7

Угву лежал на циновке в хижине матери, глядя на раздавленного паука, темным пятном расплывшегося по красной глинобитной стене. Анулика отмеряла стаканом жареную укву, и в комнате стоял острый хлебный дух. Она без умолку трещала, так что у Угву даже голова разболелась. Он погостил дома всего неделю, а сейчас ему казалось, что он здесь уже очень давно, – наверное, из-за того, что в животе постоянно бурчало, ведь кроме фруктов и орехов он ничего в рот не брал. Мамину стряпню есть невозможно: овощи пережаренные, кукурузная каша с комками, суп жидкий, а ямс жесткий, потому что варят его без капли масла. Скорей бы вернуться в Нсукку и там поесть как следует.

– Хочу сына-первенца, чтобы утвердиться в семье Оньеки, – говорила Анулика.

Она полезла на чердак за мешком, и Угву вновь обратил внимание, как подозрительно налилось ее тело: грудь распирает рубашку, а круглый зад так и виляет при каждом шаге. Оньека с ней спал, это уж точно. Представить мерзко, что какой-то урод прикасался к его сестре. В прошлый приезд шли разговоры о женихах, но Анулика отзывалась об Оньеке совершенно равнодушно, и Угву не ожидал, что она так охотно согласится за него выйти. Даже у родителей только и разговоров, что об Оньеке: и работа у парня хорошая – механик в городе, и велосипед есть, и человек он порядочный. Можно подумать, он им уже родня. И хоть бы кто словом обмолвился, что он коротышка, а зубы острые, как у крысы.

– Знаешь, у Онунны из дома Эзеугву первой родилась девочка, и родные ее мужа пошли к дибии узнать почему! Конечно, родные Оньеки ни за что так со мной не поступят, у них духу не хватит, но я все равно хочу мальчика, – не умолкала Анулика.

Угву сел на циновке:

– Все Оньека да Оньека, слушать тошно. Когда он вчера заходил, я кое-что заметил. Ему бы мыться почаще, от него несет тухлыми бобами.

– От тебя от самого несет! – Анулика высыпала укву в мешок и завязала. – Готово. Иди скорей, а то опоздаешь.

Угву вышел во двор. Мать что-то толкла в ступке, а отец, сгорбившись, точил о камень нож, высекая крохотные искры.

– Анулика хорошо упаковала укву? – спросила мать.

– Да. – Угву поднял мешок.

– Привет хозяевам. Не забудь поблагодарить их за подарки.

– Ладно, мама. – Угву подошел и обнял ее. – Ну, будь здорова. Привет Чиоке, когда вернется.

Отец выпрямился, вытер нож о ладонь и протянул руку:

– В добрый час, ije oma [56]Счастливого пути ( игбо ).
. Мы дадим знать, когда родители Оньеки соберутся к нам с пальмовым вином. Думаю, через несколько месяцев.

– Да, папа. – Угву постоял еще, пока братишки-сестренки, родные и двоюродные – младшие голышом, старшие в рубашках на вырост, – прощались и просили гостинцев на следующий раз: «Привези хлеба! Мяса! Жареной рыбы! Арахиса!»

Анулика проводила его. Возле шоссе он увидел Ннесиначи и тотчас узнал, хотя прошло уже четыре года с тех пор, как та уехала в Кано учиться ремеслу.

– Анулика! Угву? Неужели ты? – Голос у Ннесиначи был прежний, с хрипотцой, но она стала выше ростом, а кожа потемнела под жарким солнцем Севера.

Они обнялись, Ннесиначи крепко прижалась к нему.

– Тебя не узнать, ты так изменилась… – Угву терялся в догадках: неужели она неслучайно к нему прижалась?

– Я приехала вчера с братьями. – Ннесиначи улыбалась ему тепло, как никогда прежде. Брови ее были выщипаны и подведены, одна чуть шире другой. Ннесиначи повернулась к Анулике: – Анули, я как раз шла к тебе. Ходят слухи, что ты собралась замуж!

– И до меня, сестричка, дошли слухи, что я собралась замуж!

Обе рассмеялись.

– Возвращаешься в Нсукку? – спросила Угву Ннесиначи.

– Да, но скоро опять приеду, к Анулике на свадьбу.

– Счастливого пути. – Ннесиначи заглянула ему в глаза, коротко и смело, и зашагала дальше.

Угву понял, что ему не почудилось: она и вправду прильнула к нему. У него подогнулись коленки. Хотелось посмотреть, не обернется ли она, но он удержался.

– Видно, на Севере у нее открылись глаза. Жениться вам нельзя, так что бери что предлагает. И торопись, пока не поздно, а то выскочит замуж – и все, – сказала Анулика.

– Ты заметила?

– Спрашиваешь. Я ж не овца безмозглая.

Угву с прищуром глянул на нее:

– Оньека тебя трогал?

– Трогал, а как же.

Угву и так знал почти наверняка, что Анулика спала с Оньекой, и все-таки огорчился. Когда Чиньере, соседская служанка, стала лазить через живую изгородь к нему во флигель, чтобы перепихнуться в темноте, он все обговорил с Ануликой в очередной свой визит домой. А о самой Анулике речь не шла никогда: Угву считал, что обсуждать нечего. Анулика пошла вперед, Угву лениво поплелся следом, потом молча нагнал ее, и они зашагали рядом, легко ступая по траве, где в детстве ловили кузнечиков.

– Есть-то как хочется… – сказал Угву.

– Мама сварила ямс, а ты не притронулся.

– Мы его варим с маслом.

– «Мы его варим с ма-аслом»! Надо же, как заговорил! Что станешь делать, когда тебя отправят обратно в деревню? Где возьмешь ма-асло, чтобы варить ямс?

– Меня не отправят в деревню.

Анулика посмотрела на него искоса, сверху вниз:

– Глупый, забыл, откуда родом, мнишь себя Большим Человеком?

Угву застал Хозяина в гостиной.

– Как твои родные? – спросил тот.

– Все здоровы, сэр. Передают привет.

– Вот и хорошо.

– Моя сестра Анулика выходит замуж.

– Ясно. – Хозяин сосредоточенно настраивал радио.

Из ванной неслась песенка Оланны и Малышки:

Малышка пела тоненьким, неокрепшим голоском, и вместо «Лондон» у нее выходило «дон-дон». Дверь в ванную была нараспашку.

– Добрый вечер, мэм, – поздоровался Угву.

– Угву! А я и не слышала, как ты зашел! – Оланна купала Малышку, нагнувшись над ванной. – С приездом, нно. Дома все здоровы?

– Да, мэм. Шлют привет. Мама передает большое спасибо за покрывала.

– Как ее нога?

– Уже не болит. Она передала для вас укву.

– Ну и ну! Будто знала, чего мне сейчас не хватает. – Оланна повернулась и оглядела Угву, руки у нее были в мыльной пене. – Ты поздоровел. Вон какие щеки наел!

– Да, мэм, – согласился Угву, хоть это была неправда. Дома он всегда худел.

– Угву! – позвала Малышка. – Угву, иди сюда! – В руке она сжимала пластмассовую уточку-пищалку.

– Сначала искупаемся, Малышка, потом поздороваешься с Угву, – сказала Оланна.

– Анулика выходит замуж, мэм. Отец просил передать вам с Хозяином. День свадьбы еще не назначили, но будут очень рады вас видеть.

– Анулика? Она же совсем еще девочка. Лет шестнадцать-семнадцать, да?

– Ее ровесницы уже выходят замуж.

Оланна вновь склонилась над ванной.

– Приедем, конечно.

– Угву! – опять позвала Малышка.

– Разогреть Малышке кашу, мэм?

– Да. И молоко, пожалуйста.

– Хорошо, мэм.

Постояв еще минутку, он, по обычаю, спросит, как прошла неделя без него, а Оланна расскажет, кто из друзей приходил, кто что принес, доели ли рагу, что он оставил в морозилке.

– Мы с Хозяином решили, пусть Аризе приедет к нам в сентябре рожать, – сказала Оланна.

– Правильно, мэм, – одобрил Угву. – Хорошо бы малыш походил на тетю Аризе, а не на дядю Ннакванзе.

Оланна засмеялась:

– Да, хорошо бы. Комнату для нее приготовим заранее. Пусть к ее приезду ни пылинки не останется.

– Не волнуйтесь, наведем чистоту. – Угву нравилась тетя Аризе. Он помнил ее свадьбу в Умунначи года три назад. Какая она была пухленькая, веселая, лучезарная, а он так упился пальмовым вином, что чуть не уронил Малышку, тогда совсем кроху.

– В понедельник я еду за ней в Кано, повезу ее в Лагос за покупками, – продолжала Оланна. – Малышку возьмем с собой. Приготовь в дорогу голубое платьице, что ей сшила Аризе.

– Лучше розовое, мэм. Голубое ей маловато.

– Правда. – Оланна бросила пластмассовую уточку обратно в ванну, и Малышка с визгом утопила ее в пене.

– Нкем! – крикнул из гостиной Хозяин. – Свершилось!

Оланна кинулась в гостиную, Угву – за ней.

Хозяин стоял у радиоприемника. Телевизор тоже работал, но без звука, и казалось, будто люди на экране не танцуют, а пьяно шатаются.

– Случился переворот! Говорит майор Нзеогву из Кадуны!

Голос по радио был молодой, радостный, уверенный:

Действие Конституции приостановлено, местное руководство и выборные органы распущены. Дорогие соотечественники, цель Революционного Совета – создать государство, свободное от коррупции и междоусобиц. Наши враги – все продажные политики, мошенники, протекционисты, взяточники на всех уровнях, те, кто сеет в стране рознь, чтобы остаться у власти, кто разжигает межплеменную вражду, кто создает стране дутый авторитет в международных кругах, кто разлагает наше общество.

– Что в Лагосе? Не сказали, что творится в Лагосе? – Оланна побежала к телефону.

– С твоими родителями ничего не случится, нкем. Мирные жители в безопасности.

– Алло! Алло! – Она стучала по рычажку. – Не могу дозвониться.

Хозяин отобрал у нее трубку:

– Все хорошо, я уверен. Связь скоро восстановится. Это для безопасности.

Голос по радио зазвучал тверже:

Права всех иностранных граждан по-прежнему будут защищены. Мы обещаем всем законопослушным гражданам свободу от любых видов угнетения, от произвола властей, свободу жить и трудиться на любом поприще. Обещаем, что отныне будет не стыдно называться нигерийцами.

– Мама Ола! – звала из ванной Малышка. – Мама Ола!

Угву прошел в ванную, вытер Малышку полотенцем, обнял. От нее чудесно пахло детским мылом. «Цыпа-цыпа!» – Угву пощекотал ее, пригладил ей мокрые косички с завитками на концах и в который раз удивился про себя, до чего похожа она на отца, – у них в деревне сказали бы, что Хозяин выплюнул этого ребенка.

– Еще! – попросила, заливаясь смехом, Малышка.

– Цыпа-цыпа-цыпа! – шептал Угву нараспев, как ей нравилось.

Малышка хихикала, а из гостиной доносился голос Оланны:

– Боже, что он сказал? Что он сказал?

Когда Угву кормил Малышку кашей, по радио выступил с краткой речью вице-президент. «Власть переходит к военным», – произнес он глухо, будто ему едва хватило сил, чтобы выговорить эти слова.

Последовали другие заявления: премьер-министр исчез, Нигерия – федеративное военное государство, – но Угву уже не мог уследить, кто говорит и на какой волне, потому что Хозяин, устроившись рядом с приемником, постоянно крутил ручку. Без очков, с запавшими глазами, он казался беззащитным. Очки он надел лишь к приходу гостей. В тот день их набилось особенно много, и Угву принес в гостиную стулья из столовой, чтобы всех усадить. Говорили возбужденно, лихорадочно, перебивая друг друга.

– Конец взяткам! Вот чего мы ждали со дня всеобщей забастовки, – сказал один из гостей. Как его звали, Угву не помнил, но он имел привычку съедать весь чин-чин, и Угву всегда ставил поднос подальше. Ручищи у гостя были здоровенные: горсть-другая – и пропали все труды.

Океома вскинул руку:

– Военные – настоящие герои!

Голоса у всех звучали с подъемом, даже когда речь шла о погибших.

– Говорят, Сардауна прятался за жен.

– Говорят, министр финансов перед расстрелом наложил в штаны.

Раздались смешки, хихикнул и Угву, но Оланна сказала:

– Я знала Оконджи. Он дружил с моим отцом. – Голос у нее был тихий, подавленный.

– По Би-би-си говорят, что переворот устроили иг-бо, – вставил гость, любитель чин-чин. – И неспроста. Большинство убитых – северяне.

– Правительство состояло почти из одних северян, – пробормотал профессор Эзека, подняв брови, будто изумлялся, что приходится говорить очевидные вещи.

– Пусть Би-би-си спросит с британцев, ведь это они понасажали в правительство одних северян, чтобы подавлять остальных! – поддержал его Хозяин.

Угву удивился: в кои-то веки Хозяин и профессор Эзека согласны друг с другом. И еще больше удивился, когда мисс Адебайо сказала, что «североафриканцы с ума посходили – называют это борьбой добра со злом», а Хозяин засмеялся, не как обычно, когда сползал на краешек кресла и принимался с ней спорить, а одобрительно.

– Будь в стране побольше таких, как майор Нзеогву, мы не докатились бы до подобного, – сказал Хозяин. – Он смотрит в будущее!

– Он ведь коммунист? – вмешался зеленоглазый профессор Леман. – Он ездил в Чехословакию, когда учился в Сэндхерсте.

– Вы, американцы, везде ищете коммунизм. До того ли нам сейчас? – возмутился Хозяин. – Главное, чтобы наш народ шел вперед. Допустим, капиталистическая демократия – это хорошо, но если она такая, как у

нас – как если бы вам кто-то дал костюм точь-в-точь как у него самого, да только сидит он плохо и пуговицы оторваны, то надо его выкинуть и сшить костюм по росту. Иначе нельзя!

– Хватит разглагольствовать, Оденигбо, – отрезала мисс Адебайо. – Не выйдет у тебя отгрохать теорию для военных.

Угву повеселел: вот это другое дело, к таким перепалкам он привык.

– Выйдет, выйдет. Для таких, как майор Нзеогву, выйдет, – настаивал Хозяин. – Угву! Еще льда!

– Нзеогву – коммунист, – стоял на своем профессор Леман.

Говорил он в нос и жутко злил Угву – может быть, потому, что у профессора были светлые волосы, как у мистера Ричарда, но ни тени его спокойного достоинства. Жаль, что мистер Ричард перестал заходить. Угву хорошо помнил его последний приход, за несколько месяцев до рождения Малышки, но другие воспоминания тех бурных недель были смутны, обрывочны. От страха, что Хозяин с Оланной никогда не воссоединятся и мир его рухнет, Угву тогда почти не подслушивал. Он не узнал бы даже, что мистер Ричард замешан в ссоре, если б не Харрисон.

– Спасибо, друг мой. – Хозяин взял миску льда и со звоном бросил в бокал несколько кубиков.

– Да, сэр, – отозвался Угву, глядя на Оланну.

Та сидела, уронив голову на руки. Угву охотно пожалел бы ее убитого друга, будь тот обычным человеком, но ведь он политик, а политики – не как все люди. Угву читал о них в «Дейли тайме» – они нанимали бандитов, чтобы те избивали их противников, они покупали на государственные деньги землю и дома, заказывали партиями длинные американские машины, подкупали на выборах женщин, и те набивали под платья фальшивые бюллетени, чтобы сойти за беременных. Сливая воду из-под вареной фасоли, Угву всякий раз думал: раковина скользкая, как политик.

Гости разошлись поздно, и ночью, лежа у себя во флигеле, Угву пытался читать «Мэра Кестербриджа», но мысли были далеко. Хоть бы Чиньере пришла, что ли. Они никогда не назначали свиданий, она просто иногда приходила, а иногда – нет. Услышав стук в окно, Угву от души возблагодарил небеса.

От нее пахло затхлым луком. В комнате было темно, лишь неверный свет фонаря за окном выхватил холмики ее грудей, когда она стащила блузку, развязала покрывало вокруг пояса и легла на спину. Ночь дышала влагой, тела их были сплетены, и Угву представил, будто не Чиньере, а Ннесиначи крепко обхватила его бедрами. Сперва она молчала, а потом закричала то же, что обычно. Видимо, чье-то имя – Абоньи, Абоньи! – но Угву не был уверен. Может быть, и она представляла кого-то другого, из родной деревни.

Она встала и вышла молча, как пришла. Когда он увидел ее на другой день через живую изгородь, она развешивала белье и произнесла только: «Угву». И ни слова больше, даже не улыбнулась.

 

8

Из-за переворота Оланна отложила поездку в Кано. Дождалась, пока открылись аэропорты, заработали почта и телеграф, а в регионах назначили военных губернаторов. Она ждала, когда вновь воцарится порядок. Но в стране было по-прежнему неспокойно. Все говорили о перевороте, даже таксист в белом кафтане и шляпе, который вез Оланну с Малышкой из аэропорта к Аризе.

– На самом деле Сардауну не убили, мадам, – шепотом сообщил он. – Аллах помог ему бежать в Мекку.

Оланна вежливо улыбнулась и не стала возражать: ведь этому человеку, у которого с зеркала заднего вида свисали четки, вера необходима. Сардауна – не только премьер Севера, но и духовный вождь миллионов мусульман.

Оланна передала Аризе слова таксиста, но та лишь плечами пожала: «Чего только не болтают». Покрывало

Аризе было повязано ниже талии, блуза широкая. Они сидели в гостиной со свадебными фотографиями Аризе и Ннакванзе на засаленных обоях, а Малышка играла во дворе с детьми. Оланне не хотелось, чтобы Малышка касалась этих оборванных, сопливых ребятишек, но она не стала ей запрещать: стыдно было своей брезгливости.

– Завтра полетим в Лагос первым рейсом, Ари, чтобы ты успела отдохнуть, а потом пойдем по магазинам. Не хочу тебя утомлять, – сказала Оланна.

– Подумаешь, утомлять. Сестренка, я ж беременная, а не больная. Такие, как я, работают в поле до самых родов. Вот, погляди, я платье шью! – Аризе указала на столик в углу, где среди раскроенной материи стояла швейная машинка «Зингер».

– Я о своем крестнике пекусь, – возразила Оланна. И, задрав Аризе блузку, прижалась щекой к ее тугому животу – такой обычай завелся у них с тех самых пор, как Аризе забеременела. Если делать так почаще, считала Аризе, малыш впитает характер Оланны и будет на нее похож.

– Неважно, что снаружи, – говорила Аризе, – но внутри она должна быть в тебя. Пусть будет такой же умницей и знает книжную премудрость.

– Она? А вдруг он?

– Нет, это девочка, вот увидишь. Ннакванзе говорит, у нас будет сын, похожий на него, а я уверена: Бог не допустит, чтобы у моего ребенка было лицо как блюдце! Так ему и говорю.

Оланна засмеялась. Аризе встала, открыла эмалированную шкатулку и достала пачку денег:

– Сестрица Кайнене на прошлой неделе прислала. Ребенку на подарки.

– Спасибо ей, – сказала Оланна сухо, зная, что Аризе за ней наблюдает.

– Вам с сестрицей Кайнене надо поговорить. Что было, то было.

– Как поговоришь, если с тобой не желают разговаривать? – Оланне хотелось сменить тему, как всегда, когда речь заходила о Кайнене. – Пусть Малышка поздоровается с тетей Ифекой. – Не дав Аризе шанса раскрыть рот, она выбежала во двор.

Малышка вся перепачкалась в песке; Оланна умыла ее и вывела на улицу. Дядя Мбези еще не вернулся с рынка, и Оланна с Малышкой на коленях присела на скамейку возле киоска тети Ифеки. С визгом носились дети под деревом кука, где-то громко играл граммофон; вдруг мужчины, стоявшие кучкой у ворот, стали подпевать, смеясь и толкая друг друга. Засмеялась и тетя Ифе-ка, захлопала в ладоши.

– Над чем смеетесь? – спросила Оланна.

– Над песней Рекса Лоусона, – сказала тетя Ифека.

– Что в ней смешного?

– В припеве он козлом блеет: «Мме-мме-мме». Совсем как Сардауна, когда просил пощады. Когда солдаты целились в его дом из миномета, он спрятался за спинами жен и заблеял: «Мме-мме-мме, пожалуйста, не убивайте меня, мме-мме-мме!»

Тетя Ифека опять засмеялась, а с ней и Малышка, хоть ничего и не поняла.

– Ясно.

Оланна вспомнила об Оконджи: быть может, и о нем говорят, что перед смертью он блеял козлом? Она отвернулась. На другой стороне улицы бегала наперегонки детвора, катая автомобильные шины. Вдалеке начинался небольшой смерч, поднимались в воздух белесые облачка пыли.

