На рассвете следующего дня впервые передо мной предстала Африка. Взбежав на верхнюю палубу, я увидела словно сошедших с египетского фриза мускулистых бородатых суданских носильщиков, поднимавшихся по трапу.

Мы прибыли в Порт-Саид. Ослепительный дневной свет, незнакомые запахи гавани, белые постройки с плоскими крышами, яркие одежды людей — все это пленило меня. Ни в одной из многих европейских стран, где я побывала, мне не приходилось видеть ничего подобного, и вместе с тем я почувствовала себя здесь как дома.

Когда стало известно, что нашему судну потребуется два дня, чтобы пройти через Суэцкий канал, я решила присоединиться к группе пассажиров, которые направлялись в Каир и намеревались вернуться обратно на судно в Порт-Судане. Мы побывали на базаре, выпили кофе из крошечных фарфоровых чашечек и отведали фиников. На посещение музея и ознакомление с его экспонатами, относящимися к эпохе фараона Тутанхамона, нам было отведено лишь полчаса. Затем наша группа отправилась на большой официальный завтрак в отель «Шефердс». Но на меня даже беглый осмотр музея произвел такое впечатление, что я не пошла на этот завтрак, а осталась в музее, с тем чтобы ознакомиться получше с его удивительными экспонатами.

Позднее, когда мы на верблюдах объезжали пирамиды в Гизе, прибыл агент, руководивший всей поездкой, и сообщил, что наше судно прошло через Суэцкий канал гораздо быстрее, чем это предполагалось. У нас не осталось больше времени на осмотр остальных древних памятников, мы должны были взять такси и мчаться по пустыне, чтобы успеть на судно. Но когда мы уже в темноте добрались до Порт-Судана, никаких признаков нашего судна там не было. В единственном отеле в Порт-Судане мы провели ночь в очень стесненных обстоятельствах. Поскольку и на следующее утро наше судно еще не прибыло, мы наняли лодку со стеклянным дном, и я открыла для себя в воде новый мир непередаваемой красоты. Над кораллами всех цветов и оттенков скользили необычайно красивые рыбы — одни проплывали среди туннелей и расщелин большими косяками, другие стремительно проносились в одиночку между яркими водорослями. Это были рыбы самых неправдоподобных форм, и их радужные цвета сверкали в приглушенном свете подводного царства.

Сама того не подозревая, я усвоила правило, которое затем стало характерным для моей жизни в Африке: я отправлялась в поиски за чем-то таким, чего я никогда не находила, но зато открывала при этом сокровище, гораздо более значительное, чем надеялась открыть.

Когда мы наконец дождались наше судно, я заметила несколько новых пассажиров, прибывших на нем из Каира. Среди них был один человек, пробудивший во мне необычное чувство: мне казалось, будто бы я знала его всю жизнь.

На следующее утро он пригласил меня сыграть с ним в теннис на палубе и представился мне как Питер Балли, сказав при этом, что он швейцарец. В последующие дни я узнала, что Питер занимается ботаникой и проводил исследования лекарственных свойств растений в Индии. Он изучал возможность выращивания таких растений в целях возрождения гомеопатии, для которой характерно меньше вредных побочных явлений, чем для применяемых в настоящее время химических лекарств. Питер показал мне написанную нм по этому вопросу книгу, которая была недавно опубликована в Швейцарии, а также рассказал о своем намерении продолжать исследования в Южной Африке. Однако сначала он должен был остаться в Кении, чтобы ознакомиться с ботанической коллекцией музея в Найроби, а также чтобы оборудовать автомобиль, сконструированный им для своих будущих путешествий. Он должен был быть настоящим домом на колесах.

К тому времени, когда мы добрались до Момбасы, мы еще больше сблизились, и Питер поведал мне о споем неудачном браке и о том, что он начал дело о разводе. На этом мы расстались: Питер остался в Найроби, а я направилась навестить семью швейцарского фермера.

Я разрывалась между возникшим у меня чувством к Питеру и сознанием того, что Цибель меня любит и доверил мне поиски дома для нас в Кении. Так продолжалось несколько недель, но, когда Питер неожиданно приехал навестить меня, мы поняли, что не можем жить друг без друга.

После этого мне стало ясно, что существует только один выход: я должна немедленно вернуться в Вену и обсудить создавшееся положение с Цибелем. Добравшись туда, я узнала, что по моим письмам он уже догадывался, что со мной что-то случилось, но, когда я рассказала ему о Питере, он был совершенно подавлен.

