19

Угву сидел на ступеньках заднего крыльца. Они с Харрисоном говорили о предстоявшей поездке Угву с мистером Ричардом. Капли дождя сползали по листьям, пахло влажной землей.

– Tufia! [70]Выражение досады (игбо).
Ума не приложу, зачем моему хозяину ехать к вам в деревню на этот дьявольский праздник, – возмущался Харрисон. Он сидел на две ступеньки ниже, так что Угву видел его лысую макушку.

– Может, мистер Ричард хочет написать о дьяволе? – предположил Угву.

Ори-окпа – никакой не дьявольский праздник, но с Харрисоном лучше не спорить. Нужно, чтобы Харрисон был в хорошем настроении, тогда можно будет расспросить его про слезоточивый газ. Они помолчали, задрав головы и глядя на паривших над головой грифов: соседи зарезали курицу.

– Смотри-ка, лимоны поспевают. – Харрисон указал на дерево. – Надо рвать один, буду сделать торт с безе, – добавил он по-английски.

– А что такое бе-зе? – поинтересовался Угву, зная, что Харрисона вопрос наверняка порадует.

– Не знаешь? – Харрисон засмеялся. – Американское блюдо. Я испеку и передам вам с моим хозяином, когда твоя хозяйка вернется из Лондона. Я знаю, ей нравится. – Харрисон обернулся на Угву: – Даже тебе нравится.

Угву кивнул, хотя он поклялся не брать в рот стряпню Харрисона. Однажды он зашел к мистеру Ричарду и увидел, как Харрисон насыпает в кастрюлю с соусом нарезанную апельсиновую кожуру. Если б он положил в соус апельсин, это еще куда ни шло, но готовить с кожурой все равно что с мохнатой козлиной шкурой вместо мяса!

– Еще я кладу лимоны в торт, – сказал Харрисон. – Они хороши для теста. Пища белых прибавляет здоровья, не то что всякая гадость, которую едят у нас.

– Да, верно. – Угву кашлянул. Пора бы спросить у Харрисона про слезоточивый газ, но вместо этого Угву сказал: – Хотите посмотреть, где я теперь живу?

– Пойдем. – Харрисон поднялся.

Когда зашли в комнату, Угву указал на потолок с черно-белым узором и похвалился:

– Моя работа.

Угву несколько часов подряд выводил этот узор горящей свечкой, прерываясь, чтобы передвинуть стол, на котором стоял.

– O maka, красота! – Харрисон оглядел узкую пружинную кровать в углу, стул и стол, рубашки на гвоздях, две пары туфель, аккуратно пристроенные у стенки. – Туфли новые?

– Хозяйка привезла мне из Баты.

Харрисон потыкал пальцем кипу журналов на столе.

– Ты это все читать? – спросил он по-английски.

– Да. – Журналы Угву нашел в мусорной корзине в кабинете. В «Математических анналах» он ни слова не понял, зато осилил несколько страниц «Социалистического ревю».

Снова полил дождь. Капли стучали по железной кровле все громче, а Угву и Харрисон, стоя под козырьком, смотрели, как льются с крыши струи воды. В конце концов Угву решился:

– Вы не знаете, где можно достать слезоточивый газ?

– Слезоточивый газ? Зачем тебе?

– Я прочел о нем в газете у Хозяина. Интересно, что это такое.

Угву не стал говорить Харрисону, что на самом деле услышал о слезоточивом газе, когда Хозяин рассказывал про депутатов в Западной палате Законодательного собрания – как они дрались и лягались, а потом приехала полиция, всех обрызгала слезоточивым газом, и они попадали без чувств, а помощники разносили их по машинам. Вот так штука, слезоточивый газ! Если от него теряют сознание, хорошо бы его раздобыть. И испытать на Ннесиначи, когда они с мистером Ричардом поедут на праздник ори-окпа. Надо отвести ее в рощицу у источника и сказать, что слезоточивый газ – волшебное средство, которое дарит здоровье. Она поверит. Она так удивится, увидев его в машине с белым, что поверит чему угодно.

– Достать его очень трудно, – вздохнул Харрисон.

– Почему?

– Рано еще тебе знать почему. – Харрисон таинственно кивнул. – Вырастешь – расскажу.

Угву сообразил, что Харрисон сам не знает, что такое слезоточивый газ, только не признается. Жаль. Надо обратиться к Джомо.

Джомо знал, что такое слезоточивый газ, и долгодолго смеялся, услыхав, для чего он Угву. Джомо хохотал и хлопал в ладоши.

– Aturu ты. Баран, – сказал он наконец. – Зачем брызгать в девушку слезоточивым газом? Вот что, езжай к себе в деревню, и, если время пришло и девушке ты по нраву, она пойдет с тобой. Никакой газ не понадобится.

Угву держал в голове слова Джомо всю дорогу, пока на другое утро мистер Ричард вез его домой. Навстречу им выбежала Анулика, крепко пожала мистеру Ричарду руку. Обняла Угву, стала рассказывать, что отец с матерью на ферме, двоюродная сестра только вчера родила, Ннесиначи на прошлой неделе уехала на Север…

Угву застыл.

– Что-нибудь случилось? – встревожился мистер Ричард. – Праздник не отменили?

Если бы всего лишь отменили праздник…

– Нет, сэр.

Угву привел мистера Ричарда на площадь, где уже толпились жители деревни, и устроился рядом с ним под деревом кола. Вскоре их обступили дети, закричали: «Онье оча, белый человек!» – и потянулись к волосам мистера Ричарда. Он спрашивал: «Kedu? Привет, как вас зовут?» – а ребятишки глазели на него, прыская и толкая друг друга. Угву, прислонившись к дереву, горевал: не сбылась мечта увидеть Ннесиначи. Она уехала, и теперь это сокровище достанется какому-нибудь торговцу с Севера. Он едва замечал ммо, исполнявших ритуальный танец: могучие фигуры, одежды из травы, оскал деревянных масок, длинные кнуты в руках. Мистер Ричард щелкал фотоаппаратом, что-то писал в книжице и сыпал вопросами: как это называется, что они говорят, что за люди удерживают ммо канатом и для чего? Угву были невыносимы и жара, и вопросы, и шум. Всю обратную дорогу он молча глядел в окно.

– Только уехали, и уже скучаешь по дому? – спросил мистер Ричард.

– Да, сэр.

Хоть бы мистер Ричард оставил его в покое. Скорей бы остаться одному. Если Хозяин еще в клубе, можно взять из гостиной «Ренессанс» и почитать у себя в комнате. Или посмотреть новый телевизор. Хорошо, если покажут индийский фильм. Красавицы с большими блестящими глазами, песни, яркие краски, цветы и слезы – то, что надо.

Зайдя с черного хода, Угву, к своему ужасу, застал у плиты мать Хозяина. В дверях стояла Амала. Хозяин наверняка не знал, что они приедут, а то бы попросил Угву прибрать в комнате для гостей.

– Здравствуйте, Матушка, – промямлил Угву. – Здравствуйте, тетя Амала. – Он как сейчас помнил их прошлый приезд: как Матушка оскорбляла Оланну, называла ведьмой, улюлюкала и, хуже того, грозилась пойти к дибии у себя в деревне.

– Как дела, Угву? – Матушка, одернув покрывало, похлопала Угву по спине. – Мой сын говорит, ты ездил в деревню, показывал белому духов?

– Да, Матушка.

В гостиной гремел голос Хозяина. Наверное, к нему заглянул гость и он решил не ездить в клуб.

– Иди отдохни, i nugo [71]Слышишь? (игбо)
, – предложила Матушка. – Я готовлю сыну ужин.

Угву не хотелось, чтобы Матушка хозяйничала на кухне, варила свой пахучий суп в любимой кастрюле Оланны. Лучше бы она побыстрей уехала.

– Я побуду тут. Если что, помогу, Матушка, – сказал Угву.

Матушка пожала плечами и продолжала вытряхивать из стручка перца черные зернышки.

– Ты хорошо готовишь офе нсала?

– Ни разу не готовил.

– А почему? Мой сын его любит.

– Хозяйка никогда не просила.

– Она тебе не хозяйка, мой мальчик. Она просто живет с мужчиной, который не заплатил за нее выкуп.

– Да, Матушка.

Она улыбнулась, будто радуясь, что Угву уразумел что-то важное, и указала на два глиняных кувшина в углу:

– Я привезла сыну молодого пальмового вина. Наш лучший винодел нынче утром принес.

Матушка вынула из горлышка кувшина затычку из листьев, и вино, вспенившись, полилось через край, молодое, светлое, с терпким запахом. Матушка отлила немного в чашку и протянула Угву:

– Попробуй.

Вино обожгло язык. От такого густого пальмового вина, разлитого в сухой сезон, у мужчин в их поселке сразу начинали заплетаться ноги.

– Спасибо, Матушка. Замечательное вино.

– У вас в поселке хорошо делают вино?

– Да, Матушка.

– А у нас – еще лучше. Виноделы Аббы славятся на всю страну игбо. Разве не так, Амала?

– Так, Матушка.

– Вымой миску.

– Сейчас, Матушка.

Амала скребла так старательно, что руки и плечи ходили ходуном. Только сейчас Угву посмотрел на нее внимательно и заметил, что ее тонкие руки и лицо влажно блестят, будто смазаны арахисовым маслом.

Голос Хозяина, зычный и твердый, долетал из гостиной:

– Недоумки в правительстве должны порвать с Британией! Надо стоять за правду! Почему Британия ничего больше не предпринимает в Родезии? Что толку от одних экономических санкций?

