Угасающим вечером стою у открытого окна своей квартирки и таращусь на освещенный закатывающимся солнцем двор, точно покрытый прозрачной охрой. Над ним парят маленькие облачка.

Я размышляю о сегодняшнем разговоре с Николашей Прокудниковым. Диалог оказался небесполезным. Особенно заключительная часть.

– А вам не кажется, – поинтересовался я, – что кто-то нарочно соединил ваших отпрысков в театре «Гамлет и другие»?

– Для чего? – искренно изумился Николаша.

– Не знаю. Но в результате мы получили убийство. Ваш сын оказался в одной постели с вашей дочерью, а утром ее нашли мертвой. Не похоже, что это случайность. Тут чувствуется рука хитрого и умного режиссера. Скажите, есть у вас на примете человечек, который мог бы устроить такую каверзу?

Впервые за время нашего общения его лицо напряглось, стало угрюмым и брюзгливым. Мне не раз доводилось видеть, как завзятые шуты в какой-то момент внезапно каменели, их мордахи обретали выражение суровое, почти жестокое. Вот когда, наверное, и проявляется сущность человека.

– Не хочется возводить напраслину на невиновных. Думаю, немало баб желает мне мучительной смерти, но – которая?.. Нет, ни одна из них такого не выдумает. Мозги куриные… Я, пожалуй, покумекаю и вам позвоню…

И звонит. В одиннадцать вечера, когда чищу зубы перед тем, как упасть в объятия Морфея, раздается вибрирующий звонок моей мобилы.

Прокудников.

Похоже, после нашей беседы он всерьез размышлял над моим вопросом.

– Насчет господина, который мог устроить подобную подлянку, – кисло цедит Николаша, точно делая мне одолжение. – Сообщаю. Существует такой субъект. Странный, скажу я вам, экземпляр. Обожает штучки-дрючки всякие вымудривать. Креативный крысеныш. Кстати, мы вместе учились в школе и даже были приятелями. Вы к нему обязательно приглядитесь. Он того стоит.

– Так, – бодро констатирую я. – Одна кандидатура появилась. Может, и другая на примете имеется?

– Другой кандидатуры нет и не будет, – с неожиданной враждебностью отвечает Николаша. – Ты с этим типом повстречайся, не пожалеешь. Мужик удивительный…

* * *

Сегодня удивительный мужик принимает меня в своей однокомнатной фатере. Лучи послеполуденного солнца озаряют продранные розоватые обои, и золоченые завитки узоров искристо вспыхивают.

Комнатка скромная, мебель старая (привет из советской эпохи), неплохо сохранившаяся, но бедная, сиротская. Убогая стенка поблескивает лаком, но дверцы покосились, провисли, мутноватые стекла заклинило, и они застыли в полузадвинутом положении.

Ощущение, что находишься под стоячей болотной водой. Я восседаю на продавленном стуле напротив балконной двери. Хозяин сидит спиной к окну. И получается, что я освещен солнцем, а он схоронился в тени.

Если он учился в одном классе с Николашей, значит, ему лет пятьдесят, плюс-минус год или два, а выглядит между тем семидесятилетним старцем. Сидит в инвалидной коляске, согнувшись дугой. Личико остренькое бледное и морщинистое. Остатки пепельно-седых волосенок взъерошены. Колясочка почти новая, сложной конструкции, с электромоторчиком, и калека довольно лихо гоняет по своему жилищу.

– Моя работа, – тотчас соглашается он, когда я – не сразу, с подходцем – спрашиваю о Снежане и Михе, вроде бы чудом оказавшихся в одном театре.

И хихикает. Он вообще частенько хихикает, при этом из правого уголка рта вытекает слабенький ручеек слюны и сотрясается тощенькое тельце.

– Я обезножил восемь лет назад после смерти женушки, умерла от рака. Мучилась страшно. И меня мучила. Должно быть, от такого потрясения мой организм забарахлил, и ноги отказали. Не слушаются совсем.

С тех пор радостей у меня практически никаких, жратва да телевизор. Я здесь, как в тюремной камере, на улицу носа не высовываю. Вот, нашел себе маленькое и вполне невинное развлечение, простительное инвалиду. Вы даже не представляете, какое это сладкое удовольствие! Воистину шербет, рахат-лукум! – Он целует свои тонкие длинные красноватые пальцы. – Разве калека не может позволить себе хоть немножко потешить душеньку? Я неплохой шахматист, перворазрядник, в молодости наездился по разным турнирам. Я поставил перед собой непростую шахматную задачку – и решил. Честь мне и хвала!

Кстати, я не просто свел двух деток Прокудникова. Нет-с. Я соединил их в театре «Гамлет и другие», где режиссером некто Бубенцов Федор Иваныч. А доченька его бывшей женушки – еще один незаконный ребенок милейшего Николая Николаича Прокудникова. Как видите, я выбрал этот театрик вовсе не случайно. Пикантная получилась комбинация, не находите?

– Согласен, работу вы проделали кропотливую и виртуозную. Но зачем?

– Этот вопрос заведет нас в таинственные дебри психоанализа. А потому отвечать не буду… Или так. Отвечу попросту. Когда я – от самого Николая – узнал, что в нашем городе существуют трое его внебрачных детей, это меня крайне заинтересовало. Появилось желание соединить их вместе и поглядеть, что будет. Всех троих свести не получилось, пришлось ограничиться двумя.

– Извините, но повторю вопрос: зачем?

– От скуки, – он снова хихикает, но бледно-карие выцветшие моргалки смотрят жестко и подозрительно: как отреагирую? – Вы, если не ошибаюсь, юрист? Значит, должны ясно понимать, что мои действия неподсудны.

– Не представляю, как вам такая комбинация удалась, – говорю с почти искренним восхищением. – Ведь вы не выходите из дома.

– Секретец! – и снова раздается его мелкий смешок, и в правом углу рта показывается слюна. – Впрочем, особой тайны тут нет: терпение и труд. Как в любом деле. Терпение и труд. И, конечно, изощренный ум. Меня, повторю, увлекла сложность задачи. Должен сознаться, на ее решение пришлось убить массу времени. Но что такое время для доживающего свой век калеки?.. Да, между прочим, учтите: я пользовался только телефоном и старыми связями… Меня интересовал сам процесс, будоражила мысль: смогу или нет? Но едва – после стольких усилий и трудов – исполнил задуманное… не поверите, сразу же охладел. Наверное, это свойство всех творцов.

– Ваша шахматная задачка привела к смерти Снежаны.

Он разводит худущими руками, искоса по-птичьи поглядывая на меня и криво усмехаясь.

– Ну, тут я не причем. Я потому и признался, что не чувствую за собой абсолютно никакой вины. Иначе бы клещами правду из меня не вытянули. Я бы и под пыткой кричал, что знать ничего не знаю, что это – коварный навет моих недоброжелателей.

– Следовательно, кто-то воспользовался случаем и – своими или чужими руками – убил Снежану?

В ответ он недоуменно вскидывает костлявые плечики, глядя на меня с безумной хитрецой.

Вернувшись домой, привычно достаю из урчащего холодильника пиво и, отпив пару глотков, натужно пытаюсь размышлять.

Пожалуй, после разговора с калекой моя задача не упростилась ничуть. Хотя и не усложнилась. Уже неплохо.

А ведь есть – есть! – в колясочнике какой-то надлом. Парень из тех, кто самозабвенно, с садомазохистским сладострастием терзает и себя, и других. Классический страдалец Федора Достоевского. Федя любил таких, больных телом и душой.

Поразмыслив, набираю номер Михи. Представляюсь. Спрашиваю:

– Кто пригласил тебя играть в театре «Гамлет и другие»?

– Не помню, – мямлит Миха.

– То есть как? – опупеваю я. – Погоди, но каким же образом ты узнал о существовании «Гамлета»? Как выяснил, что им требуются актеры? Может, прочел объявление в газете или услыхал по радио?

– Не помню я! – Миха чуть не плачет. – Это было почти год назад. Я уже все забыл!

Эх, зря я ему позвонил! Надо было с пацаном встретиться основательно, тет на тет, пристально в глаза ему поглядеть. Думается, он бы не рискнул так бездарно и трусливо врать.

Впрочем, на мой взгляд, только порядочная скотина станет вытаскивать правду из человека, которого и так измочалили правоохранители.

Распластываюсь на диване и начинаю расслабленно соображать.

Я размышляю о калеке. Кое-какие сведения я о нем раздобыл.

Родился парнишка в нашем городке и обретался, кстати, в том же самом малоэтажном районе, что и я. Рос дерзким озорником. Обожал делать мелкие пакости, но так, чтобы заподозрили не его. Но уж если был уверен, что за это не влетит, охотно признавался в своей подлости. Любил мучить животинку, а однажды убил голубя: любопытно было, как тот станет умирать.

