове у меня вертелась одна мысль, точно Джейк Ла Мотта, припертый к канатам.

Турнир почти закончился, а сюжета у меня по-прежнему нет. Не то чтобы их вообще не попадалось. Когда вокруг полно молодых инвалидов-бойцов мирового класса, материал для статьи найдется. Я легко мог набросать очерк о любом одаренном тинэйджере и о том, как такие ребята преодолевают трудности. Показать, сколько в нем мужества и решимости, с пафосом призвать всех нас брать с него пример. Все так, но подобное может написать любой репортер. Я — птица более высокого полета.

Должен признать, что на сей раз у меня и сердце к этому не лежало. Все теперь было иначе. У Сары, кажется, не просто очередной зубоврачебный приход. Я это понял по ее голосу и молчанию. Кроме наркоты в ее башке еще что-то крутится.

Сато мертв. Гейша в бегах. Меня преследует какая-то непонятная религиозная организация. Якудза угрожают и назначают сроки. Может, и впрямь существуют дела поважнее очередного чемпионата по боевым искусствам среди молодых инвалидов.

Без особого интереса я посмотрел пару четвертьфинальных боев по спаррингу среди женщин с тремя конечностями. Восторгаться особо нечем. Я уже знал, кто выйдет в финал. Йоко Ториката — точно, и еще была одна девочка с Кюсю — та самая, которую, по-моему, тайно тренировал легендарный Учитель Ядо.

Девочка с Кюсю была кореянкой из Японии по имени Юн Сук Ку. В тот день я смотрел, как она живо разобралась с хорошенькой девчушкой, которая потеряла ногу на мине красных кхмеров, — событие, приравниваемое к обряду детской инициации в некоторых горемычных камбоджийских деревнях. Мне этого показа хватило, чтобы понять: таким стремительным точным движениям, сочетанию силы и утонченности, мог научить только один человек на этой земле.

Но шансов встретиться с Учителем Ядо в этом году было мало. Тут нужен первоклассный репортер-ас и круглосуточная работа. Я был лучшим, но обстоятельства сильнее меня.

Я не мог сидеть и смотреть бои юниоров, высматривая, не мелькнет ли где Учитель Ядо. Тем более сейчас, когда Квайдан требует за неделю найти ему Флердоранж. Что-то мне подсказывало, что Квайдан — не мой редактор в Огайо, и ничего мне прощать не будет.

Мне тяжело было покидать турнир и его триумфы. Я был вынужден честно оценить себя. В прошлом я был функциональным гейшеголиком. Я никогда не позволял личным интересам вмешиваться в развитие сюжета. Но сейчас я терял контроль над ситуацией. Я понимал, что, сворачивая на время репортерские дела, я совершаю непростительное преступление против читающей публики. Но в этом году мне как-то не до боевых искусств.

Уходя с турнира, я надеялся, что уже достиг дна, как выражаются наркоманы, — отсюда начинается программа исцеления. Но я понимал, что этим дело не ограничится. Дальше будет хуже.

Уже на выходе я столкнулся со съемочной группой «Эн-эйч-кей», которая разгружала оборудование. Решив разузнать о внезапной смене статуса Набико, я подошел к режиссеру Тонде. Он что-то писал на планшете и был по обыкновению расстроен.

— Здравствуйте, — сказал я, выжав из себя любезность.

Он в ответ что-то буркнул.

— Я друг Набико. Где я могу его найти?

— Набико? — От одного имени его чуть не стошнило. — Он уволился. Пытается протолкнуть на «Токо» собственный проект, идиот.

— Молодец.

— Ага, — ответил он. — Еще какой. Не знаю, у кого ему пришлось отсосать, но этот кто-то впечатлился.

Я наморщил лоб, как будто не понял.

— Где я могу его поймать?

— Слушай, у меня куча дел.

— Ну ладно, все равно спасибо.

Когда-нибудь Тонда оскорбит не такого терпеливого человека, как я. И поймет, что нос у кинорежиссера ломается так же, как у всех.

Киностудия «Токо» была основана в тридцатых: несколько мелких компаний слились восемнадцать лет спустя после появления в Японии первой киностудии. С тех пор японская кинопромышленность в целом и «Токо» в частности изменились до неузнаваемости. Во время войны монархия вынудила их снимать кинопропаганду. После войны оккупационная администрация объявила, что больше нельзя снимать дзидай-гэки (исторические драмы), потому что они носят феодальный и милитаристский характер. Сато Мигусё как-то сказал мне: «Это все равно что запретить Джону Форду снимать вестерны». В кинематографе наступил хаос: тысячи самурайских костюмов пылились на костюмерных складах.

Все изменилось в 1950 году с выпуском «Расёмона», который был признан одним из величайших фильмов века. И, конечно, этот фильм познакомил мирового зрителя с японским кинематографом. Хотя действие фильма происходило в феодальной Японии, основной акцент был сделан не на самурайской героике, а на субъективности истины или — еще проще, — на том, что каждый из нас лжец. Разрешив показ этого фильма, американцы неофициально ослабили контроль над местным кино.

Последовал замечательный период творчества! Впервые за всю историю японские режиссеры смогли исследовать любые темы любым образом. Куросава, Одзу, Митзогути и другие талантливые режиссеры процветали. Четыре крупнейшие студии выпускали массу картин, уступая первенство по производству фильмов только американским киностудиям двадцатых и тридцатых. В тот период началось и восхождение молодого режиссера Сато Мигусё.

Тогдашнее оживление сопоставимо только с его краткостью. Появление телевидения привело в упадок студий, которым пришлось повернуться к искусству задом, а к коммерции передом. Утонченный кинематограф сменили фильмы про монстров, порноанимация и шаблонное кино про якудза.

— Даже теперь, — сказал Мигусё в последнем интервью перед смертью, — мы еще толком не пришли в себя. — Серьезные кинематографисты должны либо искать финансы за границей, либо переводить свои идеи на эксцентричный язык культового садомазохистского кино. Азиатские коллеги в Китае, Гонконге и даже во Вьетнаме добивались международного признания, а основной костяк японских кинорежиссеров довольствовался выпуском дешевой эротики и банальных самурайских драм.

Цены на недвижимость росли, кассовые сборы падали, и у «Токо» осталось менее четверти ее довоенных площадей. Когда я подъехал, над воротами висела огромная черная растяжка, оплакивающая потерю Сато Мигусё. Пожалуй, оплакать стоило и последние тридцать лет существования студии.

— У меня встреча с Брандо Набико. — сказал я охраннику у ворот. — Меня зовут Чака. Билли Чака. — Охранник ввел имя в компьютер, а потом замер, явно чем-то озадаченный.

— Простите, — сказал он. — Мне ваше имя знакомо. Вы не актер?

— Нет, — ответил я. — Я пишу.

— Сценарист?

— Журналист. Есть еще такие.

— Гм. Я бы не узнал имени журналиста, однако ваше имя мне знакомо. — Большая загадка, которую, кажется, ему надо было разгадать, прежде чем он откроет ворота. Он секунду поразмышлял, бормоча мое имя себе под нос. А затем расхохотался: — Ну конечно! — воскликнул он. — Билли Чака, «Разборки в Токио». Жду не дождусь, когда фильм выйдет! — сказал он, все еще смеясь. Моему таксисту это явно не понравилось, и, чтобы я это наверняка понял, он покосился на меня в зеркальце заднего вида. — Ну вы даете. Билли Чака. А я — Управляющий Сансё. А на самом деле вы кто?

— Я же сказал. Билли Чака.

— Да-да! Журналист «Молодежи Азии»! Я читал сценарий. — Вот тебе и «совершенно секретный» сценарий Сато. Побывал в руках даже этих долбаных охранников. — Мне нужно установить вашу истинную личность, прежде чем я вас пропущу.

Мой водитель развернулся ко мне и посмотрел на меня тем же взглядом, что и в зеркальце. Я вынул паспорт и через окошко протянул его охраннику.

— Это настоящий паспорт. Я настоящий Билли Чака и у меня настоящая встреча с настоящим Брандо Набико. — Я говорил чуть грубее, чем положено, но мне не терпелось увидеться с Набико. Охранник, даже не посмотрев в паспорт, перешел к обороне:

— Послушайте. Я лишь выполняю свою работу. Я, может, и не руководитель факультета физики Токийского университета, но я знаю, чем отличается реальное лицо от художественного образа. У меня нет времени на шутки. Я буду чертовски плохим секьюрити, если начну пропускать каждого актера, который заявит, что он Билли Чака.

— Как вас зовут?

— Господин Ёдзимбо, — ответил он. И показал на свой нагрудный значок, где была только его лыбящаяся фотка и слова Г-Н ЁДЗИМБО.

— Господин Ёдзимбо, — повторил я, выплескивая на него остатки вежливости. — Скажите, у вас там говорится, что Билли Чака может пройти как посетитель, или нет?

Он пробежал глазами монитор.

— Так, да… но…

— А какое имя в паспорте? — Он взглянул на паспорт, которым гневно потрясал в ходе нашей беседы.

— Билли… Чака?

— И как выдумаете, кто здесь на фотографии? — Высунувшись из окошка, я изобразил широкую и глупую улыбку, как на фотографии: я снимался много лет назад, когда улыбки давались чуточку легче.

Он посмотрел на меня, потом опять на фотографию. Затем на таксиста, на фотографию и снова на меня. И снова на фотографию. Всякий раз, когда он переводил взгляд, лицо его становилось краснее.

— Господин Чака, — сказал он. — Покорнейше прошу меня извинить. По своему невежеству я не верил, что реальный Билли Чака существует. Я всего лишь глупый охранник, моя неосведомленность, возможно, и обрекла меня на такое скромное положение в жизни. — Он выкашливал извинения, словно давился всухую.

— Не беспокойтесь, дружище, — сказал я. Он чуть не задыхался.

— Рот до ушей, язык без костей, голова без мозгов…

— Ладно, забудьте. Это простое недоразумение.

— Экзамены я сдавал плохо, о чем вы, конечно, догадались, побеседовав с таким балбесом…

— Прошу вас. Откройте ворота.

— Даже в детстве я всегда был тупицей…

— Ёдзимбо! Открой ворота! — скомандовал я. Кажется, только так и можно было остановить фонтан его самоуничижения.

Замолкнув па полуслове, он нажал кнопку, и шлагбаум поднялся.

— Господин Набико в третьем павильоне звукозаписи, второй слева, — сказал Ёдзимбо, махнув нам, чтобы проезжали.

— Господин Ёдзимбо, — с опаской начал я.

— Да?

— А паспорт?

Дернув кадыком, он вручил мне паспорт.

— Вот опять оскорбительный промах с моей стороны. Хорошо еще, что я импотент и, значит, не смогу передать свою глупость следующим поколениям. Удивительно, что…

Мы поехали к третьему павильону, оставив Ёдзимбо во всю глотку распинаться о том, какое он чудовище. Его стенания я перестал слышать, лишь выйдя из автомобиля перед огромным павильоном.

Я словно попал в фильм Басби Беркли. Внутри был огромный бассейн с водой неестественной голубизны, а вокруг двадцатиметровые фальшивые морские утесы под потолок. Десятки миниатюрных женщин в блестящих купальниках еще миниатюрнее стояли вокруг и устало курили в ожидании следующего плана съемок. Их волосы были гладко зачесаны назад и покрыты толстым слоем серебристой эмульсии, сверкающей в лучах жарких софитов. Я еще подумал, благоразумно ли курить, когда от единственной искорки волосы могут мгновенно вспыхнуть.

Набико сидел на тележке оператора. Судя по размеру камеры, он далеко ушел от документалистики на «Эн-эйч-кей».

— Ну ладно, — проревел мегафон, — все рыбки по местам, поехали. — Стайка крошечных женщин потушила сигареты и гуськом потянулась к длинной лестнице на вершину утеса. Они выстроились в две шеренги и замерли.

— Работаем! — заорал мегафон. Я обернулся, и в глаза ударил свет двух огромных прожекторов. Попятившись, я прикрыл лицо, но было поздно. В глазах наступила сплошная белизна, в ушах стоял электрический звон.

— Поехали! — крикнул кто-то.

— О'кей, снимаем, — сообщил мегафон.

Огромный бассейн. В него кто-то прыгает. Плеск воды.

Потом еще и еще. Зрение вернулось ко мне как раз вовремя: я успел различить силуэты кувыркающихся в воздухе акробаток. Они быстро сыпались с утесов. Серебристые купальники сверкали в лучах света, гибкие тела пловчих летели мимо меня в бассейн. На мгновение я решил, что меня догнали галлюцинации от водорослей, которые я попробовал несколько лет назад на соревнованиях по водным лыжам на реке Меконг. Когда я поел этой дряни, всё вокруг превратилось в рыбодеревья, рыболюдей, рыбодома, рыбомоскитов. Три дня — сплошное аквавидение. Слава богу, на сей раз это длилось секунд семь, не больше.

— Отлично, рыбоньки, — устало сказал мегафон. — Это в проявку. Проверка через час.

Я заметил обладателя мегафонного голоса. Он жевал «Шокотэйсти» и посматривал на видеомонитор. Его больше интересовала конфетка, чем зрелище нескольких десятков летающих синхронных пловчих. Очередная пресыщенная творческая личность.

— Билли Чака! — крикнул Брандо Набико и направился ко мне. Услышав мое имя, некоторые заозирались. Кто-то приглушенно рассмеялся. Я решил, что, если «Разборки в Токио» все же выйдут на экран, мне придется сменить имя.

— Я получил ваше сообщение, — сказал я Набико. — Что снимаете?

— «Бурные воды». О проблемах семейства карповых, обитающих в заливе у Тёси. — уныло сказал он.

— Название ни рыба ни мясо, — заметил я. Слава богу, я перевел неудачный каламбур не слишком хорошо, и Брандо пропустил его мимо ушей.

— Это не просто о рыбах. Тут затрагиваются вопросы верности, честности и братства, объединяющие семейство карповых в трудной подводной жизни. — Брандо выжидательно уставился на меня. Я не знал, что и сказать.

— Сплошные подтексты, да?

— Раз уж вы спросили, — сказал Набико, оглядевшись — не слышит ли кто, — сплошная фигня. Ну кто будет смотреть на толпу людей, притворяющихся озабоченными рыбками?

— Зритель всегда найдется, — неуверенно сказал я.

— А бюджет! Знаете, сколько стоит снять подводную костюмированную драму? А сколько нужно заплатить актрисе, которая сидит в воде по восемь часов в день?

— Косяк бабла?

— Они хотели, чтобы Йоко Ториката сыграла рыбку, которая теряет плавник, попав под лодочный мотор, но ее агент запросил от студии страховку на тот случай, если кожа Йоко навсегда сморщится от воды. Весь кинобизнес — сплошной дурдом, — сказал он, тряся головой.

— Этот ваш Тонда сказал мне, что вы проталкиваете на студии какой-то проект.

Брандо на секунду замолчал. На его лице мелькнула и тут же исчезла улыбка. Я только успел подумать, что улыбается он странновато.

— Меньше знаешь — крепче спишь. Иначе Тонда страдал бы постоянно.

Я хотел было расшифровать его мысль, но Набико не дал мне шанса.

— Как вам сценарий? — сказал он.

Что еще за сценарий, удивился я. Ах да — тот кошмар, который я пытался забыть.

— Я еще не дочитал.

— Да? — разочарованно сказал Брандо. Он с таким трудом мне его добыл. Хочется верить, что он пригласил меня в студию не для обсуждения сценария. Будем надеяться, ему нужна консультация по боулингу.

— Вы добрались до той части, где он — то есть, очевидно, вы — сражаетесь со злыми духами в Никко?

— Еще нет.

— Там есть сцена драки в мавзолее Иэясу. Нам, конечно, никогда не разрешат там снимать, но можно построить макет. Думаю, бюджета хватит.

— Это что же — фильм по правде будут снимать?

— Ну, кое-что надо будет уладить. — Он довольно усмехнулся, приняв мою тревогу за оживление. — Речь о больших деньгах, сами понимаете. Но не волнуйтесь, как только процесс пойдет, его не остановишь. Мы будем постоянно на связи. Цифры уже неплохие.

Цифры? Большинство знакомых кинематографистов цифрами не особо интересовались. Как-то настораживает.

— Наверняка возникнут юридические заминки из-за смерти Сато и все такое, — с притворным безразличием сказал я. Я надеялся, до этого не дойдет. А если дойдет, юридические заминки я устрою сам.

— Нормально. Все под контролем, — сказал Брандо. И опять на его лице мелькнула эта улыбка.

Я выудил из кармана фотографию и протянул ее Набико. Он посмотрел. Я за ним наблюдал, но улыбка не вернулась.

— Вы раньше видели эту женщину? — спросил я.

— Не уверен, — ответил он, протягивая мне фотографию. — С точки зрения профессионала снимок так себе, не очень. Лицо у нее смазанное.

— Вы когда-нибудь видели Сато с этой женщиной?

Брандо задумался. Непонятно, взаправду он припоминал или раздумывал, что ответить. Запутанный мир. Наконец он покачал головой.

— Может, давно. Не помню. Я видел Сато лишь с актрисами, но ни одна из них не выйдет на солнце без очков. Видите, как солнце светит, даже сквозь дождь? Если щуришься, появляются морщины. А морщины губят карьеру.

Ну да — морщины и еще когда обгораешь до смерти.

— Видно, что снимали телеобъективом на уровне глаз. Видите, стена позади них нечеткая? Надпись не читается? Это потому что у телеобъектива очень ограниченная глубина резкости. И, конечно, диафрагма объектива тоже влияет.

— Что еще?

— Середина дня. Видите, свет относительно неконтрастный — солнце прямо над головой. Ах да, и они, мне кажется, в горах.

— В горах?

— Это только предположение. Вообще-то они могут быть где угодно.

— Почему в горах?

— Ну, по нескольким признакам. Видите, небо довольно темное? Как правило, на черно-белой фотографии небо получается бесцветно-белым — если не затемнять его фильтром.

— А они снимали без фильтра?

— Такую фотографию? А зачем фильтр? Оперативная съемка ведется не эстетики ради. Скорее всего, небо темное, потому что они высоко в горах. Возникает атмосферная дымка, а черно-белые эмульсии чувствительнее к синему свету, чем человеческий глаз, — это все технические штуки.

— Потрясающе, Брандо. А не могло небо как-то измениться при печати?

— Конечно. Его можно было вмонтировать. На компьютере, например. Но опять-таки — зачем? Другое дело — видите, как этот сектор в конце улицы, вот здесь, совсем теряет контрастность, в дымке расплывается, видите? Может, из-за ультрафиолетового излучения, а это еще один признак высокогорной съемки. Это корректируется фильтрами, но детективу такие сложности ни к чему.

— А вот это что за штучка в углу, на молнию похожа? — Я хотел вытянуть из него все, что возможно. — Я думал, это трещинка в эмульсии.

— Нет, но вы заметили интересную деталь.

— То есть?

— Это действительно что-то вроде проблеска молнии. Но не в небе, а в фотокамере. И тоже говорит нам, что фотография сделана в горах. И еще — что фотографию распечатали с кинопленки.

— Не понял.

— Камеру как следует не заземлили, в при съемке на больших высотах в воздухе много статического электричества. Да еще в камере приводы — вот вам и искорки, а на негативе проблески молний.

— Чудеса.

— Если считать за чудеса научные принципы, — пожал плечами Набико.

— Я так и делаю.

— Ну, — усмехнулся Набико, — справедливо. И зачем вам все это? Вы по-прежнему считаете, что Сато убили?

— Я знаю, что его убили.

— Считаете, это сделала девушка на фотографии?

Я глубоко вздохнул. А ведь правда. Об этом я и не подумал.

— Надеюсь, нет, — выдохнул я.

Кто-то что-то сказал в мегафон. Брандо нервно оглянулся через плечо.

— Опять за работу? — спросил я.

— Этот режиссер не просто плох, он еще и погоняла, — ответил Брандо. — Слишком много шоколада ест. Подождите, Билли. Я возьму бразды правления в свои руки раньше, чем вы думаете. — Он повернулся и пошел на съемочную площадку. Но прежде еще раз сверкнул этой своей странной новой улыбкой.

 

11

У меня иссякали зацепки и время. Вечером я хотел съездить в Киото, показать фотографию одной знакомой старой гейше с хорошими связями, но до поезда у меня оставалась пара лишних часов.

Не зная чем заняться, я решил посмотреть, все ли спокойно в «Пурпурном неводе». Как-никак одно из двух мест, где я видел эту женщину. Вряд ли она там, но чем черт не шутит.

На заднем сиденье такси я смотрел мини-телевизор. Йоко Ториката сыграла в новом фильме учительницу в спецшколе для детей-инвалидов. Суть сюжета в том, что мафия гоняется за Йоко, поскольку та постоянно выигрывает у игральных автоматов. В трейлере были глупые кадры, где Йоко, однорукая, играла на «одноруком бандите». Фильм так и назывался — «Однорукий бандит». Задумывался как комедия.

Выйдя из такси, я увидел рабочего — тот менял вывеску над входом в заведение Бхуто. Ну все, подумал я. Бхуто вынудили закрыть бар. Яки это умеют, если ты им не понравишься. А если им не понравился Хиро, это моя вина. Я вошел и приготовился к худшему.

— Добро пожаловать в «Пурпурную паутину». — Сияющий Бхуто раскинул руки, приглашая ознакомиться. Все тот же пыльный темный кабачок. Только теперь здесь стояли компьютеры — три на столиках и еще один в конце бара. — Интернет — волна будущего! Путешествуйте по воздушным волнам Всемирной паутины, вдыхая кислород! — Он расплылся в улыбке, держа маску, точно стюардесса во время показа на борту авиалайнера.

Ничего удивительного, что вывеску над входом заменили. На моей памяти этот бар побывал джазовым клубом «Пурпурная нота», крошечной дискотекой «Пурпурный бит», кабачком вампиров «Пурпурный гроб» и, что вообще непонятно, рыбацким баром — всего пару дней назад. Видимо, для Бхуто это лишь вопрос времени. Он всегда очень четко улавливает тенденции, искоркой мелькающие на экране культурного радара. Слишком чутким к переменам его не назовешь: он, как правило, отставал на три-четыре шага. Но если врубался — шел до конца.

— Ты пиво еще подаешь? Или только воздух?

— Воздух, пиво и информацию.

Все, что нужно мужчине. Я сел в конце бара и подключил терминал. Бхуто принес мне светлого пива «Кирин» и рассказал о софте, который загрузил в компьютеры, а затем порекомендовал несколько сайтов.

— Посмотрите страницу Йоко Ториката, — сказал он. — Фотки просто прелесть!

Но я вместо этого подключился к главному офису «Молодежи Азии». У меня накопилась уйма электронной почты — цифровые излияния фанов, обнаруживших мой адрес в журнале. Я не стал загружать письма, чтобы не полетел комп Бхуто, — мне надо было кое-что проверить.

Я уже давно взял в привычку составлять досье на людей, которые меня заинтересовали. Это значительно облегчало расследования, а если в моих фактах сомневались, у меня имелись документальные подтверждения. До моего отъезда Саре выпала незавидная доля: она набивала мои записи и газетные вырезки в компьютер, чтобы потом хранить их на сервере. Чем больше я думал о том, чем заставил ее заниматься, тем лучше понимал ее наркотические загулы.

Я открыл файл Сато и стал читать. Несколько статей — в основном рецензии из киножурналов для узкого круга. Целый цитатник под названием «Сато о кино». Это я решил опустить и перешел сразу к краткой биографии, которую сам и составил.

Сато Мигусё — дата рождения не известна. Отец — малоизвестный бзнси [56] поклонники звали его «Большие Уши». Мать не доучилась в школе гейш и стала актрисой, в основном играла иностранок.

Характерная цитата: «Детство я провел, наблюдая, как отец читает тексты за кадром в старых немых фильмах. Я считал его самым умным человеком в мире, потому что люди шли и шли каждый вечер, чтобы его послушать. Мне тогда и в голову не приходило, что кино имеет к этому какое-то отношение. Я думал, они просто хотели послушать, как папа расскажет им историю, или объяснит про Эйфелеву башню, или еще что. До сих пор, когда я смотрю немой фильм, мне иногда слышится его голос. „Чаплин дает женщине цветок. Это роза, на Западе — цветок с романтическим подтекстом. Женщина благодарна и кокетливо улыбается…“»

Сато Мигусё учится в театральной частной школе. На последнем году обучения пишет свою первую работу под названием «Сеппуку в Исикава». Позже Мигусё уничтожает это произведение, так как стыдится ее дилетантства.

Характерная цитата: «Она была лишь плагиатом старых пьес театра кабуки, в которых несчастные любовники в финале падают на собственные мечи. Я попытался немного ее модернизировать и заставил их застрелиться из русских револьверов. На тот момент то была моя единственная инновация. Пьеса так и не увидела свет, все экземпляры я уничтожил. Вот как все было плохо».

Вскоре после этого, по словам Мигусё, у него случилась первая любовь. Женщину звали???

Затем он снял кучу фильмов и стал знаменит. Я не могу прочесть твои заметки, Билли. У тебя ужасный почерк. Это бессмысленно. Ты все равно не будешь их смотреть.

Сара, Сара, Сара. Пятьдесят с лишним страниц заметок о Сато Мигусё — и вот что осталось. И она еще обвиняет меня в пассивной агрессивности. Я решил распечатать файл «Сато о кино», чтобы прочитать его в поезде до Киото. К несчастью, у Бхуто были какие-то проблемы с оборудованием, и принтер не работал. Так что я отключился от главного сервера «Молодежи Азии» и допил пиво.

Бхуто долго извинялся за проблемы с принтером и проклинал навороченную аппаратуру.

— Знаешь, как говорят в народе, — сказал я.

— Как?

— Если она работает, значит, уже устарела.

Хиро Бхуто лишь посмотрел на меня, затем повернулся и стукнул по принтеру, в недвусмысленных выражениях сообщив ему, что будет, если принтер не исправит свое поведение.

Принтер молча выслушал и принял к сведению.

На выезде из города я Снова попытался связаться с Синто по пейджеру, но ответом было молчание. Парень умел обижаться. Может, будь он рядом, он и разговорился бы, но теперь наверняка не скажешь.

Меня вдруг посетила интересная мысль, которая вроде бы оправдывала мою паранойю. У меня не было никаких доказательств, что он действительно водитель Сато. Я никогда не видел его с Сато, а Сато никогда его не упоминал. Предполагаемый заказчик убийства мог вполне организовать так, чтобы Синто Хирохито заехал за мной именно в тот момент, когда дом Сато уже горел. Я помню, как Синто, задыхаясь, подбежал ко мне, когда я выходил из «Пурпурного невода». К тому времени Сато уже наверняка загибался, давясь дымом.

Какой же я идиот. Синто, ключ к разгадке смерти Сато, все эти дни возил меня по Токио, а я думал только про его усы. Он несомненно узнал обо мне больше, чем я о нем. Я почувствовал себя дурачком, которого водили за нос.

В ожидании скоростного поезда я вновь стал рассматривать фотографию. Я так углубился в это занятие, что едва замечал людей вокруг. С вами явно что-то не то, если вы обращаете больше внимания на картинки, чем на людей.

Интересно, как эта фотография попала к якудза. Возможно, ее сделал частный детектив или бестолковый папарацци, который думал, что фотографии Сато еще ценятся в таблоидах. Но если Брандо Набико не врет, что это кадр с 16-миллиметровой пленки, дело принимает новый оборот. С появлением видео никто в здравом уме не станет пользоваться 16-миллиметровой камерой при слежке или даже для съемки домашнего кино. Фильм выйдет недешевый, звук никакой, для получения связного изображения требуется доводка. Эту камеру уважают эстеты и студенты-кинематографисты — за прекрасное качество изображения и за то, что она тоньше отстраивает освещение, фокус, количество кадров в секунду и тому подобное. Люди, которые любят повторять: «Театр — жизнь. Фильм — искусство. Телевидение — мебель». Иными словами, люди, которые о практической стороне дела, как правило, не заботятся.

Значит, главные подозреваемые теперь — снобы от кинематографа. Но явные изъяны фотографии говорили о том, что снимал сноб-неумеха либо сноб, которому плевать на качество изображения, хотя именно качество — основной резон использовать 16-миллиметровую камеру.

Невразумительно, конечно, — ну и ладно. Я же не обязан разгадывать каждую тайну. Найти женщину на фотографии — весьма мудрено само по себе.

Разглядывая снимок, я вдруг понял, что она становится все нереальнее. Искать ее след — все равно что играть в пятнашки с привидением. На ум приходило множество дзэнских коанов о простых с виду, но неразрешимых задачах. Однако такие мысли — пораженческий бред. Тайна — это обычная реальность, завязанная узлом.

Наверняка я знал только три вещи. Первое: она гейша. Ну хорошо, слукавил. Это не факт, а просто чертовски мощная догадка. Назовем это харагэй, мышление нутром. Второе: она знала покойного Сато Мигусё — в доказательство у меня есть фотография. Третье: когда я впервые увидел ее в «Пурпурном неводе», она от кого-то скрывалась, убегала почти в отчаянии. Вероятно, от якудза, но, может, и от чего пострашнее.

Посетив мою любимую окамисан в Киото, я надеялся узнать, что же так напугало мою гейшу.

Конечно, в Токио есть отличные гейши. Я просто тащился от физической красоты токийских гейш, а их гостеприимство — само по себе грация. Но сравнивать токийских гейш с киотскими — занятие неблагодарное. Все равно что сравнивать игорное заведение на речном пароходике в штате Айова с казино на бульваре Стрип в Лас-Вегасе.

Киото для гейш — что Париж для интеллектуалов. Лос-Анджелес для блондинок. Нью-Йорк для еврейских комиков или Берлин для кожаных штанов.

Иными словами, Токио — это Токио, а Киото — это Япония.

Я имею в виду Японию легенд, дворцов и храмов, самураев и, конечно, гейш. Говорят, что культура Японии зародилась на Кюсю, а в Киото расцвела, преобразуя идеи, привносимые из Китая, в нечто уникально японское. Киото более тысячи лет был имперской столицей Японии, а равно культурным и религиозным центром нации. Даже иностранцы признали мировое значение этого города, нажали на нужных людей и добились отмены его бомбардировок во время Второй мировой войны, когда были разрушены почти все японские города.

Жители Киото сами, кажется, не знали, как относиться к своему городу. После войны они под предлогом модернизации натравили на старый Киото армию бульдозеров — задача, явно измеряемая метражом выложенных тротуаров. К счастью, война за превращение Киото во второй Токио пока не выиграна.

В определенном смысле Киото сохранил все то, что осталось от традиционной Японии, и потому, как ни парадоксально, забит туристами почти круглый год. Как однажды сказала Сара, именно массовое стремление к аутентичности делает ее невозможной. Культура сохраненная уже более не аутентична.

Сара говорила, отсюда же моя одержимость гейшами. Моя любовь к ним — проявление неосуществимого стремления познать Японию, которой больше нет. Сара утверждала, что в поисках первобытной и подлинной культуры в мире, где культура — всего-навсего прирученная дворняга, я буду неизменно разочарован. Так и буду вечно падать в объятия прелестных гейш, ища прозрения, которое никогда не наступит, ибо то, чего я жажду, навсегда утеряно.

Может, она права. Но, может, и я не так уж обманываюсь. Я возражал, что меня привлекает глубина самой фантазии. Гейши никогда не были реальны, даже сотни лет назад, когда институт гейш процветал. В них все утонченно декоративное — не наносное, но и не естественное. Они были, а немногие являются и сейчас, живыми произведениями красоты. Они — воплощение романтики как концепта, как направления в искусстве, реакция на занудство жестких социальных иерархий и договорных браков, что правили когда-то Японией. Гейши продавали грезы, а этот продукт требует пожизненного упорного воспитания. Это чудо, которое, очевидно, поймет лишь общество, где индивидуальные потребности неизменно подчинены общественным. Гейши — не просто путаны с сямисэном; они — символ эфемерной молодости, красоты, времен года — и жизни самой. Их существование — продукт дзэнской традиции, которая признает неотъемлемую печаль осознания того, что эти счастливые часы пройдут, жизнь закончится — и находит радость в этой печали.

Вот так я и лепечу, пока Сара в конечном счете меня не затыкает.

Допустим, говорит Сара. Но ты не японец, даже не буддист, у тебя-то что за оправдания?

А я не знаю, что на это ответить, да особо и не стараюсь. Это глубоко личное, и, будь я психологом, может, выдумал бы какую-нибудь теорию, на которую она бы купилась. Она большая любительница разных теорий. А я журналист. Мой бизнес — факты. И факт прост: я до того люблю гейш, что готов поломать из-за них свою жизнь.

А если вы готовы поломать свою жизнь из-за гейш, лучше всего это делать в Киото.

Хаотичный муравейник крошечных деревянных домиков, часть района Гион, куда я направлялся, дает представление о том, как выглядела городская Япония сотни лет назад. Хроникеры любили подчеркивать, что Киото уже дважды горел и перестраивался еще до того, как первые колонисты высадились в Плимуте.

Но сейчас я торчал в дорожной пробке двадцатого века на Каваримати-дори.

— Вы британец? — спросил таксист.

— Американец, — ответил я. — Но с благими намерениями.

— Черт. Да мне все равно. Пока платите в иенах, имеете право ехать. А вы неплохо говорите по-японски. Я сам кореец, так что против вас ничего не имею.

По-моему, он хотел сказать: «черт с ними, с японцами, раз им не нравятся такие, как мы, иностранцы». Я уже не раз встречал корейцев, которые неоднозначно относились к Японии. Как и большинство стран, которые в то или иное время стремились к мировому господству, Япония имела свойство посматривать на соседние народы свысока, полагая их менее развитыми. Поскольку ближайшей второсортной нацией были корейцы, им в основном и доставалось.

Я понял, что таксист пытается втянуть меня в разговор, который мне не хотелось вести, так что я лишь кивнул и посмотрел в окошко. Надо же — рядом со мной опять стоял этот чертов грузовик общества «Цугури» с громкоговорителями. Они меня как будто преследовали.

К борту грузовика всего в метре от меня был приклеен плакат с той же самой серьезной физиономией. На сей раз скандирующих парней в хопи не было — может, потому, что погода была сомнительная. Фанатизм — одно, а дождь — совсем другое. Динамики, однако, ревели, а ветер уносил их послание прочь. Что бы они там ни орали, я наверняка проживу без их соображений.

— Вы этим парням верите? — Таксист покачал головой.

— Я надеялся, такие только в Токио водятся, — сказал я. Грузовик проорал, что виски популярнее сакэ, но я не уловил, к чему он клонит.

— Они сейчас повсюду. У меня двоюродный брат в Кагосиме, так они и там тоже. Все потому, что люди глупы. Не столько люди, сколько группы людей. Да, группы людей глупы и верят всему.

Я еще не слыхал настолько неяпонского мнения, но, с другой стороны, этот парень и не японец. Любопытно, он с легкостью говорит такие вещи, потому что я такой же иностранец, или полагает, что презрение к массам типично дня американцев и я вдали от родины это оценю?

— Ну то есть, когда в комнате собирается больше трех человек, они точно выкинут какую-нибудь глупость. Организуют политическую партию, интернет-компанию, рок-группу или еще что-нибудь. Улавливаете, да? Возьмем любое дело, для которого требуется больше трех человек, — футбольную команду, ресторан, мотоклуб, церковь, клуб караоке, бывших курильщиков — все что угодно, да, и вот я думаю — к чему все это? Людям это надо? Очередной кружок оригами, или сквош-команда, или клуб кошатников?

Он с силой сжимал руль, и костяшки выступали, точно горные вершины на дуге горизонта. Его все это явно достало — или, скорее, достало что-то другое, и к нему таксист таким вот образом подбирался. Когда люди срываются на кошатниках, чаще всего их гложет что-то иное, скрытое. Я не решился спросить, как он думает, нужен ли миру очередной антисоциальный таксист.

— Ну да, — сказал я. — Человек — общественное животное. Что тут сделаешь?

— Еще какое животное. А если б я знал, что тут сделать, организовал бы собственный клуб, чтоб ему пусто было, и разъезжал бы в грузовике. — Он кивнул на передвижной штаб «Цугури». — Я бы каждому прямо в ухо орал, что хватит уже кучковаться и заниматься черт знает чем.

Я не нашелся что ответить. Грузовик «Цугури» рванул вперед. Может, подумал я, мой таксист, как профессиональный водитель, знает, отчего по соседней полосе всегда едут быстрее. Я не стал его напрягать. У него и так проблем навалом.

