Следующие пару часов я боролся с приступами тошноты, отказываясь тем временем отвечать на вопрос за вопросом. Весь допрос передо мной в металлическом ящике лежала голова Синто. Время от времени Арадзиро приказывал вытащить ее из ящика, дабы увериться, что я этого парня не знаю.

Они отследили мои звонки из отеля на его пейджер. По их вопросам я понял, что больше у них ничего на меня нет. И ничего больше я им докладывать не собирался.

Я, конечно, мог рассказать, что голова в ящике когда-то принадлежала моему шоферу, которого я нанял после смерти Сато Мигусё. По это лишь открыло бы шлюзы. В такую ситуацию, как моя, копы врубаются очень долго. Задают кучу неприятных вопросов, отчего им самим неприятно. Я понял, что я не подозреваемый. А еще понял, что Синто не простой шофер. Их вопросы подсказывали мне, что им это известно.

Я сказал им, что по ошибке набрал не тот номер. Они спросили, какой номер я хотел набрать. Я ответил, что не помню. Они спросили, почему я дважды набирал одинаковый неправильный номер.

И это была их ошибка. После того как я расстался с Синто, я звонил ему по крайней мере шесть раз. Те два раза, что они засекли, я звонил из гостиницы. А в остальном — из телефонов-автоматов в спортзале, «Пурпурном неводе» и на улицах. Они бы и связали эти звонки со мной, но на это ушло бы время.

Поэтому я сказал, что, наверное, звонил второй раз, потому что я из тех, кто ничему не учится. Хоть бы усмехнулись в ответ.

Вместо этого Арадзиро снова спрашивал. И снова. Затем пошел на второй круг и попросил меня перечислить все места, куда я мог звонить со дня приезда. Затем попросил перечислить всех моих знакомых с пейджерами. Затем спросил, почему я дозванивался до человека, чья голова лежит в ящике. Затем спросил, я ли его прикончил. Затем спросил, знаю ли я, кто его прикончил. Затем спросил, знаю ли я, кто этот человек в ящике. Затем спросил, почему я названивал ему на пейджер, и, изматывая, долбил меня, как вода и воздух долбят камень в пыль. На редкость скучный вышел разговор.

Наконец я устал и отказался говорить по-японски. Тряс головой и все.

Арадзиро это не понравилось. Он начал меня поносить:

— Ну давай, сукин сын! Не прикидывайся, ты же можешь! Говори по-япони!

Но я не мог. Вместо этого я заговорил на чистом английском, отчего Арадзиро взъерепенился. Немного поматерившись, он остыл и даже стал извиняться. Хороший коп/плохой коп в одном лице.

Но в конце концов и он устал.

— Уберите его с глаз моих долой, — сказал он, отпуская меня взмахом руки. Его ребята подняли меня и повели из комнаты.

Выходя, я обернулся и мельком глянул на искалеченный предмет, нелепо лежащий на боку в металлическом ящике. Бедный немой Синто. Теперь уже навеки бессловесный.

Камера предварительного заключения мало отличалась от тех, в которых я бывал. Где бы вы ни очутились — в Пекине, Баттамбанге, Катманду или Кливленде, — когда дело доходит до лишения свободы, мир и впрямь тесен. Реальное отличие одно: как долго придется ждать суда и будет ли он вообще. И еще еда — но вряд ли я в ближайшие недели буду страдать аппетитом.

Я знал, что ничего путного мне не предъявят. Но по японскому законодательству меня вполне могли продержать две недели. Прощай, турнир. Прощай, Флердоранж. Здравствуй, возмездие якудза.

Мне бы сейчас не помешал друг в полицейском департаменте. Но при всех моих связях в Японии я никогда не водил дружбу с полицейскими. Я общался с владельцами таверн, поджигателями, гангстерами, инвалидами — мастерами боевых искусств, кинорежиссерами и эксцентричными барменшами числом плюс-минус пять. Я корешился с университетскими профессорами, таксистами, актрисой-ампутанткой и даже с бывшим мэром Осаки. Но, несмотря на мои прежние столкновения с законом, ни с одним из полицейских я так и не познакомился.