– Сардауна был ajo mmadu, злой человек, – сказала тетя Ифека. – Он нас ненавидел. Ненавидел всякого, кто не снимал перед ним обувь и не кланялся ему. Разве не он запрещал нашим детям ходить в школы?

– Незачем было его убивать, – тихо возразила Оланна. – Посадили бы в тюрьму, и довольно.

Тетя Ифека фыркнула:

– В какую такую тюрьму? Здесь, в Нигерии, где он всем заправлял? – Она встала, чтобы запереть киоск. – Пойдем в дом, найду Малышке чего-нибудь поесть.

Все та же песня Рекса Лоусона играла дома у Аризе, когда Оланна вернулась. Ннакванзе тоже хохотал над ней от души. Два передних резца у него были огромные, и, когда он смеялся, казалось, что зубов у него во рту слишком много.

– Мме-мме-мме! – дурачился Ннакванзе. – Будто козла режут – мме-мме-мме!

– Не смешно, – нахмурилась Оланна.

– Еще как смешно, сестренка, – сказала Аризе. – Ты начиталась своих умных книг и совсем разучилась смеяться.

Ннакванзе сидел на полу возле ног Аризе и поглаживал ей живот. Он беспокоился куда меньше Аризе, что та не беременела первые три года брака. А когда к ним зачастила его мать и каждый раз, тыча в живот Аризе, умоляла признаться, сколько абортов та сделала до свадьбы, Ннакванзе велел ей больше не приходить. Запретил он и приносить для Аризе горькие вонючие настои. Теперь, когда Аризе ждала ребенка, он работал на железной дороге сверхурочно и просил Аризе брать поменьше заказов на шитье.

Ннакванзе продолжал напевать и смеяться: «Будто козла режут – мме-мме-мме!»

Оланна поднялась и зябко поежилась от пронизывающего ночного ветра.

– Ари, шла бы ты спать, надо отдохнуть перед Лагосом.

Ннакванзе хотел помочь Аризе подняться, но та отмахнулась:

– Не надо со мной как с больной. Я беременная, только и всего.

Оланна была довольна, что дома в Лагосе никого не будет. Отец позвонил и предупредил, что они едут за границу. Видно, решил переждать, пока все успокоится, опасаясь за свои проценты с продаж, роскошные приемы и связи, – но ни он, ни мать не признались. Просто сказали, что едут в отпуск. У них было принято многое обходить молчанием – точно так же родители не замечали, что Оланна и Кайнене больше не разговаривают и Оланна приезжает домой только в отсутствие Кайнене.

В такси по дороге из аэропорта Аризе учила Малышку песенке, а Оланна смотрела, как за окном проносится Лагос: потоки машин, ржавые автобусы, толпы усталых людей на остановках, зазывалы, нищие на плоских деревянных каталках, уличные торговцы в лохмотьях – суют подносы прохожим, которым покупать не на что или нет охоты.

Таксист затормозил перед домом родителей, обнесенным стеной, глянул на высокие ворота.

– Министр, которого убили, жил где-то рядом? – спросил он.

Оланна, сделав вид, что не слышит, обратилась к Малышке:

– Смотри, что с твоим платьем! Бегом в дом, переодеваться!

Чуть позже Ибекие, шофер матери, отвез их в супермаркет «Кингсвэй». Там пахло свежей краской. Аризе прохаживалась по рядам, выбирала приданое для девочки: одежду, розовую коляску, пластмассовую куклу с голубыми глазами.

– В торговых центрах всегда такая чистота, сестричка, – смеялась она. – Ни пылинки!

Оланна взяла с полки белое платьице с розовыми кружевами:

– Какая прелесть!

– Дороговато, – нахмурилась Аризе.

– Тебя не спрашивают.

Малышка достала с нижней полки куклу, перевернула вниз головой, кукла пискнула.

– Нельзя, Малышка. – Оланна вернула куклу на место.

Походив еще немного по магазину, они отправились на рынок Яба, чтобы Аризе выбрала себе ткани. На Те-джуошо-роуд толпился народ: взрослые и дети сбивались кучками вокруг кипящих котлов с едой, женщины жарили в закопченных сковородах кукурузу и бананы, мужчины в расстегнутых рубахах кидали мешки в грузовики с мудрыми изречениями на бортах, написанными от руки краской: «Ничто не вечно» или «Всевышнему виднее». Ибекие поставил машину рядом с газетными киосками. Оланна посмотрела на людей, читавших «Дейли тайме», – и задохнулась от гордости. Наверняка читали статью Оденигбо, несомненно, лучшую в номере. Оланна сама ее правила, убирала пышные фразы, чтобы сделать понятней основную мысль: лишь унитарное правительство способно свести на нет межрегиональную рознь.

Взяв за руку Малышку, Оланна двинулась мимо уличных торговцев под зонтами, с аккуратно разложенными на эмалированных подносах батарейками, навесными замками, сигаретами. Главный вход на рынок странно обезлюдел. Впереди Оланна заметила толпу. В гуще народа стоял человек в линялой майке, а двое других поочередно били его по щекам, хлестко, наотмашь. «Почему? Почему не сознаешься?» Тот смотрел на них пустым взглядом, при каждом ударе мотая головой. Аризе застыла на месте.

В толпе кто-то крикнул:

– Мы считаем игбо! Выходите и сознавайтесь! Кто здесь игбо?

Аризе шепнула Оланне: «Молчи!» – а сама громко затараторила на йоруба и повернула назад, к выходу, увлекая за собой Оланну с Малышкой. На них не обращали внимания. Рядом били по затылку еще одного мужчину в рубашке с коротким рукавом: «Ты ведь игбо! Не отпирайся! Сознайся!»

Малышка заплакала, Оланна взяла девочку на руки. Они с Аризе шли молча и заговорили только в машине. Ибекие уже развернулся и без конца поглядывал в зеркало заднего вида.

– Я видел, как люди бежали, – сказал он.

– Что происходит? – спросила Оланна.

Аризе пожала плечами:

– Говорят, после переворота то же самое творится в Кадуне и в Зарии. Ходят по улицам и нападают на игбо – мол, это они устроили переворот.

– Правда?

– Да! – Ибекие только и ждал случая высказаться. – Мой дядя в Эбутте-Метта после переворота не ночует дома. Все его соседи – йоруба, и они сказали, что его искали какие-то люди. Он ночует то у одних, то у других знакомых, а детей отправил на родину.

– Правда? – повторила Оланна. На душе было пусто. Она не подозревала, что все настолько серьезно: Нсукка отрезана от большого мира, новости там казались далекими от жизни и служили лишь пищей для вечерних разговоров, для пылких речей и статей Оденигбо.

– Все успокоится. – Аризе коснулась руки Оланны. – Не волнуйся.

Оланна кивнула и прочла надпись на борту стоявшего рядом грузовика: «Господу не позвонишь». Как же все-таки легко оказалось отречься от корней, скрыть, что они игбо…

– На крестины я наряжу ее в это белое платьице, сестренка, – сказала Аризе.

– Что, Ари?

Аризе указала на свой живот:

– На крестины я наряжу твою крестницу в белое платьице. Спасибо тебе большое, сестренка!

Глаза у Аризе так радостно светились, что Оланна улыбнулась. Права Аризе, скоро все успокоится. Оланна пощекотала Малышку, но та не засмеялась, а подняла на нее испуганные глаза, все еще полные слез.

 

9

В гостиничном номере ярко горел свет. Ричард смотрел на Кайнене, потом перевел взгляд на ее отражение в зеркале.

– Nke a ka mma [58]Это красивее (игбо).
, – сказал он. Сиреневое платье действительно шло ей больше, чем лежавшее на кровати черное. Кайнене шутливо раскланялась и села обуваться. Она казалась почти хорошенькой – припудренная, с подкрашенными губами, а главное, не такая напряженная, как в последние дни, когда добивалась контракта с «Бритиш Петролеум». Перед выходом Ричард отвел от ее лица локон парика и поцеловал, не в губы, а в лоб, чтобы не размазать помаду.

Гостиная ее родителей пестрела воздушными шарами. Веселье кипело вовсю. Сновали официанты в черно-белой форме, с подносами, раболепно улыбаясь и глупо задирая головы, в высоких бокалах искрилось шампанское, сверкали драгоценности на шеях толстух, а ансамбль в углу играл хайлайф с таким жаром, что гости сбивались тесными кучками, чтобы расслышать друг друга.

– Вижу, здесь собрались Большие Люди нового режима, – заметил Ричард.

– Папа обхаживает кого надо, времени даром не теряет, – проговорила ему на ухо Кайнене. – Отсиделся за границей, пока все не улеглось, и вернулся заводить новых друзей.

Ричард обвел взглядом комнату. Полковник Маду сразу выделялся среди толпы – широкоплечий, широколицый и на голову выше всех. Он беседовал с арабом в тесном смокинге. Кайнене подошла поздороваться, а Ричард двинулся на поиски бара, чтобы оттянуть разговор с Маду.

Приблизилась мать Кайнене, чмокнула Ричарда в щеку; она была навеселе, иначе обошлась бы своим обычным ледяным «здравствуйте». На сей раз она сказала Ричарду, что он прекрасно выглядит, и прижала его к стенке в углу, где хищно скалилась статуя льва.

– Кайнене сказала, вы собираетесь домой, в Лондон? – Ее кожа цвета эбенового дерева под толстым слоем косметики казалась восковой, движения были беспокойными, суетливыми.

– Да. Дней десять пробуду.

– Что так мало? – Она улыбнулась уголком рта. Видно, надеялась, что Ричард уедет надолго и она успеет подыскать для дочери приличную партию. – Хотите навестить родных?

– Мой двоюродный брат Мартин женится, – объяснил Ричард.

– Понятно. – Золотые ожерелья в несколько рядов буквально пригибали ее к земле. – Может, встретимся с вами в Лондоне, выпьем по стаканчику. Я уговариваю мужа устроить еще один небольшой отпуск. Не потому что ждем плохого, просто не все довольны декретом об унитарном правлении, который обсуждает правительство. Лучше где-нибудь переждать, пока страсти не улягутся. Мы можем уехать уже на следующей неделе, только это секрет, так что молчите. – Она игриво коснулась его рукава, и в изгибе ее рта Ричард узнал Кайнене. – Мы не говорили даже нашим друзьям Аджуа. Знаете господина Аджуа, владельца завода безалкогольных напитков? Они тоже игбо, только западные. Говорят, они отрекаются от своего народа. Кто знает, что за обвинения на нас возведут? Кто знает? Продадут нас за потертый пенни. Говорю вам, за потертый пенни. Еще стаканчик? Стойте здесь, я принесу. Минутку.

Едва она ушла нетвердой походкой, Ричард отправился искать Кайнене. Она стояла на балконе с Маду, глядя вниз, на бассейн. В воздухе густо пахло жареным мясом. Маду слушал Кайнене, чуть склонив голову к плечу; Кайнене рядом с ним казалась совсем хрупкой, и вместе они составляли прекрасную пару – оба темношоколадные, Кайнене высокая и худенькая, Маду еще выше, могучего сложения. Кайнене обернулась, заметила Ричарда и окликнула его.

Он подошел к ним, пожал Маду руку и поспешил заговорить первым:

– Как жизнь, Маду? A na-emekwa? [59]Все хорошо? (игбо)
Что нового на Севере?

– Жаловаться не на что, – ответил Маду по-английски.

– Вы без Адаоби? – Лучше бы этот тип почаще появлялся на людях с женой.

– Без. – Маду отхлебнул из бокала; он был явно не рад, что в его разговор с Кайнене вмешался третий.

– Я видела, мама тебя развлекала, – какая прелесть, – съязвила Кайнене. – А мы с Маду заболтались с Ахмедом. Он хочет купить папин склад в Икедже.

– Ничего ему твой отец не продаст, – отрезал Маду, точно последнее слово было за ним. – Эти сирийцы и ливанцы уже скупили пол-Лагоса, им лишь бы урвать побольше.

– Я бы продала, если б от него не воняло чесноком, – сказала Кайнене.

Маду загоготал.

Кайнене взяла Ричарда за руку:

– Я как раз передала Маду твои слова, что грядет новый переворот.

– Не будет никакого переворота! – рявкнул Маду.

– Уж ты бы наверняка знал, Маду. Ты ведь теперь у нас Большой Человек, полковник, – поддразнила Кайнене.

– На прошлой неделе я ездил в Зарию, и там все только и говорят, что о новом перевороте, даже Радио Кадуна и «Нью Найджириэн», – сказал Ричард на игбо.

– Да что они знают, журналисты? – ответил Маду снова по-английски. С тех пор как Ричард стал говорить на игбо почти свободно, Маду упорно отвечал ему на английском, вынуждая Ричарда переходить на родной язык. – Не будет никакого переворота. В армии слегка неспокойно – впрочем, как всегда. Пробовали козленка? Правда, отличное мясо?

– Неплохое, – согласился Ричард и тут же пожалел, что поддакнул Маду. Влажный воздух Лагоса был тяжел, а рядом с Маду Ричард и вовсе задыхался – тот всегда выставлял его дураком.

Новый переворот грянул спустя неделю, и первым чувством Ричарда было злорадство. Он перечитывал письмо Мартина, сидя в саду, на том самом месте, где, по словам Кайнене, он просидел ямку, точь-в-точь повторявшую размерами и формой его зад.

Интересно, выражение «отуземитъся» все еще в ходу? Так я и знал, что ты отуземишься! Мама говорит, ты бросил книгу о тамошнем искусстве и взялся за новую, пишешь что-то вроде романа о путешествии. И о зверствах европейцев в Африке! Не терпится тебя расспросить, когда будешь в Лондоне. Зря ты отказался от прежнего названия, «Корзина рук». А что, в Африке тоже отрубали руки? Я думал, это индийский обычай. Любопытно!

Ричард вспомнил вечную самодовольную улыбку Мартина в их школьные годы, когда тетя Элизабет с невероятным упорством загружала их всевозможными делами – дети, мол, не должны бить баклуши. Крикетные матчи, бокс, теннис, уроки музыки у шепелявого француза – Мартину все давалось легко.

Ричард сорвал полевой цветок, похожий на мак. Интересно, какая будет свадьба у Мартина? Невеста его, подумать только, модельер. Жаль, что Кайнене не может поехать, ей нужно подписывать новый контракт. Он мечтал, чтобы тетя Элизабет, Мартин и Вирджиния увидели Кайнене, а главное – увидели его самого новым человеком, изменившимся за прожитые здесь годы, загорелым и счастливым.

Подошел Икеджиде:

– Мистер Ричард, сэр! Мадам звать вас к себе. Опять переворот, – сказал он, сам не свой от волнения.

Ричард бросился в дом. Так он и знал! А Маду попал пальцем в небо.

Кайнене сидела на диване в гостиной, обхватив себя руками и раскачиваясь взад-вперед. Она сказала очень громко, перекрикивая ведущего-британца по радио:

– Власть захватили офицеры-северяне. По Би-би-си передали, что в Кадуне убивают офицеров-игбо. Нигерийское радио молчит.

Ричард начал растирать ей плечи, массировать по кругу напряженные мускулы. Просто невероятно, что второй переворот случился всего через полгода после первого, сказал ведущий-британец.

– «Невероятно! Просто невероятно!» – передразнила Кайнене и судорожным движением смахнула приемник со стола. Он упал на ковер, выкатилась батарейка. Кайнене уткнулась лицом в ладони. – Маду в Кадуне!

– Не надо так переживать, дорогая, – проговорил Ричард. – Все будет хорошо.

Ричард впервые всерьез представил, что Маду может погибнуть. Сам не зная почему, он отложил отъезд в Нсукку. Для того ли, чтобы поддержать Кайнене, если она узнает о смерти Маду? В те дни она была так взвинчена, что и Ричард стал беспокоиться о Маду, браня себя за беспокойство и стыдясь, что бранит. Нельзя быть таким мелким, тем более что Кайнене делила с ним свою тревогу, словно считала Маду их общим другом. Она рассказывала, кому звонила, как наводила справки. Никто ничего не знал. Жена Маду была в полном неведении. В Лагосе беспорядки, родители Кайнене уехали в Англию. Многие офицеры-игбо были убиты. Расправлялись с ними организованно; один солдат, по ее словам, рассказывал, что в их батальоне протрубили сбор и, когда все построились, северяне вызвали всех солдат-игбо, увели и расстреляли.

Кайнене ходила притихшая, молчаливая, но не проронила ни слезинки. И в тот день, когда она сказала, сдерживая рыдания: «Плохие новости», Ричард был уверен, что речь о Маду. Он уже подбирал слова утешения, когда услышал:

– Удоди. Полковника Удоди Экечи убили.

– Удоди? – Ричард был так уверен, что речь о Маду, что на миг опешил.

– Солдаты-северяне посадили его в камеру в казармах и заставляли есть его же испражнения. Он ел свое дерьмо. – Кайнене умолкла. – Потом его избили до потери сознания, привязали к железному кресту и бросили обратно в камеру. Так он и умер, привязанный к кресту. Он умер на кресте.

Ричард опустился на стул. Его неприязнь к Удоди – шумному, вечно пьяному, насквозь двуличному – за годы их знакомства лишь возросла, однако весть о его смерти не могла не потрясти.

– Кто сообщил?

– Мария Обеле. Жена Удоди – ее двоюродная сестра. Она слышала, что никто из офицеров-игбо на Севере не спасся. Но в Умунначи ходят слухи, что Маду сбежал. Адаоби ничего не знает. Как он мог сбежать? Как?

– Может, где-то скрывается?

– Как? – повторила Кайнене.

Полковник Маду появился в доме Кайнене через две недели. Он казался еще выше ростом, так сильно похудел; под белой рубашкой торчали лопатки.

Кайнене вскрикнула:

– Маду! Неужели ты?

Не успел Ричард понять, кто первым к кому бросился, а Кайнене и Маду уже обнимались; Кайнене гладила лицо и руки Маду с такой нежностью, что Ричард отвел взгляд. Он подошел к бару, налил Маду виски, а себе джина.

– Спасибо, Ричард.

Но виски Маду не взял. Ричард помялся с бокалами в руках и поставил один на стол.

Кайнене села на низенький столик, лицом к Маду.

– Говорили, что тебя расстреляли в Кадуне, потом – что похоронили заживо в буше, потом – что ты сбежал, потом – что ты в лагосской тюрьме.

Маду молчал, Кайнене не отрывала глаз от его лица. Ричард допил джин, плеснул еще.

– Помнишь моего друга Ибрагима? Из Сандхерста? – прервал молчание Маду.

Кайнене кивнула.

– Ибрагим спас мне жизнь, предупредил утром накануне переворота. Сам он замешан не был, но, как почти все офицеры-северяне, знал, что готовится. Ибрагим отвез меня к своему двоюродному брату и попросил отвести меня на задний двор, где держали скот. Я две ночи спал в курятнике.

– Да ты что!

– Солдаты пришли и обыскали дом. Все знали о нашей с Ибрагимом дружбе и подозревали, что он помог мне бежать. Но в курятник не заглянули. – Полковник Маду, прервавшись, посмотрел вдаль. – Понятия не имел, что куриный помет так мерзко воняет, пока не проторчал в нем почти три дня. На третий день Ибрагим прислал ко мне мальчишку с кафтаном и деньгами. Я переоделся кочевником-фулани и двинулся через самые глухие деревушки. На счастье, мне повстречался водитель грузовика, игбо из Охафии, он довез меня до Кафанчана, там живет мой двоюродный брат. Ты ведь знаешь Онункво? Он начальник станции на железной дороге, он и сказал мне, что северяне заняли мост Макурди. Этот мост – настоящая могила. Каждую машину обыскивали, задерживали пассажирские поезда, всех пойманных солдат-игбо расстреливали, а трупы бросали под мост. Многие солдаты были переодеты, но их отличали по ногам.

– Каким образом? – Кайнене подалась вперед.

– По ногам. – Маду опустил взгляд на свои туфли. – Ведь мы, солдаты, ходим все время в башмаках, вот и всякого игбо с мягкими, не загрубевшими ступнями уводили и расстреливали. Как и всякого со светлой полосой на лбу от форменного берета. Онункво посоветовал выждать несколько дней. Он считал, что через мост мне не перебраться, что меня узнают в любом обличье. Десять дней я скрывался в деревне под

Кафанчаном, Онункво прятал меня то у одних, то у других знакомых. У него самого было жить опасно. В конце концов он нашел машиниста из Нневи, хорошего человека, и тот провез меня в товарном поезде, в цистерне с водой. Воды там было по самый подбородок, когда поезд дергался, вода попадала в нос. На мосту поезд обыскали вдоль и поперек. Слышу шаги по крышке цистерны и думаю: конец. Но крышку открывать не стали, и нас пропустили. Лишь тогда я понял, что не погиб и спасусь. Вернулся в Умунначи, а Адаоби в трауре.