Решив еще раз проверить прочность нашего брака с Цибелем, я договорилась с друзьями о переезде к ним в Цюрих. Мне трудно было сидеть без дела, и с разрешения директора Цюрихского музея естественной истории доктора Фогта я присоединилась к группе студентов, производивших раскопки на вершине холма в центре города. В средневековую эпоху там был построен форт, под которым обнаружили остатки гораздо более древнего фортификационного сооружения. Вначале доктор Фогт сомневался, что я смогу выдержать суровые условия, в которых работали студенты, но скоро увидел, что я с этим справляюсь, и мы стали впоследствии большими друзьями. Несмотря на мои искренние попытки улучшить отношения с Цибелем, они продолжали ухудшаться. В конце концов он поступил весьма благородно и, насколько это было возможно, старался облегчить наш развод. Мы расстались друзьями, и я рада, что через несколько лет он женился снова и как будто счастлив и до сих пор.

Вернувшись в Австрию, я поинтересовалась ответами, которые дал карнитийский прорицатель на мои вопросы. Он предсказал, что я буду жить в тропиках, что мне следует получше изучить английский язык и что у меня не будет детей. Узнав эти предсказания, я была все же преисполнена решимости не считаться с ними. В марте 1938 года я отплыла в Кению. В день моего отъезда по радио было объявлено о захвате Австрии Гитлером. Эта страшная весть омрачала всю мою казавшуюся бесконечно долгой поездку.

Когда я приехала в Найроби, то оказалось, что у Питера был для меня замечательный сюрприз: он получил должность ботаника в музее города Найроби и нам предстояло провести чудесный медовый месяц. Музей недавно получил субсидию на организацию трехмесячной экспедиции для изучения горной цепи Чиулу, и Питер был включен в группу сотрудников музея, только что начавшую исследование этого неизученного района. Меня пригласили присоединиться к нему.

Горная цепь Чиулу представляет собой вулканическую гряду, протянувшуюся почти на пятьдесят километров по границе между Кенией и Танганьикой и на полпути между Момбасой и Найроби. Поскольку этот район безводный, сюда забредают лишь охотники-браконьеры из некоторых местных племен в поисках буйволов и антилоп. Чиулу — молодое горное образование, сформировавшееся около тысячи лет назад. Ее северо-западная часть представляет собой почти бесплодные наслоения застывшей лавы, а склоны кратеров, покрытых лапиллями, практически лишены всякой жизни. В самих кратерах образование гумуса еще только началось, и поэтому растительность здесь весьма скудная. В юго-восточной части Чиулу природные условия улучшаются, и там растут густые тропические леса с богатой фауной. Таким образом, на этой горной цепи можно было сразу изучать и развитие растительности, и те формы жизни, которые от нее зависят.

До сих пор в коротких экскурсиях с Цибелем палатки служили нам лишь простым укрытием на ночь. Поэтому жизнь в течение трех месяцев под тентом таких просторных палаток, в которых размещались зоолог, палеонтолог, энтомолог, геолог и ботаник, оказалась необычной для меня. У нас была также полевая лаборатория, хранилище для продуктов и кухня, не говоря уже о жилище для обслуживающего персонала и носильщиков.

Железнодорожная станция Кибвези служила базой, откуда около ста пятидесяти носильщиков доставляли нам продовольствие и почту.

Нашу первую ночь мы провели недалеко от Кибвези в большом хозяйстве, где занимаются производством сизаля. Здесь мы познакомились с инспектором по охране животных этого района Мак-Артуром, человеком лет сорока, жизнерадостным и обладающим чувством юмора. Будучи работником предприимчивым, он вынашивал план создания национального парка с охотничьим домиком на полпути между Момбасой и Найроби. Его мечта сбылась в 1948 году, когда был создан национальный парк Цаво (Восточный и Западный). Несколько раньше он построил гостиницу Мака, известную сейчас многим посетителям как охотничий домик Мтито Ндеи.

Мак-Артур рассказал нам о недавно ожившем вулкане в юго-восточной части горной цепи Чиулу и возникших вокруг него, очевидно, бездонных кратерах, в которые браконьеры сбрасывают улики своих преступлений. Впоследствии, когда мы бросали туда камни, обернутые пропитанной бензином бумагой и поджигали ее, мы представили, насколько глубокими они должны быть, так как никогда не слышали, чтобы камень ударялся о дно.

Тридцать восемь лет спустя я взобралась на вершину этого вулкана, получившего название «Шайтан», что на языке суахили означает «дьявол». Извержение лавы к тому времени уже закончилось, однако затвердевшая кора с тщательно обозначенной тропинкой, по которой я шла, отдавала тревожной пустотой, и ряд запретных зон указывал на то, что вулкан еще не совсем потух.