По пути в КПЗ я думал, какое это досадное упущение.

Кто мог такое сотворить с Синто Хирохито? — размышлял я, сидя на пластмассовых нарах. В нем слегка раздражали только глупые усы. В остальном — обычный парень. У него, вполне возможно, были семья и дети — мы просто никогда об этом не говорили. Он был слишком молчалив и много курил — неясно, за что тут убивать.

Синто Хирохито, интересная смерть, непримечательная жизнь. Жалкая эпитафия.

В голове скакали мысли, которые ни за что бы не возникли, будь он жив. Разные глупости. Какие песни ему нравились? Любил он Йоко Ториката или ненавидел? Играл в шахматы, го, ханафуда, патинко или еще во что? Делал ставки на гонках скоростных катеров? Не могла ведь его жизнь замыкаться только на перевозке людей в места, составлявшие географию их жизни?

На ум пришла элегия в честь Синто:

Я встряхнулся. Синто мертв, а я тут плохие лимерики складываю. Хотелось бы думать, что это шок, а не черствость, хотя кто его знает? Тюрьма странные вещи делает с людьми.

Я напомнил себе, что всю дорогу видел: Синто не такой банальный, каким кажется. Если бы я и впрямь поверил, что он Обычный Парень Джонни, я бы так поспешно от него не отделался. Может, он остался бы в живых, разъезжал бы в своих неизменных белых перчатках с незажженной «Майлд Севен» в зубах. Но, по правде сказать, он меня пугал. Я оставил его у «Макдоналдса», а некоторое время спустя ему оторвали голову. Я знал, что причинно-следственной связи тут нет, а под обманчивой внешностью наверняка скрывался истинный Синто, и все же не мог отделаться от мысли, что косвенно причастен к его смерти.

Как ни странно, мне, в общем, было наплевать, почему его убили. Это лишь очередная гадость в моей, пожалуй, самой отвратительной японской командировке. Мне уже было плевать, почему убили Сато. Он мертв, а смерть Синто лишь подчеркнула жестокую бесповоротность этой кончины.

Да, имелись таинственные обстоятельства, а я по натуре любопытен, и мне, как любому журналисту, нравится, когда торжествует справедливость. Но никакая героика не вернет Сато. А если еще кто-нибудь погибнет, пока я удовлетворяю свою жажду истины — и, что еще хуже, отвратительную тоску по таинственной гейше. — в какой момент надо махнуть на все рукой и сдаться? Когда сорвать маску со своих навязчивых идей, признать в них своих демонов и их изгнать?

Момент настал. Освобожусь и уеду из Японии, решил я. Сочиню шаблонную статью о турнире, как все, и забуду о кошмаре, который начался в пурпурном рыбацком баре. Может, потеряю несколько фанатов, может, даже несколько сотен фанатов, — зато все останутся живы. Кроме того, идолы должны время от времени предавать тинейджеров. Так ребята поймут, какие разочарования их ждут во взрослой жизни.

У нас с Сарой состоится долгий разговор, серия переговоров, совещание на высшем уровне, если понадобится, пока мы наконец не решим, что делать теперь, когда она выросла из своей роли и все усложнилось. Мне жутко было думать, что всякий раз, когда я еду в Японию, она будет посещать дантиста, пока вообще не останется без зубов. И тогда что она будет делать? Начнет пальцы удалять?

А Флердоранж?

Если я не могу ее поймать, якудза наверняка не смогут — по крайней мере, с их топорными методами. С того первого дня эти парни в черном из так называемого религиозного ордена больше не появлялись. Кто бы они ни были, вряд ли они по мне соскучились. Флердоранж хотела исчезнуть — пускай исчезает. Пожалуй, без меня ей безопаснее, а мне бесспорно лучше без нее.