В наступившем молчании Ричарду стало неловко: он не знал, что говорить, какое выражение придать лицу.

– Солдатам-игбо больше не жить в казармах с северянами. Никогда, никогда. – Глаза полковника Маду сверкнули холодным огнем. – А Говон не может быть главой государства. Пусть не пытаются навязать нам Говона. Есть более достойные.

– Что ты собираешься делать дальше? – спросила Кайнене.

Маду продолжал, будто не услышал:

– Стольких из нас больше нет. Стольких хороших офицеров. Все они верили в единую Нигерию, не были националистами. Тот же Удоди говорил на хауса лучше, чем на игбо, – и видишь, как с ним расправились! – Маду зашагал по комнате. – Дело в неравенстве наций. Я был членом комиссии, которая сказала нашему главнокомандующему, что они сеют раздор в армии. Нельзя выдвигать на высокие посты северян, если те недостойны. Но наш главнокомандующий – британец – ответил «нет». – Маду повернулся и взглянул на Ричарда.

– Попрошу Икеджиде приготовить твой любимый рис, – сказала Кайнене.

Маду пожал плечами и молча уставился в окно.

 

10

Угву накрыл к обеду стол и пригласил Хозяина, зная, что тот все равно не притронется к супу из окры1, а будет мерить шагами комнату и слушать радио на полной громкости. Он шагал уже час или дольше – с тех пор как ушла мисс Адебайо. Она так барабанила в дверь, что едва не разбила стекло, а когда Угву открыл, пролетела мимо него в коридор с криком: «Где твой хозяин? Где твой хозяин?»

– Сейчас позову, – ответил Угву, но мисс Адебайо уже ворвалась в кабинет.

Угву расслышал ее слова: «На Севере беспорядки», и у него пересохло во рту: мисс Адебайо не стала бы зря поднимать тревогу, значит, на Севере и вправду опасно, а Оланна сейчас в Кано.

Окра (бамия) – южная овощная культура, по вкусу плоды окры – что-то среднее между кабачком и стручковой фасолью.

С тех пор как несколько недель назад случился новый переворот и были убиты солдаты-игбо, Угву старался разбираться в происходящем, внимательнее читал газеты, прислушивался к разговорам Хозяина с гостями. Беседы их уже не заканчивались смехом, а были омрачены недосказанностью, точно все предчувствовали беду, но никто не знал какую. Никому из них и в голову не могло прийти то, о чем сейчас говорил ведущий по Радио Энугу: «По последним данным, в Майдугури убиты около пятисот игбо».

– Вздор! – гаркнул Хозяин. – Ты слышал, что он сказал? Слышал?

– Да, сэр. – Угву испугался, как бы не проснулась Малышка.

– Не может быть!

– Сэр, ваш суп…

– Пятьсот убитых! Неправда! Невозможно!

Угву отнес тарелку на кухню и убрал в холодильник. Его тошнило от запаха приправ, от одного вида пищи. Но вот-вот проснется Малышка, надо готовить ей ужин. Угву достал из кладовки мешок с картошкой, сел чистить и вспоминал, как два дня назад Оланна уезжала в Кано за тетей Аризе.

На кухню зашла Малышка:

– Угву!

– I tetago, проснулась? – Угву обнял ее. Заметил ли Хозяин, как она прошла мимо гостиной? – Кто тебе снился? Цыплята?

Малышка засмеялась, на щеках появились ямочки.

– Да!

– Говорила с ними?

– Да!

– Что они тебе пропищали?

Вместо обычного ответа Малышка вывернулась из объятий и села на корточки.

– Где мама Ола?

– Мама Ола скоро вернется. Помоги-ка мне убрать шкурки от картошки. Собери их и брось в ведро, а когда приедет мама, скажем, что ты помогала мне на кухне.

Угву поставил на плиту картошку, искупал Малышку, припудрил детской присыпкой, достал ее розовую ночную рубашку. Оланна эту рубашку очень любила, говорила, что Малышка в ней как куколка.

В дверь постучали, Хозяин выскочил из кабинета. Угву бросился открывать, хоть и знал, что это не Оланна. У Оланны есть ключ.

– Это вы, Обиозо? – Хозяин смотрел на одного из двоих пришедших. – Обиозо?

Увидев двух незнакомцев с запавшими глазами, в испачканной одежде, Угву поспешил увести Малышку. Он принес ей в комнату ужин, поставил на столик и предложил вообразить, будто с ней сегодня ужинает Джилл из комикса про Джека и Джилл. Встав у двери, что вела в коридор, Угву заглянул в гостиную. Один из пришедших говорил, другой пил воду прямо из бутылки, хотя перед ним стоял стакан.

– Водитель грузовика согласился нас подвезти, – рассказывал гость, и по говору Угву тотчас узнал в нем земляка Хозяина, уроженца Аббы.

– Что происходит? – спросил Хозяин.

Второй гость поставил на стол бутылку с водой и тихо сказал:

– Нас убивают как муравьев. Понимаете? Как муравьев.

– Чего только не видели наши глаза, – сказал Обио-зо. – Посреди дороги лежала целая семья – отец, мать и трое детей. Прямо посреди дороги.

– А что в Кано? Что творится в Кано?

– В Кано все и началось.

Обиозо что-то рассказывал, говорил про грифов и про горы трупов за городскими стенами, но Угву уже не слушал. В голове звучало: «В Кано все и началось». Не хотелось приводить в порядок комнату для гостей, искать простыни, греть суп и готовить гарри. Скорей бы они убирались. А если не уберутся, то пусть заткнут свои поганые рты. И дикторы по радио пусть замолчат. Но они не умолкали. Они все говорили об убийствах в Майдугури, и Угву едва не вышвырнул приемник в окно. А на другой день мрачный голос по Радио Энугу стал передавать сообщения очевидцев с Севера: в Зарии зарубили учителей, в Сокото подожгли полную людей католическую церковь, в Кано беременной женщине вспороли живот. Ведущий помолчал. «Некоторые из наших братьев возвращаются домой. Те, кому повезло, возвращаются. Вокзалы переполнены беженцами. Если можете поделиться хлебом и чаем, несите на станции. Помогите нашим братьям в беде».

Хозяин подскочил с дивана.

– Ступай, Угву, – велел он. – Возьми хлеб, чай и иди на вокзал.

– Да, сэр, – отозвался Угву. Перед тем как заварить чай, он поджарил Малышке на обед бананов. – Обед для Малышки в духовке, сэр.

Угву не понял, расслышал ли Хозяин. Вдруг Малышка проголодается, а Хозяин не знает, что бананы в духовке? Угву думал об этом до самого вокзала, чтобы больше уже ни о чем не переживать. Вдоль всей платформы были расстелены циновки и грязные покрывала, а на них вплотную сидели мужчины, женщины, дети – плакали, жевали хлеб, перевязывали раны. Вокруг сновали торговцы с подносами на головах. Угву не хотелось заходить на этот грязный развал, но он пересилил себя и приблизился к сидевшему на земле человеку с кровавой тряпкой вокруг головы. Всюду жужжали мухи.

– Будете хлеб? – предложил Угву.

– Да, брат мой. Dalu, спасибо.

Угву, стараясь не смотреть на глубокий порез на голове незнакомца, налил ему чаю и протянул хлеб. Завтра он уже не вспомнит лица этого человека, потому что не захочет вспоминать.

– Будете хлеб? – спросил Угву другого человека, что сгорбился рядом. – I choro, хотите хлеба?

Человек обернулся. Угву отпрянул и едва не выронил термос. У незнакомца не было правого глаза, вместо него – кровавое месиво.

– Спасли нас солдаты, – сказал первый, будто считая необходимым поведать свою историю в благодарность за хлеб, который он ел, макая в чай. – Велели бежать в казармы. Те изверги гнали нас, как сбежавшее стадо, но открылись ворота казарм – и мы были спасены.

К платформе подполз поезд, набитый битком – люди висели даже снаружи, держась за металлические поручни. Угву смотрел на усталых, запыленных, окровавленных людей, вылезавших из вагонов, но не бросился вслед за остальными на помощь. Страшно было представить Оланну среди этих несчастных, но еще страшнее – что ее среди них нет, что она застряла где-то на Севере. Он дождался, пока выйдут все. Оланны не было. Угву отдал остатки хлеба одноглазому, повернулся и бежал без оглядки до самой Одим-стрит.

 

11

Оланна сидела на веранде у Мухаммеда, пила холодное рисовое молоко и смеялась от удовольствия – губы были липкие, молочная струйка приятно холодила горло. Появился привратник и сделал знак

Мухаммеду.

Мухаммед вышел и через минуту вернулся с листовкой в руках.

– В городе беспорядки, – сказал он.

– Студенты бунтуют?

– Кажется, на религиозной почве. Ты должна сейчас же уехать. – Он избегал ее взгляда.

– Мухаммед, успокойся.

– Суле говорит, везде перекрывают дороги и ищут неверных. Скорей, скорей.

Мухаммед поспешил в дом. Оланна – за ним. И что он так перепугался? Студенты-мусульмане по всякому поводу выступают, пристают к прохожим, одетым по-европейски, но всегда быстро утихомириваются.

Мухаммед вынес из комнаты длинный шарф, сунул Оланне в руку:

– Повяжи, чтобы не выделяться.

Оланна надела шарф на голову и обвила вокруг шеи.

– Чем не правоверная мусульманка? – попыталась пошутить она.

Но Мухаммед едва улыбнулся.

– Едем. Я знаю короткую дорогу до вокзала.

– До вокзала? Мы с Аризе уезжаем только завтра. – Оланна едва поспевала за ним. – Я еду к дяде, в Сабон-Гари.

– Оланна! – Мухаммед завел мотор. Машина дернулась и рванула с места. – В Сабон-Гари опасно.

– Что значит опасно? – Оланна оттянула край шарфа: вышитая кайма врезалась в шею.

– Суле говорит, они хорошо организованы.

Оланна подняла на него взгляд, и ужас в его глазах передался и ей.

– Мухаммед!

Он продолжал полушепотом:

– Суле сказал, что на Эйрпорт-роуд лежат тела убитых игбо.

Значит, это не очередная студенческая демонстрация. От страха у Оланны пересохло во рту. Она сжала руки и взмолилась:

– Заедем сначала за моими, пожалуйста.

Мухаммед повернул в сторону Сабон-Гари. Мимо пропылил желтый автобус, вроде тех, в которых разъезжают по деревням политики и раздают жителям рис и деньги. Из дверей свешивался человек с рупором, медленно, гулко повторяя на хауса: «Игбо, убирайтесь вон! Прочь, неверные! Игбо, вон!» На обочине толпа юнцов распевала: «Araba, araba!» [62]Клич солидарности ( игбо ).
Мухаммед притормозил, посигналил будто бы в знак солидарности; те помахали в ответ, и Мухаммед вновь прибавил скорость.

В Сабон-Гари первая улица была пуста. Серыми тенями поднимались клубы дыма, пахло гарью.

– Жди здесь. – Мухаммед остановился, немного не доехав до двора дяди Мбези, выскочил из машины и побежал.

Улица казалась Оланне чужой, незнакомой; ворота выломаны, куски металла валялись на земле. Только сейчас Оланна увидела киоск тети Ифеки, вернее, то, что от него осталось: щепки, пакетики арахиса, затоптанные в пыль. Оланна открыла дверцу и тоже вышла. Замерла на миг от жары и ослепительного света – языки пламени плясали по крыше, в воздухе кружился пепел. Она кинулась к дому и окаменела. Дядя Мбези лежал ничком, неестественно скрючившись, разбросав ноги в стороны. Из глубокой раны на затылке проступило что-то белесое. Тетя Ифека лежала на веранде, зияющие на голом теле ранки казались полураскрытыми густо-красными губами.

Оланне стало дурно, она не могла пошевелиться, ноги онемели. Мухаммед тянул ее прочь, до боли сжимая руку. Но как бросить сестру? Аризе вот-вот должна родить. Аризе нужен врач.

– Аризе, – выдохнула Оланна. – Надо забрать Аризе.

Вокруг сгущался дым, и Оланна не сразу поняла – то ли во двор хлынула толпа, то ли она приняла за людей столбы дыма, но тут увидела, как сверкают лезвия топоров и мачете, развеваются забрызганные кровью полы кафтанов.

Мухаммед втолкнул ее в машину и, обойдя кругом, сел сам.

– Спрячь лицо, – велел он.

– Мы вырезали всю семью. На то была воля Аллаха! – выкрикнул на хауса один из пришедших. Он пнул распростертое на земле тело, и Оланна, будто прозрев, увидела, сколько вокруг трупов – они валялись всюду, как тряпичные куклы.

– Вы кто? – спросил другой, преградив им путь.

Мухаммед, не выключая мотора, открыл дверь и заговорил на хауса, быстро, настойчиво. Человек посторонился. Оланна оглянулась – убедиться, на самом ли деле там был Абдулмалик.

– Не показывай лицо! – велел Мухаммед. Он чуть не врезался в дерево кука; большой стручок упал с ветки, хрустнул под колесом. Оланна пригнула голову. Да, так и есть, Абдулмалик. Он поддал ногой еще один труп – обезглавленное тело женщины – и перешагнул через него, хотя вокруг было куда ступить.

– Аллах такого не прощает. – Мухаммед дрожал как в лихорадке. – Аллах их не простит. Аллах не простит тех, кто толкнул их на это. Аллах не простит никогда.

Они ехали в зловещем молчании – мимо полицейских в забрызганной кровью форме, мимо сидевших у дороги грифов, мимо мальчишек с ворованными радиоприемниками под мышкой – до самого вокзала, где Мухаммед втолкнул Оланну в переполненный вагон.

Оланна сидела на полу вагона, поджав к груди колени, среди горячих потных тел. Снаружи тоже ехали люди – пристегнулись к вагонам ремнями или стояли на ступеньках, висели на поручнях. Оланна услышала сдавленный крик, когда с поезда упал человек. Вагон был ветхим, дорога тряской, и при каждом толчке Оланну швыряло на сидевшую рядом женщину; та держала на коленях большой сосуд-калебас. Одежда женщины была в пятнах, похожих на брызги крови, но Оланна не могла разглядеть как следует – болели глаза. Их будто запорошило песком пополам с перцем, веки жгло и щипало. Ни моргнуть, ни зажмуриться. Хотелось их выцарапать. Послюнив пальцы, Оланна смочила глаза. Так она лечила царапины Малышки. «Мама Ола!» – хныкала Малышка, протягивая ушибленную ручку, и Оланна, облизнув палец, терла больное место. Но смоченные слюной глаза лишь сильней заболели.

Юноша напротив, вскрикнув, схватился за голову. Поезд качнуло, и Оланна вновь стукнулась о твердый калебас. Она протянула руку, бережно провела по стенке сосуда с резным орнаментом из косых линий. Не убирая руки с калебаса, Оланна просидела так несколько часов, пока не услышала возгласы на игбо: «Мы пересекли Нигер! Мы дома!»

По полу вагона что-то потекло. Моча. Оланна почувствовала холод, у нее намок подол. Женщина с калебасом подтолкнула ее локтем, подозвала других пассажиров, сидевших рядом.

– Bianu, подойдите! – сказала она. – Посмотрите… – И открыла калебас.

Заглянув внутрь, Оланна увидела голову девочки: пепельно-серое лицо, грязные косички, закатившиеся глаза, широко раскрытый рот. Оланна отвернулась. Кто-то вскрикнул.

Женщина закрыла калебас.

– Знаете, – сказала она, – как долго я заплетала ей косички? У нее были такие густые волосы!

Поезд лязгнул, остановился. Оланну вынесло людским потоком в давку на перроне. Какая-то женщина упала в обморок. Шоферы стучали по бортам грузовиков и выкрикивали: «Кому на Оверри? Энугу! Нсукка!» Оланне вспомнились косички в калебасе. Она представила, как мать заплетала их – помадила волосы, делила на ряды деревянным гребнем…

 

12

Ричард перечитывал записку Кайнене, когда самолет коснулся земли в Кано. Записку он нашел случайно минуту назад, когда искал в портфеле журнал. Жаль, что не обнаружил раньше, жаль, что она пролежала в портфеле все десять дней, пока он был в Лондоне.

Что такое любовь – необъяснимая потребность всегда быть с тобой рядом? Что такое любовь – когда так хорошо молчать вдвоем? Что такое любовь – единство, полнота счастья?

Ричард улыбался. Ничего подобного Кайнене ему никогда не писала. Если на то пошло, Кайнене ему вообще не писала. «С любовью, Кайнене» на открытках ко дню рождения не в счет. Он читал снова и снова, задерживая взгляд на витиеватых буквах. Его уже не огорчало, что в Лондоне рейс задержали и эта пересадка в Кано на самолет до Лагоса – тоже потеря времени. На душе вдруг стало необычайно легко: все возможно, все трудности преодолимы. Ричард встал с кресла и помог соседке донести сумку. Что такое любовь – когда так хорошо молчать вдвоем?

«Спасибо вам», – поблагодарила женщина, судя по говору, ирландка. Самолет был полон иностранцев. Кайнене наверняка съязвила бы: «Полюбуйтесь – мародеры-европейцы». Сойдя с трапа, Ричард пожал руку стюардессе и зашагал по бетону; добела раскаленное солнце палило нещадно, и Ричард рад был очутиться в прохладе аэропорта. В очереди на таможне он вновь перечитал записку Кайнене. Что такое любовь – необъяснимая потребность всегда быть с тобой рядом? Вернувшись в Порт-Харкорт, он попросит ее руки. Сначала Кайнене ухмыльнется: «За белого, да еще и нищего? Позор для моих родителей!» А потом согласится. Наверняка согласится. С недавних пор она переменилась, стала мягче, ласковей – отсюда и эта записка. Неясно, простила ли она ему случай с Оланной, они никогда это не обсуждали, но ее записка, ее откровенность означали, что Кайнене смотрит в будущее. Ричард разглаживал записку на ладони, когда к нему обратился молодой, очень темнокожий таможенник:

– Будете что-то декларировать, сэр?

– Нет. – Ричард протянул паспорт. – Я лечу в Лагос.

– Прекрасно, сэр. Добро пожаловать в Нигерию. – Таможенник был молод, но тучен, и форма не красила его грузную фигуру.

– Давно вы здесь работаете? – поинтересовался Ричард.

– Только прохожу практику, сэр. К декабрю получу диплом таможенника.

– Поздравляю. А откуда вы родом?

– С Юго-Востока, из городка Обоси.

– Ага, маленький сосед Оничи.

– Вы знаете наши места, сэр?

– Я работаю в Нсукке, в университете, и пишу книгу о здешних местах. А невеста моя из Умунначи, что недалеко от вас. – Ричарда переполнила гордость: с какой легкостью выговорил он слово «невеста» – это добрая примета. Он улыбнулся и едва не прыснул. Совсем ума лишился от счастья, а всему виной записка.

– Невеста, сэр? – Во взгляде юноши мелькнуло неодобрение.

– Да. Ее зовут Кайнене. – Ричард произнес ее имя не спеша, старательно выделяя второй слог.

– Вы знаете игбо, сэр? – Теперь в глазах молодого таможенника читалось уважение.

– Nwanne di na mba, – уклончиво ответил Ричард, надеясь, что к месту употребил пословицу «Брат твой может быть родом из иной страны».

– Теперь вижу! I na-asu Igbo! [63]Вы знаете игбо (игбо).
– Юноша схватил руку Ричарда, радостно потряс и пустился в рассказ о себе. Звали его Ннемека. – Знаю я жителей Умунначи, – говорил он, – беспокойный народ. Вся родня предупреждала мою двоюродную сестру, чтоб не выходила за парня из Умунначи, но она не послушалась и вышла замуж. Ее что ни день били, ну и она собрала вещи и вернулась домой к отцу. Я не говорю, что в Умунначи одни негодяи живут. Моя родня по матери оттуда. Не слыхали о моей бабушке? Нвайике Нквелле. Напишите о ней в вашей книжке, она замечательная травница, знала лучшее средство от малярии. Если б она брала с людей больше денег, я бы сейчас учился медицине за границей. Но родителям не на что меня отправить за границу, а в Лагосе чиновники дают стипендии только детям тех, кто может взятку сунуть. Это из-за бабушки я хочу учиться на врача. Я не говорю, что на таможне работать плохо. Как-никак без экзамена сюда не берут, и многие мне завидуют. Когда я получу диплом таможенника, настанут другие времена, жизнь изменится к лучшему, люди будут меньше страдать…

Диктор объявил по-английски с акцентом хауса: пассажиры, прибывшие рейсом из Лондона, приглашаются на посадку на рейс до Лагоса. Ричард вздохнул с облегчением.