По пути из Кибвези в горный район Чиулу мы пересекли поля, покрытые высохшими стеблями сахарного тростника; местные жители из племени вакамба покинули их еще до наступления засухи, уничтожившей посевы.

Носильщики с питьевой водой ушли вперед, и после изнурительного перехода по труднопроходимой местности мы испытывали невыносимую жажду. Чтобы помочь нам, проводник привел нас к тропе, протоптанной когда-то слонами. В рытвинах сохранилось немного влаги, похожей на густую чечевичную похлебку, — это все, что осталось от последних дождей. Он предложил собрать воду, вскипятить ее и напиться. На вид она была отвратительной, однако, не последуй мы его совету, мы могли бы погибнуть от жажды. Пришлось пить эту омерзительную жидкость, но, так как мы ее прокипятили, никто из нас не заболел. Происшедший с нами случай научил меня никогда не отправляться в продолжительные экспедиции без запасов воды. И впоследствии, когда меня спрашивали, что, по-моему, самое важное в жизни, надеясь, очевидно, услышать, что я скажу — «здоровье» или «счастье», я неизменно отвечала — «вода».

Когда мы прибыли в лагерь, расположенный на северо-восточных склонах Чиулу, меня представили директору музея д-ру Ван Сомерену и его сотрудникам. К тому времени Питер решил, что мои имена Фридерика Виктория слишком трудно произносить, и дал мне новое имя — Джой. С тех пор я и ношу это имя.

Наш лагерь разместился рядом с единственным на всей почти пятидесятикилометровой вулканической гряде родничком пресной воды, да и то он был настолько небольшим, что для наполнения одной восемнадцатилитровой канистры требовалось двадцать четыре часа. Поэтому воду приходилось расходовать очень экономно и вместо душа обтираться губками.

Чтобы не сидеть без дела, я стала делать зарисовки растении, собранных Питером. Тогда я впервые использовала акварельные краски, но результаты разочаровали меня, и я разорвала свой набросок. Однако Питер, который сам очень тщательно зарисовывал цветы, собрал обрывки, склеил их клейкой лентой и посоветовал мне продолжать занятие. Я до сих пор храню этот первый рисунок цветов, который напоминает мне о том, как хобби скоро переросло в одно из основных занятий моей жизни.

Вместе с Питером мы проводили целые дни, собирая скудную растительность на голых, покрытых мелкими обломками склонах и роя траншеи на дне кратера, с тем чтобы определить мощность образовавшегося слоя гумуса и укоренившуюся там растительность.

Хотя высота горной цепи не превышала 2100 метров, ее нередко окутывал густой туман, и наша одежда становилась влажной. Дров практически не было, поэтому по вечерам мы часто располагались погреться вокруг керосиновой печки, которую Питер взял с собой для сушки растений. Однако за все эти неудобства я была вознаграждена тем, что передо мной открылся новый чудесный мир. У д-ра Ван Сомерена была большая коллекция птиц, и каждая из них представляла собой совершенный пример эволюции. Смотришь на первую и последнюю птицу в каком-либо ряду, и трудно поверить, что они все относятся к одному и тому же виду, если, разумеется, не обращать внимания на постепенное изменение цвета отдельных особей в зависимости от возраста, брачного сезона и различий в среде их обитания.

От Ван Сомерена я узнала, что пигмент многих птичьих перьев не является стойким. Он продемонстрировал это, поместив темно-красные перья турако в воду на несколько дней, а затем разложив их на солнце. Они обесцветились до бледно-розовых.

Орнитология, несомненно, была интересным занятием, но я понимала, что она не для меня, поскольку орнитологу приходится часто убивать пернатые существа, а я слишком любила живых птиц.

Я часто наблюдала, как энтомолог препарировал насекомых. Меня восхищала защитная окраска бабочек — когда они складывали крылышки, их можно было принять за листочки, — а также небольшие скопления цикад-флатид, которые, сгрудившись на стебле растения, могут стать похожими на цветок и таким образом обмануть своих врагов.

Через месяц мы перенесли наш лагерь в центральную часть горной цепи, и хотя там тоже отсутствовала грунтовая вода, однако была обычная для такой высоты растительность, и мы с Питером собрали растений больше, чем вмещали паши прессы.

Питьевая вода была большой драгоценностью, поскольку ее приходилось доставлять из родника почти за пятнадцать километров в дополнение к недельному запасу, поступавшему из Кибвези. Когда приносили воду, мирная тишина лагеря нарушалась громкими голосами носильщиков, всегда шутивших, несмотря на то что им приходилось нести тяжелую ношу.