Теперь ты избранный, сказала она. Теперь уже нет, лапочка. Теперь уже нет.

Я вспомнил поговорку «дзю ёку го-о сэйсу» — побеждай, уступая. Не подходит. Я просто и недвусмысленно отступил и побеждать уже не собирался. Мужественным поступком или даже тактическим ходом этот шаг не назовешь. Просто больше ничего не оставалось.

Бесполезность клише вдруг напомнила мне, насколько я здесь чужак. Сколько кандзи ни нарисую, всегда буду гайдзин. Отчасти, чем глубже я погружаюсь в эту иноземную культуру, тем инороднее мой статус. Настоящие японцы моего возраста слушают Майлза Дэвиса и читают Рэймонда Чэндлера. Я же — какой-то старомодный придурок, рыдаю над балладами энка и слишком серьезно отношусь к Мисима. Они едят в «Пицце-Хат» и пьют «Джим Бим», пока я давлюсь суси с сакэ.

Я вспомнил Синто в смешном ковбойском наряде в лав-отеле «Ётаё». Ну да, я не расхаживал в самурайском прикиде, но все же в культурном смысле облачился в ностальгию, страдая по тому, чего никогда не было. Отчего бы мне не помечтать, как мои японские сверстники, о барменшах, принцессах айну, глупеньких актрисах или прелестных школьницах? К чему эта беспощадная, разрушительная любовь к гейшам?

Может, причина теперь не так важна. Когда с горы сходит лавина, не сидишь и не размышляешь о геофизических и атмосферных условиях, которые ее вызвали. Просто пытаешься убраться с ее пути к чертовой матери. Когда-нибудь выявят генетическую предрасположенность к моему недугу, но я не могу ждать, пока наука допрет до этого открытия. Пора действовать.

Если это означает в Японию не соваться, — смирюсь. Есть о чем писать в Китае, Корее, Вьетнаме. Азия — огромный регион, и журнал всегда найдет, кого послать в Японию.

Приняв такое решение, я принялся вычищать из башки мысли о Флердоранж. «Извини, детка, — сказал я ее образу, — Спиши на тяжелые времена». Повернул дверную ручку и представил, как она выходит из мозга, точно из комнаты.

Но воображаемая дверь не закрыта, в нее падает свет из коридора. В уме я все еще гоняюсь за Флердоранж.

Оставалось только ждать. Я убивал время, отжимаясь и делая приседания — вполне тюремные занятия. Чтобы взбодриться, вспоминал всех знаменитых личностей, которые побывали в заключении. Мохаммед Али, Ганди, Достоевский, Малколм X. Даже Пол Маккартни не избежал тюрьмы — кстати, именно здесь, в Японии, — за то, что при нем нашли марихуану. Он даже написал о своем заключении книжку, так и не опубликованную, под названием «Японский арестант». Ну, если уж такие тузы попсы не теряют после этого чувства юмора, мне и беспокоиться нечего.

Не знаю, сколько прошло времени, — внезапно в коридоре возник одинокий тюремный надзиратель. Заключенные орали, но он, не обращая внимания, нес поднос с едой к моей камере.

— Где якитори, твою мать? — завопил кто-то под крики и аплодисменты.

Надзиратель медленно и размеренно шагал сквозь строй отборной ругани. Он, очевидно, серьезно занимался дзэн-медитацией, чтобы так держать себя в руках, — или просто оглох.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он материализовался перед моей камерой. Я взглянул на него, затем снова уставился в пол.

— Пора обедать, — тихо сказал надзиратель.

— Отдайте это кому-нибудь другому, — сказал я.

— Но эта еда предназначена для вас, — ответил он, по-солдатски стоя навытяжку.

— Слушай, коп, — я ухмыльнулся, — я не голоден.

— Вам нужно есть, чтобы выжить, — сказал он в замешательстве.

