В кабинете директора уже час ведется оживленная беседа, иногда переходящая в спор. Друг против друга сидят директор завода, «швейцар Донецкого бассейна» Горяйнов, и французский мастер Пьерон.

— Рабочие — лентяи, мосье Горяйнов: катали возят грязную мелочь, из-за них весь брак.

— Может быть, ошибка в шихтовке? Уверены вы в своих расчетах, мосье Пьерон?

— Оставьте!.. Газовщики зевают, горновые — пьяницы.

— А Курако?

— Из него выйдет хороший бунтовщик, из вашего Курако.

— Но у него золотые руки и прекрасная голова.

— Он вместе с ними. Они хотят заморозить все печи.

Спор продолжается. Причина, вызвавшая его, — очередная авария на заводе. Застывшими лужами чугуна покрыто пространство вокруг одной из домен. Затвердевшими ручьями металла залиты железнодорожные пути. Чернеют обуглившиеся шпалы.

Прорыв чугуна еще не означает полного разрушения печи. Из нее выброшено все содержимое. Зияет огромная круглая дыра. Ее заложат огнеупорным кирпичом, стянут в этом месте новым толстым металлическим обручем. Печь снова пустят до следующего несчастья.

Но пока она стоит мертвой глыбой, завод терпит большие убытки. Чугун нужен мартенам и пудлинговым печам. Заказчики требуют готовых рельсов. Держатели акций «Сосьете Женераль» не желают считаться с техническими неполадками на заводе. Об этом обязаны знать Горяйнов и Пьерон. Они имеют все основания спорить о причинах и виновниках бесконечных аварий.

Спор этот тем более уместен, что выросший за последние годы завод не может существовать при хронических простоях то одной, то другой, то третьей домны. Большой капитал вложен в создание не только новых домен, но и множества подсобных предприятий — спутников чугуноплавильного завода. На его территории выросла батарея агрегатов для сжигания каменного угля в кокс — сто пятьдесят печей с углепромывательными аппаратами. Кружевом труб связались с домнами ряды кауперов и воздуходувных машин. Новые литейные, новые мартены, прокатные станы превратили завод в сложный организм. Его обслуживают свыше четырех тысяч рабочих — вдвое больше, чем тогда, когда поступил на завод Курако. Выпуск чугуна за два года увеличился на два с половиной миллиона пудов и в 1892 году подходил уже к шести миллионам. Выход из строя хотя бы одной доменной печи нарушает работу всего организма завода.

С авариями, с капризами доменных печей нужно бороться. Но как? Об этом и спорят в кабинете директора. Об этом же много думает подручный горнового Михаил Курако.

Уже ряд месяцев он выпускает чугун, следит за фурмами, изучает «болезни» домны, живет ее дыханием. Тяжелая. нервная, изнурительная работа. Сжато и ярко характеризуют ее доменщики: «Горно не шутит, — балда кровавые мозоли набивает, а от бура на рубахе выступает соль».

Буром, длинным многопудовым ломом, каждые два-три часа пробивают чугунную летку. К моменту выпуска металла у летки собираются все рабочие, обслуживающие горн. Они дружно берутся за бур и под равномерный глухой крик ударяют в летку. Десять-пятнадцать минут ритмично раскачиваются мускулистые тела, пока не показывается струя металла. При расстройствах хода печи эту несложную, но выматывающую душу операцию производят часами. На многих заводах Америки уже введены механические «пушки» для забивки летки. В России продолжали пользоваться мускульной силой.

Едва ли не одна из самых изнурительных работ, которой занимается Курако, — смена фурм. «Рыло» — открытый конец трубы, подводящей дутье, — входит в печь. Очень высокая температура над фурменным отверстием— до 1600° — моментально расплавила бы воздухоподводящую трубу, если бы она не охлаждалась водой. Вода непрерывно циркулирует по змеевику, залитому внутрь трубы. Но и это не спасает фурму. Рано или поздно она должна прогореть. Через образовавшуюся в ней трещину вода будет просачиваться в печь. На несколько часов нужно останавливать ход плавки, чтобы переменить фурму.