Через несколько минут я с облегчением вышел из такси и углубился в сплетение улочек меж деревянных домишек. Западные отели в неоновых огнях, туристические переулки с дешевыми штампованными статуэтками Будды и пластмассовыми самурайскими мечами словно остались где-то в другом мире, хотя, по правде говоря, поздний двадцатый век был всего лишь кварталом дальше.

Дождь только начался, и улицы быстро пустели. Я попытался сбавить шаг, дабы не спеша прогуляться и насладиться полуодиночеством. Но не тут-то было. Мне слишком не терпелось увидеть маму Маюми.

Она была окамисан первого дома гейш, который я когда-то посетил. Как хозяйка, она обладала самым высоким статусом из всех женщин дома: четыре гейши, три майко (девственницы, ученицы гейш) и два «яйца» (девчонки, еще не оперившиеся кандидатки в майко, приступающие к обучению, когда им исполняется шесть лет, шесть месяцев и шесть дней). Я познакомился с Маюми, работая над статьей о подростковом идоле, певце Сэме Тораюки. Когда он не пришел на интервью, я связался с его менеджерами. Они очень долго извинялись, и я, очевидно, произвел хорошее впечатление, потому что администратор, дабы компенсировать оплошность господина Тораюки, пригласил меня на вечер с гейшами. Я согласился из вежливости. По правде говоря, я сомневался, что гейши меня зацепят.

Я ошибался.

И вот теперь я вновь стоял у дверей мамы Маюми. Дом совсем не изменился с тех пор, как я посетил его впервые или посещал в дальнейшем. Он ничем не выделялся среди других домов, если не знать, что ищешь.

Вообще-то нельзя просто постучаться в дом гейши без приглашения. При уговоре о посещении дзасики соблюдается строгий протокол, и гости приходят обычно по трое-четверо. Но мне хотелось преподнести маме Маюми сюрприз, а до прибытия очередных гуляк все равно оставалось несколько часов. За этой дверью гейши усердно красятся и тщательно укладывают слои замысловатых одеяний, в которых так захватывающе вплывают потом в комнату.

По крайней мере я не допустил ошибки и явился не с пустыми руками. Для иностранца простительно явиться без приглашения: мне нужно всего лишь задать пару кратких вопросов и, может, договориться посидеть где-нибудь попозже за рюмочкой и поболтать. Но явись я без подарка, сомневаюсь, что Маюми хоть взглянула бы на фотографию.

Я тихонько постучал и стал ждать. Через пару секунд послышалось шарканье, и внутри у меня что-то екнуло — так бывает, когда ждешь у незнакомой двери. Небольшая деревянная перегородка разделилась надвое. Изнутри на меня уставилась пара темных глаз на белом фарфоровом лице. Внутри екнуло сильнее. Я чувствовал себя Гумбертом Гумбертом на школьных соревнованиях по гимнастике.

Не успел я заговорить, глаза исчезли. Я так и стоял с подарком в руках. Внезапно в крошечной щели показалось другое лицо — огромные темные глаза, которые отняли у меня годы жизни. Но и это лицо внезапно исчезло. Я услышал суматоху, и пронзительный женский голос что-то скомандовал. Ну точно — мама Маюми пришла посмотреть, отчего ее девчонки подняли возню. Я стоял под дождем и улыбался как идиот.

— Что вы хотите? — спросил голос. Даже не взглянув ей в глаза, я глубоко и почтительно поклонился. Почтение наготове.

— Прошу простить меня за визит в такой час без приглашения. Я преступил обычай и приношу свои извинения за то, что нарушил покой вашего дома, — начал я, потупившись. Маюми этим просто наслаждается, я уверен. — Я был в отъезде и несколько лет не бывал в окрестностях…

— Сколько лет? — Девичий голос за дверью, потом взрыв смеха.

— Тихо! — осадила окамисан. Все затихли.

Я продолжил:

— Я путешествовал и не знал, как еще мне увидеться с женщиной, которую я ищу. Потому я и приехал сюда, где ведутся дела, я смущен сверх всякой меры, но мне очень нужно ее найти, и я нижайше прошу извинить меня. Намерения мои благородны, но дело срочное. Меня зовут Билли Чака, и я ищу маму Маюми.

Я ждал, опустив голову. Загривок щекотали струйки дождя.

— Не повезло, — ответил голос. — Она больше не гейша этого дома.

Я резко поднял голову. На меня смотрела незнакомая пара старых глаз. Пустых, как сознание Будды.

— Ее нет? — спросил я.

— Вот именно. Я — новая окамисан — мама Сайкуку. Ничем вам помочь не могу. Увы.

— Для меня высокая честь познакомиться с вами, — сказал я. Подумал было сунуть в щель визитку, но побоялся ткнуть гейше в глаз. А затем вспомнил, что у меня вообще нет визиток. — Не знаете ли вы, где я могу ее найти? Это очень важно. — Зря я это сказал. В мире зависти и запретных связей гейши кутаются в тайну, как в кимоно. Кто знает — может, я какой-нибудь свихнутый бывший клиент, слишком серьезно воспринял знаки внимания Маюми, преступил черту, влюбился, и теперь нам надо вместе покончить с собой. Если вы любитель кабуки, такое логическое развитие событий вам знакомо.

— Я не могу вам этого сказать. — ответила она с ноткой укоризны в голосе.

— Разумеется. Прошу извинить меня за беспокойство и, пожалуйста, примите от меня подарок вашему дому. — Подарок представлял собой шесть дневников в переплете из тонко выделанной кожи с перьевыми ручками, вырезанными из искусственной китовой кости. По этому поводу у нас с моим бухгалтером в Кливленде наверняка состоится беседа. Нам всегда есть о чем поговорить.

— Нет, спасибо. Всего хорошего, господин Чаба. — И на этой ошибке произношения щель в двери захлопнулась с сухим хлопком.

Оставалось лишь торчать под дождем, как проходимец, либо уйти, как проходимец под дождем.

Может, я ошибся домом? Но женщина вроде бы знала, кто такая Маюми. Очевидно, Маюми наконец отыскала патрона и обустраивала с ним жизнь — максимальное приближение к замужеству, какое бывает у гейш. Я вдруг запаниковал. А вдруг она умерла? Умерла, и окамисан не хотела меня расстраивать, а может, суеверие запрещает ей говорить о мертвых с вымокшими под дождем мужчинами через щель в двери.

Я разозлился: что ж такое, почему я вечно предполагаю худшее? Сара бы сказала, что моему эго легче вообразить, как кто-то умер, чем представить, как человек живет припеваючи без меня. Но от этих мыслей я мог отмахнуться не больше, чем от дождя, что лил мне на голову. Тогда я упрекнул себя в том, что злюсь на себя за собственные мысли. Непросветленный ум бесполезен, как лента Мёбиуса.

— Господин… господин, — услышал я за спиной тихий голосок. Я пришел в себя, как от хорошего удара по башке. Обернувшись, я увидел девчушку, которая бежала ко мне, шлепая кроссовками по лужам. На ней были голубые треники и желтая майка с надписью «Мамочкин поцелуй».

— Что такое, сладенький мой пончик? — спросил я, чуть не опустившись на одно колено, чтобы заглянуть ей в глаза. Она рассмеялась — то ли ее рассмешил «сладенький пончик», то ли вид дурака под дождем.

— У меня для вас сообщение, — деловито сказала она. Я уже понял, что она одна из «яичек» дома. Лет восьми, не больше.

— Тогда я надену хорошие уши, — сказал я и изобразил пантомиму, которой научился у уличного факира в Джакарте: сунув руку в карман, достал «новый» комплект ушей. Обычно детям это нравится, но девчушка лишь вздернула бровь. Непробиваемый зритель.

— Вы готовы? — спросила она.

— Давай.

— О'кей. — Глубоко вздохнув, она закатила глазки. — Рэй сказала мне сказать вам, что она вас помнит, вы были джентльмен, а она тогда была всего лишь майко, но сейчас она гейша и вам надо с ней повидаться.

Рэй… Рэй. В последнее посещение я видел лишь двух майко — обе удивительные, не по годам развитые маленькие оторвы, особенно соблазнительные, потому что к майко нельзя даже прикоснуться. Одна меня особенно привлекла. Как бы не от мира сего, все рассеянно смотрела куда-то в угол. Некоторые женщины при таком поведении сошли бы за дурочек, но другим оно добавляет таинственности. Плюс макияж и наряд гейши. Интересно, это и была Рэй?

— Хорошо, — сказал я девчушке. — Спасибо.

— Это еще не все.

— Говори.

— Она сказала, что другая леди, та, о которой вы спрашивали, она знает, где она. И она написала вот это и велела отдать вам. — Девчушка протянула мне аккуратно сложенный листок. Я сунул его в карман. — Вы прочитаете? — спросила девочка и озабоченно сморщила лобик.

— Всенепременно. Но сначала я хочу тебе кое-что дать. — И я протянул ей завернутый подарок.

— Это что?

— Ты умеешь писать? — спросил я.

— Я же не тупая, — хихикнула девчушка.

— Очень хорошо. Здесь книжки, в которых можно писать. Можешь записывать то, что делаешь каждый день, или придумывать истории, рисовать картинки — в общем, все что захочешь.

Она без особого интереса посмотрела на коробку. По-моему, она надеялась, что в коробке тамагочи или мобильный телефон.

— Ладно, — сказала она наконец. — Пока. — Развернулась и, петляя, направилась к дому. Я смотрел, как она уходит, вертя коробку в руках, чтобы рассмотреть получше, а затем сует подмышку, точно футбольный мяч.

Когда-нибудь она станет гейшей, а я стариком. А пока будущее хранило непонятно что, которое вполне могло оказаться ничем.

 

12

В записке говорилось:

Маюми

Клуб «Ананас»

В Понтотё

Подпись простая и элегантная: «Рэй».

Никогда не поверю, что Маюми оставила мир гейш. Я еще раз осмотрел визитку. Смотреть, правда, особо не на что. Оставалось только поехать в клуб «Ананас» в надежде, что Маюми там.

Что удивительно, водителем такси оказался тот же кореец, который недавно меня высадил. Что еще удивительнее, эти полчаса спустя он меня не признал. Снова спросил, не англичанин ли я, похвалил мой японский. На сей раз, однако, он обошелся без антигрупповой риторики, а попытался втянуть меня в дискуссию о сомнительном решении провести Кубок мира 2002 одновременно в Японии и в Южной Корее. Он сказал, что это демонстрирует невежество Запада в азиатских делах. Как будто для них что одна, что другая страна — все едино. Если они ждут, прибавил он, что Кубок мира эти страны подружит, то будут сильно разочарованы. Я держал свое мнение при себе и радовался, что ехать недалеко. С каждой милей на счетчике я все больше ценил молчание Синто.

Я вышел из такси и всего за несколько минут нашел клуб «Ананас». Крошечное заведение на извилистой улочке, похожее на домики в районах Гиона, но залитое неоновым светом. Даже тротуар электрически мерцал огнями в лужах.

Заведение являло собой гавайский кошмар. Гирлянда «хула» с подсветкой висела над баром, как рождественские огни на Планете Китч. Пять столиков, покрытые ворсистыми юбками из искусственной травы, выглядели как миниатюрные плакучие ивы. В столь ранний час в баре сидело лишь несколько человек за угловым столиком. Почти не разговаривая, они потягивали напитки из суррогатных кокосовых скорлупок.

Я занял место в конце стойки. Мелодия гавайской гитары вспенивалась барашками, плыла в воздухе, как из далекого тропического рая. Ко мне вальяжно приближалась барменша. Ее бедра покачивались, точно листья пальм в холодном бризе. На ней была травяная юбочка, а цветастый лифчик готов был слететь по первому зову. Года двадцать два максимум.

— Что я могу для вас сделать? — проворковала она. Я думал было спросить, где тут ее можно сделать, и содрогнулся. Всегда ненавидел этот каламбур, и к тому же он непереводим.

— Что они пьют? — спросил я, кивнув на группу в углу.

— Пинья-коладу, — ответила она и перегнулась ко мне через стойку. Я украдкой взглянул на ее груди. Ложбинки, безусловно, интересны, я давным-давно с этим смирился. Я не таращился и старался не задерживать взгляд, но не посмотреть не мог. Биология.

— Как вы его готовите? — спросил я.

— Как захотите.

— Я люблю крепкий. Крепкий, но сладкий.

— Я знаю, как вы любите, — протянула она. — Немного рома. Кусочек сочного ананаса. Пару капель вкуснейшего кокосового молока.

— Вы жмете молоко из кокосов вручную?

— Можно и так, — ответила она.

— Хорошее начало.

— Конечно. Но сначала мне надо расколоть орех. Я беру железный молоток и бью им со всей силы. Бац!

— Ух.

— Орех не всегда раскалывается с первого раза. И мне приходится колотить по нему молотком снова и снова. Бац! Бац! Бац!

— Пожалуй, я лучше пивка выпью.

— Как хотите, — лукаво улыбнулась она. Я пронаблюдал, как она, виляя задом, продефилировала к холодильнику. Когда она его открыла, ее тело обдало облаком холодного пара, и ладные плечи пошли гусиной кожей.

Сара временами ловила меня на том, как я пялюсь на женщин, но даже она перестала мне выговаривать, когда я рассказал ей про опыты на шимпанзе: ученые доказали, что мужская сексуальность визуально ориентирована, и ничего с этим не поделаешь. В конце концов Сара вздохнула и сказала: «Хочешь быть гориллой — будь гориллой». Шимпанзе — не гориллы, но, наверное, она имела в виду другое.

Барменша накачала пиво так, что оно взошло обильной пеной. Вдруг две ладошки закрыли мне глаза. А я-то как раз вовсю наслаждался зрелищем.

— Угадайте кто?

Мама Маюми. Я чуть не забыл, зачем пришел.

— Как поживаете, мама Маюми, — сказал я.

Она отвела руки, и я повернулся на стуле. Я всегда видел маму Маюми в кимоно, и сейчас ее облик слегка меня ошарашил. Она постарела, разменяла шестой десяток, но красива была по-прежнему и весьма современна в скромном летнем платье.

— Что вы тут делаете? — спросила она, беря меня за руки.

— Я бы мог спросить вас о том же.

— Я хозяйка этого заведения. У меня теперь есть патрон. Прекрасный старичок, сделал состояние на видеоиграх.

— Серьезно?

— Конечно. Вы когда-нибудь играли в «Инопланетный дорожный патруль»? «Киборга-самурая»? Это все его компания выпустила. Он вызволил меня из мира гейш и устроил хозяйкой этого заведения. Я вижусь с ним раза три-четыре в месяц. Он такая душка. — Она была довольна, и я за нее порадовался. Мир гейш зачастую полон горечи, эфемерной любви и стоических трагедий. Занимательно с точки зрения драмы, но пропускать все это через себя — совсем другое дело.

— Поздравляю, — просиял я. — У вас теперь, значит, настоящая жизнь в этом вашем «Ананасе».

— Глупое название, я знаю. Он придумал.

— Гавайский антураж тоже?

— Конечно, — хихикнула она. Молодая красивая барменша протянула мне пиво в пластиковом кокосовом стаканчике. Я поблагодарил ее, и она одарила меня улыбкой, о которой стоило поразмыслить.

— Ну, — сказал я Маюми, — в нем есть свои прелести.

Маюми закатила глаза и снова рассмеялась:

— Вы бы видели меня в ее возрасте, господин Чака.

— Я был бы в восторге.

— Ну еще бы, — подмигнула она.

Мы заняли единственную угловую кабинку, как раз напротив чопорной компании из трех человек, которые едва обратили на нас внимание. Судя по их столику, они глушили пинья-коладу уже полдня, но языки у них так и не развязались. Странноватая компания. Довольно симпатичная девушка едва за двадцать — вероятно, студентка, — пожилой джентльмен и парень лет тридцати. Не знаю, что их свело вместе, если только они не родственники. Тогда понятно, отчего они почти не разговаривают.

— Интересная компашка вон там, — тихонько сказал я Маюми.

— Члены местного религиозного ордена. Какая-то новая группа, — с неодобрением и тоже тихо ответила она. — Приняли обет молчания.

— Скорее похоже на обет цирроза. И как они называются?

— Не помню. Они все какие-то одинаковые. У этой каждый четверг — питейный день, а также день молчания.

— Очевидно, сутры писал настоящий комик. — сказал я, глотнув пива.

— Клиенты хорошие, платят исправно. Но когда они весь вечер сидят вот так молча, как в воду опущенные, у меня мороз по коже. Лучше бы поскандалили. Это неестественно.

Как хорошая хозяйка, она быстро перевела разговор на меня: расспросила, чем я занимался после нашей последней встречи и что делаю сейчас в Японии. Я рассказал ей о турнире, а обо всем остальном умолчал. На меня вдруг накатили сожаления. В эту самую секунду ребята вовсю выкладываются, забыв о своих увечьях и даже извлекая из них выгоду, погружаясь в драму своих расцветающих жизней. И не знают, не интересуются, что я в Киото ищу чокнутую гейшу. Да и с какой стати им интересоваться?

Маюми рассказала, как встретила в рётэй здесь, в Киото, старого создателя видеоигр, которого выгнали с работы. Как он увел ее из мира гейш. Признала, что кое о чем скучает, но сейчас все по-другому. Молодые девчонки ожидают от жизни слишком многого и не понимают, что гейша обязана жертвовать сиюминутными желаниями ради ублажения других, забыть свои мечты и самой обратиться в мечту. Старели и умирали эстеты, которые искренне наслаждались искусным танцем или мелодией кото и считали гейш не приложением к вечеру, а живыми произведениями искусства. Молодым парням, жаловалась она, потребно только отличное шоу, выпивка и задницы полапать. Побольше бы таких людей, как я, которые действительно ценят гейш, сказала она. С учетом всего, что случилось со мной после встречи с Флердоранж, я не знал, могу ли согласиться.

Я заказал еще выпить — на этот раз пинья-коладу. Для фруктовой мешанины — довольно неплохо. Подавая коктейль, барменша состроила мне глазки. Не слишком настойчиво, но так, что мне захотелось посмотреть еще. Сработало, как и напитки.

Пора переходить к делу, решил я. Достал фотографию Флердоранж и пихнул ее Маюми через стол.

Маюми игриво взглянула и ухмыльнулась:

— А я-то думаю, зачем вы приехали.

— Не совсем. Она у меня случайно. Подумал, будет хорошей темой для разговора.

— А качество не очень, да?

— Вы эту девушку знаете?

Она склонилась над фотографией и сощурилась. Я придвинул подсвечник в виде ананаса поближе, чтобы на фото падало больше света.

— Лица толком не различишь. Но вроде знакомое. Интересно, как так может быть? — Маюми завороженно смотрела на снимок, будто перед ней хаотичная стереография, которая, если скосить глаза, превратится в трехмерную картинку.

— Нужна подсказка?

— Конечно, — сказала Маюми, не отводя глаз от фото.

— Она — гейша. По крайней мере, я так думаю.

— Конечно, гейша. Что еще?

— А как вы определили?

Маюми взглянула на меня и покачала головой:

— Что еще?

— Ее зовут Флердоранж.

— Ха! — воскликнула Маюми, хлопнув рукой по столу. Мой стаканчик подскочил, густая белая жидкость плеснула через край. Маюми добилась даже испуганного взвизга от одного молчуна в углу. — Я так и знала! — заорала Маюми. Затем спохватилась, умолкла и, нагнувшись, зашептала: — Я так и знала, что это она. Откуда у вас фото?

— Не могу сказать. Вы ее знаете?

— Еще бы. Но в последний раз видела много лет назад. Ну и дела. Поверить не могу, что это она, но это она. А кто мужчина?

— Не могу сказать, — ответил я. Сказать я, конечно, мог, но мне хотелось послушать, что скажет она.

— Ну, хотя бы где снимали? — Ее глаза так и бегали по снимку в поисках ответа.

— Не знаю.

— Так вы почти ничего не знаете, да?

— Потому я и здесь. Расскажите мне о ней.

И она рассказала. И ситуация запуталась окончательно.

Маюми познакомилась с Флердоранж, когда сама была еще юной майко. Однажды Флердоранж просто появилась в доме гейш из ниоткуда — искала место, дабы заниматься своим ремеслом. Весьма необычно, даже неслыханно: гейши, как правило, оставались в одном доме всю жизнь. Редкие исключения уходили и открывали собственные дома. Но никто не переходил из дома в дом — так не принято. Но она пришла.

Она выдала трагическую историю о том, как патрон кинул ее, когда она безвозвратно порвала со своим бывшим домом. Вообще-то суровая старая окамисан, внимательно выслушав, указала бы на дверь. Хозяйка привыкла к трагическим россказням; трагедии — норма жизни. И, естественно, окамисан с подозрением отнеслась бы к норовистой гейше, у которой хватило наглости нарушить протокол и поменять дома.

Но во Флердоранж было нечто такое, что завоевало сердце старой матроны. Выслушав ее, хозяйка отметила изысканные манеры и удивительную красоту новенькой. Если ей можно доверять, она как пить дать станет украшением дома. И из какого-то безымянного душевного сострадания окамисан решила дать новенькой шанс.

Другие гейши пришли в ярость. Они выдумывали всевозможные отвратительные истории, невероятные прегрешения, что привели эту женщину к такой судьбе. Конечно, гейши завидовали ее чарам и боялись конкурировать с ней за мужское внимание. Но еще больше они боялись гнева окамисан, и потому протестовали молча.

И Флердоранж, если можно так выразиться, приняли в дом.

Она была весьма неординарна, талантлива, с какой стороны ни посмотри. Она лучше всех играла на сямисэне, знала больше песен, чем все женщины вместе взятые, и обладала голосом, который даже самым пресыщенным патронам казался неземным. На ежегодных праздниках танца она поражала зрителей грациозностью па. Кто эта девушка? — спрашивали все. Из какого она дома?

А когда узнали, наступил полный аншлаг. Месяцами — по два приема каждый вечер. Бурная активность приносила такие деньги, каких окамисан отродясь не видела. Вскоре даже майко оделись в кимоно из тонкого шелка, настолько щедры были дары дому.

Но за успех надо платить. Каждый день женщины кутили до глубокой ночи, затем просыпались и продолжали кутить — и это на них сказывалось. Голоса у них садились и скрипели от ежедневного пения. Глаза ввалились от недосыпа. На лицах чуть ли не каждое утро появлялись новые морщины. Мелкие обиды перерастали в огромные проблемы, и женщины еще упрямее плели козни друг против друга. Окамисан, наверное, замечала, но ее так обуял восторг материального успеха, что она махнула рукой.

Женщины все больше сатанели, злобились и обращали свой гнев на Флердоранж. Они понимали, что она — причина всех бед, проклятие на весь дом, и постоянно гадили ей по мелочам.

Но Флердоранж была выше мелочных склок. У нее для каждого находились добрые слова, и ночные кутежи не портили ей настроение. Она неизменно оставалась бодра, хотя всегда рассеянна и отстраненна. Временами на нее находила какая-то мечтательность, почти сверхъестественная отрешенность. Было в этом нечто пугающее, нечто самоуничижительное. В конце концов другие женщины к ней потеплели, но лишь после того, как Флердоранж совершила немыслимое.

После одной особо утомительной недели сплошных вечеринок девчонки были уже совсем без сил. Они изнывали под тяжестью церемониальных нарядов, и даже толстый слой макияжа не мог скрыть их усталости. Напряжение достигло предела, дом мог рухнуть в любую секунду.

И, как ни удивительно, Флердоранж — единственная, кто не поддавался утомлению, бывшая на нижней ступени официальной иерархии, — пошла на конфронтацию с окамисан.

Когда стало ясно, что она затевает, другие гейши не поверили своим ушам. Кто-то уронил изысканную чашку, и та разлетелась на куски, — этого, впрочем, никто не заметил, потому что всех заворожила стычка.

Флердоранж сказала окамисан, что девочки перетрудились и им нужен отдых. Матрона ахнула, ее лицо пошло красными пятнами, пока она выслушивала наглую просьбу Флердоранж. Другие гейши практически попрятались где могли в страхе перед цунами, которое неизбежно грянет.

Но не грянуло. Флердоранж продолжала свою речь, гнев мамы потихоньку стихал, пока от него не осталось и следа. Никто не разобрал толком, что говорила Флердоранж: она шептала так, что услыхала одна окамисан. Женщины в жизни не видели того, что затем последовало. И никогда не увидят. Едва Флердоранж с поклоном закончила свою речь, окамисан улыбнулась. Не той рефлексивной улыбкой, даруемой патронам, а радостно и широко, как на памяти девчонок не улыбалась ни разу.

Им дали неделю отдыха — целую неделю, и все благодаря сумасшедшей наглости Флердоранж, ее нелепой отваге. После этого никто больше не плел интриг против Флердоранж.

Но никто с ней особо и не сдружился. Да, гейши были ей благодарны, но они же ее и побаивались. Она была не из той породы женщин, чьей дружбы добиваешься доверительными разговорами и мелкими шуточками, как это заведено у женщин. Ее отстраненность была непробиваема. Флердоранж как бы присутствовала здесь телом, а мыслями и духом была где-то далеко-далеко.

Конфликт с окамисан еще больше окутал тайной Флердоранж. Что Флердоранж сказала? Отчего размякла старая мымра? Почему Флердоранж рискнула? Откуда знала, что это сработает?

Гейши постарше, родом из деревни, поговаривали о магии и суевериях, травили байки о странных ведьмах, что живут в горах. Толковали о призраках и демонах, среди глубокой ночи пересказывали древние проклятия. Те, что моложе и образованнее, вспомнили о гипнотизме и силе внушения. Но любая гипотеза ничего не объясняла, и Флердоранж так и осталась — непознанное, смутно тревожное присутствие.

А затем произошла очень странная вещь. Примерно месяц спустя на вечеринке, устроенной для воротил бизнеса, дошла очередь до Флердоранж поиграть на сямисэне. Играла она необыкновенно талантливо, и ее подруги гейши с нетерпением ждали, когда этот момент настанет.

Первые жалобные ноты прозвучали деликатно и чисто: гейши сразу поняли, что никогда не слышали эту песню. Все уставились на Флердоранж, а та будто впала в транс, будто унеслась в другой мир. То было завораживающее, пугающее зрелище. В такие моменты исчезала обычная современная девушка, что ремеслом гейши зарабатывает на жизнь, и являлась древняя таинственная личность, что общается с божеством, от которого отрекся этот мир.

Песня звучала, медленно нарастая, нащупывая мелодию, затем извлекая из пространства ноты. Казалось, даже пустоты между звуками заряжены неизвестной энергией. А потом Флердоранж запела.

Такой голос гейши слышали впервые. Голос старухи, полный усталости и неколебимой печали, но такой прекрасный и умиротворенный, что у слушателей на глаза навернулись слезы.

В грустной балладе рассказывалось о старухе, пережившей свою семью. На ее глазах увяли, состарились, одряхлели и ушли в мир иной любовники ее молодости. И теперь ей остается только предаваться смутным воспоминаниям в ожидании смерти, которая все никак не придет. Все, кто это слышал, никогда не забудут последние строчки и голос, облекающий в слова отчаянное желание:

Когда она допела, все вокруг сидели и тихо плакали. Мужчины вытирали слезы о рукава женских кимоно, точно детишки, что ищут утешения у матерей. Флердоранж молчала, не двигаясь, глаза ее были пусты, а лицо застыло белым мрамором.

Вдруг она сконфуженно огляделась, увидела, что все плачут, и, будто не понимая, что заставило всех так рыдать, извинилась и быстро вышла из комнаты.

После того как все всласть поплакали, вечеринка продолжилась. Но атмосфера уже была иной. Смех пуст, флирт машинален. Через некоторое время окамисан пошла за Флердоранж. Вернувшись, она объявила, что Флердоранж заболела и на вечеринку не вернется.

По правде говоря, с Флердоранж она и не встретилась. Та уже собрала свои жалкие пожитки и исчезла. Больше ее никто не видел и ничего о ней не слышал.

Два дня спустя дом посетили несколько мужчин, которые расспрашивали о Флердоранж. Не клиенты, и вопросы их были официальны. Они сказали, что не из полиции, но вели себя как полицейские. Этот визит подтвердил всеобщие подозрения: с Флердоранж что-то не то, она — часть великой неразрешимой тайны.

Когда все узнали, что Флердоранж исчезла, дела пошли спокойнее. Зимы приходили и уходили, снова расцветала сакура. Женщины возобновили ссоры и интрижки, и все тайно радовались, что Флердоранж больше нет. Ее присутствие необъяснимо давило на всех. Без нее дом снова стал самим собой.

Но забыть ее не мог никто. Безлунными летними ночами гейши рассказывали небылицы о ней малышам. Говорили, что ветер, воющий в ветвях, — это стон одинокой женщины: боги наказали ее за красоту, и теперь она жалобно причитает в пустой ночи. И тогда они вспоминали Флердоранж.

— Любопытная байка, — после паузы сказал я.

— И главное — истинная правда, — добавила Маюми. Она знала, за какие ниточки дергать, и гордилась своим умением рассказывать истории.

— Серьезная дама, кем бы она ни была.

— Что вы имеете в виду?

— Это была не Флердоранж, — сказал я, авторитетно стукнув бокалом о стол. — По крайней мере, не та, которую ищу я.

— Никогда ее не забуду. Это была она. Как на фото.

— Вы сказали, что Флердоранж появилась в доме, когда вам было одиннадцать, так?

— Да.

— Тогда сейчас она уже старенькая. Старше вас лет на десять.

— Поосторожнее насчет стареньких.

— Но она не старше вас. Женщина, которая известна мне как Флердоранж, женщина на фото, не старше двадцати пяти.

— На фото — конечно. Должно быть, старая фотография, — уверенно сказала Маюми.

— Нет. Снимали месяц назад. Максимум год, — пожал плечами я. Еще одна зацепка ни к чему не привела.

— А почему вы уверены, что фото новое?

— Мне сказал специалист.

— Специалисты тоже врут.

— Я знаю мужчину на фото. Это современная фотография, потому что вот так он выглядел перед… ну, он недавно умер. — Мне хотелось извиниться.

— Я знаю, что это одна и та же женщина.

— Фото не очень хорошее. Я хочу сказать, ее лицо…

— Если фото не очень хорошее, откуда вы знаете, что это женщина, которую вы ищете? — возразила она. Разумно. Если я настаиваю, что это моя Флердоранж, Маюми тоже может быть уверена, что это ее Флердоранж.

— Может, ее дочь.

— Даже матери и дочки не бывают так похожи. Билли. Очнитесь. Вами кто-то играет. Не знаю почему, но кто-то пытается вас обдурить.

— Пока им это вполне удается.

— Я знаю эту женщину. Я никогда ее не забуду. Это старая фотография или подделка. Сами знаете, в наши дни подделать можно все. Компьютерные штучки, наложения, что угодно. Бросьте это. Забудьте и все, вот вам мой совет. — Она похлопала меня по руке. Она искренне встревожилась.

— Не могу. — Я наблюдал, как три пьяных безмолвных аколита, расплатившись по счету, вышли из бара. Остались только барменша, Маюми и я.

— Гнилая рыбья ерунда. Хватит терзаться. В жизни всегда есть выбор, — по-матерински увещевала она. Выглядел я, должно быть, не лучше, чем себя чувствовал. Я был жалок.

И она права. Выбор всегда есть. Но выбор — это не для меня. Для меня — гейши и неприятности.

— Не падайте духом. Выпейте еще. Переспите с Юрико и все такое, — сказал она, кивнув барменше, на которую я глазел весь вечер. Я не сдержал улыбки:

— Не смущайте меня.

— А, ерунда. Она ваша. Хотите ее?

— Я не думал, что здесь это делают, — промямлил я.

— Не говорите глупостей. Я совсем не об этом. Просто вы ей нравитесь. Я же вижу. Сходите с ней куда-нибудь. Пропустите пару стаканчиков. Загляните в лав-отель. Я присмотрю за баром, без проблем. Что скажете?

Я взглянул на Юрико. И смотрел довольно долго. Она поймала мой взгляд и озорно улыбнулась. Опасная девчонка.

— Мне нужно возвращаться в Токио, — тихо сказал я.

— Не глупите, Билли. До утра Токио никуда не денется. Как стоял, так и будет стоять, даже когда вам стукнет восемьдесят. А вот таких девчонок, как Юрико, уже не будет.

— А в чем тут ваш интерес?

Она лишь посмотрела на меня и вздохнула:

— Мне все равно, что вы делаете. Но я вижу, что у вас голова пухнет, вот и все. Мне не нравится, когда у людей такой вид. Я люблю смотреть, как люди веселятся, наслаждаются жизнью. Это моя профессия. Но, кажется, вы сами знаете, как лучше.

Я не был в этом уверен. Но все, что могло случиться между мной и Юрико за несколько безмятежных часов в Киото, вряд ли изменило бы ход моей жизни. Незнакомые девушки в незнакомых городах все еще полны очарования, и я с такими ночами пока не завязал, но они уже не таили в себе несбыточного. Может, я старел.

— Большое вам спасибо за помощь, мама Маюми, — наконец сказал я. — Если бы я больше слушался таких женщин, как вы, возможно, я был бы счастливее. Моя упертость не означает, что я не ценю вашу заботу. Но мне правда нужно вернуться в Токио. Вот когда все закончится, вернусь и оторвусь немного.

— Она вас ждать не будет, — сказала Маюми. — Молодые девушки ветрены.

— Это не страшно. Вы же будете здесь.

Маюми рассмеялась и хлопнула в ладоши. Вот это женщина. Она жила по собственным правилам — за это я ее и обожал. Чтобы смотреть в лицо неопределенности, требовалось мужество, но, похоже, у мамы Маюми все складывалось. Что касается меня…

Я оплатил счет и оставил Юрико щедрые чаевые. От ее томного взгляда я чуть не передумал, но я упертый, я же говорю.

Маюми проводила меня до выхода. Алкоголь уже действовал по полной программе. Я снова поблагодарил Маюми и поздравил с новой жизнью в клубе «Ананас». Она пожелала мне удачи, что бы я ни делал.

— Да, еще одно, — внезапно вспомнил я. — Эта девушка, Флердоранж, — вы не помните, как она пользовалась губной помадой?

Маюми наморщила лоб. Думаю, размышляла, как пикантнее всего использовать помаду. Затем щелкнула пальцами:

— Да. У неё помада в уголке рта смазывалась. Все считали, что это странновато, но она упорно оставляла как есть. Что — звенит звоночек?

Ага. Звон семидесятичетырехтонного колокола храма Тёнин через весь город. Я кивнул, но больше ничего не сказал.

Она помахала мне на прощанье, и я опять оказался один посреди ночного Киото. В лужах под ногами отражалась плачущая луна. Поэт тут же воспел бы это мгновение, а я просто зашагал на станцию.

Я еле успел на поезд, а когда приехал, в Токио тоже шел дождь. После пересадки я направился на запад и прибыл на Синдзюку, как раз когда пьяные клерки, шатаясь и спотыкаясь, брели к пригородным поездам, которые доставят их домой после очередной расслабухи.

Покачиваясь, они брели к станции мне навстречу, группами по трое или четверо, смеясь и распевая песни. Некоторые тщетно пытались прятаться под зонтиками — всякий раз слишком маленькими. Другие, напротив, мокли под дождем, как бы пытаясь смыть позор. Некоторые, проходя мимо, громко со мной здоровались, другие улыбались, но большинство не обращали внимания. Я не из их корпорации, я не клерк, я даже не японец. Наше взаимное безразличие не было враждебным, не имело расовой подоплеки — просто мы из разных слоев.

Должен признать, от этой их сплоченности мне стало чуточку одиноко. Эти ребята знали свое место в обществе. Они среди своих, они чему-то принадлежат, наслаждаются своей одинаковостью. Да, они в точности такие же, как все люди в этом мире. Но иногда, вот в такие моменты, я сознавал, что ни к чему не принадлежу, кроме журнальчика на той стороне шарика, и меня не ждет семья там или где бы то ни было.

Жизни клерка я не завидовал: раз она так прекрасна, с чего напиваться каждый вечер? Да, у многих семьи, но жизнь клерка не позволяет уделять внимание семьям. И, конечно, Сара права: люди, которые предпочитают одиночество, отталкивают других и отвергают тех, кто их любит, дабы упиваться жалостью к себе, — это самые отпетые лицемеры, духовные банкроты, не заслужившие даже маленьких радостей одиночества.

Может, она перегибала палку, но я не питал романтических иллюзий относительно жизни, которую выбрал. Я не жил в экзистенциальной фантазии «Я Против Равнодушного Мира». Просто так по жизни складывалось. Сегодня вечером меня грызут смутные сожаления, но это пройдет. Утром обо всем забуду.