Угву подошел к двери, прислушался. События в Родезии, в Южной Африке, вызывали у него жгучий интерес. У него в голове не укладывалось, что люди, похожие на мистера Ричарда, ни за что ни про что отбирают все у людей, похожих на него, Угву.

– Принеси мне поднос, Угву, – велела Матушка.

Угву достал из буфета поднос и собрался подавать Хозяину ужин, но Матушка замахала руками:

– Отдыхай, сердечный, пока я здесь. Эта женщина, как только вернется из-за границы, опять взвалит на тебя всю работу. А ведь и ты чье-то дитя.

Матушка открыла какой-то пакетик и что-то высыпала в кастрюлю с супом. У Угву мелькнуло подозрение, он вспомнил, как после прошлого Матушкиного приезда на задний двор забежала черная кошка. И пакетик был черный, точь-в-точь как та самая кошка.

– Что это, Матушка? Что это вы подсыпали Хозяину в суп? – спросил Угву.

– Это приправа из Аббы. – Матушка улыбнулась. – Очень вкусная.

– Да, Матушка.

Может быть, и зря он подумал, что она подсыпала Хозяину в суп снадобье от дибии. Пожалуй, права была Оланна, нечего бояться черной кошки, подумаешь, соседская кошка… хотя ни у кого из соседей он не видел такой, с желто-красным огнем в глазах.

Угву больше не вспоминал ни о странной приправе, ни о кошке: пока Хозяин ужинал, он тайком налил себе из кувшина полный бокал пальмового вина, за ним другой, такое уж оно было сладкое, – и голову будто шерстью набили. Он едва держался на ногах. Из гостиной слышался нетвердый голос Хозяина: «За великое будущее Африки! За наших независимых братьев в Гамбии и за наших братьев в Замбии, вышедших из состава Родезии!» – и дружный смех. Хозяина тоже одурманило пальмовое вино. Смеялся и Угву, хоть был на кухне один и вдобавок не понимал, над чем смеются. В конце концов он уснул прямо на табуретке, уронив голову на стол, провонявший вяленой рыбой.

Угву проснулся с затекшими руками-ногами, во рту было кисло, голова трещала, солнце било в глаза, а голос Хозяина, ругавшего утренние газеты, резал уши. Каждый звук болью отдавался в голове.

Когда Хозяин ушел на работу, Матушка спросила:

– А ты в школу не идешь, Угву?

– У нас каникулы.

– Вот как, – разочарованно протянула Матушка.

Потом Угву увидел, как у дверей ванной Матушка чем-то натирала Амале спину, и его подозрения вспыхнули с новой силой. Было что-то зловещее в неспешных движениях Матушкиных рук, будто она исполняла какой-то обряд, и в том, как стояла Амала, молча, прямо, в спущенном до пояса покрывале, так что сбоку вырисовывался контур ее маленькой груди. Может, Матушка натирает Амалу колдовским зельем? Только зачем? Если Матушка и впрямь ходила к дибии, то зелье должно быть для Оланны, а не для Амалы. Или яд действует на всех женщин без разбору и тогда Матушке надо защитить себя и Амалу, чтобы одна только Оланна умерла, стала бесплодной или сошла с ума? Может, пока Оланна в Лондоне, Матушка выполняет защитные ритуалы, а снадобье зароет в саду, чтобы оно сохранило силу до приезда Оланны?

Угву похолодел. Над домом нависла беда. Видно, неспроста Матушка такая веселая, все время что-то мурлычет под нос, сама подает Хозяину еду, а больше никому не позволяет. И вечно шушукается с Амалой.

Когда Матушка выходила во двор, Угву следил во все глаза, не зароет ли она что-нибудь, чтобы сразу откопать, едва она уйдет. Но Матушка ничего не зарывала. Угву поделился своими страхами с Джомо – дескать,

Матушка наверняка задумала погубить Оланну и ходила к дибии. А Джомо отмахнулся:

– Старуха просто рада побыть с сыном, вот и стряпает ему, и напевает без конца. Моя мама тоже не нарадуется, если я к ней прихожу без жены!

– В прошлый раз после ее отъезда я видел черную кошку, – возразил Угву.

– Служанка профессора Озумбы с нашей улицы – ведьма. По ночам она взлетает на верхушку дерева манго, посидеть там со своими товарками-ведьмами, накидают листьев, а мне разгребать. За ней-то черная кошка и прибегала.

Угву хотел верить Джомо, уговаривал себя, что зря подозревает Матушку невесть в чем. Однако на следующий вечер, прополов свою грядку с пряными травами, он зашел на кухню и увидел возле раковины целый рой мух. Окно было лишь чуть приоткрыто. Уму непостижимо, как столько мух – добрая сотня жирных зеленых мух – просочилось сюда сквозь узенькую щелку. Это знак большой беды. Угву бросился в кабинет звать Хозяина.

– Очень странно, – нахмурился тот, когда увидел. Снял очки, снова надел. – Профессор Эзека должен знать, в чем тут дело, – может быть, у них массовый перелет. Не закрывай окно, а то не смогут вылететь.

– Но, сэр…

В кухню вошла Матушка.

– У мух так бывает, – сказала она. – Ничего страшного. Как прилетели, так и улетят. – Она стояла, прислонившись к двери, и в голосе ее Угву расслышал злое торжество.

– Да, да. – Хозяин направился обратно в кабинет. – Принеси чаю, друг мой.

– Хорошо, сэр. – Угву был в ужасе: как может Хозяин оставаться таким невозмутимым, как же он не видит, что мухи – это вовсе не пустяк? Он принес Хозяину в кабинет поднос с чаем и сказал: – Мухи – это не к добру, сэр.

Хозяин кивнул на стол:

– В чашку не наливай. Поставь.

– Мухи на кухне, сэр, – знак порчи от дибии. На дом навели порчу. – Угву хотел добавить, что знает наверняка, чьих это рук дело, но побоялся разозлить Хозяина.

– Что ты говоришь? – Глаза Хозяина за стеклами очков сузились.

– Мухи, сэр. Это знак, что на дом навели порчу.

– Закрой дверь и дай мне поработать, друг мой.

– Да, сэр.

Когда Угву вернулся на кухню, мух уже и след простыл. Окно по-прежнему было лишь чуть приоткрыто, и тонкий луч солнца падал на лезвие мясного ножа на столе. Угву старался ни к чему не прикасаться и в кои-то веки обрадовался, что готовит не он, а Матушка, но за ужином не притронулся к ее супу из бобов угба и жареной рыбе, отпил только глоток пальмового вина, которое подавал Хозяину и гостям. Ночью ему не спалось. Он без конца вскакивал, глаза чесались и слезились; хотелось поделиться с кем-нибудь, кто бы все понял, – с Джомо, с тетушкой или Ануликой. Он встал и пошел в дом Хозяина смахнуть пыль с мебели – неважно, что делать, лишь бы занять руки. За окном брезжил серо-пурпурный рассвет, на стенах кухни играли тени. Угву зажег лампу с опаской, готовясь увидеть что угодно. Скажем, скорпионов. Однажды какой-то завистник подбросил их в дом его дяди, каждое утро злые черные скорпионы подбирались к его новорожденным сыновьям-близне-цам – и так много недель подряд. Один из малышей чуть не умер от укуса.

Первым делом Угву вытер книжные полки. Потом принялся за стол, убрав с него бумаги, но тут отворилась дверь хозяйской спальни. Угву выглянул в коридор: неужто Хозяин встал так рано? Однако из спальни вышел не Хозяин, а Амала. Она и Угву изумленно уставились друг на друга в полутьме коридора, пока Амала не очнулась и не засеменила в комнату для гостей. Ее покрывало было неплотно завязано на груди. Придерживая его рукой, она наткнулась на дверь гостевой комнаты, толкнула, хотя ее надо было тянуть на себя. Наконец вошла. Амала, тихая неприметная Амала ночевала в спальне Хозяина! Угву застыл на месте, пытаясь унять головокружение, собраться с мыслями. Это все Матушкино зелье виновато. Но главное – не то, что произошло между Хозяином и Амалой, главное, чтобы Оланна не узнала.

 

20

Оланна сидела напротив матери в гостиной наверху. Эту гостиную мать называла дамской – здесь она принимала подруг, здесь они смеялись, называли друг друга «картинка», «золотце», «сокровище» и сплетничали: чей сын развлекается с девицами в Лондоне, пока его ровесники строят дома на земле отцов, кто купил местное кружево и выдает за последнюю новинку из Европы, кто пытается отбить мужа у такой-то, кто привез из Милана дорогую мебель. На сей раз, однако, в комнате было тихо. Мать, сжимая в одной руке бокал тоника, а в другой – платок, со слезами рассказывала Оланне о любовнице отца.

– Он купил ей дом в Икедже! На той самой улице, где живет моя подруга.

Оланна смотрела, как мать осторожно промокает глаза. Платок, похоже, атласный, таким слезы не осушишь.

– Ты с ним говорила? – спросила Оланна.

– Что я скажу? – Мать поставила бокал, так и не отпив ни глотка с тех пор, как служанка принесла его на серебряном подносе. – Не о чем говорить. Просто хотела, чтобы ты знала, что происходит. Пусть не думает, что я буду страдать молча.

– Я с ним поговорю, мама.

Именно этого обещания и ждала от нее мать. Оланна прилетела из Лондона только вчера, а свет надежды, забрезживший после визита к гинекологу в Кенсингтоне, успел померкнуть. Оланна уже не помнила той радости, которая затеплилась в ней, когда доктор сказал, что она здорова и нужно лишь – он подмигнул – почаще стараться. Она мечтала вернуться в Нсукку.