Стартовые условия у него были просто замечательные. Школу закончил с золотой медалью, физфак университета – с красным дипломом. Поступил в аспирантуру. И вдруг – точно кто его сглазил. Ни с того ни с сего оскорбил научного руководителя, из аспирантуры ушел… И покатился по наклонной.

Что еще мне известно?.. Ах, да. Прокудникова он иначе как сволочью не называл.

Добавлю свои наблюдения: мания величия и комплекс неполноценности в одном флаконе.

Инвалид ухитрился невероятным образом соединить в театре «Гамлет и другие» двух детишек проказливого Николаши. Вопрос: как ему это удалось? И еще: зачем он это сделал?

И – главное: как оказалось, что Снежану угрохал тот же самый маньяк, что и Катю Завьялову?

Окаянный калека, точно леший, водит меня кругами по чащобе загадок. Он и впрямь смахивает на лешего, достаточно взглянуть в его шельмоватые зенки, в которых неугасимо горит бесовский огонечек. Как сейчас вижу его высохшие парализованные ноги в мятых темно-коричневых брюках. А вдруг ступни, на которые надеты истасканные клетчатые тапки – не человеческие конечности, а раздвоенные копыта козла?

А Николаша Прокудников врет, крутит. Что-то между ним и инвалидом явно было! И калека, оторванный от мира, запертый в четырех стенах, до сих пор этого ему не простил. И, наверное, не простит уже никогда.

Не вставая с дивана, звоню Прокудникову.

– Николай Николаич, встретился я с вашим школьным приятелем. Мне бы хотелось знать, из-за чего вы поссорились?

– А он разве не сказал? – осторожно удивляется Николаша.

– Он – нет. Заявил, что между вами не было никаких недоразумений. Так что вся надежда на вас, Николай Николаич.

– Ну, если это так нужно… – Он явно не торопится с воспоминаниями.

– Очень, – непреклонно заявляю я.

– Мы с ним за одной партой сидели… кажется, с пятого… или с шестого класса, точно не помню… Ну – пацаны, всякое бывало. Обижались, дрались, мирились. Однажды – если не ошибаюсь, классе в десятом – я ляпнул сдуру: дескать, когда у тебя будет жена, я с ней пересплю. В этом возрасте пареньки зациклены на сексе, а у меня уже были девчонки, и не одна… А он, видимо, запомнил. С этого дня дружба пошла под откос. Как школу закончили, он со мной всякое общение прекратил. Если сталкивались на улице, перебегал на другую сторону.

– Я слышал, его супруга была очень некрасива. Вам не кажется, что он выбрал ее именно по этой причине? Боялся, что вы и впрямь ее соблазните, вот и подстраховался.

В трубке раздается плутоватый хэхэкающий смех, который кажется мне напряженным и неестественным.

– Кто знает, может, вы и правы… – отсмеявшись, мнется Николаша.

– Вот вы сказали, – напоминаю я, – что после школы с ним не общались. А между тем – по его словам – именно вы сообщили ему о своих незаконных детях.

– А, черт. А ведь точно, был у нас разговорец. Случайно столкнулись на улице… Когда же это было?.. Лет десять назад, никак не меньше. Он сделал вид, что мы по-прежнему друзья, затащил к себе (помнится, его жена лежала в больнице). Мы прилично дернули водки, я захмелел, хвастался амурными победами. А он, гаденыш, на ус мотал.

– Если вам известны еще какие-то детали этой истории – любые – лучше сообщите сейчас. Потом может оказаться поздно.

– Больше мне добавить нечего, – говорит он таким непритворным, таким печальным голосом, что невозможно не поверить.

На этом наш диалог завершается. И я задумываюсь. А что если и впрямь калека соединил двух Николашиных детишек лишь для того, чтобы тихонько позабавиться, хихикая и пуская слюну, и никаких других желаний не было?

Тогда что ж получается? Миха, этот флегматичный крендель, – серийный убийца?

Бред собачий.

Представляю, как героические опера крутили-вертели его, не давали ни вздохнуть, ни охнуть, наверняка подключили психотерапевтов (если маньяк, стало быть, винтиков не хватает), и те выворачивали парня наизнанку. И если не смогли вытряхнуть признательные показания, значит, он не причем. Чист.

Безобидный толстяк Миха. Его страдания еще не кончились. Скоро ему предстоит вынести еще один страшный удар. Он еще не знает, что переспал с единокровной сестрой!

Так вполне рядовая пошлая тусовка превращается в античную трагедию. Кровосмесительство и смерть…

А ведь Николаша Прокудников сломал жизнь инвалиду. Тот женился на уродливой женщине и, возможно, – до самой смерти супруги – опасался, что этот проказник ее соблазнит… Но – «только этого мало», как сказал когда-то поэт. Мелковато. Неубедительно. Вряд ли калека столько лет потратил на то, чтобы свести незаконных детишек Прокудникова из-за такой мелочи. Что-то наверняка было еще…

Стоп. А не поговорить ли мне с кем-нибудь из бывших одноклассников Прокудникова? Может, растолкует, что там произошло между Николашей и инвалидом?

Залезаю в интернет, в социальную сеть «ВКонтакте». Конечно, те, кому около пятидесяти, обычно там не пасутся. Туда и тридцатилетние-то далеко не всегда заглядывают. Но всяко бывает.

Зная, какую школу закончил Николай Николаич Прокудников (а вместе с ним и калека), и в каком году это случилось, нахожу одного человечка. Да, всего-навсего одного. Увы. Но мне-то много и не надо.

Везет мне необыкновенно: в отличие от подавляющего большинства тех, кто пасется на просторах сети, этот парень не постеснялся дать номер своего сотового.

Немедленно звоню. Одноклассник калеки и Николаши, откликающийся на имя Павел, соглашается встретиться со мной.

Маленький, но успех.

* * *

Впустить меня в свою квартиру Павел почему-то не пожелал. Калякаем во дворе стоящей углом облупленной серовато-зеленоватой девятиэтажки. В песочнице возится малышня, мамаши и бабушки расположились на лавочке, а над нами дымится низкое небо, предвещая нешуточный дождь.

Павел покачивается на поскрипывающей качельке, поглядывая на меня из-под сидящих на носу очков с толстыми стеклами. И я боюсь, что качелька вот-вот оборвется: мужчина он весьма габаритный и дородный. По виду – то ли доктор наук, то ли писатель. Седеющие волосы аккуратно зачесаны назад. Голова огромная, с мощным носом и маленькими ушами. На деле он бывший инженер, а ныне полноправный хозяин трех комков, торгующих метизами, то есть гвоздями, шурупами, болтами и прочими железяками, при виде которых рукастые мужики испытывают почти наркотический кайф.

Обрисовав ситуацию, спрашиваю: «Были у калеки основания ненавидеть Прокудникова?»

Медвежьи глазенки Павла смотрят сурово и печально.

– Еще какие!

– Даже так?

– Именно, – мрачно говорит он, не отрывая от меня тяжелого взгляда. – В нашем классе училась девочка, тихоня, скромница, единственный ребенок у матери-одиночки, невысокая светленькая худышечка. Честно признаюсь, я был в нее влюблен. Тогда – во что сейчас трудно поверить – я был тощим и мосластым. А еще (во что тоже трудно поверить) невероятно застенчивым. Я, конечно, в своих чувствах девочке не признавался, любил, что называется, на расстоянии. Но был еще один парнишечка, который так же молча обожал ее. Андрей.

Какой еще Андрей? Удивленно поднимаю брови – и тут же вспоминаю, что так зовут калеку.

А Павел продолжает:

– Никто не догадывался, что Андрей любит ее… Никто – кроме меня. У влюбленных, должно быть, вырабатывается особая чувствительность… Ну, в общем, я его расшифровал. Он тоже наверняка понял, как я отношусь к этой девочке, и стал поглядывать на меня со сдержанной злостью. Впрочем, и я не испытывал к нему особой нежности. А девочка и ведать не ведала, какой нас с Андреем сжигает огонь… И вот тут в наш удивительный треугольник влез Прокудников. Смекнул он о наших чувствах или нет, не ведаю, но девочку он соблазнил. Мы оба платонически пялились на нее, а он просто…

Пальцы правой руки Павла (на безымянном поблескивает тонюсенькое обручальное колечко) сжимаются в увесистый кулак, и особенно становятся заметны пигментные пятнышки на натянувшейся коже.