– Приятно было побеседовать. Jisie ike [64]Удачи (игбо).
, – сказал он.

– Спасибо, сэр. Привет Кайнене.

Ннемека направился к своей стойке, Ричард взял портфель… и вдруг боковая дверь распахнулась, вбежали трое в зеленой армейской форме и с винтовками. Ричард удивился: к чему так врываться, нет бы войти спокойно – но тут увидел их дикие, налитые кровью, невидящие глаза.

Первый солдат потрясал винтовкой:

– Ina nyamiri! [65]Оскорбительное наименование для игбо на языке хауса.
Где здесь игбо? Кто из вас игбо? Где неверные?

Взвизгнула женщина.

– Ты игбо. – Другой солдат указал на Ннемеку.

– Нет, я из Кацины! Из Кацины!

Солдат двинулся к нему через зал:

– Скажи «Аллах Акбар!».

Весь зал умолк. Ричард почувствовал, как холодный пот заливает глаза.

– Скажи «Аллах Акбар», – повторил солдат.

Ннемека упал на колени. Ужас превратил его лицо в маску. Он не станет говорить «Аллах Акбар», его выдаст акцент. Пусть все-таки скажет, думал Ричард, пусть хотя бы попробует, пусть хоть что-нибудь случится, нарушит удушливое молчание. И тут грянул выстрел. Грудь Ннемеки пробило навылет, брызнула кровь, и Ричард выронил записку.

Пассажиры распластались на полу, попрятались за кресла. Кто-то кричал на игбо: «Мама, мама, о-о! Бог этого не допустит!» Оказалось, бармен. Один из солдат подошел к нему, выстрелил и тут же принялся палить по бутылкам. Запахло виски, кампари и джином.

С каждой минутой солдат становилось больше, раздавались выстрелы, бармен корчился на полу, из горла рвались хрипы и бульканье. Солдаты выбегали на взлетную полосу, врывались в самолеты, выводили пассажиров-игбо, строили в ряд и расстреливали, а тела бросали посреди полосы, и на пыльном черном бетоне пестрела одежда. Охранники в форме, скрестив на груди руки, наблюдали бесстрастно. Ричард обмочился, в ушах звенело.

Оскорбительное наименование для игбо на языке хауса.

Он едва не опоздал на свой рейс: пока остальные пассажиры, спотыкаясь, семенили к самолету, он стоял в стороне – его рвало.

Сьюзен встретила Ричарда в банном халате. Волосы ее, тусклые, нечесаные, были небрежно перехвачены на затылке и открывали пунцовые уши. Ее нисколько не удивил его нежданный приход.

– Вид у тебя усталый. – Сьюзен дотронулась до его щеки.

– Я только что из Лондона, летели с пересадкой в Кано.

– Неужели? Ну и как свадьба Мартина?

Ричард оцепенел на диване, поездка в Лондон начисто стерлась из памяти. А Сьюзен не замечала его состояния.

– Капельку виски и много-много воды? – спросила она, уже наполняя бокалы. – В Кано есть на что посмотреть, правда?

– Да, – послушно согласился Ричард, хотя на самом деле ему хотелось рассказать, как странно было видеть шумные улицы Лагоса с машинами, автобусами, торговцами, – улицы, где жизнь шла своим чередом.

– Не понимаю я этих северян: готовы иностранцам платить вдвое больше, лишь бы не нанимать южан. Зато нажиться там легко. Только что звонил Найджел и рассказывал про своего друга Джона, препротивного шотландца. Джон – частный пилот и за эти дни сколотил состояние, перевозя игбо в безопасные места. Он говорит, в одной только Зарин погибли сотни людей.

Ричарду казалось, что он больше не властен над своим телом, что вот-вот затрясется или вовсе рухнет без чувств.

– То есть тебе известно, что там творится?

– Конечно. Надеюсь, до Лагоса не дойдет, но такие события непредсказуемы. – Сьюзен залпом осушила бокал. Лицо у нее было землистое, над верхней губой блестели мелкие капли пота. – Здесь очень много игбо. Да их везде много, куда ни глянь. Если подумать, они сами виноваты: держатся особняком, нос задирают, все рынки у них в руках. Как евреи, право слово. И при этом темные, дикие – никакого сравнения, скажем, с йоруба. Те много лет имели дело с европейцами на побережье. Помню, когда я сюда приехала, меня предупредили: тысячу раз подумай, прежде чем нанимать слугу-игбо, не успеешь оглянуться, он и дом твой, и землю присвоит. Еще виски?

Ричард мотнул головой. Сьюзен налила себе еще бокал, на сей раз без капли воды.

– А в аэропорту Кано все было спокойно?

– Да, – соврал Ричард.

– Вряд ли они стали бы врываться в аэропорт. Просто удивительно, до чего здешний народ разнузданный. Все мы кого-то ненавидим, но надо же уметь держать себя в руках. Цивилизация учит сдержанности.

Сьюзен расправилась со второй порцией спиртного и снова наполнила бокал. Ричард пошел в ванную и открыл кран. Голос Сьюзен звенел в ушах, болью отдавался в голове. Глянув в зеркало, он ужаснулся при виде себя прежнего – те же широкие брови, синие глаза. После всего случившегося он должен был бы измениться до неузнаваемости, покрыться багровыми волдырями

от позора. Когда на его глазах убили Ннемеку, Ричард вместо ужаса испытал великое облегчение, что Кайнене нет рядом. Он не смог бы ее защитить. Солдаты поняли бы, что она игбо, и застрелили ее. Не в его власти было спасти Ннемеку, но он обязан был подумать о нем в первую очередь, смерть юноши должна была потрясти его. Глядя в зеркало, Ричард спрашивал себя: неужели все было наяву, неужели он своими глазами видел смерть – или запахи спиртного и крови, и неподвижные тела лишь почудились ему? Он прекрасно понимал, что все это правда, и задавался вопросом лишь потому, что не хотел верить. Ричард склонился над раковиной и зарыдал. Из крана с шумом лилась вода.

3. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Он пишет об освобождении Нигерии. Вторая мировая война изменила лицо мира: Британская империя рушилась, а в Нигерии в полный голос заявляла о себе верхушка общества, в основном выходцы с Юга.

Север воспринял перемены с опаской: там боялись господства просвещенного Юга и всегда мечтали о независимом государстве, отдельном от неверных-южан. Британцы, однако, стремились сохранить Нигерию как есть – свое сокровище, большой рынок, бельмо на глазу у французов. Чтобы задобрить северян, они подтасовали итоги выборов в пользу Севера и создали новую конституцию, давшую Северу контроль над федеральным правительством.

Юг, спеша получить независимость, принял конституцию. Избавление от британцев всем принесло бы пользу: «белые» зарплаты, долгое время недоступные нигерийцам, продвижение по службе, высокие должности. На недовольство меньшинств махнули рукой, а вражда между регионами дошла до того, что каждый из них хотел для себя отдельное посольство.

В 1960-м, в год обретения независимости, Нигерия представляла собой весьма хрупкое объединение разнородных элементов.

 

13

Черные сны Оланны начались сразу по возвращении из Кано, и тогда же у нее отнялись ноги. Ноги ее слушались, когда она выходила из вагона, – ей даже не пришлось держаться за окровавленные поручни; ноги были в полном порядке, когда она три часа ехала стоя, в немыслимой давке, в автобусе до Нсукки. А на пороге дома отказали, а вместе с ними мочевой пузырь. Колени подогнулись, между бедер побежала горячая струя. Нашла Оланну Малышка. Спросила Угву, когда вернется мама Ола, вышла на крыльцо – и закричала при виде тела на ступеньках. Оденигбо отнес Оланну в дом, искупал, увел Малышку, которая все рвалась пожалеть маму Олу. Когда Малышка уснула, Оланна рассказала Оденигбо обо всем, что видела. Описала и смутно знакомую одежду на обезглавленных телах посреди двора, и сведенные судорогой пальцы на руке дяди Мбези, и голову девочки в калебасе, и странный оттенок кожи – тусклый, землисто-серый, как плохо вытертая классная доска – у трупов во дворе.

Той ночью и посетил ее первый черный сон: плотное одеяло опустилось на нее сверху, закрыло лицо, не давая вздохнуть. А когда одеяло исчезло, Оланна, судорожно глотая воздух, за окном увидела горящих сов – они ухмылялись, манили ее обугленными крыльями.

Оланна пыталась рассказать Оденигбо и о черных снах, и о вкусе пилюль, что приносил доктор Патель, клейких, как ее язык после сна. Но у Оденигбо на все был один ответ: «Ш-ш-ш, нкем. Все будет хорошо». Он обращался с ней как с ребенком – ворковал, сюсюкал. Даже напевал, купая ее в ванне с Малышкиной пеной. Оланна попросила бы его не валять дурака, но губы не слушались, каждое слово давалось с трудом. Когда приехала Кайнене с родителями, Оланна почти все время молчала; о том, что ей пришлось пережить и увидеть, им рассказал Оденигбо.

Вначале мать сидела рядом с отцом и кивала, слушая приторный голос Оденигбо, – и вдруг начала сползать со стула, будто стекая на пол. Впервые в жизни Оланна видела мать без косметики, без золотых украшений, и в первый раз с тех пор, как они стали взрослыми, Кайнене плакала при ней. «Не надо об этом, не надо», – твердила Кайнене, рыдая, хотя Оланна и не пыталась рассказывать.

Отец ходил взад-вперед по комнате, выспрашивал у Оденигбо, где именно Патель учился медицине и имеет ли он право утверждать, что причина болезни Оланны – душевное потрясение. Сетовал, что пришлось добираться от самого Лагоса на машине, потому что самолеты «Найджириа Эйрэйз» из-за правительственной блокады больше не летают на Юго-Восток. «Мы хотели приехать сразу же, сразу», – говорил он снова и снова, и от частого повторения Оланна усомнилась, на самом ли деле он верит, что их приезд так уж важен для нее. А ей было очень важно их видеть, особенно Кайнене. Едва ли Кайнене ее простила, и все же ее приезд говорил о многом.

Шли недели. Оланна лежала в постели, кивала родным и знакомым, когда те заходили сказать «ндо» – соболезнуем, качали головами и возмущались зверствами мусульман-хауса, козлов-северян, грязных блохастых пастухов. В дни, когда приходили гости, черные сны мучили Оланну сильнее, иногда следовали один за другим и так изматывали, что она не могла даже плакать и едва находила силы глотать пилюли, что клал ей в рот Оденигбо. Кое-кто из гостей делился своим горем – у Окафоров в Зарии погиб сын с женой и двумя детьми, дочь Ибе не вернулась из Каура-Намоды, семья Оньекачи потеряла в Кано восьмерых родственников. Рассказывали и другое: как преподаватели-британцы в университете Зарии разжигали резню и посылали студентов подстрекать молодежь; как толпы на автостоянках в Лагосе кричали и гикали: «Игбо, вон! Без вас гарри подешевеет! Вон отсюда, хватит скупать дома и магазины!» Оланне не нравились ни эти рассказы, ни косые взгляды, которые бросали на ее ноги гости, словно рассчитывая обнаружить простую и понятную причину ее неподвижности.

В иные дни Оланна, вздремнув, просыпалась с ясной головой, как сегодня.

Сквозь открытую дверь спальни долетал гул голосов из гостиной. Одно время Оденигбо просил друзей не приходить. Бросил он и теннис, чтобы днем быть дома и Угву не нужно было носить Оланну в туалет. Теперь же Оланну радовало, что в доме снова гости. Она из спальни следила за их беседами и знала, что женская организация университета собирает для беженцев продукты, что без игбо на Севере опустели рынки, железные дороги и оловянные копи, что в полковнике Оджукву видят нового лидера игбо, что поговаривают об отделении от Нигерии и о новом государстве, которое будет зваться по имени залива – Биафра.

Мисс Адебайо говорила, как обычно, громко:

– Вот что я хочу сказать: пора нашим студентам угомониться. Что толку требовать отставки Дэвида Ханта? Пусть проявит себя – и посмотрим, наступит ли мир.

– Дэвид Хант всех нас считает младенцами. – Голос Океомы. – Пусть убирается домой. Приехал учить нас, как тушить пожар, для которого сам же с британцами собирал дрова!

– Дрова, допустим, собирали они – но спичку поднесли мы, – раздался незнакомый голос – должно быть, профессора Ачары, нового преподавателя физики, что приехал из Ибадана после второго переворота.

– Пожар не пожар, главное – найти путь к миру, пока не грянул взрыв, – заявила мисс Адебайо.

– Какой еще мир? Сам Говон сказал, что основы для единства у нас нет, тогда о каком мире может идти речь? – возразил Оденигбо, и Оланна представила, как он ерзает на краешке стула, сдвигает на лоб очки. – У нас один шанс – выход из федерации. Если бы Говону нужно было единое государство, он давным-давно предпринял бы шаги. Что тут говорить, никто в правительстве не осудил резню, а прошел уже не один месяц! Похоже, никому нет дела до убитых игбо!

– Не слышали, что сказал на днях Зик? Восточная Нигерия кипела, кипит и будет кипеть, пока федеральное правительство не осудит погромы, – сказал профессор Эзека своим глухим, срывающимся голосом.

У Оланны разболелась голова. Солнечный свет едва пробивался сквозь занавески – Угву задернул их, когда приносил завтрак. Хотелось в туалет. В последнее время она очень часто мочилась и все забывала спросить доктора Пателя, не из-за таблеток ли. Оланна посмотрела на ночной столик со звонком, провела рукой по черному пластмассовому куполу с красной кнопкой, которая издавала резкий звук, когда на нее нажимали. Оденигбо сначала установил звонок сам, и когда Оланна нажимала кнопку, в контакте на стене каждый раз проскакивала искра. Пришлось вызвать электрика, и тот, посмеиваясь, переделал проводку. Звонок больше не искрил, но стал слишком громким, и если Оланне нужно было в туалет, по всему дому раздавалось эхо. Подержав палец над красной кнопкой, Оланна убрала руку. Не будет она звонить. Оланна спустила ноги с кровати. Голоса в гостиной стали тише, будто кто-то приглушил звук.

До Оланны снова донесся голос – Океома произнес: «Абури». Красивое название города в Гане – Оланне представлялось сонное местечко среди ароматных лугов, жмущиеся друг к другу домики. Это название часто всплывало в разговорах – то профессор Эзека возмущался: раз Говон пошел на попятную после Абури, значит, он желает зла игбо; то Оденигбо провозглашал: «Абури – наш краеугольный камень».

– Но зачем Говону так резко менять курс? – Океома повысил голос. – В Абури он согласился на конфедерацию, а теперь выступает за единую Нигерию с унитарным правительством – хотя именно из-за унитарного правления он и его приспешники убивали офицеров-игбо.

Оланна встала с постели, сделала шаг, другой. Ее шатало, лодыжки будто стиснула невидимая рука. Оланна двигалась дальше. Приятно было ощущать под ногами твердый пол, чувствовать, как бежит по жилам кровь. На полу лежала тряпичная кукла. Оланна постояла, глядя на игрушку, и доплелась до туалета.

Чуть позже к ней в комнату зашел Оденигбо, посмотрел в глаза испытующе, словно выискивая ответ на какой-то вопрос, – в последнее время он часто так на нее смотрел.

– Ты давно не звонила, нкем. Тебе не нужно в туалет?

– Все уже ушли?

– Да. Не хочешь в туалет?

– Я уже сходила. Сама.

Оденигбо округлил глаза.

– Я уже сходила, – повторила Оланна. – Сама дошла до туалета.

Она села на постели, Оденигбо потянулся к ней, но она отстранилась, слезла с кровати, сделала несколько шагов до шкафа и обратно до кровати. Оденигбо ошеломленно сел, не отрывая от нее нежного и испуганного взгляда.

Оланна взяла его руку, провела ею по щеке, прижала к груди.

– Приласкай меня.

– Я скажу Пателю, пусть придет и осмотрит тебя.

– Приласкай меня.

Оланна понимала, что ему не до того, что он ласкает ей грудь только потому, что готов выполнить любой ее каприз. Она гладила его шею, перебирала густые волосы, а когда он вошел в нее, вспомнила об Аризе: как, должно быть, легко лопнула кожа на ее тугом животе. Оланна заплакала.

– Не надо, нкем.

Оденигбо вытянулся рядом с ней, гладил ее лоб. Потом принес таблетки с водой, Оланна послушно проглотила их, легла на спину и стала ждать, когда придет странный покой, который приносило лекарство.

Разбудил ее тихий стук в дверь. Сейчас зайдет Угву и поставит поднос с едой рядом с лекарствами, бутылкой сиропа и баночкой глюкозы. Ей вспомнилась первая неделя после возвращения, когда Оденигбо вскакивал, стоило ей пошевелиться. В одну из ночей она попросила воды, Оденигбо открыл дверь спальни и чуть не споткнулся об Угву, уснувшего на циновке прямо за дверью. «Что ты здесь делаешь, друг мой?» – удивился Оденигбо, а Угву ответил: «Вы не разберетесь, где что на кухне, сэр».

Оланна закрыла глаза и притворилась, что спит. Угву стоял совсем рядом, пристально глядя на нее, слышно было его дыхание.

– Вот еда, мэм, как только захотите – поешьте.

Оланна еле сдержала смех – Угву всегда угадывал, если она притворялась спящей.

– Что ты приготовил? – спросила она, открыв глаза.

– Рис джоллоф. – Угву снял с блюда крышку. – С помидорами – свежими, прямо с огорода.

– Малышка уже поела?

– Да, мэм. Она на улице, играет с детьми доктора Океке.

Оланна взяла вилку.

– Завтра я вам приготовлю фруктовый салат, мэм. За домом поспела одна папайя. Пускай еще денек повисит, а завтра с утра пораньше сорву, пока птицы не склевали, и сделаю салат с апельсинами и молоком.

– Спасибо.

Угву стоял, дожидаясь, пока Оланна начнет есть. Оланна поднесла ко рту вилку и, закрыв глаза, попробовала рис. Он удался, как и все, что готовил Угву, но Оланна не чувствовала вкуса – слишком долго она ничего не ела, кроме таблеток, похожих на мел. Сделав глоток воды, она попросила Угву унести поднос.

Оденигбо оставил на столике у ее кровати длинный лист бумаги, с печатным заголовком вверху: «Мы, сотрудники университета, требуем отделения от Нигерии в целях безопасности» – и столбиком подписей внизу. «Я ждал, пока ты окрепнешь и сможешь подписать; письмо я передам местным властям в Энугу», – объяснил Оденигбо.

Когда Угву вышел, Оланна взяла ручку, поставила подпись и пробежала письмо глазами, нет ли ошибок. Их не оказалось, но отправлять письмо не пришлось: о выходе из федерации объявили в тот же вечер. Оденигбо включил приемник погромче. Помех почти не было, словно радиоволны тоже понимали важность речи. Голос Оджукву узнать было легко – звучный, приятный, мужественный:

Дорогие соотечественники, граждане Восточной Нигерии! Признавая высшую волю Всемогущего Бога над всем человечеством; зная о вашем долге перед будущими поколениями; сознавая, что ни одно правительство за пределами Восточной Нигерии более не способно защитить ваши жизни и имущество; твердо намереваясь разорвать все политические и иные узы между вами и бывшей Республикой Нигерией и имея право от вашего имени провозгласить независимость Восточной Нигерии, отныне торжественно объявляю территорию, известную как Восточная Нигерия, вместе с континентальным шельфом и территориальными водами, независимой, суверенной республикой Биафра.

– Это начало новой жизни! – Оденигбо больше не сюсюкал, а говорил своим обычным голосом, густым, решительным. Он снял очки и, схватив Малышку за ручонки, пустился с ней в пляс.

А Оланну пробирал озноб. Она ждала независимости, но теперь, когда независимость объявили, это событие не укладывалось в голове. Оденигбо с Малышкой все кружились, Оденигбо фальшиво пел песенку, которую сочинил на ходу: «Начало новой жизни, ура, ура, начало новой жизни!» Малышка смеялась в блаженном неведении. Оланна смотрела на них, стараясь не думать о будущем, целиком сосредоточившись на текущей минуте, остановив взгляд на пятне от кешью на платье Малышки.

Митинг проходил на площади Свободы, в центре университетского городка. Преподаватели и студенты пели, кричали, среди людского моря раскачивались транспаранты.

