Сегодня я отправился в гости к Алеше, точнее, к его неприкаянной тени – если призраки умерших и впрямь бродят по оставленному ими жилищу.

Так вот, если это действительно так, то призрак Алеши еще обитает на третьем этаже пятиэтажной «брежневки». В одной из комнат двухкомнатной квартирки, внутрь которой меня наверняка не пустят. Потому что – незадолго до смерти – Алеша свою комнатенку продал.

Около восьми вечера подхожу к Алешиному дому. Вечер бледно-синий и серый. Как бы день, но чуть более темный, грустный и тихий. Небо мутное, дымчатое, с оттенком синевы. Снег по краям дорожки напоминает залежалый дырчатый сыр, только не желтый, а серовато-белый.

Подъезд обдает меня теплом и запахами человеческого жилья.

Поднимаюсь по щербатым ступеням, нажимаю кнопку дверного звонка.

Отворяет парень, такой длинный, что его глаза светятся из-под потолка. На нем коротковатая тельняшка, обнажающая пупок, и спортивные штаны. И в моей черепушке внезапно пролетает несуразная мысль, что такому верзиле не следует жить в квартирке со стандартно низеньким потолком и крошечной кухонькой. Непорядок это.

– Вы к кому? – чугунным армейским голосом спрашивает парень.

И возникает ощущение, что если – не дай бог! – ему не понравится мой ответ, немедля начнет отхаживать меня здоровенными ножищами, обутыми в клетчатые шлепанцы.

Как можно корректнее объясняю причину своего появления.

– Не понял, – удивляется парень, – мы тут причем? Этот пацан комнату продал и свалил. Какие к нам вопросы?

– А мебель он вам оставил?

– На кой нам его барахло? – парень брезгливо кривит губы. – Мы сразу условие поставили: комната должна быть абсолютно пустой. И точка. Он это условие четко выполнил. Даже пол помыл. Так что все прошло как по маслу: караул сдал – караул принял. Я ему предложил: «Давай дерябнем. Вроде как событие. У меня теперь комната, у тебя – бабки». Он отказался. Интеллигент.

– Он ушел с чемоданом?

– При нем вроде сумка была. Черная. Такая – через плечо. Отдал ключи, пожелал, чтобы в этой комнате у нас всегда было счастье и бабло. И смылся. Больше мы его не видали.

– Какого числа это было?

– Погоди-ка… Соня! – кричит парень в глубину квартиры.

За его спиной неслышно и неторопливо возникает беременная женщина, чуть рябая и круглолицая. Ростом она почти с меня. Парень, наверное, зовет ее маленькая.

– Двадцать третьего, – немного поразмыслив, говорит она. – Помнишь, – обращается она к мужу, – ты еще сказал, что если сложить двойку и тройку, получится пятерка. Так вроде бы легче запоминается.

– А, точно, – улыбается он. На мгновение чугун в его голосе сменяется чем-то более мягким и даже человечным. – Мы ведь раньше комнату в такой же двушке снимали. Это наше первое собственное жилье… Понимаешь? Мы здесь хозяева! Даже не верится.

В его словах звучит такая гордость, словно он принимает меня в личном коттедже.

Мне хотелось бы хоть на минутку заглянуть в прежнюю комнату Алеши – но что это даст? Увижу чужие вещи, почувствую чужую ауру. Здесь ничего не осталось от Алеши. Только его призрак, который беспокойно мотается по комнате, коридору и кухне. И то вряд ли. Зачем призраку постылое жилище, в котором он – в облике человека – не был счастлив?

Вытаскиваюсь на улицу, где уже вовсю властвует вечер, медленно бреду к троллейбусу. И тихонько размышляю в такт постукиванию трости.

Если откровенно, меня никогда не интересовала личная жизнь Алеши. Я почему-то представлял его «ранним человеколюбцем», светлым отроком из «Братьев Карамазовых». Похоже, здорово ошибался. Боюсь, чем глубже буду погружаться в его жизнь, тем сильнее стану в нем разочаровываться.