Казалось, что они чуть ли не боготворят Питера, подчиняются его распоряжениям с большей готовностью, чем приказаниям других членов группы, имевших гораздо больший опыт общения с африканцами! Это было для нас загадкой, пока мы не установили, что авторитет Питера объясняется тем, что он левша, а племена вакамба считают, что лев убивает свою добычу левой лапой, поэтому и носильщики полагали, что Питер наделен такой же силой. Другое его преимущество заключалось в том, что он иногда носил монокль; носильщикам монокль представлялся несказанным богатством.

Вакамба — единственное племя в Кении, украшавшее свою деревянную утварь резьбой. Они высоко ее ценили и очень редко продавали какой-нибудь ковшик, гребень или тотемную фигурку животного. Чтобы приобрести интересную вещь, приходилось упорно торговаться несколько часов. Однако менее чем за тридцать лет разные изделия вакамба стали предметом торговли, и теперь их продают на улицах Найроби, Лондона, Стокгольма и Нью-Йорка. На каждом изделии есть штамп, подтверждающий, что оно сделано руками вакамба. Но налаженное массовое производство резных фигурок лишает их индивидуального стиля прежних резчиков. И иногда я задаюсь вопросом: не вырождается ли дух, побуждающий художников к самовыражению, в результате того, что их произведения стали теперь источником доходов?

Переместившись в юго-восточную часть горной цепи, мы разбили наш лагерь у кромки тропического дождевого леса. Когда я скрывалась от палящих лучей солнца в полумраке леса, мне казалось, будто я иду под сводами прохладного купола, поддерживаемого какими-то странными колоннами. Кроны деревьев настолько плотно смыкались над головой, что почти не пропускали солнечных лучей, а влага, источаемая пышной растительностью, не успевала испаряться и каплями стекала с листа на лист до тех пор, пока не достигала земли, представлявшей собой рыхлую массу гниющих остатков растительности.

Тишина этого мира подавляла; лишь изредка она нарушалась звуками падающей ветки или далекими криками какой-либо птицы.

Мы проникали в лес постепенно, шаг за шагом, прорубая перед собой узкий проход. Для отбора образцов растительности Питер протягивал с одной из сторон от прохода в глубь подлеска десятиметровую бечевку и потом рассматривал — каждое растение вдоль нее. Когда нам хотелось пополнить свою коллекцию цветком, растущим на верхушке дерева, мы часто сбивали его стрелой из лука, сделанного по замыслу Питера.

Трудно представить себе больший контраст между нашими исследованиями в тропическом дождевом лесу и исследованиями тонкого слоя гумуса и укоренившихся на нем отдельных растений в районе нашего первого лагеря. Здесь обнаружить гумус нам не удавалось, поскольку он находился под толстым слоем гниющей растительности.

Несмотря на то что воздух в лесу был перенасыщен влагой, проблема воды для нас оставалась по-прежнему серьезной, и мы были вынуждены рано утром собирать росу с травы простынями и отжимать из них воду в сосуды.

Нам на помощь пришли носильщики из племени вакамба, обратив наше внимание на небольшое дерево, горький и вяжущий сок которого превращается в чистую питьевую воду, когда дерево начинает гнить. Питер определил, что это был дикий банан (род Musa). Лишь из одного такого дерева мы получили более двухсот литров жидкости. Это разрешило не только проблему питьевой воды, но и позволило спасти наше белье, ставшее уже довольно ветхим, — теперь его можно было постирать.

Совершая с Питером ежедневные переходы по труднопроходимой местности в поисках растений, я стала ощущать недомогание, но думала, что это результат моих физических нагрузок. Я мужественно терпела боли, однако через некоторое время ходить стало невозможно, и вскоре у меня произошел выкидыш. Не означало ли это, что каринтийский прорицатель был, в конце концов, прав? Меня это сильно угнетало.

После того как мы с Питером возвратились в Найроби, д-р Джекс-Блейк, редактор книги «Садоводство в Восточной Африке», собиравший в то время материалы для второго издания, и его жена Мюриель попросили меня познакомить их с моими зарисовками цветов. Меня это очень смутило, так как я не считала свои рисунки выполненными настолько хорошо, чтобы показывать кому бы то ни было, не говоря уже о таком знатоке, как Мюриель. Ей принадлежал великолепный сад в Уилтшире в Англии; ею было основано Общество садоводства Кении, а в Найроби создан замечательный сад из местных растений Восточной Африки. Я боялась показывать им свои рисунки, но теперь избежать этого было невозможно.