– Представить противно, в какой грязи он эту шлюху откопал, – бормотала мать, комкая платок. – Овца из глухомани. Йоруба-деревенщина с двумя детьми от разных отцов. Говорят, еще и старуха, и уродина.

Оланна поднялась. Не все ли равно, как выглядит та женщина? Отец и сам старый урод. Больше всего мать волновало, конечно же, не наличие любовницы, а как он мог купить ей дом в районе, где обитает весь лагосский высший свет?

– Может, дождемся приезда Кайнене, пусть она с ним поговорит, нне? – Мать снова промокнула глаза.

– Я обещала, значит, сама поговорю, мама.

Но вечером, зайдя к отцу в комнату, Оланна поняла, что мать была права. У Кайнене вышло бы лучше. Уверенная в себе, острая на язык Кайнене не мучилась бы, подбирая слова, не испытывала бы неловкости и беспомощности.

– Папа…

Оланна закрыла за собой дверь. Отец сидел за письменным столом, на стуле из темного дерева с прямой спинкой. На минуту Оланна попыталась представить, что это за женщина, о чем она может разговаривать с отцом.

– Папа… – повторила Оланна и перешла на английский. На английском проще говорить сухо и отчужденно. – Имей уважение к моей матери.

Совсем не так собиралась она начать разговор. Сказав «моя мать», она сделала отца лишним, посторонним, о ком уже не скажешь «мой отец».

Отец скрестил руки на груди.

– Ты связался с… этой женщиной, купил ей дом по соседству с друзьями моей матери – это неуважение, – продолжала Оланна. – Ты ездишь туда с работы, твой шофер ставит машину перед домом, на виду у всех. Тебе не стыдно? Это пощечина моей матери.

Отец опустил глаза – глаза человека, который потерял себя в жизни.

– Я не стану учить тебя, что ты должен сделать, однако что-то сделать ты обязан. Моя мать несчастна.

Слово «обязан» Оланна произнесла с нажимом. Никогда еще ей не приходилось разговаривать с отцом в подобном тоне, они вообще мало о чем говорили. Так они и смотрели друг на друга – сказать было нечего.

– Я понял, – отвечал отец тихо, заговорщицки, как будто Оланна дала ему добро на измену, лишь попросила впредь не попадаться.

Оланна разозлилась. Может быть, именно так и следовало понимать ее слова, и все же было неприятно.

Оланна обвела взглядом комнату, и широкая отцовская кровать показалась ей вдруг незнакомой; она прежде не замечала ни отливавшего золотом атласного одеяла, ни причудливых витых ручек комода. Даже сам отец казался ей чужим – тучным незнакомцем. Оланне стало жаль и его, и мать, и себя, и Кайнене. Как вышло, что все они чужие люди и связывает их только общая фамилия?

– Я подумаю, как нам исправить дело, – добавил отец. Он поднялся и шагнул к Оланне. – Спасибо, дочка.

На другое утро, услышав крик матери: «Ничтожество! Болван!» – Оланна со всех ног бросилась по лестнице вниз. Ей представилось, что родители дерутся, что мать хватает отца за грудки, по примеру всех обманутых жен. Крики неслись из кухни. Оланна остановилась в дверях. Перед матерью стоял на коленях человек, с мольбой простирая руки.

– Прошу вас, мадам, прошу…

Мать обратилась к дворецкому Максвеллу, стоявшему в стороне:

– Видишь? Он думает, мы его наняли, чтоб он нас грабил средь бела дня?

– Нет, мэм, – отвечал Максвелл.

– Так вот чем ты занимался с самого начала, ничтожество? Пришел сюда воровать?

– Мама, в чем дело? – спросила Оланна.

Мать оглянулась:

– Ах, нне, ты уже встала?

– В чем дело?

– Эта скотина!.. И месяца не прослужил, а уже тащит все, что плохо лежит. Вот как ты платишь за то, что тебя взяли на работу! – гаркнула она на слугу.

– Да что он сделал, мама?

– Пойдем покажу. – Мать вывела Оланну на задний двор, к дереву манго и велосипеду под ним. Рядом валялась упавшая с багажника сумка, из нее просыпался на землю рис. – Стащил рис и собрался домой! К счастью, сумка упала! Кто знает, сколько всего он еще украл? Теперь понятно, куда делись мои ожерелья.

– Прошу вас, поговорите с мадам! Дьявол меня попутал! – Слуга с мольбой протягивал руки к Оланне. – Прошу, заступитесь за меня.

Оланна отвернулась, чтобы не видеть морщинистого лица слуги, глаз с пожелтевшими белками; он оказался старше, чем она думала сначала, – хорошо за шестьдесят.

– Встаньте, – велела она.

Старик в нерешительности глянул на мать Оланны.

– Встаньте, я сказала! – Оланна не собиралась повышать голос, но вышло резковато.

Старик поднялся на ноги, сконфуженно опустил глаза.

– Мама, если ты решила его уволить – увольняй, и пусть идет. Бог с ним, – сказала Оланна.

Старик вздохнул, будто ожидал от нее совсем другого. Удивилась и мать, глянула на Оланну, на старика, на Максвелла. Уронила руку, упертую в бок.

– Даю тебе последнюю возможность исправиться, только ничего в этом доме не трогай без спросу. Слышишь?

– Да, мадам. Спасибо, мадам. Благослови вас Господь, мадам.

Старик продолжал рассыпаться в благодарностях; Оланна взяла со стола банан и вышла из кухни.

Она рассказала Оденигбо обо всем по телефону: как ей неприятно, что пожилой человек прилюдно унижался и что мать сполна насладилась его позором и своим праведным гневом.

– И все из-за каких-то четырех стаканов риса.

– Кража есть кража, нкем.

– Мой отец и его дружки-политики заключают грабительские контракты, но никто их не заставляет на коленях молить о пощаде. На ворованные деньги они строят дома, сдают беднякам вроде того старика, поднимают плату за жилье, так что продукты покупать уже не на что.

– Воровство нельзя оправдать воровством. – Голос у Оденигбо почему-то был хмурый.

– Что-нибудь случилось?

– Мама приехала. Нагрянула без предупреждения.

Так вот откуда эта мрачность.

– Ко вторнику уедет?

– Не знаю. Жаль, что тебя здесь нет.

– Хорошо, что меня нет. Уже обсудили, как разрушить чары ученой ведьмы?

– Пусть только попробует намекнуть!

– Чтобы ее задобрить, скажи, что мы хотим ребенка. Или она придет в ужас? Подумать только, ее внук унаследует гены ведьмы!

Оланна надеялась рассмешить Оденигбо, но не преуспела.

– Скорей бы вторник, – вздохнул Оденигбо.

– И я жду не дождусь. Скажи Угву, пусть проветрит ковер в спальне.

Вечером к Оланне в комнату зашла мать, благоухая духами «Хлоя»; аромат чудесный, но для чего так поливаться духами на ночь? Духов у матери – целый парфюмерный магазин, весь комод уставлен пузырьками – высокими, низенькими, узкими, пузатыми. Не истратишь и за полвека.

– Спасибо, нне, – сказала мать. – Твой отец уже пытается загладить вину.

– Ясно. – Оланна не стала интересоваться, как именно отец заглаживает вину, но испытала странную гордость, что смогла поговорить не хуже Кайнене, чего-то добиться, принести пользу.

– Теперь миссис Нвизу перестанет мне названивать и сообщать, что видела его в доме любовницы, – продолжала мать. – На днях она съехидничала насчет людей, чьи дочери отказываются выходить замуж. Бросила камешек в мой огород и ждала, что я отвечу. Зато ее дочь в прошлом году вышла замуж, а для свадьбы ничего не заказали за границей – денег не хватило. Даже свадебное платье шили здесь, в Лагосе! – Она села на кровать. – Кстати, кое-кто хочет с тобой познакомиться. Знаешь семью Игве Оночи? Их сын – инженер. Он тебя, кажется, где-то видел и мечтает познакомиться поближе.

Оланна со вздохом откинулась на подушки и приготовилась слушать.

В Нсукку Оланна вернулась в тот тихий послеполуденный час, когда солнце палило нещадно и даже пчелы, истомленные зноем, неподвижно сидели на цветах.

Машина Оденигбо стояла в гараже. Не успела Оланна постучать, а Угву уже открыл дверь, в расстегнутой рубашке, с влажными пятнами пота под мышками.

– Добро пожаловать, мэм.

– Угву! – Ей не хватало его преданного взгляда, дружеской улыбки. – Unu anokwa ofuma, как вам жилось без меня?

– Хорошо, мэм. – Угву отправился к такси за ее сумками.

Оланна зашла в дом. В гостиной стоял знакомый запах моющего средства, которым Угву чистил гардины. Она надеялась, что мать Оденигбо уже уехала, и не на шутку расстроилась, застав ту на диване, в дорожной одежде, с сумочкой в руках. Рядом стояла Амала с металлической шкатулкой.

– Нкем! – Оденигбо шагнул Оланне навстречу. – Наконец-то ты вернулась, наконец-то! – Он был напряжен, сухими губами слегка коснулся ее губ, коротко обнял. – Мама с Амалой как раз собрались уезжать. Я отвезу их к автобусу.

– Здравствуйте, Матушка, – сказала Оланна, но даже не попыталась подойти ближе.

– Оланна! Kedu? – Матушка сама обняла Оланну, первой тепло улыбнулась.