Ну и что? Я к этому готов.

В молодости я отчаянно огорчался, когда кто-нибудь оказывался… ну не таким совершенным, каким его по глупости представлял. Теперь отношусь к чужим слабостям со всепрощающей усмешкой.

Что это: цинизм или пресловутая мудрость? Поди разбери…

Мои глубокие мысли прерывает трезвон мобилы.

– Насчет звонков твоего усопшего друга-приятеля, – басит Акулыч, и я различаю в его голосе нотку неприязни. Похоже, он ревнует меня к Алеше. – Списочек я тебе отправляю. Ентой… голубиной почтой. Диктуй свой е-мейл, охламон…

Вечером, лежа в постели рядом с Анной, никак не могу уснуть. Думаю, как заведенный, об Алеше, о котором за последнее время кое-чего разузнал. Например, с удивлением обнаружил, что он сирота. Отец вообще неизвестен, мать поднимала сыночка одна, как могла. Едва Алеше стукнуло одиннадцать, она умерла от рака легких, и паренька приютила двоюродная бабка.

А когда пацану исполнилось девятнадцать – он учился на втором курсе журфака – старушка отдала Богу душу. После чего родственнички выдавили его с бабкиной жилплощади, и он переселился в общагу. Потом скопил кое-какие деньжата и купил комнатенку в двухкомнатной квартире.

Выходит, он был неприкаянным бедняком. А Катя, между прочим, жила с состоятельными родителями и старшей сестренкой, которая к тому времени уже зарабатывала. И мне думается, что Катюха вряд ли испытывала нужду в баблосах. Тем не менее, Алешка на ней жениться не пожелал. Хвалить его за это или осуждать – не знаю. Да и не мне его осуждать, сам не без греха.

Кстати, раньше мне казалось, что Алеша вполне благополучный мужик. Один из тех холостяков-гурманов, которые наслаждаются жизнью во всех ее проявлениях. Впрочем, было – было! – смутное ощущение его бездомности, странного ночного существования. Я, как собака носом чуял, что он – ночной и одинокий. Он и погиб в темноте, спеша от одной женщины к другой.

Алеша так и не узнал, что Катя не собиралась бросить своего Завьялова и уехать с возлюбленным за тридевять земель, в ледяное тридесятое царство. Она и вызвала его, разнежившегося у деликатесной Пироженки, на торговую улочку Бонч-Бруевича, чтобы это сказать. А по дороге его угрохали…

Анна тихонько стонет во сне. Едва касаясь ее кожи, целую Анну в висок, поворачиваюсь на бок и пытаюсь заснуть. Но сон не приходит. Снова и снова вижу улыбающиеся глаза Алеши. Он как будто что-то хочет мне сказать, но только беззвучно шевелит губами.

А я вижу как будто въявь:

он подходит к окну и с высоты девятого этажа вглядывается во мрак, в котором растворился костяк строящейся неподалеку прямоугольной высотки. Только на самом ее верху слабо горит свет, паря в высоте, как инопланетный корабль. И Алешу почему-то тянет туда, в черноту и зыбкие огни.

Он любит шататься по погруженному в темень враждебному городу. Вот и сейчас ему нестерпимо хочется напялить куртку, сунуть ноги в ботинки и выйти на улицу, накинув на голову капюшон, – потому что на дворе дождь со снегом, то ли снежный дождь, то ли мокрый снег, мелкий-мелкий и ледяной.

– Ужин готов, Алешенька! – слышит он за спиной.

Пироженка произносит эти простые слова призывно и многообещающе. Ее перехваченный пояском халатик готов распахнуться в любой момент.

– Ну же, Алешенька, пошли лакомиться!

Но, как будто назло ей, звенят колокольчики Алешиного мобильника.

– Привет… Где?.. Через час буду… – Алеша отключает мобилу, неловко замявшись, говорит Пироженке: – Извини, мне нужно срочно уйти. Дела. Так уж получилось.

– К ней?

