Четвертое мая. Время приближается к семи. Центр города. Набережная. Сижу с Кондором на скамейке, на которой обычно сиживал со Сверчком. Но Сверчок со мной встречаться не торопится. После того как его жена родила, да еще пацана, он целиком и полностью занят искусством – чтобы заколотить побольше бабла для своей увеличившейся семьи. Я его не интересую.

Небо над нами голубое, не слишком яркое, то тут, то там перечеркнутое длинными тонкими размытыми облаками, похожими на след сверхзвукового истребителя. Вечер солнечный и прохладный. Блестят золотые купола храма, кажущегося отсюда миниатюрным.

Солнце, как принято писать, медленно, неуклонно клонится к горизонту, тени становятся длиннее, и как-то по-вечернему слепит вода, а я продолжаю повествовать о странно пересекшихся историях Ники и Алеши:

– … Никин приятель-наркоша сказал, что девочка приучилась к героину еще до встречи с ним. И я ему поверил. Парню не было смысла врать. Тогда возникает вопрос: откуда пацанка доставала бабло, чтобы покупать наркоту? Тащила из дома? Вряд ли. Родители бы сразу заметили. Крала у кого-то? Но Ника, судя по всему, воровкой не была. А отсюда вывод: существовал некто, снабжавший ее герычем. Разумеется, не бесплатно. И ясен пень, чем Ника с ним расплачивалась: своим молоденьким тельцем, никакого другого товара у нее не было.

Так на горизонте замаячила фигура таинственного незнакомца.

Затем я спросил себя: а собственно, почему Ника бросилась вниз именно с этой шестнадцатиэтажки? Что связывало ее с вышеуказанным зданием? По словам родителей, ровно ничего. И ее отмороженный бой-френд заявил то же самое. Но ведь связь какая-то была!

Я посетил место происшествия. И обнаружил любопытную подробность. В мае прошлого года в этом доме меняли подъездную дверь. Ее можно было отворить без домофонного ключа.

Если Ника действительно стремилась свести счеты с жизнью, она могла прыгнуть с любой высотки нашего городишки – например, со своего родного дома. И сделала бы это днем. Но она каким-то неведомым образом отыскала шестнадцатиэтажку, дверь которой отворялась без ключа, и окончила жизнь около полуночи. В темноте. Стеснялась, что ли? Маловероятно. Значит, все-таки существовал тот, кто выбрал эту высотку и пригласил в нее Нику.

И еще. Ника была в гостях у подруги, потом вдруг заявила, что ей пора. И ушла. С чего вдруг? Спешила покончить с собой? Но, по словам подружки, она была вполне спокойна, даже весела.

Следовательно, Ника была в шестнадцатиэтажке не одна.

Но кто этот незнакомец?

Ника была одиночкой. Рядом с ней, кроме ее хахаля, практически никого не было. А у того – на момент Никиной смерти – оказалось железное алиби. Между тем позвонить ей и вызвать в шестнадцатиэтажку мог лишь тот, кого она прекрасно знала. Кто мог общаться с Никой, не вызывая любопытства и подозрений. Стало быть, родственник. На него намекали и строчки Никиного стихотворения. Ангел – небезызвестный князь Болконский. Дьявол, стоящий на ее пути, – Болонский.

Но среди Никиной родни Болонских трое: великий крючкотвор Стасик, его младший братец Витюня и Павлуша – сынишка Стасика. Вся эта троица – красавцы хоть куда. Даже дряхлеющий Стасик. Который из них? Вопрос.

– Ты забываешь женщин из семейства Болонских. Дьявол может быть и женского рода, – криво усмехается Кондор, похоже, вспомнив безбашенную актрисулю, в которую был когда-то влюблен.

– Спасибо, что подсказал. Но тогда бы Ника в своих стишках назвала ее дьяволицей. Кроме того. Напоминаю строчку: «Дьявол! Ты хочешь дышать небом Аустерлица, а вдыхаешь серу геенны». Стало быть, если ангел – князь Болконский, то и сатана должен быть мужиком…

– И при этом – князем тьмы, – подсказывает Кондор.