Добравшись наконец до своего номера, я ужасно хотел спать. Утро вечера мудренее, думал я, открывая дверь. Мне уже полегчало.

Но не надолго.

 

13

Она стояла в углу, прислонившись к стене возле большого окна. Снаружи колотил дождь. Странные тени пробегали по ее лицу, пока она безотрывно смотрела в окно. Сигаретный дым вился к потолку. На Флердоранж было тонкое мятое пурпурное платье с глубоким вырезом и подолом, открывающим ноги, за которые другие женщины ее бы возненавидели.

— Как вы сюда попали? — спросил я, закрывая за собой дверь. Мой голос звучал холодно и бесстрастно, но то была лишь уловка, чтобы не упасть в обморок.

Она и мускулом не шевельнула, так и смотрела в окно.

— Секрет, — наконец произнесла она, выпуская струйку дыма из уголка рта. Прядь темных волос упала ей на глаза, да так и осталась.

— Вы, я так думаю, из тех, у кого вообще полно секретов, — сказал я. И тут заметил кладбище пустых бутылок на столике.

— А вы из тех, кто вообще слишком много думает, — отрезала она.

Я ненадолго бросил думать, пересек комнату и заглянул в мини-холодильник. Ничего, кроме холодного винного коктейля из киви, лимона и клубники. Выпить хотелось, но не до такой степени. Я понадеялся, что никогда не захочу выпить до такой степени, и закрыл холодильник.

Она обернулась и уставилась на меня. Судя по количеству бутылок, ей уже полагалось окосеть, но взгляд был пристальный. Она снова затянулась.

— Не бросите эту соску, — я показал на сигарету, — точно окочуритесь.

— Смышленый парень, — отрешенно парировала она.

— Вы бы видели меня, когда я был пацаном.

— И что изменилось?

Я не сдержал улыбки:

— А вы из тех, за кем всегда остается последнее слово, да?

Она безразлично хмыкнула. Затем бросила сигарету и раздавила ее каблучком. Втертая в ковер сигарета только пшикнула. Видимо, Флердоранж так поступала уже раз десять. А ковер хороший. Вернее, когда-то был. Сочного красного цвета с толстым ворсом. С учетом испорченного ковра и пьяного кутежа мой счет за гостиницу вырос так, что беседы с Чаком в Кливленде не избежать.

Я сел в кресло. Ее силуэт четко выделялся на фоне окна. Тьма в комнате скрывала ее черты. Я подумал было включить свет, затем подумал — не включать. Я просто сидел и слушал, как дождь ритмично стучит в окно.

— Так вы сюда заглянули, чтобы выпить пару пива? — наконец спросил я, равнодушно удивляясь, отчего мой первый порыв — всегда к сарказму.

— Я уже ухожу, — сказала она. Но не двинулась, и слова ее повисли в воздухе вместе с сигаретным дымом.

— Глупости.

Это адресовалось скорее мне, чем ей. Я встал и подошел к ней. Еще несколько футов — но ее взгляд меня остановил. Не красный свет, а желтый. Сбрось скорость. Будь осмотрительнее. Лично я всегда проезжаю на желтый свет на полной скорости.

— Знаете, за вами толпа людей гоняется.

— И вы один из них, господин Чака? Вы тоже за мной гоняетесь?

— Да.

— Ну, вот она я. Здесь. Что намерены со мной сделать? — Глаза ее засияли, притягивая меня.

— Ну, — я сглотнул, — может, для начала поговорим?

— Наверняка считаете себя старомодным, да? Наверняка считаете себя рыцарем. — Она рассмеялась — полу-шип, полусмех. И, коснувшись меня, прошла к мини-бару. Когда она наклонилась, чтобы открыть холодильник, я постарался отвести взгляд, а потом подумал — какого черта? Я глазел, как подол ее платья задирается, оголяя бедра, и в башке моей было сплошное рыцарство.

— Вы уверены, что вам это нужно? — спросил я, когда она повернулась и отвинтила крышечку с коктейля.

В номере тошнотворно запахло сладкими фруктами.

— Не беспокойтесь, я сама знаю, что мне нужно, — сказала она, медленно приближаясь ко мне. — Давайте лучше поговорим. Вы же этого хотите, да? Разговора. Давайте поговорим, господин Чака.

— Зовите меня Билли, — сказал я.

— О'кей, Билли. О чем? Будем говорить. Что обсудим?

И шагнула ближе. Я ощущал жар ее тела, сладкое алкогольное дыхание. Я напрягся, попытался протрезветь, обрести ясность ума.

— Для начала — что случилось с нашим другом Сато Мигусё? — выпалил я, голос слегка надломился.

Ее лицо окаменело, и она чуть отпрянула. У меня талант портить настроение.

— Сато мертв, — прошептала она. Достала еще сигарету, сунула в рот. Потом быстро щелкнула зажигалкой. Пламя взметнулось, осветив лицо. Пока она прикуривала, я успел разглядеть смазанную в уголке рта губную помаду.

— Его убили, — сказала она. — Сожгли его. Убили, сожгли, и теперь он мертв.

— Я все это знаю. Кто это сделал?

— Плохие парни. Кто же еще?

Я задумался. «Плохие парни» — не самая эксклюзивная категория в мире. Флердоранж могла иметь в виду практически любого, но скорее всего намекала на якудза. Я решил пока ее не торопить.

— Вы, кажется, не особо горюете, — произнес я тихо, почти про себя.

Но это привлекло ее внимание.

— Разве это важно? — спросила она. — Люди приходят в мир и уходят. Я давно поняла, что слезами их не вернешь.

— Прекрасно. Это из пьесы Дзэами или из песни Хибари Мисора?

На ее губах заиграла слабая улыбка. Она поставила бутылку с коктейлем на стол у окна и отошла. Походка неспешная и грациозная, имитация стилизованной медлительности актеров театра Но. Флердоранж села на край постели и скрестила ноги так, будто это важное событие. На мой взгляд, это и было важное событие.

— Давным-давно, когда я была маленькой девочкой, по соседству со мной жил маленький мальчик, — начала она, уставившись в пустой угол. — Каждый день я проходила мимо его дома. А он ждал меня у окна. Едва я приближалась, он выскакивал из дома как сумасшедший. Я убегала, а он мчался за мной, хватал камни и швырял мне вслед. Изо дня вдень. Он так никогда меня и не поймал, хотя мог бы, если б оставил камни в покое, и занялся погоней. Перед отъездом из деревни, в тот день, когда меня продали в дом гейш, он, как обычно, выскочил из дома. Сначала я, как всегда, побежала, но потом остановилась. Повернулась и стала ждать. Он так сконфузился, что забыл про камни и стоял, разинув рот. Ну, я подошла прямо к нему и сказала: «Тёё-сан, каждый день я прохожу мимо вашего дома и каждый день вы преследуете меня и швыряете камни. Но завтра я уезжаю и больше никогда не вернусь». Тёё-сан лишь смотрел на меня. Глаза его были полны слез. А затем он упал на колени и заплакал, прямо посреди дороги. Умолял меня не уезжать, говорил, что больше не будет швырять в меня камни, не будет меня преследовать. «Но, видите ли, — сказала я, — это уже решено. Я должна уехать». Что я и сделала.

— Похоже, парень был идиот, — промямлил я.

— Значит, за мной опять гоняются, — сказала она, вставая с постели. — И вы гоняетесь за мной. Преследуете меня. Но с вами, я знаю, другое дело. Я же вижу, как вы на меня смотрите. Посмотрите на меня.

С тех пор как я вошел в дверь, я только этим и занимался. Но теперь я беззастенчиво пялился. Больше тут, в общем, делать нечего.

— Вот теперь вы на меня смотрите, — прошептала она. — Вы смотрите на меня, и вы меня хотите. Вы всегда меня хотели. Но будьте внимательны. Не лезьте на рожон.

Я не знал что сказать. Какая еще внимательность? Комната словно плыла, медленно кружилась каруселью, набирая скорость. Предметы теряли очертания, тихо расплываясь в тени. Я слышал только беспорядочную барабанную дробь дождя. Флердоранж стояла так близко, что я мог ее коснуться.

— Почему я? — спросил я.

— Вопросы, — внушительно произнесла она. — К вам приходит женщина, а вы к ней с одними вопросами.

Швыряю камни, подумал я.

Не успел я понять, что происходит, она поцелуем впилась в мои губы. Не знаю, кто пошел на сближение — я или она, или мы оба одновременно, повинуясь невидимым силам. Я чувствовал лишь касание ее губ. А потом ее тела.

Прежде чем все на своем пути поглотил инстинкт, в мозг протиснулась последняя связная мысль: вот это и называется плохая идея. Мысль выразилась не словами, а мерцающим закольцованным калейдоскопом. Молящийся богомол отрывает голову своему сотоварищу. «Черная вдова» неторопливо надвигается на беспокойно дергающегося в ее паутине самца. И, хотите верьте, хотите нет, Барбара Стэнуик спускается по лестнице навстречу Фреду Макмюррею в «Двойной страховке». Будьте бдительны, не смотрите слишком много фильмов, они вас погубят.

Но у этих мерцающих образов не было шансов перед шквалом сигналов, поступающих от каждой жилки моей сущности. Синапсы охватил пожар, едва моя рука скользнула по ее спине, вниз по платью, еще ниже, я ощутил плавный изгиб ее ног, прохладу ее кожи. И теперь рука уже двигалась сама по себе — не важно, думал я о насекомых, старых фильмах или Фредди Макмюррее. По ее ногам, вверх по бедру, еще выше, совсем близко, почти нашла желанное тепло, согрелась, устремилась к нему.

А потом вообще никаких мыслей, одни цвета. Ритмично пульсирующий бездонный багрянец. Цвет и ритм моей крови. Ее рука ласково коснулась моей шеи, затылка, будто палач примеривается: Рубить здесь, а другая рука оттянула мою рубашку, скользнула под нее.

Внезапно я почувствовал, что падаю навзничь. Теряя равновесие, я покачнулся, уцепился за стол и рухнул. Несколько бутылок с громким звоном покатилось по столу. Ошеломленный, я не сразу понял, что она меня оттолкнула. И теперь стояла посреди комнаты, сверкая глазами.

— Теперь ты избранный, — прошептала она.

Не успел я очухаться, как она развернулась и ушла. Вскочив, я рванул за ней, но треснулся голенью о кровать.

Пронзительная боль помогла мне собраться с мыслями и без приключений добраться до двери.

Я выбежал из номера и услышал в коридоре гулкий смех Флердоранж. Беззаботным и веселым я бы его не назвал. Не хочу использовать слова типа «жуткий» или «душераздирающий», но звучал он именно так.

И остался только смех. Дальнейшее — пустота.

Не знаю, бежала она по лестнице, села в лифт или выпрыгнула из окна, но, не успев сказать «бандитский проезд», я уже мчался вниз по бетонным ступенькам. Подошвы ботинок выбивали на гладких ступеньках бешеное стаккато, пока я несся по лестнице, грохоча, точно консервная банка. Вниз, вниз, тусклый свет расплывается, легкие хватают спертый воздух.

Внизу я с такой силой влетел в стальную дверь, что потерял равновесие.

Я вывалился в вестибюль — шаткий одышливый сгусток ошалелой паники. Огромный вестибюль был полон огней и людей. Еле фокусируя взгляд, я выискивал хоть намек на ее присутствие.

Кто-то схватил меня за руку.

— Все в порядке, парень? — услышал я. Вырвавшись, и шагнул в сторону — вестибюль закрутился диким водоворотом. Я вертел головой: плевать, что все смотрят, плевать, что я с виду — вылитый псих. Что, может, я псих не только с виду.

— Полегче, приятель, — услышал я и почувствовал, как на мое плечо снова легла рука. И уже не отпускала.

Затем еще одна рука схватила меня за другое плечо.

— Прошу вас, успокойтесь и пройдемте с нами.

Ловушка. Простейшая ловушка на свете, а я клюнул, даже не понимая, что меня одурачили, а теперь уже до слез, до смешного поздно. Точно мыши перебило шею, когда она оглянулась — мол, чего это сыр отдает металлом?

Я обернулся, ожидая увидеть придурков-якудза. И смело встретить тех, кто, конечно, пришел меня убить.

Меня охватило такое облегчение, что я почти готов был забыть о Флердоранж.

Копы. Простые, черт побери, токийские копы.

Они начали с подходцами. Неторопливо. Обмен любезностями. Небрежный вопрос. Небрежный ответ. Они спросили — я отказался отвечать, я спросил — отвечать отказались они, и мы неохотно поехали в участок — все такие несчастные. Классический поворот сюжета.

Флердоранж. Так близко, что я мог ее коснуться. Так близко, что я ее коснулся. Исчезла.

Еще чуть-чуть об этом подумаю — и устрою бучу в полицейской машине. Но я под арестом. И мне надо спасать остатки разума. Все силы ушли на то, чтобы на несколько минут выбросить Флердоранж из головы.

Я возвел защитный барьер из земных наблюдений: надо же, я столько времени провел на задних сиденьях машин, молча разъезжая по Токио, что вспоминать лень. Мне это даже стало нравиться. За окном разгул света и шума, все заняты своими делами, а внутри сидит гайдзин, один на один со своими мыслями, и его недружелюбный эскорт. Это вроде успокаивало — не знаю, как объяснить. Я решил, что надо учредить компанию, проводящую молчаливые экскурсии по городу. Водитель подъезжает — молча. Вы садитесь в автомобиль. Вас катают по городу час или два, куда пожелаете, а потом привозят назад. Может, я уговорю Синто работать шофером. Он рожден для этой работы.

Потом я подумал, что все уже знают, где меня искать. Флердоранж, полицейские, все. Конечно, я останавливался в одной и той же гостинице уже много лет, с первого приезда в Японию. Я всегда ел в одних и тех же четырех местах, а пил примерно в шести. А поскольку я репортер молодежного журнала, понятно, что я буду на турнире. Даже обычному полицейскому найти меня — пара пустяков. Забавно: в один прекрасный день замечаешь, что стал совершенно предсказуем.

Быстро и без лишних церемоний меня провели в заднюю комнату. Я ничего не подписал, у меня не взяли отпечатки пальцев, мне ничего не объяснили. Мой молчаливый эскорт отвел меня в типичную комнату для допроса: окон нет, стены белые, возле голого стола — несколько разбитых стульев. И одинокая лампочка над столом болталась. Готовая съемочная площадка. Мне велели сесть, и затем копы, не говоря ни слова, ушли. Даже дверь за ними стукнула глухо, как в кино.

Делать в штаб-квартире токийской муниципальной полиции особо нечего, так что я занялся своим новым хобби — старался не думать о том, чего не мог забыть. Не знаю, сколько пришлось ждать. Очевидно, я заснул, потому что в комнате вдруг нарисовались четверо мужчин, которые смотрели на меня так, будто я здесь лишний. По-моему, это не означало, что меня отпустят.

— Я главный инспектор Арадзиро, — сказал самый высокий полицейский. Красивый парень. Атлетическое сложение, модная прическа. Превосходный альфа-самец. Он не счел нужным представить остальных трех, чьей главной задачей было глазеть на меня. Двух парней, которые меня сюда привели, не видать.

— Билли Чака, — сказал я, поднимаясь и кланяясь. Он в ответ едва кивнул. Ну все, попал, понял я.

— Мы знаем, кто вы, — сказал он. — Садитесь.

Как по сигналу, один из молчаливых головорезов подал ему досье. Арадзиро углубился в чтение.

— Похоже, господин Чака, вы не впервые в Японии. И, кажется, у вас и прежде бывали проблемы с законом. — Он бросил на меня взгляд поверх досье. Взгляд сосредоточенный и испытующий. Любой детектив гордился бы таким взглядом.

— Могу объяснить.

Он махнул рукой — мол, помолчи. Затем продолжил читать — на этот раз вслух:

— Май 1985 года, арестован за участие в беспорядках в клубе «Рок-Коттедж».

Ну, это были не беспорядки. Просто полиция ни разу не видела слэм-дэнс, так что всех загребла в участок. Рок-группа «Гиндза Питбуль» была вынуждена извиниться перед мэром за подстрекательство к беспорядкам в клубе «Рок-Коттедж».

— … Оправдан. Январь 1987-го, — продолжил Арадзиро. — Уголовно наказуемая порча личного имущества…

Об этом эпизоде я забыл. Это случилось на аукционе в Наре, где продавались работы японских художников пятнадцатого века. Там была работа кисти Куваты, самого почитаемого буддистского анималиста того периода. Конечно, я знал, что это подделка, потому что на картине была изображена черепаха. Кувата боготворил чудеса природы и любил все разумные существа. Кроме черепах. Причина, очевидно, в детской травме, которая перешла в патологическую ненависть к животному. Он не только отказывался их рисовать, но часто ловил и мучил часами, прежде чем убить. Это сделало его парией среди монахов, но из монастыря его не выгнали и терпели издевательства над черепахами ради таланта живописца. В общем, я встал, подошел к картине, будто хотел ее изучить, и огромным красным маркером, который всегда беру с собой в художественные галереи, обвел черепаху кружком. А затем поставил на картине огромный крест. После чего меня повалили на землю и арестовали.

— … Дело прекращено.

Мало того. Вероятный покупатель предложил мне сотни тысячи иен за то, что я-сохранил ему несколько миллионов. Я, конечно, отказался. Я не верю в искусствоведение ради выгоды.

— Февраль 1989 года, нападение и избиение эстрадного актера в Роппонги…

Мне не хотелось об этом вспоминать. Дело было путаное, полное культурного недопонимания и личных недоразумений. Может, и я был не без греха. Тем не менее…

— … Обвинения сняты, — продолжал Арадзиро, обходя меня кругами. Затем остановился прямо передо мной. — Кажется, вы в нашей стране статистическая несуразность, господин Чака. Три ареста и ни одного обвинения. Видимо, вы счастливчик.

— У меня хороший адвокат, — сказал я.

— Он вам потребуется, — парировал Арадзиро. — Может, вам стоит вызвать его сейчас, пока мы не начали задавать вопросы.

— Он уже здесь, — улыбнулся я.

— Понятно, — сказал Арадзиро, хрустнув пальцами. — Тогда начнем. — Он сел напротив меня и поставил на стол между нами крохотный диктофон «Сони». — Вы знаете человека по имени Аки Рокахара?

— Вряд ли.

— А должны, — сказал он. — Несколько дней назад вы сломали ему нос и украли его мотоцикл. — Он сердито уставился на меня, ожидая, пока до меня дойдет обвинение.

Ах, этот Аки Рокахара. Я чуть не улыбнулся. Я не знал, почему меня забрали, и решил, что не обошлось без якудза. Хуже того, я испугался, что это связано с Человеком в Шляпе. Ну ладно — и что же мне сказать? Что пришлось реквизировать у Аки тачку, чтобы оторваться от подозрительного личного водителя и тайно встретиться с главарем Ямагама-гуми?

— Так вы его знаете? — спросил Арадзиро.

— Я бы не сказал, что я его прямо-таки знаю…

— Но вы напали на него и украли его машину.

— Ну… да, но… — Я лихорадочно прикидывал, чего бы соврать, но ничего подходящего не находил.

— Такое поведение считается нормальным в Америке? Избить и ограбить незнакомца? — ядовито осведомился Арадзиро.

— Прошу меня извинить. Как правило, я очень сдержан, довольствуюсь отражением событий для своего скромного журнала и положением вежливого гостя вашей прекрасной…

— Кончай туфту гнать, — разозлился Арадзиро.

— Но я же вернул мотоцикл, — робко напомнил я.

— О да, мы знаем. Мы всё знаем. Эта идиотка, мамаша Аки, отказалась поддержать обвинения. Она считает, что вы просветленный человек. Что благодаря вам ее сын изменился. Он теперь клянется, что будет опять ходить в школу, перестанет общаться с дурными компаниями и все такое. Но это не надолго.

На этот раз я не сдержал улыбки. И про себя отметил, что, когда вернусь в Кливленд, надо будет звякнуть в отдел подписки и попросить их прислать юнцу подшивку журнала за несколько лет.

— Так почему я здесь?

— Потому что у вас проблемы, господин Чака.

— Я и не думал, что буду караоке тут исполнять. Какие проблемы?

— Тебе не кажется, Харуки, что он как-то нервничает? — спросил Арадзиро одного из безмолвных полицейских. Я не понял, кто из них Харуки, потому что кивнули все трое. — Это для протокола. Вы какой-то нервный, Чака. С чего вам нервничать? Что вас тяготит?

— Всегда такой. А сейчас просто хочу спать.

— Проблемы со сном, да? Не сомневаюсь, — сказал Арадзиро. — Я навидался столько дикости за свою жизнь, но даже у меня проблемы со сном. А Харуки? Он вчера просто блевал. Крутой полицейский, пятнадцать лет стажа, а рыгал как мальчуган, который переел ирисок и перекатался на карусели в Луна-парке. О да, я уверен, что вы плохо спите.

— Послушайте, у вас определенно талант к этим песням и пляскам, — сказал я. — Ночь была длинная, так что выкладывайте, что там у вас?

Арадзиро вспыхнул, как от пощечины. Но сдержался.

— Эй. Харуки, — сказал он, не отводя глаз от меня.

— Да, сэр? — Я повернул голову, но не успел заметить, кто это сказал.

— Он говорит — выкладывайте.

— Да?

Арадзиро выдержал паузу.

— Это для протокола, — сказал он. Затем сделал знак копам-молчунам. Жеста я не понял, но они, кажется, были в курсе. Копы вышли из комнаты.

Не скажу, что мне их недоставало, но и перспектива остаться в комнате один на один с Арадзиро не прельщала. Он был задира и, судя по всему, не мой поклонник.

Я ждал, когда он приступит к делу, но он так и не приступил. Он также не стал донимать меня светской болтовней. Лишь несколько раз откашлялся и ладонями устало потер глаза. Раз или два глянул на меня, хрустнув пальцами. Вот и все общение. Видимо, сольные выступления его не интересовали.

Я подумал о Флердоранж. Потом о Перманенте. Потом о Квайдане. Едва я начал рисовать в уме слюнявого мастиффа, послышались шаги. Шаги замокли, и дверь распахнулась. Гуськом вошли трое молчунов. Тот, что был посередине, внес металлический ящик.

Он поставил его передо мной на стол. Полицейский, который вошел следом за ним, закрыл дверь, а тот, что был впереди, вынул пару хирургических перчаток. Театрально их натянул. Перчатки щелкнули. У меня в голове заплясала дикая мысль об «осмотре полостей».

Равнодушие Арадзиро вдруг превратилось в глубочайшую сосредоточенность. Думаю, все было отрепетировано специально для меня. Отчего-то мне это не льстило.

Один полицейский подошел и поднял крышку ящика, точно официант в претенциозном ресторане. Тут же страшно завоняло. Парень в перчатках нервно покосился на меня и сунул руку в ящик. Отвернувшись, что-то оттуда выудил.

Сначала я не сообразил, что это. У меня перед носом коп держал за толстые маслянистые щупальца потрепанный мяч. Когда мяч медленно развернулся, я увидел тошнотворно лиловую плоть, распахнутый пустой рот, отвисший, как у забитой рыбины. А над бледной разбухшей верхней губой я увидел усы.

 

14

Следующие пару часов я боролся с приступами тошноты, отказываясь тем временем отвечать на вопрос за вопросом. Весь допрос передо мной в металлическом ящике лежала голова Синто. Время от времени Арадзиро приказывал вытащить ее из ящика, дабы увериться, что я этого парня не знаю.

Они отследили мои звонки из отеля на его пейджер. По их вопросам я понял, что больше у них ничего на меня нет. И ничего больше я им докладывать не собирался.

Я, конечно, мог рассказать, что голова в ящике когда-то принадлежала моему шоферу, которого я нанял после смерти Сато Мигусё. По это лишь открыло бы шлюзы. В такую ситуацию, как моя, копы врубаются очень долго. Задают кучу неприятных вопросов, отчего им самим неприятно. Я понял, что я не подозреваемый. А еще понял, что Синто не простой шофер. Их вопросы подсказывали мне, что им это известно.

Я сказал им, что по ошибке набрал не тот номер. Они спросили, какой номер я хотел набрать. Я ответил, что не помню. Они спросили, почему я дважды набирал одинаковый неправильный номер.

И это была их ошибка. После того как я расстался с Синто, я звонил ему по крайней мере шесть раз. Те два раза, что они засекли, я звонил из гостиницы. А в остальном — из телефонов-автоматов в спортзале, «Пурпурном неводе» и на улицах. Они бы и связали эти звонки со мной, но на это ушло бы время.

Поэтому я сказал, что, наверное, звонил второй раз, потому что я из тех, кто ничему не учится. Хоть бы усмехнулись в ответ.

Вместо этого Арадзиро снова спрашивал. И снова. Затем пошел на второй круг и попросил меня перечислить все места, куда я мог звонить со дня приезда. Затем попросил перечислить всех моих знакомых с пейджерами. Затем спросил, почему я дозванивался до человека, чья голова лежит в ящике. Затем спросил, я ли его прикончил. Затем спросил, знаю ли я, кто его прикончил. Затем спросил, знаю ли я, кто этот человек в ящике. Затем спросил, почему я названивал ему на пейджер, и, изматывая, долбил меня, как вода и воздух долбят камень в пыль. На редкость скучный вышел разговор.

Наконец я устал и отказался говорить по-японски. Тряс головой и все.

Арадзиро это не понравилось. Он начал меня поносить:

— Ну давай, сукин сын! Не прикидывайся, ты же можешь! Говори по-япони!

Но я не мог. Вместо этого я заговорил на чистом английском, отчего Арадзиро взъерепенился. Немного поматерившись, он остыл и даже стал извиняться. Хороший коп/плохой коп в одном лице.

Но в конце концов и он устал.

— Уберите его с глаз моих долой, — сказал он, отпуская меня взмахом руки. Его ребята подняли меня и повели из комнаты.

Выходя, я обернулся и мельком глянул на искалеченный предмет, нелепо лежащий на боку в металлическом ящике. Бедный немой Синто. Теперь уже навеки бессловесный.

Камера предварительного заключения мало отличалась от тех, в которых я бывал. Где бы вы ни очутились — в Пекине, Баттамбанге, Катманду или Кливленде, — когда дело доходит до лишения свободы, мир и впрямь тесен. Реальное отличие одно: как долго придется ждать суда и будет ли он вообще. И еще еда — но вряд ли я в ближайшие недели буду страдать аппетитом.

Я знал, что ничего путного мне не предъявят. Но по японскому законодательству меня вполне могли продержать две недели. Прощай, турнир. Прощай, Флердоранж. Здравствуй, возмездие якудза.

Мне бы сейчас не помешал друг в полицейском департаменте. Но при всех моих связях в Японии я никогда не водил дружбу с полицейскими. Я общался с владельцами таверн, поджигателями, гангстерами, инвалидами — мастерами боевых искусств, кинорежиссерами и эксцентричными барменшами числом плюс-минус пять. Я корешился с университетскими профессорами, таксистами, актрисой-ампутанткой и даже с бывшим мэром Осаки. Но, несмотря на мои прежние столкновения с законом, ни с одним из полицейских я так и не познакомился.

По пути в КПЗ я думал, какое это досадное упущение.

Кто мог такое сотворить с Синто Хирохито? — размышлял я, сидя на пластмассовых нарах. В нем слегка раздражали только глупые усы. В остальном — обычный парень. У него, вполне возможно, были семья и дети — мы просто никогда об этом не говорили. Он был слишком молчалив и много курил — неясно, за что тут убивать.

Синто Хирохито, интересная смерть, непримечательная жизнь. Жалкая эпитафия.

В голове скакали мысли, которые ни за что бы не возникли, будь он жив. Разные глупости. Какие песни ему нравились? Любил он Йоко Ториката или ненавидел? Играл в шахматы, го, ханафуда, патинко или еще во что? Делал ставки на гонках скоростных катеров? Не могла ведь его жизнь замыкаться только на перевозке людей в места, составлявшие географию их жизни?

На ум пришла элегия в честь Синто:

Я встряхнулся. Синто мертв, а я тут плохие лимерики складываю. Хотелось бы думать, что это шок, а не черствость, хотя кто его знает? Тюрьма странные вещи делает с людьми.

Я напомнил себе, что всю дорогу видел: Синто не такой банальный, каким кажется. Если бы я и впрямь поверил, что он Обычный Парень Джонни, я бы так поспешно от него не отделался. Может, он остался бы в живых, разъезжал бы в своих неизменных белых перчатках с незажженной «Майлд Севен» в зубах. Но, по правде сказать, он меня пугал. Я оставил его у «Макдоналдса», а некоторое время спустя ему оторвали голову. Я знал, что причинно-следственной связи тут нет, а под обманчивой внешностью наверняка скрывался истинный Синто, и все же не мог отделаться от мысли, что косвенно причастен к его смерти.

Как ни странно, мне, в общем, было наплевать, почему его убили. Это лишь очередная гадость в моей, пожалуй, самой отвратительной японской командировке. Мне уже было плевать, почему убили Сато. Он мертв, а смерть Синто лишь подчеркнула жестокую бесповоротность этой кончины.

Да, имелись таинственные обстоятельства, а я по натуре любопытен, и мне, как любому журналисту, нравится, когда торжествует справедливость. Но никакая героика не вернет Сато. А если еще кто-нибудь погибнет, пока я удовлетворяю свою жажду истины — и, что еще хуже, отвратительную тоску по таинственной гейше. — в какой момент надо махнуть на все рукой и сдаться? Когда сорвать маску со своих навязчивых идей, признать в них своих демонов и их изгнать?

Момент настал. Освобожусь и уеду из Японии, решил я. Сочиню шаблонную статью о турнире, как все, и забуду о кошмаре, который начался в пурпурном рыбацком баре. Может, потеряю несколько фанатов, может, даже несколько сотен фанатов, — зато все останутся живы. Кроме того, идолы должны время от времени предавать тинейджеров. Так ребята поймут, какие разочарования их ждут во взрослой жизни.

У нас с Сарой состоится долгий разговор, серия переговоров, совещание на высшем уровне, если понадобится, пока мы наконец не решим, что делать теперь, когда она выросла из своей роли и все усложнилось. Мне жутко было думать, что всякий раз, когда я еду в Японию, она будет посещать дантиста, пока вообще не останется без зубов. И тогда что она будет делать? Начнет пальцы удалять?

А Флердоранж?

Если я не могу ее поймать, якудза наверняка не смогут — по крайней мере, с их топорными методами. С того первого дня эти парни в черном из так называемого религиозного ордена больше не появлялись. Кто бы они ни были, вряд ли они по мне соскучились. Флердоранж хотела исчезнуть — пускай исчезает. Пожалуй, без меня ей безопаснее, а мне бесспорно лучше без нее.

Теперь ты избранный, сказала она. Теперь уже нет, лапочка. Теперь уже нет.

Я вспомнил поговорку «дзю ёку го-о сэйсу» — побеждай, уступая. Не подходит. Я просто и недвусмысленно отступил и побеждать уже не собирался. Мужественным поступком или даже тактическим ходом этот шаг не назовешь. Просто больше ничего не оставалось.

Бесполезность клише вдруг напомнила мне, насколько я здесь чужак. Сколько кандзи ни нарисую, всегда буду гайдзин. Отчасти, чем глубже я погружаюсь в эту иноземную культуру, тем инороднее мой статус. Настоящие японцы моего возраста слушают Майлза Дэвиса и читают Рэймонда Чэндлера. Я же — какой-то старомодный придурок, рыдаю над балладами энка и слишком серьезно отношусь к Мисима. Они едят в «Пицце-Хат» и пьют «Джим Бим», пока я давлюсь суси с сакэ.

Я вспомнил Синто в смешном ковбойском наряде в лав-отеле «Ётаё». Ну да, я не расхаживал в самурайском прикиде, но все же в культурном смысле облачился в ностальгию, страдая по тому, чего никогда не было. Отчего бы мне не помечтать, как мои японские сверстники, о барменшах, принцессах айну, глупеньких актрисах или прелестных школьницах? К чему эта беспощадная, разрушительная любовь к гейшам?

Может, причина теперь не так важна. Когда с горы сходит лавина, не сидишь и не размышляешь о геофизических и атмосферных условиях, которые ее вызвали. Просто пытаешься убраться с ее пути к чертовой матери. Когда-нибудь выявят генетическую предрасположенность к моему недугу, но я не могу ждать, пока наука допрет до этого открытия. Пора действовать.

Если это означает в Японию не соваться, — смирюсь. Есть о чем писать в Китае, Корее, Вьетнаме. Азия — огромный регион, и журнал всегда найдет, кого послать в Японию.

Приняв такое решение, я принялся вычищать из башки мысли о Флердоранж. «Извини, детка, — сказал я ее образу, — Спиши на тяжелые времена». Повернул дверную ручку и представил, как она выходит из мозга, точно из комнаты.

Но воображаемая дверь не закрыта, в нее падает свет из коридора. В уме я все еще гоняюсь за Флердоранж.

Оставалось только ждать. Я убивал время, отжимаясь и делая приседания — вполне тюремные занятия. Чтобы взбодриться, вспоминал всех знаменитых личностей, которые побывали в заключении. Мохаммед Али, Ганди, Достоевский, Малколм X. Даже Пол Маккартни не избежал тюрьмы — кстати, именно здесь, в Японии, — за то, что при нем нашли марихуану. Он даже написал о своем заключении книжку, так и не опубликованную, под названием «Японский арестант». Ну, если уж такие тузы попсы не теряют после этого чувства юмора, мне и беспокоиться нечего.

Не знаю, сколько прошло времени, — внезапно в коридоре возник одинокий тюремный надзиратель. Заключенные орали, но он, не обращая внимания, нес поднос с едой к моей камере.

— Где якитори, твою мать? — завопил кто-то под крики и аплодисменты.

Надзиратель медленно и размеренно шагал сквозь строй отборной ругани. Он, очевидно, серьезно занимался дзэн-медитацией, чтобы так держать себя в руках, — или просто оглох.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он материализовался перед моей камерой. Я взглянул на него, затем снова уставился в пол.

— Пора обедать, — тихо сказал надзиратель.

— Отдайте это кому-нибудь другому, — сказал я.

— Но эта еда предназначена для вас, — ответил он, по-солдатски стоя навытяжку.

— Слушай, коп, — я ухмыльнулся, — я не голоден.

— Вам нужно есть, чтобы выжить, — сказал он в замешательстве.

Я быстро окинул его взглядом. Гладкое моложавое лицо, темные глаза, отрешенный взгляд. Ему скорее пристало служить в монастыре, чем в тюрьме — хотя, по-моему, у них много общего.

— Я не нуждаюсь в спецобслуживании. Поем вместе с другими, — сказал я.

— Они уже поели. Эта еда для вас.

Есть я не хотел, но и препираться с ним весь день не планировал. Я встал и подошел к решетке. Когда я приблизился, он открыл дверь.

Ну и глупо. Пару раз быстро ему врезать — и можно бежать. Но куда? Я спокойно впустил его в камеру. Он стоял в метре от меня, будто ждал чего-то.

— В чем дело? — спросил я.

— Пожалуйста, возьмите у меня поднос, — сказал он. Я посмотрел ему в лицо, но там ничего не обнаружилось. Я протянул руки.

Он рывком схватил меня за кисть. Не успел я отпрянуть, как другой рукой он резко ткнул мне чем-то острым в плечо. Слабо кольнуло, а поднос с грохотом упал на пол.

— Что за… — я в смятении поднял на него взгляд. Лицо по-прежнему девственно пусто. Я приготовился атаковать его, применив Путь Птицы в Клетке, но понял, что уже никого не атакую, потому что голова кружится как черт знает что.

Он отпустил мою руку, и я, кренясь назад, попятился. Ноги подкосились, и я беспомощно рухнул на пол, прямо на поднос с обедом. Медленно развернувшись, надзиратель вышел из камеры и запер за собой дверь.

Это было последнее, что я увидел. Затем картинку выключили.

— Это он, — услышал я откуда-то издалека. Мир перемещался в диком глубоководном темпе. Кто-то схватил меня за одну руку, кто-то еще — за другую, и я почувствовал, как меня тащат вверх.

— Как, вы говорите, это состояние называется, док?

— Принесите воды.

— Просто я о таком никогда не слышал.

— Вы услышите об этом очень много в суде, если не поможете мне вынести его отсюда. И немедленна.

— Вы же не можете взять и с ним отсюда выйти…

— Чака, вы меня слышите?

Я попытался что-нибудь сказать, но лишь замычал. Зрение еще не вернулось полностью, и я различал только силуэты. Три человека в сверкающих белых халатах. Огромные полицейские в синем по бокам от меня и мужчина в сером костюме напротив.