Оланна слегка опешила, но обрадовалась. Видно, Оденигбо объяснил ей, как сильно они любят друг друга, а их решение завести ребенка окончательно примирило Матушку.

– Амала, как дела? – спросила Оланна. – Я и не знала, что вы тоже здесь.

– С приездом, – промямлила Амала, не поднимая глаз.

– Ты все вещи собрала? – спросил Оденигбо у матери. – Скорей, скорей.

– Вы успели поесть, Матушка? – спросила Оланна.

– Я так сытно позавтракала, что есть до сих пор не хочется, – ответила та. Лицо у Матушки было довольное, взгляд лукавый.

– Пора ехать, – торопил Оденигбо. – У меня вечером игра.

– А вы, Амала? – При виде Матушкиной улыбки Оланне вдруг захотелось, чтобы они задержались еще хоть ненадолго. – Вы-то перекусили?

– Да, спасибо. – Амала упорно смотрела в пол.

– Дай Амале ключи, она отнесет вещи в машину, – сказала Матушка сыну.

Оденигбо шагнул к Амале, издали протянул руку с ключом. Амала взяла ключ осторожно, не касаясь руки Оденигбо. Это длилось всего лишь миг, но Оланна заметила, как старательно они избегали прикосновений, будто их объединяло нечто общее и столь важное, что исключало любую иную близость.

– Доброго пути.

Оланна проводила машину взглядом, но не двинулась с места, уверяя себя, что ошиблась: ничего особенного в этом жесте не было. Нечто похожее она испытывала в приемной у гинеколога – уверенность, что с ней что-то не так, и одновременно жажду услышать, что все в порядке.

– Мэм, будете кушать? Рис разогреть? – предложил Угву.

– Попозже. – У нее мелькнула мысль спросить Угву, заметил ли он что-то неладное. – Сходи посмотри, не поспели ли авокадо.

– Да, мэм. – Угву чуть помедлил, прежде чем уйти.

Все время, дожидаясь Оденигбо, Оланна простояла у дверей.

– Что-то случилось? – спросила она, как только он переступил порог.

– В каком смысле? – В руке Оденигбо держал свежие газеты. – Один мой студент прогулял прошлый зачет, а сегодня явился и предложил мне денег, жалкий неуч.

– Я не знала, что Матушка приезжала с Амалой, – проронила Оланна.

– Да.

Оденигбо перебирал газеты, избегая взгляда Оланны, и мало-помалу ее объял ужас. По его судорожным движениям, по страху в глазах, по тому, как он силился взять себя в руки, она поняла: случилось то, что не должно было случиться.

– Ты переспал с Амалой.

Это не был вопрос, но все же Оланна ждала ответа, ждала, что его оскорбит такое предположение. Оденигбо молчал.

– Ты спал с Амалой, – повторила Оланна.

Никогда не забудет она его лица в тот миг: он смотрел на нее растерянно, будто и в страшном сне не мог вообразить подобной сцены и потому опешил, не находя слов.

Оланна пошла на кухню, но у обеденного стола пошатнулась. Слишком тяжел был груз, не для ее хрупких плеч.

– Оланна…

Она не отозвалась. Оденигбо не бросился следом – помешал страх виноватого человека. Оланна не села в машину и не уехала сразу к себе на квартиру. Опустившись на ступеньки заднего крыльца, она долго смотрела, как под лимонным деревом наседка водит шестерых цыплят, подталкивая их к крошкам на земле. Возле флигеля Угву срывал с дерева авокадо. Наседка вдруг отчаянно заквохтала, расправила крылья, спеша загородить цыплят, но те не сразу бросились под крыло, и ястреб унес пестренького цыпленка. Все произошло так стремительно, миг – и ястреб исчез с цыпленком в кривых когтях. Наседка с кудахтаньем носилась по двору, поднимая клубы пыли, остальные цыплята испуганно сбились в кучку. Оланна смотрела на них, гадая, понимают ли они скорбный танец матери, – и дала наконец волю слезам.

Тусклые дни тянулись, похожие один на другой. Оланна хваталась за мысли, за дела. Когда Оденигбо в первый раз пришел к ней на квартиру, она долго колебалась, впустить ли его. Но он ломился в дверь, повторяя: «Нкем, открой, пожалуйста, открой», и Оланна сдалась. Она сидела, цедя воду, пока Оденигбо оправдывался, что был пьян, что Амала набросилась на него, что это была лишь минутная похоть. В итоге Оланна выгнала его. Как у него хватило наглости оправдывать свой поступок «минутной похотью»! Оланне были противны и эти слова, и его спокойный тон, когда он пришел во второй раз и сказал: «Это ничего не значит, нкем, ровным счетом ничего». Неважно, что это ничего не значит, важен сам поступок: стоило ей на три недели уехать – он изменил ей с деревенской служанкой матери. С какой легкостью он обманул ее доверие. Оланна решила побывать в Кано, где всегда обретала ясность мыслей и душевный покой.

Летела она с остановкой в Лагосе, и, когда сидела в зале ожидания, мимо прошла высокая худая женщина. Оланна вскочила и чуть было не крикнула: «Кайнене!» – но поняла, что обозналась. Кожа у незнакомки была светлее, чем у Кайнене, и вдобавок Кайнене никогда не надела бы красную блузку с зеленой юбкой. А жаль, что это не Кайнене. Сели бы рядышком, и Оланна пожаловалась бы сестре на Оденигбо, а Кайнене нашла бы меткие, едкие и притом утешительные слова…

Аризе пришла в ярость, выслушав рассказ Оланны.

– Скотина из Аббы! Отсохни его блудливый член! Да разве он не понимает, что каждое утро должен на коленях благодарить Бога, что ты соизволила на него взглянуть? – бушевала она, успевая демонстрировать Оланне эскизы пышных свадебных нарядов. Ннакванзе все же сделал ей предложение. Оланна разглядывала наброски. Все казались безвкусными, но поддержка Аризе так ее тронула, что она, ткнув в один из рисунков, шепнула: «O maka, очень красиво. Прелесть!»

Тетя Ифека завела речь об Оденигбо лишь спустя несколько дней. Они с Оланной сидели на веранде, солнце палило, и железная кровля потрескивала, будто стонала. И все же здесь было прохладнее, чем в дымной кухне, где стряпали сразу три соседки. Оланна обмахивалась рогожкой из пальмового волокна. У ворот остановились две женщины. Одна кричала на игбо: «А я говорю, отдашь мне деньги сегодня! Не завтра, а сегодня! Ты все слышала?» Другая смотрела на нее умоляюще.

– Как настроение? – спросила тетя Ифека. Она толкла в ступке бобы.

– Хорошо, тетя. Здесь, у вас, мне всегда хорошо.

Тетя Ифека достала из бобовой кашицы черного жучка. Ее молчание располагало к откровенности.

– Отложу-ка я свой курс в Нсукке и поживу здесь, в Кано, – сказала Оланна. – Я могла бы преподавать у вас в институте.

– Mba. Нет. – Тетя Ифека прервала работу. – Поезжай в Нсукку.

– Не могу я вернуться к нему в дом, тетушка.

– Об этом речи нет. Я говорю, возвращайся в Нсукку. У тебя там квартира и работа, так? Оденигбо поступил как все мужчины: едва ты за порог – он давай совать член куда попало. Но ведь никто не умер!

Оланна опустила рогожку, и ее голова сразу же взмокла.

– Когда мы с твоим дядей поженились, я сперва боялась, что его женщины на стороне выживут меня из дому. А теперь знаю: что бы он ни делал, моя жизнь не изменится. Она изменится, только если я захочу.

– Как это, тетушка?

– Теперь он стал очень осторожен – понял, что я уже не боюсь. Я ему сказала: «Только посмей меня опозорить – отрежу змею у тебя промеж ног!»

Тетя Ифека продолжила толочь бобы, а образ их брака, всегда существовавший в голове у Оланны, расползался по швам.

– Никогда не веди себя так, будто мужчина – хозяин твоей жизни! Слышишь? Ты – хозяйка своей жизни, soso gi [73]Только ты ( игбо ).
.

В субботу ты вернешься домой. А я поскорей приготовлю тебе в дорогу абачу.

Тетя Ифека попробовала и тут же сплюнула бобовую кашицу.

В субботу Оланна уехала. В самолете напротив нее, через проход, сидел красивый парень в шерстяном костюме-тройке. Такой темной атласной кожи Оланна ни у кого еще не видела. Оланна еще раньше заметила его: он не спускал с нее глаз, пока ждали самолет, во время посадки помог Оланне нести чемодан, а чуть погодя попросил у стюардессы разрешения сесть с Оланной рядом, в свободное кресло. Протянул ей газету: «Не хотите ли почитать?» На среднем пальце блестел перстень с большим опалом.

– Спасибо. – Оланна взяла газету, пролистала, чувствуя на себе его взгляд и догадываясь, что газета – лишь повод завести разговор. А что, если он ей понравится? Вдруг с обоими случится нечто безумное, волшебное и, когда самолет приземлится, они возьмутся за руки и пойдут в новую, светлую жизнь?

– В Лагосском университете сняли проректора-игбо, – сообщил сосед Оланны. – Зачем, спрашивается, в Лагосе проректор-игбо? – продолжал он и, когда Оланна чуть улыбнулась в знак того, что слушает, добавил: – Хуже всего, что игбо норовят всю страну прибрать к рукам. Всю страну. Все магазины скупили, весь чиновничий аппарат у них в руках, даже полиция. Если тебя арестуют, скажи keda – и тебя отпустят.

– Kedu, – тихо поправила Оланна. – На нашем языке это значит «Как дела?».