А я излагаю дальше:

– Наиболее подходящим на роль Никиного соблазнителя показался мне старший Болонский. Конечно, шестьдесят два годочка, эротический пыл уже не тот, зато харизмы – хоть отбавляй. К тому же я чувствовал, что парнишка скрывает какую-то тайну, при словах о Нике его точно током било. Признаю, ошибся. Просто Стасик неспокойный человек. Нервозный. К тому же сильно склонный к мистике.

Глаза мне открыл коротенький разговор со Стасей – непрезентабельной супружницей Витюни. Меня поразила злоба, с которой она говорила о Нике, о Зое. Даже о Машке. Это было странно, Кондор. Отчего она ненавидит едва ли не всех женщин из клана Болонских – за исключением покойной супруги Стасика? Уж не оттого ли, что Ника и Зоя были наложницами ее муженька?.. Ладно. Допустим, что это верно. Но чем разъяренной Стасе не угодила дочка Павлуши? Почему она заявила, что Машке не следовало появляться на свет? И тут меня осенило: а что если девчоночка – незаконная дочь Витюни?

И все разом встало на свои места.

Я понял, почему Стася одевается так вызывающе ярко и ездит в рыжей машинешке, что совершенно не соответствует ни ее возрасту, ни характеру. Она же брошенная женщина! Мадам Брошкина, как лихо сказано в попсовой песне́. А в таких случаях психологи советуют заниматься собой: радостный шопинг, веселенькие цвета и прочая женская мура для поднятия настроения.

Теперь о брательниках Болонских. Стасик и Витюня обожали друг друга с детства. Старший был для младшего образцом и полубогом. Младший для старшего – мальчишкой, сорванцом, тем более что разница в возрасте между ними немалая: пятнадцать лет. Кстати, подозреваю, что Витюня женился на неказистой Стасе именно потому, что ее звали почти так же, как его старшего брата.

Более того, я совершенно уверен в том, что Стасик знал об эротических проказах Витюни. Интуиция подсказывает. Может, конечно, и врет. И все же почему-то представляю себе, как старший братец внимательно выслушивает излияния младшего. Так и вижу этого Стасика, его сальную улыбочку и даже слюну в уголке рта.

Стасик – человечек осторожный. Он не позволял себе гулять налево, он выстраивал свою жизнь добротно, основательно. Даже сделал попытку стать мэром – да, неудачно, зато заявил о себе, глядишь, клиентов прибавилось. Но – опять-таки не имею никаких доказательств, однако убежден, исходя из кое-какого знания людей: подпольные любовные похождения меньшого братца его развлекали, доставляли сладкое удовольствие. Вряд ли Стасика смущало, что Витюня трахался с женой его родного сына. Думаю, ему наверняка было известно, что Машка – ребенок не Павлуши, а Витюни. Слушая похотливую исповедь своего младшего партнера, он, как зритель в кино, переживал то же сатанинское наслаждение, что и Витюня, хотя сам грешить не осмеливался…

– Семейка монстров, – качает головой Кондор.

– Эта почти астральная связь двух козлов-брательников безукоризненно сработала на меня. Я по секрету сообщил Стасику, что на лоджии последнего этажа шестнадцатиэтажки видели призрак Ники. Каюсь, бессовестно соврал. Но он поверил! Я видел, как старикана сотрясает мистический озноб. Просто грех было этим не воспользоваться.

А дальше случилось следующее. Впечатлительный Стасик передал этот рассказ о призраке Витюне – причем, скорее всего, эмоционально, со своими прибавлениями, как бывает у чересчур возбудимых людишек, подергиваясь и выпучивая зенки. Мне бы Витюня не поверил. А ему поверил безоговорочно.

И явился в полночь на место преступления. На лоджии последнего этажа его поджидала Ника – точнее, чуточку схожая с ней барышня из ментовки. В темноте да на таком расстоянии не разберешь. И одетая примерно так же, как малолетняя любовница Витюни.