Но снять фурму невероятно трудно. Она весит восемьдесят пудов. Находясь долгое время в печи, она обрастает твердой коркой, крепко прирастающей к чугунной кадушке фурменного отверстия. Согнувшись, обливаясь потом, Курако долго выбивает фурму «балдою». Обессиленный, сползает он, утешаясь только тем, что одержал еще одну победу над домной.

Трудные и опасные участки работы притягивают Курако, как магнит. Он — всюду первый. Он лучший на заводе рабочий, он — смельчак и герой. Исключительно преданное, любовное отношение к труду, героизм на производстве понятны в наши дни, когда труд сделался делом чести и славы. Социалистический строй воспитал социалистическое отношение к труду. Но трудовой героизм Курако имел иные корни. Он ненавидел эксплоатацию и эксплоатировавших его людей. Он презирал невежественных иностранцев, командовавших на производстве и обрекавших на бесславную смерть сотни рабочих, с которыми он сжился, которых он любил, как любил весь свой народ и свою родину. Покорить домну, подчинить ее воле человеческого разума, сделать безопасной для людей, зарабатывающих около нее хлеб свой, воспитать свои кадры для управления ею — это стало основной целью его жизни.

Первые победы даются ему легко, но ему нужно постигнуть сокровенные секреты плавки. Курако известно, что основные законы жизни домны определяются составлением режима шихты и регулированием дутья. Этой тайной владеют немногие на заводе, — может быть, один только Пьерон и техники, приехавшие в Россию вместе с ним. Курако хочет знать то, что знают они. Раскрыть тайну записной книжки начальника цеха — за это много бы отдал Курако. Ему бы стали понятны «болезни» печи, от которых зависит благополучие сотен рабочих.

Курако кое-чего уже добился: он укрепил свои мышцы и победил всякий страх перед опасностью; он ловок, силен, смел, наблюдателен, — но нехватает знаний, чтобы подняться на вершину доменного искусства и стать настоящим доменщиком.

Часто вечерами он забирается в заводскую лабораторию. Он делает это тогда, когда там нет Пьерона. В лабораторию его пускают, как бывшего пробера. Он надоедает всем своими вопросами. Но не с этой лишь целью посещает он лабораторию. Он добирается до шихтовых книг. Не возбуждая ни в ком подозрений, он делает оттуда некоторые выписки.

На заводе, в конторе, служит его дальний родственник Глинка. В дни, когда Курако перекочевывал из одного учебного заведения в другое, мать его говорила: «Придется Михася отправить к Глинке». Попав на завод, Курако не искал покровительства своего родственника, занимавшего к тому же небольшой чин. Первое время они даже не встречались. Грязный каталь, нет сомнения, компрометировал бы конторщика, носившего воротничок и галстук и причислявшего себя к заводской аристократии. Сейчас Курако искал с ним встречи. Они беседовали о калькуляциях и балансах, о приходных и расходных записях в заводских книгах, о плавильных материалах, переведенных в сталь и в рельсы, в рубли и копейки, в длинные колонны цифр.

Курако сопоставлял на досуге эти цифры, записи в шихтовых и конторских книгах. Но эти сведения были весьма отрывочны. Они нисколько не приближали к решению вопроса: как из взятых в определенных пропорциях материалов в соответствующих температурных условиях получать необходимое количество чугуна и шлака. Самая тайна плавки скрывалась от Курако за проволочными заграждениями цифр. Ему оказалось не под силу решение этой основной проблемы черной металлургии.

В годы, когда Курако украдкой изучал шихтовые книги Брянского завода, на одном из чугуноплавильных заводов уральской глуши производил интересные опыты и исследования молодой инженер М. А. Павлов, ставший впоследствии знаменитым ученым. Им-то в 1892 году и был определен впервые на наших заводах «тепловой и материальный баланс доменной печи». «Этот важный численный материал, — сообщала впоследствии Академии наук группа ученых, — служит по настоящее время незаменимым пособием для металлургических расчетов».