— Боже милосердный. Тагэморо — позвоните в клинику, пусть готовят изометафоническую камеру и двадцать кубиков бетадиолоксина во льду. Скажите, что мы уже в пути.

— Вы не можете его забрать. Он подозревается в убийстве…

— Он будет жертвой убийства, если мы не поедем. Быстро.

— Но, он… он… нам еще нужно его допросить. Он потенциальный свидетель.

— Если я не доставлю его в клинику в течение часа, у вас на руках будет мертвый свидетель, офицер… Арадзиро, правильно?

— Ч-черт.

Я никогда не слышал, чтобы яки увлекались смертельными инъекциями. Они предпочитали грубую физичность бейсбольных бит и пуль тонкому воздействию химии. Я бы предпочел умереть иначе, но и так неплохо. Все лучше, чем когда голову отрезают.

— Доктор Ояси, оставайтесь и оформляйте документы. Заполните от моего имени все бланки разрешений, которые понадобятся, и затем быстро в клинику. Нам потребуются все люди.

— Почему его не отвезти в муниципальную больницу? — вмешался Арадзиро.

— Потому что идиот, он будет мертв, прежде чем его занесут в здание.

Меня уложили на носилки и понесли по коридору с такой скоростью, что в животе аж закрутило. Зрение прояснялось.

Я видел, с каким презрением смотрит на меня Арадзиро, будто это моя вина, что я умираю. Может, и так. Разговорчивого доктора я пока не видел. Но слышал, как он отдает распоряжения, ровной скороговоркой, вселяя уверенность в окружающих. Если я и умираю, то, по крайней мере, в хороших руках.

Мы проскочили в дверь и очутились на свету. Несколько дней или часов назад, когда я в последний раз был на улице, шел дождь. А сейчас прекрасный осенний день. Солнце грело мне кожу, и я надеялся, что не в последний раз.

Два доктора, стоя по бокам от носилок, впихнули меня в карету «скорой помощи». Я услышал, как Арадзиро обращается к старшему врачу:

— Сопровождение я обеспечил. Одна машина — больше я сейчас не могу.

— Нет необходимости, — ответил доктор.

— Все равно, — отрезал Арадзиро.

— Я позвоню вам, как только его состояние стабилизируется.

— Не надо. Я еду с вами, — сказал Арадзиро. — Это для протокола.

Возникла короткая пауза. Интересно, доктора с копами всегда так, или я — особый случай?

— Запрыгивайте, — сказал доктор.

Арадзиро ничего не сказал. Он забрался в машину, и мы поехали.

Эта «скорая помощь» не походила на те, в которых я бывал прежде. Ни медицинских инструментов, ни памяток по неотложной помощи на стенках. Я не слышал сирены. Пол покрыт тусклым красным ковром. Наверное, чтобы пятна крови скрывать. Хотя тут лучше, чем в моей камере, а если я умираю, к чему жаловаться на ковры? Арадзиро беспокойно озирался.

— И где же эта клиника? — спросил он. Ответа не было.

— Доктор Ояси… Укол.

Доктор Ояси вынул из черной сумки шприц и наполнил его раствором из флакона. Посмотрев шприц на свет, он выдавил тоненькую струйку — она выгнулась в воздухе дугой, точно дельфин в прыжке.

— Мне нужно проинструктировать сопровождение. Куда мы едем? — спросил Арадзиро.

— Пока прямо, — ответил старший врач. Арадзиро стиснул зубы — кажется, я расслышал скрежет.

— Закатайте ему рукав, — велел доктор Ояси. — Быстро!

Арадзиро неохотно опустился возле меня на колени и закатал рукав. При этом он поглядывал на меня так, будто все эти старания ни к чему.

— Подержите ему руку, — сказал старший врач. В этом не было нужды, меня и так прикрутили к носилкам ремнями. Но Арадзиро сделал, что просили.

— Чего ждете? — раздался голос старшего врача позади меня. Голова побаливала, но для умирающего я чувствовал себя прекрасно. Подумал было опротестовать инъекцию — что-то тут не то. Но ничего не мог поделать.

Доктор Ояси поднял иглу, помедлил и вонзил шприц в руку Арадзиро.

— Бля, я так и знал… — заорал Арадзиро, когда доктор Ояси и старший врач завалили его на пол. — Бля… для протокола.

Он еще немного посопротивлялся и затих.

— Снимите его, — старший врач кивнул на меня. Как я и думал, врачи не настоящие.

«Доктор Ояси» развязал ремни.

— Какие у меня шансы, док? Только откровенно.

Старший врач посмотрел на меня, и я наконец разглядел его лицо. Тот странный человек с турнира, тот, который в очках и федоре. Человек в Шляпе. Видимо, двое других — его кореша в дешевых черных костюмах.

— Вы не умираете, господин Чака, — серьезно сказал он. — Но вот Флердоранж — да.

Человек в Шляпе и один из его помощников подняли онемевшее тело Арадзиро и привязали его к носилкам, на которых только что лежал я.

— Мы надеялись, нам не придется этого делать, но он сам захотел поехать с нами, — пояснил Человек в Шляпе. — Главное было спасти вас. Ситуация критическая. У нас нет времени на вмешательство полиции.

— Так теперь они оставят вас в покое?

Их идея спасения чревата гигантскими неприятностями. Полицейские в машине сопровождения, которая шла впереди, не знали, что главный инспектор Арадзиро без сознания и привязан к носилкам, но вскоре обнаружат.

— Вы должны уйти в подполье. Мы уже все устроили, так что не беспокойтесь.

Ну да. Сказал паук мухе…

— Так как вас зовут? — спросил я Человека в Шляпе.

— Не важно, — ответил он, вынул из халата крошечный мобильник и набрал номер.

Потом передал телефон водителю.

Водитель сказал в телефон примерно три слова, а затем, сухо кивнув, отдал его обратно. Человек в Шляпе сунул телефон в карман и посмотрел сквозь ветровое стекло.

— Взгляните, вам будет интересно, — сказал он.

Наклонившись вперед, я уставился в окно. Как по команде, наш водитель резко крутанул руль влево, и я треснулся головой об стенку. Мгновением раньше я успел увидеть, как белый грузовик врезался в полицейскую машину перед нами. Машина полетела кубарем, отплевываясь осколками стекла.

Мы умчались в другую сторону, а прохожие и выскочившие из машин автомобилисты бросились на дорогу, чтобы оценить повреждения. Нас, кажется, никто и не заметил. Мы уже исчезли.

Человек в Шляпе почти улыбнулся.

— Что у вас, бля, происходит? Где вы, черт побери? Арадзиро! — затрещала переносная рация. Человек в Шляпе опустил стекло и с элегантной небрежностью выкинул рацию в окно.

Я наблюдал, как она поскакала по дороге и остановилась прямо перед малышом лет пяти. Он присел на корточки на обочине и с любопытством вытаращился, боясь поднять. Вероятно, учил разнообразнейшие новые слова.

Несколько минут спустя после множества изгибов и поворотов — я их даже не считал, — мы остановились на непримечательной улочке Токио, которую я не смог бы назвать. Человек в Шляпе сбросил медицинское облачение и выпрыгнул из микроавтобуса. Ассистент последовал его примеру и схватил меня за руку, чтобы я наверняка последовал за ним. В этом не было необходимости. Я не собирался оставаться в машине и ждать, когда Арадзиро очнется.

Водитель уехал, увозя с собой Арадзиро, вырубленного и привязанного к носилкам. А может, и мертвого. Что, интересно, они с ним сделают? Я не стал спрашивать. Абсолютно ясно, кто тут командует.

Я огляделся. Я понятия не имел, куда нас занесло. Мы в Токио, но в безымянном Токио киносъемочных площадок и манга, где все знакомо, но жутко. Городского шума не слышно, даже небо не того цвета. Будто кто-то, набрасывая реальность, упустил несколько деталей.

Двое моих конвоиров повели меня к безликому корпоративному небоскребу. Очередной трудовой концлагерь из стекла и бетона, какие капитализм оставляет за собой по всему миру. Не говоря ни слова, мы вошли в здание. Вахтер посмотрел и тут же забыл о нас, а мы направились к лифту.

Пока мы молча ждали лифт, я вспомнил свою дискуссию с Ихарой на тему «лестницы-против-лифтов». Меня бросило в дрожь: похоже, я всю дорогу был прав.

Лифт прибыл, и мы вошли. Ассистент вынул ключ и открыл панель управления. Затем Человек в Шляпе вынул другой ключ и вставил его в замок под кнопками. Повернул его, и мы поехали.

В воздухе звенела безобидная прилизанная версия «Глупых песен о любви». Тихо жужжал трудолюбивый лифт. И не скажешь, едем мы вверх или вниз. Ладно, что делать — подождем.

Я разглядывал свои ботинки. С учетом обстоятельств, они были в прекрасной форме.

Через некоторое время лифт остановился. Двери бесшумно открылись, и ассистент молча вышел. Я было последовал за ним, но Человек в Шляпе положил руку мне на плечо и мягко втянул назад. Не наш этаж.

Мы продолжили спуск. Из динамиков напевал Пол Маккартни со своим бэндом. Свет замигал. Внезапно со всех сторон послышался неприятный скрежет, будто в системе пространственного звучания столкнулись два старинных корабля. Лифт покачнулся, и я едва не упал. Землетрясение, подумал я.

Я в панике покосился на Человека в Шляпе, но тот лишь улыбнулся и плотнее вжался в стенку. Внезапно пол словно провалился — лифт помчался вниз. Скрежет перешел в ритмичный скрип, точно у локомотива вместо колес оказались ногти, а вместо рельсов — классная доска. Скрип почти забил «Глупые песни о любви». А ведь это, возможно, последняя песня, которую я слышу.

Финиш был внезапный, как и старт. Несколько секунд ржавые шестеренки механизма выстукивали свою мелодию. Я посмотрел на Человека в Шляпе. Тот стоял недвижно, словно каменный Будда. Губы его шевельнулись, выдав одно слово, но я в грохоте не расслышал. Человек в Шляпе сардонически улыбнулся и больше ничего не сказал. Затем все смолкло. Ну, за исключением Пола Маккартни. Чтобы заткнуть суперзвезду попсы, раздолбанного лифта мало.

Двери открылись в тоннель инженерных сетей, полный труб, кабелей и пыли. В узком бетонном проходе лишь иногда попадалась заляпанная грязью лампочка. Либо «заброшенный индастриал» — последний писк моды в офисном интерьере, либо мы проскочили кабинет начальника.

— Так где же амонтильядо, Монтрезор? — съязвил я. Человек в Шляпе не ответил, только жестом велел идти дальше. Может, он не читал По. Может, я ему просто не нравился.

Он сворачивал влево, затем вправо, вправо, затем влево, и наши шаги эхом отдавались в лабиринте. Я попытался запоминать маршрут, но потом бросил. Настала пора признать, что я давно не контролирую ситуацию. Попытки запомнить все повороты и изгибы на дальнейшие события никак не повлияют. На них, по-моему, никак не повлияешь, что ни делай.

Это меня даже подбодрило. Если я беспомощен, так тому и быть. Вместо планирования следующего шага можно хоть расслабиться немного. Я плыл по темной быстрой реке. Для меня борьба закончилась.

Ситуация напомнила мне глупый анекдот, который я услышал много лет назад, когда писал статью о пятнадцатилетнем бенгальце, дрессировщике питонов. Я подумал, что Человеку в Шляпе анекдот не помешает, и стал рассказывать. И тут понял, что Человек в Шляпе исчез.

Я чуть не позвал его, но мне не хотелось, чтобы мой голос эхом гулял в пустых коридорах. Я еще не испугался, но эха бы хватило. Я остановился и плюхнулся на холодную землю.

Посидим. Где-то улыбались токийские продавщицы, молодые атлеты-инвалиды создавали мгновения, о которых будут помнить всю жизнь, а я… а я вообще где? Вряд ли это имело значение. «Глупые песни о любви» неотвязно крутились в голове, а мне было как-то безразлично. Всякий раз, когда я пытался проанализировать ситуацию, сладенький голосок Пола Маккартни отвечал: «Да что же тут плохого? Хотелось бы мне знать…» Может, он и прав.

Внезапно из темноты появилось призрачно-бледное лицо маленькой девочки. Заморгав, я торопливо проверил приборы — все ли нормально функционируют. Девочка улыбнулась и сдавленно хихикнула. Ее голова повернулась, и я, последовав за ее взглядом, увидел другую девчушку, стоявшую позади. Девочки были одеты в малиновые кимоно, а их тонкие темные волосы лежали на головах маленькими аккуратными холмиками. Посмотрев на меня, как на самое глупое создание в мире, двойное привидение засмеялось. Я закашлялся, но, отдышавшись, тоже рассмеялся. Абсолютно синхронно протянув крошечные ручки, девочки помогли мне подняться, проявив силу, не совместимую с их миниатюрностью. Либо у меня галлюцинации, либо я умер, рассуждал я, пока мы шли по темному коридору под звон собственного смеха, эхом разносящийся в безжизненном бетонном лабиринте.

Дорогу девчонки знали и шли быстро. Мне нравилась эта прогулка. Я представлял, будто мы в парке солнечным днем, а не застряли в унылых подземных катакомбах. Я уже состряпал целый сценарий: я — их дядя, и мы на пикнике весной среди цветущих вишен. Мы взяли с собой целый пакет сэндвичей, крекеров, баночку оливок, клубники и, по настоянию девочек, печенья «Орео». Настоящий пир горой. Я попытался вообразить остальное, типа, может, они взяли с собой бумажного змея, собаку или еще что, но все как-то не стыковалось: Кроме того, детали портят сценарий.

Наконец мы остановились у двери в конце одного из коридоров. Дверь мореного дерева, с этим проклятым символом и бронзовой круглой ручкой прямо из каталога фирменной конторской мебели. Обычная офисная дверь, нелепая среди пыльных стен из шлакобетона. Одна из девочек, сжав кулачок — крошечный, с морскую ракушку, — тихонько постучала.

— Войдите, — прогремел голос по ту сторону. Одна из девочек, потянувшись вверх, схватилась за дверную ручку и повернула. Они из сил выбивались, пытаясь открыть дверь, а я тупо стоял, пытаясь выкинуть из головы сэндвичи. Очнулся я ровно настолько, чтобы задуматься, что, собственно, за чертовщина тут творится.

Дверь распахнулась. На полу просторной комнаты сидел на корточках симпатичный толстяк. Он был похож на куколку фукусукэ — старые владельцы магазинов выставляют такие на удачу. В комнате не было мебели и вообще ничего, что помогло бы определить, офис ли это, жилая комната или просто необставленная камера пыток. Флуоресцентные лампы отбрасывали омерзительный зеленый отсвет на пустые белые стены. И всё — плюс смутно знакомый благообразный старичок, сидящий на ковре, малиновом, в тон ярким кимоно странных девчушек.

— В коридоре такие бы тоже не помешали, — заметил я, показывая на потолочные лампы.

— А! Вы его нашли. Прекрасно, прекрасно! — Он расплылся в улыбке. Девчонки засмеялись. Затем одна руками прикрыла рот и что-то прошептала другой. И обе засмеялись опять.

Старичок посмотрел на меня заговорщически, как бы говоря: «Дети — ну что с них возьмешь?» Затем перевел взгляд на девчонок.

— Вы хорошо поработали. Суперфантастика. А теперь идите, поиграйте.

Как ребенок может играть в этом подземелье, я не знаю, но они, мелодично смеясь, вылетели из комнаты, громко хлопнув дверью.

— Мы с вами раньше не встречались? — спросил я.

Старик рассмеялся, качаясь вперед и назад, едва не падая. Глупо ожидать другого ответа от человека, похожего на куклу-талисман.

Мне хотелось задать еще десять тысяч вопросов, но я придумал только один:

— А кто эти девочки?

Он перестал смеяться.

— Они? Они мои племянницы. — Вопрос, кажется, его задел, и он лишь небрежно отмахнулся.

— Они прямо тут и живут?

— Конечно, нет. Они живут с моей сестрой недалеко от Осаки. — Он с отвращением покачал головой. Отвращение внушали не они, не Осака, и не его сестра, а мой вопрос.

Я хотел спросить, почему они выглядят как изящные кандидатки в майко или какого черта они тут делают. Я не специалист по воспитанию детей, но, по-моему, девчонкам тут не место. Однако я гость, пусть меня и похитили. Так что я счел за лучшее держать язык за зубами и выслушать, что скажет старик.

— Вас еще что-нибудь беспокоит? — спросил он.

Я покачал головой.

— Тогда прошу вас, — с явным облегчением сказал он, — садитесь.

 

15

Я глянул вокруг — вижу, а стульев-то нет, как поется в песне. Так что я плюхнулся на ковер посреди комнаты. Это был, наверное, самый мягкий ковер, на каком я когда-либо сидел. Не устаю удивляться — чего только не найдешь в подвалах гигантских небоскребов.

— Так вы, значит, господин Билли Чака, — с улыбкой начал старик.

— Рад с вами познакомиться, господин…

— Мое имя не имеет значения.

— Я, в общем, так и подумал. — В этой чертовой группе, кажется, все настроены против имен. Чудные у них, наверное, корпоративные вечеринки.

— Моя задача — информировать вас о том, что произойдет в течение следующих сорока восьми часов, и рассказать вам о наших целях. Я поясню вам часть наших основополагающих принципов, расскажу историю нашей организации и подготовлю вас для совместной работы в будущем.

Похоже на собеседование при приеме на работу, когда тебе внушают, какая у них славная команда. По логике игры, поздновато агитировать меня к ним присоединиться, но, может, пару-тройку фактов я добуду.

— Кто вы…

— Господин Чака, мое имя не имеет значения, — повторил он с той же улыбкой.

— Не вы. Организация. Я тут провел небольшое расследование и не обнаружил даже названия. Как вас, ребята, называть?

Старик нахмурился:

— Ну, боюсь, вы затронули довольно щекотливую тему, — сбивчиво начал он. — Как такового, названия у нас нет. Позвольте поправиться. Мы пока не нашли его снова, хотя уверяю вас, эта задача поручена лучшим нашим исследователям. Они даже отследили утерю названия вплоть до ошибки клерка в период Токугава. Именно тогда по чистой случайности известный вам символ полностью отделился от своего значения. Всего лишь бюрократический ляп, но какие неудобства он нам принес. — Старика это очень развеселило. От смеха его большое лицо пошло морщинами. Я мучился, соображая, где мог видеть этого старика прежде.

— А как вы сами себя называете? — спросил я.

— Никак. Мы еще пока не определились. Называть себя абы как мы не хотим. Наше название священно. Хотите выпить? Может, чего-нибудь перекусить?

Я отказался.

— Очень хорошо. Во-первых, хочу поздравить вас с избранием. С тех пор как вас выбрала Флердоранж, мы хорошенько покопались в вашей биографии и полагаем, что она сделала прекрасный выбор. По правде говоря, ей это не всегда удается.

Теперь ты избранный, сказала она.

Я прикинулся, будто не в курсе:

— Она меня выбрала?

— Когда подошла к вам в этом баре, Пурпурном как-его-там. Это был первый знак. Консуммация имела место в вашем номере в гостинице.

Весьма огорчительное понятие о консуммации.

— Все это, разумеется, конфиденциально. Вы репортер — понятно, что это против вашей природы. Но никому не рассказывайте то, что я вам сообщу. Мы — организация, которая блюдет свою конфиденциальность. Наше существование строится на анонимности. Очень немногие знают о нас, и, если потребуется, мы не остановимся даже перед насилием, дабы сохранить статус кво. Нет таких границ, которых мы не перейдем ради благополучия Флердоранж. Ее жизнь священна. Разумеется, жизнь каждого человека священна, это закон — но у некоторых она священнее. Вам известна толика того, на что мы способны, так что мне нет нужды распространяться. Поймите, это не угроза, а объяснение. «Крутая» речь окончена.

И он выдал улыбку страхового агента. Если не пойму, где я видел этого старика, — свихнусь как пить дать. Я уже встречал его во время этой поездки в Японию. Но где? Не на турнире. Не на киностудии. Не в отеле, не в полицейском участке и не в штаб-квартире якудза. Прежде чем я успел перебрать остальные места, он снова заговорил:

— История Флердоранж невероятна — я уверен, невероятнее, чем у любого, с кем вы только столкнетесь в жизни. Часть наших обязанностей включает постоянное исследование ее прошлого, которое настолько глубоко, разнообразно и фантастично, что не вписывается ни в какие границы реальности, в которой живет большинство людей. Изложение хроники жизни Флердоранж — пустое занятие, ибо, пока мы узнаём о ней что-то новое, она продолжает жить — создавая новые загадки. Мы вечно играем с ней в догонялки. После Тридцатилетнего Сна мы уже ближе, но вплотную не подходим никогда. Однако у нас большие надежды на будущее. С момента ее последнего отпуска имел место ряд, технологических усовершенствований.

Я почувствовал, как у меня начинают слипаться глаза. Я тряхнул головой и расправил плечи. Не время спать. Он продолжил:

— Начнем с начала, которое, возможно, представляет собою наиболее смутный и наименее понятный для нас период жизни Флердоранж. Мы всегда работаем в глубь: начинаем с того, кто она сейчас, и пытаемся добраться до источника. Один из наших главный спецов по метафорам сравнил это с плаванием на каноэ по бесконечно извилистой реке с целью добраться до ее истоков, которые, кажется, совсем рядом, за следующим поворотом. Отдел метафор мы, конечно, сократили. По их собственному признанию, пред Флердоранж метафоры тускнеют. Она ни с кем не сравнима, она просто есть, и попытки оценить ее посредством сложных лингвистических приемов… ну, мы решили, что это просто нечестно.

Его слова обволакивали меня шелковистым звоном отдаленного колокола. Шуршащие, пульсирующие отголоски слов. Глухое гудение, будто электрический шмель, — только мягкое, как кролик. Кролик? Я вздернул голову. Правильно сделали, что разогнали отдел метафор.

— Так вот — ее происхождение. Мы не знаем ни даты, ни места ее рождения. Среди наших ученых шли горячие дебаты о том, родилась ли она в Китае и приехала в Японию, или была японкой по рождению. Само собой, нам бы хотелось, чтоб она родилась здесь, но невозможно выяснить наверняка. Письменных свидетельств ее существования до седьмого века не обнаружено, но, поскольку письменность в Японии появляется только в этот период, это мало что доказывает. Ранние века — темное время, полное противоречивых легенд. Говорят, она жила недалеко от Осаки во времена восхождения Императора Дзимму на Хризантемовый трон в 660 году до нашей эры. Но в народной песне, сложенной в Наре, предполагается, что Флердоранж жила именно там и исполняла Семилетний танец, прежде чем удалиться в тайную пещеру, охраняемую лесными демонами. Информация весьма обрывочна. Даже ученые при датировании этих данных оперируют столетиями. Наши методы не так примитивны, как у профессоров, но и у нас свои пределы… Мы нашли две сильно кодированные ссылки на нее в 712 году, в «Записях о деяниях древности» и позже, в 720 году, она упоминается в «Хрониках Японии». Впрочем, не пытайтесь найти источники: наша организация веками систематически уничтожает все эти пассажи. Даже если бы вы получили доступ к оригинальным документам, упоминания о Флердоранж очень невразумительны, и без ключа их не расшифруешь. В качестве эксперимента в 1843 году мы послали код Лафкадио Хёрну — писателю вроде вас. И Хёрн, черт побери, почти его расшифровал. Но он был гений, а не поденный писака из молодежного журнальчика. — Сделав паузу, он посмотрел на меня. — Шучу, конечно. Я слыхал, вы довольно прилично пишете.

Даже оскорбление не могло вывести меня из ступора. Потрачено столько времени, задано столько вопросов, но в словах старика — ни капли смысла. Меня похитили из тюрьмы и привезли в подземелье только для того, чтобы я выслушал скомканную, распадающуюся историю организации, настолько чокнутой, что они даже собственного названия не помнят. И к тому же теперь меня тянет в сон. Может, после всех этих переживаний моя единственная психическая защита — переход в бессознательное состояние, где различия между прошлым и настоящим, реальностью и фантазией размывались в теплую туманность. Я клевал носом, стараясь вслушиваться в повествование.

— Начиная с 847 года, шаблон выявляется полностью. В этот период и была сформирована наша организация. Теперь есть Тридцать лет Цветения и Тридцать лет Сна. В этот же период мы находим первое упоминание о Возрожденной Молодости, а в горах в окрестностях Нары возводится первый тайный Золотой Храм Сна. Впрочем, он существует по сей день, хотя, поверьте мне, выглядит совсем по-другому, так как им уже никто не пользуется. Мы вынуждены были уйти в более отдаленные уголки островов. Конечно, для нас это большие события. Важные вехи. Однако частности повседневного существования Флердоранж в течение этого Периода Явления, как мы его называем, все еще не выяснены. Конечно, она могла и картошкой вразнос торговать, но, с учетом ее красоты и темперамента, это не ее профиль. Вы представляете, как Флердоранж торгует картошкой?

На секунду вопрос как бы повис в воздухе, а потом старик рассмеялся.

Образ Флердоранж и слово «картошка» крутились у меня в мозгу, но не стыковались. Я уже совсем переставал соображать и решил, что надо встать и постоять, если я не хочу совсем лишиться сознания. Я не был уверен, стоит ли сознание таких усилий, но все же встал.

— Помедленнее, Шеф, — промямлил я, поднимаясь на ноги. Старик, кажется, удивился: то ли увидев, как я возвышаюсь над ним, то ли услышав, как я говорю. Он недоверчиво дернул головой, будто его никогда в жизни не прерывали. — Не хотите ли вы сказать, — сказал я, стараясь постичь абсурдность идеи, — что эта женщина, Флердоранж, — бессмертна?

— Ну, — как будто с облегчением сказал старик, — это еще надо выяснить. Но она живет, то появляясь, то исчезая, вот уже тысячу лет. Так что мы принимаем просто на веру, что она, вероятно, бессмертна. Она определенно некого рода богиня.

— И ваша организация создана, чтобы ей поклоняться?

— В основном чтобы защищать ее и изучать. Но, думаю, можно сказать, что мы и поклоняемся ей тоже. Молиться мы не молимся. Существует ряд противоречивых теологических интерпретаций касательно того, какого рода божеством она является и является ли вообще божеством или просто очень странной женщиной, которая вечно живет в режиме тридцатилетних циклов сна и пробуждения. Прошу вас, садитесь, господин Чака. Вам как будто нездоровится.

Мне нездоровилось. Флердоранж озадачила и смутила меня, но, если она выкинула такой номер с этими чудаками, я — просто неприступная крепость логики. К сожалению, я не знал, что должна делать крепость логики, очутившись в подземном убежище, где нет стульев, а есть только вроде бы знакомый псих, с которым можно поболтать. Так что я опять сел.

— Я могу продолжить? — спросил он, возмущенный тем, что я его перебил. Я пожал плечами. Меня вдруг страшно потянуло к теплому малиновому ковру. Я почувствовал себя Дороти, которая остановилась отдохнуть на маковом поле. — После Периода Явления жизнь Флердоранж становится чуть менее загадочной. Наши ученые снова провели замечательную работу по выявлению фактов, секретных даже в то время, и это — чудо нашей веры, что такие записи сохранились. Как бы там ни было, большинство повествований о Флердоранж того периода носят анекдотический характер и весьма подвержены суевериям и, по сути, невежеству, что характерно для той эпохи. В них фигурируют гоблины, демоны, призраки и прочая чертовщина.

Его голос мягко замурлыкал. Я на мгновение закрыл глаза и прислушался.

— Если отсеять все мифы и легенды, останутся лишь неоспоримые факты — неоспоримые, но зачастую противоречивые. Флердоранж или присутствует сразу в двух местах, или просыпается, когда должна спать. Одна история гласит, что Флердоранж спит перед самым первым снегом Тридцатого года, в другой утверждается, что Флердоранж спит посте первого снега. С момента последнего сна эпохи Мэйдзи мы взяли за правило удостоверяться, что перед первым снегом она находится в Золотом Храме Сна. Это даже не вопрос веры или доктрины, а практическая забота. Как любил говорить мой учитель, осторожность — самый доблестный поступок. Нет смысла ее выпускать, если из-за Возврата к Невинности она становится беспомощной, как четырехлетний ребенок, а тут еще старые предрассудки утверждают, будто она умрет, если попадет под зимние метели. Предрассудки предрассудками, но идти им наперекор только ради любопытства — безумный риск с учетом того, что нам известен — если вернуться к тому, с чего я начал, — ряд неоспоримых, однако зачастую спорных фактов.

То, что он говорил дальше, мозги мои так и не усвоили. Они милосердно переключили сознание в режим вялотекущего сериала сновидений, в каждом из которых блистала Флердоранж. Еще в них присутствовали Лафкадио Хёрн, Дороти и Тотошка. Мы ели сэндвичи, пили амонтильядо и слушали Пола Маккартни. По сравнению с тем, что происходило, когда я бодрствовал, сны мои были абсолютно понятными, почти земными.

И, судя по тому, что мне снилось, старик говорил со мной еще много часов, даже когда я спал. Короткие фразы временами пронзали мой сон и застревали в грезах. Консуммация Выбора… Быстротечность земного бытия… Возврат к Невинности… Погружение в Сон. Звучало как эпические песни хэви-металл.

Но во сне меня посетила интересная мысль. А вдруг все, что говорит этот чудак, верно? Вот это будет шуточка.

Я проснулся от раздражающей мелодии, электронной музыки, которая безостановочно пиликала. Не открывая глаз, я безнадежно понадеялся, что она кончится, но она, естественно, не кончалась. Ощущение такое, будто я проспал несколько дней. Я чувствовал, что лицо опухло и обвисло так, что при малейшем движении готово сползти с черепа. Тело так отяжелело, что ни о каких движениях не могло быть и речи. В общем, оставалось только лежать и слушать монотонную симфонию гудков и свистков.

— Нас ждет восхитительный день, — внезапно прощебетал старик позади меня. От его бойкого голоса я взбодрился больше, чем хотелось бы. Я едва сдержался, чтобы не сказать, куда ему надо пойти с его восхитительным днем.

— Сколько я спал?

— Сколько было необходимо. Это одно из чудес тела. Если оно устало, оно спит.

Движение требовало еще одного чуда. И я осуществил его одним махом — взял и сел прямо, как зомби, набальзамированный эспрессо. Старик проводил очередной раунд электронной игры на карманном компьютере. Интересно, сколько он уже играет.

— Выигрываете, Шеф? — спросил я. Их отказ назвать свои имена позволял мне срывать свое раздражение всякими наглыми способами, о которых средний японец не имеет понятия. Я мог называть старика как угодно, игнорируя строгий кодекс титулов и сопутствующие им социальные сложности. Хотя особого удовольствия это не приносило. Я хочу сказать, это разве подвиг — не уважать старших? В США это практически национальное времяпрепровождение.

Он покачал головой, затем сухо добавил:

— Здесь специально сделано так, что не выиграешь.

— Именно это и нужно миру, — сказал я. — Очередная игра, которую не выиграешь.

— Вы помните наш вчерашний разговор? — спросил он с видом словоохотливого страхового агента, который явился снова, — с улыбкой, чересчур восторженной для этой утренней поры. Если сейчас утро.

Я пожал плечами. Чудны его представления о разговорах.

— Суть я уловил. — Я зевнул. Я не хотел быть невежливым, я просто устал. На мгновение я испугался, что он опять заведет свою чокнутую шарманку с невнятными экскурсами и бесцеремонными оскорблениями. Но он промолчал. Только наклонил голову и улыбнулся.

— Ну, пожалуй, придется обойтись этим, — сказал он. — Мы, конечно, хотели бы просветить вас как можно полнее, но, как вы, журналисты, говорите, сроки поджимают. Так что на данный момент прошу довольствоваться кратким изложением истории Флердоранж. Когда-нибудь теологи и исследователи устанут препираться и в конце концов займутся написанием работ. Это будет следующий большой шаг — конечно, после обнаружения нашего названия. Хотите, чтобы я вам их присылал?

Я кивнул и попросил отправлять их в редакцию в Кливленде.

— Прекрасно. Должен предупредить вас, что это займет определенное время. Я навещу ваш почтовый ящик лишь в самом конце наступающего периода Тридцатилетнего Сна. Но после этого в любое время — скажем, в течение трех-четырех лет, вы их можете ожидать.

— Так что примерно через тридцать четыре года? — Он светился радостным предвкушением. — Буду ждать.

— Прекрасно. — Он хлопнул в ладоши. — Я сегодня приготовил вам суп мисо и рис. Это традиционные блюда, с которых начинают День Перерождения. У нас также есть энергетические батончики «МускулБар» для восстановления сил. Вам они могут пригодиться.

— Великолепно, — сказал я, выдавив улыбку. Сижу тут в подвале, как в ловушке, вместе с придурком и его племянницами. Интересно, где они. Наверное, убежали спасать кого-нибудь в подземном лабиринте. Возможно, там сотни таких, как я, которых заманивают по одному в час. Каждого пойманного приводят в отдельную комнату со своим безумцем, и тот рассказывает сказки, а затем жертву всю оставшуюся жизнь кормят супом, пока она сама не превратится в безумного старика, и так до бесконечности.

Шеф жестом пригласил меня к накрытому столу в углу. Судя по всему, стол принесли, пока я спал. Продемонстрировав мне еду, старик направился в другой угол, чтобы продолжить видеоигру. Причмокивая, я в полуодиночестве съел суп и мгновенно разделался с рисом. Как будто несколько дней не ел. И хотя обстановочка не располагала, еда была довольно вкусной.

Заметив, что я все съел, Шеф показал на «МускулБар». Я вежливо отказался. Несколько раз. Шеф явно расстроился, но вряд ли я нарушил какие-то предрассудки относительно Дня Перерождения или как он там называется.

Плана у меня по-прежнему не было. Якудза временно исчезли из поля зрения. У них талант возвращаться с помпой, но ребята, у которых я сейчас гостил, кажется, их опередили. В то же время у этих ребят в патинко явно шариков не хватает. Я не планировал передавать им Флердоранж, пока не узнаю от нее, что, черт побери, происходит.

Правда, я теперь знал, для чего она им нужна. Если верить Шефу, она для них что-то вроде богини. То есть им нужна Флердоранж, поскольку они — тайное общество буйных психов. А вот якудза, эксклюзивная банда убийц, так и не сказали, зачем она им понадобилась.

Я хотел спросить ее сам. Я хотел расспросить ее о Сато Мигусё, о фотографии и о сотне других вещей.

Но даже если я сумею улизнуть от этих кретинов (честно говоря, если не брать во внимание их идиотские верования, мне эти дуралеи даже нравились), бежать особо некуда. Когда тебя преследуют копы, а у тебя ни денег, ни удостоверения личности, вариантов практически нет. Якудза наверняка засекли места, где я мог спрятаться при таких обстоятельствах. Или рыщут в поисках опустившегося гайдзина, который хорошо говорит по-японски и одет как бомж.

Я громко рыгнул в знак признательности за вкусную еду. Формально это высший гастрономический комплимент, на который, правда, ныне посматривают косо. Когда я делал это при Саре, она морщила носик, имитируя отвращение, и я начинал читать ей лекцию о культуре поведения и умении вести себя за столом. Она отвечала мне обвинениями в том, что я усваиваю только те элементы зарубежной культуры, которые позволяют мне быть шовинистом, свиньей, а в идеале и тем и другим. Так что небольшая радость — рыгать, когда Сары нет рядом.

В конце моего извержения в комнату вошел лысый человек, похожий на монаха. Монаший вид компенсировался джинсовой рубашкой и брюками цвета хаки, отчего мужчина больше походил на клерка в отпуске, чем на служителя церкви. Может, он вообще не походил на монаха, а выглядел так из-за гладкого черепа, который поблескивал мертвецкой зеленью под мигающей флуоресцентной лампой.

Шеф сунул видеоигру в карман, после чего двое мужчин некоторое время пытались перещеголять друг друга в поклоны. Затем Шеф поманил меня в центр комнаты, прямо на безымянный символ.

— Что он знает? — спросил лысый у Шефа.

— Я, насколько мог, все подробно ему рассказал. — Шеф оказал мне любезность, не упомянув, что я заснул, а может, он таким образом прикрывал и собственную задницу.

— Он в курсе о сроках?

— Смутно. — Кажется, ответ никого не удовлетворил.

— Но он понимает, что такое Возврат к Невинности, да?

— Ну, — Шеф откашлялся, — думаю, не помешает напомнить. Если вы полагаете, что это необходимо. И, знаете, если у вас найдется время…

— А вы в курсе о сроках? — спросил лысый, изобразив почтительную тревогу и наморщив ту часть лица, где полагается быть бровям.