Они пели, покачиваясь из стороны в сторону, и Оланне представилось, что деревья – манго и гмелины – тоже плавно качаются в такт. Солнце палило факелом, но с неба сыпал слепой дождик, и тепловатые капли, падая ей на лицо, мешались с потом. Малышка сидела у Оденигбо на плечах, размахивая тряпичной куклой, и Оланну переполняло счастье. Угву стоял рядом, с плакатом: «Боже, благослови Биафру». Они биафрийцы. Она биафрийка. Мужчина у нее за спиной рассказывал, как торговцы на рынке танцевали африканскую румбу и бесплатно раздавали отборные манго и арахис. Его собеседница сказала в ответ, что сразу после митинга сбегает на рынок посмотреть, чем можно поживиться даром, и Оланна, повернувшись к ним, засмеялась.

Студент-активист что-то выкрикнул в микрофон, и песни смолкли. Несколько молодых людей вынесли гроб с надписью мелом: «Нигерия», подняли с шутливо-торжественным видом, а затем поставили на землю, сняли рубашки и принялись копать. Когда гроб опускали в неглубокую яму, в толпе раздались возгласы – они нарастали, покуда не слились в единый согласный хор. Кто-то крикнул: «Оденигбо!» Студенты подхватили: «Оденигбо! Вам слово!»

Оденигбо вскарабкался на помост, размахивая флагом Биафры: красная, черная и зеленая полосы, а в центре – половина желтого солнца.

– Родилась Биафра! Мы поведем за собой черную Африку! Мы будем жить в мире! На нас никогда больше не нападут! Никогда!

Оденигбо поднял руку, и Оланне вспомнилась вывихнутая рука тети Ифеки, когда та лежала в луже крови, густой, темно-красной, почти черной. Может быть, тетя Ифека видит сейчас всех людей, собравшихся здесь; или не видит, если смерть – лишь забвение. Оланна тряхнула головой, гоня прочь тяжелые мысли, и крепко прижала к себе Малышку.

После митинга Оланна и Оденигбо поехали в университетский клуб. На хоккейной площадке собрались студенты и жгли на костре бумажные чучела Говона, в ночном воздухе клубился дым, мешаясь с их голосами и смехом. Оланна, глядя на них, с радостью осознала, что все они испытывают то же, что и она, и Оденигбо, – словно в их жилах течет не кровь, а расплавленная сталь, словно они могут ступать босиком по раскаленным углям.

 

14

Ричард не ожидал, что разыскать семью Ннемеки окажется настолько просто, но когда он приехал в Обоси и заглянул в англиканскую церковь, миссионер сказал, что они живут совсем рядом, в некрашеном доме среди пальм. Отец Ннемеки оказался низеньким и очень светлым – кожа его отливала медью; серовато-карие глаза блеснули, когда Ричард заговорил на игбо. До того мало было в нем сходства с высоким темнокожим таможенником из аэропорта, что Ричард даже на миг опешил, подумав, что ошибся домом. Но, услышав его голос, когда старик начал благословлять орех кола, Ричард живо вспомнил тот жаркий полдень в аэропорту и утомительную болтовню Ннемеки перед приходом солдат.

– Тот, кто приносит орех кола, дарует жизнь. Да продлится жизнь твоя и твоей семьи, да продлится жизнь моя и моей семьи. Да сядут бок о бок орел и голубь, и несдобровать тому из них, кто решит, что другому не место рядом. Господи, благослови этот орех именем Иисуса.

– Аминь, – отозвался Ричард.

Он находил в старике все больше сходства с сыном. И движения отца, когда тот разламывал орех, до странности напоминали жесты Ннемеки, и нижняя губа точно так же выдавалась вперед. Ричард дождался, пока съели орех и вышла мать Ннемеки в черном, и лишь тогда сказал:

– Я видел вашего сына в аэропорту Кано в день его гибели. Я говорил с ним. Он рассказывал о семье, о вас. – Ричард запнулся. Предпочтут ли они услышать, что их сын принял смерть спокойно или что он боролся за жизнь, бросился на дуло винтовки? – Он рассказал о своей бабушке из Умунначи, известной травнице, – ее средство от малярии славилось на всю округу, и он мечтал лечить людей, как она.

– Это правда, – кивнула мать Ннемеки.

– Он говорил о своей семье только хорошее, – продолжал Ричард, тщательно подбирая слова на игбо.

– Что же ему еще говорить о семье, кроме хорошего? – Отец Ннемеки смерил Ричарда долгим взглядом, будто не понимая, зачем он сообщает очевидные вещи.

Ричард заерзал на скамье.

– Вы устраивали похороны? – спросил он и тотчас пожелал взять свои слова назад.

– Да, – отвечал отец Ннемеки, не отрывая глаз от эмалированной миски, где лежала последняя долька ореха кола. – Мы ждали, когда он вернется с Севера. Но он не вернулся, и мы устроили похороны. Закопали пустой гроб.

– Не пустой, – поправила мать Ннемеки. – Мы положили туда старый учебник, который он изучал перед экзаменом.

Все замолчали. В окно лился солнечный свет, в лучах кружились пылинки.

– Последнюю дольку ореха вы должны взять с собой, – сказал отец Ннемеки.

– Спасибо. – Ричард сунул дольку в карман.

– Я пошлю детей к машине? – спросила мать Ннемеки. Черный платок закрывал ей волосы и лоб.

– К машине? – переспросил Ричард.

– Да. Разве вы ничего нам не привезли?

Ричард покачал головой. Надо было привезти ямс и вино. Ведь он приехал выразить соболезнования и знал местные обычаи. Слишком уж он был занят собой, счел, что одного его приезда будет достаточно, возомнил себя вестником, который расскажет родителям о последних минутах жизни сына, тем самым облегчив их боль и оправдав себя. Но для них он лишь один из многих, кто приезжал выразить соболезнования. Его приезд ничего для них не значил в сравнении с главным: их сына больше нет.

Ричард поднялся с мыслью, что ничего не изменилось и для него; он испытывал те же чувства, что и после возвращения из Кано. Он предпочел бы сойти с ума или начисто позабыть тот день, но все помнилось с ужасающей ясностью. Стоило закрыть глаза – и он видел свежие трупы на полу аэропорта, слышал дикие крики. Рассудок остался ясным. Настолько ясным, что хватало духу спокойно отвечать на безумные послания тети Элизабет, писать, что он жив-здоров, в Англию не торопится и просит больше не присылать газет с обведенными карандашом статьями о нигерийских погромах. Статьи выводили его из себя. «Геральд» называла причиной резни «вековую вражду». Журнал «Тайм» напечатал статью под заголовком «Хочешь жить – рубай от души», повторив надпись на борту нигерийского грузовика. Слово «рубай» автор понял буквально и сделал вывод, что нигерийцы от природы жестоки до такой степени, что даже на грузовиках пишут призывы к насилию. Ричард отправил в журнал сжатое письмо-опровержение. На местном жаргоне, писал он, «рубать» означает «есть быстро, жадно, с аппетитом». Лишь газета «Обсервер» оказалась чуть находчивей, предположив, что если Нигерия выдержала массовые убийства игбо, то выдержит все. Однако все статьи были надуманными, далекими от жизни. И Ричард взялся за подробную статью о погромах. Сидя за обеденным столом в доме Кайнене, он писал на длинных нелинованных листах. Он привез Харрисона в Порт-Харкорт, и за работой ему было слышно, как тот общается с Икеджиде и Себастьяном. «Вы не уметь печь шоколадна торт по-немецки?» Смешок. «Вы не знать, что такое пирог из ревень?» Снова презрительный смешок.

В начале статьи Ричард писал о беженцах – как после погромов бегут с рынков Севера торговцы, покидают университетские городки преподаватели, оставляют посты в министерствах чиновники. Последний абзац дался ему с трудом.

Необходимо помнить, что первые массовые убийства игбо, пусть и в гораздо меньших масштабах, произошли в 1945 году. Почву для резни подготовило британское колониальное правительство, возложив на игбо вину за общенациональную забастовку, запрещая газеты, выходившие на языке игбо, и разжигая межнациональную рознь. Поэтому считать причиной недавних погромов «вековую вражду» – заблуждение. Племена Севера и Юга поддерживали связи издавна, по меньшей мере с девятого века нашей эры, о чем свидетельствуют прекрасные стеклянные бусины, найденные во время раскопок в Игбо-Укву. Несомненно, северяне и южане вели войны, угоняли друг друга в рабство, но не устраивали бойни, как в нынешние времена. Если причиной тому вражда, то вовсе не вековая. И вызвана она негласной политикой британских колониальных властей «разделяй и властвуй». Они использовали межплеменные различия в своих интересах и сеяли рознь, чтобы легче было управлять такой огромной страной.

Ричард дал статью Кайнене. Прищурившись, она внимательно прочла и вынесла вердикт: «Очень зло».

Ричард не понял, что крылось за ее словами, понравилась ли ей статья. Он отчаянно жаждал ее одобрения. После поездки в Нсукку к сестре Кайнене вновь ушла в себя. Она повесила на стену фотографию погибших родных – смеющаяся Аризе в свадебном платье, радостный дядя Мбези в тесном костюме, серьезная тетя Ифека в набивном покрывале, – но почти не говорила о них и ни слова не произнесла об Оланне. Часто в разгар беседы она погружалась в молчание, и Ричард ей не мешал; порой он завидовал ее способности меняться в ответ на происходящие события.

– Как тебе статья? – Не дожидаясь ответа, Ричард задал другой вопрос, мучивший его на самом деле: – Нравится?

– На мой вкус, суховато и чересчур строго. Но главное мое чувство – гордость. Я тобой горжусь.

Ричард отправил статью в «Геральд», а две недели спустя прочитал и в клочки порвал ответ. «Редакции международных газет завалены историями о зверствах в Африке, и ваша статья особенно скучна и бесцветна, – писал заместитель главного редактора, – не могли бы вы ее оживить? Скажем, шептали ли они заклинания, когда убивали? Пожирали ли части тела, как в Конго? Есть ли способ заглянуть в душу этим людям?»

Ричард отложил статью. Его пугало, что он по-прежнему спокойно спит по ночам, что его, как и прежде, умиротворяет аромат апельсиновых листьев и бирюзовая морская гладь, что он не утратил способности чувствовать.

– Я остался прежним. Ничего не изменилось, – сказал он Кайнене. – Это неправильно, я должен отзываться на то, что происходит вокруг.

– Нельзя придумать роль и заставить себя играть. Будь собой, Ричард, – ответила Кайнене тихо.

Но быть собой не получалось. Он не верил, что для других свидетелей погромов жизнь тоже течет по-прежнему. Его ужаснула внезапная догадка: вдруг он по натуре всего лишь наблюдатель? Его жизнь была в безопасности, погромы не касались его напрямую, и он смотрел на них как бы со стороны, зная, что ему ничто не угрожает. Нет, неправда. Будь с ним тогда рядом Кайнене, ей грозила бы опасность.

Ричард начал статью о Ннемеке, стал описывать зал ожидания в аэропорту, где резкий дух спиртного мешался с запахом свежей крови и лежал с раздутым лицом бармен, – но бросил, потому что выходила ерунда. Фразы звучали напыщенно, ходульно, точь-в-точь как в иностранных газетах – словно в действительности никаких убийств не было, а если и были, то все происходило абсолютно не так, как написано. В каждом слове чувствовалась фальшь. Ричард отчетливо помнил события в аэропорту, но чтобы написать о них, пришлось бы мысленно пережить их заново, а он сомневался, под силу ли это ему.

В день, когда объявили независимость, Ричард стоял с Кайнене на веранде и слушал по радио речь Оджукву. Выслушав до конца, он обнял Кайнене. Вначале ему показалось, что она дрожит, как и он; Ричард отступил, заглянул Кайнене в лицо – она была совершенно спокойна. Дрожал он один.

– Поздравляю с независимостью, – сказал он.

– С независимостью, – отозвалась Кайнене и повторила: – Поздравляю с независимостью.

Ричарду хотелось сделать ей предложение здесь и сейчас. Начиналась новая жизнь, в новой стране, их новой стране. Не только потому, что отделение от Нигерии было справедливым после всех испытаний, выпавших на долю игбо, но прежде всего из-за новых возможностей, что открывала ему Биафра. Настоящим нигерийцем он никогда не стал бы, зато мог стать биафрийцем – он ведь присутствовал при рождении республики, он не будет здесь чужим. Он не раз мысленно говорил: «Стань моей женой, Кайнене», но вслух так и не произнес.

На другой день он вернулся в Нсукку вместе с Харрисоном.

Ричарду нравилась Филлис Окафор – ее пышные парики, медлительная речь уроженки Миссисипи, теплый взгляд из-под очков в строгой оправе. С тех пор как он перестал бывать у Оденигбо, он часто проводил вечера с Филлис и ее мужем Ннаньелуго. Будто догадываясь, что он потерял прежний круг друзей, Филлис настойчиво приглашала его то в художественный театр, то на публичную лекцию, то на игру в сквош. И когда Филлис позвала его на семинар «В случае войны», который проводила женская организация университета, Ричард согласился. Войны не будет, но необходимо быть готовым. Нигерия признает Биафру; никто не станет нападать на народ, и без того пострадавший от погромов. Напротив, они рады будут избавиться от игбо. Значит, можно не беспокоиться. Гораздо больше тревожило его другое: что делать, если на семинаре он встретит Оланну? До сих пор ему удавалось ее избегать. За четыре года он видел ее всего несколько раз из окна машины, а играть в теннис, бывать в университетском клубе и делать покупки в универмаге «Истерн» он перестал.

Ричард остановился рядом с Филлис у входа в лекторий и обвел глазами зал. Оланна сидела впереди с Малышкой на коленях. Ричарду почудилось, будто он совсем недавно видел и ее прекрасное лицо, и синее платье с рюшами на воротнике. Зал был полон. Женщина за кафедрой без конца повторяла одно и то же: «Положите ваши документы в непромокаемые пакеты и в случае эвакуации возьмите их с собой в первую очередь. Положите ваши документы в непромокаемые пакеты…»

Потом выступали другие. Официальная часть закончилась. Люди сбивались в кучки, смеялись, разговаривали, делились советами «на случай войны». Ричард видел, что Оланна беседует с бородатым преподавателем музыки. Он незаметно повернул к выходу, но у самых дверей Оланна нагнала его.

– Здравствуй, Ричард! Kedu?

– Все хорошо, – ответил он. Лицо его застыло как маска. – А у тебя?

– У нас все отлично.

«У нас». Подразумевала ли она себя с Малышкой или себя и Оденигбо? Или намекала, что примирилась с прошлым и больше не сетует на разрушенные отношения с Кайнене?

– Малышка, ты поздоровалась? – спросила она у дочки, державшей ее за руку.

– Здравствуйте! – тоненько пискнула та.

Ричард нагнулся, потрепал девочку по щеке. Тихая, задумчивая, для своих четырех лет она казалась не по годам взрослой.

– Привет, Малышка!

– Как дела у Кайнене? – спросила Оланна.

Ричард избегал ее взгляда, не зная, какого выражения лица она от него ждет.

– Все хорошо.

– А как твоя книга?

– Спасибо, движется.

– Название прежнее, «Корзина рук»?

Приятно, что Оланна до сих пор не забыла.

– Нет. – Он умолк, стараясь не думать о судьбе той рукописи, которую вмиг поглотило пламя. – Теперь она называется «В век оплетенных сосудов».

– Необычное название, – пробормотала Оланна. – Надеюсь, войны не будет, но польза от семинара все равно есть, правда?

– Конечно.

Подошла Филлис, поздоровалась с Оланной и потянула Ричарда за руку:

– Говорят, Оджукву здесь! Оджукву здесь!

– Оджукву? – переспросил Ричард.

– Да, да! – Филлис спешила к выходу; из коридора неслись возбужденные голоса. – Знаешь, что на днях он нежданно нагрянул в университет Энугу? Видно, теперь наш черед. Наверное, он хочет выступить перед студентами.

Ричард вышел за ней следом. К административному корпусу уже спешили люди. Ричард и Филлис устремились туда же. Ричард увидел в окно шагавшего по коридору бородача в строгой, ладно сидевшей военной форме, перетянутой ремнем. Вокруг теснились репортеры, тянули руки с микрофонами, как с подарками. Студенты – их было так много, что Ричард удивился, когда они успели собраться, – закричали: «Ура! Ура!» Оджукву спустился по лестнице, взобрался на бетонные плиты посреди газона, поднял руки. Все у него блестело – и холеная борода, и часы, и погоны на широких плечах.

– Я пришел, чтобы обратиться к вам с вопросом, – начал он. Голос его звучал на удивление мягко – не так басовито, как по радио, – но и слегка театрально. – Что нам делать? Молча ждать, пока нас силой загонят обратно в Нигерию? Забыть о тысячах наших братьев и сестер, убитых на Севере?

– Нет! Нет! – Студенты заполнили широкий двор, хлынули на газон и подъездную дорожку. Преподаватели, оставив на дороге машины, вливались в толпу. – Ура! Ура!

– Если нам объявят войну, – продолжал он, – это будет затяжная война. Затяжная. Готовы ли вы? Готовы ли мы?

– Да! Да! Оджукву, nye anyi egbe, дай нам ружья! Iwe di anyi n’obi, в сердцах наших гнев!

Толпа скандировала: ружья нам в руки, в сердцах наших гнев, ружья нам в руки! Напев кружил голову. Ричард глянул на Филлис – та кричала, потрясая кулаком, – посмотрел по сторонам и тоже поднял руку и закричал: «Оджукву, дай нам ружья! Оджукву, nye anyi egbe!»

Оджукву зажег сигарету и швырнул на газон. Ярко вспыхнула сухая трава, и через миг он затоптал пламя начищенным черным башмаком со словами:

– Даже трава готова сражаться за Биафру!

Ричард рассказал Кайнене, как покорил его Оджукву, несмотря на плешь, легкую театральность и безвкусный перстень. Они сидели на веранде, Кайнене чистила ножом апельсин, и длинные ленточки кожуры падали в тарелку у ее ног.

– Я видел Оланну, – сказал Ричард.

– Вот как.

– На семинаре. Мы поздоровались, она спрашивала про тебя.

– Ясно.

Апельсин выпал из рук Кайнене и покатился по каменному полу, Кайнене не стала поднимать.

– Прости, – сказал Ричард. – Я не мог от тебя скрыть, что мы виделись.

Ричард поднял апельсин и протянул Кайнене, но она будто и не заметила. Встала и подошла к перилам.

– Войны не миновать, – сказала она. – Порт-Хар-корт сходит с ума.

Город был охвачен лихорадкой вечеринок, беспорядочных связей и гонок на машинах. В тот день на вокзале к Ричарду подошла хорошо одетая молодая женщина и взяла его за руку. «Пойдем ко мне на квартиру. Я никогда еще не занималась этим с белым, но сейчас хочу все попробовать!» – сказала она, смеясь, но глаза горели болезненным огнем.

Ричард высвободил руку и пошел прочь, полный непонятной грусти из-за того, что девушка окажется в постели не с ним, так с другим. Казалось, люди в этом городе стремятся взять от жизни что могут, пока война не лишила их возможности выбора.

Ричард поднялся и встал рядом с Кайнене.

– Войны не будет, – сказал он.

– Что она про меня спрашивала?

– Спросила: «Как дела у Кайнене?»

– И ты сказал: «Хорошо»?

– Да.

Больше Кайнене к этой теме не возвращалась, как он и ожидал.

 

15

Угву вылез из машины, достал из багажника мешок вяленой рыбы, положил на другой мешок, побольше, набитый гарри, взвалил оба на голову и двинулся следом за Хозяином по ветхой лестнице в мрачное здание профсоюза. Навстречу им вышел господин Овоко.

– Неси мешки на склад, – велел он Угву, показав рукой, точно Угву в первый раз приносил продукты для беженцев! Склад был пуст, если не считать мешка риса в углу, сплошь облепленного долгоносиками.

Господин Овоко сцепил руки. Весь его вид словно говорил: и не спрашивайте.

– Сейчас приносят мало. Беженцы без конца приходят за едой, а потом спрашивают, нет ли работы. Вы же знаете, они приехали с Севера ни с чем. Ни с чем.

– Знаю, что ни с чем, дружище! Не учите меня! – отрезал Хозяин.

Господин Овоко попятился.

– Я просто говорю, что дела плохи. Вначале все кинулись приносить продукты, а теперь забыли. Если начнется война, мы пропали.

– Не будет никакой войны.

– Тогда почему Говон продолжает блокаду?

Хозяин, будто не слыша вопроса, повернул к выходу. Угву пошел следом.

– Разумеется, как приносили продукты, так и сейчас приносят. Только этот тип таскает их домой, – сказал Хозяин, заводя машину.

– Да, сэр, – кивнул Угву. – Вон какое брюхо наел!

– Этот неуч Говон выделил жалкие гроши для двух с лишним миллионов беженцев. Будто не люди погибли, а цыплята, а выжившие родственники цыплят вернулись домой!