Курако не сумел пока проникнуть в секреты плавки, но на заводе происходит событие, целиком захватывающее его внимание. Симптомы тяжелого расстройства — «закозления» — были обнаружены в печи № 2. Козел» — застывший в домне огромной массой чугун. Преодолеть это явление, случавшееся очень часто, никто не умел. «Козел» означал гибель печи. Оцепеневшую домну разрушали до основания. Динамитом рвали на части затвердевший чугун. На расчищенном затем месте возводили новую доменную печь, списывая в убыток сотни тысяч рублей.

Первые признаки начинавшегося бедствия— «холодный ход» — Курако удалось заметить сквозь гляделку в фурменном рукаве. Приставив к глазу синее стекло, Курако всматривался в танцующие куски кокса. Но фурменное отверстие в одном месте было затемнено пятном. Подобные же пятна стали появляться и на других глазках. То, что глазки затем из ослепительно белого начали приобретать желтый цвет, не оставляло уже никаких сомнений в том, что процесс восстановления железа в домне нарушился. Печь не получила нужного количества тепла. Куски не восстановленных окислов руды появились у самых фурм.

Горновой и его подручный еще с некоторой надеждой смотрели на очередные выпуски чугуна и шлака. Но и тут не могло оставаться сомнений. Чугун выходил из летки лениво, искрился, рябил. Лабораторные анализы ставили неутешительный диагноз: много серы. Шлаки стали густыми. Медленно они вытекали после пробивки летки, при охлаждении приобретали темносерый цвет и рассыпались в порошок.

Кто виновник «козла»? Где искать его причины? Над этим вопросом думают многие, но никто на заводе не может на него ответить. В заводской конторе пока прикидывают, в какую копейку влетит неожиданно свалившееся бедствие. Пьерон ходит разъяренный. Легче всего свалить, как всегда, вину на рабочих: этим можно отвлечь внимание от наиболее вероятной причины «закозления» — неправильного составления шихты.

«Холодный ход» печи мог, конечно, быть вызван различными случайными причинами. Из-за невнимательности десятника в печь могли загрузить мусористый, не очищенный от мелочи кокс. Такой кокс, сгорая, дает меньше тепла, чем было .рассчитано при составлении шихты. Могла неожиданно понизиться температура по вине газовщика, который не отрегулировал пламя и недостаточно нагрел каупер. Похолодание печи нередко происходит от длительного притока в горн воды из прогоревшей фурмы. Наконец, «холодный ход» мог возникнуть оттого, что печь недогрузили. Сначала она была неполной, потом в нее стали сбрасывать материалы. Они спускались вниз недостаточно прогретыми, не вполне обработанными газами. В результате — похолодание горна.

Можно отыскать еще десятки случайных причин, оказавших влияние на расстройство домны. Одну за другой, их перебирали горновой и его подручный Курако. Они расспрашивали у рабочих, вели горячие споры с газовщиками, без конца поднимались на колошник. Строили различные предположения, подыскивали всевозможные варианты, — но каждый из этих вариантов неожиданно разбивался об одну из «универсальных» причин «закозления». Среди этих причин очень вероятной была неправильность схода в печь очередных подач руды, кокса и флюса.

Издавна конструкторская мысль работала над поисками такой формы домны, которая обеспечила бы равномерное расположение в ней сырых материалов. Это очень важно. Если поднимающиеся кверху газы нормально прогревают все материалы, то правильно, равномерно происходит восстановление железа из его окислов. Решающее значение имеют механические устройства на колошнике, позволяющие избегнуть одностороннего наполнения печи. В 1850 году английский доменщик Парри впервые применил изобретенный им аппарат для механической засыпки шихты в домну. Этот аппарат позволял также улавливать выходящий из печи доменный газ для использования его в воздухонагревательных камерах. Принцип колошникового затвора очень прост. Наверху печи неподвижно укреплена воронка, куда снизу входит подвешенный на штанге, поднимающийся и опускающийся конус. В поднятом состоянии конус плотно прилегает к воронке, и доменный газ удаляется через помещенный сбоку газоотвод. Когда конус опускается, через зазор между ним и воронкой опускается сырье.