Я быстро окинул его взглядом. Гладкое моложавое лицо, темные глаза, отрешенный взгляд. Ему скорее пристало служить в монастыре, чем в тюрьме — хотя, по-моему, у них много общего.

— Я не нуждаюсь в спецобслуживании. Поем вместе с другими, — сказал я.

— Они уже поели. Эта еда для вас.

Есть я не хотел, но и препираться с ним весь день не планировал. Я встал и подошел к решетке. Когда я приблизился, он открыл дверь.

Ну и глупо. Пару раз быстро ему врезать — и можно бежать. Но куда? Я спокойно впустил его в камеру. Он стоял в метре от меня, будто ждал чего-то.

— В чем дело? — спросил я.

— Пожалуйста, возьмите у меня поднос, — сказал он. Я посмотрел ему в лицо, но там ничего не обнаружилось. Я протянул руки.

Он рывком схватил меня за кисть. Не успел я отпрянуть, как другой рукой он резко ткнул мне чем-то острым в плечо. Слабо кольнуло, а поднос с грохотом упал на пол.

— Что за… — я в смятении поднял на него взгляд. Лицо по-прежнему девственно пусто. Я приготовился атаковать его, применив Путь Птицы в Клетке, но понял, что уже никого не атакую, потому что голова кружится как черт знает что.

Он отпустил мою руку, и я, кренясь назад, попятился. Ноги подкосились, и я беспомощно рухнул на пол, прямо на поднос с обедом. Медленно развернувшись, надзиратель вышел из камеры и запер за собой дверь.

Это было последнее, что я увидел. Затем картинку выключили.

— Это он, — услышал я откуда-то издалека. Мир перемещался в диком глубоководном темпе. Кто-то схватил меня за одну руку, кто-то еще — за другую, и я почувствовал, как меня тащат вверх.

— Как, вы говорите, это состояние называется, док?

— Принесите воды.

— Просто я о таком никогда не слышал.

— Вы услышите об этом очень много в суде, если не поможете мне вынести его отсюда. И немедленна.

— Вы же не можете взять и с ним отсюда выйти…

— Чака, вы меня слышите?

Я попытался что-нибудь сказать, но лишь замычал. Зрение еще не вернулось полностью, и я различал только силуэты. Три человека в сверкающих белых халатах. Огромные полицейские в синем по бокам от меня и мужчина в сером костюме напротив.

— Боже милосердный. Тагэморо — позвоните в клинику, пусть готовят изометафоническую камеру и двадцать кубиков бетадиолоксина во льду. Скажите, что мы уже в пути.

— Вы не можете его забрать. Он подозревается в убийстве…

— Он будет жертвой убийства, если мы не поедем. Быстро.

— Но, он… он… нам еще нужно его допросить. Он потенциальный свидетель.

— Если я не доставлю его в клинику в течение часа, у вас на руках будет мертвый свидетель, офицер… Арадзиро, правильно?

— Ч-черт.

Я никогда не слышал, чтобы яки увлекались смертельными инъекциями. Они предпочитали грубую физичность бейсбольных бит и пуль тонкому воздействию химии. Я бы предпочел умереть иначе, но и так неплохо. Все лучше, чем когда голову отрезают.

— Доктор Ояси, оставайтесь и оформляйте документы. Заполните от моего имени все бланки разрешений, которые понадобятся, и затем быстро в клинику. Нам потребуются все люди.

— Почему его не отвезти в муниципальную больницу? — вмешался Арадзиро.

— Потому что идиот, он будет мертв, прежде чем его занесут в здание.

Меня уложили на носилки и понесли по коридору с такой скоростью, что в животе аж закрутило. Зрение прояснялось.

Я видел, с каким презрением смотрит на меня Арадзиро, будто это моя вина, что я умираю. Может, и так. Разговорчивого доктора я пока не видел. Но слышал, как он отдает распоряжения, ровной скороговоркой, вселяя уверенность в окружающих. Если я и умираю, то, по крайней мере, в хороших руках.