– Да, сэр. – Угву выглянул в окно. До чего же грустно приезжать сюда, привозить гарри и рыбу людям, которые на Севере сами зарабатывали на хлеб, и слушать одни и те же речи Хозяина. Угву поправил веревочку, свисавшую с зеркала заднего вида. На ней болтался талисман – пластмассовая половинка желтого солнца на черном фоне.

Вечером, когда Угву сидел на заднем крыльце и читал «Записки Пиквикского клуба», то и дело отрываясь от книги и глядя, как колышутся на ветру длинные листья кукурузы, он не удивился, услышав из гостиной возмущенный голос Хозяина. В такие дни Хозяин легко выходил из себя.

– А что же наши коллеги из других университетов? Они рта не раскрыли! Молчали, когда белые подстрекали мятежников к убийствам игбо. И вы были бы среди них, не окажись вы случайно на земле игбо. Разве способны вы на сострадание? – кричал Хозяин.

– Не смей обвинять меня в бессердечии! Если я говорю, что отделение от Нигерии – не единственный путь к миру, это не значит, что во мне нет сострадания! – Это был голос мисс Адебайо.

– У вас погибли братья и сестры? Или дядя? Через неделю вы вернетесь в Лагос к родным, и никто не станет вас преследовать за то, что вы йоруба. Разве не ваши соплеменники убивают игбо в Лагосе? А группа ваших вождей ездила на Север благодарить эмиров за то, что они пощадили ваш народ, разве нет? Ну и кому нужно ваше мнение?

– Ты оскорбил меня, Оденигбо.

– С каких это пор правда стала оскорбительна?

Наступила тишина, скрипнула и со стуком закрылась входная дверь – мисс Адебайо ушла. Угву вскочил, услышав голос Оланны:

– Так нельзя, Оденигбо! Ты должен извиниться!

Угву испугал ее крик: Оланна почти никогда не повышала голоса: при нем она не кричала с тех бурных недель накануне рождения Малышки, когда перестал у них бывать мистер Ричард, и казалось, наступил конец всему. На минуту все стихло – может быть, и Оланна тоже ушла, – а потом Угву услышал, как Океома читает стихи. Стихотворение было ему знакомо: «Если солнце не взойдет, мы заставим его взойти». В первый раз Океома читал его, когда газету «Ренессанс» переименовали в «Биафран Сан» – «Солнце Биафры». В тот день Угву чувствовал себя окрыленным, особенно от слов, которые ему больше всего понравились: «Из глины горшки обожжем, лестницу в небо из них возведем, под ногами прохладу их ощутим». Теперь же от любимых строк на глаза навернулись слезы. Жаль, не вернуть те дни, когда Океома читал стихи про импортные ведра и сыпь на задах, мисс Адебайо и Хозяин кричали, но не ссорились, а Угву угощал всех перцовой похлебкой. Теперь он подавал только орех кола.

Вскоре ушел и Океома, и до Угву вновь донесся возбужденный голос Оланны:

– Ты обязан извиниться, Оденигбо.

– Не в том дело, должен ли я извиниться, а в том, сказал ли я правду.

Оланна что-то ответила, Угву не расслышал, и Хозяин заговорил уже спокойнее:

– Ладно, нкем, извинюсь.

Оланна заглянула на кухню:

– Мы уходим, закрой за нами.

– Да, мэм.

Когда машина Хозяина уехала, в заднюю дверь постучали, и Угву пошел открывать.

– Чиньере! – удивился он. Никогда еще Чиньере не являлась так рано, да еще и в хозяйский дом.

– Завтра утром мы с хозяйкой и детьми уезжаем в деревню. Я пришла попрощаться.

В первый раз она произнесла такую длинную речь. Угву не знал, что ответить. Они молча смотрели друг на друга.

– Доброго пути, – сказал он наконец.

Чиньере прошла к живой изгороди, что разделяла их дворы, и юркнула в зелень. Больше не появится она ночью у его дверей, не ляжет молча на спину, раскинув ноги, – во всяком случае, не скоро, если этому вообще суждено повториться. Голова Угву отяжелела. Грядут перемены, несутся лавиной, грозя сокрушить его, – и не в его власти замедлить бег времени.

Угву сел и уставился на обложку «Записок Пиквикского клуба». Все дышало покоем, легкий ветерок колыхал ветви манго, в палисаднике стоял винный дух спелых плодов кешью. Но покой был обманчив – совсем не то видел Угву вокруг. Гостей к ним приходило все меньше и меньше, а по вечерам улицы городка, озаренные призрачным светом, делались пустынны и безмолвны. Универмаг «Истерн» закрылся. Многие семьи покидали город, как хозяева Чиньере; слуги ящиками закупали на рынке припасы, и машины выезжали со дворов с набитыми багажниками. Между тем Оланна с Хозяином и не думали собираться в дорогу. Войны не будет, повторяли они, люди просто напуганы. Угву знал, что женщин и детей разрешили отправить в их родные места, а мужчинам уезжать запретили. «Нет причин для тревоги», – твердил Хозяин. Нет причин для тревоги… Профессор Узомака, живший напротив доктора Океке, трижды пытался уехать, но у ворот университетского городка его задерживали народные ополченцы. Пропустили только на третий день, взяв с него слово вернуться, – он сказал, что отвозит семью на родину, потому что жена очень напугана.

– Угву, мой мальчик!

Угву обернулся и увидел тетушку, шедшую к нему со двора. Он встал:

– Тетушка! Рад тебя видеть!

– Я стучала в парадную дверь.

– Прости, я не слышал.

– Ты один дома? Где твой хозяин?

– Они ушли. И Малышку взяли с собой. – Угву вгляделся в тетушкино лицо. – Что-нибудь случилось?

– О di mma, все хорошо. Отец просил тебе кое-что передать. В следующую субботу у Анулики свадьба.

– Уже в следующую субботу?

– Надо успеть, пока война не началась.

– Да. Значит, Анулика все-таки выходит замуж.

– Ты надеялся жениться на родной сестре?

– Боже упаси.

Тетушка слегка ущипнула его за руку:

– Поглядите-ка, настоящий мужчина! Через пару лет наступит и твой черед.

Угву улыбнулся.

– Когда придет пора, вы с мамой подыщете для меня хорошую девушку, – сказал он с напускным смирением. Что толку объяснять тетушке, что Оланна обещала после школы отправить его в университет? Он не женится, пока не станет, как Хозяин, а для этого нужно много лет провести за книгами.

– Я пойду, – сказала тетушка. – Очень спешу. Будь здоров. Передай Хозяину привет и приглашение.

Не успев распрощаться с тетушкой, Угву уже воображал, как приедет на праздник. Наконец-то он будет держать в объятиях Ннесиначи, нагую и податливую. Можно пойти с ней в хижину дяди Эзе, а то и в тихую рощицу у источника, если там не будет младших. И пусть бы она не молчала, как Чиньере, а стонала, как Оланна в спальне.

Тем же вечером, когда Угву готовил ужин, спокойный голос по радио объявил, что Нигерия начинает полицейскую операцию против мятежной Биафры.

Угву чистил на кухне лук и смотрел на плечи Оланны, которая помешивала суп на плите. Лук словно очищал его, слезы смывали с души всю грязь. В гостиной звенел голосок Малышки, игравшей с Хозяином. Угву не хотелось, чтобы кто-то из них зашел на кухню. Пусть еще немного продлится волшебство, пусть лук приятно жжет глаза, блестит как шелк кожа Оланны. Оланна говорила о северянах в Ониче, убитых во время контрнаступления. Угву нравилось, как она выговаривала «контрнаступление».

– Это жестоко, – повторяла она, – жестоко. Но Его Превосходительство грамотно провел операцию. Неизвестно, сколько людей погибло бы, если б он не отбросил северян обратно на Север.

– Оджукву – великий человек.

– Да, великий, но все мы способны причинять друг другу зло.

– Нет, мэм. Мы не то что эти хауса. Мы убивали во время контрнаступления, потому что нас заставили. – «Контрнаступление» у него получилось почти как у Оланны.

Оланна, покачав головой, надолго умолкла.

– После свадьбы твоей сестры мы съездим погостить в Аббу – здесь стало совсем пусто, – сказала она. – Если хочешь, можешь остаться с родными. На обратном пути мы тебя заберем, мы ведь совсем ненадолго, самое большее на месяц. Наши солдаты прогонят нигерийцев через неделю-другую.

– Я поеду с вами и Хозяином, мэм.

Оланна улыбнулась, будто ждала от него этих слов.

– Что-то суп никак не загустеет, – пробормотала она и начала рассказывать, как в детстве в первый раз готовила суп, как умудрилась дочерна закоптить дно кастрюли и все-таки суп вышел очень вкусный.

Угву так наслаждался голосом Оланны, что даже не услышал грохота – бум-бум-бум! – где-то далеко за окном. Но Оланна вдруг встрепенулась и перестала мешать суп.

– Что это? – спросила она. – Слышишь, Угву?

Выронив ложку, она кинулась в гостиную. Угву за ней.

– Что это? – Оланна прижала к себе Малышку. – Оденигбо!

– Они наступают, – невозмутимо сказал Хозяин. – Думаю, надо уезжать сегодня.

Услышав с улицы громкий гудок автомобиля, Угву замер на месте, боясь подойти к дверям, даже выглянуть в окно.

Хозяин открыл дверь. Зеленый «моррис минор» заехал во двор в такой спешке, что одно колесо сползло с дорожки, поломав лилии у края газона. Из машины вылез человек, и Угву испугался при виде его наряда: брюки, майка и домашние тапочки!

– Немедленно уезжайте! Федералы вступили в Нсук-ку! Мы эвакуируемся! Срочно! Я объезжаю все дома, где еще кто-то остался. Срочно уезжайте!

Лишь когда человек запрыгнул в машину и умчался, Угву вспомнил, кто это. Университетский секретарь. Он несколько раз бывал у них. Он пил пиво с фантой.

– Собери вещи, нкем, – распорядился Хозяин. – Я проверю воду в машине. Угву, живо запирай дом! И не забудь забрать вещи из своей комнаты.

– Что собирать, что? – воскликнула Оланна.

Малышка расплакалась. Снова загрохотало – бум-бум-бум! – ближе и громче.

– Это ненадолго, мы скоро вернемся. Возьми самое необходимое, одежду. – Неопределенно махнув рукой, Хозяин схватил с полки ключи от машины.

– Суп еще варится, – сказала Оланна.

– Неси его в машину.

С растерянным видом Оланна завернула кастрюлю с супом в кухонное полотенце и понесла к машине. Угву сновал туда-сюда, кидая в сумки одежду и игрушки Малышки, припасы из холодильника, одежду Хозяина, покрывала и платья Оланны. А грохочет-то все ближе! Бросив сумки на заднее сиденье, Угву кинулся запирать двери и опускать жалюзи. За окном сигналил Хозяин. Угву застыл посреди гостиной, голова шла кругом, хотелось в туалет. Он помчался в кухню, выключил газ, схватил с полки три альбома с фотографиями, так заботливо собранные Оланной, и побежал к машине. Едва он захлопнул дверцу, Хозяин тронулся с места. Улицы города будто вымерли, так было на них тихо и пусто.

У городских ворот солдаты Биафры пропускали машины по одной. Вид у солдат был бравый: защитного цвета форма, начищенные до блеска ботинки, на рукавах нашивки – половина желтого солнца. Угву хотелось оказаться среди них. Хозяин помахал им и крикнул: «Так держать!»

В воздухе вилась пыль, окутывая все вокруг мутным бурым одеялом. Вдоль шоссе тянулись толпы людей – женщины с коробками на голове и младенцами за спиной, босоногие ребятишки с узлами одежды, мешками ямса, ящиками, мужчины с велосипедами. Многие почему-то средь бела дня несли зажженные керосиновые лампы. Какой-то малыш споткнулся, упал, мать наклонилась и помогла ему встать, и Угву вспомнился дом, братишки-сестренки, отец с матерью, Анулика. За них нечего бояться. Им не придется бежать – их поселок слишком отдаленный. Просто Угву не побывает у Анулики на свадьбе, не обнимет Ннесиначи, как мечтал.

Но он скоро вернется. Война быстро кончится: армия Биафры отравит нигерийцев к черту газом – и все! Он еще вкусит сладость Ннесиначи, еще будет ласкать ее нежное тело.

Ехали медленно – мешали толпы людей и посты на дороге, – а возле Милликен-Хилл надолго застряли. Впереди ехал грузовик с надписью: «Никто не знает, что будет завтра». Пока он полз вверх по крутому склону, рядом бежал парень с деревяшкой, чтобы бросить ее под заднее колесо, если машина вдруг покатится назад.

Когда добрались до Аббы, уже смеркалось, ветровое стекло было покрыто слоем буроватой пыли, а Малышка спала.

 

16

Ричард удивился сообщению, что федеральные власти объявляют «полицейскую акцию для усмирения мятежников». А Кайнене – нисколько.

– Все из-за нефти, – объяснила она. – С нашими запасами нефти нас так просто не отпустят. Но война скоро кончится. У Оджукву, по словам Маду, большие планы. Он предложил мне пожертвовать иностранную валюту в пользу военного кабинета, тогда после войны я смогу получить какой угодно контракт.

Ричард молча смотрел на нее. Кайнене, видно, не понимала, как глубоко чужда ему сама мысль о войне, неважно, короткой или затяжной.

– Лучше тебе перевезти вещи в Порт-Харкорт – поживешь здесь, пока мы не прогоним нигерийцев, – предложила Кайнене. Она просматривала газету, кивая в такт песне «Битлз», и, глядя на нее, можно было подумать, что ничего особенного не происходит, что война в любом случае неизбежна, а перевезти вещи из Нсук-ки – самое обыденное дело.

Повез его шофер Кайнене. Всюду выросли посты: шины и утыканные гвоздями доски поперек дороги, рядом – мужчины и женщины в рубашках цвета хаки, невозмутимые, строгие. Первые два поста миновали без помех. «Куда едете?» – спрашивали их и пропускали. Но близ Энугу народные ополченцы перегородили дорогу бревнами и ржавыми барабанами. Шофер затормозил.

– Назад! Назад! – В окно машины заглянул человек с длинным куском дерева, вырезанным в форме винтовки. – Назад!

– Добрый день, – обратился к нему Ричард. – Я работаю в университете Нсукки и еду туда. Там остался мой слуга. Мне нужно забрать рукопись и кое-что из вещей.

– Поворачивайте назад, сэр. Мы скоро прогоним захватчиков.

– Но там моя рукопись, бумаги. И мой слуга тоже там. Видите ли, я ничего не взял. Я ведь не знал…

– Назад, сэр. Это приказ. Там опасно. Вы сможете вернуться, сэр, как только мы прогоним захватчиков.

– Но поймите же… – Ричард подался вперед.

Глаза охранника превратились в узкие щелки, а большой глаз на его рубашке с надписью «Будь начеку» как будто округлился.

– А вдруг вы нигерийский агент? Ведь это вы, белые, позволили Говону убивать невинных детей и женщин.

– Abu m onye Biafra, – сказал Ричард.

Охранник засмеялся – то ли добродушно, то ли злорадно.

– Вот те на! Белый называет себя биафрийцем! Откуда вы знаете наш язык?

– От жены.

– Ладно, сэр. С вашими вещами в Нсукке ничего не случится. Дороги будут свободны через несколько дней.

Шофер развернулся и поехал назад, а Ричард все оглядывался на пост, пока тот не скрылся из виду. Он удивлялся, как легко слетели у него с языка слова на игбо: «Я биафриец». Почему-то не хотелось, чтобы шофер передал их Кайнене. Или рассказал, что он, Ричард, назвал ее женой.

Через пару дней позвонила Сьюзен. Близился полдень, и Кайнене уже уехала на одну из своих фабрик.

– Я не знал, что у тебя есть номер Кайнене, – удивился Ричард.

Сьюзен хихикнула.

– Я слышала, что из Нсукки все эвакуировались, и догадалась, что ты сейчас у нее. Ну как ты? Все хорошо? – Да.

– Переехал без помех? – допытывалась Сьюзен.

– Да-да, все прошло нормально. – Ричарда тронула ее забота.

– А дальше что?

– Пока останусь здесь.

– Здесь опасно, Ричард. Лично я дольше недели не задержусь. Эти люди неспособны воевать цивилизованно. Гражданская война – одно название, где ты здесь видел граждан? – Сьюзен помолчала. – Я звонила в Британский совет в Энугу – подумать только, тамошние сотрудники как ни в чем не бывало играют в водное поло и ходят на вечеринки! Война же, будь она неладна!

– Скоро все успокоится.

– Успокоится? Ха! Найджел уезжает послезавтра. Успокоится? Как бы не так! Эта война растянется на годы, как в Конго. Эти люди не дорожат миром. Им лишь бы драться, пока всех не перебьют…

Ричард бросил трубку, не дослушав; он сам не ожидал от себя подобной грубости. В глубине души ему хотелось помочь Сьюзен, выкинуть из ее шкафа бутылки спиртного, прогнать страх, уродующий ей жизнь. Может быть, и к лучшему, что она уезжает. Ричард все думал о Сьюзен, боясь и в то же время надеясь, что она снова позвонит.

Вернулась Кайнене, расцеловала его в щеки, губы, подбородок.

– Весь день только и переживал о Харрисоне и своей книге?

– Нет, конечно, – ответил Ричард, хотя оба знали, что это неправда.

– Харрисон не пропадет. Наверняка собрал пожитки и уехал к себе в деревню.

– Скорее всего, – кивнул Ричард.

– И рукопись, должно быть, забрал с собой.

– Наверное. – Ричард вспомнил, как Кайнене уничтожила его первую настоящую рукопись, «Корзину рук», как привела его в сад, к кучке пепла под его любимым деревом, и как он ощутил не злость на нее, а надежду.

– В городе сегодня опять был митинг – тысяча человек, не меньше, и много машин, украшенных листьями, – рассказывала Кайнене. – Чем перекрывать дороги, лучше бы землю пахали. Я уже помогла деньгами, так зачем мне стоять на жаре? Чтобы потешить самолюбие Оджукву?

– Главное не Оджукву, а правое дело.

– Тоже мне правое дело – сплошное вымогательство! Знаешь, что таксисты теперь возят солдат задаром? И обижаются, если солдат предложит заплатить. Маду говорит – что ни день, в казармы приходят женщины из самых глухих деревушек, приносят ямс, фрукты. И это те, у кого ничего за душой нет!

– Это не вымогательство. Все ради правого дела.

– Да уж… – Кайнене покачала головой, но взгляд у нее был веселый. – Маду мне сказал сегодня, что у армии ничего нет, совсем ничегошеньки. Они-то думали, у Оджукву припрятано оружие, он ведь говорил: «Никакая сила в черной Африке не сможет нас сокрушить!» Маду и другие офицеры из тех, кто вернулся с Севера, пришли сказать ему, что солдаты на учениях бегают, прости Господи, с деревянными винтовками! И попросили у него, чтобы дал оружие. А он им в ответ – вы, мол, сговорились меня свергнуть. Похоже, Оджукву решил Нигерию разгромить голыми руками! – Кайнене с ухмылкой подняла кулак. – Но, что ни говори, он красавец-мужчина, одна борода чего стоит!

У Ричарда мелькнула мысль, а не отпустить ли ему бороду.

 

17

Облокотившись на перила, Оланна смотрела во двор с веранды дома Оденигбо в Аббе. У ворот Малышка на четвереньках возилась в песке, Угву присматривал за ней. Шелестели на ветру листья гуавы. Оланне казалась удивительной кора гуавы, вся рябая, в буроватых и темно-серых пестринах, как кожа деревенских ребятишек с болезнью нлача. В день их приезда из Нсукки многие местные ребятишки зашли сказать нно ну – милости просим; заходили и их родители, с теплыми словами, с расспросами. Их гостеприимство тронуло Оланну. Даже мать Оденигбо смягчилась, и Оланна не увела Малышку в сторону от бабушки, не признавшей ее при рождении, не уклонилась от объятий Матушки. Впрочем, все события того дня пролетели вихрем: хлопоты на кухне с Угву; отъезд в такой спешке, что она даже не помнила, выключила ли духовку; толпы людей на дороге, грохот снарядов, – и Оланна приняла объятия матери Оденигбо как должное, даже обняла ее в ответ. Теперь, когда отношения более-менее наладились, Матушка часто наведывалась к ним повидать внучку – заходила через деревянную калитку в глинобитной стене, разделявшей их дома. Бегала к ней в гости и Малышка, гонялась за козами во дворе. Возвращалась она с кусочками вяленой рыбы или копченого мяса сомнительной чистоты, но Оланна старалась не выказывать беспокойства, да и все свои обиды загоняла глубоко внутрь. В Матушкиной привязанности к внучке чего-то не хватало, но что поделаешь.