— Да. Мне предоставили последнюю сводку о ее состоянии.

— Не то. Вторая директива.

— А, ну да. Как собираются северные облака?

— Быстро, — чуть не выкрикнул лысый. — Быстро и с очень дурным предзнаменованием. — Произнеся эти слова, как в плохом эпизоде из телесериала «Воины Будды», он открыл портфель, достал кипу компьютерных распечаток и вручил их Шефу. Тот поспешно углубился в бумаги, лицо его беспокойно напряглось. Торопливо просмотрев страницы одну за другой, он опять вернулся к первой.

— Данные точны?

— Боюсь, что да, — сказал лысый. Шеф снова просмотрел распечатки, будто выискивал мелкую ошибку.

— Блин, — выпалил Шеф.

— Вот и я о том же.

После этого я в сопровождении лысого вышел в тот же мрачный лабиринт инженерных тоннелей, по которому черт знает когда вели меня племянницы Шефа. Мне показалось, что откуда-то издалека доносится смех девчушек, в чем я, правда, не был уверен. В последнее время у нас бурный роман с неуверенностью.

Несколько изгибов и поворотов, и мы опять оказались у лифта-ловушки. Лысый нажал кнопку, и мы стали ждать. Через несколько мгновений над нами началась какофония, будто больной зверь спускался с небес, визжа все громче, пока визг не перешел в оглушающий рев, от которого отключались все остальные мысли и ощущения. С грохотом перкуссии лифт остановился перед нами, и дверь, немного посопротивлявшись, открылась. Лысый жестом поманил меня внутрь. Эх, я бы все отдал за лестничный пролет.

Лысый последовал за мной, и двери начали закрываться. Они почти захлопнулись, и тут в клаустрофобный ящик проникла крошечная ручка.

— Подождите! — умоляюще проговорил голосок. Лысый нажал кнопку на панели управления, и дверь снова расползлась.

Нас догнали племянницы в тех же броских малиновых кимоно. Племянницы, как обычно, хихикали. Жизнь явно прекрасна, если ты маленькая девочка. Ну, судя по всему.

— Что случилось, пончики вы мои сладенькие? — спросил лысый.

— Дядя сказал, чтобы этот странный человек взял с собой вот это, — сказала одна, а другая протянул а, ручку и передала ему видеоигру. Лысый осмотрел игру и расплылся в улыбке.

— Блеск, — сказал он. — Большое спасибо. Суперфантастика! — Девчушки рассмеялись и умчались прочь. Дверь лифта с визгом захлопнулась.

— Вы же знаете, как с этим обращаться? — спросил лысый, впихивая видеоигру мне в руки.

Я осмотрел прибор: может, простая карманная видеоигра умеет превращаться в оружие шокового действия, инфракрасный прибор, хоть что-нибудь посерьезнее видеоигры? Никакого скрытого устройства я не нашел.

— И для чего эта штуковина? — спросил я.

Лысый нахмурился:

— Вы не знаете? А я-то думал, вы продвинутый и все такое. — В голосе пробивалась паника.

— Вроде видеоигра.

— Очень хорошо, — сказал он с заметным облегчением. — Это «Геймбой».

— И для чего он?

— Для видеоигр, — в голос опять вкралась тревога. Лифт тронулся, и, пока мы неслись вверх к выходу на поверхность земли, стоял сплошной шум.

Я внимательно рассмотрел мужчину, лишь когда мы вышли из здания посреди типичного безымянного района Токио. И как я раньше не заметил?

Лысый был Человеком в Шляпе — только без волос, усов и даже бровей. Мы прошли к его машине «ётаё РЗ-5», припаркованной под табличкой ТОЛЬКО ДЛЯ ____________________.

Все сходится. Я подождал, пока мы сядем в автомобиль, и спросил:

— Вы проиграли пари или как? — когда он знаком велел мне пристегнуться.

Может, он не понял, о чем я, или пропустил мимо ушей. Я не отставал:

— Волосы. Проблемы?

— Просто их надо было сбрить.

— И брови с усами тоже?

— Да.

Мы промчались по переулкам и, опасно сманеврировав, влились в поток движения. Я вспомнил, что Человек в Шляпе, когда у него были волосы, носил еще очки, и понадеялся, что они были просто бутафорией, потому что сейчас он их не надел.

— Куда мы едем? — спросил я. Вообще-то я не ожидал, что он ответит.

— Нужно отвезти вас в безопасное место. Теперь полиция вряд ли про вас забудет. Вы наворотили дел. — Он покачал головой.

Я мог бы ему напомнить, что это они выкрали меня из тюрьмы и похитили полицейского. Или что я оказался в тюрьме только потому, что меня допрашивали по поводу убийства, которое, скорее всего, они и совершили. И тем не менее он был прав. Дел я наворотил.

— Какое сегодня число? — спросил я. Я уже которые сутки не видел ни газет, ни телевидения.

— Двадцать третье.

Сегодня финальные бои по спаррингу среди юниоров-инвалидов на международном чемпионате по боевым искусствам. Я пропустил почти весь турнир, завтра он закончится. Может, легендарный Учитель Ядо явился лично, чтобы вручить приз по ката. Или, может, там вовсю бушевал скандал из-за слухов, что Йоко Ториката переспала с судьями. Кто знает? Со мной же приключилась история, не связанная с турниром, — история, в которую никто не поверит и которая не имеет конца. И пока не случилось ничего такого, что развлечет «Молодежь Азии».

Я вспомнил первый день турнира. Как будто другая жизнь.

— Вы играете в гольф? — спросил я, вспомнив условия, которые он мне когда-то предлагал.

— Не часто. — Он пожал плечами. — Когда есть возможность.

Это был, наверное, первый прямой ответ, который я от него получил. Я решил не искушать судьбу дальнейшими вопросами. Вместо этого я стал размышлять о своих скромных пожитках, оставленных в токийском городском полицейском участке. Бумажник, регистрационная карточка иностранца и паспорт. Часы, подаренные другом из «Сейко». Они были прототипом, остались от неудавшегося эксперимента под названием «Апокалипсис-2000» — оборудованные встроенным мобильным мини-телефоном, системой глобального позиционирования, счетчиком Гейгера, кардиомо-нитором, «Тетрисом» и кучей других наворотов, которыми я никогда не пользовался. Моя испытанная папка-гармошка с вырезками для непросветленных. Записная книжка с путаными записями, которые потом будут переработаны в журнальные статьи. И фото Сато и Флердоранж. Копы, наверное, озадачатся, но допросить им будет некого. Мужчина мертв, а женщина исчезла.

И кроме того, у копов остался мой пейджер. А значит, любой, кто попытается со мной связаться, попадет на них, и его тоже втянут в этот бардак. Набико — почти наверняка. Может быть, Хиро Бхуто и, вероятно, мама Маюми. Может, мой редактор в Кливленде и даже Сара. Они, вероятно, обескураженно покачают головами — мол, ну вот, опять влип.

Я надеялся, что все так и будет. Надеялся, что они сочтут это очередным злоключением их кудесника слова и любимца молодежи, вечно ищущего приключений на свою задницу. Ибо узнай они, во что я действительно на этот раз вляпался, тут же забьют тревогу и соберут ватагу репортеров, чтобы меня «спасать». А это ничего не даст.

Я попытался набросать разные сценарии, но трудно представить, что происходит в родном офисе. Никогда Кливленд не казался таким далеким.

Человек в Шляпе слился с машиной, а машина — с дорогой. Не успели мы выехать на автостраду, как другие машины засвистели мимо задом наперед, будто стояли на ленте транспортера с турбонаддувом, а мы мчались, обгоняя их, резко лавируя, точно боксер, уходящий от смертельных ударов. Казалось, Человек в Шляпе знал, когда полоса сбросит скорость, и секунды за три до этого ловко переходил на ту, что быстрее. А затем опять, набирая скорость, переходил на следующую, и при этом даже головы не поворачивал. Я был поражен.

— Где вы научились так водить? — спросил я, перекрывая рев остающихся позади автомобилей.

— Академия агрессивного вождения «Ётаё». — Он ухмыльнулся.

— Ни хрена себе.

— Выпуск восемьдесят первого года, — сказал он и показал левую руку с выпускным кольцом. Не успел я прочитать гравировку, как он опять положил ладонь на рычаг переключения скоростей. Несколько раз перевел рычаг, и автомобиль рванул сквозь дорожное движение, как накокаиненная мышь в лабораторном лабиринте. Ни один коп в мире его не догонит, а ведь машина — развалюха. Тут задумаешься.

— Знаете, я видел нашу подругу Флердоранж в лав-отеле «Ётаё»…

— Попытка засчитывается, — сказал он, покачав головой, которая вырисовывалась рельефом на фоне расплывчатой кляксы мира, что мчался мимо.

— В смысле?

— В лав-отеле «Ётаё»?

— Я там был.

— О боже. Боюсь, господин Чака, вам пытались всучить зайленка, — усмехнулся он.

— Какого зайленка?

— Ну, того самого. У меня был кузен, который однажды поехал в Америку. Где-то в Вайоминге за завтраком он услышал чей-то разговор про одного зверя, полузайца, полуоленя. Они говорили, какой он красивый, умный, злой и как на него трудно охотиться. Мой кузен привез с собой в Японию открытку с изображением этого чуда. Всем ее показывал и твердил, что такого зверья полно по всему Западу — в прериях и в горах тоже. В Америке-то мы никогда не были. Он рассказывал о них истории, которые услышал за завтраком. Он на этом звере просто зациклился. Попытался даже организовать охотничий тур с друзьями. Они собирались поехать в Америку и настрелять кучу такого зверья. В общем, он постоянно таскал с собой эту открытку и всем показывал. Однажды показал ее приезжему американцу, пареньку, который еще в школе учился. Парень, конечно, посмеялся. И сказал, что это туфта, зверя просто выдумали. Приклеили оленьи рога мертвому зайцу и назвали его зайленок. Так дурачили глупых жителей Востока, вроде моего кузена. Тот, конечно, был убит. Вот я и сказал, что вам всучили зайленка. Не очень приятно вам это говорить. — Судя по его улыбке, совсем наоборот.

— Во-первых, — сказал я, — это не зайленок, а джекалоп. Приделали крупному американскому зайцу рога антилопы и получился джекалоп. Джек-а-лоп. Во-вторых, его выдумали, чтобы дурачить людей не с того Востока — янки, а не японцев. Наивных иммигрантов с другого берега Миссисипи. И, в-третьих, лав-отель «Ётаё» действительно существует. И я там был.

— Не может быть.

— Может, — настаивал я. — Давайте поедем туда прямо сейчас, если хотите.

Он на мгновение задумался. Если он поддастся на мою провокацию, я буду весь день искать рекламные щиты с Шоном Пенном. И я был уверен, что шериф-сумоист не обрадуется моему скорому возвращению.

— Не-а, — к моему облегчению сказал Человек в Шляпе. — Нет времени искать отели-призраки.

— Как хотите, — сказал я. Мне начинал нравиться этот парень, не важно, кем он был. Теперь, держа меня за яйца, он стал благодушнее. Уж это я знаю наверняка: люди обращаются с тобой прилично, только если ты полностью в их власти или им что-то от тебя нужно. На данный момент и то и другое — про меня. Может, поэтому Человек в Шляпе так запросто со мной и трепался. Просто два парня в тачке, мчащейся по автостраде.

— Я голоден, — сказал я. И впрямь. Едой в подвале я не насытился. Может, все-таки стоило съесть «МускулБар».

— Хотите поесть?

— Если вы считаете, что это безопасно, — сказал я, будто мне все равно.

— Зависит от того, куда поедем, — сказал он. Затем сморщил лицо, как будто напряженно размышляет. Надеюсь, соображал он так же быстро, как водил, потому что, вспомнив о еде, я теперь только о ней и думал.

Мы внезапно пересекли все четыре полосы движения и рванули вниз по съезду с автострады. Человек в Шляпе сбросил скорость, двигая рычагом передач, как клюшкой в невидимой игре в хоккей.

— Вам «Лавбургер» нравится? — спросил он.

Ни один уважающий себя якудза в «Лавбургер» не зайдет. Полицейские — другое дело, но пришлось рискнуть. На счастье моего желудка, на стоянке не было ни души.

Внутри «Лавбургер» оказался абсолютно пуст — я такого ни разу не видел, но по мне — самое оно. Я взял молочный коктейль, чизбургер и маленькую порцию жареной картошки. Человек в Шляпе любил себя больше: выбрал хагбургер, куриные палочки и большую порцию кока-колы. Так как мой бумажник остался в свинарнике под названием полицейский участок, платил Человек в Шляпе. Мы взяли еду и сели за угловой столик, явно предназначенный для влюбленных лилипутов.

— И что, мы приедем и заберем Флердоранж? — спросил я с набитым ртом. — Да?

— Если бы все было так просто, — сказал Человек в Шляпе. Прежнего дружелюбия как не бывало. — Мы уберегли вас от лишней беготни, и это хорошо, а то у вас уже, кажется, крыша едет.

— Я шел к цели своим путем. — С сэндвичем я справлялся гораздо лучше, чем со всем остальным с самого приезда в Японию, но Человеку в Шляпе об этом знать не обязательно.

— Правда? — развеселился он. Вытер капельку «особого любовного» соуса в уголке рта. — Тогда перечислите три вещи, которые вы узнали об этой женщине.

Я мог бы сказать ему двадцать только о форме ее губ. Но ему требовались факты, так что я решил придерживаться их. А придерживаться было толком нечего.

— Она гейша…

— Вы это знали и раньше. Не считается.

— Ладно… Попробуем так: она знала Сато Мигусё и, вероятно, была с ним как раз перед его смертью.

Человек в Шляпе удивленно поднял брови. Как будто я пытался всучить ему зайленка.

— Ладно, это мне тоже трудно понять. Я знаю одно: она серьезно вляпалась. Ее ищут якудза.

— Маловато. — Он уже вовсю уписывал куриные палочки. Этот парень ел так же, как водил, — пряча неистовство под маской утонченной грации.

— Ямагама-гуми. Еще точнее — Квайдан. — Несмотря на мои надежды, имя его не впечатлило. Он безучастно посмотрел на меня, изящно запихивая куриные палочки в рот.

— Я его знаю?

— Многие годы он был одним из самых влиятельных гангстеров страны. Вы должны знать это имя, если только не просидели все это время в монастыре.

— Ну, тогда все понятно, — сказал он. Хотя мне ничего не было понятно. — И что этот Квайдан?

— Вы что, правда ничего об этом не знаете?

— Мне сообщают только то, что я должен знать, — сказал он. — В основном я довольно плотно занят другими делами.

— Типа?

— Наблюдаю за Флердоранж. Для меня это задача номер один. Меня с самого рождения готовили к быстро приближающемуся сроку. К моменту, когда она вернется. Вы кетчуп не могли бы передать?

Если он шутил, то никак этого не показывал. Макнув жареную картошку в кетчуп, как на конкурсе, он продолжил есть. Я ничего не понял, но решил подыграть. Кто знает, когда еще я найду такого разговорчивого собеседника.

— Если вы так хорошо подготовлены, я-то вам зачем? — спросил я.

— Она знает, кто я. Она меня чувствует. Как только я появляюсь рядом, она тут же дает деру. Это катастрофа. Вы себе даже представить не можете.

— Мне кажется, она уже дала деру.

— Нам известно, где она сейчас. Мы ее засекли. Я сейчас доем куриные палочки, и в путь. Это судьба. — Он возобновил процесс поедания. Школа пираньи-одиночки.

— Шеф сказал, что она регрессирует… — начал я, припоминая, что говорил Шеф перед тем, как я заснул.

— Шеф — это кто? — промычал он с набитым ртом.

— Человек в подвале. Куда вы меня отвели, помните?

— А, этот? Я его не знаю. До сегодняшнего дня никогда его не видел.

— Вы сами не представляете, что происходит, да?

Он ничего не сказал. И стал макать палочку жареной картошки в кетчуп. С каждым нырком у меня падало сердце. Я в руках идиота. Он ничего мне не скажет, потому что знает только то, что они сказали ему. Кем бы ни были эти «они». Он такой же, как я, и наши совокупные знания бесполезны, как одинокая палочка для еды. Та же тупая сила, что толкала меня с тех пор, как я сюда приехал, дергала за веревочки и его — видимо, с рождения. Он ничего не знает о смерти Синто, ничего о Шефе, ничего о Сато Мигусё, о якудза или даже обо мне. Может, он и о Флердоранж ничего не знает.

— Я знаю Флердоранж. Это моя задача, — сказал он, удовлетворенно пожав плечами, будто прочел мои мысли и не особо удивился. Он даже не оправдывался, хотя я долго сверлил его взглядом. Мне нравился этот парень. Правда нравился. Но ситуация хреновая, а сверлить взглядом здесь больше некого.

— Ладно, — сказал я. Я пожевал картошки, но уже набил живот сэндвичем, да и разговор к еде не располагал. Я должен был догадаться, что этот человек ничего не знает. С болтливыми всегда так. — Тогда вы, наверное, можете мне рассказать, что такое «Возврат к Невинности»?

Он пожал плечами:

— Ну, такое. Регрессия. Омолаживание. Обычный процесс. Как раз перед Тридцатилетним Сном Флердоранж умственно впадает в детство.

Он сказал об этом так, словно это само собой разумеется, типа поседения волос или образования животика. Так что теперь у нас бессмертная гейша с умственным регрессом перед наступлением Тридцатилетнего Сна. Потрясающе. Интересно, эти люди сошли с ума все одновременно или по нарастающей?

— Можно спросить, раз уж вы такой эксперт по этой гейше? — начал я. — У Флердоранж есть любимая песня?

Он посмотрел на меня так, словно это глупый вопрос, — может, вопрос и впрямь глупый. И заглотнул еще палочку жареной картошки.

— Есть. Вы ее наверняка не слышали, — снисходительно сказал он.

Нет, так легко он не отделается.

— Может, напоете? — спросил я.

— Перестаньте.

— Давайте, — сказал я, подтолкнув к нему пластиковый ножик. — Представьте, что это микрофон для караоке и устройте мне представление. Я с места не тронусь, пока вы не споете.

— Вы поедете со мной, как только я доем картошку, — сказал он.

— Ну да. «Это судьба». Проблема в том, что мы с вами тут один на один. И вокруг никого, кто бы заставил меня быть сговорчивым. А я довольно хорошо управляюсь со своими руками и ногами. Так что в итоге все закончится тем, что вы будете кашлять куриными палочками.

— Ну конечно. А потом кто-нибудь вызовет полицию, и вы опять окажетесь в тюрьме. Расслабьтесь, господин Чака. Доедайте картошку.

— Я просто хочу, чтобы вы спели! Слушайте — вы поете, а я вам отдаю свою картошку.

— Вы не успокоитесь, да?

— Я упрямый. — Я торжествовал. Мы сцепились взглядами. На самом пике.

— Отлично, — рявкнул он. — Но только один раз.

— Вам понадобится микрофон. — Я протянул ему пластиковый нож. Посмотрев на нож с отвращением, он отмахнулся. Затем украдкой глянул, не смотрит ли кто. Никто не смотрел. Он прочистил горло. И закрыл глаза.

Его голос звенел высоким фальцетом, и, не сиди я прямо перед ним, я бы поклялся, что пела женщина. И притом удивительно прекрасная исполнительница. В ее голосе нарастала задумчивая грусть, страсть, ненужность слов. Даже если не знаешь и слова по-японски, понимаешь, о чем песня. Я был изумлен. Это лучшее исполнение, какое я только слышал в «Лавбургере».

— Ну и ну, — пробормотал я. — Вы достойны быть гейшей.

— Давайте вашу картошку, — сказал он. Он был раздражен, или смущен, или то и другое — трудно сказать. Я толкнул оставшуюся картошку по столу. Человек в Шляпе молча принялся есть.

Этот момент напомнил мне сцену из военного эпического фильма Мигусё «Слава Тандзаки». Солдаты травят анекдоты в ночь перед крупным наступлением, во время которого многих, конечно, убьют. Уже поздняя ночь, их веселье и смех будят генерала. Он входит в казарму как раз в тот момент, когда местный острослов начинает очередной неприличный анекдот. Видя генерала, острослов замирает в страхе, бросается ничком на пол и начинает вовсю извиняться. Генерал приказывает ему встать: «Пожалуйста, расскажите анекдот, — говорит он. — Только обязательно хороший. Для многих из этих ребят он будет последним». Острослов, разумеется, больше ничего рассказать не может. Генерал ждет еще минуту и затем выходит из казармы, оставляя всех раздумывать о жизни и смерти до самого утра.

Вот так и в «Лавбургере». Песня что-то сделала с нами обоими, вдруг напомнила нам, что мы не просто два человека, которые только и знают, что гудят по ресторанам. Мы заняты очень серьезным делом, и никаким добродушием нас из этого не вытащить.

Но, если вдуматься, я не знал, правильно ли поступил генерал. Перебор самоанализа подрывает боевой дух. Нечего солдатам думать о смерти, когда они готовятся к встрече с ней.

Я подумал, может, разрядить обстановку — взять да и вылить на себя кетчуп с горчицей, изобразить Джексона Поллока. Но другой одежды у меня не было, а Человек в Шляпе не из тех, кто эту выходку поймет. Так что я просто сидел и смотрел, как он ест, что было вполне приемлемо. Такое занятие хоть заряжено действием.

Пока он ел, я перебирал в уме все события, которые могли сейчас происходить в нормальном мире.

Главный инспектор Арадзиро, очевидно, сидит за столом, расстроенный, что опять приходится работать сверхурочно. Возможно, составляет отчет о моем побеге, а в это время его подчиненные рыщут по улицам в надежде схватить меня и заработать продвижение по службе.

Квайдан, вероятно, тоже дал своим парням задание найти меня. Может, послал парочку из них в «Пурпурную сеть» или как она там теперь называется после революций Бхуто.

Турнир подходит к концу. Набико, должно быть, до рассвета работает на съемочной площадке над фильмом о рыбках. Ихара втолковывает какому-нибудь неврастенику, что его жена наставляет ему рога, а сын подсел на наркоту, а его бандюганы плюют в потолок за фальшивой стенкой. Скандинавки с Дикого Запада натягивают платья дня очередного вечера в салуне «Ётаё». А Флердоранж где-то регрессирует — бессмертная и черт знает какая еще.

Я странно отрешился от всего этого, будто город и все, что в нем происходило, существовал во сне, который я едва помнил. Я посмотрел в окно на восточный Токио, Нижний город. Так себе вид, но сойдет для обзора из «Лавбургера».

Момент для хайку. Я попытался вспомнить подходящие стихи. Поломав голову, вспомнил:

Точно. Бусон, наверное, или Басе, или еще кто из этих ребят. Я хотел было процитировать стихотворение Человеку в Шляпе, но не стал. Он и так уже думает, что я чокнутый. Какой парень станет читать старые стихи другому едва знакомому парню? Будь здесь Сара, я бы прочел ей. Она безразлично бы выслушала и сказала, что я делаю вид, будто мне нравятся хайку, только потому, что их легко запоминать.

— Готовы ехать? — спросил Человек в Шляпе, вытирая губы.

Я кивнул и попытался выкинуть из головы мысли о нормальном мире. Из нормального мира я давно выпал.

 

16

В автомобиле Человек в Шляпе кратко изложил, что мы делаем дальше. Он высадит меня на станции Харадзюку недалеко от Такесита-дори, где зафиксировано появление Флердоранж. Он сам должен покинуть этот район, иначе она его «учует». Затем он опять попытался объяснить, что такое регрессия.

— При встрече с ней примите во внимание, что она думает и ведет себя как подросток. Очень важно, чтобы вы показались ей крутым. — Меня не призывали быть крутым со времен моей юности. — По складу ума ей сейчас, вероятно, лет пятнадцать или шестнадцать, но она может быть и моложе. Загадок еще много, и степень ее регрессии зависит от множества переменных — диеты, количества мужчин, с которыми она спала, загрязнения окружающей среды, погоды, даже ее настроения. Если все развивается как положено, ей сейчас может быть лет десять. А десятилетняя девчонка с ее внешностью опасна.

С ее внешностью любая опасна.

Движение, на дороге стало реже, но Человек в Шляпе продолжал гнать машину. Мы подрезали «такуси» цвета морской волны, в какой ездил Синто. Странно: в голове не укладывается, что такого человека могут убить, но когда его все же убивают, он из головы не выходит. Он был такой второстепенный, что убивать его — лишняя жестокость. Только такой человек, как Квайдан, может откалывать подобные штучки.

— Вы же эксперт по тинейджерам, верно?

— Да, — сказал я. Скоро проверим.

— Вы воспользуетесь «Геймбоем»?

— Зачем?

— Чтобы ее привлечь. Приманка и все такое.

Человек в Шляпе невнятно махнул рукой.

Вот это идея. Мне предлагалось завоевать доверие самой красивой женщины, какую я встречал за всю свою жизнь, с помощью видеоигры. Я еще не читал о таком подходе ни в одном мужском журнале — да ни один из уважаемых журналов и не расскажет, как клеить бессмертных женщин, впадающих в детство.

— Думаю, тинэйджеры уже переросли такие штучки. Они, может, в них еще и играют, но вряд ли считают, что это суперклево. Может, если б она была еще моложе… — задумчиво сказал я.

— Вполне возможно. Возьмите игру на всякий случай, — сказал Человек в Шляпе, промчавшись в сантиметре от какой-то «субару».

Через несколько минут мы подъехали к парку Ёёги, и Человек в Шляпе остановил машину у тротуара на оживленной улице. Жестом велел мне выйти из машины.

— Ну, — сказал он торжественно, — удачи. Мне надо ехать, а то она меня учует. За вами будут наблюдать другие, так что знайте: вы не один. Расслабьтесь, ведите себя естественно. Помните, это она нас выбрала. В глубине души ей хочется прийти. Делайте свое дело, и все будет супер.

Он одарил меня широченной улыбкой на все свое странное лицо, показал большой палец, подмигнул мне, затем еще раз улыбнулся — на тот случай, если я не понял. И был таков.

Как обычно, Такесита-дори кишела тинейджерами всех мастей с любыми прическами, какие только можно увидеть под солнцем, и над некоторыми даже солнышко посмеялось бы. Самое интересное, что, повзрослев, эти ребята будут выглядеть практически одинаково. У большинства исчезнут вызывающие прически, кожаные куртки или дорогие спортивные костюмы и золотые цепочки. Они уберут кольца из носа, снимут сапоги на платформе. Голые пупки прикроются фирменными повседневными блузками. Через несколько лет большинство подростков станут частью одноликой толпы, которая набивается в пригородные электрички, чтобы ехать на работу в безликие транснациональные компании или правительственные учреждения.

Если им сказать об этом сейчас, они не поверят. «Бурная жизнь навсегда», кричал лозунг на куртке одного байкера. В душе едва ли не каждый из них полагает, что станет рок-звездой, знаменитым спортсменом, гламурным актером или блестящим кинорежиссером. Вероятно, некоторые думают, что станут уважаемыми журналистами. Даже самые трезвомыслящие ребята, те, что скромно мечтают стать программистами или просто работать бухгалтером в папиной фирме, все равно тешат себя мучительными иллюзиями о будущем. Для них вся жизнь — восхождение. Взрослость, если и наступит, придет мгновенно, прозрением — или коронацией.

Им же не скажешь, что взрослость — это затянувшийся удар по яйцам. Они никогда не поверят, что всего через несколько лет то, что для них сейчас важно, станет тривиальным, как цена каштанов в Австрии. Или что их головокружительная внутренняя жизнь, сплошь грандиозные мелодрамы одна за другой, потеряет свое великолепие и сведется к проблемам повышения зарплаты, поиска жилья в пригороде или смены страхового плана. Что, по большому счету, взросление означает потери. Терять друзей, здоровье, свободу, мечты. Некоторые даже начнут терять броское сверкающее оперение молодости — свои шикарные волосы. Потеря будет происходить медленно, неотвратимо, даже у самых крутых.

Появятся, конечно, и приобретения. Но весы всегда будут склоняться в другую сторону. Все эти клише, взрослые выдумки, типа e'est la vie, бывает и такое или que sera sera однажды обратятся в столпы глубокой философской истины. Затем ребята начнут произносить фразы типа «зря потраченная молодость» и качать головами, общаясь со следующим молодым поколением. И так далее.

А пока сумасшедший карнавал их юности продолжается. Почему бы и нет? Только злые великаны-людоеды или консультанты-методисты захотели бы преждевременно положить конец их мечтам. Жизнь довольно скоро позаботится об этом сама.

Конечно, всего несколько дней назад я поколотил группу подростков. Так что, может, я не такой уж защитник молодых, каким сам себе представляюсь. И если мне придется поколотить их снова, чтобы найти Флердоранж, я это сделаю не раздумывая.

Я полагал, что даже издалека фигуристая Флердоранж будет выделяться, как бифштекс в салатном баре, но, обводя взглядом толпы подростков, засомневался. Часть женщин или девушек были уже на пути к физической зрелости. Натянув мини-юбки и облегающие маечки из коллекции ПОРНОЗВЕЗДА, они давали достаточно пищи для воображения, отчего лица мужского пола впадали в экстатический ступор. Легко понять, отчего многие парни такие потерянные — сидят, курят, волосы приглаживают. Девчонки дали им столько пищи для размышлений, что мозг напрягают даже самые рудиментарные физические движения. Кататония остается единственным способом защиты.

Я немного побродил, подавляя тревогу и стараясь не бросаться в глаза. Я, очевидно, походил на сотрудника отдела по борьбе с наркотиками или на школьного надзирателя не при исполнении. И, судя по взглядам некоторых девчонок, я, пока размышлял о чудесах современной диеты, еще походил на извращенца.

Я заметил девушку с фиолетовыми волосами, которая равнодушно листала последний номер «Молодежи Азии»; другая девушка рядом с ней полировала ногти и по сотовому телефону делилась самой последней сплетней или тем, что от нее требуют ее чокнутые предки. Мне стало интересно, читает ли фиолетовая мою статью о банде окинавских домушников, которых обвинили в краже третьей в мире по размерам коллекции эротических оригами из дома идола семнадцатилетних Кидзана Мацуматы. Статья была интересная, но, глядя на эту девушку, я вдруг спросил себя: что, собственно, она из этой статьи извлечет? Насколько такая статья важна для такой девушки? Не знаю. Наверное, я делал что-то нужное — я же получал мешки писем от фанов, которые об этом и писали. И однако все как-то нереально. Меня охватило то странное чувство, которое всякий раз накатывает, когда я вижу, как кто-то читает мой журнал. Это всегда не так, как я себе представляю.

И вдруг прямо передо мной прошла Флердоранж. Так близко, что я мог ее коснуться.

После всего, что я пережил, она должна была засиять мне путеводной звездой в величественной ауре искристого солнечного света. От нее должно исходить зарево. Мне надо обалдеть от радости. Сердцу моему — застучать большим барабаном в трэш-метал-рок-группе. Глазам — выстрелить ракетами, как у мультяшки, а челюсти — рухнуть сломанным лифтом. Я должен впасть в экстаз. Шлепнуться в обморок, получить сотрясение мозга, заработать аневризму. По всем показателям у меня должен случиться припадок, мне полагается хлопнуться об землю так, чтоб трещины пошли.

Но она лишь прошла мимо, потягивая диетическую колу, как всегда чарующая, но абсолютно земная. Она облачилась в вызывающий подростковый прикид, вплоть до кольца в пупке. Макияж нанесен, как слой штукатурки, хотя помада в уголке рта привычно смазана. На Флердоранж была обычная детская футболка, только эластичная, и лиловая виниловая мини-юбка еще короче, чем хайку. Увидеть Флердоранж было все равно, что встретиться с шикарной девочкой, с которой когда-то ходил в школу, но толком не знал, да и особо не интересовался. И вот она. Такая же прекрасная. Подумать только.

Сейчас я понимаю, что просто был в шоке. Моя защитная реакция сравнима со ступором, в который впадают ребята, противодействуя неприкасаемым чарам своих нимф, которые невинно их преследуют. Но это так, предположение.

Я шел, не отставая от Флердоранж, пока она скользила через толпу. Голова ясная, на сердце легко. Страсть, приключение и вся эта глупая суматоха, казалось, уже не имели значения. Она рядом, и голая правда в том, что скоро мы будем вместе. И ничто этому не помешает.

Мы приближались к границе парка, и тут она внезапно остановилась. Мгновение стояла абсолютно неподвижно, будто прислушиваясь. Потом завертела головой, как нервная птичка, в панике озираясь.

Я не хотел, чтобы она меня увидела, и отпрыгнул в сторону, надеясь, что вовремя.

Я так увлекся наблюдением за ней, что не заметил стоящие в ряд мотоциклы.

Огромный хромированный зверь качнулся, решая, падать ему или нет. Я выбросил руку, чтобы его удержать, но было поздно. Мотоцикл рухнул набок. А за ним следующий. И следующий. Не знаю, сколько их там было — десять, тринадцать. Не важно. И одного было бы много.

После того как они все упали, наступила секунда тишины. Я постарался ею насладиться.

— Вот черт, — сказал голос позади меня. — Ты прямо ходячий киношный прикол, сечешь?

Я повернулся и увидел Шута, который, ощерившись, качал головой. Его губы до сих пор были опухшие после моего удара. От этого он выглядел еще грознее. Остальная компания толпилась у него за спиной. Каждый старался выглядеть как можно круче. Аки с его Бархатным Траходромом отсутствовал, но имелся его клон — мускулистый пацан, похожий на Сида Вишеза после нескольких лет качания железа и потребления протеиновых коктейлей. Шут ткнул Принудилу в плечо и показал на меня. Принудила выплюнул полный рот колы. Его девчонка отошла, с интересом на меня поглядывая. Я быстро глянул через плечо. Флердоранж исчезла.

— Нашел бы ты другой парк, круглоглазый, — прошипел Шут.

Разумно.

— Похоже, твой ротик хорошо заживает, кривозубый. Мне не хотелось бы повторяться.

— На этот раз это тебе дорого обойдется.

— Я вижу, ты себе нашел новое дарование.

— Вот именно, — фыркнул он. Мускулистый пацан подошел враскачку и встал рядом с Шутом. — Это тебе не слабак Аки.

Клон презрительно усмехнулся, показав передние зубы размером с костяшки маджонга. Может, когда-нибудь он и станет крутым, но сейчас он просто большой пацан. Под мускулами и напускным видом прятался страх. Шансов уцелеть у него не больше, чем у пинаты на Пятое мая.

— Ты когда-нибудь хотел стать героем мультиков? — спросил я у парня. — По-моему, у тебя есть шанс.

— Да пошел ты.

— Отлично. А теперь повтори это высоким потешным голоском.

Он не знал, что сказать, поэтому напряг мышцы.

— Я ему сейчас все кости переломаю, — небрежно сказал я Шуту. — И он это знает.

Шут посмотрел на Клона и понял, что я не вру. Для тупицы он был весьма понятлив. Он не знал, что делать, и изо всех сил старался этого не показать. Я побеждал, но он не хотел сдаваться на глазах у друзей.

— Я тебя прибью, — ломающимся голосом сообщил Клон. Никто не обратил на него внимания.

— Вряд ли ты сейчас будешь ломать кости, — заметил Шут. — Потому что вон там стоит кои.

Я посмотрел. Точно — коп. Стоит, весь такой в голубой форме, и думает свою полицейскую думу.

— И что? — сказал я.

— Эй, да все ништяк. Ненавижу копов. Ничего хорошего они мне не сделали. Я потому и промолчал, когда они пришли на днях и стали о тебе расспрашивать.

— Правда?

— Ага. Копы сказали, ты скрываешься от правосудия. Эти хрюкалы считают, ты по уши влез в дерьмо. Сказали, если я с тобой законтачу, надо им об этом сообщить, или меня будут считать твоим соучастником. Интересные дела.

— И что ты им сказал?

— Ни слова. Я не мог и рта открыть, потому что, если б я его открыл, вылетело бы «не пошли бы вы, ребята, на хуй».

— Спасибо.

— Не благодари меня, я просто ненавижу копов.

— Они не все чудовища, — сказал я. Не сдержался. В самый неподходящий момент во мне проснулся взрослый.

Шут лишь поднял бровь. Как будто я сказал, что мне нравится кантри.

— Так что, блин, за дела? — спросил он.

— Долгая история.

Он лишь сложил руки на груди и задумчиво кивнул. Я пытался определить степень напряга и не понимал, спадает он или нет.

— Простите за тачки, — сказал я. — В любом случае спасибо, что поступил по-мужски. А сейчас мне пора.

— Не торопись. Глянь еще раз на копа.

Я глянул.