Он смотрел на Оланну, а Оланна на него. Будь он женщиной, подумалось ей, он был бы еще красивее – такая гладкая, темная, почти черная кожа.

– Вы игбо? – недоверчиво спросил он.

– Да.

– По лицу я вас принял за фулани. – В его голосе прозвучала обида.

Оланна покачала головой:

– Я – игбо.

Буркнув что-то вроде извинения, он отвернулся и полез в портфель. Похоже, ему даже газету было неприятно брать из ее рук, когда Оланна вернула «Нью Найджириэн». Оланна поглядывала в его сторону, но он больше не встречался с ней глазами до самого Лагоса.

Знал бы этот противник игбо, что его предвзятость пробудила в ней новые надежды. Ни к чему быть оскорбленной женщиной, чей мужчина переспал с деревенской девчонкой. Можно быть, к примеру, женщиной-фулани и высмеивать игбо с симпатичным незнакомцем. Она хозяйка своей жизни. Она может стать кем угодно.

Оланна наняла грузовик и отправилась к Оденигбо забирать вещи. Угву ходил за ней по пятам, пока она укладывала книги и указывала шоферу, что брать.

– У Хозяина такой вид, мэм, будто он каждую ночь плачет, – сказал ей по-английски Угву.

– Положи мой блендер в коробку, – велела Оланна; слово «мой» прозвучало странно: блендер всегда был просто блендером, без намека на владельца.

– Да, мэм. – Угву принес из кухни коробку. Держал он ее неуверенно. – Мэм, пожалуйста, простите Хозяина.

Оланна взглянула на Угву. Он знал; он видел, что эта женщина спала в хозяйской постели; он тоже предал ее.

– Отнеси мой блендер в машину. Osiso! [75]Быстро! (игбо)

– Да, мэм. – Угву повернулся к двери.

– Гости все так же приходят по вечерам? – бросила ему в спину Оланна.

– Без вас уже не то, мэм.

– Но ведь приходят?

– Да.

– И Хозяин играет в теннис, ездит в клуб?

– Да.

– Хорошо.

Ничего хорошего. Оланна мечтала услышать, что прежняя жизнь стала для Оденигбо невыносимой.

Когда он заходил к ней, Оланна старалась не огорчаться при виде его спокойствия. Стояла в дверях, произносила общие фразы. Ее уязвляла его непринужденная говорливость, небрежный тон, каким он бросал: «Ты ведь знаешь, я всегда буду любить только тебя, нкем», словно был уверен, что со временем все станет по-старому. Не нравились ей и ухаживания других мужчин. Холостяки стали заглядывать к ней домой, женатые – якобы случайно сталкиваться с ней возле университета. Их внимание огорчало Оланну, ведь оно – и они – подразумевали, что между нею и Оденигбо все кончено. «Мне это не нужно», – говорила всем Оланна, втайне надеясь, что ее слова не дойдут до Оденигбо – пусть не думает, что она изнывает от тоски. Впрочем, предаваться тоске было некогда: она подыскивала новый материал для лекций, подолгу с удовольствием готовила, читала новые книги, покупала новые пластинки. Стала секретарем благотворительного общества и ездила по деревням, раздавая продукты, а потом писала протоколы заседаний. Она лелеяла циннии в садике перед домом и дружбу с соседкой, чернокожей американкой Эдной Уэйлер. Ей нравился тихий мягкий смех Эдны.

Соседка Оланны преподавала музыку, слушала джазовые пластинки на полной громкости, жарила нежные свиные отбивные и часто говорила о своем женихе, бросившем ее за неделю до свадьбы в Монтгомери, и о своем дяде, которого линчевали, когда она была маленькой. «Знаешь, что меня всегда поражало? – каждый раз спрашивала она Оланну. – Что культурные белые люди надели лучшие платья и шляпы ради такого зрелища – как белый вешает негра».

Эдна, тихонько смеясь, поправляла волосы – она распрямляла их горячими щипцами, и они отливали жирным блеском. Имя Оденигбо в беседах сначала не всплывало. Оланне приятно было общество человека, далекого от прежнего круга друзей. Но однажды Эдна, подпевая песне Билли Холидей, спросила: «За что ты его любишь?»

– Для любви, по-моему, не нужна причина.

– Еще как нужна.

– Ну, тогда сначала приходит любовь, а уж потом можно подумать о причинах. Просто когда я с ним, мне ничего другого не нужно. – Оланна сама поразилась этим словам, но они оказались настолько верны, что глаза обожгли слезы.

– Перестань лгать себе, будто у тебя все хорошо.

– Я не лгу себе, – возразила Оланна.

Жалобный хрипловатый голос Билли Холидей действовал ей на нервы. Оланна не предполагала, что ее видят насквозь, – была уверена, что смех ее звучит искренне и Эдна знать не знает, что она плачет, оставшись одна в квартире.

– Я не знаток мужчин, а тебе хорошо бы с кем-то поговорить. Может, со священником? В награду за все твои благотворительные дела? – Эдна рассмеялась.

Смеялась и Оланна, но уже обдумывала про себя, не поговорить ли ей и вправду с кем-то беспристрастным, кто наставил бы ее на путь истинный, помог вновь обрести себя. Шли дни. Оланна не раз садилась в машину и отправлялась в церковь Святого Петра, но с полпути поворачивала назад. И вот однажды она понеслась туда во весь дух, проскакивая «лежачих полицейских», не давая себе времени опомниться. Сидя на деревянной скамье в душном кабинете и остановив невидящий взгляд на картотечном ящике с надписью «Миряне», она рассказывала отцу Дамиану об Оденигбо.

– Он предал меня, причинил мне боль, и все равно он продолжает управлять моей жизнью.

Отец Дамиан оттянул воротничок, поправил очки, потер нос – мялся, не находя ответа.

– В прошлое воскресенье я не видел тебя в церкви, дочь моя.

Оланна сникла. Он все-таки священник, и ответ у него на все один: ищите Господа. А ей хотелось, чтобы отец Дамиан оправдал ее, признал за ней право на жалость к себе, подтвердил, что она нравственно выше своего обидчика, заклеймил бы Оденигбо.

– Вы считаете, я должна чаще бывать в церкви?

– Да.

Оланна кивнула и взялась за сумочку, готовая встать и покинуть храм. Не стоило и приходить. Не стоило и рассчитывать, что этот круглолицый добровольный евнух в белых одеждах поймет ее чувства. Священник смотрел на Оланну, и глаза его за толстыми линзами очков казались огромными.

– Еще я считаю, что вы должны простить Оденигбо. – Отец Дамиан потянул за воротничок, будто тот душил его.

Оланна едва удержалась от презрительной гримасы. Слишком у него все просто. Такие ответы ей и самой известны.

– Ладно. – Оланна встала. – Спасибо.

– Не ради него, а ради тебя самой.

– Что? – Оланне пришлось опустить взгляд, чтобы посмотреть ему в глаза, – отец Дамиан остался сидеть.

– Не называй это прощением. Просто дай себе право на счастье. Быть несчастной – твой собственный выбор, а что ты будешь делать со своим несчастьем? Питаться им?

Оланна перевела взгляд на распятие над окном, на безмятежное лицо Христа в агонии и ничего не сказала.

Оденигбо пришел ни свет ни заря, Оланна не успела даже позавтракать. Она почуяла неладное еще до того, как открыла дверь и увидела его хмурое лицо.

– Что?! Что случилось? – Оланна ужаснулась мелькнувшей надежде, что его мать умерла.

– Амала беременна. – В голосе Оденигбо звучала нотка самоотверженности – таким голосом сообщают дурные вести, стараясь поддержать человека, на которого свалилось несчастье.

Оланна вцепилась в ручку двери.

– Что?

– Только что приехала мама и сказала, что Амала ждет от меня ребенка.

Оланну разобрал смех. Она хохотала и хохотала и не могла остановиться, потому что все это – и нынешняя сцена, и события последних недель – вдруг показались ей немыслимыми.

Оланна отступила от двери:

– Проходи.

Оденигбо присел на краешек стула, а у Оланны вдруг возникло ощущение, будто она кропотливо склеивала разбитую фарфоровую вазу, а та вновь разлетелась вдребезги, и обидней всего не то, что разбилась, а что склеивать с самого начала не было смысла.

– Нкем, прошу тебя, давай вместе искать выход, – пробормотал Оденигбо. – Как ты решишь, так и поступим. Только давай вместе.

Оланна сходила на кухню, выключила чайник. Вернувшись, села напротив Оденигбо.

– Говоришь, это случилось всего раз? Один раз – и она забеременела? С первого раза? – Оланна не собиралась повышать голос, но невольно перешла на крик. Слишком уж невероятно: спьяну переспал с женщиной, и она забеременела, – так бывает только в кино.

– Это случилось всего один раз, – подтвердил Оденигбо. – Всего один.

– Понимаю. – Нет, ничего она не понимала. Рука чесалась дать ему пощечину – так самоуверенно подчеркнул он слово «один», словно никто не безгрешен и дело только в количестве измен, а не в самом факте измены.

– Я сказал маме, что отправлю Амалу в Энугу, к доктору Оконкво, а она в ответ – только через ее труп. Пусть, мол, Амала родит ребенка, а растить она будет сама. У Амалы есть жених, плотник из Ондо. – Оденигбо поднялся. – Мама все это задумала с самого начала. Те-перь-то я понимаю, что она напоила меня до беспамятства и подослала Амалу. Такое чувство, будто меня против моей воли втянули во что-то чудовищное.