– Мало того, что соблазнил, так еще стал хвалиться своим триумфом. Я не выдержал и отмутузил его – по полной программе. Естественно, не сказал, что из-за девочки. Придрался к какой-то мелочи, ерундовине и вломил…

– С вами понятно. А как поступил Андрей?

– Между ним и Прокудниковым как будто никакой ссоры не произошло, они продолжали сидеть за одной партой, но Андрей вдруг сильно сдал, точно его пришибли.

– А что стало с девочкой?

– Перевелась в другую школу. Больше я ее не встречал.

Павел втыкает глаза в землю и вновь принимается покачиваться. Качели поскрипывают жалобно и безнадежно.

– Спасибо, вы очень мне помогли.

– Да не за что, – негромко выдавливает он, не поднимая головы. – Если встретите Прокудникова, сообщите, что это я его сдал. Ему будет приятно…

Попрощавшись, залезаю в свою тачку и направляюсь домой. Начинается дождь, сначала конфузливый, как попавший в незнакомое место пацаненок. Потом, освоившись, он принимается куролесить, изо всех силенок лупит по крыше моей машинешки, заливает стекло, заставляет «дворники» трудиться в ударном темпе. И я качу в водной пелене, точно по дну моря. И мерещится, что вот-вот мимо, лениво шевеля плавниками, проплывут рыбы, заглядывая бессмысленными круглыми глазами во внутренность «копейки».

И вдруг что-то мелькает в моей голове, пробегает в мозгу легко-легко и тут же скрывается, не успеваю поймать. Опять проскакивает и окончательно пропадает, оставив после себя тягостное ощущение беспокойства…

О чем я подумал? О том, что Снежанин папаша истязает-казнит себя: не уберег родную дочь, и не знает, что воспитывал чужого ребенка? (Кстати, на этот счет я его просвещать не стану. Мерзко…)

Нет, мысль была другой…

Когда оказываюсь в своей квартире, смутная тревога растет, захватывая меня всего.

Выхожу на балкон. Отвесный ливень хлещет как нанятый, заполняя мир тяжким запахом свежей воды.

И тут же на улице сигналит машина. Приглядываюсь – и сквозь лавину дождинок различаю актрисулю, стоящую возле своей изящной тачки, темно-синего «пежо», который сверкает, как огромный влажный сапфир. Капюшон оранжевой курточки наброшен на голову, но я сразу узнаю ее.

Актрисуля грозит мне пальчиком, потом садится в «пежо» и укатывает, а я возвращаюсь в комнату и привычно валюсь на диван, утвердив затылок на собственных ладонях.

Нетерпеливая актрисуля напоминает, что мне пора заняться смертью ее голубоватого муженька.

Пожалуй, она права. Интуиция, к которой я всегда прислушиваюсь, как к голосу свыше, советует: с делом Кати Завьяловой можно и повременить. Я вышел на калеку – и завис. Значит, следует слегка притормозить и поглядеть, как лягут карты. Маленький перерыв не повредит.

Шумливый дождь за окном как будто вторит моим мыслям, успокаивая и усыпляя. Все так же держа ладони под головой, незаметно сползаю в сон…

* * *

Очнувшись, ощущаю себя разбитым и размякшим. Руки затекли. Дождь за окном не утихает. Лежа на спине, пытаюсь размышлять, понукая помятый осоловелый мозг.

Что нам известно о гибели Красноперова?

Первое. Борис Красноперов – любовник Сильвера.

Второе. У Красноперова (со слов Эдика, которому я стопроцентно верю) был бой-френд, модельер, игриво прозываемый Васильком. Напрашивается вывод: ревнивый Сильвер пришил своего возлюбленного, узнав о его связи. Любовный треугольник, ничего тут не попишешь. И если в нем нет фемины (или двух), если во всех трех углах – мужчины, суть от этого не меняется.

Встав с дивана, залезаю в интернет и пытаюсь вычислить, кто такой этот Вася-модельер.

И обнаруживаю студию Василия Пожарского. Скорее всего, он самый.

Есть в интернете и фотка Пожарского: высокий худощавый брюнет лет пятидесяти с бородкой-эспаньолкой, по виду то ли профессор-искусствовед, то ли модный художник.

Тут же звоню в студию, но в ответ слышу длинные гудки, такие унылые, что кажется, будто кто-то плачет, тихо и скорбно.

Неужто Василек в субботу предается разгулу? Вряд ли. Капитализм на дворе, волчьи законы конкуренции. Почему тогда не отвечает?

Надо бы его навестить.

Наскоро собравшись, выскакиваю во двор, под не иссякающую воду, к своей застоявшейся «копейке».

Студия Пожарского располагается в небольшом допотопном особнячке с колоннами, рядом с узеньким старым мостом, по которому, впритирку друг к другу, мчатся неистовые табуны машин, обрушивающие на редких прохожих чудовищные водопады.

Вместе со всеми пролетаю мост, но безумные водилы летят дальше, а я, притормозив, заворачиваю в скромненький дворик, вылезаю из «копейки» и отворяю неподатливую дверь особнячка.

Здесь темновато и тихо. Спрашиваю у охранника, невысокого, налитого силой мужика, где находится студия Пожарского? Охранник окидывает меня странным взглядом, в котором, как мне кажется, соединяются любопытство, подозрительность и презрение. Потом спрашивает сам:

– А вам зачем туда?

– Да так, костюмчик хочу выходной пошить.

– А-а-а, – тянет он, не отрывая от меня насмешливых глаз. И с внезапной злобой отрезает: – Закрыто.

– То есть как?

– А вот так.

Его физия, напоминающая двухпудовую гирю, становится замкнутой и угрюмой.

– Что-то случилось?

– Сходи в полицию, там тебе разъяснят, – цедит он. И добавляет, словно обращаясь к самому себе: – Ходят всякие-разные…

И чувствуется, что под всякими-разными он понимает лично меня.

Молча поворачиваюсь и ретируюсь, ощущая затылком его ненавидящий взгляд, давящий, точно кулак.

Удивительное дело. За ту минутку, что я общался с охранником, ливень внезапно иссяк. Земля покрыта лужицами, лужами и лужищами. Все вокруг усеяно каплями воды, точно слезами Бога. Пахнет деревьями и травой. И еще много чем, сливающимся в один счастливый запах сырости, середины лета и жизни вообще.

Опершись натруженным задом о багажник «копейки», звоню Пыльному Оперу. И от него узнаю, что Василий Пожарский, владелец модного салона имени самого себя, вчера был застрелен возле своего дома. Киллер произвел три выстрела. Два в грудь, третий – контрольный – в голову.

* * *

Двадцать пятого, в понедельник обзваниваю едва ли не всех модельеров города – знаменитых, не очень известных и никому не ведомых. Встретиться со мной согласился только один из них.

Собираясь к нему, я представлял, что увижу женоподобное существо с гривой напомаженных волос и накаченными рыбьими губами. И обалдеваю, когда передо мной возникает лысый брюхатый мужичок, перекатывающийся на жирных ножках-обрубышах. Физиономия улыбающаяся, сладкая. А руки мохнатые, округлые, на коротком пальце здоровенный перстень с изумрудом.

Общаемся в его ателье. Рабочий день давно окончен, и кутюрье, хотя и хорохорится, выглядит выпотрошенным. Карие глазки глядят на меня поверх очков мудро и хитровато.

Называю его Михаилом, после чего спрашиваю, какое у него отчество, но мужичок протестующе морщится, точно я ненароком испортил воздух, и поправляет:

– Миша. И приятели, коллеги, и клиенты обращаются ко мне только так. Вы не полицейский и не налоговый инспектор (не к ночи будь помянут). Вы даже не работник банка, верно? Обычный человек с очень необычным хобби – частный сыщик. И представились вы мне Корольком, а вовсе не по имени-отчеству. Так что прошу звать меня Мишей. Не возражаете?

И он весело приподнимает правую руку – ладошкой вперед. Ладошка у него розовая, как у младенца. Кстати, одет он не слишком модно и не ярко, в желтовато-бежевое и легонькое, как наряжаются менеджеры средней руки.

– Не переношу, – откровенничает Миша, – когда люди нашей профессии выламываются, корчат из себя художников, дизайнеров одежды, модельеров и прочее в том же духе. Я – потомственный портной, чем горжусь. Мой отец, дед и даже прадед были портными. Вот у нас в городе, куда ни кинь, сплошь модельеры и дизайнеры. А большие люди – я имею в виду не размеры, а вес в обществе – шить идут к Мише. Потому что Миша – это бренд.

– Но ведь вы назвали свою фирму не портняжная мастерская, а Модный дом «Истеблишмент».