Прокуратура уже кое-что выяснила. Ну и мне, недостойному, маленько информации перепало. Когда Нике исполнилось четырнадцать, добрый дядя Витя втихаря приучил ее к наркоте. А затем, когда она целиком и полностью стала зависеть от него, потребовал сексуальных услуг. Через некоторое время Ника сбежала от дяди Вити к пацану-наркоше. А Витюня без своей нимфетки жить уже не мог. Умолял, чтобы бросила парня и вернулась к нему. Девочка уперлась. Тогда он пригласил ее в вышеупомянутую шестнадцатиэтажку. Об убийстве не помышлял, наоборот, намеревался уговорить вернуться. Принес дозу, но не отдал – пускай сначала Ника его поцелует. Она не пожелала. Ну, он со злости и заявил: «Встанешь на парапет – получишь дозу».

Понятия не имею, какие безумные мысли бродили в его больной башке, но девочка – возможно, от гордости и упрямства – на парапет встала…

Я произношу эти слова, а сам представляю себе такую картинку.

Ночь. Лоджия на последнем этаже. «Вставай сюда, не бойся, я буду тебя держать. – Он помогает ей влезть на парапет, бормоча, словно в горячечном бреду: – Если бы ты знала, как я люблю твое чудесное тельце, тонкие ручки, угловатые плечики, злое личико. Я с ума схожу от твоих длинных ножек, от еще неразвившейся грудки…»

А она стоит на парапете, вцепившись в его руку и вскрикивая от ужаса, и разом похолодевшей спиной ощущает черный провал, в глубине которого еле различима земля.

Так они застывают на лоджии, как парная статуя. Ника кричит: «Держи меня крепче!», а он смотрит на нее, и по губам его бродит странная улыбка.

В это мгновение на лоджию врывается Зоя, но вряд ли бы я узнал милую женушку Павлика в этой обезумевшей от ревности мегере.

«Я выследила тебя, подонок! Так вот ты с кем связался, с малолеткой! А ты, сучка, нашла себе папашку, богатого любовника… Так вот тебе!..» – Уже не сознавая в бешенстве, в помрачении рассудка, что творит, она изо всех сил толкает ненавистную соперницу.

Страшно вскрикнув, Ника срывается с парапета, а Витюня Болонский от неожиданности выпускает ее руку…

И вот они стоят, два давних любовника, еле видя друг друга в темноте, и оцепенело смотрят на парапет, на котором уже нет Ники, и боятся взглянуть вниз, в страшную пропасть глубиной в пятнадцать этажей…

С немалым трудом выныриваю из этого видения и слышу собственный голос:

– … Никины стихи выводили меня на Болонских. Но я не был уверен в том, что несколько диких строчек малахольной девахи, да еще наркоманки – именно то, на что я всерьез могу опереться. А вдруг они – не более чем бред сумасшедшей малолетки? Так бы я и мучился, не понимая, как относиться к виршам Ники, если бы не смерть Алеши.

Когда я узнал, что он работал и на Завьялова, и на Болонского-старшего, то сообразил, что убийства Ники и Алеши каким-то образом связаны между собой. И спросил себя: откуда у Алеши Лужинина вдруг объявились полтора лимона? И ответил себе: он добыл компромат на Болонского и шантажировал старого правоведа… Логично? Вполне. А чем он мог шантажировать старого правоведа? Уж не тем ли, что тот развратничал со своей несовершеннолетней племянницей, а потом угрохал ее? (Да, поначалу я здорово ошибался, считая душегубом Стасика, а не Витюню. А что убийцей окажется тишайшая Зоя… Такой вариант мне даже в голову не влезал, настолько казался нелепым).

Теперь об Алеше. Я убежден в том, что он не собирался шантажировать сексуально озабоченного Витюню Болонского. И отважился на шантаж лишь тогда, когда Катя согласилась бросить Завьялова и уехать с ним. Вот тогда-то Алеше и понадобилось бабло.