– Почему обязательно к ней?

– Сердце подсказывает. Болит оно, Алешенька. Не ходи! У меня дурные предчувствия… Алешенька!!!

Она хватает Алешу за водолазку и держит цепко, отчаянно, изо всех сил, как будто действительно может остановить.

– Пожалуйста, не держи меня… Ну, пусти!.. – Он вырывается, выходит в прихожую.

Шлепая тапками, Пироженка бежит за неверным полюбовником. Потом, прислонившись к дверному косяку, молча смотрит, как он одевается. И когда он отворяет дверь, кричит надрывно, словно в этот миг решается ее судьба:

– Скажи хотя бы, ты меня любишь, Алешенька?!

– Еще как, – отвечает он с порога фальшивым голосом.

И выходит на безлюдную лестничную площадку – такую стандартную, что невольно усмехается и думает: все в этой жизни взаимозаменяемо, в том числе и он, и Пироженка. Он мог бы забрести в любой, первый попавшийся дом, и там наверняка окажется полная некрасивая тридцатилетняя женщина, мечтающая о муже. А разве мало таких, как он – неприкаянных алеш, которые сами не знают, куда и зачем бегут?

В тускло освещенном лифте он спускается на первый этаж. С пиканьем отворяется металлическая подъездная дверь – улица встречает его теменью и светом окон…

А может, было совсем не так – гораздо проще и, наверное, пошлее. Я не Федор Достоевский, вот он бы сумел навалять страстей и душераздирающих страданий на один квадратный метр маленькой прихожей Пироженки.

Впрочем, мое видение грешит откровенной неточностью.

Потому что, если судить по списку присланных Акулычем телефонных разговоров, Катя позвонила Алеше около восьми вечера. А грохнули Алешу в десятом часу, недалеко от дома Пироженки.

Стало быть, Алеша ушел от Пироженки не сразу, а примерно через час.

Представляю, каким мучительным был этот час и для Пироженки, и для Алеши. О чем они говорили, когда судьба неумолимо отсчитывала последние минуты, отведенные Алеше на земле? Этого нам узнать не дано. Пироженка вряд ли расколется, а Алеша уже не расскажет…

«Послушай, долбанный Королек, птичка божья, – сурово обращаюсь я к самому себе, – хватит истязать несчастные извилины, которые служили тебе как могли с самого твоего рождения, давай-ка спать».

Но не выполняю приказ. Осторожно вылезаю из-под одеяла, плетусь на кухню, включаю свет и принимаюсь старательно изучать список Алешиных телефонных звонков, который прислал Акулыч…

Чудны дела твои, Господи!

В столбике разнообразных цифр я обнаруживаю таинственный номер, с которого звонили Нике незадолго до ее гибели!..

* * *

Утром, едва проснувшись, тщательно проверяю номерок, словно за ночь он мог волшебным образом измениться. Проверяю четыре раза, с бьющимся сердцем, называя вслух каждую цифирьку, как будто я старый маразматик, не доверяющий собственной голове.

Нет, номерок тот самый. И он как-то связывает Нику и Алешу!

Но как?

Я надежно откладываю его в памяти – как зарубочку на сером веществе, как вопрос, который настоятельно требует ответа. Но пока ответа нет, будем заниматься другими проблемами.

Меня занимает одна любопытная загадка: где Алешины вещи? Не те, что были при нем в небольшой сумке – зубная щетка, паста и прочая дребедень, а другие, погабаритнее. В его сумку, например, не войдет пуховик, слишком громоздкий, а я однажды зимой видел на Алеше зеленый пуховичок. Где он? На мертвом Алеше были ботинки – а где его летние туфли и кроссовки? Куда девалась вся остальная одежда, включая – пардон! – трусы, носки, футболки и водолазки? Чтобы все это уместить, нужен, как минимум, чемодан, причем здоровенный.

Где чемодан, ребята?..