Джекс-Блейки долго изучали мои работы, а затем спросили меня, не пожелаю ли я иллюстрировать книгу «Садоводство в Восточной Африке». Я совсем недавно начала рисовать и не представляла себе, каким образом мне удастся справиться с такой задачей, поскольку выполнение ее потребовало бы отбора растений, произрастающих от уровня моря до горных вершин, и означало бы завершение всей работы в установленные сроки. Я высказала свои опасения, но Джекс-Блейки, успокоив меня, убедили начать работу. С первой же встречи мы стали с ними большими друзьями. Я проиллюстрировала и второе и последующие издания «Садоводства в Восточной Африке». Всего мною было проиллюстрировано семь книг по флоре Восточной Африки, в том числе несколько книг по деревьям и кустарникам.

Леди Мюриель, будучи сверстницей Омы, имела с ней много общего. Она была такой же душевной и мудрой женщиной, способной оказать моральную поддержку. А это мне иногда требовалось, потому что я с трудом приспосабливалась к английским нормам поведения. Если в Австрии эмоциональные порывы были вполне приемлемы и даже считались положительной чертой характера, то здесь на них смотрели с неодобрением. Более того, хотя к нам с Питером люди относились дружелюбно, но, поскольку он был швейцарцем, а я — австрийкой, нас, естественно, считали иностранцами, и я испытывала чувство отчужденности.

Чтобы укрепить мою уверенность в своих силах, Мюриель организовала выставку моих рисунков в Найроби. Они получили хорошую оценку, и несколько лет спустя она убедила меня показать их на выставке Королевского общества садоводства в Лондоне. За эти рисунки я получила золотую медаль Гренфел, и мне даже была предложена должность официального художника по цветам в Кью-Гарденс, но я отказалась от этого предложения, поскольку теперь мой дом был в Кении.

Сразу же после возвращения из экспедиции на горную гряду Чиулу Питер подарил мне щенка керн-терьера. Мы полюбили друг друга с первого взгляда, и терьер Пиппин стал моим лучшим другом. Мы брали Пиппина с собой в каждое путешествие, неизменно покрывая его москитной сеткой, если находились в районе распространения мухи цеце, чтобы предохранить от заболевания сонной болезнью.

Пиппин оказался замечательным певцом. Когда я пела, он присоединялся ко мне. Если я повышала голос, он подвывал на высоких тонах, если я понижала голос, то же самое делал и он. Для развлечения наших друзей мы отрепетировали своеобразный номер, в котором я пела арию из «Аиды», а Пиппин, стоя у меня на коленях, подвывал настолько точно, что наш дуэт получил широкую известность.

До восхождения на гору Килиманджаро мы с Питером по заданию музея отправились на три недели в очень жаркий район, где он занимался сбором ценного лекарственного растения. Такие травы Питер обычно отправлял в лаборатории Циба или Сандос, откуда после всесторонних исследований они уже выпускались как готовый препарат в широкую продажу.

За время нашего отсутствия в Кении было обнаружено несколько случаев заболевания бубонной чумой, и по возвращении в Найроби мы должны были сделать прививки — три укола, обычно с интервалами в несколько дней. Но это могло бы сорвать мой план восхождения на Килиманджаро с нашим другом Томасом, ботаником, работающим в Ботаническом саду города Энтеббе, находящегося неподалеку от столицы Уганды Кампалы. Поэтому мне ввели сразу тройную дозу вакцины, которая не вызвала у меня никаких болезненных ощущений.

Восхождение на гору Килиманджаро многие обычно начинают из небольшого населенного пункта Марангу в Танзании; именно здесь я и встретилась с Томасом. Нам сказали, что восхождение займет три дня и что для этого нам потребуется нанять не только проводника, но и семь носильщиков. Из продуктов мы предпочли взять изюм, орехи и шоколад, отказавшись от таких более тяжелых продуктов, как яйца, вареное мясо и сыр, предложенных нам в гостинице. В первое утро нашего пути мы шли густым лесом, где гигантский вереск достигал почти пятиметровой высоты, лианы свисали плотными занавесями, а над берегами небольших горных потоков раскинул свои кроны древовидный папоротник.

Флора была удивительной, но нам пришлось ограничиться только краткими записями, поскольку носильщики и так уже были сильно нагружены. К полудню мы добрались до «Приюта Бисмарка» на высоте более 2500 метров, который был построен немцами еще до первой мировой войны. Я порывалась идти дальше, но нас предупредили, что разумнее было бы привыкать к высоте постепенно, и мы провели остаток дня, изучая растения и наблюдая за птицами в окрестностях домика.