Разводит руками:

– Во всем царствует мода. Престижно именоваться дизайнером одежды, а портным – увы, нет…

Мы сидим в его маленьком аскетичном кабинетике, где умещаются только письменный стол, три кресла из красной кожи – для хозяина и посетителей – и пестренький диванчик. Здесь Миша, должно быть, отдыхает от ежедневной суетни и трескотни. Как немолодой рыжий клоун, которому после страшного напряжения, после рева, мельтешения и хохота – своего и публики – хочется побыть одному, в тишине.

– Мне бы хотелось кое-что разузнать о покойном Василии Пожарском.

– О Васе?.. Как вам сказать… Надеюсь, что он был хорошим человеком. Не знаю. Не в курсе. Но мастером, портным – да простит меня Господь! – он был никудышным. Хотя и популярным… в определенных кругах… – Миша в нерешительности барабанит пальцами по столешнице, похоже, раздумывая, продолжать или нет. И решает продолжить. – Видите ли, у него была весьма своеобразная клиентура…

И намекающе улыбается.

– Голубые?

– И голубые, и розовые. Он сам был… небесного цвета. Его знаменитая студия служила как бы клубом знакомств.

– Он что работал сводником?

– Ну, не совсем так. У него шили, встречались, обменивались номерами телефонов. Общие интересы, неформальная обстановка…

– Вам известно, кто был любовником Пожарского?

– А вот тут, молодой человек, извините, я вам не помощник. Даже если б и знал, не назвал бы – не считаю нужным лезть в чужую жизнь. А я к тому же и не знаю…

Покинув Мишин «Истеблишмент», окунаюсь в жар июльского дня и тут же, не отходя от кассы, связываюсь с Пыльным Опером, благо мобила всегда под рукой.

– Меня интересуют два красавца, Сильвер и Хеопс, лидеры «заборских» и «южан». Где они и что с ними?

– На этот вопрос отвечаю без подготовки, – хмыкнув, говорит опер, и я с удивлением различаю в его голосе нечто вроде усмешки. – Сдохли. Оба.

Я впадаю в столбняк.

– То есть как сдохли?

– Очень просто, – теперь он откровенно хихикает и даже, кажется, готов захохотать в голос. – Хеопса пристрелили осенью 2008-го…

– Я как раз лежал в больнице в невменяемом состоянии… А Сильвер?

– На следующий год помер. И мужик был вроде крепкий, да и возраст – шестьдесят три – разве старость? Видать, работа очень нервная. Неужто тебе о его кондрашке ничего не известно? Надо быть в курсе местных новостей, – назидательно произносит опер, довольный тем, что утер мне нос. – Ну, чего тебе еще?

– Погоди… – я слабо пытаюсь сопротивляться тому, что услыхал. – Но пирамида на Бонч-Бруевича… В городе уверены, что ее строит Хеопс!

– Наслышан, – усмехается опер. – Народ не верит в смерть Хеопса. Этот бандит стал легендарной личностью. – И внезапно выдает афоризм: – Хеопс – человек и поэтому смертен. Но легенду убить нельзя, она бессмертна. Так что Хеопс в сознании обывателя всегда будет живее всех живых.

– Спасибо за информацию, – бормочу потерянно.

Это катастрофа, ребята. Вся моя четко выстроенная схема летит к черту.

Погоди, но Эдик сказал, что любовником Пожарского был Сильвер! Что же получается, господа хорошие? Либо Эдик соврал, либо Сильвер – жив?..

Нет, и в расследовании убийства Красноперова следует сделать перерыв. Мне срочно нужна передышка. Иначе рехнусь.

Пожалуй, все-таки займусь смертью Снежаны. Потрачу хотя бы денек. Или два. Не более.

У меня как раз имеется небольшая заначка. В разговоре со мной Регина упомянула об одном вроде бы незначительном фактике. Даже не фактике, а так, безделице, на которую вроде бы и обращать внимания не следует. И все же…

Она сказала, что Зинка нарисовала портреты «гамлетовцев». Шансы на то, что в этих рисунках обнаружится нечто важное, нулевые, но… Но какая-то зацепочка появиться может.

Звоню Зинке.

– А мои рисунки вам зачем? – изумляется она.

– Да так. Для ознакомления. Очень прошу, покажи.

Пауза. Мне кажется, я вижу, как она с кривоватой усмешкой пожимает плечами и крутит пальцем у виска.

– Учтите, портреты не совсем обычные…

– Я в курсе. Ты изобразила ребят из «Гамлета» в виде зверьков. Когда я могу заглянуть к тебе?

– Ко мне?.. Нет уж, давайте встретимся на нейтральной территории…

* * *

Мы сидим на скамье в центральном парке культуры и отдыха. Недалеко от входа. Перед нами главная аллея парка, ведущая к скромной площадке со скамейками и одинокой деревянной эстрадой в виде раковины. По выходным на эстраде играет маленький оркестрик, и пожилые парочки танцуют польку и вальс-бостон под музыку в стиле ретро. Вдоль аллеи тянутся великолепные клумбы, и трудно дышать от будоражащего запаха цветов.

Зинка раскрывает серьезных размеров темно-зеленую папку, в которую вложены прямоугольники ватмана с рисунками, сделанными гуашью.

Двенадцать листов – по числу «гамлетовцев».

Из этих двенадцати я выбираю тех, кто мне интересен.

Например, Лисенка, которого насмешница Зинка, ясное дело, изобразила молоденьким лисом – желто-угольным, с большими стоячими треугольными ушами, с напряженно-печальными звериными глазками, злым и обиженным ртом и усеченным подбородком. На Лисенке черная курточка с капюшоном. За ним грязная серая стена, точно он приговорен к расстрелу. Черные глазки угрюмо смотрят мимо меня, чуточку вправо, будто именно там выстроилась расстрельная команда.

– А что, – спрашиваю я, – у него действительно такая курточка, или ты ее придумала?

– Именно такая.

– Ага, – принимаю к сведению слова Зинки.

И рассматриваю «портрет» Михи, нарисованного в виде олимпийского медведя. Но, в отличие от того «настоящего», который радостно ухмылялся и с самодовольством и задором выпячивал животик с пятью переплетенными кольцами, Миха печален и застенчив.

– Лисенка ты обрядила в курточку, а на Михе нет ничего, кроме шерсти. Почему?

– Прихоть художника.

– А почему олимпийский? Он что, спортсмен?

– Еще чего. Михаил – значит, мишка. Мишка – значит, олимпийский. Да он и внешне смахивает.

– Что ж, продолжим… Федор Иваныч. Ого, какой же он морщинистый! И физиономия алкаша. А почему тигр?

– Сначала хотела сделать его львом, царем зверей. Но у Федора Иваныча прическа явно не львиная, три волосинки. Значит, тигр.

– А что за орден у него на шее?

– Это я его наградила. Видите, на ордене написано: Тигр Театра.

– Но если артисты так его боготворят, может, кто-то из девчонок в него влюблен?

– Да вы что! Он же старичок, ему больше пятидесяти. Даже я – а уж мне вроде и терять нечего – и то отношусь к нему как к дедушке. А вообще-то он очень хороший. К нему можно запросто подойти, поплакаться, пожаловаться на жизнь. Можно денег попросить. Даст, и потом не будет требовать обратно. Он просто душечка. Добрый тигр. Славный. Тигруша. Тигрушенька, – Зинка посылает невидимому режиссеру воздушный поцелуй.

– А это, как я понимаю, Регина.

– Она самая, – в голосе Зинки откровенная неприязнь. – Как, по-вашему, похожа она на черную пантеру, как здесь нарисовано? Что-то вроде Багиры. Глазищи черные. Грива черная, крашеная. Я лично ее побаиваюсь. На месте Сержа я бы держалась от Регинки подальше. Грохнет, не задумываясь. Мне иногда кажется, что она вурдалак. Ночью вену надкусит и всю кровь выпьет.

Она смотрит на меня серьезно, и не понять, прикалывается или впрямь в это верит.

– Кстати, ты намалевала ей здоровенные цыганские серьги. Я не заметил у нее сережек.

– Носит. Правда, не всегда. Как вырядится, обязательно нацепит висюли в тонну весом, чтобы уши до самого пола оттягивали. Помешана на золоте и всяких побрякушках. А от брюликов вообще с ума съезжает.

Разглядываю следующий лист ватмана.

– Серж – волк? А мне показалось, что он душечка, очаровашка. Милый зайчик. А тут, гляди-ка, жестокие глаза, оскаленная пасть, клыки… Да он ли это, Зин?

– Будь он зайчиком, я б его даже не заметила. Не переношу травоядных. Нет, Серж – настоящий волк. Хищник. И именно таким я его люблю.

– Ему-то портрет понравился?