Тут есть одна занятная деталька. Алеша вытряхнул из Болонского ровно полтора миллиона – именно столько ему не хватало на покупку квартирки в другом городе.

– Ну, как же-с, высокоморальный субъект, – хмыкает Кондор. – Хапнул полтора лимона – вместо того, чтобы заявить на убийцу в милицию. Можно сказать, герой нашего времени.

– Еще неизвестно, как бы ты поступил на его месте.

– На его месте я не окажусь никогда, – жестко отрезает Кондор. Потом – уже мягче, усмехнувшись над самим собой: – Хотя бы потому, что из-за бабы никогда не совершу ни преступления, ни подвига. Кишка тонка.

– И все-таки Алеша был порядочным человеком. Поверь, очень многие, окажись они в Алешиной шкуре, не удержались бы от соблазна подоить свою жертву. А он не стал. Я скрупулезно перешерстил его вещи, просмотрел все файлы в нетбуке. Ни одной зацепочки. Он отдал Болонскому весь компромат. Или – если компромат был в электронном виде – выкинул из своего нетбука. Дал слово – и сдержал, хоть и не дворянин. А дворянин Витюня Болонский судит людей по себе, по своей похотливой и мерзкой душонке. И грохнул он Алешу только потому, что был уверен: тот, пока жив, не оставит его в покое.

– Тогда объясни, почему Болонский не уничтожил шантажиста сразу, а сначала отвалил ему немалую сумму? Ему что, не жалко было своего бабла?

– Это мне неизвестно. Скорее всего, Алеша постарался сделать так, что сразу вычислить его оказалось практически невозможно.

– И все-таки твой высоконравственный приятель, извини, был круглым дураком, если позволил выследить себя и отправить на тот свет.

– Мне кажется, я понимаю его. Он был уверен, что в течение двух-трех дней уедет с Катей, а она тянула с ответом, никак не могла решиться. Вот он и дождался – киллера с бейсбольной битой.

– Инфантильные тридцатилетние несмышленыши, – бурчит Кондор, и я понимаю, что он имеет в виду Алешу и Катю. – Вот только не надо убеждать меня в том, что эти двое – пасторальные пастушок и пастушка из блаженной Аркадии. Они далеко не так невинны, как ты пытаешься изобразить, и вконец испорчены баблом. Лужинин уже предстал перед вечным судьей, а Кате еще предстоит нагрешить на этой земле… И довольно о них… Да, кстати, от кого твой Алеша узнал о сексуальных утехах Витюни Болонского?

– Пока я только догадываюсь – от кого. Но надеюсь скоро…

Я застываю с оторопело разинутым ртом: перед нами возникает Машка Болонская. Она появляется так внезапно, что до меня не сразу допирает, кто это.

– Я увидела вас на трамвайной остановке, – объясняет она напряженным звонким голоском. – По правде мне нужно было на другой трамвай, а тут ваш подъехал. Гляжу – вы в окошке. Я села в него и тоже поехала. Вы вышли – и я тоже. Только мне было неловко подходить. А сейчас набралась смелости и подошла.

Я хлопаю рукой по скамейке.

– Садись, в ногах правды нет.

– Я постою, – непреклонно заявляет Машка и остается торчать на месте, похожая на бескрылую птицу в цыплячьего цвета ветровочке и голубеньких джинсиках на тощих ножках. Ее блеклые волосенки заплетены в две чахлые косички.

Небось, учится на пятерки, верховодит девчонками и втайне влюблена в какого-нибудь отмороженного пацана.

– Правильно сделала, что подошла, не постеснялась, – одобряю я. – Так впредь и поступай. Ну, как жизнь молодая?

– Какая теперь у меня жизнь, – вздыхает Машка горько и смиренно как взрослая.

И продолжает:

– Маму увезли. Папа пьет. Со мной почти не разговаривает, как будто я чужая. Наверное, он меня ненавидит. Но разве я в чем-то виновата?

– Собирай манатки и топай к дедушке Стасу. Он же тебя любит, правда?