После холодной и бессонной ночи мы рано утром двинулись дальше. Сначала путь пролегал через лес, а затем мы вышли на поросшие вереском склоны, где наши предшественники, к счастью, оставили хорошо протоптанную тропу. Самым эффектным растением здесь была напоминавшая огромную свечу гигантская лобелия; мы насчитали несколько ее видов. Стоявшие прямо, будто закоченевшие от холода на рассвете, растения приютили в своих цветках очень редких клещей, которых просил меня собрать для него энтомолог музея в Найроби. Мне оставалось лишь потрясти полутораметровые стебли растения, чтобы стряхнуть насекомых в мою бутылку с эфиром.

Другим поразившим нас растением был гигантский крестовник (Seneco). Мы провели интересный день под вздымавшимся над нами покрытым снегом пиком Килиманджаро, описывая все встретившиеся растения.

В полдень следующего дня мы добрались до «Приюта Питерса» на высоте около 4000 метров и остались здесь до конца дня. Воздух был свежим и бодрящим, открывавшийся отсюда вид — великолепным. Берега небольшого ручья были покрыты крошечными яркими цветами.

На третье утро мы добрались до седловины между вулканами Килиманджаро и Мавензи. Последний представляет собой зазубренный конус, и, если бы его кратер не разрушился, он был бы выше Килиманджаро. Подниматься на Килиманджаро сравнительно легко, здесь не требуются ни веревки, ни альпенштоки, и всякий, кто выдерживает недостаток кислорода на высоте 5895 метров, может подняться на эту вершину.

Седловина была покрыта редкой жесткой травой, и поэтому мы были удивлены, когда увидели там следы канны, крупнейшей африканской антилопы — ее вес достигает почти 700 килограммов. Никаких признаков других животных мы не обнаружили. Мы было уже подумали, что гора принадлежит исключительно нам, когда вдруг, к нашему изумлению, увидели еще трех человек. Ими оказались американцы, от которых мы с тревогой узнали, что они не смогли добраться до кратера, не говоря уже о вершине.

К «Приюту Кибо», находящемуся на высоте более 4900 метров, мы добрались к вечернему чаю и рано легли спать. Нас предупредили, что на этой высоте можно заболеть горной болезнью, но мы с удовольствием принялись за нашу легкую и питательную пищу и чувствовали себя превосходно. Я едва смогла дождаться полуночи, когда мы собирались начать подъем на вершину Килиманджаро. Мы решили отправиться в полночь, поскольку это позволило бы нам добраться до кратера еще до того, как лед начнет подтаивать и передвигаться станет гораздо труднее.

Спать в тесном и душном домике было невозможно, и поэтому около десяти часов вечера я вышла посмотреть, какая погода. Была прекрасная ясная ночь, и высоко надо мной маняще мерцал покрытый льдом кратер. Вскоре, оставив позади носильщиков, мы отправились вверх с нашим проводником Йоганнесом.

Сначала мы шли по рыхлой лаве, но, чем выше мы поднимались, тем лава становилась мельче — она уже походила на пепел, — пока наконец не превратилась в пыль. Нередко, сделав один шаг вперед, мы соскальзывали почти на два шага назад и вынуждены были отдыхать почти через каждые четыре шага. На высоте около 5600 метров мы стали продвигаться еще медленнее и еще чаще отдыхали. Йоганнес галантно вызвался нести мой фотоаппарат, чтобы избавить меня даже от такой небольшой поклажи, и посоветовал мне прикрывать лицо, чтобы оно не обветрилось. На полпути к кратеру я увидела бабочку, занесенную, видимо, на такую высоту ветром.

Мы добрались до пика Гилмана как раз к началу рассвета. Перед нами открылась фантастическая картина: все вокруг было покрыто облаками и лишь контур Мавензи резко выделялся среди них. Прямо над ним плыл мираж кратера Килиманджаро, словно ореол, венчавший Мавензи. Это было поразительное зрелище, и даже Йоганнес, который так часто сопровождал сюда людей, никогда раньше не видел ничего подобного.

Много лет назад возле пика Гилмана нашли скелет леопарда. Он не мог найти здесь никакой пищи, и поэтому можно было предположить, что леопард, чувствуя приближение смерти, взобрался на стену кратера в поисках уединения, которое животные обычно ищут перед смертью.

В этом безмолвии раннего утра я чувствовала себя восторженно. Лед был достаточно твердым, и мы смогли пройти по краю кратера до пика Вильгельма, Здесь мы написали свои фамилии и поместили записку в специально припасенную бутылку. Это должно было послужить свидетельством того, что мы достигли высочайшей точки Африки.