Мы проскочили в дверь и очутились на свету. Несколько дней или часов назад, когда я в последний раз был на улице, шел дождь. А сейчас прекрасный осенний день. Солнце грело мне кожу, и я надеялся, что не в последний раз.

Два доктора, стоя по бокам от носилок, впихнули меня в карету «скорой помощи». Я услышал, как Арадзиро обращается к старшему врачу:

— Сопровождение я обеспечил. Одна машина — больше я сейчас не могу.

— Нет необходимости, — ответил доктор.

— Все равно, — отрезал Арадзиро.

— Я позвоню вам, как только его состояние стабилизируется.

— Не надо. Я еду с вами, — сказал Арадзиро. — Это для протокола.

Возникла короткая пауза. Интересно, доктора с копами всегда так, или я — особый случай?

— Запрыгивайте, — сказал доктор.

Арадзиро ничего не сказал. Он забрался в машину, и мы поехали.

Эта «скорая помощь» не походила на те, в которых я бывал прежде. Ни медицинских инструментов, ни памяток по неотложной помощи на стенках. Я не слышал сирены. Пол покрыт тусклым красным ковром. Наверное, чтобы пятна крови скрывать. Хотя тут лучше, чем в моей камере, а если я умираю, к чему жаловаться на ковры? Арадзиро беспокойно озирался.

— И где же эта клиника? — спросил он. Ответа не было.

— Доктор Ояси… Укол.

Доктор Ояси вынул из черной сумки шприц и наполнил его раствором из флакона. Посмотрев шприц на свет, он выдавил тоненькую струйку — она выгнулась в воздухе дугой, точно дельфин в прыжке.

— Мне нужно проинструктировать сопровождение. Куда мы едем? — спросил Арадзиро.

— Пока прямо, — ответил старший врач. Арадзиро стиснул зубы — кажется, я расслышал скрежет.

— Закатайте ему рукав, — велел доктор Ояси. — Быстро!

Арадзиро неохотно опустился возле меня на колени и закатал рукав. При этом он поглядывал на меня так, будто все эти старания ни к чему.

— Подержите ему руку, — сказал старший врач. В этом не было нужды, меня и так прикрутили к носилкам ремнями. Но Арадзиро сделал, что просили.

— Чего ждете? — раздался голос старшего врача позади меня. Голова побаливала, но для умирающего я чувствовал себя прекрасно. Подумал было опротестовать инъекцию — что-то тут не то. Но ничего не мог поделать.

Доктор Ояси поднял иглу, помедлил и вонзил шприц в руку Арадзиро.

— Бля, я так и знал… — заорал Арадзиро, когда доктор Ояси и старший врач завалили его на пол. — Бля… для протокола.

Он еще немного посопротивлялся и затих.

— Снимите его, — старший врач кивнул на меня. Как я и думал, врачи не настоящие.

«Доктор Ояси» развязал ремни.

— Какие у меня шансы, док? Только откровенно.

Старший врач посмотрел на меня, и я наконец разглядел его лицо. Тот странный человек с турнира, тот, который в очках и федоре. Человек в Шляпе. Видимо, двое других — его кореша в дешевых черных костюмах.

— Вы не умираете, господин Чака, — серьезно сказал он. — Но вот Флердоранж — да.

Человек в Шляпе и один из его помощников подняли онемевшее тело Арадзиро и привязали его к носилкам, на которых только что лежал я.

— Мы надеялись, нам не придется этого делать, но он сам захотел поехать с нами, — пояснил Человек в Шляпе. — Главное было спасти вас. Ситуация критическая. У нас нет времени на вмешательство полиции.

— Так теперь они оставят вас в покое?

Их идея спасения чревата гигантскими неприятностями. Полицейские в машине сопровождения, которая шла впереди, не знали, что главный инспектор Арадзиро без сознания и привязан к носилкам, но вскоре обнаружат.