Аппарат Парри нашел широкое применение. В 1866 году появляется и другое изобретение для механической засыпки — колокол Лэнгена, в 1874 году — аппарат Будеруса. Один за другим запатентовывают свои изобретения засыпных аппаратов Гофф, Браун, Шарлевиль, Мак-Ки.

Но на печах Брянского завода колошниковые устройства несовершенны. Горовые рабочие на колошнике, объезжая с вагонетками жерло печи, должны равномерно опрокидывать их в разных точках круга. Это очень тяжелая работа, производимая в атмосфере вытекающего вредного газа. Горовые угорали. Нередко в плохую погоду, когда завывала снежная метель или хлестали дождевые потоки, изможденные горовые опрокидывали вагонетку где придется, не обходя круга. Создавался боковой ход материалов. Не встречая в отдельных местах печи большого сопротивления, газы не успевали отдать тепло.

Чего стоит доменщик, не умеющий распознать, найти причину «болезни» домны? Об этом думал Курако. Он не отрывал глаз от отверстия, ему хотелось проникнуть в душу печи. Фурмы все более чернели, забивались густым шлаком. В еще пышащую жаром фурму Курако вонзал, как во врага, копье, вгонял его балдой далеко внутрь и быстро вытаскивал. Он хотел открыть дутью доступ к центру застывающей печи. Но все усилия были напрасны.

Схватившись с десятком рабочих за железный лом, Курако часами надрывался, чтобы открыть чугунную летку. Но летка еще более закупоривалась от ударов затупленным ломом. Длительным бурением удавалось просверлить щелку, через которую показывался стылый чугун. Он тотчас же закрывал отверстие, приводя этим всех в отчаяние.

Азарт борьбы с «козлом» захватил Курако и его товарищей. В эти полные волнения, надежд и страха часы они не думали о том, что завод принадлежит кучке капиталистов и печи-инвалиды могут смело пойти прахом: профессиональная гордость не позволяла им бежать с поля производственного сражения.

Курако железным прутом упорно орудовал в шлаковой летке, надеясь «раздразнить», как говорили доменщики, сгустившийся шлак и заставить его выйти. Он продолжал борьбу до последнего момента, до полной гибели печи. Потемневший, угнетенный своим бессилием в единоборстве с «козлом», он говорил:

— Пьерон со своими французами погубили печь. Шихтовальщик!

Пьерон прослышал об этих разговорах. Неспокойного доменщика надо было изгнать.

Как-то, застав Курако в лаборатории, где тот штудировал шихтовые книги доменного цеха, Пьерон приказал немедленно уволить подручного горнового.

Решение Пьерона избавиться от «бунтовщика», вторгнувшегося в лабораторию завода, совпало с собственным желанием Курако. Он давно уж хотел бросить этот отсталый завод с его мягкотелым Горяйновым и опротивевшими иностранцами, — завод, где погибли лучшие его друзья. Несмотря на молодость, он чувствовал в себе

Достаточно сил, чтобы cтать горновым, а в будущем — и мастером. Его продвижению мешала консервативность заводского уклада. Подручный, проработавший всего год-два у доменной печи, не мог в ту пору рассчитывать на то, что его назначат горновым. Он решил отправиться в Криворожье, где недавно был пущен новый завод. Полный самых радужных надежд, он двинулся в путь.

Из Екатеринослава, где протекли первые годы самостоятельной жизни Курако, судьба забросила его в самый центр юга России. Открытые в Криворожье рудники и созданные вокруг них железоплавильные заводы совершенно преобразили не столь давно еще пустынный край.

«Мне случалось побывать, — говорится в одном из старых описаний Криворожья, — в здешней местности лет десять тому назад, когда от ближайшей железнодорожной станции приходилось верст пятьдесят плестись по степи на обывательских лошадях, почти без дороги, имея курганы вместо, путеводителей... Кривой Рог — глухое поселение, в котором каждый себя чувствовал... за тысячи верст удаленным от всей Европы».