В Европе, совершая восхождения, я всегда стремилась во что бы то ни стало добраться до вершины горы, на которую пыталась подняться, но не ради рекордов, а ради морального удовлетворения. Впоследствии я убедилась, что такая тренировка на выносливость очень полезна.

Когда стало светлее, нам удалось разглядеть, что дно кратера было покрыто глыбами голубовато-зеленоватого льда самых причудливых форм. В то же время внизу под нами облака постепенно редели и стали проступать очертания ландшафта. Вскоре Йоганнес предложил нам начать спуск, пока лед не начал таять. Спускаться по лавовой осыпи было довольно легко, а когда мы ступили на твердую почву, я почти бежала до гостиницы Марангу, куда мы и добрались засветло. Здесь Йоганнес преподнес мне традиционный приз, который вручается всем, кто достиг вершины Килиманджаро. Это была гирлянда из рубиново-красных бессмертников, собранных проводником на поросших вереском склонах. Жаль было расставаться с Йоганнесом, с которым мы подружились. Мы провели с ним лишь четыре дня, но это были особенно памятные дни. На прощание я подарила ему свои горные ботинки, поскольку его собственные показались мне недостаточно прочными для переходов по острым обломкам лавы и льду; однако, покидая нас с перекинутыми через плечо ботинками, он сказал, что предпочтет надевать такие замечательные ботинки по выходным дням в деревне, чем будет рвать их на льду.

После трехнедельного путешествия в очень жаркой местности и изнурительного восхождения на высоту почти 6000 метров я имела право чувствовать себя усталой, но, наоборот, во мне кипела энергия, требовавшая бурной деятельности. Такая реакция меня очень беспокоила, и я обратилась к д-ру Джекс-Блейку за советом. Он сказал, что это вполне естественно, поскольку в зависимости от нагрузки количество красных кровяных телец в организме увеличивается и мне необходимо было освободиться от их избытка. Он также высказал мысль, что для людей, живущих в тропиках, восхождение на Килиманджаро может заменить отдых в странах умеренного климата, который необходим им один раз в три года.

Со времени моего приезда в Кению мы стали близкими друзьями с Мэри и Луисом Лики, и, как только у нас появлялась хоть малейшая возможность, мы с Питером принимали участие в их раскопках в Рифт-Валли. От них я узнала гораздо больше об антропологии и археологии, чем могла бы почерпнуть из книг, и именно они рассказали мне, какое важное место занимает Кения в этих областях исследований.

Первый год мы с Питером жили в пансионе недалеко от музея; затем нас навестила его мать и дала нам денег на постройку своего собственного дома. Когда нанятый нами подрядчик не смог завершить работы по строительству дома ко времени нашего предполагаемого переезда, семья Лики пришла нам на помощь и пригласила пожить с ними в бунгало, которое они сняли на время раскопок.

В доме был минимум мебели: двуспальная кровать, стол и два стула; остальная площадь была свободной и использовалась для восстановления остатков ископаемых костей, найденных при раскопках. Эта работа отнимала у Мэри и Луиса Лики массу времени, и мы с нашими дилетантскими познаниями всячески старались помочь им.

И вот однажды, когда мы все ползали по полу, пытаясь совместить отдельные обломки костей, по радио была объявлена страшная новость о начале второй мировой войны. Опасаясь за жизнь моих друзей и родственников в Австрии, которые были, как и я, антифашистами, я совсем упала духом. Питер и чета Лики делали все, чтобы меня успокоить.

Вскоре нас пригласили поехать вместе с Мэри Лики и молодым антропологом по фамилии Тревор на раскопки в кратере Нгоронгоро, представляющем собой одну из величайших в мире котлообразных впадин диаметром около тридцати километров с озером посередине. Интересно прежнее знакомство Тревора с этим районом. Первыми и в то время единственными людьми, проживавшими в кратере, были два немца — братья Зидентопф. Поссорившись между собой, они разъехались как можно дальше друг от друга: один остался у основания стены кратера, ниже того места, где сейчас находится домик, а другой поселился на противоположной стороне кратера, у небольшого ручья — единственного здесь источника воды. У племени масаев, которым принадлежала эта местность, братья Зидентопф популярностью не пользовались, так как убивали диких животных только для того, чтобы получить в качестве лакомого блюда их языки.

Однажды, когда братья отправились в поездку, масаи напали на жену одного из них. Она успела послать гонца за инспектором ближайшего округа. Фамилия инспектора, который прибыл на помощь вместе со своим юным сыном, была Тревор.