Оланна смерила его взглядом, от ореола курчавых волос до пальцев на ногах в кожаных сандалиях, и испугалась своего отвращения к любимому.

– Никто тебя ни во что не втягивал.

Оденигбо попытался ее обнять; Оланна стряхнула его руки и велела уйти. Закрыв за ним дверь, она стояла перед зеркалом в ванной и безжалостно стискивала свой живот. Боль напоминала ей о собственной никчемности, о том, что ребенка Оденигбо носит не она, а чужая женщина.

Эдна упорно тарабанила в дверь. Оланне пришлось встать и впустить соседку.

– Что с тобой? – спросила Эдна.

– У моего деда была присказка: все пукают – и ничего, а он пукнет – и обделается.

Шутка не удалась из-за слез в голосе.

– Что случилось, Оланна?

– Девица, с которой он переспал, беременна.

– А ты при чем?

Оланна нахмурилась: то есть как – при чем?

– Возьми себя в руки. Думаешь, он тоже льет слезы дни и ночи напролет? Когда тот подлец в Монтгомери бросил меня, я пыталась покончить с собой, а он… знаешь, чем он был занят? Умотал в Луизиану развлекаться – играл в ансамбле. Взгляни на себя, Оланна. Ты красавица, добрейшая душа. Почему тебе для счастья нужно так много вне тебя? Разве одной себя недостаточно? Хватит быть размазней!

– Размазней? Ты что-то путаешь, Эдна. И не моя вина, что тебя бросили.

Изумление на лице Эдны сменилось отвращением, она развернулась и вышла. Оланна смотрела ей вслед, жалея о своих словах. Но она не кинулась вдогонку просить прощения, а решила выждать день-другой. Ее вдруг одолел голод, лютый голод. Оланна выскребла из кастрюли рис, даже не разогрев как следует, выпила две бутылки холодного пива, но голод так и не отступил. Проглотив печенье и два оставшихся апельсина, она решила сходить в «Истерн» за вином. И напиться. Будет пить, сколько влезет.

Две ее знакомые, индуска с факультета естественных наук и преподавательница антропологии, с улыбками приветствовали ее, а Оланне почудилось, что они украдкой жалостливо переглянулись.

Оланна обозревала винные бутылки, когда подошел Ричард.

– Я тебя издали увидел.

– Привет, Ричард. – Оланна заглянула к нему в корзину. – Сам ходишь за покупками?

– Харрисон уехал на несколько дней домой, – объяснил Ричард. – Как дела? Все хорошо?

Оланну уязвило сочувствие в его глазах.

– Лучше не бывает. Никак не могу решить, какое выбрать. – Оланна указала на две бутылки. – А не взять ли обе? Выпьем вместе и определим, какое лучше. Есть у тебя свободный часок? Или надо бежать за письменный стол?

Ричард был ошарашен ее веселостью.

– Не хочу навязываться, право слово…

– Навязываться? О чем ты говоришь! К тому же ты еще не был у меня, – Оланна запнулась, – в квартире.

Она будет, как всегда, любезна, они выпьют вина и станут говорить о его книге, о цветах, которые она посадила, об искусстве Игбо-Укву и о провале выборов в Западной области. А потом Ричард расскажет Оденигбо, что у нее все отлично. У нее ведь все отлично, правда?

Пришли к ней. Ричард чопорно, с прямой спиной, сел на диван. В доме у Оденигбо он чувствовал себя непринужденно, а здесь даже бокал с вином сжимал побелевшими пальцами. Оланна устроилась на ковре, и они выпили за независимость Кении.

– Непременно напиши, какие ужасы творили британцы в Кении, – сказала Оланна. – Они отрезали кенийцам яйца…

Ричард что-то промямлил и отвел взгляд. Надо же, какой скромный, сконфузился от слова «яйца». Оланна наблюдала за ним с кривой ухмылкой.

– Разве они не отрезали кенийцам яйца?

– М-м-м… Да.

– Вот и напиши. – Второй бокал Оланна пила не спеша, запрокидывая голову; прохладная влага струилась в горло. – Название у книги уже есть?

– «Корзина рук».

– «Корзина рук»?.. – Оланна поднесла бокал к губам, проглотила последние капли. – Мрачновато.

– Это книга о труде. Обо всем, что было достигнуто трудом, о железных дорогах и прочем, но и об эксплуатации, о злоупотреблениях предпринимателей в колониях.

– Вот как.

Оланна откупорила вторую бутылку. Налила сначала себе. Во всем теле она ощущала легкость, и голова была ясная; Оланна знала, чего хочет, и отдавала себе отчет в том, что делает. Она подошла к Ричарду, вдохнула его запах.

– Я… еще не допил.

– Вижу.

Оланна поставила бутылку на пол, провела пальцами по мягким золотистым волоскам на руке Ричарда. Не сравнить с порослью на теле Оденигбо, вообще никакого сравнения с Оденигбо. Ричард повернул голову, посмотрел на нее. Оланна коснулась его лица, приложила ладонь к щеке.

– Сядь со мной рядом, – сказала она.

Они сели бок о бок на полу, спиной к дивану. Ричард промямлил: «Мне пора» – или что-то вроде. Но Оланна знала: он не уйдет и, если она ляжет на колкий ковер, он ляжет рядом. Она поцеловала его в губы. Он с силой притянул ее к себе, но тут же отстранился. Слышно было его шумное, частое дыхание. Оланна расстегнула ему брюки, отодвинулась, чтобы снять их, и рассмеялась – стащить брюки помешали ботинки. Она сняла платье. Ричард лег на нее сверху, ковер покалывал ее голую спину, мягкие губы Ричарда обхватили сосок. Он не кусался, как Оденигбо, не проводил языком по ее коже так, что она забывала все на свете; он просто целовал ей живот.

Все изменилось, едва он вошел в нее. Двигаясь ему в такт, Оланна будто стряхивала оковы, рвалась на свободу с громкими, громкими криками. Когда все кончилось, на нее снизошло счастье, довольство, чуть ли не благодать.

 

21

Ричард почти с облегчением услышал печальную новость. Кончина сэра Уинстона Черчилля обеспечила ему предлог не ехать на выходные в Порт-Харкорт. Он пока не был готов к встрече с Кайнене.

– Конец твоей дурацкой шутке про Черчилля? – спросила по телефону Кайнене, узнав, что Ричард едет в Лагос на панихиду в британском посольстве. Ричард засмеялся, а потом представил, что она обо всем узнает и бросит его и он никогда больше не услышит ее насмешливый голос.

Прошло всего несколько дней, но даже от квартиры Оланны у него уцелело лишь смутное воспоминание: он тогда уснул на полу в гостиной, а проснулся с тупой головной болью, стыдясь своей наготы. Оланна, полностью одетая, молча сидела на диване. Ричард смутился, не зная, следует ли поговорить о том, что случилось.

Кончилось тем, что он повернулся и вышел без единого слова, не дожидаясь, пока сожаление на ее лице сменится неприязнью. Она не остановила свой выбор именно на нем; на его месте мог оказаться кто угодно. Ричард чувствовал это, даже когда держал ее нагую в объятиях, и все же ничто не помешало ему насладиться ее пышным телом, отзывчивым на ласки. Еще ни разу и ни с кем Ричарда не хватало так надолго.

Теперь он чувствовал горечь утраты. Его восхищение Оланной держалось на ее недоступности, он поклонялся ей издали, но после того, как ощутил вкус вина на ее губах, пропитался ее кокосовыми духами, будто лишился чего-то дорогого. Утратил мечту. Но страшнее всего было потерять Кайнене. Он решил во что бы то ни стало скрыть от нее правду.

Сьюзен сидела с ним рядом на панихиде и, стиснув руки в перчатках, прижималась к Ричарду, пока звучали отрывки из речей сэра Уинстона Черчилля. По окончании поминальной службы Сьюзен предложила выпить в клубе поло. Как-то раз она уже водила его туда и сетовала, сидя у кромки большого зеленого поля: «Черных стали сюда пускать всего несколько лет назад, зато сейчас они валят толпами – и ничего не смыслят в игре, уж ты мне поверь».

Они устроились на том же месте, у беленого ограждения. Трибуны были почти пусты, хотя на поле кипела игра, восемь игроков на лошадях носились за мячом, слышались крики и ругань. Сьюзен говорила тихо, исполненная скорби по человеку, с которым никогда не встречалась. Любопытно, рассказывала она, будто для

Ричарда это была новость, что последним членом палаты общин, удостоившимся государственной церемонии похорон, был герцог Веллингтон. Обидно, что многие до сих пор не понимают, как много сделал Черчилль для Британии. И ужасно, что на панихиде кто-то осмелился сказать, что у матери Черчилля примесь индейской крови. Ричард не виделся со Сьюзен со своего отъезда в Нсукку. Несколько бокалов джина развязали ей язык, и она стала рассказывать, какой чудесный фильм о королевской семье видела в Британском совете.

– Да ты меня не слушаешь! – вскоре спохватилась Сьюзен. Уши у нее покраснели.

– Слушаю, слушаю.

– Знаю я про твою зазнобу, дочь господина Озобиа, – продолжала Сьюзен. Слово «зазноба» она произнесла с простонародным говором.

– Ее зовут Кайнене.

– Надеюсь, о резинках не забываешь? С этими людьми надо быть начеку, даже с самыми образованными. – Она вертела в руках бокал, размазывала капельки на запотевшем стекле.

Ричард вглядывался в бескрайний зеленый простор. С этой женщиной он никогда не знал бы счастья – жизнь была бы как паутина, дни сплетались бы в бесконечную пустоту.