– Он свою работу любит, а не меня. Он ведь даже хотел стать мэром. Я ему не нужна. Ему хорошо одному. Бабушка в прошлом году умерла. Ника в мае, а она – в августе. Дедушка живет один в большом коттедже. Ему никто не нужен, только работа. И деньги.

– Тогда уходи к родителям Ники. Станешь им дочкой. Уж они-то будут тебя любить, не сомневайся.

– Я думала об этом, – опять по-взрослому говорит она и шмыгает носом.

Ну, сейчас польет в три ручья. Но нет – коротко всхлипнув, произносит дрожащим голоском:

– Боюсь, они меня не возьмут. Понимаю, я им неприятна.

Мне жаль Машку, хотя обычно сострадают тихим и слабым. Тем, кто не создан для этого беспощадного мира. А Машка выкована из особо прочного железа и не пропадет ни при каких обстоятельствах.

– Ладно, я переговорю с родителями Ники.

Она благодарит – звонко, как юная пионерка довоенных лет, деревянно, точно солдатик, поворачивается и удаляется тихо и сутуло, словно старуха.

– Откуда выпало это несчастное дитя? – интересуется детективщик. – А-а, догадываюсь, это Машуня, дочка того самого… забыл имя…

– Павлик.

– Пожалуй, на сей раз позаимствую у тебя сюжетец. За соответствующее вознаграждение… Ох, чую, суждено мне стать твоим летописцем, Ватсоном номер два. Опубликую книжку под названием «Записки о Корольке». Потом будет «Возвращение Королька» и, наконец, – «Его прощальный поклон». И ждут Кондора и Королька слава и бабло. И будут отдыхать они на Канарах в окружении прелестных телок…

Минут через двадцать прощаемся, и я ковыляю домой.

Сияющий вечер, очень похожий на день. Только солнце стоит так низко, что вижу его или тогда, когда оказываюсь на открытом пространстве, или в просветах между домами. Только ощущение умиротворения и покоя ласково нашептывает: вечер. И сердце больно сжимается от неясного чувства, то ли сладкого, то ли тревожного.

Хромаю себе понемножку, вдыхаю теплый воздух весны и – внутренне морщась, не желая того, – вспоминаю свой последний разговор с родителями Ники. В их квартире, около недели назад.

«Если б заранее знала, чем это закончится, – сказала Никина мамаша, – не стала бы обращаться к вам. Почему вы не посоветовались с нами, прежде чем… Господи, что же вы наделали! Нику уже не вернуть, ее нет, а вы просто взяли и уничтожили клан Болонских! Виктор и Зоя арестованы, Павел пьет. Станислав в тяжелой депрессии. А он – мозг фирмы, мы все без него просто ничто. Дела катятся под гору. На нас показывают пальцами: семейка убийц. Скоро мы все будем безработными».

Я лишь виновато пожал плечами, пробормотал нечто нечленораздельное и ощутил себя нашкодившим пацаном, получающим выволочку от училки.

Действительно, что мне было ей возразить? Разве что прочесть лекцию о нравственном и безнравственном. Но я и сам в этом не слишком тверд.

Я хотел отказаться от гонорара, но мамаша Ники настояла, чтобы я взял деньги, обреченно махнув рукой:

«Они нас все равно не спасут».

На том и расстались, не понимая друг друга. Потомственному смерду не дано постичь всех тонкостей психологии наследственных дворян. Не дорос.

Ночью сижу на кухне за кружкой пива и с маниакальной дотошностью размышляю о Нике. Уж, кажется, и расследование мое закончено, а какое-то горькое послевкусие осталось.

Сначала думаю: бедная, бедная девочка. И тут же обрываю себя: с чего это вдруг? Почему, собственно, бедная? Избалованная малолетка, в которой намертво спаялись нелюдимость и поперешность. Сама выбрала свою участь, никто не заставлял. И она, и ее убийца Зоя – два тихих омута, в которых (по присловью) черти водятся. Видать потому их и потянуло к сладкоречивому дьяволу Витюне Болонскому.