За какое-нибудь десятилетие вся железорудная промышленность юга России сосредоточилась в Криворожье. Некоторые заводы обосновались непосредственно у выхода железной руды. Пять крупнейших рудников были расположены непрерывной цепью в двадцати пяти километрах по течению речушки Саксагань, впадавшей в столь же небольшую реку Ингулец.

Возле селения Кривой Рог в 1892 году вырос Гданцевский завод, где начался второй этап производственной жизни Курако.

На новый, недавно пущенный завод Курако пришел уже не робким новичком. Это был вполне подготовленный мастер, разбирающийся в тонкостях своей профессии.

Небольшого роста, стройный и необыкновенно подвижной, он был очень хорошо принят средою доменных рабочих. Им нравился общительный характер Курако, умение пошутить. Вместе с тем они чувствовали его внутреннюю собранность, огромную силу воли, творческое вдохновение, особенно в наиболее ответственные производственные моменты. Его волевое напряжение, производственный азарт заражали окружающих. Курако слушались, как хорошего командира.

Преданная ему «доменная армия» — это нижняя ступень заводской лестницы. Наверху — чуждый ему мир высокого начальства, сплошь поляков. Главный инженер — поляк Кольберг, его помощник — поляк Роговский, получивший образование в Льеже, начальник доменных печей, — тоже поляк, Якобсон. И лишь сменный доменный мастер — русский, человек в летах, по фамилии Машуков. Обязанности второго сменного мастера на печах, выполнял Курако.

Столь же примитивны, как и брянские, были печи Гданцевского завода, хотя одна из них и имела стальной горн, изобретенный французским инженером Буавеном. В России такой горн был введен тогда впервые. Однако это новшество не спасало от бесконечных аварий, сопровождавшихся взрывами и человеческими жертвами.

Курако вносил в работу спортивный дух. Он установил своего рода соревнование с мастером Машуковым, стараясь выдать за смену, за двенадцать часов, как можно больше чугуна. И если ему удавалось «побить» своего соперника, он бывал весел, радостен, шутлив, В этом он видел победу своих куракинских методов.

То не были научные методы в настоящем смысле этого слова. Науку плавки Курако постиг в дальнейшем. Он достигал успеха характерной особенностью своего руководства у домны. Он обеспечивал удивительную тщательность всех операций по обслуживанию печи. Он требовал от каталей, чтобы они не загружали в вагонетки замусоренный кокс или чересчур крупные глыбы руды. Весовщик должен был внимательно взвешивать вагончики, колошниковые рабочие — правильно заваливать материалы, газовщик — тщательно регулировать пламя. Когда дело касалось домны, с Курако нельзя было шутить — это все отлично знали. И если горновые вгоняли в летку мало глины, плохо просушивали выпускную канаву или даже просто не могли доглядеть кусочка сырой глины, втиснутого в песок, — Курако поднимал бурю.

— Как ты просушил канаву? — ругал он рабочего. — Да ты же первым погибнешь от взрыва!

Тщательный уход за домной — средство избежать аварий и взрывов. Это всем внушает Курако на каждом шагу. Много смертей пришлось ему видеть у домен, — смертей, являвшихся результатом не только плохих конструкций печей, но и неумения доглядеть за деталями технологического процесса. В домне Курако видит сложный организм. Он относится к печи, как исследователь и как врач, который должен лечить и предупреждать болезни. Домна — самое дорогое в его жизни, с чем он связал все свои помыслы, все свои мечты о благоденствии родины. Вот почему он так часто распекал иного зазевавшегося или оплошавшего рабочего и сам показывал, как надо сделать ту или иную производственную операцию.

Курако любили и верили ему. «Куракинское братство» пополнялось лучшими доменщиками. Какими бы качествами человек ни обладал, он не мог стать другом Курако, если был плохим работником.