– Еще как! Даже попросил сделать копию. Сказал, что повесит над своей кроваткой.

– А что у волка на лапе? Вроде бы золотая печатка.

– Она самая. Плоский круг размером примерно с пятидесятикопеечную монетку. Или чуточку больше. Серж надевает ее очень редко, раза три в год. А попросишь: «Дай подержать, хочу разглядеть получше», ни за что не даст. В чужие руки, дескать, нельзя, может что-нибудь плохое произойти.

– На ней, похоже, какая-то монограмма.

– Две переплетенные буквы: К и М. Серж говорит, что печатка ну очень старинная, от прадеда досталась. Тот был самым настоящим дворянином. А такими перстнями письма запечатывали. Надавят на горячий сургуч и – раз! – оттиснут то, что на перстне гравировано… Наверняка врет.

– Почему так решила?

– Потому что на печатке буквы должны быть зеркальными, а иначе, если оттиснешь в сургуче, получится шиворот-навыворот.

– А ты наблюдательна.

– Я – художник! А перстень явно современный. Ему от силы лет десять.

– Серж носит его на указательном пальце левой руки?

– Именно. Говорит, так положено. А, по-моему, просто выпендривается. Он вообще любит туману напускать…

Заморив червячка в близлежащем кафетерии (салат, мясо в горшочке и пол-литра американской газировки), возвращаюсь домой. Валяюсь на диване и – под щебетание птах за открытой балконной дверью – пытаюсь шевелить мозгами. Во всяком случае, делаю умный вид. Словам в моем черепке тесно, а мыслям – просторно… Или – наоборот?

Размышляю о Зинкином рисунке, на котором изображен волчара Серж. Признаться, меня заинтересовали буквы на печатке: К и М.

Это не инициалы Сержа. И не его родителей. Конечно, могут быть некие боковые родственники: дяди, тети, двоюродно-троюродные братья и сестры. Но вряд ли бы они подарили золотую цацку Сержу – седьмой воде на киселе.

Пожалуй, следует побеспокоить Завьялова. А вдруг?..

Достаю мобилу и беспокою.

Завьялов не спрашивает меня, как продвигается расследование, и я ему за это благодарен.

Интересуюсь, нет ли у него знакомых с инициалами К и М? Он обещает покопаться в записной книжке и позвонить.

Ладно, пускай копается. Подождем-с.

Само собой, я мог бы поговорить об этих буковках с самим Сержем, но что-то подсказывает: не надо. Еще вспугну кого-нибудь своим безудержным любопытством.

Лежу – глазами вверх – и силюсь мыслить рационально. Но не слишком получается. Вспоминаю рисунки Зинки. Особенно «портрет» Снежаны в виде белочки.

– Почему именно белочка? – спросил я у Зинки.

– Вот уж кто-кто, а она была белочкой в чистом виде, – ответила Зинка. – И внешность, и повадки: «Белка песенки поет да орешки все грызет». Наши парни на нее здорово клевали. Мужикам нравятся тупоголовые зверушки. На таком фоне последний придурок выглядит Гегелем. В ней вообще было мало человеческого, юркая хитренькая самочка. Глазки все время строила.

– Между прочим, одного портрета в твоей галерее недостает, – сказал я под конец разговора.

– А-а, понимаю. Речь обо мне, – сразу догадалась она.

– В виде какого зверя ты бы себя изобразила?

Задумалась.

– Сложный вопрос… Наверное, в виде старой умной крысы.

– Ну ты же еще совсем молоденькая.

– Но насчет крысы не возражаете! – И она захохотала, показывая желтые длинные прокуренные зубы…

«Кстати, что интересно, – расслабленно думаю я, – ни Миха, ни Снежана не похожи на своего папашу Прокудникова. Хотя бы уже тем, что он сухотелый, а они пухлые. Как будто сама жизнь не пожелала, чтобы отпрыски Николаши смахивали на него…»

Один Бог ведает, в какую непролазную чащобу забрались бы мои мысли, но их прерывает голос мобилы. Чертыхнувшись, подношу телефончик к уху – и слышу ровный голос Завьялова:

– Ты спрашивал насчет человека с инициалами КМ. Есть такой… Скажи откровенно, он имеет какое-то отношение к смерти Кати? – тут спокойствие ему изменяет, голос срывается.

– Вряд ли. Просто интересуюсь разной ерундой. На всякий случай. Так кто же такой этот КМ?

– Константин Москалев.

Вот уж эту фамилию я услыхать никак не ожидал! Сердце разом падает вниз – и тут же выпрыгивает обратно, как поплавок.

– Москалев? – переспрашиваю. – Президент «Силы судьбы»?

– Он самый. Два раза сидел – при Брежневе и при Ельцине. Первый раз за махинации с недвижимостью. Второй – за похищение и убийство, но как-то быстро вышел на волю.

– Крутой пацан.

– Не то слово. Я бы не хотел быть его врагом.

– Вот оно как… А вы не враги?

– У нас вполне корректные отношения.

– Это сейчас. Прежде не было никаких столкновений?

– Два года назад. Но мы тогда проблему перетерли и договорились.

– К обоюдному удовольствию?

– Не совсем. Скажем так: я немного выиграл, а он чуточку проиграл.

– Сколько – чуточку?

– Без малого лимон.

– Рублей?

– Баксов.

– Недурственно. Как же он позволил тебе так выиграть?

– Нашелся… некий очень авторитетный человек, который нас рассудил. Его слово – закон.

– Надеюсь, ты не имеешь в виду арбитражный суд?

– Никоим образом, – в голосе Завьялова явственно различима усмешка.

– И Москалев сразу подчинился?

– Пришлось. Зубы стиснул и… Тут не поспоришь. Только вякни против – раздавят и не заметят.

– А Москалев – злопамятный?

– Более чем.

– В его стиле: терпеть два года, чтобы все забылось и быльем поросло, а затем нанести удар?

– Именно… Значит, ты считаешь, что это он?..

– Скажи, миллион зеленых – значимая сумма для Москалева?

– Не думаю.

– Но он был унижен? Его самолюбие сильно пострадало?

– Пожалуй, верно… Так это все-таки он?

– Спроси что-нибудь полегче…

Лежу на диване, все еще держа в руке мобилу, в которой бьются гудки отбоя, а сам пытаюсь осмыслить услышанное – без особого успеха. Почему-то думаю о том, что уже во второй раз оказывается на моем пути президент АО «Сила Судьбы».

Неужто совпадение?

А если нет?

А если нет, получается полная белиберда. Допустим, он каким-то боком причастен к убийствам Кати Завьяловой и Снежаны. Не исключено. Но тогда возникают вопросы.

Первый. Почему труп Красноперова забросили на стройку пресловутой Пирамиды Хеопса, которую субсидирует Москалев? И вообще – что общего между смертями жены бизнесмена, самодеятельной артистки и чиновника из городской администрации?

Второй – пониже рангом, но не менее каверзный: что может связывать Москалева и Сержа?

Оба вопроса мы с Завьяловым обсудили. Но ответить на них не смогли. Об истории с трупом Бориса Красноперова Завьялов, естественно, знал, как и большинство городских обывателей, но понятия не имел, кто и зачем пришил злополучного бюрократа. А про театрик «Гамлет и другие» вообще слыхом не слыхал…

На улице – из тучки, которая мне не видна, – сыплется внезапный дождь, бравурно постукивает по карнизам, великодушно поит траву и деревья, а они пьют жадно, взахлеб. И мне кажется, что сейчас засигналит машина, я выйду на балкон и увижу актрисулю, а она погрозит пальцем: не тем занимаешься, сыч.

Нет, милая, какие бы сомнения меня ни мучили, я должен идти вперед – туда, где зыбко, словно в густом молочном тумане маячит фигура Москалева. Здесь, пожалуй, сходятся два дела, которые мне поручено вести.

* * *

27 июля. Среда.

«И на границе тростника и ночи так странно, что зовусь я Федерико», – сказал известный поэт… Не помню, какой. А другой добавил: «Что в имени тебе моем?» А может, наоборот – этот сказал, а тот добавил?

Не суть важно. Вот я, немолодой мужик, наполовину седой. Не странно ли, что меня именуют Корольком? В двадцать лет это было еще нормально. В тридцать – уже не слишком. Теперь мне сорок один.

Неужто сдохну никчемным человечком по прозвищу Королек, который непонятно чем занимался и ничего путного не достиг? Будет мне, например, семьдесят. Старый хрен Королек. Звучит тоскливо.