— Вы должны уйти в подполье. Мы уже все устроили, так что не беспокойтесь.

Ну да. Сказал паук мухе…

— Так как вас зовут? — спросил я Человека в Шляпе.

— Не важно, — ответил он, вынул из халата крошечный мобильник и набрал номер.

Потом передал телефон водителю.

Водитель сказал в телефон примерно три слова, а затем, сухо кивнув, отдал его обратно. Человек в Шляпе сунул телефон в карман и посмотрел сквозь ветровое стекло.

— Взгляните, вам будет интересно, — сказал он.

Наклонившись вперед, я уставился в окно. Как по команде, наш водитель резко крутанул руль влево, и я треснулся головой об стенку. Мгновением раньше я успел увидеть, как белый грузовик врезался в полицейскую машину перед нами. Машина полетела кубарем, отплевываясь осколками стекла.

Мы умчались в другую сторону, а прохожие и выскочившие из машин автомобилисты бросились на дорогу, чтобы оценить повреждения. Нас, кажется, никто и не заметил. Мы уже исчезли.

Человек в Шляпе почти улыбнулся.

— Что у вас, бля, происходит? Где вы, черт побери? Арадзиро! — затрещала переносная рация. Человек в Шляпе опустил стекло и с элегантной небрежностью выкинул рацию в окно.

Я наблюдал, как она поскакала по дороге и остановилась прямо перед малышом лет пяти. Он присел на корточки на обочине и с любопытством вытаращился, боясь поднять. Вероятно, учил разнообразнейшие новые слова.

Несколько минут спустя после множества изгибов и поворотов — я их даже не считал, — мы остановились на непримечательной улочке Токио, которую я не смог бы назвать. Человек в Шляпе сбросил медицинское облачение и выпрыгнул из микроавтобуса. Ассистент последовал его примеру и схватил меня за руку, чтобы я наверняка последовал за ним. В этом не было необходимости. Я не собирался оставаться в машине и ждать, когда Арадзиро очнется.

Водитель уехал, увозя с собой Арадзиро, вырубленного и привязанного к носилкам. А может, и мертвого. Что, интересно, они с ним сделают? Я не стал спрашивать. Абсолютно ясно, кто тут командует.

Я огляделся. Я понятия не имел, куда нас занесло. Мы в Токио, но в безымянном Токио киносъемочных площадок и манга, где все знакомо, но жутко. Городского шума не слышно, даже небо не того цвета. Будто кто-то, набрасывая реальность, упустил несколько деталей.

Двое моих конвоиров повели меня к безликому корпоративному небоскребу. Очередной трудовой концлагерь из стекла и бетона, какие капитализм оставляет за собой по всему миру. Не говоря ни слова, мы вошли в здание. Вахтер посмотрел и тут же забыл о нас, а мы направились к лифту.

Пока мы молча ждали лифт, я вспомнил свою дискуссию с Ихарой на тему «лестницы-против-лифтов». Меня бросило в дрожь: похоже, я всю дорогу был прав.

Лифт прибыл, и мы вошли. Ассистент вынул ключ и открыл панель управления. Затем Человек в Шляпе вынул другой ключ и вставил его в замок под кнопками. Повернул его, и мы поехали.

В воздухе звенела безобидная прилизанная версия «Глупых песен о любви». Тихо жужжал трудолюбивый лифт. И не скажешь, едем мы вверх или вниз. Ладно, что делать — подождем.

Я разглядывал свои ботинки. С учетом обстоятельств, они были в прекрасной форме.

Через некоторое время лифт остановился. Двери бесшумно открылись, и ассистент молча вышел. Я было последовал за ним, но Человек в Шляпе положил руку мне на плечо и мягко втянул назад. Не наш этаж.