Пока такие мыслишки суматошно шныряют в моем убогом черепке, сам я неторопливо двигаюсь по длинному мрачноватому коридору. Слева от меня – в четырех комнатах – помещается редакция болтливой городской газетенки «Пульс мегаполиса».

Заглядываю в первую комнату. Совсем недавно здесь сидел Алеша, и я, отворив грязно-белую, не первой молодости дверь, сразу видел его, азартно барабанящего по клавиатуре.

Сейчас на его месте худущая, почти лишенная плеч кудлатая деваха. В ее очках отражается светящийся монитор. Подхожу. Она поднимает голову. Теперь в стеклах ее очков отражаюсь я.

Солидно и сдержанно здороваюсь. И сразу же сообщаю, что расследую обстоятельства Алешиной смерти. К моему изумлению, она не интересуется, откуда я выпал и не требует показать удостоверение.

Что ж, уже хорошо, терпеть не могу врать и выкручиваться.

– Я вас помню, – говорит она. – Вы иногда приходили к Алеше.

Вот те на! А ее не помню. Видно здорово умеет маскироваться, мне бы так.

– Покурим? – предлагает она.

– Бросил, – сообщаю с великой грустью и тут же учтиво добавляю: – Но рядышком с вами постою с удовольствием.

Она встает, оказавшись одного роста со мной, даже чуток повыше, и от этого кажется еще более тощей.

Мы шагаем вдвоем по коридору, спускаемся на один лестничный марш и пристраиваемся возле окна. Она щелкает зажигалкой, закуривает, и у меня от желания затянуться тут же начинает кружиться голова.

– Ну, истязайте меня, – говорит она с иронической усмешкой, но голос у нее резкий, отчетливый и холодный. Как нож, с которым сложно спорить.

На костлявом безымянном пальце ее правой руки поблескивает золотом тонкое обручальное колечко. Эта железная жердь – замужем! И я по-мужски жалею незнакомого мне человека, ее супруга. Бедолага, жизнь у него явно не сахар.

– Вы хорошо знали Алешу? – задаю первый вопрос.

Она затягивается, выпускает струйку дыма сквозь узенький промежуток между ехидными губами.

– Вряд ли. Я пришла в газету недавно. Кроме того, наше общение как-то не сложилось. Это бывает. И вообще – Алеша никого не впускал свою душу. На первый взгляд он был рубахой-парнем, открытым, дружелюбным… но – свою личную жизнь скрывал тщательно. Запирал на семьдесят семь замков и семьдесят семь запоров. Он был для меня ребусом. Детективным романом. А я детективы не люблю. Сыщиков – другое дело…

Она выдерживает паузу, и в ее небольших голубовато-льдистых глазах вспыхивает намекающий огонек, от которого меня продирает мороз. Делаю вид, что ничегошеньки не понял. Морда лопатой, моргалы чисты и невинны.

– Значит, здесь об Алеше я никакой информации не получу?

– Есть тут у нас… одна… – вместе с дымом презрительно выдыхает она. – Не сказать, что дурнушка, но такая… тихая мышка. Из тех, что рождаются и умирают старыми девами. Так вот она была откровенно влюблена в Алешу. Над ней у нас даже подтрунивали. Впрочем, вполне беззлобно. Она смотрела на него глазами беззащитной жертвы, обреченной на заклание. Уверяю, если бы он между делом погладил ее по голове, она была бы счастлива – полгода, как минимум.

– А он не замечал ее отношения к себе?

– Скорее всего, просто не хотел замечать. Зачем она ему?.. Поговорите с ней. Если вы от нее ничего путного не добьетесь, то от других и подавно…

Оставляю девицу докуривать сигаретку в одиночестве, а сам прямиком отправляюсь к влюбленной мышке. В «Пульсе мегаполиса» она занимается подборкой новостей. А поскольку наш городок на события небогат, девчонка шарит по интернету с утра до вечера и собирает в кучу все самое клевое, что происходит на планете.

Мышка оказывается на месте. На мою просьбу поговорить об Алеше она отвечает такой вымученной улыбкой, что я начинаю бояться, как бы с места в карьер не заревела.