Как поведал мне по телефону Акулыч, на очной ставке Зоя, налившись кровью, кричала Витюне: «Ты сломал три жизни: свою, мою и этой чертовой шлюшки!» (Про Стасю, законную жену Витюни, она даже не вспомнила.)

Она продолжала любить его вопреки всему! Ненавидела – и любила! Да стоит ли один человек – горсть праха – чтобы из-за него гробил себя другой гомо сапиенс?.. Лично у меня нет ответа.

«Всем нам, людишкам как воздух необходимо самооправдание, – думаю я. – Даже самый чудовищный злодей, маньяк, выродок, зверь не признается себе: «Я – последняя мразь, меня четвертовать мало». Нет, обязательно отмажется. Во всем виноваты сами проклятые жертвы. Он выпускал кишки, насиловал, грабил только потому, что эти твари его провоцировали.

Не может человек жить, сознавая, что он нелюдь.

Вот и Виктор Болонский в душе (если, конечно, таковая у него имеется) наверняка находит причины, которые очень убедительно объясняют, почему он приучил к наркотику и соблазнил племянницу, почему убил – пускай и не сам, а с помощью киллера – Алешу. Так что вряд ли этот гаденыш мучается угрызениями совести».

Кстати, киллера он сдал почти сразу. Вот только того отыскать не могут, свалил в неизвестном направлении. Совершенно отмороженный скот (я имею в виду наемного убийцу). Или помешанный. Где только Витюня его откопал? Впрочем, богатый хозяин всегда найдет себе злобного пса…

На кухню заходит Анна. Она в длинной, почти до полу, ночнушке.

– В последнее время ты стал громко разговаривать сам с собой. Милый мальчик, тебя что-то беспокоит? – Она целует меня мягкими губами, гладит по щеке. – Ты сейчас кричал о каком-то злобном псе.

И я разом утихомириваюсь.

– Все в порядке. Действительно, что-то я слишком разбушевался. Пора спать…

* * *

Сижу на скамейке неподалеку от мэрии.

Вечер голубой и прозрачный. Мимо меня шатается праздная публика, в основном, молодняк. Кстати, что я заметил: в самом центре нашего городка (на Бонч-Бруевича и на примыкающих к ней разнообразных мелких улочках) люди старше пятидесяти, а то и сорока встречаются крайне редко. Не ведаю, как в других российских мегаполисах, а у нас сердце города отдано на откуп радостному молодняку. А молодняк сосет себе пиво и коктейли, жует чипсы, шоколадки и орешки, хохочет, матерится, треплется по мобиле и уверен, что мир принадлежит ему.

В двадцать часов с минутами рядом со мной, окатив окаянным запахом духов, усаживается пышнотелая женщина. Мы встречаемся уже второй раз – и я опять изумляюсь ее лицу, пухлому, свежему, как у молоденькой девочки. Да, оно не блещет красотой: глазенки маленькие, тускловатые, нос толстый, рот бесформенный. Но кожа! Атлас, как говаривали в старину.

На ней голубовато-сиреневое, в беленький цветочек, платьице с о-очень нескромным вырезом. Ее бежевая курточка с капюшоном расстегнута, и мое зрение ласкают две могучие выпуклости, которые обнажены почти до самых сосков. Дама игриво покачивает жирненькой ножкой в белой босоножке, что тоже приятно меня волнует.

– Извините, что побеспокоил, – журчу я ласково, как продавец, который пытается всучить завалявшийся товар. – Я отниму у вас буквально считанные минуты. Просто хочется кое-что уточнить.

– Пожалуйста, уточняйте, – разрешает она кокетливо. – Я не против. Но вряд ли чем-то сумею помочь.

– И все-таки, – мои губы раздвигает самая любезная улыбка, на какую я только способен, – хотелось бы прояснить кое-какие подробности… Начнем? Алексей вышел от вас вечером двадцать шестого марта…

– О-о-о! Вы опять об этом проклятом вечере! – нервно вскрикивает она, закатывает глазки и стискивает ручки, кажется, никогда не знавшие работы.