– А у меня был роман с Джоном Блейком, – хохотнула Сьюзен. – Удивлен?

– Вовсе нет, – ответил Ричард, хотя в глубине души и впрямь удивился – не тому, что у Сьюзен был роман, а тому, что роман она завязала с Джоном, мужем своей близкой подруги Кэролайн. Но такова жизнь эмигрантов. Все здесь только тем и заняты, что соблазняют чужих жен и мужей – не по велению страсти, а чтобы скоротать душные дни под тропическим солнцем.

– Это пустяк, сущий пустяк, – продолжала Сьюзен. – Просто знай, что я хоть и жду, пока ты покончишь со своей грязной связью, но времени даром не теряю.

Ричард уличил бы ее в предательстве подруги, но понял, насколько лицемерно это прозвучало бы в его устах.

5. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Он пишет о голоде. Голод для Нигерии служил оружием в войне. Голод сломил Биафру, принес Биафре славу, помог Биафре просуществовать три года. Голод не оставил равнодушным остальной мир, вызвал волну протеста и демонстраций в Лондоне, в Москве и в Чехословакии. Благодаря голоду Замбия, Танзания, Берег Слоновой Кости и Габон признали Биафру, голод сделал Африку козырем для Никсона в предвыборной кампании, из-за голода в Биафре родители во всем мире просили детей не оставлять еду на тарелках. Голод заставил организации помощи тайком доставлять в Биафру на самолетах продукты по ночам. Голод прославил многих фотографов. И наконец, из-за голода Международный Красный Крест назвал Биафру своей тяжелейшей работой со времен Второй мировой войны.

 

22

Угву мучил понос, живот болел нестерпимо. Не помогали ни горькие жевательные таблетки из аптечки Хозяина, ни кислые листья, что давал Джомо, и дело было не в еде – что бы Угву ни ел, он все равно без конца бегал в туалет. Он заболел от беспокойства. Страх Хозяина тревожил его.

С тех пор как Матушка принесла весть о беременности Амалы, Хозяин ходил, спотыкаясь, будто у него запотели очки, просил чаю полушепотом, а если приходили гости, просил Угву говорить, что его нет дома, хотя машина стояла в гараже. Он часто смотрел вдаль, все время слушал хайлайф, постоянно говорил об Оланне. «Обсудим, когда вернется твоя хозяйка»; «Поставим это в коридоре – твоей хозяйке так больше понравится», – повторял он, а Угву отвечал: «Да, сэр», в глубине души зная, что Хозяин не стал бы так говорить, если б Оланна и впрямь собиралась вернуться.

Угву становилось хуже, когда приезжали Матушка и Амала. Он приглядывался к Амале. Она осталась, как прежде, стройной, живот не округлился – с виду не скажешь, что беременна; может быть, снадобье не помогло? Но Матушка приговаривала, снимая шкурки с горячего кокоямса: «Вот родится мальчик, и мне будет не так одиноко, и соседки перестанут звать меня матерью импотента».

Амала сидела в гостиной. Из Матушкиной служанки она стала будущей матерью ее внука, а значит, могла сидеть сложа руки и слушать радиолу. Угву смотрел на нее, стоя в дверях кухни. Хорошо, что она не села в кресло Хозяина или на любимый пуфик Оланны – пришлось бы ее согнать. Амала сидела, сдвинув колени, с пустым лицом глядя на стопку газет на столе. Как все-таки несправедливо, что самая простая девчонка в затрапезном платье и хлопчатобумажном платке оказалась в гуще событий. Не красавица и не уродина, она ничем не отличалась от девушек в его родном поселке, каждый день толпой ходивших к источнику. Ничего особенного. Угву смотрел на нее, и в нем вдруг закипела злоба, не на Амалу, а на Оланну. Нечего ей было сбегать из собственного дома из-за того лишь, что Матушкино зелье толкнуло Хозяина в объятия какой-то девчонки. Надо было остаться и показать Амале с Матушкой, кто здесь настоящая хозяйка.

Тянулись душные дни, похожие один на другой: Матушка варила пахучие супы и ела в одиночку – Хозяин где-то засиживался допоздна, Амалу тошнило, а Угву мучил понос. Но Матушке и горя мало – знай себе стряпала, убирала, напевала и хвалилась, что научилась включать плиту.

– Когда-нибудь и у меня будет плита – внук подарит, – смеялась она.

Прогостив больше недели, Матушка засобиралась назад в деревню, а Амалу решила оставить.

– Видишь, как ей плохо? – спрашивала она Хозяина. – Мои враги пытаются навредить беременности, они не хотят, чтобы наш род продолжался, но мы победим.

– Пусть едет с тобой, – настаивал Хозяин.

Уже перевалило за полночь. Матушка не легла спать, дожидаясь Хозяина, а Угву клевал носом на кухне и ждал, когда можно будет запереть дом.

– Разве не слышишь, ей плохо! – повторила Матушка. – Лучше ей остаться здесь.

– Покажем ее врачу, но пусть едет с тобой.

– Ты не Амалу отвергаешь, а родное дитя.

– Пусть едет с тобой, – стоял на своем Хозяин. – Скоро может вернуться Оланна. Нехорошо, если она застанет Амалу.

– Дитя родное отвергаешь, – скорбно покачала головой Матушка. – Завтра я уеду, мне надо на сходку женщин Аббы. А в конце недели вернусь за ней.

Сразу после Матушкиного отъезда Угву застал Амалу на грядке – она сидела на земле, сжавшись в комок, обхватив колени руками, и жевала перцы.

– Вам плохо? – спросил Угву. Может быть, Амала вовсе не женщина, а дух и пришла сюда исполнять какой-нибудь обряд вместе с другими огбандже?

Амала ответила не сразу. Она вообще говорила так мало, что Угву всякий раз удивлял ее детский, писклявый голосок.

– Перец избавляет от беременности, – объяснила Амала. – Если съесть много жгучего перца, то будет выкидыш. – Скорчившись в грязи, как жалкий щенок, она медленно жевала, а по щекам катились слезы.

– От перца ничего не будет, – возразил Угву, но сам вдруг подумал: а вдруг Амала все-таки права и перец поможет? Все тогда пойдет по-старому, Оланна и Хозяин снова будут вместе.

– Если съешь очень много, то будет, – упрямо сказала Амала и протянула руку за новым стручком.

Угву жаль было перцев, он так заботливо растил их для рагу; но если они вправду избавляют от беременности – ладно уж, пусть ест. Лицо Амалы было мокрым от слез и слюней; она то и дело по-собачьи высовывала обожженный перцем язык и часто-часто дышала. Угву хотелось спросить, зачем она пошла на такое, раз ей не нужен ребенок. Как-никак она сама явилась к Хозяину в спальню и наверняка знала, что задумала Матушка. Но спрашивать он не стал – ему ни к чему была ее дружба.

Амала уехала, а несколько дней спустя зашла Оланна. Она сидела на диване прямо, скрестив ноги, как чужая, и не попробовала чин-чин, который Угву принес на блюдце.

– Отнеси назад, – велела она Угву, а Хозяин сказал: «Оставь на столе».

Угву мялся с блюдцем в руках.

– Раз так – уноси! – рявкнул Хозяин, будто виня Угву за неловкость, повисшую в комнате.

Угву оставил дверь кухни открытой, чтобы стоять у порога и слушать, но сердитый голос Оланны был бы слышен и через закрытую дверь.

– Дело не в твоей матери, а в тебе! Это случилось по твоей доброй воле. Надо отвечать за свои поступки.

Угву не думал, что голос Оланны, обычно мягкий и ласковый, может звучать так гневно.

– Ты же знаешь, я не ловелас. Ничего бы такого не случилось, если бы мама руку не приложила!

Не стоило Хозяину повышать голос. Он должен был знать, что просящий подаяние не кричит.

– А член твой тоже матушка достала и вставила в Амалу?

Угву скорчился – у него забурлило в животе, пришлось бежать к себе во флигель, в туалет. Вернувшись, он застал Оланну под лимонным деревом. По лицу Оланны ничего нельзя было прочесть. Вокруг ее рта залегли глубокие морщинки, в позе чувствовалась уверенность, и в новом парике она казалась выше ростом.

– Что-нибудь нужно, мэм? – спросил Угву.

Оланна подошла к кустикам анары.

– Приятно посмотреть. Ты их удобрял?

– Да, мэм. Джомо дал удобрение.

– И перцы?

– Да, мэм.

Оланна пошла прочь. Непривычно было видеть ее в саду в черных туфлях и в юбке по колено, а не в домашнем платье.

– Мэм!

Оланна обернулась.

– Мой дядя торгует на Севере. Все ему завидуют, потому что дела у него идут хорошо. Как-то раз он выстирал свою одежду, повесил на улицу сушить, а когда снял с веревки, то увидел, что от рукава рубашки отрезан кусок.

Оланна смотрела на него, и по лицу ее Угву понял, что она не настроена выслушивать длинную речь.

– Рукав отрезали, чтобы навести на моего дядю порчу, да только ничего не вышло, потому что рубашку он сразу сжег. В тот день к его дому слетелась туча мух.

– Что ты болтаешь? – сказала по-английски Оланна. Она почти никогда не говорила с Угву на английском, и слова ее прозвучали сухо.

– Матушка навела на Хозяина порчу, мэм. Я видел на кухне мух. И еще видел, как она что-то подсыпала Хозяину в еду. А потом чем-то натирала Амалу, наверняка зельем, чтобы та завлекла Хозяина.