Расставив в решающих пунктах людей, в которых он был уверен, Курако добивался дружных, согласованных

Действий, преданного, любовного отношения к печи. Это давало поразительный результат. Оставалось еще понять темную игру внутренних сил домны. Он пополнял свои знания частью из книг по доменному делу, частью из наблюдений, из случайных встреч и бесед на «научные темы», как он любил говорить. Курако совершенствовал свой талант, сознавая, что намеченный им путь приведет его к разрешению поставленных им себе задач.

В 1896 году с Курако встретился на Гданцевском заводе профессор Рубин, тогда еще студент петербургского Горного института, приехавший на практику. Вот что он рассказывает об этой встрече: «Я очень заинтересовался молодым сменным мастером и стал к нему присматриваться. По мере прохождения практики знакомился с ним все ближе. Он тоже охотно шел на сближение. Курако прямо-таки выкачивал у меня теоретические познания, полученные мной в институте. Я отвечал ему на множество вопросов научного характера и удивлялся, как быстро и легко он воспринимает эту премудрость. В свою очередь, он учил меня практике доменного дела. Этим он владел в совершенстве. Меня поразило и другое. Некоторым явлениям доменного процесса, которые оставались для меня туманными после институтского курса, он давал удивительно простое, логически ясное и убедительное объяснение. Они до сих пор сохранились у меня в памяти, хотя с тех пор прошло около сорока лет. Причина этого, вероятно, в том, что объяснения Курако оказались верными и как-то незаметно впоследствии вошли в учебники. В доменном производстве в то время часто случались взрывы. После взрыва или аварии он ходил мрачный, раздраженный. Очевидно, производственные неудачи сильно затрагивали его самолюбие и возбуждали мысль. Взрывы были настолько часты, что все время я находился в напряженном, нервном состоянии. Идешь по заводу и ежишься: вдруг сейчас вырвется чугун и взорвется. Однажды я сильно перепугался. Находились мы с Курако в конторе доменного цеха. Курако лег спать и предложил мне устроиться на столе. Вскоре я заснул — и вдруг слышу страшный взрыв. Я вскочил. Кругом темно. В окнах красный свет. Грохот отдается во всех углах. И вдруг слышу, Курако хохочет: «Чего вы перепугались? На вас лица нет». Оказывается, я лег головой близко к электрической лампочке. Во сне неловко повернулся и разбил ее. Лампочка с треском разлетелась, и мои возбужденные нервы восприняли это, как взрыв завода. Курако целыми часами мог рассказывать о домнах. И не только о домнах. Мы беседовали на самые различные темы: о жизни, о науке, о политике. Он обнаруживал и начитанность, и оригинальность многих суждений. Мысли его были какие-то особые, свои, которые нельзя было найти в книгах».

Годы упорной работы над собой, накопления знаний, изучения металлургической науки не прошли для Курако даром. Какого-нибудь десятилетия было достаточно, чтобы каталь, не разбиравшийся в «азах» доменного дела, превратился в большого специалиста, на вес золота ценимого заводовладельцами.

Новый этап жизни Курако начался на Мариупольском заводе.

О второй своей встрече с Курако на этом заводе так вспоминает профессор Рубин: «В 1900 году мне пришлось поехать по делам на Мариупольский завод, — тот самый, который выстроил у нас известный американский конструктор доменных печей Кеннеди. Там совершенно неожиданно я опять встретил Курако. Не успели мы поздороваться, как он повлек меня к доменной печи: «Посмотрите, какое замечательное здесь фурменное устройство». Там были фурмы американского типа, очень легкие, простые и удобные. Перед этим я находился пятнадцать месяцев в заграничной командировке, осматривал металлургические заводы в разных странах Европы. Устройств такого типа я не встречал. Мне они понравились, и я высказал это Курако. Он пришел в восторг, чуть ли не бросился меня обнимать, — так приятно ему было, что я оценил американские устройства. За протекшие с нашей первой встречи четыре года Курако необычайно вырос в теоретическом отношении. Я удивился, как в такой короткий срок он мог ознакомиться с литературой, в большинстве иностранной, изучить английский язык (французский он знал раньше), усвоить новейшие американские доменные методы. Он показал мне наброски своих чертежей — то, что он самостоятельно проектировал для будущего».