А ведь знают. Эта барышня, которую Алеша называл Пироженкой, хоть и выглядит ленивой кустодиевской купчихой – живет одна, торгует в комке. Выживает, как может.

– Еще раз прошу извинить, – продолжаю тянуть свою незамысловатую песенку. – Но я пытаюсь разобраться. Например, ответьте мне, пожалуйста, как душегуб узнал, что Алеша гостит у вас?

Она слегка пожимает круглыми плечами.

– Наверное, следил за ним. Как же еще?

– Предположим, что вы правы… Нет, я ни секунды не сомневаюсь в том, что вы правы. Но вот чего никак не могу себе логически объяснить: почему двадцать шестого марта киллер встретил Алешу у вашего дома? Представим себе: он целый день пас Алешу, довел прямиком до ваших дверей (я имею в виду дверь подъезда) и… и что? Он же не окончательный идиот и наверняка должен был сообразить: если Алеша три ночи оставался у вас до утра, то и в четвертую наверняка произойдет то же самое! Ну и какой смысл торчать под окнами и караулить жертву? Чтобы утром убить? Тогда почему он не сделал этого, например, утром двадцать шестого? Или еще раньше?

– В толк не возьму, к чему вы клоните, – глазки Пироженки суживаются настороженно и зло.

– Пытаюсь выяснить истину, – добродушно говорю я. – Глядите, а ведь вполне может быть и так, как вы предположили. Почему бы и нет? Допустим, киллер начал следить за Алешей двадцать шестого. Следовательно, он просто не мог знать, что три предыдущие ночи Алексей пробыл у вас. Вот и решил, что тот перекантуется в вашей квартирке часок-другой и выйдет.

– Ну, наконец-то разобрались! – обрадованно восклицает Пироженка.

– Увы, не совсем, мадам… – возражаю я с невыразимой печалью. – Нет, конечно, такой вариант возможен, но мы-то с вами знаем, что на самом деле было по-другому.

– И как же? – интересуется она, соблазнительно, по-кошачьи изгибаясь жирненьким телом и непрерывно изливая на меня томительно-острый аромат своего парфюма.

– Увы и ах, мадам. Киллер за жертвой не следил. Все было с точностью до наоборот. Некто сообщил заказчику преступления (а он вам известен, это Витя Болонский, младший партнер своего старшего брата), что Алеша у вас. Затем тот же самый некто передал, что Алеша скоро выйдет. А уж Болонский подсуетился, отправил к вашему дому наемного душегуба.

– Как я поняла, – в ее голосе распрямившейся пружинкой звенит злость, – вы подозреваете, что я навела убийцу на Алешу? Да вы с ума сошли! – она срывается на крик. – Никакого Болонского – или как его там зовут? – я знать не знаю!

Потом – уже тихо – заканчивает свое маленькое гневное выступление:

– Это ваш глупый домысел. Вам за него должно быть стыдно.

– Стыдно, – эхом повторяю я. – И еще как. Но стыд мне друг – а истина дороже. Болонские вам незнакомы? Да как такое возможно, мадам? Ведь вы – их родственница. Дальняя, очень дальняя, но родственница. И не пытайтесь возражать. Есть документы, четко подтверждающие мои слова. Более того, я убежден: именно вы сосватали журналиста Алешу Лужинина своему родичу Стасику Болонскому, чтобы Алеша делал для него газетку «Честный выбор». Причем, думается, сначала поговорили с младшим брательником Витюней, а уж тот походатайствовал за Алешу перед старшим, Стасиком…

– Вы несете чушь! – испуганно и враждебно выдыхает она.

Мы сидим на скамейке, повернув друг к другу лица, – так, что, кажется, вот-вот судорога сведет напрягшиеся шеи. Наверное, со стороны мы похожи на ссорящихся влюбленных.