Мы продолжили спуск. Из динамиков напевал Пол Маккартни со своим бэндом. Свет замигал. Внезапно со всех сторон послышался неприятный скрежет, будто в системе пространственного звучания столкнулись два старинных корабля. Лифт покачнулся, и я едва не упал. Землетрясение, подумал я.

Я в панике покосился на Человека в Шляпе, но тот лишь улыбнулся и плотнее вжался в стенку. Внезапно пол словно провалился — лифт помчался вниз. Скрежет перешел в ритмичный скрип, точно у локомотива вместо колес оказались ногти, а вместо рельсов — классная доска. Скрип почти забил «Глупые песни о любви». А ведь это, возможно, последняя песня, которую я слышу.

Финиш был внезапный, как и старт. Несколько секунд ржавые шестеренки механизма выстукивали свою мелодию. Я посмотрел на Человека в Шляпе. Тот стоял недвижно, словно каменный Будда. Губы его шевельнулись, выдав одно слово, но я в грохоте не расслышал. Человек в Шляпе сардонически улыбнулся и больше ничего не сказал. Затем все смолкло. Ну, за исключением Пола Маккартни. Чтобы заткнуть суперзвезду попсы, раздолбанного лифта мало.

Двери открылись в тоннель инженерных сетей, полный труб, кабелей и пыли. В узком бетонном проходе лишь иногда попадалась заляпанная грязью лампочка. Либо «заброшенный индастриал» — последний писк моды в офисном интерьере, либо мы проскочили кабинет начальника.

— Так где же амонтильядо, Монтрезор? — съязвил я. Человек в Шляпе не ответил, только жестом велел идти дальше. Может, он не читал По. Может, я ему просто не нравился.

Он сворачивал влево, затем вправо, вправо, затем влево, и наши шаги эхом отдавались в лабиринте. Я попытался запоминать маршрут, но потом бросил. Настала пора признать, что я давно не контролирую ситуацию. Попытки запомнить все повороты и изгибы на дальнейшие события никак не повлияют. На них, по-моему, никак не повлияешь, что ни делай.

Это меня даже подбодрило. Если я беспомощен, так тому и быть. Вместо планирования следующего шага можно хоть расслабиться немного. Я плыл по темной быстрой реке. Для меня борьба закончилась.

Ситуация напомнила мне глупый анекдот, который я услышал много лет назад, когда писал статью о пятнадцатилетнем бенгальце, дрессировщике питонов. Я подумал, что Человеку в Шляпе анекдот не помешает, и стал рассказывать. И тут понял, что Человек в Шляпе исчез.

Я чуть не позвал его, но мне не хотелось, чтобы мой голос эхом гулял в пустых коридорах. Я еще не испугался, но эха бы хватило. Я остановился и плюхнулся на холодную землю.

Посидим. Где-то улыбались токийские продавщицы, молодые атлеты-инвалиды создавали мгновения, о которых будут помнить всю жизнь, а я… а я вообще где? Вряд ли это имело значение. «Глупые песни о любви» неотвязно крутились в голове, а мне было как-то безразлично. Всякий раз, когда я пытался проанализировать ситуацию, сладенький голосок Пола Маккартни отвечал: «Да что же тут плохого? Хотелось бы мне знать…» Может, он и прав.

Внезапно из темноты появилось призрачно-бледное лицо маленькой девочки. Заморгав, я торопливо проверил приборы — все ли нормально функционируют. Девочка улыбнулась и сдавленно хихикнула. Ее голова повернулась, и я, последовав за ее взглядом, увидел другую девчушку, стоявшую позади. Девочки были одеты в малиновые кимоно, а их тонкие темные волосы лежали на головах маленькими аккуратными холмиками. Посмотрев на меня, как на самое глупое создание в мире, двойное привидение засмеялось. Я закашлялся, но, отдышавшись, тоже рассмеялся. Абсолютно синхронно протянув крошечные ручки, девочки помогли мне подняться, проявив силу, не совместимую с их миниатюрностью. Либо у меня галлюцинации, либо я умер, рассуждал я, пока мы шли по темному коридору под звон собственного смеха, эхом разносящийся в безжизненном бетонном лабиринте.