— Видишь, рядом с ним девчонка? Вон та, с черно-красными волосами?

Я видел.

— Это Карими. Девчонка Принудилы.

Принудила гордо ухмыльнулся. Я бы тоже гордился.

— Ну и?

— Если я подниму правую руку, она сделает два шага влево, похлопает копа по плечу и скажет, что вон там, в толпе, беглец по имени Билли Чака.

— Что, взять и заложить? — спросил я. — Мне казалось, ты ненавидишь копов.

— Ты мне тоже не особо нравишься.

Я снова посмотрел на копа. Если убегать, я его сделаю. Проблема в том, что босодзуку тоже за мной погонятся. Коп может вызвать подмогу, с собаками и вертолетами. Вот будет катавасия. Мне придется уносить ноги из этого района. А мне этого не хотелось, раз уж я так близко подобрался к Флердоранж.

Был и аспект посерьезнее. Если все узнают, что за Билли Чакой по Харадзюку гоняется банда подростков, с моим реноме покончено. Пострадает и популярность моей колонки. Даже тираж журнала может упасть. Флердоранж — дело серьезное, но репутация журналиста — это моя жизнь.

— Чего ты от меня хочешь, парень? — вздохнул я.

Вся компания разом заулыбалась, будто кто-то снимал их банду для выпускной фотографии. Шут особенно сиял — наконец-то взрослый оказался в его власти.

— Я думаю, тебе понравится, — сказал он.

По его тону я понял, что нет.

Все оседлали свои машины, и мы выехали из парка. К огорчению Принудилы, я уселся за его спиной. У Клона, этого мускулистого бэби, как выяснилось, даже байка не было, и он втиснулся в крошечную люльку другого байкера. Если Клона это и парило, он не подал виду.

Я видел, как полицейский косо смотрел на нас, пока байкеры по очереди ритуально газовали, отчаливая. Рев стоял оглушающий. Слух у этих ребят теперь испорчен лет на пятнадцать. Не знаю, заметил полицейский гайдзина постарше или нет, но это явно не имело значения. Коп просто отвернулся, уставился поверх толпы и забыл о нас.

Мы ехали стройным рядом по Омэтэсандо — медленно, чтобы внести сумятицу в движение, но не создавая больших пробок. Я тащился от того, как нервные водители поднимают стекла и, не поворачивая головы, смотрят вперед. Некоторые явно зажиточные покупатели на тротуаре бессознательно вцепились в ручки сумок от «Луи Вюиттона». Другие зажимали уши. Я их не виню. Всякий раз, когда мы останавливались, байкеры от души газовали, а у одного был раздражающий звуковой сигнал, выводящий «Дикси». Байкер гудел примерно каждые полминуты просто так, лишь бы всем досадить.

Через несколько минут мы свернули в переулок, как раз — перед большим перекрестком. Взревев напоследок моторами, все разом их вырубили. Мы беззвучно, точно призрачные гонщики, заскользили по переулку. Я увидел, как с подоконника на нас изумленно вытаращился кот, а затем, когда мы подъехали, шарахнулся в страхе. Наша мощь присутствовала просто физически. И в реве моторов, и в запахе бензина, и в зверях, что рычали под нами. Попробуй заикнись, что учиться в хорошей школе гораздо важнее, чем это, и эти парни посмотрят на тебя так, будто ты сказал, что Джон Тэш — драйвовый.

Когда мы неспешно затормозили, никто не сказал ни слова. Шут слез со своего мотоцикла первым. Затем мы с Принудилой, потом все остальные по очереди. Приятно наблюдать, что даже в бандах байкеров соблюдается японская традиция строгой иерархии. Когда все спешились, Шут огласил план.

— Внимание, тупоголовые коллеги, — начал он, словно обращался к официальному собранию. — Сегодня, в этот прекрасный день, у нас в программе необычайное, ну просто вздрючивающее представление. Я — Непобедимый Хит, король задиристых байкеров, — вызываю вот этого человека, грозного придурка по имени Билли Чака, сразиться в гонках без правил для проверки на вшивость!

Аудитория завопила и засмеялась. Скрестив руки на груди, Шут самодовольно кивал, покачиваясь с пятки на носок. Затем продолжил:

— Мы сделаем круг по периметру данного квартала. Я буду на своей тачке, легендарном Терминаторе Грез, мотоцикле, который известен всему Токио своей мощностью, свирепостью и кретинским сигналом! — Он сдавил клаксон, и, ко всеобщей радости, прозвучал «Дикси». Так это он всю дорогу сигналил.

— У господина Чаки мотоцикла нет, так что ему разрешается выбрать любую из ваших машин. Если у кого-то по этому поводу проблемы, можете выяснить их со Свеном. — Качок напряг мышцы и сверкнул большими зубами. Как его угораздило назваться Свеном, я никогда не узнаю.

— Отлично. Господин Чака, извольте…

Я знал, что надо брать байк Принудилы. Он второй человек по статусу в группе, и его байк, скорее всего, лучший после Терминатора Грез. Но ради пущего эффекта клоунады Шута я сделал вид, что выбираю. Каждый парень переделал и разукрасил свой байк по собственному вкусу и содержал его в превосходном состоянии. Одна тачка называлась Половые Пляски, другая — Убийца-Кроликов. На большинстве банков — обычная иконография из черепов, языков пламени и черепов, охваченных пламенем. На некоторых были изображены мультяшные омерзительные твари — скорпионы, змеи, грифы, акулы, злобные куницы. Такие вещи надо передавать в музей, подумал я. В капсулы вечного хранения транспортных средств городской молодежи конца двадцатого века. Но скорее всего они закончат свой путь в автомастерских пригорода Оханадзяя, где воровство мотоциклов считается законным бизнесом.

— Шевелись, старик. Я не молодею, — сказал Шут, прерывая мои размышления.

— Я возьму вот этот, — я показал на байк Принудилы. Принудиле не понравилось, что я выбрал его мотоцикл, но он промолчал. У меня создалось впечатление, что он подрастерял власть с тех пор, как Свен присоединился к банде. Однажды Принудиле надоест быть крутым номер два, которому не оказывают должного уважения. Начнется борьба за власть. Принудила проиграет и вынужден будет искать себе другую компанию. Там он снова поднимется до положения человека номер два, но никогда не продвинется выше. Это его судьба.

— Отлично. Господин Чака выбрал машину Принудилы. Прекрасное изделие, известное вам под названием Дефлоратор. Прекрасный выбор. Теперь позвольте мне объяснить правила. Правил нет!

Заявление было встречено бурным восторгом. Им выдалось клевое воскресенье. Школьные мероприятия и рядом не стояли.

— Побежденный испытает гнев победителя. Если победу одержу я, Чака будет обозревать мою голую прыщавую задницу!

Все рассмеялись. Все, за исключением девчонки Шута. Она лишь закатила глазки. Однажды она устанет от его постоянного шутовства и уйдет от него. Он обломается на несколько дней, а потом найдет другую. Так оно всегда и происходит.

— Если произойдет невероятное и Чака умудрится выиграть, он накажет меня так, как посчитает нужным. Господин Чака?

В моей голове пронеслись всевозможные забавные варианты. Можно заставить пацана посещать курсы икебаны. Дать ему задание написать рецензию на увесистый труд Такидзавы Бакина «История восьми псов». Отправить в театр кабуки. В итоге я сделал выбор в пользу личной выгоды, а не насильственного культурного обогащения.

— Я хочу твою чокнутую бибикалку, — сказал я.

— Эту? — Он воспользовался предлогом и снова проиграл «Дикси». Не то чтобы ему требовался предлог.

— Эту.

— Очень хорошо, — объявил он. — Мы устроим гонку вокруг Инокасира-дори и вернемся на это место. Каждый из вас займет свое место на маршруте, чтобы наблюдать за копами и швыряться в Чаку тухлыми помидорами. Когда все разойдутся по местам, Като позвонит мне на мобильник, который будет на старте у нашего судьи, прекрасной и талантливой Бадзоки Судзята!

Красивая, талантливая и скучающая Бадзока Судзята сидела на корточках у стены. Ее волосы были заплетены в роскошные оранжевые косички, а лицо напоминало подушечку для булавок. С ее ушей, носа, губ и бровей свисали кольца и «гвоздики». Не вся эта затея явно не интересовала. Она хотела удрать отсюда и сделать себе пирсинг. Она никогда не поймет все эти идиотские мужские ритуалы. Мужчины тоже никогда ее толком не разгадают. Ее жизнь так и пройдет в неопределенности.

— Когда зазвонит телефон, начнутся гонки. Принудила и Свен будут ждать здесь, на финише. Если выиграет господин Чака, он сойдет с мотоцикла, получит приз и немедленно уедет. Прошу вас не оказывать ему сопротивления. Я благородный человек, и это благородное состязание.

Принудила и Свен недовольно кивнули.

— Если он проиграет, я покажу ему самую противную жопу в Токио. Если, однако, он попытается сойти с маршрута раньше времени… мы его догоним, отдубасим и передадим копам. Возражения есть?

— Мне бы шлем, — сказал я.

Шут рассмеялся, и кто-то кинул мне шлем. Я поймал шлем вовремя — он чуть не разбил мне нос. Шлем цвета «черный металлик» с черной наклейкой группы «Металлика» на затылке.

— И ты тоже, — сказал я.

— Что?

— Ты тоже наденешь шлем.

— Мне кастрюля на голове не нужна. Бака, — ухмыльнулся он.

— Сегодня ты его наденешь, или гонки отменяются, — сказал я. Дорога может оказаться неровной, а я не хотел брать грех на душу.

Не веря ушам своим, он улыбнулся друзьям, озадаченно развел руки и пожал плечами. Коренастая девчонка в футболке с надписью ФАНК кинула ему побитый ярко-вишневый блестящий шлем модели семидесятых. Очевидно, клевый ввиду полной непригодности. Зашиты почти никакой, но лучше, чем ничего.

— Ладно, — сказал он. — Последнее слово?

Я покачал головой.

— По местам! — рявкнул Шут.

Воздух внезапно наполнился голубыми выхлопами и ревом — будто осиное гнездо в усилках «Маршалл» на отметке «одиннадцать». Босодзуку рванули по переулку и исчезли из виду. Их было слышно даже издали.

Принудила, предостерегающе ухмыляясь, кинул мне ключи от своего мотоцикла, а затем отошел и уселся на мусорный контейнер рядом со Свеном. Я оседлал мотоцикл.

Шут, нервно улыбаясь, глянул на меня, часть его бравады испарилась вместе с его друзьями. Мир сузился до нас двоих.

Через несколько минут Шут поманил Бадзоку Судзята. Улыбнувшись, но не добившись взаимности, он передал ей свой мобильник. Затем внезапно рванул ножной стартер — от рева едва не разверзлись небеса. Я понял, что и мне можно вступать в дело. Поддав газу, я прогрел мотор, который рычал, как сердитый лев, нашпигованный стероидами.

Бадзока встала между нами, футах в шести впереди. Одну руку с телефоном она подняла, другой уперлась в бедро. Классическая поза из фильма о молодых преступниках пятидесятых годов.

— Удачи, неудачник, — сказал Шут, перекрикивая шум.

— Будь осторожен, — сказал я — возможно, слишком искренне. Все равно что советовать барракуде не плавать на глубине. Шут поднял брови и затем натянул летные очки. Я надел позаимствованные у кого-то мотоциклетные очки, предназначенные для какого-то недомерка.

Затем мы оба сосредоточили взгляд на телефоне, который Бадзока держала в вытянутой руке, точно олимпийский факел. Я старался не пялиться на ее оранжевые косички и пирсинг.

Внезапно Шут сорвался с места и исчез в молочно-синем облаке выхлопных газов. Сквозь это облако прорывался едва слышимый телефонный звонок. Словно писк москита в ураган.

Гонка началась, и я был позади.

Я отпустил ручку сцепления, и байк подо мной рванул вперед. Переднее колесо задралось, будто нос взлетающего самолета. С некоторым трудом я его опустил. Вслепую вывернув из переулка на Омэтэсандо, я чуть не бортанул такси. Водитель показал мне «фак» и шестиэтажным матом высказал все, что обо мне думает, но я, дав по газам, ушел вперед, не тратя времени на извинения.

Впереди я увидел Шута, который, объехав зеленую «хонду», с оглушительным визгом набирал скорость. Несмотря на старт как из пушки он был от меня всего ярдах в тридцати пяти.

Первый перекресток — шестилучевая развязка, достаточно сложная и при обычной езде. Сотня шансов, что в кого-нибудь вмажешься, если не очень перестраховываешься, и десяток — если ты перестраховщик хоть куда. Шут свернул влево и на скорости обошел автомобиль на самом перекрестке, игнорируя мой совет быть осторожным. Я последовал его примеру, промчавшись мимо ошалевшего водителя, прежде чем тот достиг пересечения дорог. Уголком глаза я видел размытые силуэты пешеходов на тротуаре. Если поедем на красный, переход будет забит людьми.

Я точно копировал маршрут Шута между автомашинами и не единожды вынужден был резко сворачивать, когда он подрезал кого-нибудь, заставляя водителей резко тормозить прямо передо мной. Не знаю, тупость это или стратегия, но, если я ничего не предприму, так оно и будет продолжаться. Пора с этим кончать.

Заметив просвет, я сманеврировал, поддал газу и чуть не устроил столкновение, когда один из водителей запаниковал и ударил по тормозам. Со всех сторон гудели. Вот что значит ездить в воскресенье.

Шут быстро оглянулся через плечо, чтобы посмотреть, оторвался он от меня или нет. Не оторвался. Я решил сделать свой ход.

Я выполнил маневр с двукратным отклонением под названием Пьяная Свинья. Я ему научился, когда писал статью о мотокроссе на гелиомашинах в Малайзии в 1982 году. То был год гелиодвигателей. Штопором промчавшись сквозь стайку озадаченных водителей, я сравнялся с Шутом.

Нас отделяло менее фута.

Протянув руку, я нажал на его клаксон. Услышав «Дик-си», Шут обернулся в полном шоке. Помахав ему, я рванул вперед, уклонился вправо и дал полный газ.

Мой маневр вызвал визг шин и уродливую симфонию гудков. Я мельком глянул в зеркало заднего вида. Шут еле удерживал Терминатор Грез в вертикальном положении — байк неуверенно заскакал по тротуару. Шут сбросил скорость почти до полной остановки и сумел все-таки удержать байк. Хорошо, что я заставил Шута надеть шлем.

Я знал, Шут слишком потрясен и не будет рисковать, чтобы нагнать меня. Дело в шляпе, если я не допущу глупостей. Я заметил парочку босодзуку на мотоциклах на следующем перекрестке, и проехался для них на заднем колесе. Это можно квалифицировать как глупость, но ни одни бесшабашные гонки не обходятся без рисовки.

Перейдя на автопилот, я вспомнил единственный фильм Сато Мигусё в стиле «экшн» под названием «Победа или провал» (фильм, кстати, провалился). Фильм был о старом питчере, бейсболисте низшей лиги, у которого проблемы с якудза, потому что он отказывается нарочно проиграть последнюю игру в своей карьере. В финальной погоне он на мотоцикле уходит от якудза. Те преследуют его на автомобиле, размахивая из окна бейсбольными битами. Видимо, трюк с битами замышлялся как символический, а может, иронический. Так или иначе, теперь я понимал: Сато никогда не участвовал в мотоциклетных гонках, потому что на самом деле все не так, как в его кино. На самом деде все гораздо круче.

Линия финиша была как раз за следующим перекрестком. Я осторожно обогнул последний угол, стараясь держать мотоцикл вертикально и особо не спешить.

И правильно сделал. Потому что как раз в этот момент из-за угла вывернул автомобиль. Его шины протестующе взвизгнули, и я резко отклонился в сторону, чтобы с ним не столкнуться. Будь моя скорость всего на пару миль выше, а внимание — на долю меньше, я бы взмыл в воздух, минус мотоцикл, в ожидании болезненного воссоединения с terra firma. Я твердо усвоил во время ежегодных гонок рикш в Гонконге, что гонки не закончены, пока не закончены, и был рад, что урок дает свои плоды.

Я выматерился вслед автомобилю, который умчался в другом направлении. Тут я заметил, что это «линкольн-континенталь», и меня слегка затошнило. Я посмотрел в зеркало заднего вида, и меня затошнило еще больше.

 

17

Я знал, что Ямагама поедут на восток. Здесь не их территория — вряд ли они остановятся в окрестностях сыграть в патинко. Форы при старте у них немного, но, не осени меня счастливая догадка, Ямагама исчезли бы навсегда.

Не надо было отпускать ее в парке, но сейчас уже поздно. Отчасти я гордился тем, что принял вызов Шута. Что бы ни случилось с Флердоранж, я знал, что перестал бы себя уважать, если б дал слабину на глазах у своей аудитории.

Может, этот выбор доказывает, что моя проблема с гейшами не так уж запущена. Когда пришло время выбирать, профессионализм одержал верх. Но моя животная паника говорила мне, что я себя обманываю. Не дождетесь, что у меня в памяти останется только ее затылок в «линкольн-континентале».

Третья и четвертая скоростные кольцевые автомагистрали шли на восток. Хотя оба маршрута разделяло всего три километра, я никогда не выйду на якудза, если выберу не ту дорогу. Я могу на них не выйти, даже если выберу ту. Якудза-параноики с похищенной женщиной в автомобиле простым маршрутом не поедут. Синдром преследования не покидает якудза и в лучшие времена, а с такой добычей они не собирались приводить меня или еще кого-нибудь к своей малине. Скорее всего, следующие три-четыре часа они станут путать след по местным дорогам.

Маловероятно, что они повезут ее прямо в штаб-квартиру Ямагама-гуми. Зачем рисковать? Вдруг заявится полиция или наедет соперничающая банда. Ее отвезут в неприметный дом, или запрут в низкопробном лав-отеле, где ее никто никогда не найдет.

Я не мог сообразить, как ее схватили. Гангстеры не тусуются в городских парках воскресным днем. Может, это я их прямо к ней и привел. Но как? Они должны были висеть у меня на хвосте уже давно, еще до того, как я оказался в полиции.

Проще говоря, кто-то им настучал.

Может, эта странная организация с Шефом и Человеком в Шляпе всю дорогу работает с якудза. И те и другие гонялись за девушкой — может, они как-то договорились. Обменялись членствами в гольф-клубах.

Несмотря на туманные речи Человека в Шляпе относительно избранности, я так и не понял, почему выбрали меня. И я так и не понял, зачем Флердоранж вообще сдалась якудза — настолько, что мне устроили встречу с оябуном Квайданом. Может, я — просто козел отпущения, простофиля, отвлекающий полицию, пока другие обтяпывают свои зловещие, тайные дела. Что я могу — гайдзин, связей нет, скрыться некуда? Может, арест был лишь частью их плана. А вся эта чертова ситуация — сплошной мистификацией, вплоть до гонок на мотоциклах. Взвинтить меня, пустить в погоню. Схватить девчонку, меня бортануть.

Я затряс головой, но вытрясти оттуда Флердоранж не смог. Ее губы волосы лицо а как она стояла и поцелуй той ночью в гостинице. Злость и разочарование: она была так близко и вдруг снова исчезла. Все это сводило меня с ума и заставляло верить в масштабные заговоры и надуманные хитросплетения там, где их не было. Может, легче представить, что у меня нет шансов, что меня обвели вокруг пальца. Дважды. Ведь я же мог ее поймать. Вместо этого я стал доказывать каким-то пацанам, что умею кататься на мотоцикле.

Теперь мне надо выбирать магистраль 3 или магистраль 4 и опять надеяться, что благодаря дорожному диву мы снова столкнемся с Флердоранж где-нибудь на шоссе. Я остановился на красный свет, все еще пытаясь определиться — 3… 4… 3… 4, — и тут рядом со мной тормознул огромный белый грузовик с этими чертовыми матюгальниками общества «Цугури».

— Девушки сегодня знают больше о рок-н-ролле, чем об икебане, и ни одна живая душа не считает, что это дикость! — орал парень практически мне в ухо. Я лихорадочно соображал, куда ехать, пытаясь блокировать вопли. — Юноши больше интересуются компьютерными наворотами, нежели чистотой помыслов и безупречностью тел. Они не воины. Они духовно кастрированы микрочипами, чизбургерами и шортами!

Я взревел мотором, чтобы заглушить этот идиотизм, и посмотрел на парня в грузовике. Он посмотрел на меня, и я видел, как неистово шевелятся его губы, но не слышал, что он говорит. Так и задумывалось. Но не мог же я бесконечно газовать. Третья или четвертая, какая разница? Она исчезла.

— … В Кёбаси. Недалеко от перекрестка Яэсу и Сото-бори…

Она исчезла, и, может, мне лучше помчаться на мотоцикле прямиком в американское консульство и попытаться выбраться из этой заварухи, из этой страны, пока я не загремел в тюрягу или мне башку не отрезали. Найду другую гейшу. Ну, может, не такую, но в это говно я больше не вляпаюсь. Просто позвоню по телефону, закажу вечеринку, а остальное пойдет само собой. Я вспомнил ту девчонку из Киото, Рэй, ту, которая меня запомнила.

Может, вообще пора завязать с гейшами. Жить надо проще.

— … вот где вы найдете Флердоранж.

Я выключил двигатель. И взглянул на грузовик с громкоговорителем. Парень смотрел прямо на меня.

— Езжайте на Яэсу и Сотобори-дори и ждите. Она будет там.

Я осмотрел другие автомобили. Никто из водителей, кажется, ничего не заметил. Я что, совсем рассудок потерял, прямо посреди дороги?

— Дети знают больше о генерале МакАртуре, чем об Иэясу Токугаве. Вы избранный. Достославный синтоизм теперь должен бороться с пустыми чарами телевидения за душу нашего народа. Торопитесь, время уходит, — проорал грузовик, сворачивая налево, когда светофор переключился. Грохот затихал, а портрет ухмыляющегося старика с лицом фуку сукэ растворялся вдали.

Точнее портрет Шефа. Доходило до меня долго, но верно. Старик из подземелья был мне знаком, потому что его гигантское лицо преследовало меня всю эту поездку. Старик, нарисованный на грузовике, и Шеф — один человек.

Автомобиль позади меня засигналил. Тут же его возмущение поддержали другие. Захвати я свой приз, я побибикал бы вместе с ними, добавив к этому гвалту мелодию «Дикси». Мне тоже было чем возмущаться.

Близился вечер, и движение на восток, в сторону города, было жидким по токийским понятиям. И все же до Яэсу я ехал довольно долго. У меня было о чем поразмышлять в дороге, но я старался ни о чем не думать. Дважды я чуть не врезался в автомобили впереди. Напряжение гонки спадало, срабатывал седативный эффект жира из «Лавбургера».

В Яэсу я поставил байк в подземном гараже под большим универмагом. Охранник сказал мне, что через полчаса магазин закроется. Я улыбнулся ему и взял парковочный талон.

Затем я быстро огляделся, на всякий случай проверяя, нет ли машин якудза. Их не было. Не удивительно.

Я снял темные очки. Они давили мне на нос и лоб. Потом передумал и надел. Берегись копов — старый навык, который срочно требуется возродить. Мгновение спустя я миновал одного из них на Сотобори-дори. Молодой парень — наверное, только что из академии. Он улыбнулся, и я ответил ему улыбкой, словно обычный турист.

«Континенталя» нигде не видно, Оратор из «Цугури» сказал, что я найду Флердоранж у перекрестка — довольно неточный ориентир. Он также сказал ждать ее там — пожалуй, надо подождать.

Через дорогу было кафе с красивым большим окном, выходящим на перекресток. Определенно можно выпить кофейку. Проблема в том, что у меня не было денег. Надо что-то придумать, как в старые времена. У любого тертого репортера имеются десятки способов выпросить лишнюю чашку кофе или кружку пива, и я знал их все.

Околачиваться я тоже умел. Если тут хозяйничает симпатичная девчонка, которая занимается танцами или изучает живопись, беспокоиться не о чем.

Я зашел в крошечное кафе. Точно: за стойкой стояла подающая надежды богемная любительница капуччино. Ей явно можно травить анекдоты о Пикассо. В кафе было довольно пусто, что мне на руку: тебя скорее не тронут, если не мешаешь бизнесу. Моим единственным конкурентом был мужчина, сидящий у окна с газетой в руках. К сожалению, другое место, которое давало обзор из окна, было напротив него. Я подошел к нему и потянул на себя стул.

— Вы не против, если я присяду? — спросил я. Человек на меня даже не взглянул.

— Вообще-то не желательно.

— Я вам не помешаю, — заверил я. — Я тихий.

— Вокруг полно других мест, — огрызнулся он.

Барменша направилась ко мне, но внезапно остановилась, почувствовав назревающий скандал. Я понимал, что, в общем, закатываю сцену, но выбора не было. Барменша меня за это не полюбит. Тем более когда узнает, что я не собираюсь ничего заказывать.

— Извините, сэр. Не хочу проявлять непочтительность, но мне надо сесть у окна.

— Вот пристал, — сказал мужчина, нервно шелестя газетой, но не опуская ее. — Я занял этот столик первым и пересаживаться не буду.

Официантка ушла в кладовку, сделав вид, что ей надо срочно подсчитать кофейные бабки, пока все не уляжется. Я воспользовался шансом:

— Может, вам следует взглянуть на это, прежде чем мы продолжим разговор, — сказал я, рассчитывая показать ему всего лишь кулак. Как только он опустит газету, я сразу врежу ему по тыковке. А когда вернется официантка, скажу, что парень решил немного вздремнуть.

Протестующе ворча, он стал складывать газету, и я уже приготовился его вырубить. Но тут взглянул ему в лицо.

А он посмотрел на меня. Мгновение мы в изумлении таращились друг на друга. А затем он расхохотался:

— Ну, надо же было сказать, что это ты, а? Садись.

Ихара, частный детектив из «Глаза Сыскаря».

— В прошлый раз, когда ты пригласил меня сесть, мне чуть нос не свернули, — холодно сказал я. И все же сел.

— Ты застал меня врасплох. Мои клиенты очень скрытные, и я должен защищать их право на конфиденциальность. Но мне сказали, что сейчас мы играем в одни ворота, — сказал он.

— Так ты работаешь на них? — сказал я, сам не понимая, о ком мы говорим — о Ямагама-гуми или о безымянной религиозной секте.

— Мне хорошо платят. Хотя, если честно, они, по-моему, чокнутые. Меня не удивляет, что ты с ними связался. — И он довольно хмыкнул.

— Где твои головорезы? Прячутся в туалете?

— Ты слишком сентиментален. Живи настоящим. — Он протирал очки цвета бутылки из-под колы. Я все еще не исключал возможности разок ему врезать.

— Так где они? — спросил я.

— Не беспокойся, Билли. Сегодня я один.

— Я про людей, за которыми ты следишь.

— В здании напротив. Третий этаж. Адвоката зовут Никка. Как виски. Любит клиентов, которые нарываются на неприятности и потом могут себе позволить из них выпутаться, если ты меня понимаешь. Они там уже два часа.

— Это невозможно, — сказал я. — Я только что был с ней. Она не могла там просидеть так долго.

— Девушка? Она вошла минут пятнадцать назад. Сногсшибательная девчонка, все при ней. По-моему, баламутка.

— И еще какая, — проворчал я. И тут до меня дошло: — То есть ты следишь не за ней?

— Никогда ее раньше не видел. Иначе запомнил бы. — Ихара рассеянно посмотрел в окно.

— И за кем же ты следишь? — спросил я. Он не ответил сразу, и я открыл было рот, но Ихара поднял руку — дескать, помолчи. Его лицо странно дернулось. Он повел головой, точно змея, которая учуяла тепло.

— За вон тем парнем, — сказал он.

Брандо Набико как побитый тащился по улице. Одна рука в кармане, в другой кожаный дипломат. Прекрасный костюм, дорогущие темные очки — не чета моим. Человек из другого мира, совсем не тот утомленный трудоголик с переполненной съемочной площадки.

Ихара подождал, пока Набико пройдет, а затем поднялся. И тут я увидел Флердоранж: она выходила из здания в сопровождении двух якудза — старых знакомых, Перманента и Бобрика. Ну просто встреча одноклассников на улице. Ихара бросил на столик несколько монет.

— Пока, — сказал он и натянул плащ. Дурацкий плащ частного детектива. Любой, кто видел старые фильмы, тут же узнал бы в Ихаре сыщика.

Я высматривал следы увечий на Флердоранж. С такого расстояния она выглядела в полном порядке. Они, кажется, обращаются с ней по-джентльменски — ну, насколько гангстеры умеют. Я заставил себя отойти от окна, и стал быстро прикидывать.

Я могу вырубить Перманента с Бобриком. Черт, конечно, могу. Просто подойду к ним сзади, и они окажутся на тротуаре, не успев даже ответить на удар. Рядом полицейский, но от него можно оторваться, без проблем. А дальше что?

Мне не нравилось появление Набико. Его присутствие еще больше всё запутало. Якудза и религиозные извращенцы рядом с Флердоранж — это я могу понять. Но Набико — обычный гражданин. Может, немного свихнутый на фильмах, но не настолько же, чтобы оказаться в одной упряжке с этой шайкой. Однако вот он здесь, и, мурлыча себе под нос, идет по улице.

Я последовал за Ихарой к его автомобилю.

— Я еду с тобой, — сказал я.

— Проваливай. Ты меня раскроешь, — ответил он, краем глаза следя за Набико…

— Я тебя раскрою по полной программе, если ты сию секунду не пустишь меня в машину.

Угроза подействовала. Ихара открыл дверь. Я сел в автомобиль.

— Только никаких фортелей, Чака. Я профессионал и занимаюсь профессиональной слежкой. Это моя работа, и я не позволю тебе лишить меня заработка. Я знаю, в прошлом у нас были разногласия, но если ты хочешь что-то со мной утрясти, давай сделаем это в другой раз. Я знаю, ты благородный человек…

— Он только что сел в тот «дацун», Ихара.

— Конечно, ты слегка обалдуй. При твоей профессии это понятно. Но я же знаю, ты понимаешь, что некоторым людям нужно зарабатывать на жизнь. Они, может, не так умны, как ты, поэтому вынуждены делать то, что умеют, чтобы заработать на чашку риса…

— Ради бога, Ихара. Он уезжает!

— Мне платят не за то, чтобы вежливо кланяться и водить дружбу со всеми подряд. Меня не приглашают на свадьбы или играть в гольф по воскресеньям. Мое присутствие людей нервирует. Может, это оттого, что я слишком много видел. Я знаю, как ведут себя люди за закрытыми сёдзи. Может, это у меня по лицу видать. Может, это из-за моих очков. Они такие толстые. Я хотел заказать контактные линзы, но…

— Трогай! Он сейчас уедет.

— Не беспокойся о нем, Чака. И не указывай мне, что делать. Я просто хочу увериться, что мы сейчас в полном согласии и понимаем друг друга.

— Я тебя понимаю, Ихара, — сказал я. Я не имел представления, о чем он говорит. Я понимал одно: я упускаю шанс поймать Флердоранж, а теперь еще и Набико ускользает.

— Тогда ладно. — Ихара устало вздохнул. — Очень хорошо.

Он осторожно вырулил на дорогу, будто вез яйца, наполненные нитроглицерином. Я надеялся, что он знал, куда ехать. Набико нигде не было видно.

Несколько часов спустя мы сидели в темной комнате на третьем этаже скромного отеля в пригороде на западе Токио и напряженно всматривались через улицу в окно напротив, вроде бы принадлежащее Брандо Набико. Когда мы подъехали, шторы уже были опущены.

Ихара устроил в отеле настоящую базу. Приволок сюда фотооборудование и даже трех своих бандитов. Те сидели в дальнем углу, жевали чипсы «Понрики» и перешептывались. Каждые несколько минут один из них взрывался смехом. Ихара косился. Устыдившись, они опускали глаза в пол и снова начинали шептаться и жевать «Понрики». Он, должно быть, так нуждался в общении, что вынужден был мириться с этими тремя клоунами.

Я долго сидел в неудобном кресле рядом с Ихарой и глазел через улицу на маленький квадратик света в бетонном обрамлении. Спустя некоторое время я устал и принялся играть в «Геймбой», который подарил мне монах. Я до этого в «Геймбой» не играл — оказалось, увлекательно. В игре маленький мальчик бегал, прыгал по камням и черепахам, лазил на деревья и все такое. Время от времени огромный камень приземлялся парнишке на голову, тот с карикатурной болью смотрел на меня и затем падал на землю. Я знаю, как это больно, пацан, утешал я его про себя.

Играя, я думал и передумывал, верно ли поступил, не поймав Флердоранж, когда мог Я убеждал себя, что действовал очень умно — если я пойму, что происходит, я закрою это дело раз и навсегда. Но убедить себя не получалось. Упустить такой шанс — против моих инстинктов. Хотя, может, у меня не такие уж выдающиеся инстинкты.

В этом занюханном отеле Ихара кратко ввел меня в курс дела. Он следил за Набико уже некоторое время — правда, не сказал, как долго. Каждый день у Набико довольно четко расписан. Подъем в четыре утра. Электричка на студию в пять. На съемочной площадке с шести утра до четырех дня. Конечно, это лишь догадка: Ихара понятия не имел, что происходило за воротами студии. Набико оставался на студии до шести или семи, а весь народ к этому времени обычно разбегался по домам. Как правило, после работы Набико перекусывал в дешевой лапшевне, а иногда пропускал рюмочку с коллегами в каком-нибудь небольшом клубе в Роппонги — обычно или в «Адской смеси», или в «Параллаксном Пите», клубе разрядом повыше, где собиралась киношная тусовка. Неоднократно в компании Набико Ихара видел Йоко Ториката, но я оборвал Ихару, прежде чем он стал делиться грязными соображениями.

Таков был повседневный распорядок дня. Исключение — воскресенья, когда Ихара дважды видел Набико в конторе адвоката Никки в Кёбаси. Первый раз Набико пробыл там целый час, затем сегодняшняя встреча — около двух часов. И сегодня, по уверению Ихары, впервые появилась Флердоранж.

Когда я спросил, ускользал ли от него когда-нибудь Брандо Набико. Ихара признался, что да — один раз. И добавил, что в тот день Брандо вел себя как-то странно. Сначала поехал на студию, а затем вышел в длинной шинели, шляпе и темных очках. Даже фальшивые усы наклеил. Затем сел в поезд. Ихара последовал за ним, но потерял его на огромной станции Синдзюку.

Я усмехнулся.

— Что смешного? — сказал Ихара.

— Ничего, — ответил я. Я вспомнил, как глупо выглядел Брандо в этом наряде а-ля Филипп Марлоу/Фу Манчу, когда передавал мне кошмарный сценарий «Разборок в Токио». Тогда я бы ни за что не догадался, что Брандо будет участником этого зловещего заговора.

Вот и все повседневные дела Брандо Набико.

— По-моему, эти ребята попали пальцем в небо. Неясно, зачем мне следить за этим болваном, — сказал Ихара. Они ничего не сказали ему о Флердоранж, и я понял, что у них были на то причины. Я проговариваться не собирался, но мне было интересно, чем они объяснили слежку за Набико. — Ничем, — сказал Ихара. — Никаких объяснений. В таких случаях я обычно посылаю куда подальше, но они пообещали умножить мой гонорар на пять. Единственное условие — чтобы я не болтал языком. Ну, это обычная практика. Я и согласился. Хотя, по правде говоря, я бы предпочел с этим покончить побыстрее.

В «Геймбое» мальчик упал в канализационную трубу. Все обошлось. Под землей оказалась целая подземная комната, полная звезд. Не знаю, что там делали звезды, но игра весело пищала всякий раз, когда он по ним пробегал.

— Не любишь работать на секты, а?

— Терпеть не могу, — ответил он, яростно тряся головой. — Моя политика — держаться подальше от религиозных групп. Особенно от этой. Есть люди, на которых я никогда не буду работать.

— Ихара, правда в том, что ты будешь работать на любого, кто тебе достаточно заплатит. Ты будешь следить даже за собственными родителями. Фотографировать. Ты не сможешь отказаться. Ты любишь деньги. Все любят. Смирись.

Я посмотрел на него. Его глаза сверкали так, будто он готов напустить на меня своих пожирателей «Понрики». Я был невыносим, но он не мог собраться с духом и возразить. Я вернулся к игре. Мальчик выбрался из канализации на солнечный свет жидкокристаллических диодов. Наконец Ихара заговорил:

— Тут все иначе.

— Почему?

— Этот парень, за которым я слежу, Набико. Меня в нем что-то настораживает.

— Что такого странного в парне, который каждый день ездит на работу и обратно?