Да, Алеша вряд ли бы смог влюбиться в такую – низенькую, округлую, с острым шмыгающим носиком и мелким острозубым ртом.

– Да, у нас с Алешей были хорошие отношения, – ее глазенки краснеют, наливаются влагой, но она крепится, только время от времени кусает губки. – Это был необыкновенный человек, таких сейчас совсем мало… Да что там – почти нет.

– И все же его убили, – напоминаю я, чтобы покончить с этой сусальной лирикой, которая ни к чему путному не ведет – разве что к слезам и истерике. – Из-за чего? Не исключено, что в его жизни была какая-то тайна. Возможно, постыдная.

– Как вы смеете так заявлять! – вскрикивает она – тихо, одними губами, чтобы – не дай Бог! – никто в комнате не услыхал. И вскрикивает-то совсем не зло, а укоризненно. И – свистящим шепотом: – Его ограбили. Ограбили и убили! О какой постыдной тайне вы говорите! Да как… как вы смеете даже подозревать такое!

И тут меня осеняет мысль.

Она так естественна, что я ни капельки не сомневаюсь в ее абсолютной верности, как школяр, который подсмотрел в учебнике ответ незамысловатой задачки.

– Мне хотелось бы уяснить вот что, – задумчиво произношу я. – Почему Алеша оставил свои вещи именно у вас?

И для убедительности указываю на нее пальцем. При этом мое лицо так и светится от понимания, сострадания и отеческой печали.

– Откуда… откуда вам известно, что у меня? – ее голосишко испуганно подрагивает.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Я понятия не имею, почему он это сделал! – девчушка нервно ломает пухленькие беленькие пальчики с аккуратно обстриженными ноготками (на одном из пальчиков серебряный перстенек с розово-фиолетовым камешком). – Просто Алеша попросил, чтобы я подержала у себя его чемодан и сумку. И я согласилась.

– Когда это было?

– То есть, когда он принес ко мне чемодан и сумку?.. Дайте подумать… Двадцать первого или двадцать второго марта… Сейчас скажу точнее… Это было в понедельник… – Она смотрит на календарик, стоящий домиком на ее столе. – Значит, двадцать второго.

– Сюда наверняка заявлялись ребята из милиции. И вы им, конечно же, ничего об этих шмотках не сказали? Верно?

– А зачем? – удивляется она. – В Алешиных вещах наверняка нет ничего ценного… Впрочем, я и чемодан и сумку не открывала… Честное слово!

Она краснеет, сжимается и смотрит на меня почти с ужасом, точно ждет, что я внезапно схвачу ее за волосы и поволоку в ментовку. В расширившихся карих глазенках вопрос: неужели я сделала что-то не так?

– Вы мне позволите в этих шмоточках покопаться? – я раздвигаю рот в самой любезной улыбке, на какую только способен. И в которой – чувствую сам – есть нечто волчье, что меня нисколько не красит.

Страх в ее глазах рассасывается. Успокоившись, она пожимает полными плечиками.

– Пожалуйста. Только, поверьте, ничего интересного не обнаружите…

Вечером того же дня продолжаю знакомство с тихой мышкой (которую, кстати, зовут Раисой), но теперь уже в ее норке. Девочка проживает вдвоем с мамашей в приземистой «хрущобе», в такой чудесной вылизанной квартирке, что, однажды здесь побывав, хочется вернуться снова – или вообще никуда не уходить.

В этой квартире имеется все, что – наверное – требуется по-настоящему интеллигентному человеку. Шкафы в гостиной под завязку забиты книгами. У окна благородно поблескивает коричневое пианино. На стенах картины – не подлинники, конечно, всего лишь постеры, зато в каких рамах, ребята! И какие авторы: Врубель, Ренуар, Караваджо, Гоген, Пикассо, Валентин Серов! За годы, проведенные с Анной, я кое-чего поднабрался, суперклассику узнаю с первого взгляда.