Угву что-то сказал Малышке, та залилась хохотом. Малышке здесь нравилось, здешняя жизнь была проще и размеренней. И плита, и тостер, и скороварка, и заморские пряности остались в Нсукке, поэтому проще стала и пища, и у Угву освободилось время для игр с Малышкой.

– Мама Ола! – позвала Малышка. – Иди сюда, погляди!

Оланна махнула:

– Малышка, пора купаться.

С деревьев манго в соседнем дворе тяжелыми серьгами свисали плоды. День клонился к закату. Куры с кудахтаньем взлетали на дерево кола и устраивались на ночь. Слышно было, как приветствуют друг друга деревенские жители, все шумные, как женщины в швейном кружке. Оланна записалась в кружок две недели назад, они собирались в муниципалитете и шили майки и полотенца для солдат. Вначале Оланна обиделась: когда она завела речь о том, что в Нсукке у нее остались книги, пианино, одежда, фарфор, парики, швейная машинка «Зингер», телевизор, женщины, будто не услышав, заговорили о другом. Теперь она поняла, что о прошлом вспоминать здесь не принято. Все разговоры – только о вкладе в победу. Учитель отдал солдатам велосипед, башмачники бесплатно шили солдатские ботинки, крестьяне раздавали ямс. Все для победы. Оланна с трудом представляла, что сейчас идет война, пули прошивают пыльную землю Нсукки, а войска Биафры теснят врага, – мешали воспоминания об Аризе, тете Ифеке и дяде Мбези.

Скинув шлепанцы, Оланна босиком пошла через двор к Малышке и ее домику из песка.

– Как красиво! Может, простоит до завтра, если козы с утра не придут во двор. Ну что, пора купаться!

– Нет, мама Ола!

– Значит, Угву тебя понесет. – Оланна бросила взгляд на Угву.

– Нет!

Угву схватил Малышку в охапку и понес к дому. По дороге они потеряли тапочку Малышки, Угву остановился, чтобы поднять, а Малышка хохотала и кричала: «Нет, нет!»

На будущей неделе они переезжают в Умуахию, в трех часах отсюда, где Оденигбо назначили в Директорат труда. Он надеялся устроиться в Научно-производственный директорат, но хороших специалистов было много, а рабочих мест мало, даже для Оланны не нашлось работы ни в одном из директоратов. Она будет преподавать в начальной школе – вот и ее вклад в победу. Все для победы, все для победы – звучит как песня. Хорошо, если профессор Ачара подыскал им квартиру по соседству с другими преподавателями, чтобы Малышка играла с детьми из хороших семей.

Оланна опустилась на низкий деревянный стул с наклонной спинкой – на нем можно было только полулежать. Такие стулья ей приходилось встречать лишь в деревнях, они предназначены для отдыха после тяжкой работы: вернулся с поля – и сиди весь вечер в холодке. Такие стулья созданы для жизни размеренной и скучной.

Оденигбо пришел домой уже в темноте, когда над головой шумно носились летучие мыши. Целыми днями он пропадал на сходках, посвященных вкладу Аббы в победу и будущей роли города в становлении Биафры. Иногда Оланна видела, как возвращались со сходок люди с деревянными винтовками. Сейчас она смотрела на Оденигбо – ее мужчина. Бывало, при взгляде на него Оланну переполняла гордость обладания.

– Kedu? – Он наклонился поцеловать ее, вгляделся в лицо, пытаясь угадать ее настроение. Это вошло у него в привычку с тех пор, как она вернулась из Кано. Он не уставал повторять, что «опыт недавних событий» сильно ее изменил, она «углубилась в себя». В разговорах с друзьями Оденигбо употреблял слово «резня», с Оланной – никогда. Как будто в Кано случилась резня, а то, что пережила Оланна, – всего лишь «события».

– Все хорошо, – ответила Оланна. – А ты не рановато?

– Мы пораньше закончили – завтра на площади всеобщая сходка.

– С чего вдруг?

– Старейшины решили, что время настало. Ходят нелепые слухи, что Абба скоро эвакуируется. Какие-то жалкие неучи даже говорят, что федеральные войска вступили в Авку! – Оденигбо подсел к Оланне. – Пойдешь?

– На сходку? – Оланна и не думала идти. – Я ведь не из Аббы.

– Выходи за меня замуж – станешь нашей землячкой. Давно пора.

Оланна взглянула на Оденигбо:

– Нам и так хорошо.

– Сейчас война, и случись что со мной, маме решать, где меня хоронить. А должна решать ты.

– Глупости, ничего с тобой не случится.

– Ясное дело. Но просто выходи за меня замуж. Что толку откладывать? Надо было пожениться с самого начала.

Оланна смотрела, как у губчатого гнезда в углу веранды вьется оса. Она предпочла не выходить замуж, чтобы сберечь их чувства, окружив ореолом непохожести на других. Но ее прежние взгляды развеялись, потому что теперь Аризе, тетя Ифека и дядя Мбези – лишь навеки застывшие лица в ее альбоме. Потому что над Нсуккой свистят пули.

– Придется тебе идти к моему отцу с пальмовым вином.

– Так ты согласна?

Над самыми их головами пронеслась летучая мышь, Оланна пригнулась.

– Да… Я согласна.

Утром Оланна услышала, как мимо дома проходит глашатай, громко стуча в гонг-огене.

«Завтра в четыре часа дня на площади Амаэзе сход всей Аббы! (Бом-бом-бом!) Завтра в четыре часа на площади Амаэзе сход всех жителей Аббы! (Бом-бом-бом!)

Абба зовет всех мужчин и женщин! (Бом-бом-бом!) На всех, кто не явится, Абба наложит штраф!»

– А штрафы большие? – спросила Оланна, глядя, как одевается Оденигбо. Тот привез с собой всего две рубашки и две пары брюк, которые в спешке уложил Угву, и Оланна каждое утро знала наперед, что он наденет.

Они завтракали, когда во двор въехал «лендровер» ее родителей.

– Очень кстати, – обрадовался Оденигбо. – Вот я и скажу твоему отцу прямо сейчас. Свадьбу устроим здесь, на будущей неделе. – С тех пор как Оланна на веранде сказала ему «да», он по-мальчишески лучился наивной радостью, которую Оланна, увы, не могла разделить.

– Ты же знаешь, что так не годится, – возразила она. – Ты должен приехать в Умунначи со своими родными и сделать предложение по всем правилам.

– Знаю, конечно. Я пошутил.

«Лендровер» остановился под деревом кола, и вышла мать Оланны. Одна. Оланна была рада, что отец не приехал, с родителями проще иметь дело поодиночке.

– С приездом, мама, нно. – Оланна обняла мать. – Все хорошо?

Мать пожала плечами. На ней было красное покрывало из дорогой ткани, розовая блузка и черные лаковые туфли на плоской подошве.

– Все хорошо. – Она украдкой огляделась по сторонам – как в прошлый раз, когда тайком сунула Оланне конверт с деньгами. – Где он?

– Оденигбо? В доме, завтракает.

Мать провела Оланну на веранду, открыла сумочку и знаком велела Оланне заглянуть. Там сверкали, переливались украшения: кораллы, золото, серебро, драгоценные камни.

– Мама! Это еще что такое?!

– Я теперь никогда с ними не расстаюсь. А бриллианты у меня в лифчике, – зашептала мать. – Никто не знает, что творится на самом деле. Ходят слухи, что Умунначи вот-вот падет и федералы уже близко.

– Враг далеко. Наши отбросили его назад, к Нсукке.

– Но надолго ли?

Оланне не нравилась презрительная гримаска матери, ее шепот, чтобы не услышал Оденигбо. Не нужно ей сообщать, что они с Оденигбо намерены пожениться. В другой раз.

– Так или иначе, – продолжала мать, – мы с твоим отцом все решили и обо всем договорились. Нас довезут до Камеруна, оттуда полетим в Лондон. Едем с нигерийскими паспортами, в Камеруне неприятностей быть не должно. Хоть и с трудом, но мы все уже подготовили, оплатили четыре места. – Она тронула тюрбан, словно проверяя, не исчез ли он. – Отец поехал в Порт-Хар-корт, предупредить Кайнене.

При виде мольбы в глазах матери Оланну переполнила жалость. Ведь понятно, что ни Оланна, ни Кайнене в Англию не сбегут. И все же насколько в ее духе эта последняя, обреченная попытка – из самых лучших побуждений.

– Никуда я не поеду, ты же знаешь, – сказала Оланна мягко. – А вы с папой езжайте, раз вам так спокойнее. Я остаюсь с Оденигбо и Малышкой. Мы не пропадем. Через пару недель уезжаем в Умуахию, Оденигбо назначили в директорат. – Оланна прикинула, не сказать ли все же, что в Умуахии они поженятся, но решила промолчать. – Как только Нсукку отобьют, мы вернемся.

– А вдруг не отобьют? Вдруг война затянется надолго?

– Не затянется.

– Как могу я бросить детей и сбежать?

Но Оланна знала: бросит и сбежит.

– Все будет хорошо, мама.

Мать вытерла ладонью сухие глаза и достала из сумочки конверт.

– Письмо от Мухаммеда. Знакомый привез в Умунначи. Видимо, Мухаммед узнал, что из Нсукки все эвакуировались, и решил, что ты поехала в Умунначи. Прости, я распечатала, чтобы проверить, нет ли там чего опасного.

– Опасного? – удивилась Оланна. – Да что ты говоришь, мама!

– Мало ли. Он теперь враг.

Оланна покачала головой. Хорошо, что мама уезжает за границу и не придется иметь с ней дела до конца войны. Оланна не хотела читать письмо при матери, чтобы та не пыталась угадать по лицу ее мысли, – и все-таки не удержалась, достала из конверта единственный листок. Почерк Мухаммеда был под стать ему самому – изящный, аристократический, с прихотливыми завитушками. Мухаммед беспокоился, все ли у нее хорошо. Давал ей телефоны на случай, если понадобится помощь. Писал, что война – это безумие и скорей бы она кончилась. Писал, что любит ее.

– Слава богу, что ты за него не вышла, – сказала мать, глядя, как Оланна сворачивает письмо. – Представляешь, в каком бы ты оказалась положении?! О di egwu! [68]Подумать только! ( игбо )

Оланна не стала возражать. Мать в дом не зашла, чтобы не встречаться с Оденигбо, и вскоре уехала.

– Еще не поздно передумать, нне, четыре места оплачены, – сказала она, садясь в машину и прижимая к себе сумочку с драгоценностями.

Оланна не ожидала, что в Аббе так много народа. Мужчины и женщины стеклись на площадь, столпились вокруг векового дерева удала. Оденигбо рассказывал ей, как в детстве его вместе с другими мальчишками посылали подметать площадь, а они вместо работы дрались из-за упавших плодов удалы. Ни залезать на дерево, ни срывать плоды нельзя было из-за табу: удала принадлежала духам.

– Абба, kwenul – воскликнул дибиа Нвафор Агбада, чьи снадобья славились в здешних краях.

– Да! – загудела толпа.

– Абба, kwezuenu! [69]Обращение выступающего на собрании к народу (игбо).

– Да!

– Никогда Абба не покорялась врагу. Я сказал, никогда еще Абба не покорялась врагу. – Вокруг лысины у него торчали пучки седых волос, голос звенел, а посох сотрясался с каждым ударом о землю. – Мы не ищем распрей, но если распря найдет нас, мы победим. Никогда я не слыхал от своего отца о войне, которую мы проиграли бы, и мой отец никогда не слыхал о таком от своего отца. Мы никогда не бросим родную землю. Это запрет отцов. Никогда не уйдем мы с родной земли!

Толпа загудела. Закричала и Оланна. Ей вспомнились университетские митинги за независимость. Многолюдные собрания всегда вдохновляли ее – на краткий миг масса людей становилась единым целым.

По дороге домой Оланна рассказала Оденигбо о письме Мухаммеда.

– Как ему, наверное, тяжело сейчас. Представляю, что у него на душе.

– С чего ты взяла? – неожиданно вспылил Оденигбо.

Оланна, замедлив шаг, повернулась к нему, пораженная:

– Что с тобой?

– Говоришь, этой твари, мусульманину-хауса, тяжело? Он повинен, тоже повинен во всем, что случилось с нашим народом, а ты говоришь – тяжело!

– Ты шутишь?

– Ничего себе шутки! Как у тебя язык повернулся после всего, что ты видела в Кано? Забыла, что они сотворили с Аризе? Они насиловали беременных женщин, а потом вспарывали им животы!

Оланна отпрянула, споткнулась о булыжник под ногами. Как мог Оденигбо упомянуть Аризе, оскорбить ее память, чтобы одержать верх в споре? Внутри у нее все кипело от ярости. Она ускорила шаг, обогнала Оденигбо, а дома легла в гостевой комнате и ничуть не удивилась, когда на нее обрушился припадок, черный сон. С Оденигбо она не разговаривала ни на другой день, ни на третий. И когда приехал из Умунначи дядя Осита, двоюродный брат матери, и позвал ее на сходку в доме деда, она ни слова не сказала Оденигбо, но попросила Угву собрать в дорогу Малышку и, едва Оденигбо ушел на митинг, уехала вместе с ними на его машине.

По дороге она припоминала, как Оденигбо повторял «прости, прости» с ноткой нетерпения в голосе, словно прощение полагалось ему по праву. Должно быть, думал, раз Оланна простила ему все, что случилось перед рождением Малышки, то способна простить любую обиду. Это возмущало Оланну до глубины души. Потому, наверное, она и скрыла от Оденигбо, что едет в Умунначи. А может быть потому, что знала, зачем ее зовут, и не желала обсуждать это с Оденигбо.

Оланна вела машину по ухабистым проселкам, среди высоких трав, удивляясь про себя, что односельчане могут сказать «Умунначи зовет тебя», словно Умунначи – не город, а человек. Лил дождь, дороги развезло. Оланна мельком глянула на маячивший вдали трехэтажный родительский особняк (родители, наверное, уже в Камеруне, а то и в Лондоне или Париже, и о том, что творится на родине, узнают из газет) и остановилась перед домом деда, у тростниковой изгороди. Когда она тормозила, машину занесло на грязной дороге. Угву с Малышкой вышли, а Оланна все сидела, глядя, как ползут по ветровому стеклу капли дождя. Грудь теснило, надо было отдышаться, успокоиться, чтобы отвечать на вопросы старейшин. Они будут с ней церемонно-вежливы; в пропахшей сыростью гостиной соберутся все: ее старики-дядья и двоюродные деды с женами, двоюродные братья и сестры, кое-кто из них – с грудным младенцем за спиной.

Она будет говорить громко и отчетливо, опустив взгляд в исписанный мелом пол, – там и свежие отметки, и стершиеся от времени, и прямые линии, и причудливые завитки, и инициалы. В детстве Оланна всегда ждала, когда дед принесет гостям нзу – кусочек мела, а потом во все глаза смотрела, как мужчины рисуют на полу, а женщины размазывают мел по лицу и даже пробуют на зуб. Однажды, когда дед вышел из комнаты, Оланна тоже пожевала мел и до сих пор помнила его пресный вкус.

Будь сейчас жив ее дед, Нвеке Удене, сходку вел бы он. А будет вести Нвафор Исайя, теперь старейший в роду. Он скажет: «Другие вернулись, и мы смотрели на дорогу, не появятся ли сын наш Мбези, и жена наша Ифека, и дочь наша Аризе, и зять наш из Огиди. Мы ждали и ждали, но не увидели их. Много месяцев минуло, и глаза наши устали глядеть на дорогу. Сегодня мы призвали тебя, так расскажи все, что знаешь. Умунначи спрашивает обо всех своих детях, не вернувшихся с Севера. Ты была там, дочь наша. Все, что ты расскажешь нам, мы расскажем Умунначи».

Примерно так все и происходило. Не ожидала Оланна лишь одного – криков матушки Дози, сестры тети Ифеки. Нрав у нее был крутой – говорят, как-то раз она избила дядюшку Дози, когда тот бросил их больного ребенка одного, а сам улизнул к любовнице. Ребенок выжил чудом. Матушка Дози, по слухам, грозилась сперва отрезать дядюшке Дози член, а потом задушить его, если ребенок умрет.

– I sikwana asi, не лги, Оланна Озобиа! – кричала матушка Дози. – Пусть поразит тебя ветряная оспа, если солжешь! Ты видела тело, но кто тебе сказал, что это тело моей сестры? Не смей лгать! Холера тебя возьми!

Ее сын Дози вывел ее из комнаты. Как он вырос за те пару лет, что они не виделись. Он крепко держал мать, а та вырывалась, пытаясь наброситься на Оланну с кулаками. Будь ее воля, Оланна разрешила бы. Пусть матушка Дози ударит ее, даст пощечину, лишь бы ей стало легче, лишь бы все, что рассказала Оланна родным, обернулось ложью. Пусть Одинчезо с Экене кричат на нее, спрашивают, почему она жива, а не мертва, как их сестра, родители и зять. Но Одинчезо и Экене сидели притихшие, опустив глаза, как и подобает мужчинам в трауре, а позже сказали ей: хорошо, что ты не видела тела Аризе, – всем известно, что творили эти нелюди с беременными женщинами.

Одинчезо сорвал большой лист кокоямса и дал ей вместо зонта. Но Оланна не прикрылась им, когда бежала к машине. Она подставила дождю голову, лицо. Как быстро закончилась сходка, как мало понадобилось времени, чтобы подтвердить смерть четверых ее родственников… Она дала оставшимся в живых право скорбеть, носить траур, принимать соболезнования. Дала им право, оплакав родных, жить дальше, считая Аризе с родителями и мужем навеки ушедшими… Свинцовой тяжестью легли на нее похороны, основанные лишь на ее словах. Оланна уже сомневалась, не ошиблась ли она, не привиделась ли ей груда трупов в пыли – столько трупов, что при одном воспоминании делалось солоно во рту.

Она открыла дверь, Угву с Малышкой бросились в машину, а Оланна застыла неподвижно. Угву смотрел на нее сочувственно, а Малышка клевала носом – того и гляди уснет.

– Хотите воды? – предложил Угву.

Оланна помотала головой. Угву и сам знал, что вода ей не нужна. Он хотел вывести Оланну из забытья, чтобы она скорей завела машину и довезла их до Аббы.

 

18

Угву первым увидел вереницу людей вдоль грунтовой дороги, которая тянулась через всю Аббу. Они шли с козами на веревках, с коробками и мешками ямса на голове, с курами и свернутыми циновками под мышкой, с керосиновыми лампами в руках. Дети несли тазы или вели младших детей. Угву смотрел, как они проходили мимо, одни молча, другие переговариваясь; многие не знали, куда идут.

Хозяин в тот вечер вернулся с собрания раньше обычного.

– Завтра мы уезжаем в Умуахию, – сказал он. – Нам так или иначе нужно туда попасть, просто поедем на неделю-две раньше. – Говорил он сбивчиво, устремив взгляд в одну точку. То ли не желал признавать, что его родной городок вот-вот будет взят, то ли оттого, что Оланна с ним не разговаривала.

Угву не знал, что произошло между ними, но случилось это после собрания на площади. Оланна вернулась домой в странном молчании. Она говорила неохотно, не улыбалась, переложила на Угву кухню и заботы о Малышке, а сама целые дни просиживала на веранде, на деревянном стуле с наклонной спинкой. Однажды она подошла к гуаве и стала гладить ее ствол, и Угву твердо пообещал себе, что через минуту ее уведет, пока соседи не решили, что она повредилась в уме. Но у дерева Оланна долго не задержалась. Молча повернула к дому и опять уселась на веранде.

Сейчас она была по-прежнему тиха и молчалива.

– Угву, собери, пожалуйста, на завтра еду и одежду.

– Да, мэм.

Угву управился быстро – не так уж много было у них вещей. На другое утро Угву отнес вещи в машину и обошел дом, проверяя, не забыл ли чего. Оланна уже уложила альбомы и искупала Малышку. Они ждали возле машины, пока Хозяин проверял масло и воду. По дороге двигался нескончаемый поток людей.

Скрипнула деревянная калитка в глинобитной стене позади дома, и вошел Аньеквена, двоюродный брат Хозяина. Угву не нравилась его вечная кривая ухмылка. И вдобавок он являлся точно к обеду, а когда Оланна приглашала его «поднести руку к губам» вместе с ними – то есть разделить трапезу, – всякий раз фальшиво ахал. В тот день он явился мрачный. Следом появилась мать Хозяина.

– Мы готовы, Оденигбо, а твоя матушка отказалась собираться, – пробурчал Аньеквена.

Хозяин закрыл капот.

– Мама, ты же согласилась ехать в Уке.