— На первый взгляд вроде ничего. Но я занимаюсь этим делом уже довольно долго, и, по-моему, происходит что-то не то. Все слишком осторожные. Он знает, что я за ним слежу. Он это чувствует.

— С чего ты взял?

— Во-первых, чересчур все упорядочение. У каждого свои привычки. Но он так однообразно существует — есть в этом какая-то принудиловка. Не могу объяснить. Назову лишь самый очевидный признак, который и навел меня на эту мысль.

— Какой же?

— Он никогда не ковыряет в носу.

— Правда?

— Он никогда не ковыряет в носу, не чешется и не делает ничего такого, что обычно делают люди, когда остаются одни. Он это делал первые несколько дней, а потом вдруг перестал. Раньше был раскованный, а теперь сдерживается. Не знаю, что его насторожило, но это всегда верный признак. Человек знает, что за ним следят. Как только он перестает копаться в носу, я понимаю, что меня обнаружили.

Я пропустил намек мимо ушей.

— Осторожнее, — сказал я. — Раз он знает, что ты за ним следишь, попытается заманить тебя в ловушку.

— Да ну? Это каким же образом? — Ихара покачал головой. — Я в этом бизнесе появился, когда еще кабельного телевидения не было, господин Чака. Будь я проклят, если позволю какой-то секте себя заловить.

— Может, не секта. Может, якудза.

— Да пошли на хуй эти якудза.

Придурки в углу ухмыльнулись и грубо захохотали. Они сами походили на якудза — правда, не такие ушлые. От этого они здорово проигрывали. Где бы Ихара ни нашел этих горилл, вряд ли они его защитят, если, например, Квайдан решит, что Ихара путается под ногами. Кончится все тем, что их порубят на кусочки и сложат в мешки для мусора. Удивительно: параноик Ихара нашпиговывает лифты техникой слежения, но при этом плюет на якудза с высокой башни. Либо осторожность отказала, либо он подрядил себя защищать каких-нибудь гангстеров. Я решил, что мне лучше этого не знать.

— Ну, и что дальше? — спросил я.

— Будем ждать. Будем наблюдать, — ответил он, раскрывая пакет с «Мишками Гамми». — Добро пожаловать в прекрасный, волнующий мир частного сыска.

Ихара так ничего и не узнал, пока следил за Набико, да и я вряд ли узнаю. Я же не мог сидеть тут всю ночь в ожидании непонятно чего и размышлять о судьбе Флердоранж. Время ухищрений давно прошло. Очевидно, Ихара может себе позволить рассиживаться. Это его работа. Но я в этом деле увяз гораздо глубже. Я вышел из игры и положил «Геймбой» в карман. У мальчугана все равно ничего не получалось.

Я встал и направился к двери.

— Ты куда? — спросил Ихара с полным ртом конфет.

— Собираюсь нанести нашему другу визит, — сказал я.

— Не лезь на рожон, Билли. — Подручные Ихары разом поднялись с кровати и перекрыли мне путь к двери. Коротышка, ухмыляясь, потирал нос. Двое других захрустели пальцами, как кастаньетами. Демонстрационный показ, все как полагается.

— Отзови своих шакалов, пока я их не вырубил, — сказал я. — Я все равно пойду.

— Я тебя не пущу. Ты меня раскроешь.

— Дело не в тебе, Ихара. Дело в спасении жизни женщины.

Ихара вздохнул так, будто я — самый ужасный геморрой в его жизни. Надув губы, он стал протирать очки.

— До утра это не может подождать?

— Это может — я не могу. Я иду сейчас. — И я сделал шаг к двери. Коротышка шагнул вперед и столкнулся со мной, остальные двое приготовились к драке. Этот старый танец, видимо, никогда не выйдет из моды.

— Пропустите его, — сказал Ихара. — Он все равно сорвет нам операцию. Знаешь, Чака, надо было мне тебя сдать. Дружба с копами мне бы не помешала.

— Да, — сказал я. — Надо было, — и вышел из комнаты.

Я шел по улице, понимая, что сверху, матерясь, за мной следит Ихара. У двери я обернулся к отелю и беззаботно поковырялся в носу. Ихара, вероятно, выматерился еще крепче.

Затем я позвонил в квартиру 312, некоему Б. Набико. Меня приветствовал треск статики из домофона, потом, будто издалека, послышался голос.

— Это Чака, — сказал я, пытаясь изобразить крайнюю безысходность беглеца, уносящего ноги от полиции в чужой стране. Что недалеко от истины. — Билли Чака.

Повисла пауза, и шорох статики наполнил мирную ночную тишину. Наступил поворотный момент, от которого зависели дальнейшие действия. План так себе, хиленький, но другого у меня не было. Если Набико меня не впустит, можно возвращаться в Кливленд и записываться на прием к психиатру. Когда Набико наконец нажал кнопку домофона и открыл дверь, я думал о Саре. Сама по себе она очень великодушная, но никогда не простит мне, если меня убьют из-за другой женщины. У каждого свои пределы.

Я поднимался по лестнице в квартиру Набико. Вот такие лестницы и превратили Ихару в параноика. Она была уже, чем путь Басе на дальний север, и гораздо неприятнее. Грязный проход освещался редкими уцелевшими лампочками, а холодные перила покрывал слой пыли. Мои шаги эхом отдавались в лестничном колодце. На подоконнике вымерло целое поколение мух — они лежали кучкой у крошечного оконца, из которого и на улицу не выглянешь. Массовое захоронение насекомых внушало безотчетный ужас. И все равно тут лучше, чем в лифте.

Мне стало ощутимо легче, когда я достиг третьего этажа и открыл дверь в прихожую. Будто в иной мир попал. На полу ковер цвета морской волны. На стенах — со вкусом подобранные фрески: путаница линий и многоцветные узоры, среди которых иногда мелькали морские коньки и морские звезды. Интерьер детской спальни по версии Жака Кусто.

Я не успел постучать, как Набико резко распахнул дверь и поманил меня внутрь. Когда я вошел, он высунул голову в прихожую, будто проверяя, не следит ли кто за мной, а потом закрыл дверь.

— Как дела? — спросил он.

— Лучше не бывает, — сказал я, подпустив дрожи в голос, чтобы зародить у Набико сомнения. — Мне больше не к кому было обратиться.

— Молодец, что пришли. Прошу. — Он жестом пригласил меня в крошечную столовую, где стояли кухонный стол и два стула. — Позвольте предложить вам что-нибудь выпить. — Он прошел все восемь футов в кухню и открыл холодильник.

По стенам висели киношные реликвии. В том числе и фотография Набико с Йоко Ториката на съемочной площадке. Она, смеясь, задирала рубашку, чтобы показать в камеру одну из своих знаменитых грудей. Еще была фотография, на которой Набико в каком-то туристическом центре почтительно стоял рядом с манекеном Дарта Вейдера в натуральную величину. Набико так благоговейно взирал на манекен, будто оказался подле святых мощей.

— Прошу, — сказал он, протягивая мне виски с содовой.

— Благодарю, — сказал я, слегка дрожащей рукой поднося бокал ко рту. Сделав глоток, я поставил бокал на стол. На этом сценарий, в общем, заканчивался.

— Несколько дней назад приходили полицейские, искали вас, — сказал он. — Не говорили, в чем дело. Спрашивали, видел ли я вас в последнее время.

— Ну? И что вы им сказали?

— Сказал, что некоторое время назад вы приходили на студию, но с тех пор я вас не видел. Настроены они были не очень доброжелательно, — усмехнулся он. Полагаю, хотел меня приободрить. Я глотнул еще виски с содовой. И это меня тоже не очень приободрило.

— Они считают, что я отрезал человеку голову, — ровным голосом поделился я.

— Вашему водителю, да? — Набико притворно смутился. Это было ошибкой. Полицейские никогда бы не сказали, почему они меня ищут, и тем более — что подозревают меня в убийстве Синто Хирохито.

— Ага, — сказал я. — Вы как думаете, это я сделал?

— Конечно, нет. С какой стати! — Набико подкрепил ответ нервным смешком. И оглянулся через плечо на дверь спальни, она же гостиная. Насколько мне было видно, там лежали всевозможные киношные причиндалы, и стоял кинопроектор, обращенный к большой пустой стене. Дальше виднелось окно с задернутыми шторами. В него, очевидно, и смотрел Ихара через улицу.

— А как продвигается сделка? — мимоходом спросил я.

— Какая сделка? Не понимаю, о чем это вы. — У него в неподходящий момент забегали глаза.

— Фильм. «Разборки в Токио».

— Ах да. — Он хихикнул. — Конечно. Движется. Требуется время, как вы понимаете. Но, думаю, скоро все уладится.

— Думаете, завтра? — Я допил виски и пристально посмотрел на Набико.

— Завтра? Ну, может быть. Вообще-то нет. Вряд ли так скоро. Вы же знаете, как все это бывает. Хотите еще выпить?

— Если вам это нужно.

Набико быстро взглянул на меня, а потом решил, что ему послышалось. Он взял мой бокал, и теперь у него подрагивали руки. Он прошел на кухню и на сей раз налил две порции, нам обоим. Я наблюдал за ним, чтобы он не подмешал туда ничего лишнего. Он поймал мой взгляд и выдавил из себя улыбку. Принес напитки.

— Вы наверняка слышали, что Йоко Ториката в этом году опять выиграла соревнования по спаррингу среди женщин-инвалидов, — сказал Набико. — Лучший матч турнира.

— Слыхал, — ответил я. На самом деле это новость. Турнир был много световых лет назад.

— Тогда вы, наверное, слышали, что подтвердилось явление Учителя Ядо. Есть снимки, как он смотрит бои. Проверили на компьютере и все такое. Это он, никаких сомнений. Он появился на финальных боях, а затем исчез, с ним даже поговорить никто не успел. Как вам это нравится?

Мне это совсем не нравилось. Редкостная невезуха. В другой раз я был бы убит, узнав, что упустил шанс взять интервью у одного из величайших мастеров боевых искусств за всю историю человечества. И, если по-честному, даже сейчас внутри саднило. Я начал было заводиться, но отмел раздражение. Прошлое — в прошлом; по крайней мере, никто меня не опередил.

— Знаете, — сказал я, — мы с Сато Мигусё заключили пари, что когда-нибудь Ядо вернется на соревнования. Если это произойдет в четный год, выигрывал я, а если в нечетный — выигрывал он.

— Правда? — спросил Набико. При упоминании Сато в его глазах мелькнуло что-то странное.

— Видимо, в конечном счете выиграл он, — сказал я. Набико лишь кивнул и снова оглянулся на затемненную комнату и окно. У меня неприятно свело живот. Я посмотрел на проектор.

— Что сегодня в программе? — спросил я. Он непонимающе глянул на меня. — В проекторе. Что крутим?

— А, — сказал он. — Так, один демо-ролик. Давно снимал. Ничего особенного.

— Не скромничайте. Я уверен, это интересно.

— Нет, — сказал он. — Я тогда вообще не умел с камерой обращаться. Иногда люблю пересматривать, чтобы напомнить себе, как я изменился.

— Любопытно, — сказал я. — Сато был вашим любимым режиссером, а у вас нет ни одного постера Мигусё среди всего этого хлама. Почему так?

— Ну… — он замялся. — У меня все они были. Устал на них смотреть за все эти годы. И решил сменить декорации.

— Особенно в последнее время, да?

— О чем вы?

— Ни о чем. Давайте посмотрим эту вашу пленку.

— Нет. Мне слишком стыдно, я вряд ли…

Я встал и направился в спальню. Он схватил меня за руку. Я холодно посмотрел на него. В его глазах билась животная паника. Отдернув руку, я сердито зашагал к проектору. Он засеменил следом, в отчаянии ломая руки, но остановить меня уже не пытался.

Любой ребенок с начальных классов школы умел обращаться с 16-миллиметровым проектором. Задолго до видео. Я щелкнул переключателем, и на стене появился квадрат белого света. Послышалось знакомое жужжание. Я наблюдал за удрученным лицом Набико, пока ракорд отсчитывал:

10… 9… 8… 7… 6… 5… 4… 3… 2… 1

По пустынной улице идет Флердоранж, держа Сато за руку.

Смена кадра.

Флердоранж и Сато на Зимнем карнавале в Саппоро играют в снежки на фоне массивного ледяного дворца. Смена кадра.

Флердоранж смеется и корчит рожицы в камеру, а Сато в темных очках наблюдает за ней и улыбается. Смена кадра.

Флердоранж и Сато сняты с расстояния. В верхнем углу — статический разряд, как на фотографии, которую мне дали яки.

Смена кадра.

Флердоранж и Сато стоят на безымянной улице под дождем — Сато в широкополой шляпе, левой рукой что-то прячет под курткой. Флердоранж прикрывается лацканами своего пальто, которое и впрямь оказалось красным.

Смена кадра.

Сато в толстом зимнем пальто, его старое тело грубо имитирует замах клюшкой для гольфа. Смена кадра.

Общий план. Флердоранж идет по заснеженной тропинке к деревьям. Камера ее теряет. Остается только лес. Смена кадра.

Общий план. Сато расслабленно сидит на складном стуле на снегу. Улыбается и смотрит куда-то вдаль, непонятно на кого. Внезапно неуклюже поворачивается. Ему мешает зимняя одежда. На мгновение он тянется к камере. Затем медленно отворачивается и откидывается на спинку. Даже издалека видно, что он уже не так расслаблен. Камера некоторое время задерживается на нем.

Затемнение.

Конец.

Хвост пленки змеей выполз из проектора и закрутился вокруг бобины. Катушка крутилась, а хвост пленки хлопал и хлопал. Набико обхватил голову руками. Я включил свет.

— Неплохо. Но конец провален, — сказал я. — Кто эта девушка?

— Не помню. Какая-то его подружка. Я снимал это на Хоккайдо, Сато натуру там искал. Вот и все. Просто дурачились.

— Ага, — сказал я. — Странно, что вы ничего об этом не сказали, когда я показал вам фотографию. С другой стороны, вы и про слежку не говорили. Что еще вы забыли упомянуть?

— Билли…

— Видимо, вы считали, что поступили очень умно, навешав мне лапши на уши в «Токо». Атмосферная дымка и все такое…

— Я поясню. Я расскажу вам, как они заполучили пленку…

— Меня это не интересует, Набико. Меня не интересует, что вы с самого начала знали, кто такая Флердоранж, или даже то, что вы с ней встречались сегодня днем. Я хочу, чтобы вы объяснили мне только одно.

Он взглянул на меня, затаив дыхание.

— Вы говорили, что Сато Мигусё был вашим любимым режиссером, вашим наставником, почти отцом. Так?

Набико кивнул.

— Тогда почему вы его убили?

 

18

Застыв на стуле, он тупо смотрел на меня. Мгновение мы оба не шевелились. Было слышно, как пленка шлепает о проектор и шумит вентилятор лампы. Набико, не отрывая от меня взгляда, медленно встал и сделал шаг ко мне. Я напрягся. Он выключил проектор. Конец пленки крутнулся несколько раз и замер.

Набико снова сел на стул рядом с тумбочкой. Сделал долгий выдох, как бы готовясь к разговору. Но вместо этого вытянул из тумбочки ящик. Быстро сунув туда руку, достал полуавтоматическую девятимиллиметровую «беретту». Похоже, он знал, как с ней обращаться.

Наведя на меня пистолет, он впервые за весь вечер искренне улыбнулся. Затем встал и жестом велел мне следовать на кухню. Я сделал четыре шага и сел на стул. Подтянув другой стул, он сел напротив, благоразумно соблюдая дистанцию. Он внимательно за мной наблюдал, стараясь оценить мою реакцию. Я вообще уже не реагировал.

— Есть очень много такого, чего никто не знает о Сато Мигусё, — серьезно сказал он. Обдумав этот факт, он продолжил: — Полагаю, правильнее будет сказать, что есть такое, чего о нем не знает никто в мире. Никто, кроме меня.

— Скажем, как он на самом деле умер.

Набико усмехнулся, как будто я неудачно пошутил:

— Как он умер, знают все. Задохнулся от дыма. Я говорю о том, что было раньше. О предыстории его характера, его подоплеке, если угодно. — Он умолк и зашмыгал носом.

Такого тона я не ожидал. Я ждал надменности злодея, который толкует о своем главном преступлении герою, держа его на мушке. Но Набико был просто печален, ни капли самодовольства. Слова застревали у него в глотке.

— Многие считают, убеждены, что истинно великие люди, особенно в искусстве, не вписываются в рамки обычной морали. Ради достижения величия они могут делать то, что других отталкивает. — Он запнулся. Он не мог посмотреть мне в глаза.

— Судьи на это не купятся, — сказал я. — Судьи ненавидят артистов.

— А я не о себе говорю, — сердито сказал он. — А о нем. О том, кем он был. Что бы он ни вытворял, люди его прощали. Говорили — «артистический темперамент». Ладно, все хорошо и прекрасно. Хорошо и прекрасно.

— Набико, — спокойно сказал я, — о чем вы?

Он всхлипнул, попытался заговорить, и наконец слова потекли беспорядочно вперемешку со слезами:

— А как же я? Артистический темперамент. Всю жизнь избегать ответственности. Все время отказывать в помощи, отвергать меня даже в самом конце. Ты все не так понял. Называть меня чокнутым. Меня! Он знал. Он знал. И что он делает? Сценарий нуждается в доработке! Этот герой слишком плоский, эта сюжетная линия неправдоподобна. Ведет себя так, будто ему двадцать. Вовсю гуляет с этой сукой. Когда я… всю жизнь. Пашу как вол. Работаю, не покладая рук, и получаю отказ. Неприятие и отказ. Я думал — встречусь с ним с глазу на глаз. Поговорю прямо, без формальностей. Выскажу все. Он должен понять. Я упомяну свою маму. Но тут появляется она…

Он зарыдал. На него накатило быстро и неотвратимо. Пистолет лежал у него на коленях, а он сидел, медленно раскачиваясь туда-сюда. Я мог с легкостью отобрать у него пистолет, но решил, что нет необходимости. Набико слишком погружен в свой катарсис и угрозы не представляет. Вскоре он взял себя в руки. Вытерев лицо рукавом, он поднял на меня покрасневшие глаза.

— Итак, теперь вы поняли. — тихо начал он. — Сато Мигусё был моим отцом.

Быстро приближался рассвет. На темно-синее небо пробирались оранжевые всполохи. Я дал ему время выплакаться. Ему это было необходимо. Подробности я узнаю позже, когда у него мозги прояснятся. Рассказ его толком ничего не объяснил. Я узнал только, что Сато был его отцом, но своего отцовства не признавал. И что Сато не особо нравился сценарий «Разборок в Токио». Не знаю, сколько прошло времени, но думаю, достаточно. Мне надо было спросить еще кое-что.

— А Флердоранж?

— Флердоранж, — раздраженно воскликнул Набико. — Ну, вы в точности как он. Вас только какая-нибудь глупая мэгуми-но ко интересует.

Громко выдохнув, он потер глаза.

— Она была там, — сказал он спустя некоторое время. — В Саду. Мы с Сато разговаривали. Он отослал ее из комнаты, пока мы просматривали сценарий. Он мне ездил по ушам. Я почему-то решил, что, может, он изменит свое отношение, если я скажу, что мы оба думаем. Годы шли, а он ни разу не признал, что нас связывают скрытые узы. Я знаю, что он знает, размышлял я. Он знает, что я знаю. Ну так давайте скажем об этом вслух. Я так и сделал. А он засмеялся. Мой собственный гребаный папаша смеялся надо мной, вел себя так, будто это удачная шутка. Мне хотелось его стукнуть. Один раз, понимаете? Я имел право — после того, что он сделал. Ну, я ему и врезал. Всего один раз. А потом — не знаю. Я просто не мог остановиться. Видя, как он смеется, я не мог остановиться. И не остановился, пока она не сошла по лестнице.

Он взглянул на меня, ища понимания или, может, жалости. Я мог предложить только молчание.

— Эта шлюха, — сказал он. — Всегда крутилась под ногами. А где она была, когда реально могла ему помочь? Почему не остановила меня? Она видела, что случилось, но слиняла, я ее не успел поймать.

— И тогда вы подожгли дом?

Он не ответил.

Гнев, кажется, привел его в чувство. Схватив пистолет, он направил его на меня, размышляя. Затем встал. Посмотрел на диснеевские часы. Руки Микки показывали, что уже без пятнадцати семь.

— Хотелось бы все вам рассказать, Чака. Но у меня встреча в суде в Роппонги. А потом все закончится. Пожалуй, надо вас связать и все такое. Или, может, пристрелить. Вы как думаете?

Набико несло по инерции. Он явно был до смерти напуган с тех пор, как убил Сато. А может, и задолго до этого. Ему хотелось убить меня не больше, чем мне хотелось убить его. Но как только выбираешь этот путь, все выходит из-под контроля. Что в конечном счете значит еще одна смерть? Как бы там ни было, я не планировал становиться зиц-жертвой.

— Интересно, есть ли у меня веревка… — рассеянно бормотал он. Когда он отвернулся, я вскочил со стула и бросился в крошечную спальню.

— Стой! — сказал он.

Я не остановился.

— Я тебя пристрелю к едрене фене! — заорал он. Но не выстрелил.

Я резко открыл шторы, и в комнату ворвался жгучий луч солнца. Набико одной рукой прикрыл глаза, другой направил на меня пистолет.

— Видишь вон то окно через улицу? — Я махнул в сторону поста Ихары, единственного окна без задернутых штор. Набико прищурился и пристально вгляделся. — Там копы. Убойный отдел. Это они висят у тебя на хвосте. Я никогда не сбегал из тюрьмы. Я работал на них с самой смерти Сато.

Ложь, но его худшие страхи подтвердились.

— Все, что ты сказал, записано на пленку. — Я вынул «Геймбой». — Это передатчик, он каждое твое слово передавал на дистанционное записывающее устройство.

Набико недоверчиво уставился на «Геймбой».

— Убьешь ты меня или нет… — Я пожал плечами. Я поставил на его навязчивое чувство вины и на то, что он не закоренелый преступник. Кровь у Набико горячая, возможно, были и другие факторы, о которых я не имел понятия, но я знал, что он совершил преступление в порыве страсти. Хладнокровный убийца прикончил бы меня, не раздумывая.

Ситуация на пару секунд зависла. Я как бы от всего отрешился, будто смотрел кино. На ум пришла сцена из фильма Мигусё «Незнакомцы в Осаке»: киллер узнает, что его жена — которую он только что спас в ходе ужасной и кровавой драки на мечах с местными бандитами. — собирается его оставить. Он узнаёт, что все это время она обманывала его с одним из бандитов, которому он только что вспорол живот. И вот теперь он, рогатый и весь в крови, смотрит на отвратительные останки и пытается разобраться в смысле жизни, которого нет. Хороший был фильм, пока верх не взяли непропеченные побочные сюжетные линии.

Набико пожал плечами и тяжело осел на футон. Слабо усмехнулся и бросил мне пистолет. Все шло к завершению, и, кажется, Набико от этого полегчало.

— Собственность студии «Токо», — пояснил он. — Из этой пушки убили Цудзиро Курату в «Бою без чести». На большее он, по-моему, не способен.

Я оглядел пистолет, затем положил рядом с проектором на столик. Набико лег на футоне и тяжело вздохнул. Несколько секунд мы просто смотрели друг на друга — двое мужчин с глазу на глаз в квартире.

— И что теперь? — спросил он. — В дверь ворвутся копы и устроят шумную развязку?

— Нет, — сказал я. — Пока нет. До моего сигнала. — Он задумчиво кивнул, а я пытался сообразить, что делать. — Но сигнала я не дам.

— Отчего же?

— У меня встреча с Квайданом. Вы у него когда должны быть?

Он нахмурился, на его лице мелькнула тень слабого подозрения. Если бы у него хватило ума, он бы понял, что я вовсю блефую. Но если б у него хватило ума, он никогда бы не поверил в историю о копах. У меня было преимущество. Я никого не убивал.

— В здании суда на Ханеэй-дори. Ровно в восемь, — тихо простонал он.

— Дай мне ключи от машины, — сказал я. У него опять обвисло лицо, он покопался в карманах и кинул мне ключи. — Я тебя заменю. А ты пока садись за пишмашинку и пиши полное признание. Как только закончишь, возьмешь вот это, — я показал на «Геймбой», — и скажешь «свет, камера, мотор». Это будет для них сигналом прийти и арестовать тебя. Не торопись и сделай все как следует. Спешить ни к чему.

Он взглянул на пишущую машинку и закрыл глаза. Идея его не вдохновляла.

— А если я просто убегу? — спросил он.

— Тебя достанут, прежде чем ты выйдешь из здания. Он задумался, уставившись в потолок. А потом засмеялся. Так смеются проигравшие, безжизненно и глухо.

— Знаешь, Билли. — сказал он. — Сценарий написал я, не Сато. Он мой. Фильм о твоей жизни. Если я попаду в тюрьму. «Разборки в Токио» никогда не снимут.

— Знаю, — сказал я, изо всех сил имитируя сочувствие. Затем развернулся и вышел из квартиры, оставив Набико писать признание. Я рассчитал, что через несколько часов вызову полицейских, настоящих полицейских, и анонимно намекну им, что убийца ждет их в своей квартире с готовым признанием.

Но сначала я должен найти Флердоранж, пока она еще жива.

Я нашел автомобиль Набико, запрыгнул внутрь и включил зажигание. Отъезжая, я чувствовал, как сверху за мной следит Ихара. Наверняка теряется в догадках, что за чертовщина творится. А с другой стороны, может, ему наплевать. Ему платили за то, что он профессиональный наблюдатель. Другими словами, незаинтересованная третья сторона.

Сара бы сказала, что, несмотря на мою пустую болтовню, это относится и к журналисту. Ему платят, чтобы он наблюдал. Культурный вуайерист, который отличается только тем, что выбалтывает увиденное, — он должен рассказать всем о том, что подсмотрел. Ладно, пусть; по крайней мере, не надо сидеть целыми днями в темной комнате с тройкой идиотов, жующих «Понрики».

Я пошарил в коллекции кассет Набико и сообразил, что еду в автомобиле убийцы. Ну, не впервой. Посмотрим теперь, что этот слушал. Я включил стереомагнитолу и вставил кассету. Пол Маккартни и компания с песней «Банда в бегах». Едва ли самый подходящий саундтрек для эдипова кошмара, который переживал Набико. Вообще-то припоминаю, что у последнего убийцы в машине была кассета «Манхэттен Трансфер». Может, современная музыка для взрослых и впрямь толкает людей на преступления. Во всяком случае, я никак не стряхну с хвоста Пола Маккартни.

Остановив кассету, я включил радио. Новости и погода. Если северные облака и собирались быстро и с очень дурным предзнаменованием, то в новостях об этом не было ни слова.

В зеркальце я видел, как позади меня над Нижним городом поднимается солнце. Впереди лежал Западный Токио, окутанный особой смесью тумана древности и промышленного смога. Движение уплотнялось по мере того, как люди выбирались из постелей в очередной понедельник. Вертолеты кружили в воздухе, сообщая жителям пригородов последние данные о пробках на автострадах. Может, даже Квайдан там, переживает из-за Флердоранж, землетрясений или из-за чего может переживать гангстер. Может, он даже из-за меня переживал. А если нет, то следовало бы.

Двадцать минут спустя я нашел зал суда. Самое уродливое здание, какое я видел за последнее время, но правосудие бывает безобразно. Припарковав машину Набико у тротуара, я вышел. Надо ждать, но ожидание — не моя специальность. Я пожалел, что оставил «Геймбой» у Набико.

Я попытался представить, что он сейчас делает. Вот он склонился над пишмашинкой, говорит в «Геймбой» «свет, камера, мотор» и прислушивается к шагам в коридоре. Никто не идет. Он ждет еше немного и повторяет громче, отчетливее произнося каждое слово. Но опять никто не приходит его арестовывать. Он орет в крошечный прибор. Швыряет его об стену. Затем, может, срывает шторы и жестикулирует перед Ихарой. «Арестуй меня, арестуй меня, арестуй меня, блядь такая».

Что-то в этом духе.

Даже сейчас мне трудно представить, что Набико — убийца. Слишком добродушен для человека, который прикончил собственного отца. Он мне понравился с первого дня на турнире, и хотя потом он стал каким-то странным (что, по-моему, объяснимо), я по-прежнему считал его славным парнем.

А теперь?

Надо пересмотреть свое мнение. А значит, видимо, надо пересмотреть и отношение к Сато. В принципе, я довольно непредубежденный человек, но понимаю: если такие, как я, начнут править миром, наступит анархия. Все уже к этому идет.

Я наблюдал, как люди, которые зарабатывали на жизнь, защищая нас от анархии, друг за другом заходят в здание. По лицам не поймешь, счастливы они или нет. Я обошел здание — проверить, нет ли черного хода, через который Квайдан и Флердоранж могли незаметно проскользнуть внутрь. Приближался финал, а я уже упустил достаточно последних шансов.

Конечно, черный ход был. И опять передо мной стояла дилемма. Центральный вход или черный? Монетки, чтобы бросить, у меня не было, да и грузовичок общества «Цугури» вряд ли проедет мимо, чтобы проорать ответ. Без дальнейших колебаний я выбрал центральный вход. Первое решение — лучшее.

Не знаю, сколько я прождал. И уже подумывал, правильно ли выбрал, еле сдерживаясь, чтобы не помчаться к черному ходу. Рано или поздно решение надо принимать и его придерживаться, подумал я.

Вдруг на улице появился огромный черный лимузин. Он двигался медленно и грозно, точно акула, лениво патрулирующая свои воды. Огромная хромированная решетка радиатора ослепительно отражала солнце. Лимузин остановился плавно и незаметно — я не сразу сообразил, что автомобиль больше не движется. Двигатель вполголоса угрожающе рычал. Эта машина могла принадлежать только Квайдану.

Первым вышел Перманент. Он придержал дверцу, и за ним появился Бобрик. Они двигались вяло, будто всю ночь где-то гудели, но одеты были так, чтобы становилось ясно: бандитом быть выгодно. Пока они обходили автомобиль, опустилось пассажирское окошко. Бобрик приблизился, а Перманент встал у бордюра, сунув руки в карманы, и уставился на свои туфли.

Бобрик стоял по стойке смирно и несколько раз кивнул тому, кто разговаривал с ним из лимузина. Затем глубоко поклонился, а окошко поползло вверх. Развернувшись, Бобрик присоединился к Перманенту.

Лимузин отъехал, не успел я решить, подходить к нему или нет. Ладно, минус одно решение, о котором придется пожалеть. Наблюдая, как лимузин лениво едет по улице, я гадал, в машине ли Флердоранж.

Перманент с Бобриком неторопливо пересекли тротуар и стали подниматься по лестнице в здание суда. Обычная развязная походка якудза сменилась глухим шарканьем, отчего они походили на похоронную процессию из двух человек. Кудрявая голова Перманента повисла засохшим подсолнухом. Перманент опирался на плечо Бобрика. Тот жестко задрал подбородок и шел нетвердо, будто игрушечный робот, у которого сели батарейки. Якудза были футах в двадцати от меня, и по их лицам я видел, что особого сопротивления они сейчас не окажут.

Я было направился к ним, но остановился.

Меня опередил детектив Арадзиро.

Я зашарил глазами вокруг, ища, куда бы спрятаться или убежать. По бокам от детектива шли двое крепких полицейских в штатском, при этом «в штатском» они, кажется, поняли буквально. На расстоянии прыжка я заметил ряд кустов. Приземление будет неприятным, однако тюрьма не лучше.

Но я так и не прыгнул. Постоял в тени, пропустил Арадзиро и его парней, будто меня тут и нет. Полицейские направились вверх по лестнице прямиком к Перманенту и Бобрику. Перманент и Бобрик остановились. Переглянулись. Затем произошла очень странная вещь — они поклонились копам. Что еще страннее, копы поклонились в ответ.

Знакомясь, все по очереди друг другу покивали. Еще один раунд поклонов. Арадзиро что-то сказал, и Бобрик опустил стриженую голову. Перманент шлепнул Бобрика по затылку. Один парень в штатском что-то сказал Арадзиро, и тот пожал плечами. Я ждал, кто первым вытащит пушку, размахнется или хотя бы плюнет. Но ничего такого не происходило. Эти полицейские и воры играли в игру похитрее.

Я хотел переместиться ближе и послушать, что говорят, но решил, что мне вряд ли обрадуются. Хорошо, что Арадзиро меня не заметил. Не буду испытывать свою удачу лишь для того, чтобы оказаться в центре внимания.

После нескольких неуклюжих попыток завязать разговор они, кажется, достигли определенного решения. Все довольно одеревенелые — стояли, скрестив руки и уставившись в землю. Парни в штатском в своих серых костюмах походили на усталых слонов. Перманент и Бобрик — совсем потерянные.

Вдруг Перманент схватил Бобрика и притянул к себе. Обхватил его своими ручищами и сжал в объятиях. Лица Перманента я не видел, а лицо Бобрика побелело. Кажется, он скорее изумился, чем смутился.

Копы отвернулись и стали смотреть в разные стороны. Если объятия затянутся, копы меня обнаружат методом исключения. Я вспомнил свою учебу в секте ниндзя «Черный Паук» в Наре: надо было сосредоточиться на искусстве ниндзюцу становиться невидимкой, а не на стрельбе из духового ружья. В большинстве ситуаций духовые ружья довольно бесполезны.

Слава богу, объятия вскоре закончились. Когда Перманент с Бобриком разъединились, я увидел лицо Перманента. Он сдерживался как мог, но мокрые глаза и зардевшиеся щеки свидетельствовали против него. Он яростно смахивал пылинки с костюма. Выпятил грудь. Хлопнул Бобрика по темечку — скорее удар, чем ласка. Ткнул Бобрика в плечо. Затем посильнее — в другое. Потом играючи два раза шлепнул Бобрика по лицу. С каждым ударом Перманент словно пытался восстановить свою мужественность.

Но ничто не могло привести Бобрика в чувство. Бобрик был просто кучей праха.

После шквала нежностей Перманент развернулся на каблуках. Бобрик и полицейские наблюдали, как он спускается по лестнице. По его напряженной осанке было понятно, что Перманент оглядываться не собирается. Копы повернулись в Бобрику. Тот угрюмо кивнул. Они взяли его под руку и увели.

Когда Арадзиро и его новый друг благополучно исчезли из виду, я поспешил вниз по ступенькам за Перманентом. Догнать его оказалось нетрудно. Он шел так медленно, будто работал на правительство. Мне надо было постараться, чтобы не нагнать его слишком быстро.

Спотыкаясь, он шел по тротуару, как в тумане. Прохожие заранее уступали ему дорогу и, старательно отводя глаза, торопливо пробегали мимо. Люди так старались его избежать, что создавали на тротуаре пешеходные мини-пробки.

В конце улицы он свернул налево. Я отставал от него секунд на пять. Он еще раз свернул налево в гараж. Охранник открыл было рот, но, увидев лицо Перманента, оставил свой комментарий при себе. Когда Перманент шел мимо, охранник отвернулся, будто ему что-то срочно занадобилось в будке.

Я проскользнул незамеченным.

Перманент нажал кнопку и вошел в лифт.

Я не знал, сколько тут этажей. Может, десять или пятнадцать. Даже если девяносто, я все равно не мог войти в лифт вместе с обезумевшим якудза. Значит, можно с ним попрощаться.

Но когда двери лифта захлопнулись, я был вознагражден. Я заметил надпись у кнопок вызова. ЛИФТ РАБОТАЕТ ТОЛЬКО ДО ПЯТОГО ЭТАЖА. ПРОСИМ НАС ИЗВИНИТЬ. Моя первая большая удача за долгое время, но я с благодарностями не задержался.

Я помчался вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки. В наглухо закрытом лестничном колодце мои шаги отдавались громким эхом. Добежав до площадки между четвертым и пятым этажом, я услышал, как надо мной открылись двери лифта. Я замер.

Перманент, что-то бормоча, вышел на площадку. И так же лениво пополз дальше. Я пошел на цыпочках, шагая с ним в ногу. Стараясь, чтобы мои шаги сливались с его, как меня учили бродяги-карманники в Бангкоке в 1989 году.

На восьмом этаже он внезапно остановился.

А я нет. Меня заворожил гипнотический размеренный темп. Лишний шаг прозвучал пистолетным выстрелом. Я услышал, как он нервно развернулся на каблуках прямо надо мной.

— Кто там?

Я сжал кулаки и затаил дыхание. Я практически слышал, как напряглись его уши.

Послышался непонятный шорох. Затем звук, который ни за что не забудешь. Щелчок патрона, досылаемого в патронник.

Он выжидал этажом выше. Пару раз хлюпнул носом, но не двигался.