День пасмурный, тяжелый. Сине-серо-черные тучи, клубясь, обложили небо и висят низехонько над землей. В такую погоду тянет бередить старые раны, чтобы почувствовать себя несчастным и никому не нужным. К тому же назойливо ноет голова, и временами в мозг точно втыкают длинные тонкие иглы, мучительные сверкающие жала. Гипертоническая погодка.

Беру себя за шиворот и вытаскиваю на улицу, где ветер метет пыль, как ополоумевший дворник. У встречных прохожих злые, подавленные, больные лица – или мне просто кажется, потому что хочется видеть на физиономиях других людей отражение моего страдания?

Ощущаю мощный толчок в плечо. Обернувшись, вижу жирную спину и тумбообразные ножищи удаляющейся прямоугольной бабы, напоминающей булыжник.

Не знаю, как в других отечественных городах – в нашем народ носится как оглашенный. Особенно сопляки и соплячки, у которых энергии до черта. Бесцеремонно толкаются, а извиниться – ага, дождешься от них извинений! Каждый корчит из себя если не Бога, то первого Его заместителя.

Мое плечо саднит. Догнать бы эту бабу и пнуть под мясистый зад!

И вдруг ощущаю такое волнение, что сердчишко принимается изнывать и куролесить. Всего один толчок могучего плеча – и мои извилины встали на место. Теперь я четко осознаю, что следует предпринять.

Вернувшись домой, залезаю в интернет, в привычный уже «ВКонтакте» и принимаюсь искать ребятишек, которые закончили школу одновременно с Сержем.

И нахожу.

Потом смотрю список их друзей.

Что интересно, практически у всех в друзьях присутствует Серж – еще бы, такой обаяшка. Но имеется несколько исключений. Среди них – парниша по имени Денис.

На снимке, украшающем его страницу, Денис в костюме и при галстуке. Фейс унылый, вытянутый, прямоугольный, подбородок вроде кирпича. Сразу видать: хлопчик без чувства юмора, серьезный, исполнительный и упертый – прямая противоположность раздолбаю Сержу.

Вот он-то мне и нужен. Если от кого и получать объективные сведения о Серже, то от его врага. Во всяком случае, от человека, который его не любит. Он веселого лицедея покрывать не станет.

Отправляю парню краткое письмецо, в котором сообщаю, что расследую преступление в театре «Гамлет и другие», где играет его однокашник Серж, и прошу помочь разобраться с ситуацией. И даю номер своего мобильника.

И жду.

Около девяти вечера он звонит!

Голос молодой, неокрепший, но сдержанный и отстраненно-холодный.

Минут десять обмениваемся фразами и договариваемся о встрече.

Завтра. В четверг. В четырнадцать ноль-ноль.

* * *

Денис оказывается не таким уж откровенным чинодралом, как на фотке. Все-таки парню двадцать четыре или двадцать пять. Только-только вырос из тинейджерских штанишек. На свидание он является в белой рубашке, черных брюках и черных полуботинках – фирменном наряде мелкого клерка.

Мы стоим возле стеклянного бизнес-центра, первый этаж которого занят довольно крупным банком. А президент этого банка, между прочим, – папаша Дениски. Этот папаша вполне мог бы устроить сыночка своим заместителем, никто б не пикнул. Но (что в нынешнее время удивительно) поступил иначе: поставил наследника на нижнюю ступеньку банковской карьерной лестницы. Дениска занимается нудной работой с клиентами.

Глядя в его малоподвижное лицо служаки и по-солдатски честные глаза, отбрасываю всякую дипломатию. С таким нужно говорить прямо, без затей.

– Мне почему-то кажется, что Серж не вызывает у тебя особой любви. Я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – Денис брезгливо кривит узкие бледные губы. – Серж принадлежит к той категории людей, которые мне неприятны. Примитивные уроды. К сожалению, таких большинство. Но Серж и ему подобные – это уже запредельное скотство. Талдычат: вдохновение, искусство, а сами… Это ведь на тусовке у Сержа произошло убийство, да?.. Вполне закономерно. Оргии, в конце концов, обязательно заканчиваются кровью…

Он слегка краснеет от праведного гнева. Видимо, беспорядочная жизнь Сержа задевает его холодную душу финансиста. Это напоминает классовую ненависть.

– Скажи, Денис, тебе хоть что-то о Серже известно? Принимаю любую информацию, даже самую ничтожную, самую мелкую, которая кажется тебе совершеннейшим пустяком… Например, кто у него в друзьях, само собой, кроме ребят из вашего класса и артистов «Гамлета и других»?

Он задумывается. Должно быть, в его шестигранной башке под коротко остриженными русыми волосами изо всех сил крутятся шестеренки, пытаясь зацепиться друг за друга.

– Как-то видел его в компании с пацаном, – говорит он. – Это было уже после школы. Более того, я – совершенно случайно – знаю имя этого парня. Сергей.

– Кто он такой, не в курсе?

Денис напряженно уставляется на меня, теперь его шестеренки крутятся с запредельной скоростью.

– Это все, что мне известно, – произносит задумчиво, словно ощупывая каждое слово языком. – Разве что… Не уверен, что вам пригодится… Парень среднего роста, даже чуточку ниже, но крепкий такой, широкий, накаченный. И держится уверенно. Я, когда посмотрел на него, почему-то сразу подумал: наверное, охранник или что-то вроде того.

– Может, еще что-нибудь припомнишь? Постарайся. Буду благодарен за любую подробность.

Он отрицательно качает головой.

– Спасибо, Денис. Поверь, твоя информация даром не пропадет.

– Не за что, – Дениска вяло пожимает мою руку. – Рад был помочь.

И скрывается за дверьми банка, напоминающего громадный стеклянный аквариум. Движется скованно. Прямо, как солдатик, держа спину.

Дома перед сном залезаю в интернет на страничку Сержа «ВКонтакте» – и обнаруживаю, что среди его друзей никого по имени Сергей не имеется. Хотя имя вполне распространенное.

Ночью ворочаюсь в постели, тщетно заставляя себя уснуть. Но в спальне сгустилась тяжелая духота, и не спится, хоть тресни.

Стараясь не потревожить спящую Анну, тащусь на кухню и завариваю крепкий чай. Пива почему-то не хочется. Уж не старость ли стучится в твое окошко, Королек?

Прихлебываю, потею и упорно, всерьез размышляю о Кате Завьяловой, о Москалеве, об охраннике Сергее, о Прокудникове, о калеке, о пацанятах из «Гамлета»… Теперь наверняка вообще не усну.

Достаю из вороха бумажек, лежащих в красной коробочке на столе (их Анна держит специально для меня), чистый листок и карандаш (авторучки в нашей семье почему-то не задерживаются) и принимаюсь записывать мысли. А они роятся приставучей мошкарой, кричат: «Меня забыл! Меня!..»

Не смыкаю глаз до четырех утра, когда за окном начинает светать. Кот Королек чутко спит у меня на коленях. Шерстка его вздымается. Он дышит. Временами вздрагивает, чутко поводя ушами. Он настороже: кругом враги и, если не уследить, отберут заветную мисочку со жратвой.

«Эти глупые люди, – думает он сквозь сон, – ничего не соображают. Ходят, болтают непонятно о чем и не понимают, что самое главное – вкусно поесть или забраться на подоконник и до-олго, до звона в башке, глазеть на улицу и чувствовать, как мимо тебя неслышно скользит жизнь…»

* * *

Просыпаюсь поздно, около полудня. Достаю верную мобилу и набираю номер Пыльного Опера: следует проверить одну догадку, которая мелькнула в моей башке во время ночного бдения.

– Мне нужно знать, нет ли у Москалева, хозяина фирмы «Сила судьбы», охранника по имени Сергей? Пожалуйста, выясни, очень тебя прошу.

Пыльный Опер молча выслушивает мою просьбу, безнадежно вздыхает и кладет трубку.

В моем сердце наперебой перестукиваются тревога и надежда. Если мое предположение верно (а почему бы и нет?), я выхожу на финишную прямую.

От возбуждения не могу усидеть на месте. Никакие другие версии даже рассматривать не хочется. Отправляюсь пешком в центр городка и таскаюсь до самого вечера, такого нежного и светящегося, что кажется: все мерзостное и подлое растворяется без остатка в этой гаснущей красоте.

* * *

Утро предпоследнего июльского дня начинается с великолепной удачи: со звонка Пыльного Опера.

– Одного из охранников Москалева зовут Сергеем Смолиным. Заезжай, получишь копию его паспорта.

Голос его по обыкновению скучный, почти официальный. А что он при этом думает – этого мне понять не дано.

– Спасибо, – так же тускло, безразлично говорю я.

Но, закончив разговор, принимаюсь носиться по комнате, вопя как герой тупого американского боевичка:

– Йес! Я сделал это!..