Раисина мамаша – худая, плоская, томная, с восточного типа лицом. Она напоминает инфернальную Пиковую даму, ту самую, от которой забубенные картежники шизеют и оказываются в дурке под надзором грубых санитаров.

Намертво вцепившись в меня, она принимается монотонно повествовать о том, как пятнадцать лет назад умер ее муж, оставив с шестилетней дочкой на руках. Как она могла бы снова выйти замуж, но не хотела, чтобы у Раюси был отчим. А ведь – были! – были претенденты на ее любовь, и какие!

При этом она окидывает меня оценивающим взглядом.

Раиса приволакивает в комнату сильно потертый рыжеватый чемодан и немалых размеров черную матерчатую сумку. И еще раз клятвенно заверяет, что даже не пыталась сунуть туда нос.

Охотно верю.

Мамочка меняет тему. Теперь она трындит об Алеше.

Под ее монотонное гудение вынимаю шмотки и укладываю на диван.

Сижу на стуле, прислонив к его спинке свою джентльменскую, кое-где покарябанную трость, и занимаюсь скучным и малопочтенным делом.

Сначала неторопливо опорожняю сумку, потом принимаюсь за чемодан. С ним приходится немножко повозиться, потому что ключик от него Алеша, похоже, держал при себе, а убийца очистил Алешины карманы и выгреб все, в том числе и ключ. Но я, проявив некоторые примитивные навыки, отмыкаю чемодан вязальной спицей.

Не стану перечислять всего, что вытащил из сумки и чемодана. Не буду вообще ничего перечислять. Я выуживал и шмонал Алешины манатки, а сам печалился: Алеша исчез, как будто и не было, осталась только его оболочка. Когда-то она, как могла, защищала хозяина от холода и небесной влаги, была его другом и хранителем. И вот его нет, а она вроде бы жива…

На тщательный осмотр уходит около получаса. Наконец, откинувшись на спинку стула и глядя на Раису снизу вверх, спрашиваю:

– Вы так и не намерены сообщать ментам об Алешиных вещах?

Она покаянно опускает голову. Темные волосы гладко зачесаны назад, и посредине – трогательный пробор.

– Зря. Это, возможно, сокрытие важных улик. Не собираюсь пугать, но предупреждаю: чревато.

Она прижимает ладошки к груди.

– Пожалуйста, пусть они побудут у меня – хотя бы еще какое-то время!

Я мог бы спросить, зачем ей это нужно? Но только смущенно и неловко усмехаюсь и говорю:

– Я возьму одну вещицу к себе домой. Через три-четыре дня верну. А уж вы сами решайте, что со всем этим делать…

Оказавшись дома, торопливо раздеваюсь, двигаю на кухню, выуживаю из холодильника бутылочку, падаю на стул и выдуваю пиво – до донышка, с такой жадностью, точно дня три во рту не было ни росинки.

И только потом бережно-бережно достаю из пакета маленький ноутбук (такой еще называют нетбуком), который оказался среди Алешиных вещей. Когда-то беленький, точно игрушечный, он со временем посерел и покрылся царапинами.

Включаю его, чуть не дрожа от возбуждения, быстренько пробегаюсь по папочкам, подпапочкам, файлам, отыскивая хоть какую-нибудь зацепку.

И не нахожу.

Пораскинув мозгами, достаю сотовый и набираю номер Акулыча.

– Просьба, Акулыч…

– Ну-ка, ну-ка, – поощряет он меня.

– Алексей Лужинин говорил перед смертью (и тому есть свидетели), что у него водится кое-какое бабло. И действительно, энную сумму он получил, продав свою комнату в «брежневке». Но имеются сведения, что он собирался уехать с любимой подругой Катей в другой город. Значит, деньжонок у него было достаточно, чтобы купить квартиру. Хотя бы однокомнатную. Так что Алеша наверняка открыл счет в банке. Или даже пару-тройку счетов.

– Пошукаем. Чего ишо?

– Вроде все.

– Тады гуд бай, охламон…

* * *