Спустя почти целую минуту он опасливо продолжил путь. На одиннадцатом этаже еще раз неожиданно остановился, но теперь я был готов. Потом он снова замер на тринадцатом, и я понял, что он устал. Он забормотал, хлюпнул носом и опять зашагал вверх.

На пятнадцатом этаже он заорал:

— Да пропади оно все пропадом!

И заколотил в металлическую дверь.

— Черт, черт, черт!

Грохнул выстрел. Ни секунды не думая, я шлепнулся на пол.

Я услышал, как просвистела пуля, рикошетя от бетонных стен, вниз по лестнице, как убойный шар патинко.

Перманент вдруг заткнулся. Я тут же подумал, что пуля попала в него, но затем услышал, как он откашливается.

— Ладно, ладно, — шептал он. — Спокойно, спокойно, спокойно.

Сделав медленный и долгий выдох, он открыл дверь.

Когда она захлопнулась, я рванул вверх по лестнице и заглянул в дверное окошко. Мы были на самом верху многоэтажного гаража, на крыше, совсем пустой, если не считать огромного лимузина. Я еще подумал, как этот парень умудрился заехать сюда, минуя все эти узкие повороты. С крыши открывался неплохой вид на Токио, и день обещал быть прекрасным.

Перманент пошел гораздо быстрее, как обычно ходят гангстеры. С каждым шагом к нему возвращалась его развязность.

Толкнув дверь, я вошел.

На разведзадании с секретной группой южнокорейских диверсантов в горах недалеко от Пхеньяна меня научили подкрадываться так, чтобы не видела не только жертва, но и сторонний наблюдатель. Тут главное — правильно вычислить точки обзора и экономить движения. Этот способ назывался «Идти в Тени Пантеры».

У меня выходило неважно.

Но раз выстрелы не звучали, сигнал тревоги не ревел, значит, я был не безнадежен. Может, якудза не обращали внимания, что я шел по пятам Перманента, копируя его движения и извиваясь всем телом. Может, им просто наплевать.

Когда Перманент наконец добрался до лимузина, водитель вышел и распахнул дверь. Заметил меня. Заглянул в машину. Потом снова посмотрел на меня, как бы смутно что-то припоминая.

Сигнал тревоги так и не прозвучал. Оттолкнув Перманента, я нырнул в открытую дверь.

Запрыгивать в лимузин, полный якудза, так же умно, как шлепаться пузом в бассейн, полный пираний. Раздались проклятья. Замелькали кулаки. Поставив блок «молящийся богомол», я уклонялся и извивался, насколько позволяла теснота. Удары слегка задевали шею, грудь, плечи. Мельтешили костяшки, безвкусные кольца и часы «Картье». Интересно, на курсах агрессивного вождения «Ётаё» учили вести рукопашный бой в автомобиле?

— Кончай этот дурдом! — заорал Квайдан.

Дурдом разом кончился, но один якудза все-таки успел заехать запонкой мне в ноздрю. Что-то тихо порвалось, и мои глаза наполнились слезами. Жгло ужасно, но я старался этого не показать.

— Жжет, да? — вяло усмехнулся Квайдан. Перманент уселся рядом со мной. Водитель посмотрел на меня так, будто моя выходка ему до фонаря, и захлопнул дверцу. Наступила полная тишина. Ни звука снаружи. Я остался один на один с якудза.

Внутри лимузин был отделан черной кожей, тонированные стекла почти не пропускали свет. Как будто сидишь в пышно обитой пещере. Передняя часть салона отделена от задней. Связь с водителем — через окошко с заслонкой. Я видел только грузную фигуру Квайдана, сидевшего напротив, лицом ко мне. На нем было белое юката словно он только что вышел из геотермальной ванны. Рядом с Квайданом сидел парень в костюме, скроенном будто из фольги. Парня, кажется, больше интересовал карманный компьютер, чем происходящее в лимузине. И еще три гангстера — в общем, шесть человек.

— Ну и видок у тебя, — заметил Квайдан. Перманент кивнул, решив, что Квайдан обращается к нему. Может, так оно и было. Мои глаза еще не привыкли к темноте. Из-за слез перед глазами все плыло, но я видел, что у Перманента и впрямь видок еще тот. Лицо в пятнах, челюсть дрожит.

Квайдан бросил мне платок. Тонкий, шелковый, цвета крови. Хорош на вредном производстве. Я прижал платок к носу.

— Где он? — спросил Квайдан Перманента. Тот пожал плечами.

— Ты его не подождал?

— Он знает, где нас найти.

Квайдан недовольно заворчал.

— Где Флердоранж? — выпалил я.

Лицо Квайдана раздраженно сморщилось. Он взглянул на Синпу Сэма, который сидел от меня справа. Сэм ткнул острым локтем мне под ребра. Это почти отвлекло меня от боли в носу.

— Через минуту я с вами поговорю, — сказал мне Квайдан.

Минута прошла.

— У вас есть дети, господин Чака?

— Насколько мне известно, нет.

— Лучше быть боссом, чем отцом. В бизнесе, когда люди портачат, ты отрезаешь им палец. Если они опять портачат, ты их убиваешь. Таким образом люди быстро учатся ответственности. Узнают, что реальная жизнь — это тебе не кино.

Я не знал, к чему он клонит. Любопытно, много ли он знает об истории Мигусё и Брандо Набико. Квайдан повернулся к Перманенту.

— Ты бы что сделал, Иманиси?

Перманент тоже не знал.

Квайдан устало вздохнул и посмотрел на часы.

— Где он? — пробормотал он.

Тут Перманента прорвало. Теперь в салоне слышались только всхлипы. Квайдан смотрел в пол. Другие гангстеры беспокойно ерзали. Перманент раскачивался, закрыв лицо руками и завывая.

— Достаточно, — спокойно сказал Квайдан.

Когда Перманент не остановился, Квайдан кинул взгляд на Синпа Сэма. Синпа потянулся через меня и врезал Перманенту по кудрявой башке.

— Ему там будет легко, — сказал Квайдан. — Ему там будет не жизнь, а малина.

— Знаю, — сказал Перманент.

— Несколько лет. Всего-то. Он быстро повзрослеет, многому научится.

— Вы правы.

— Конечно, прав, — сказал Квайдан. — Так чего ты ревешь?

— Не знаю.

— Ну и перестань. Возьми себя в руки, черт побери.

Перманент лишь кивнул.

Квайдан глянул на него и покачал головой. Затем посмотрел на меня.

— Очевидно, вы пришли за вознаграждением. — Настроение у него, кажется, падало. — Уговор дороже денег. Вы свою часть сделки выполнили.

Квайдан подал знак гангстеру в серебристом костюме. Парень отложил карманный компьютер, с которым все это время возился. И постучал по перегородке. Перегородка отодвинулась, и кто-то подал через окошко дипломат. Серебристый Костюм вручил его мне. Довольно увесистый дипломат.

— Возьмите ваши деньги. Наше сотрудничество закончено.

— Где Флердоранж?

Квайдан закатил глаза. Запыхтел и засопел, всем видом показывая, как он раздражен.

— На переднем сиденье, — сказал он наконец.

— Я хотел бы с ней увидеться.

Настроение Квайдана упало еще больше. Он был окружен идиотами всю жизнь, но, явно, так к этому и не привык. Безучастно взглянув на меня, он открыл окошко. Мне было видно только ветровое стекло.

— Ну? — сказал Квайдан. — Смотрите сами.

Я подвинулся вперед, но так ничего и не разглядел. Я сделал шаг, согнулся, почти опираясь на огромного гангстера, и сунул голову в окошко.

Я вовремя учуял запах.

Зубы Синоби лязгнули, а я отдернул голову. Скаля зубы и пуская слюни, кобель сунул башку в окошко, заполняя воздух зловонным дыханием. Отпрянув, я втиснулся на свое место.

Яки загоготали. Смеялись все, кроме Перманента. И, конечно, меня. Я наблюдал за собакой, которая из кожи вон лезла, стараясь прорваться через перегородку, чтобы вцепиться мне в лицо. Сообразив, что ничего не получится, кобель залаял. Отвратительный и бестолковый лай — это лишь подтверждало теорию о том, что собаки в конечном итоге становятся похожи на своих хозяев.

— Тихо! — рявкнул Квайдан.

Собака приглушила гавканье до тихого рыка. Яки перестали смеяться.

Квайдан опустил голову, сосредотачиваясь. Поднял руку, и собака уселась спереди, исчезнув из моего поля зрения. Квайдан закрыл окошко. Его что-то беспокоило.

— Слушайте.

Все прислушались.

— Слышите?

Его голос подрагивал. Серебристый кассир потыкал кнопки на карманном компьютере. Глянул на Квайдана и покачал головой. Квайдан сердито выбил аппарату него из рук.

И тогда я услышал. Слабый отдаленный гул.

Глаза Квайдана расширились.

— Вертолет!

Все Ямагама выхватили мобильники — кто быстрее позвонит. Квайдан, не поднимая глаз, ерзал и прислушивался. Гул, кажется, приближался.

— Прочь!

Он толкнул парня в серебристом костюме. Все якудза рванули открывать дверь, но Квайдан растолкал их, освобождая себе путь. Его рука беспомощно заколотила по дверной защелке, будто насекомое билось в стекло.

— Да откройте эту чертову дверь!

Перманент протянул руку и дернул рычажок. Квайдан выпал из автомобиля. Сплошной цирк, но никто не обратил внимания. Гул они уже не слышали — они его чувствовали.

Квайдан, раскорячившись, низко присел. Затем выставил руки ладонями вперед, точно мим, застрявший в невидимом ящике.

Нелепый, на корточках, в банном халате. Он был просто смешон, но никто не смеялся. Очень сильно дребезжал автомобиль.

Я не особо разбираюсь в землетрясениях, но уверен, что во время Большого Толчка неразумно оставаться в автомобиле, полном якудза. И вывалился из двери.

Кто-то сзади схватил меня за рубашку, когда я рванул вперед. Я дернулся и оказался на асфальте. Земля дрожала. Завывал вертолет.

Я встал и понесся к лестнице. Затем остановился. От землетрясения не убежишь.

Кроме того, мне все же надо было выяснить.

Я развернулся и устремился к лимузину. На переднем сиденье уместятся шофер, собака и прелестная гейша. Это я так рассуждал. И распахнул дверь.

Я ее толком не увидел — только мятую лиловую ткань.

И тут вырвалась собака.

Она ринулась к моей глотке, и на сей раз перегородка меня не защищала.

Я грохнулся на асфальт.

Надо мной промелькнули зубы, когти.

Вскочив, я развернулся, готовясь к новой атаке, но не дождался. Собака лаяла на небеса. Точнее, на зависший над нами вертолет.

— Твою мать! — выругался водитель. Он выскочил из машины и погнался за собакой.

Другие якудза последовали его примеру и теперь уже вшестером гонялись за собакой, точно Кистоунские копы, а вертолет завис, из-за всей этой суматохи не в состоянии сесть.

Квайдан так и замер на корточках, но хаос наконец привлек его внимание. Он вскочил — очень быстро для такого крупного человека. И стал орать на своих бандитов, на собаку, на всех. Я ни слова не понял из того, что он верещал.

Внезапно из автомобиля выскочила Флердоранж.

Я обернулся, но она уже лиловой кляксой мчалась по асфальту к большому белому грузовику, что поднимался по пандусу в дальнем конце гаража. Я наблюдал за ней, опознал грузовик и забыл, что сзади — сердитый гангстерский босс.

И тут Квайдан вероломно вмазал мне в челюсть. Хорошо вмазал — нокаут. Ноги у меня подкосились.

Падая, я бросил на Квайдана последний взгляд. Глаза его горели. По дрожащему жирному телу лил пот. Вся его глупая юката насквозь промокла. Кобель гавкал, якудза орали, вертолет ревел, слышался глухой низкий рокот, и Квайдан ничего не мог с этим поделать. Если это Большой Толчок, Квайдан переживет его на земле, как и все мы. Я смутно порадовался; жар охватил голову и растекся по всему телу.

И я грохнулся наземь.

 

19

Я наблюдал, как пурпурные лопасти бесшумно ходят по кругу.

— Он открыл глаза, — сказал кто-то. Голос звучал, как Джеймс Эрл Джоунз под водой. Я продолжал наблюдать за вентилятором.

— Хороший знак, — ответил кто-то мультяшным сопрано. Вентилятор крутился со скоростью звука, плавающего в ушах. Мой рот распух и высох, будто впечатался в цельную деревяшку.

— Ты меня слышишь, Билли?

Я попытался открыть рот. Во лбу тупо заболело. Я моргнул и утвердительно замычал. Мне хотелось, чтобы говорящий переместился в мой сектор обзора.

— Вы что думаете, дядя? — спросил голос, который постепенно переходил в нормальную тональность.

— Он поправится, — спокойно сказал другой голос. — Или на всю жизнь останется дебилом. Без проверки на томографе или MP-интроскопии не скажешь. Да и тогда пятьдесят на пятьдесят. Мне обязательно надо забрать его с собой. В этой кладовке больше ничего не сделаешь.

— Надо подождать. Через шесть часов она будет здесь.

— Ладно, — сказал другой голос, — как скажешь. Однако я бы не затягивал.

— Я знаю, но она уже в пути.

— Как скажешь.

Наступила длительная тишина, а я пока думал, вставать или нет. Затем первый голос опять заговорил. Я его раньше слышал, но не мог понять где. Вспоминая и размышляя, стоит ли встать, я загрузил мозг под завязку. По-моему, он не поврежден.

— Я ваш должник, доктор дядя Наоя, — благоговейно сказал голос.

— Ладно, перестань, — ответил Наоя. — Не знаю, во что ты вляпался, но в дальнейшем будь осторожнее. А то загремишь в полицию.

— Но лицензия…

— Знаю, знаю.

Пауза.

— Да, дядя. Вы правы.

— Конечно, я прав. Мне пора. Позвони, когда решишь что делать.

— Еще раз спасибо, дядя.

Дверь открылась и закрылась. Парень наконец переместился туда, где я его видел.

— Ты меня помнишь, Чака-сама?

Хиро Бхуто. Уже по пурпурным лопастям вентилятора надо было понять, что мы в кладовке бара. На лице Бхуто появилась знакомая улыбка.

— Хгггрл Бввуто, — пробормотал я. Мой рот не желал открываться. Бхуто засмеялся и покачал головой:

— Я ни слова не понял. Билли. У тебя рот закручен проволокой. Челюсть сломана. Ты, очевидно, ее даже не чувствуешь после обезболивающих.

Ну, вот и объяснение. Я тут же подумал о повреждении мозга. Хорошо, что повреждение физическое, а не умственное. Но, с другой стороны, может, я бы жил проще, если б мозги не перенапрягались.

— Когда я сообщил твоим ребятам в редакции, что у тебя рот прикручен проволокой, им это ужасно понравилось. Они ждут не дождутся глянуть, как Билли Чака молчит! — захохотал он. Несмотря на все усилия меня развеселить, он действительно меня веселил.

Рано или поздно все равно придется сесть. Так что я взял и сел. Оказалось не так уж трудно. Только голова болит. Правда, с похмелья бывало и хуже.

— Таак куук яя туут? — спросил я.

— Для меня это сплошной вьетнамский, дружище. Ты, наверное, хочешь спросить, как тут оказался. По правде говоря, я и не знаю. Тебя приволокли два лысых парня в белой униформе. Сказали, если я не хочу, чтоб у тебя были серьезные проблемы, в полицию лучше не звонить. И в больницу тоже. В этот раз ты круто попал. — Он покачал головой.

— Кеек длг дсь? — спросил я.

— Ты лучше напиши, Билли.

Он протянул мне ручку и бумагу. Я писатель — пожалуй, самое время вернуться к писательству.

Как долго я уже здесь? написал я.

Пока еще не поэзия, но начинать с чего-то надо.

— Два дня, — сказал Бхуто. — Ты полностью вырубился, но мой дядя, доктор, сказал в сознание тебя не приводить. И я все время был здесь. Моя жена обозлилась до предела. Я ей сказал, что присматриваю за больным другом, но она, конечно, не поверила. Классическая отмазка, да? В итоге я ей сказал, мол, приди и посмотри сама, если не веришь. Она пришла. Теперь психует: ей кажется, все было подстроено, чтобы выставить ее дурой! — Он раздраженно всплеснул руками.

Кто еще знает, что я здесь? — написал я.

— Моя жена. Ее брат, доктор. Два парня, которые тебя принесли. Пожалуй, все. Ах да — и ребята из твоей редакции.

О нет. Пожалуйста, пожалуйста, только не Сара. Я не вынесу, если она увидит меня в таком состоянии. Посмотрит на меня сверху вниз: «Ну, опять доигрался». Позорная процедура упреков и прощения. И, конечно, Сара меня простит. Терпеливо кивнет, когда я скажу, что это была большая ошибка, чистая невезуха, больше не повторится. Когда я попытаюсь объяснить, как все вышло из-под контроля и па сей раз гейши ни при чем, она сделает вид, что все поняла. А от ее доброты мой идиотизм и эгоизм станут еще разительнее и невыносимее. Мне больше нравилось, когда она срывалась с цепи и начинала меня бранить. О, как она умеет браниться. Но она почему-то ошибочно считала, что я нуждаюсь в понимании.

Какие именно ребята?

— Когда я сегодня позвонил, они очень обрадовались. Я с несколькими говорил. Мне сказали, что женщина по имени Сара и еще два человека летят в Токио ближайшим рейсом. Они вроде даже не очень удивились. Это что, часто случается?

Голова раскалывалась. Целый комитет по спасению, средства на содержание которого будут вычтены, скорее всего, из моей зарплаты. Как репортер я для них важен, это понятно, но они слишком заботливы и всегда появляются слишком поздно.

Мне нужно выпить, — написал я и протянул записку Хиро Бхуто.

— Ну, не знаю. Дядя сказал…

МНЕ НУЖНО ВЫПИТЬ, — написал я большими буквами и сунул ему записку. Он пожал плечами:

— Ну ладно. Чего шуметь.

И направился к двери — очевидно, за выпивкой. Я встал и последовал за ним. Эта каморка вызывала у меня клаустрофобию, и, кроме того, я отсутствовал в мире целых два дня. Пора возвращаться в реальность. Бхуто, кажется, удивился моей внезапной прыти, но не возражал. Я прошел за ним в бар и сел у стойки.

Компьютеры и прочие технические навороты исчезли. Оглядевшись, я не увидел того дурацкого суматошного стиля, который Бхуто так поспешно принял. Бар остался пурпурным, но в остальном — бар как бар. Когда Бхуто подал мне пинту «Саппоро», я показал пальцем вокруг и как можно выразительнее пожал плечами в стиле Марселя Марсо.

— А, да. Теперь он просто «Пурпурный». Тематические бары за последние дни как-то вышли из моды. Теперь в моде анонимность. Хотя от пурпура отказаться не смог. Неправильно это.

Мне пришлось посасывать «Саппоро» через соломинку, но удовольствие то же. Пустой желудок, болеутолители и пиво. Рецепт восстановления. Я намеревался напиться и стать хорошеньким еще до встречи с Сарой и остальными членами комитета спасения при журнале «Молодежь Азии». По крайней мере, если я напьюсь в стельку, мой несвязный треп о гейше и почитающей ее безымянной секте, о якудза и эдиповой драме Сато Мигусё и Брандо Набико можно будет выдать за очередную несуразную историю, выдуманную под влиянием винных паров. Члены комитета будут печально качать головами и изумляться, как такой придурок способен писать такие захватывающие истории, достойные украсить жанр молодежной журналистики. А я очнусь уже над океаном, на полпути к Кливленду, как побитый пес, затребую выпивку и стану бормотать, едва шевеля стянутыми проволокой челюстями, о загадке Флердоранж.

Больше всего мне хотелось о ней забыть. Хотелось, чтобы падение на асфальт выборочно стерло из памяти последние недели жизни, как в мыльной опере.

Но забыть я не мог. И даже правый хук Квайдана не выбил вопросы из моей головы. Я так и не понял, каковы последствия смерти Сато или что связывало Квайдана с Флердоранж. Я так и не понял, к чему весь этот культ. А смерть Синто Хирохито вообще не имела никакого смысла. Эти мысли еще гуляли в голове, но особо не беспокоили.

Беспокоила мысль о Флердоранж.

— Позвольте угостить вас, — сказал голос позади меня. Я стал осторожно поворачиваться, дабы умиротворить болевые протесты тела. Если это первые признаки старости, тогда Сато повезло, что он умер.

Передо мною стоял крашеный блондин с тонкими черными усиками. Он был одет как стареющий пижон, чье чувство стиля достигло апогея во времена «Полиции Майами. Отдела нравов». Опять Человек в Шляпе — на сей раз, пожалуй, в худшем своем бутафорском прикиде. Он просто сиял.

Пиво, — написал я. Затем перечеркнул и написал: ВИСКИ. Он махнул Бхуто. Тот укоризненно посмотрел на меня, однако налил.

Клевый парик, — написал я Человеку в Шляпе и показал на волосы. Шутка довольно топорная, но я же выздоравливал.

Он лишь улыбнулся и похлопал меня по спине.

— Я решил заглянуть, чтобы кое-что вам рассказать. Билли. Я понимаю, как вы, наверное, поняли все эти события.

Странно, но я их вообще не понял — или, может, это он и имел в виду. Я лишь кивнул.

— Во-первых, хочу вас поздравить: вы отлично выполнили работу. Некоторые старые члены группы говорят, что это лучшее Перерождение, о каком они только слышали, с учетом обстоятельств и все такое. Некоторые признаются, что у них был кризис веры и они сомневались, сумеют ли сохранить Флердоранж. Но вы действительно помогли нам спасти положение. Вы будете рады узнать, что сейчас она укрылась в своей камере в лесу на Хоккайдо. Умственно она уже регрессировала до возраста четыре года. Через несколько дней она погрузится в Тридцатилетний Сон. Доставили её туда как раз перед первым снегом. Вам должно понравиться.

Улыбнувшись, он снова похлопал меня по спине. Я так сосал свою выпивку через соломинку, что даже щеки втянулись. По-моему, сегодня такой день, что сколько ни выпьешь — все равно не напьешься. Все закончится блевотой и потерей ориентации. Порой даже на алкоголь нельзя положиться.

— Во-вторых, я хочу передать вам это.

Он протянул мне конверт. Внутри была открытка с порноснимком: грудастая блондинка в одеянии медсестры. Блондинка ниже пояса была голой. Расставив ноги, она пользовалась стетоскопом так, как не учат в медучилище. Я лишь подумал, что металлический конец инструмента должен чертовски холодить. На обратной стороне была надпись Поправляйтесь скорее! Без подписи.

— Извините, что в конце дела приняли немного жесткий оборот. Вы их оттянули достаточно, и мы смогли ее перехватить. Нам пришлось вывозить вас оттуда в спешке и пару раз вас уронили. Надеюсь, вы не в претензии.

Я покачал головой. После удара Квайдана я ничего не помнил, так что сердиться не на что. Однако воспоминание о Квайдане навело меня на мысль. Я написал на салфетке и толкнул ее к нему:

Землетрясение?

— Не-а. Имитация. Высокие децибелы. Низкочастотные колебания, пропущенные через громкоговорители грузовика. Грузовик в гараже так вибрировал, я даже испугался, что у меня отколется зуб. Мы хотели напугать Квайдана, отвлечь его. Мы боялись, что он не выполнит условий соглашения. Особенно когда обнаружит, что случилось с так называемым Брандо Набико.

Он покачал головой, будто мир — сплошная бестолковщина. Насколько я понимаю, мир таков и есть.

— Мы не знали, что с вами потом делать. Как только Квайдан обнаружил бы, что случилось, он приказал бы своим подручным вас найти. А мы не могли взять вас с собой.

Мы не хотели, чтобы вы нам помешали на заключительной стадии Перерождения. Вы, кажется, очень сильно привязались к Флердоранж.

В его голосе мне послышалась нотка сладострастия, но я пропустил это мимо ушей.

— Мы вынуждены были привезти вас сюда. Ваш друг гарантировал вашу безопасность, и мы собираемся вознаградить его за заботу о вас. Я тут кое-что привез для него.

Я жестом подозвал Бхуто. Он неохотно пошел к нам, но, увидев мой бокал, ускорил шаг. Он понял, что я не собираюсь заказывать очередную порцию. Человек в Шляпе представился, и я, конечно, не расслышал имени. Затем он произнес небольшую благодарственную речь. Я тем временем нажимал на виски.

Закончив, он протянул Бхуто денежный чек. Судя по глубине поклона Бхуто, нулей в чеке было предостаточно. Бхуто поблагодарил Человека в Шляпе, снова поклонился, затем снова поблагодарил. Я попросил его принести мне еще порцию, пока он не начал лизать этому парню туфли.

— Еще вопросы есть? — спросил Человек в Шляпе. — Полагаю, вы все уже поняли.

Я лишь кивнул. У меня было столько вопросов, что салфеток в баре не хватит. Я просто не знал, с чего начать.

— Надо отдать должное Ямагама-гуми, — задумчиво произнес он. — Они умеют прививать лояльность. Парень он, конечно, молодой, на учете не состоит — с ним обойдутся мягко. Адвокаты будут доказывать, что он оказал услугу, избавив общество от этого человека.

Может, последние фильмы Мигусё и не добрались до вершины рейтингов, по вряд ли адвокат сможет доказать, что эти фильмы оправдывают убийцу. Конечно, адвокаты в наши дни довольно изобретательны. Я был крайне озадачен и не мог оставить этот вопрос без ответа.

Избавился от Сато? — написал я на салфетке.

Он, чуть не засмеявшись, покачал головой.

— Не от Сато. От Омара, — Человек в Шляпе свел указательный и большой пальцы вместе, как клешню.

Это имя мне ничего не говорило. Может, у меня все-таки амнезия.

— Вы и не знали, да? — Он хмыкнул. — Этот ваш шофер был самым страшным киллером преступного мира Токио. Ему дали кличку Омар, потому что у него на правой руке осталось всего два пальца. Остальные боссы ему отрезали за внеплановые убийства.

Я чуть не поперхнулся своей соломинкой. Синто Хирохито, Омар. Не удивительно, что он не снимал белых водительских перчаток. Интересно, отрастить усы его заставили тоже в наказание?

— Квайдан все спланировал очень аккуратно. Этот стриженый парнишка, Хидэо Тамаси, берет на себя убийство Омара. Говорит, что это было возмездие за сожжение Сато Мигусё.

Но Омар этого не делал, — написал я.

— Конечно, нет. Но с его репутацией на это купятся. Он слишком мертв, чтобы себя защищать, а Флердоранж была единственной свидетельницей. Если ее убрать, наговорить можно что угодно.

Какое-то время я все это переваривал, но так ничего и не понял. Даже если у Квайдана слегка поехала крыша, я все равно не понимал, какая ему польза сдавать одного из своих. И еще кое-что меня беспокоило.

Брандо Набико? — написал я.

Человек в Шляпе прочитал вопрос и покрутил фальшивые усы. Затем посмотрел на меня, будто меня тут и не было.

— Повесился, — тихо сказал он. — Часа через два после того, как вы покинули его квартиру.

Итак, веревка у него все же была. Как ни ужасно, это первое, что пришло мне в голову. Я подождал, что еще меня осенит, но так и не дождался.

Человек в Шляпе вздернул голову в парике.

— А теперь у меня вопрос. Как вы узнали, что в «Геймбое» жучок?

Виски колом встало у меня в глотке.

— Этот частный детектив все подслушал, даже слова Брандо «свет, камера, мотор». Когда мы туда добрались, Брандо был мертв. Он оставил вот это.

Он протянул мне сложенную бумагу. Записка. Одно предложение в центре девственно белого листа:

Сато Мигусё был моим отцом.

Та еще записочка.

— Парень, конечно, был полоумный, но мне его чуточку жаль, — сказал Человек в Шляпе.

Мне было жаль всех. Мы все без исключения полоумные, черт возьми.

— Быть ребенком Квайдана довольно трудно. У меня бы тоже, наверное, разыгралась фантазия.

Секунды две я сидел и кивал, размышляя о том, какие мы все полоумные, а потом до меня дошло. Виски брало свое, моя соображаловка замедлилась. Может, это оттого, что пытаюсь переварить всю эту информацию в один присест. Но когда до меня дошло, я был просто ошарашен.

Не сын Сато.

Сын Квайдана.

Схватив ручку, я стал быстро писать. Длинную записку с гроздьями запятых. Потребовалось пять салфеток, чтобы все изложить, но как хорошо было снова писать, размышлять пером.

Я передал стопку салфеток Человеку в Шляпе. Он прочитал.

Там было все. Как Брандо не годился в гангстеры, потому что был артистичен и чувствителен. Как расстраивался Квайдан, что не может просто отрезать парню пальцы, а вынужден мириться с тем, что его плоть и кровь боготворит занюханного кинорежиссера. Как киностудия долгое время не давала денег на фильм Сато, но держала его в штате из благодарности за прежние заслуги. Как Квайдан уговорил Мигусё взять парня под крыло, чтобы приободрить Брандо. Как Ямагама в свою очередь оплачивали провал за провалом. Но Брандо об этом так и не узнал. Как он думал, будто Сато взял его к себе, потому что разглядел талант. Как конфронтация из-за «Разборок в Токио» в конце концов вынудила Мигусё сказать правду — правду, которую Брандо не принял. Как он сорвался и убил Мигусё.

Человек в Шляпе читал салфетки, время от времени кивая. Когда он закончил, его лицо расплылось в улыбке.

— Вы все правильно поняли. Некоторых аспектов мы и не знали. Но удивительно, что вы упустили фамилию. Набико.

Даже с подсказкой я додумался не сразу. А додумавшись, удивился, как я не заметил. «Набико» — имя героя «Жестоких сумерек молодости», шедевра Сато о проблемах молодежи. В фильме Набико гибнет от ножа в драке, защищая дурочку-сиротку от хулиганов. То, что сын Квайдана идентифицировал себя с этим персонажем настолько, что взял его имя, о чем-то говорило, хотя я не знал, о чем.

Человек в Шляпе помахал салфетками:

— Вы не против, если я их заберу? Для «Хроник».

Я пожал плечами. Он аккуратно запихнул салфетки в карман пиджака.

— Нет необходимости говорить, что Квайдану нелегко. С одной стороны, он ненавидел своего парня, но Брандо ему все же сын. В итоге Квайдан может вообще потерять рассудок. И тогда будет хреново.

Я кивнул. Потрясенные гангстеры жаждут моря крови. Наступит оргия паранойи, ненужного насилия. В итоге Ямагама-гуми выступят против вожака. Его царствование, вероятно, закончится пулей в затылок. Я почему-то надеялся, что пистолет будет держать Перманент.

Несмотря на неподвижную челюсть, я сделал попытку улыбнуться самому себе. Я вспомнил фильм о якудза, который страдает «старческим слабоумием». Сато снял этот фильм в зените славы. Потеряв ощущение реальности, слабоумный якудза вводит преступный мир в состояние хаоса. Великолепный был фильм. Чертовски смешной и даже отчасти трогательный. Сато мог им гордиться. Хотя я и не мог вспомнить название.

— Мне пора идти, Билли. Больше обсуждать нечего. Я ушел на пенсию. Организация дала мне хорошую пенсию, и я планирую немедленно этим воспользоваться. Да, чуть не забыл…

Он покопался в дипломате, вынул огромную цветную папку и кинул ее на стойку бара. На обложке было панорамное изображение сочно-зеленой полосы, обрамленной массивными дубами, листочки шевелятся на мягком летнем ветерке. Наверху красивым заниженным шрифтом было выведено: «Гольф-клуб „Джун-парк“». Внутри лежал членский билет на имя некоего Билли Чаки.

— Это в Корее, — сказал он. — Полагаю, в ходе ваших командировок вы будете там появляться время от времени. Кроме того, это поле лучше, чем крошечные поля в Японии.

Я безразлично смотрел на папку. Мне не хотелось никого обижать, но особого восторга от изображения поля для гольфа и листка бумаги с моим именем я не испытывал. Видимо, дело в темпераменте.

— Ну, если этого не достаточно, тогда, может, это. — Он снова заглянул в дипломат и извлек пачку крупных банкнот. Он проделал это несколько раз, укладывая рядом пачку за пачкой. Когда он закончил, на стойке бара неподвижно возвышалась пирамида банкнот. Я столько денег никогда не видел. На них можно было купить кучу мячей для гольфа.

— Двести семьдесят три тысячи четыреста четыре доллара, как договаривались, плюс немного сверху за беспокойство. Не благодарите меня, я всего лишь посыльный. — Он улыбнулся.

Он так это сказал, что я задумался.

На этот раз я не утруждал себя писаниной, я и так все понял.

Все это время заправилой был он. Он выдавал себя за посредника, доктора, специалиста по Перерождению, а теперь и за посыльного, и все для того, чтобы скрыть простой факт: это он дергал за ниточки. Шеф и все общество «Цугури» — всего лишь прикрытие. Уверен, в костюме индейца рядом с Флердоранж в лав-отеле «Етаё» тоже был он.

Человек в Шляпе. Глава секты без названия.

Я не стал его благодарить, но учтиво кивнул. Легкого движения головы хватило, чтобы понять: в конечном счете я пьянею. Во всяком случае, алкоголь не сразу меня подкосил.

Я сидел и смотрел на безжизненную кучу денег. Что за странная штука деньги, подумал я, но мысль не продолжил. Я решил отослать деньги Чаку в Кливленд. Пусть у Чака из-за них голова болит.

— Я ухожу, но перед этим должен сказать следующее. — сказал Человек в Шляпе. — Не вешайте нос. Я понимаю, что все это загадочно, но вы отлично поработали. Вы будете отмечены в «Хрониках». Вас будут почитать еще долго после нашей смерти. Вы помогли спасти жизнь женщины — и не простой женщины, что бы вы там ни думали. Вы считаете, мы тронутые? Приезжайте через тридцать лет. Посмотрим, не столкнетесь ли вы с ней опять. Кто знает?

И в самом деле — кто? Может, я и вернусь. Я не знаю, что буду делать завтра, а что будет через тридцать лет — тем более. Я не забуду Флердоранж. Ни через тридцать лет, ни через шестьдесят. Буду помнить, пока дышу.

Я поднял бокал в молчаливом тосте.

Человек в Шляпе слегка поклонился, от чего дешевый парик чуть съехал. Человек в Шляпе допил свое виски одним глотком, затем развернулся и вышел из «Пурпурного бара». И все. Я так и не узнал его имени.

Оставалось только ждать и думать, а поскольку думать не хотелось, я жестом попросил Бхуто включить телевизор. Бхуто включил и принес мне плошку с рыбными крекерами, хоть я и не мог открыть рот. Я уверен, Бхуто это сделал от души. Он, очевидно, просто растерялся от внезапного богатства и уже планировал построить в баре пурпурный бассейн или что-то вроде этого.

Я думал о Саре.

Я совершил в жизни много поступков, которых стыдился, но этот случай — не из их числа. Вряд ли я был героем, как убеждал меня Человек в Шляпе. Но я и не сделал ничего такого, с чем не мог бы жить.

Конечно, я пропустил международный чемпионат по боевым искусствам среди инвалидов-юниоров, Я пропустил поразительные соревнования по ката, яростные бои-спарринги. Я пропустил все конфликты, которые Йоко Ториката явно устраивала в этом году. Я даже пропустил возращение Учителя Ядо.

Но по ходу дела мне обломилась такая история, какую только я мог раскопать. История более интригующая, чем этот турнир, и даже более интригующая, чем моя одержимость гейшами. Я не потерял голову и остался в живых. Чего не скажешь о Сато. И о Набико. И о Синто, бедном глупом Синто Хирохито, Омаре.

В телевизоре молодая красотка в красном блейзере мило чирикала со вторым ведущим программы. Я не слышал, о чем они говорили, но картинка переключилась на другую женщину-репортера в дутом синем пальто и розовых наушниках. На экране было написано: ПРЯМАЯ ТРАНСЛЯЦИЯ ИЗ САППОРО. На заднем фоне заревом светились городские огни, а на горизонте различались туманные очертания гор. Где-то там, очевидно. Флердоранж лежит в своей опочивальне, медленно погружаясь в Тридцатилетний Сон. Я позволил себе на время в это поверить. После всего, что со мной произошло, я заслужил право во что-то верить, даже если от этого свихнусь, как все прочие.

Репортаж был о первом снеге новой зимы к Японии. На экране появились огромные ослепительные снежинки: они медленно плыли в воздухе, тихо опускались на горы, засыпая сосны сверкающей белизной.

Даже по телику это было красиво.