Госпожа Зидентопф рассказала им, что много лет назад в кратере, должно быть, жили люди, потому что, копая картофель, она часто находила обломки керамических изделий. Этот факт запомнился молодому Тревору, и, став ученым-антропологом, он решил избрать темой своей научной работы изучение древних остатков в кратере Нгоронгоро. Уже во время второй мировой войны, находясь на службе в Эфиопии, он использовал свой первый же отпуск для проведения раскопок в этих местах.

Будучи болен, Луис Лики попросил Питера заняться ботаническими исследованиями, в то время как Мэри и Тревор производили раскопки. Они обнаружили не только керамические изделия, но также скелеты и украшения, и мы с Питером помогали им, чем могли. Экспедиция оказалась интересной.

Эти места изобиловали животными, которые никогда не покидали их, не считая периодов жестоких засух, и поскольку наш лагерь находился рядом с единственным источником воды, то с наступлением темноты мы оказывались в окружении львов и других диких животных, приходивших на водопой. Как зачарованная, я часто слушала этот необычный хор ночных голосов. Затем неизменно наступала тишина, внезапно прерываемая предсмертными криками и грозным рычанием. Это означало, что царь зверей убил свою очередную жертву. После этого снова наступала полнейшая тишина, до тех пор пока ее не начинали нарушать движущиеся животные, возвещавшие о том, что все стало спокойно.

Ко времени нашего возвращения в Найроби война сильно затруднила поездки за пределами Кении. Разумеется, как представитель нейтральной страны, Питер не мог принимать участия в войне, если не считать его поисков съедобных растений, произрастающих в засушливых районах, что обеспечивало воюющие в пустыне армии некоторым запасом овощей. И все же мы совершали довольно много поездок. Остальное время мы находились в своем доме, стоявшем в конце улицы Риверсайд-драйв. Тогда это был совершенно необжитый район, и по утрам в качестве физических упражнений мы совершали пробежки по полям.

Все свое свободное время я проводила с Питером в музее, делая зарисовки местных цветов. Когда об этом стало известно, люди начали приносить мне редкие растения, и у меня никогда не было недостатка в объектах для рисования. Вместе с тем знакомства с новыми людьми, часто очень интересными, расширяли круг наших друзей. Как-то с целью проведения экспериментов над хамелеонами в музей зашла д-р Салли Атсат из университета Лос-Анджелеса. Она уже проделала много таких экспериментов с ними (от Кейптауна до Каира) и теперь хотела проделать последний опыт, чтобы выяснить, что же заставляет этих пресмыкающихся изменять свою окраску.

Сначала она поместила одну особь в стеклянный сосуд и затем стала обертывать его в бумагу различного цвета — хамелеон не реагировал. Потом она опускала сосуд то в горячую, то в холодную воду — хамелеон оставался зеленым. Она производила различные шумы — и снова безрезультатно. Наконец она приблизила к стеклу живую змею. Адреналиновые железы хамелеона сразу же заработали, и его окраска приняла самый темный оттенок из того, что его окружало. Ведь змеи являются смертельными врагами хамелеонов.

Африканцы очень боятся хамелеонов и никогда не прикасаются к ним, считая эти безобидные существа куда более опасными, чем змеи. Несомненно, такое отношение объясняется тем, что, когда змея заглатывает хамелеона, ее внутренности часто бывают распороты шипами, имеющимися на спине ее жертвы. Мы часто брали хамелеонов в руки или пускали ползать по себе, пытаясь доказать их безобидность, но убедить африканца в том, что хамелеон не опасен, было невозможно.

Говорят, что существует и другая причина страха африканцев перед хамелеоном, и даже ненависти к нему. Как рассказывается в одной старинной легенде, бог послал хамелеона предупредить людей о надвигающейся засухе, но тот полз настолько медленно, что не смог добраться вовремя и большая часть скота африканцев погибла. В действительности же мнение, что хамелеоны медлительны, ошибочно. Когда за ними следят, они сидят неподвижно, но стоит только оставить их одних, как хамелеоны моментально исчезают.

Несколько лет спустя, когда я как-то рисовала великолепного хамелеона Джексона, мне представилась возможность сделать некоторые любопытные наблюдения. Но только я начала делать наброски, как нам пришлось переехать километров на триста на север к Марсабиту. Я устроила хамелеона как можно удобнее в картонной коробке, положив туда достаточное количество пищи, и взяла его с собой.

Впоследствии мы должны были переехать километров на триста с лишним южнее, примерно к тому месту, где был пойман этот хамелеон Джексона. И мы снова взяли его с собой, но, как только я закончила свой рисунок, я выпустила его на свободу.