Не откладывая дела в долгий ящик, лечу к Пыльному Оперу, получаю из его рук ксерокопию паспорта Смолина и качу по направлению к банку, где – на радость папаше-президенту – трудится правильный Дениска.

Когда показываю листок Дениске, он (с некоторым сомнением в голосе) высказывает предположение, что парень на фотке – действительно тот самый Сергей, которого он наблюдал однажды в обществе Сержа.

Но предупреждает:

– Я видел его мельком, да и фотография маленькая. На паспорте люди не очень похожими получаются, слишком напряжены, а это еще и ксерокопия.

– Но – на самый первый взгляд – он?

– Вроде бы… – мнется Дениска. – И все-таки, мне не хотелось бы давать непроверенную информацию…

– Из тебя, Денис, – говорю я, – выйдет классный банкир, осторожный и ответственный. Попомни мое слово.

Окрыленный моим напутствием Дениска отправляется на свое рабочее место, а я сажусь в «копейку» и замираю в раздумье и нерешительности.

Мне почему-то кажется, что охранника Сергея я уже не найду. Никогда. Просто выяснится, что он куда-то свалил, а куда – никому не известно.

Но проверить надо. И я отправляюсь на поиски Сергея Смолина. Или его тени.

Живет он на заводской окраине, напоминающей тот низкорослый район, где я родился и прожил восемнадцать лет.

Оставляю «копейку» рядом с его двухэтажной хибаркой. Домик похож на тот, давний, в котором прошло мое детство. Только мой был выкрашен в радостный, дарящий надежду салатный цвет, а этот – в цвет какао с молоком.

Я давно привык к серым высоткам, сам живу в многоэтажном коробе и окружен железом и бетоном. И низенький неопрятный, сталинского времени домишко с разбитой деревянной дверью и закопченными трубами вызывает у меня недоумение: неужели он действительно обитаем? И почему-то кажется, что эта лачужка вот-вот просядет, обрушится, и в клубах пыли засветится ее усталая душа.

Усаживаюсь на лавочку возле детских качелей. Совершенно седая бабка качает внучка. Кроме этих двоих во дворе никого нет.

– Давайте помогу, – предлагаю старушке.

Сначала она отказывается, потом нехотя соглашается, но следит за мной с опаской, как бы чего не учудил. А я, покачивая мальца, начинаю общаться:

– Вы-то сами из этого дома?

– Из этого самого, – старуха все еще глядит на меня с подозрением.

– Понимаете, какое дело, – сообщаю доверительно. – У вас в доме живет Сергей, охранник.

– Как же, как же, – улыбается она. – Сережа. С малолетства его знаю.

– Видите ли… Но это строго между нами… – я понижаю голос почти до шепота. – Я представляю очень крупную компанию. Нашему начальнику до зарезу нужен телохранитель. Надежный, как танк… Так вот. Он (начальник наш) узнал, что у его приятеля-бизнесмена есть такой охранник. Ваш Сергей. И хочет его переманить… Но это, повторяю, тайна. Прошу никому…

– Что вы, – она прижимает худые ладошки к груди. Ее глазки ликующе блестят. – А вы уверены, что Сережа захочет к вам перейти?

– Ого, еще бы не захотел! Платить-то ему будут раза в два больше, чем сейчас получает. Но такую зарплату за здорово живешь не дают. Вот шеф и прислал меня разузнать о Сергее: стоит он таких денег? Вы-то как думаете?

– Насчет того, какой Сережа охранник – прямо скажу, не знаю, – честно признается бабуля. – Но мальчик, в общем-то, неплохой. Семья неприятная, пьющая – это я о его родителях. Старший Сережин брат был странный какой-то, вроде не в своем уме. Закончил на физика и уехал из города. Где сейчас – понятия не имею. А сам Сережка рос отчаянным. Просто сорвиголова. Как-то раз с приятелем сильно набезобразничал и даже под суд попал. То ли избили кого, то ли обокрали, я не в курсе, врать не буду. Но слышала, что помог им какой-то добрый человек. Он с Сережкиным старшим братом… ну, который ненормальный… вроде бы дружил. И что интересно, как я слыхала, сам-то он больной, парализованный. Ему бы о своих хворях думать, а он о мальчишках позаботился… Так вот. Нанял он адвоката… ну и вообще все сделал, чтобы парни выкрутились. Они тогда еще молоденькие были, обоим семнадцати не исполнилось.

– А этот приятель Сережи – кто такой? Пожалуй, я и с ним поговорю. Не подскажете адресок?

– Вот уж чего не знаю, того не знаю. Прежде он тут жил, в нашем доме, в четвертой квартире, а потом съехал. Вся их семья – мать (она бухгалтером в ЖЭКе работала), бабка и он – в другой район перебралась. Как я слышала, у них вроде денежки завелись, свою квартиру продали, а другую – побольше – купили.

– Может, хоть имя, отчество и фамилию скажете? Тогда я его найду.

– Зовут его тоже Сережей. Два Сережки – не разлей вода. Правда, второй Сережка требовал, чтобы его не иначе как Сержем звали. Чуть не с пяти лет заявлял, что артистом станет. Так его во дворе и дразнили: Артист. Отчество мне неизвестно. А фамилия Кружилин.

– А самого Сергея, охранника, вы когда в последний раз видели?

– Да уж и не припомню сейчас… Дней двадцать назад… Или больше… Он, должно быть, в отпуске…

Разговор со старушкой оказался более чем плодотворным. Туман в моем черепке рассеивается, факты и размышления – части головоломной мозаики – находят свои места. И встают плотненько, один к одному.

Звоню Москалеву, пытаюсь напроситься на аудиенцию.

Не так-то просто.

Оказывается, рабочий график президента АО «Сила судьбы» просто до невозможности плотный и расписан чуть не на месяц вперед. Мне находится местечко только третьего августа.

Ладно. Мы не гордые. Пока есть свободное время займемся Сильвером.

Валяюсь, уставившись в потолок, на диване и маниакально размышляю о нем, легендарном вожаке «заборских», который никак не мог быть хахалем Бориса Красноперова. Потому что давно мертв.

На дворе собирается гроза – конец июля на редкость дождлив. Вот-вот раздастся первый удар грома. И я загадываю: с этим ударом я должен понять, почему Эдик заявил, что возлюбленный Бориса Красноперова – Сильвер? Не прикалывался же он надо мной!

Ярче, чем наяву, представляю, как Эдик выясняет у кого-то из «девочек», кто был любовником Красноперова. И та (то есть тот) выдыхает намекающе: «Сильвер!..» И боязливо прикладывает палец к губам: нет, больше он ничего не скажет!..

За пределами моей квартирки, в душном предгрозовом мире, замершем в ожидании грозы, слышна тяжелая воркотня грома. И в моем черепке тоже что-то беспокойно и глухо ворчит, словно подготавливая к озарению. Я – на пороге понимания, но еще не совсем готов.

И вот – далекая зарница, слабо осветившая прозрачный полумрак моей комнаты.

И она мгновенно продолжается в моем мозгу вспышкой простой и ясной мысли: а почему Сильвер – обязательно прозвище человека?

А что, если это, например, название фирмы?

Вдохновившись, слезаю с дивана, засовываюсь в интернет – и он выдает мне пивбар «Сильвер» и два магазина: ювелирный… и еще один.

Об этом втором магазине разговор особый. Потому что тянет меня туда, как пацана. Это не традиционный оружейный магазин, нет – здесь продаются пневматические пистолеты (точные копии боевых) и муляжи прославленного оружия, в том числе автомата Калашникова и маузера К-96.

Есть в нем и дорогие боевые пистолеты, когда-то участвовавшие в боях: вальтеры, парабеллумы, браунинги и прочие, заботливо надраенные, но чуть помятые, потертые, поцарапанные. Подобные ветеранам, которые побрились, пропарились в бане, но увечья и шрамы не исчезнут уже никогда. Это оружие коллекционное и, что называется, деактивированное: выстрелить из него уже невозможно.

Я ненавижу убийство и на охоте ни разу не был: не могу лишить жизни самую малую зверушку. А оружие обожаю. Особенно личное: револьверы и пистолеты. Меня завораживают скупое поблескивание стали и мужественное совершенство формы. Анна не понимает этой мужской любви, но ведь и мне чужды некоторые ее интересы.

Да, оружейный салон «Сильвер» притягивает меня гораздо сильнее, чем ювелирный магазин и даже пивной паб. И все-таки оставляю его на закуску. Самое сладкое – в конце.

* * *

В воскресенье начинаю обход.

И сразу выясняю, что хозяйка ювелирного магазинчика – женщина.