– Ekwuzikwananu nofu, перестань! Ты сказал, что мне надо бежать в Уке. Но разве я согласилась? Разве я сказала «да»?

– Тогда едем с нами в Умуахию, – предложил Хозяин.

Матушка оглядела машину, доверху набитую вещами.

– Зачем? Куда вы бежите? Разве вы слышите выстрелы?

– Люди бегут из Абаганы и Укпо, значит, солдаты-хауса уже на подходе и со дня на день вступят в Аббу.

– Разве ты не слышал, как наш дибиа сказал, что Абба никогда не покорялась врагу? Для чего мне бежать из родного дома? Alu melu, позор! Знаешь, что твой отец нас сейчас проклинает?

– Мама, нельзя здесь оставаться. Из Аббы все уедут.

Матушка только прищурилась, будто высматривая на дереве кола спелый плод.

Оланна открыла дверь машины и велела Малышке садиться сзади.

– Плохие новости. Солдаты-хауса близко, – сказал Аньеквена. – Я еду в Уке. Дайте нам знать, когда доберетесь до Умуахии. – Он повернулся и зашагал прочь.

– Мама! – крикнул Хозяин. – Скорей неси вещи!

Мать Хозяина не спускала глаз с дерева кола.

– Я остаюсь приглядывать за домом. Сейчас вы удираете, но вернетесь. Я буду ждать.

– Чем кричать, поговорил бы лучше с ней спокойно, – сказала Оланна по-английски сухо, отрывисто. Так она говорила с Хозяином лишь накануне рождения Малышки.

Мать Хозяина косилась на них с подозрением, наверняка думала, что Оланна сказала про нее по-английски какую-нибудь гадость.

– Мама, поехали, – попросил Хозяин. – Пожалуйста! Едем с нами.

– Дай мне ключ от своего дома. Вдруг мне там что-то понадобится?

Хозяин протянул связку ключей и повторил свою просьбу, но мать лишь молча привязала ключи к поясу.

Выезжая со двора, Хозяин то и дело оглядывался – вдруг Матушка передумает и знаком велит ему остановиться? Не дождался. Угву тоже не сводил глаз с Матушки, пока не свернули на грунтовую дорогу. Как же ей жить здесь совсем одной, без родных? Если из Аббы все бегут, где ей покупать продукты, ведь рынок закроется?

Оланна коснулась плеча Хозяина:

– Не тревожься о ней. Федеральные войска не задержатся в Аббе, а двинутся дальше.

– Да, – кивнул Хозяин.

Потом он нагнулся к Оланне и поцеловал ее в губы, и сердце Угву подпрыгнуло от радости: Хозяин и Оланна вновь разговаривают как обычно.

– Профессор Ачара подыскал нам дом в Умуахии, – сказал Хозяин чересчур громко и бодро. – Кое-кто из наших старых друзей уже там, и скоро все пойдет по-прежнему. Все будет хорошо!

Оланна промолчала, а Угву отозвался:

– Да, сэр.

Дом не был хорош ничем. Угву не нравились тростниковая крыша и некрашеные, в трещинах, стены, но особенно уборная в будке за домом, где черная дыра была прикрыта от мух ржавым железным листом. Малышка боялась туда ходить. В первый раз Угву держал ее, а Оланна утешала. Но Малышка все плакала и плакала. В те дни она плакала часто, словно тоже понимала, что дом недостоин Хозяина, что двор с колючей травой и сваленными по углам бетонными плитами безобразен, а соседи живут слишком близко, так что знаешь по запаху, что у них на ужин, и слышишь крики их детей. Не иначе как профессор Ачара надул Хозяина, такой лупоглазый – сразу видно, что пройдоха. Сам он, между прочим, поселился в большом ярко-белом доме на той же улице.

– Дом у нас никудышный, мэм, – сказал Угву.

Оланна рассмеялась:

– Кто бы говорил! Только подумай, у скольких семей сейчас вообще нет никакого дома. А у нас две спальни, кухня, гостиная, да еще и столовая. Нам повезло, что у нас оказался знакомый в Умуахии.

Угву не стал спорить, только пожалел, что Оланна слишком спокойно ко всему относится.

– Мы решили в следующем месяце пожениться, – объявила ему Оланна через несколько дней. – Свадьба будет очень скромная, прием устроим здесь.

Угву пришел в ужас. Их свадьбу он представлял роскошной: дом в Нсукке празднично украшен, стол с накрахмаленной белой скатертью ломится от всяких вкусных блюд. Лучше бы им дождаться конца войны, чем устраивать свадьбу здесь, в доме с мрачными комнатами и плесенью на кухне.

Хозяин тоже не унывал из-за дома. По вечерам, вернувшись из директората, он устраивался на воздухе довольный, слушал Радио Биафра и Би-би-си и будто не замечал, что в пол веранды въелась грязь и сидит он на голой деревянной скамье, а не на диване с подушками, как в Нсукке. Через неделю-другую к нему стали заглядывать приятели. Иногда Хозяин заходил с друзьями в бар «Восходящее солнце» по соседству. Или сидел с ними на веранде за беседой. Когда приходили гости, Угву забывал обо всех несовершенствах дома. Он не подавал больше ни перцовой похлебки, ни напитков, зато слушал гул голосов, смех, песни, громкие речи Хозяина. Они зажили почти как в Нсукке после объявления независимости, и снова забрезжила надежда.

Угву нравился Чудо-Джулиус, армейский интендант. Он щеголял в расшитых блестками кителях до колен, приносил виски «Уайт Хоре», ящики пива «Голден Гинеа», а иногда и бензин в черной канистре; это он научил Хозяина для маскировки укрывать машину пальмовыми листьями и обмазать фары дегтем.

– Вряд ли нас станут бомбить, но бдительность – наш девиз! – говорил Хозяин, сжимая в руке кисть. Деготь пролился на синие крылья, и, когда Хозяин ушел в дом, Угву старательно их вытер, черными остались только фары.

И все-таки самым любимым гостем Угву был профессор Эквенуго. Он работал в отделе Науки. У него на указательном пальце ноготь был очень длинный, острый, как клинок, и профессор поглаживал его, когда рассказывал о том, что они с коллегами делают: мощные наземные мины, тормозную жидкость из кокосового масла, двигатели из металлолома, бронемашины, гранаты. Каждое его объявление встречали аплодисментами, хлопал в ладоши и Угву, сидя в кухне на табурете. Особенно бурно аплодировали, когда профессор Эквенуго объявил о создании первой биафрийской ракеты.

– Мы ее сегодня запустили, сегодня, – говорил профессор, поглаживая ноготь. – Нашу отечественную ракету. Друзья мои, мы на верном пути.

– Мы – страна гениев! – воскликнул Чудо-Джулиус, ни к кому в особенности не обращаясь. – Биафра – край гениев!

Аплодисменты вскоре сменились песней:

Угву подпевал, вновь мечтая вступить в народное ополчение, прочесывать окрестности в поисках нигерийцев. Каждый день он с нетерпением ждал вестей с фронта: сначала раздастся барабанная дробь, а после – звучный голос:

Постоянная бдительность – цена свободы! Говорит Радио Биафра! Слушайте ежедневную сводку с фронта!

Дослушав радужные новости – войска Биафры громят остатки вражеской армии, Нигерия несет большие потери, освободительные операции завершаются, – Угву представлял, как вступит в армию. Он будет совсем как те новобранцы, что ходили на учения в армейский лагерь, – в жестко накрахмаленной форме, а на рукаве сияет половина желтого солнца.

Угву жаждал большого, настоящего дела. Все для победы! И когда по радио объявили, что Биафра захватила Среднезападную область и биафрийские войска двинулись на Лагос, Угву испытал облегчение пополам с разочарованием. Мы победили, скоро он вернется в дом на Одим-стрит, навестит родных, увидит Ннесиначи. И все-таки жаль, что война закончилась слишком быстро и без его участия. Чудо-Джулиус пришел с бутылкой виски, и гости пели и кричали пьяными голосами о мощи Биафры, о глупости нигерийцев и ведущих на Би-би-си.

– Что они болтают своими погаными английскими ртами! «Воистину непостижимый ход Биафры», ха-ха!

– Удивляются, что пастухи-мусульмане не перебили нас оружием, которое дал им Гарольд Вильсон.

– Это Россия виновата, а не Британия.

– Британия, кто же еще! Наши ребята привезли нам на анализ гильзы из Нсуккского сектора. На каждой надпись «Британское военное ведомство».

– Мы перехватываем их радиограммы – сплошь британский акцент.

– Значит, Британия и Россия. Не будет удачи их дьявольскому союзу.

Поднялся галдеж, Угву уже не слушал. Он вышел через заднюю дверь и сел на бетонные плиты возле дома. На улице шли учения Детской бригады Биафры – мальчишки размахивали деревянными винтовками, прыгали, кричали тонкими голосами: «Капитан! Адъютант!»

Мимо просеменила торговка с подносом на голове:

– Купите гарри! Купите гарри!

Она остановилась, когда ее окликнула девушка из дома напротив. Девушка долго торговалась, а потом завопила на всю улицу:

– Хотите грабить людей – грабьте! Только не говорите, что за такую цену продаете гарри.

Торговка шикнула на нее и ушла.

Угву знал соседку. Сначала обратил на нее внимание из-за походки: ходила она, виляя попой, а попа была замечательная, круглая. Звали девушку Эберечи. Угву слышал о ней кое-что. Оказывается, родители предложили ее заезжему офицеру, как предлагают гостю орех кола.

Постучались к нему ночью, открыли дверь и тихонько втолкнули Эберечи. Наутро довольный офицер благодарил довольных родителей, а Эберечи молча стояла рядом.

Эберечи вернулась в дом. Угву, глядя ей вслед, пытался представить, каково ей было, когда ее предложили чужому мужчине, и что случилось после того, как ее втолкнули в комнату, и чья вина больше – ее родителей или офицера. Впрочем, в том, кто виноват, разбираться не хотелось – сразу вспоминались недели перед рождением Малышки, а о них он предпочел бы забыть.

В день свадьбы Хозяин пригласил заклинателя дождя. Старик явился рано утром, выкопал позади дома неглубокую ямку, развел в ней костер и долго сидел в клубах синего дыма, подбрасывая в пламя сухие листья.

– Дождя не будет, ничего не случится, пока празднуют свадьбу, – сказал он, когда Угву протянул ему тарелку риса с мясом. От старика несло джином.

Угву ушел в дом, чтобы наглаженная рубашка не пропахла дымом. На веранде расположились Одинчезо и Экене, двоюродные братья Оланны, оба в форме народных ополченцев. В гостиной сидели другие гости, смеялись, разговаривали, ждали Оланну. То и дело кто-нибудь подходил к куче подарков и добавлял к ней кастрюлю, табуретку, фен.

Угву постучался к Оланне:

– Профессор Ачара готов везти вас в церковь, мэм.

– Хорошо. – Оланна отвернулась от кривого зеркала. – Где Малышка? Не убежала на улицу играть? Чего доброго, испачкает платье.

– Она в гостиной.

Высокая прическа открывала лучистое, гладкое лицо Оланны. Никогда еще Угву не видел ее такой красивой.

– Праздник с пальмовым вином устроим чуть позже, когда наши войска отобьют Умунначи, – пояснила Оланна, будто Угву не знал.

– Да, мэм.

– Я послала письмо Кайнене в Порт-Харкорт. Она не приедет, но все равно пусть знает.

Угву помолчал.

– Нас ждут, мэм.

Оланна встала и оглядела себя. Одернула кремоворозовое платье с пышной юбкой, чуть закрывающей колени.

– Сшито плохо. Аризе сделала бы лучше.

Угву ничего не сказал. Ему хотелось протянуть руку, коснуться ее губ и убрать с ее лица печальную улыбку. Но в жизни не так все просто…

Профессор Ачара стукнул в приоткрытую дверь:

– Оланна? Вы готовы? Просили передать, что Оденигбо и Чудо-Джулиус уже в церкви.

– Я готова, заходите. Вы с букетом?

Профессор Ачара протянул ей пеструю охапку пластмассовых цветов. Оланна попятилась:

– Что это? Я просила живые цветы!

– В Умуахии не выращивают цветы – только то, что годится в пищу, – усмехнулся профессор Ачара.

– Тогда лучше без букета, – решила Оланна.

С минуту оба не знали, куда деть пластмассовый букет. Оланна держала его в протянутой руке, а профессор Ачара не решался взять. Наконец забрал со словами: «Пойду поищу что-нибудь получше» – и вышел из комнаты.

Свадьбу отпраздновали скромно. Оланне пришлось обойтись без цветов. Небольшая католическая церковь Святого Себастьяна была лишь до половины заполнена друзьями, кому удалось приехать. Впрочем, Угву не особо присматривался к гостям – глядя на ветхую белую напрестольную пелену, он мысленно рисовал собственную свадьбу. Невестой сначала была Оланна, потом Ннесиначи и, наконец, Эберечи с чудесной круглой попкой – все в одном и том же кремово-розовом платье и крошечной шляпке в тон.

Из задумчивости его вывел приход Океомы. Океома не попал в церковь, пришел сразу в дом. Океому было не узнать: ни косматой шевелюры, ни мятой блузы поэта. В ладно сидевшей военной форме он выглядел прямее, стройнее, а на рукаве рядом с половиной желтого солнца был нашит череп с костями. Хозяин и Оланна бросились его обнимать. Угву и самому хотелось кинуться гостю на шею, потому что оживленное лицо Океомы тут же напомнило ему о прошлом.

Вместе с Океомой приехал его долговязый двоюродный брат, доктор Нвалу.

– Офицер медицинской службы, главный специалист больницы «Альбатрос», – представил Океома.

Доктор Нвалу смотрел на Оланну с неприкрытым восхищением. Угву готов был сказать: «Хватит пялить на нее свои лягушачьи глаза!» Подумаешь – главный медицинский офицер или как его там! Угву не просто желал Оланне счастья, а чувствовал себя в ответе за то, чтобы она была счастлива. Когда она танцевала на веранде с Хозяином, в кругу аплодирующих друзей, Угву думал: «Они мои». Их свадьба была печатью надежности: раз они женаты, то никуда от него не денутся. Сначала Оланна и

Хозяин танцевали, тесно прижавшись друг к другу, а когда Чудо-Джулиус сменил музыку, разжали объятия, взялись за руки и закружились под новую песню Рекса Лоусона «Эй, Биафра, земля свободы!». Оланна на шпильках была выше Хозяина. Она лучилась счастьем, смеялась. Когда Океома стал говорить тост, Оланна вытерла глаза и попросила фотографа, стоявшего с треногой: «Подождите, подождите, не снимайте!»

Наступил черед свадебного торта, но разрезать его не успели. Угву услыхал рев – с неба неслось частое «уу-уу». От воя сразу заложило уши, потом он стих, но тут же раздался вновь, громче и чаще. Где-то закудахтали куры, кто-то из гостей крикнул:

– Вражеский самолет! Воздушная тревога!

– Все на улицу! – приказал Хозяин, но многие с воплями ужаса бросились в спальню.

Самолеты гудели все громче, прямо над головой.

Хозяин, Оланна с Малышкой на руках, Угву и часть гостей выбежали на поле маниоки и упали лицом вниз. Приподняв голову, Угву увидел в синем небе самолеты, кружившие низко, точно пара хищных птиц. Из них градом сыпались пули, а потом полетели огромные темные шары – самолеты как будто откладывали большие яйца. От взрыва под Угву затряслась земля. Соседка из дома напротив дернула Оланну за подол:

– Снимите! Снимите белое платье! Его увидят и откроют по нам огонь!

Океома сорвал с себя форменную рубашку и накинул Оланне на плечи. Малышка заплакала. Хозяин ладонью прикрыл ей рот, словно боялся, что пилоты услышат. За первым взрывом прогремел второй, третий, потом еще и еще. Угву почувствовал, как в брюках стало мокро.

Казалось, бомбы будут падать, пока не уничтожат все вокруг и не перебьют всех до единого. Но взрывы стихли. Самолеты полетели дальше. Некоторое время все лежали молча, неподвижно. Первым с земли поднялся Чудо-Джулиус.

– Все, – сказал он.

– Они так низко были, так низко! – захлебывался от восторга соседский мальчишка. – Я даже видел пилота!

Хозяин и Океома двинулись по полю к дороге. Океома в майке и брюках казался ниже ростом, худее. Оланна все сидела на земле с Малышкой на руках, в форменной рубашке поверх свадебного платья. Угву тоже встал и пошел по дороге.

Над двором возле молотилки на соседней улице клубился дым. Два дома превратились в пыльные развалины, и несколько мужчин лихорадочно разгребали обломки цемента, перекрикиваясь: «Вы слышали плач? Слышали?» С головы до ног в мелкой серебристой пыли, они походили на призраков.

– Ребенок жив, я слышал плач, слышал, – сказал кто-то.

Вокруг толпились зеваки и желающие помочь; одни разгребали завалы, другие причитали, заламывая руки. Невдалеке пылала машина; рядом лежала мертвая женщина, одежда на ней сгорела, лишь кое-где на обугленной коже виднелись розовые лоскутки, и когда тело прикрыли рваным джутовым мешком, снаружи остались торчать угольно-черные ноги. Небо хмурилось. Пахло дождем и гарью. Океома и Хозяин помогали разгребать завалы. «Я слышал плач ребенка», – снова сказал кто-то.

Угву двинулся дальше. Посреди дороги лежала изящная сандалия. Угву поднял ее, рассмотрел кожаные ремешки, толстую подошву-танкетку и положил на прежнее место. Он пытался представить ее хозяйку, молодую модницу, что обронила ее, когда пряталась от налета. И где же вторая сандалия?

Когда вернулся Хозяин, Угву сидел на полу в гостиной, спиной к стене. Оланна ковыряла кусочек торта на блюдце. Она была по-прежнему в свадебном платье, форменная рубашка Океомы, аккуратно свернутая, лежала на стуле. Гости понемногу разошлись, притихшие, с виноватыми лицами, будто стыдясь, что позволили воздушному налету испортить праздник.

Хозяин налил себе пальмового вина.

– Слышала новости? – спросил он Оланну. – Наши войска потеряли всю завоеванную территорию на западе, и поход на Лагос окончен. Теперь это уже не полицейская акция. Нигерия объявила войну. – Хозяин покачал головой. – Нас предали.

– Будешь торт?

Торт стоял в центре стола, почти целый, не считая тонкого ломтика, отрезанного Оланной.

– Попозже. – Хозяин осушил бокал и налил второй. – Построим бункер на случай бомбежек. – Он говорил спокойно, будто воздушные налеты – пустяк, будто забыл, что совсем недавно все они были на волосок от смерти. Повернулся к Угву: – Знаешь, друг мой, что такое бункер?

– Да, сэр, – кивнул Угву. – Как у Гитлера.

– М-да, что-то вроде.

– Но, сэр, эти самые… бункера называют братскими могилами, – всполошился Угву.

– Ерунда. В бункере уж точно безопаснее, чем посреди поля маниоки.

За окном сгустились сумерки, тьму то и дело прорезали молнии. Оланна вдруг соскочила со стула, вскрикнула: «Где Малышка? Где Малышка?» – и бросилась в спальню.

– Нкем! – Хозяин кинулся за ней.

– Не слышишь? Нас опять бомбят, разве не слышишь?

– Это просто гром. – Хозяин подошел к Оланне сзади и обнял ее. – Всего-навсего гром. Гроза, которую задержал наш заклинатель, все-таки собралась. Обычный гром.

Они постояли, обнявшись. Оланна отрезала себе еще кусочек торта.

4. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Он доказывает, что до объявления независимости Нигерия не имела своей экономики. Колониальное государство было авторитарным – мягкой, но по сути бесчеловечной диктатурой, созданной в угоду Британии.

В 1960 году экономика Нигерии представляла собой одни лишь возможности: сырье, рабочие руки, надежды, кое-какие финансовые средства из запасов Торгового совета – остатки того, что брали британцы на восстановление хозяйства после войны. А главное, недавно обнаруженные запасы нефти. Однако новые нигерийские лидеры были слишком самонадеянны, слишком полны честолюбивых планов, слишком наивны, а потому брали грабительские иностранные займы. Кроме того, они спешили все перенять у британцев и получить равные права, качественное медицинское обслуживание и высокие зарплаты, долгое время недоступные нигерийцам.

Затем он указывает на многочисленные трудности молодого государства, но особенно подробно останавливается на погромах 1966 года. Очевидные поводы для резни – месть за «переворот игбо», протест против декрета об унитарном правлении, из-за которого многие северяне лишились бы государственных постов, – не имели значения, как и точное число погибших: три, десять или пятьдесят тысяч. Главное, что погромы испугали и сплотили игбо, из бывших нигерийцев сделали рьяных биафрийцев.