Пристально глядя в ее глаза, произношу медленно, основательно, словно владею истиной в последней инстанции:

– Более того, лично я убежден в том, что именно вы сообщили Алеше о сексуальных похождениях Витюни Болонского… Кстати, вы-то как с ним, с Витюней… нет? Обошлось без интима?.. Ну-у-у, никак не поверю. Ведь вы – женщина в полном соку, вам нужен мужчина. И еще как. А баловник Витюня такой неутомимый самец, ну просто лав машин. Но он, проказник, наобещал с три короба, попользовался и бросил. Вот вы и решили отомстить. И дали в руки Алеше компромат на Витюню.

Представляю так. Вы рассказали Алеше, что Витюня трахается с Никой и назвали адрес конспиративной квартирки, и Алеша сумел парочку заснять. Но о шантаже он не помышлял – разве что о том, чтобы прищучить Витюню Болонского в газете «Пульс мегаполиса». Но, поразмыслив, отказался от этой затеи: скандал ударил бы по старшему брату, Стасику Болонскому. Это было бы слишком подло: Алеша к тому времени уже работал на Стасика. Ох, как вы злились, как требовали, чтобы снимки немедленно попали в газету! И все же Алеша устоял и фотографии в редакцию не отдал. Но через год, когда ему срочно понадобились деньги, вспомнил о них и вознамерился шантажировать Витюню.

Не знаю точно, как развивались события дальше, но предположить могу. Алеша вряд ли поведал вам о своем намерении подоить Витюню Болонского. А вот Витюня вполне мог пожаловаться на то, что из него вымогают бабло. И вы поняли, кто это делает. А еще поняли, что сможете Алешеньке отомстить. Он ведь был ничуть не лучше Витюни: спал с вами, а любил Катю Завьялову. Верно?..

Именно вы сообщили Вите Болонскому, кто его шантажирует. Именно вы – двадцать четвертого или двадцать пятого марта – известили его, что Алеша у вас. А когда двадцать шестого Катя позвала Алешу, и он собрался уйти от вас, чтобы встретиться с ней, вы звякнули Болонскому – а уж тот принял свои меры…

– Не было этого! – кричит она так, что прохожие оборачиваются на нас и пялятся с веселым любопытством.

– К сожалению, было, – мягко говорю я. – Есть распечатка телефонных звонков. Около восьми вечера Катя позвонила Алеше. А через восемь минут вы звякнули Болонскому – на его секретный номер. Которым он пользовался, когда, например, общался со своими наложницами – Никой, Зоей и вами…

Пироженка молчит. Ее бесцветные глаза, расширившись, пылают такой ненавистью, что я невольно отодвигаюсь. Но отважно продолжаю:

– Вернемся к двадцать шестому марта. Алеша вышел от вас примерно в девять, то есть почти через час после того, как вы позвонили Болонскому. За это время киллер вполне мог получить от заказчика надлежащие инструкции и подъехать к вашему дому.

Ну же, признайтесь откровенно: когда Алеша в тот вечер засобирался к Кате, вы позвонили своему родственнику: «Скоро выйдет». Месть женщины, которой пренебрегают: так не достанься ж ты никому, гнусный изменщик!

– Вы ничего не докажете! – Пироженка злобно ощеривает зубки. – Нет у тебя доказательств, ну и катись… колобком!

И я кожей чувствую, как ее дебелое тело дрожит от страха и ярости.

– Это ты отправила Алешу на верную смерть, – я улыбаюсь ей как самой дорогой и желанной фемине. – Ты его убила. Он не захотел взять тебя замуж – и теперь мертв. И Витюня Болонский пренебрег тобой – и теперь в тюрьме. Отомстила обоим… Счастлива?

Пироженка не отрывает от меня тяжелого звериного взгляда. Я невольно опускаю глаза.

– Пойду я, – говорит она, усмехнувшись.

И удаляется, грузно виляя задом. Я неотрывно смотрю ей вслед и задаю себе вопрос: почему Витюня Болонский ее не сдал? И не нахожу ответа.

* * *