Замечательно, один «Сильвер» отпал.

Заглядываю в паб.

Наверное, так и должен выглядеть уютный английский пивной кабачок: добротная мебель – много резного дерева и отлично выделанной коричневой кожи. Люстра. Ковер на полу. Кажется, что ты в каюте шхуны «Испаньола», несущейся вперед к Острову Сокровищ, и скоро вахтенный матрос закричит с надеждой и восторгом: «Земля!»

Перекус влетает мне в копеечку, но денежки оправдываются с лихвой: я завожу разговор с наряженной матросиком девочкой-официанткой. Делать ей нечего: кроме меня в зале сидят только два тихих пацана, похоже, студенты, прихлебывают пиво и интеллигентно беседуют. Она скучает и рада почесать язычком с приятным клиентом.

Отвечая на мои осторожные вопросы, матросик бесхитростно сообщает, что хозяин «Сильвера» намерен открыть второй паб в самом центре города, и вроде бы уже имеется название: «Копперфильд». И поясняет: «Это в честь знаменитого фокусника». Я ее не разочаровываю. Похоже, парень – англоман, любитель литературы золотого девятнадцатого века.

Легонько, намеками направляю болтовню словоохотливой официантки в нужное русло. И мои старания венчаются успехом: хитро стреляя беличьими глазками, она заявляет, что владелец заведения – отъявленный бабник.

– На своей шкурке испробовали? – ухмыляюсь я, грубовато подначивая девчонку.

– Вот еще! – возмущается она и хохочет. – Он, конечно, подкатывался, но я сразу отшила. Не на ту напал!

– И он вас за это не уволил?

– Не-а! – она торжествует.

Так. Пожалуй, хозяина паба можно исключить из числа подозреваемых: сложно представить себе заправского бабника, который одновременно любит мужчин. Тут обычно специализация: либо-либо.

Теперь у меня остается только владелец оружейного магазина.

Погоди-ка, а не?.. Как же я сразу не догадался выяснить, баран!

Выясняю, разумеется, у Пыльного Опера (у кого же еще?). И – нечаянная радость! – узнаю, что по молодости парнишка входил в банду «заборских» и отбарабанил пару годков в колонии для несовершеннолетних.

* * *

Располагается оружейный «Сильвер» недалеко от улицы Бонч-Бруевича, на первом этаже торгового центра «Цент» – банальной стекляшки, не самой большой в нашем городке.

Лениво прогуливаюсь по магазину и вполглаза разглядываю сокровища в стеклянных витринах – грозный и благородный хай-тек. Продавец сначала не проявляет ко мне ровно никакого интереса, словно я человек-невидимка, потом произносит без особого энтузиазма:

– Вы спрашивайте. Если что-то интересует, подскажу.

Парень еще молодой, лет двадцати восьми, высокий, худой. Наружность неброская, таких тысячи на улицах, в магазинах и кафушках.

– Да вот мечта у меня появилась, так и зудит, проклятая, не отвяжется, – сконфужено признаюсь я. – Хочу купить пневматический парабеллум.

– Такой действительно существует, – подтверждает парень, – но у нас, к сожалению, пока не было. А вообще парабеллум – вещь стильная. Красавец. Патриций. Но кровушки человеческой пролил – море разливанное.

«Да ты поэт, – думаю я, – даром что физиономия безликая». И говорю, тонко усмехнувшись:

– Недавно прочитал детектив. Даже обидно стало, какую глупость люди сочиняют. Написано: «В мою спину уткнулся ствол нагана. Я обернулся. Мне в лицо смотрел кольт сорок пятого калибра». Пишут и не знают, что наган – это семизарядный револьвер системы бельгийца Леона Нагана. Наганами их прозвали в России. Похоже, герой книжки – крутой экстрасенс, если спиной умудрился ощутить, что в него уперся бельгийский револьвер. Но, видать, и на старуху бывает проруха: повернулся – опаньки! – а перед ним самое, что ни на есть американское оружие, герой голливудских вестернов. И выпускала его фирма, основанная в свое время Сэмюэлем Кольтом.

– Выходит, ошиблась спина, – улыбается парень.

– Кстати, калибр наганов 7,62 миллиметра, что примерно соответствует американскому тридцать второму калибру, а вовсе не сорок пятому. Спина и тут дала маху. А может, речь идет не о револьвере, а о пистолете? Компания Колт Меньюфекчеринг, – демонстрирую я знание материала, – производит и то, и другое. Здесь наверняка переводчик напутал. Должно быть, переводила барышня, для которой наган, кольт, пистолет, револьвер, да хоть гранатомет базука – одна фигня: ужасная штука, из которой стреляют.

После такого умозаключения, осторожно пытаюсь обобщить:

– Оружие – это, конечно, мужская игрушка. Женщинам недоступна его свирепая гармония. – И добавляю, выверяя каждое слово, чтобы немедленно отступить в случае неудачи: – Только сейчас в голову пришло. Наверное, эти самые… нетрадиционной ориентации… Которые как бы женщины… Ну, вы понимаете… В общем, голубые… и к оружию относятся как бабы. Без всякой любви… Верно?

Он быстро взглядывает на меня, со странной ухмылочкой опускает глаза и точно через силу произносит:

– Тут вы ошибаетесь…

Жду продолжения фразы, а сердце замирает, сжавшись в тугой комочек.

– Нет у нас пневматического парабеллума, – вдруг говорит парень, давая понять, что лирика закончилась, и пора ставить точку. Лицо его деревенеет. – Но вы наведывайтесь. Могут и подвезти.

Я задел нечто запретное. Неужто и впрямь хозяин магазинов «Сильвер» – голубой?

Едва выпадаю на неугомонную улочку имени Бонч-Бруевича, начинает накрапывать дождик.

«Так, – обращаюсь к себе, раздувая ноздри и вдыхая тревожный запах воды и влажной томящейся земли, закованной в асфальт, железо и бетон… – Та-ак. Продавец откровенно на захотел продолжать разговор, как только речь зашла о гомосексуалистах. Что весьма красноречиво, господа. Весьма-с. Но это еще не доказательство».

Впрочем… Родная полиция подкидывала мне кое-какие сведения. Пора и мне поделиться знаниями с ней.

– Привет. Это Королек. Можно с тобой поговорить?

– Давай, – соглашается поговорить Пыльный Опер.

– Да вроде у тебя какие-то посетители. Вон, голоса слышно. Я, наверное, помешал… – деликатничаю я.

– Да ладно тебе ломаться, – роняет он благодушно. – Чего надо?

– Тогда выслушай небольшую информашку. Убитый Борис Красноперов был голубым. Это тебе известно?

– Ты продолжай, не отвлекайся, – не отвечая, советует опер.

– Насколько понимаю, его хахалем был владелец оружейного магазина «Сильвер».

– Это который в «Центе»? – спрашивает Пыльный Опер.

– А ты что, любитель оружия?

– Если мент не тащится от хорошего пистолета – он не мент, а ходячее недоразумение. О револьверах вообще умалчиваю – это моя страсть.

Его голос растекается лужицей талого снега.

– Предлагаю основательно покопаться в хозяине «Сильвера», – советую я. – Не удивлюсь, если окажется, что он – заказчик убийства Красноперова. А заодно и Василия Пожарского.

– Погоди, какого Пожарского?.. – приходит в волнение Пыльный Опер. – А-а-а… ты об этом, о модельере?

– Именно. Не исключено (подчеркиваю, не исключено), что он тоже был любовником Красноперова… Смекаешь?

– Тьфу ты, гнусь какая, – мне кажется, я вижу, как опер гадливо кривит губы.

– Признайся, будь в этом треугольнике женщина, ты бы так не плевался. Согласен?

– Уж не хочешь ли ты этих пидарасов оправдать? – хмуро интересуется он. – Королек – адвокат пидарасов. Звучит.

– Я хочу их понять… Итак, что смог, я тебе сообщил. Но условие: если нароете интересное, результаты немедленно сообщите мне. Договорились?

– Так я и знал, – принимается насмешничать Пыльный Опер, – что твой звонок окажется очередной просьбой. Только под другим соусом: как будто ты решил нам помочь. Благодетель выискался. Заруби на носу, приятель: не ты нам – мы тебе помогаем.

Ладно, пускай насмешничает, я не в обиде. Для меня главное – выяснить истину. А каким образом она выяснится, не суть важно.

Засовываю трубку в карман и под усиливающимся дождем рысцой бегу к «копейке», чтобы укрыться под ее надежной крышей, по которой молотят бесконечные капли. Забираюсь внутрь машинки и здесь, окруженный водой, откидываюсь на спинку сиденья и улыбаюсь, закрыв глаза.

* * *