Дорогу девчонки знали и шли быстро. Мне нравилась эта прогулка. Я представлял, будто мы в парке солнечным днем, а не застряли в унылых подземных катакомбах. Я уже состряпал целый сценарий: я — их дядя, и мы на пикнике весной среди цветущих вишен. Мы взяли с собой целый пакет сэндвичей, крекеров, баночку оливок, клубники и, по настоянию девочек, печенья «Орео». Настоящий пир горой. Я попытался вообразить остальное, типа, может, они взяли с собой бумажного змея, собаку или еще что, но все как-то не стыковалось: Кроме того, детали портят сценарий.

Наконец мы остановились у двери в конце одного из коридоров. Дверь мореного дерева, с этим проклятым символом и бронзовой круглой ручкой прямо из каталога фирменной конторской мебели. Обычная офисная дверь, нелепая среди пыльных стен из шлакобетона. Одна из девочек, сжав кулачок — крошечный, с морскую ракушку, — тихонько постучала.

— Войдите, — прогремел голос по ту сторону. Одна из девочек, потянувшись вверх, схватилась за дверную ручку и повернула. Они из сил выбивались, пытаясь открыть дверь, а я тупо стоял, пытаясь выкинуть из головы сэндвичи. Очнулся я ровно настолько, чтобы задуматься, что, собственно, за чертовщина тут творится.

Дверь распахнулась. На полу просторной комнаты сидел на корточках симпатичный толстяк. Он был похож на куколку фукусукэ — старые владельцы магазинов выставляют такие на удачу. В комнате не было мебели и вообще ничего, что помогло бы определить, офис ли это, жилая комната или просто необставленная камера пыток. Флуоресцентные лампы отбрасывали омерзительный зеленый отсвет на пустые белые стены. И всё — плюс смутно знакомый благообразный старичок, сидящий на ковре, малиновом, в тон ярким кимоно странных девчушек.

— В коридоре такие бы тоже не помешали, — заметил я, показывая на потолочные лампы.

— А! Вы его нашли. Прекрасно, прекрасно! — Он расплылся в улыбке. Девчонки засмеялись. Затем одна руками прикрыла рот и что-то прошептала другой. И обе засмеялись опять.

Старичок посмотрел на меня заговорщически, как бы говоря: «Дети — ну что с них возьмешь?» Затем перевел взгляд на девчонок.

— Вы хорошо поработали. Суперфантастика. А теперь идите, поиграйте.

Как ребенок может играть в этом подземелье, я не знаю, но они, мелодично смеясь, вылетели из комнаты, громко хлопнув дверью.

— Мы с вами раньше не встречались? — спросил я.

Старик рассмеялся, качаясь вперед и назад, едва не падая. Глупо ожидать другого ответа от человека, похожего на куклу-талисман.

Мне хотелось задать еще десять тысяч вопросов, но я придумал только один:

— А кто эти девочки?

Он перестал смеяться.

— Они? Они мои племянницы. — Вопрос, кажется, его задел, и он лишь небрежно отмахнулся.

— Они прямо тут и живут?

— Конечно, нет. Они живут с моей сестрой недалеко от Осаки. — Он с отвращением покачал головой. Отвращение внушали не они, не Осака, и не его сестра, а мой вопрос.

Я хотел спросить, почему они выглядят как изящные кандидатки в майко или какого черта они тут делают. Я не специалист по воспитанию детей, но, по-моему, девчонкам тут не место. Однако я гость, пусть меня и похитили. Так что я счел за лучшее держать язык за зубами и выслушать, что скажет старик.

— Вас еще что-нибудь беспокоит? — спросил он.

Я покачал головой.

— Тогда прошу вас, — с явным облегчением сказал он, — садитесь.