– Чушь.

Слово у нее получилось неприятным шипением, и Угву невольно съежился. Оланна изменилась, стала жестче. Она нагнулась, согнала с платья зеленую мошку и зашагала прочь. Но не к своей машине, стоявшей у крыльца, за гаражом Хозяина, а обратно в дом. Угву пошел следом. Зайдя на кухню, он услыхал из кабинета ее голос, сплошной поток слов – разобрать невозможно, да и ни к чему. Потом – тишина. Стукнула дверь спальни. Чуть погодя Угву на цыпочках прошел через коридор и прижал ухо к двери. Вместо привычных низких, хриплых стонов из спальни неслись частые вздохи: «ах-ах-ах!» – будто она готова была взорваться, словно в ней боролись страсть и ярость, словно она желала насладиться сполна, прежде чем дать волю гневу. И все-таки в Угву ожила надежда.

Когда они помирятся, он приготовит праздничный обед – вкусный рис джоллоф.

Позже, услышав рев мотора и увидев, как за кустом с белыми цветами вспыхнули фары, Угву решил, что Оланна поехала к себе на квартиру забрать кое-что из вещей. Он накрыл стол на двоих, но ужин подавать не спешил, чтобы еда не остыла.

В кухню зашел Хозяин:

– Решил поужинать один, друг мой?

– Я жду мадам.

– Принеси мне ужин, быстро!

 

23

Оланна стояла посреди гостиной Ричарда. Аскетичная обстановка угнетала ее. Хоть бы полка с книгами, или картина, или выстроенные в ряд русские матрешки, а то глазу не на чем отдохнуть. На стене одна-единственная небольшая фотография оплетенного сосуда из Игбо-Укву; Оланна разглядывала ее, когда вошел Ричард. Неуверенная полуулыбка смягчала его лицо. Оланна иногда забывала, до чего он красив, этот голубоглазый блондин.

Она сразу заговорила:

– Добрый день, Ричард. – И продолжила, не дожидаясь его ответа и заминки после приветствий: – Ты виделся в выходные с Кайнене?

– Нет. Нет, не виделся. – Он смотрел поверх ее глаз, на блестящие пряди парика. – Я ездил в Лагос. Умер сэр Уинстон Черчилль.

– Мы с тобой сделали глупость. (Ричард молча кивнул.) Кайнене не умеет прощать. Ни к чему ей рассказывать…

– Да, конечно. – Ричард задумался. – У тебя проблемы, и мне не следовало…

– Виноваты мы оба, Ричард, – сказала Оланна, и ее захлестнуло презрение к нему – за дрожащие руки, за смущенную бледность, за все слабости, что он не сумел скрыть.

Вошел Харрисон с подносом:

– Я принести выпить, сэр.

– Выпить? – Ричард резко обернулся; к счастью, поблизости ничего не было, а то сбил бы непременно. – Спасибо, не надо. Или ты чего-нибудь хочешь, Оланна?

– Нет. Я уже ухожу. Как ваши дела, Харрисон?

– Быть хорошо, мадам.

Ричард проводил ее до дверей.

– Думаю, самое лучшее – делать вид, что ничего не произошло. – Оланна поспешила к машине.

Вероятно, вместо актерства нужен был спокойный разговор о том, что случилось. Да что толку ворошить вчерашнюю грязь? Оба хотели того, что произошло, – и оба теперь жалели; главное сейчас, чтобы ни одна живая душа не узнала.

Тем сильнее Оланна удивила саму себя, внезапно признавшись во всем Оденигбо. Она лежала на его кровати – его спальню она уже не считала их общей, – а Оденигбо сидел рядом. Со времени их ссоры они спали вместе уже второй раз. Оденигбо уговаривал ее вернуться к нему в дом.

– Давай поженимся, – сказал он, – и мама от нас

отстанет.

То ли ее уязвил его самодовольный тон, то ли его несгибаемость – он упорно старался выгородить себя и свалить вину на мать, – но Оланна сказала:

– Я переспала с Ричардом.

– Что-о-о?! Нет! – Оденигбо замотал головой.

– Да.

Оденигбо встал и отошел подальше, к шкафу. Взгляд его говорил: если подойду ближе, то за себя не ручаюсь. Он снял очки, потер переносицу. Оланна села на кровати и в этот миг поняла, что отныне их всегда будет разделять недоверие, что у каждого есть причины сомневаться в другом.

– Ты его любишь? – спросил Оденигбо.

– Нет.

Оденигбо снова сел с ней рядом. Казалось, он не знал, то ли обнять ее, то ли столкнуть с кровати. Потом резко вскочил и вышел. Перед уходом Оланна постучалась к нему в кабинет – он не ответил.

Вернувшись к себе, Оланна зашагала по комнате. Не стоило рассказывать Оденигбо о Ричарде. Или же признаться во всем до конца: что ей стыдно перед Оденигбо и Кайнене, но о самой близости с Ричардом она не жалеет. Надо было сказать, что это не примитивная месть, не желание отплатить той же монетой, а искупление.

На другое утро в дверь громко постучали, и Оланна облегченно вздохнула. Теперь-то они с Оденигбо сядут рядом, поговорят по душам и на этот раз точно поймут друг друга. Увы, на пороге стоял не Оденигбо. Вбежала Эдна, в слезах, с опухшими глазами. У нее на родине белые расисты разбомбили баптистскую церковь для черных. Погибли четыре девочки, одна из них – школьная подружка ее племянницы.

– Я видела ее полгода назад, когда ездила домой, – всхлипывала Эдна. – Всего полгода назад я ее видела.

Оланна заварила чай, они сели бок о бок, и Эдна рыдала, судорожно хватая ртом воздух. Волосы у нее, против обычного, не лоснились, а были тусклые, спутанные, как щетина старой швабры.

– Боже, – повторяла Эдна сквозь слезы. – Боже!

Оланна не знала, как облегчить ее безутешное горе, хотелось протянуть руку в прошлое и повернуть вспять историю. Когда измученная слезами Эдна заснула, Оланна осторожно подсунула ей под голову подушку и задумалась о том, как одно-единственное событие отдается эхом через пространство и время, оставляя следы, что никогда не сотрутся. Она думала о скоротечности жизни, о том, что нельзя добровольно обрекать себя на несчастье. Она дала себе слово вернуться в дом Оденигбо.

В первый вечер они ужинали молча. Оланне неприятно было смотреть, как жует Оденигбо, как взбухают желваки у него на щеках, как ходит челюсть. Сама Оланна почти не притронулась к еде и все поглядывала на свой ящик с книгами в гостиной. Оденигбо старательно обгладывал куриные косточки и в кои-то веки съел весь рис, не оставив на тарелке ни рисинки. Когда же он заговорил, то повел речь о беспорядках в Западной области.

– Напрасно вернули премьера на пост. Нечего теперь удивляться, что бандиты взрывают машины и убивают соперников, – и все во имя выборов! Продажная скотина такой и останется, – кипятился он.

– За ним стоит премьер-министр.

– На самом деле Сардауна за все в ответе. Он заправляет страной, как своим личным мусульманским владением.

– Мы все еще пытаемся завести ребенка?

Глаза Оденигбо за стеклами очков расширились.

– Конечно, пытаемся, нкем. Или… уже нет?

Оланна не ответила. Смутная печаль переполнила ей сердце при мысли о том, как они поступили друг с другом, и все же ее не покидало ощущение свежести, новизны – отныне они вместе на новой основе.

Зашел Угву убрать со стола.

– Принеси-ка мне бренди, друг мой, – попросил Оденигбо.

– Да, сэр.

Когда Угву принес бренди и ушел, Оденигбо сказал:

– Я попросил Ричарда больше не приходить.

– Почему?

– Я встретил его на улице у здания факультета, и выражение его физиономии мне совсем не понравилось, так что я проводил его до самой Имоке-стрит и отчитал как следует.

– Что ты ему сказал?

– Не помню.

– Помнишь. Просто не хочешь говорить.

– Не помню.

– Кто-нибудь еще там был?

– Его слуга как раз вышел из дома.

Они сидели на диване в гостиной. Оденигбо не имел права оскорблять Ричарда, срывать на нем зло, но Оланна его поняла.

– Я никогда не винила Амалу, – сказала она. – Это тебе я доверилась, и никто чужой без твоего позволения не мог разрушить это доверие. Я виню только тебя.

Оденигбо положил ладонь ей на бедро.

– Ты должен злиться на меня, а не на Ричарда, – добавила она.

Оденигбо молчал так долго, что Оланна уже не надеялась услышать ответ, но он вздохнул:

– Если бы я мог на тебя злиться!

Его беззащитность растрогала Оланну. Опустившись перед ним на колени, она расстегнула ему рубашку и покрыла поцелуями его мягко-упругий живот. Расстегнула молнию на брюках, округлив губы, втянула его, и он тут же набух у нее во рту. Слегка ныла челюсть, широкие ладони лежали на ее макушке – все волновало ее. Потом она спохватилась: «Боже, Угву, наверное, нас видел».

Оденигбо отвел ее в спальню. Они молча разделись и вместе встали под душ, прижимаясь друг к другу в тесноте ванной. Мокрые и разомлевшие, легли в постель. Его дыхание отдавало бренди, и Оланна едва не сказала, что старые добрые дни вернулись, но промолчала, зная, что он чувствует то же самое, и не желая нарушить объединявшее их молчание.

Когда Оденигбо уснул, обняв ее и всхрапывая, Оланна встала с постели и позвонила Кайнене. Нужно было убедиться, что Ричард не проболтался. Вряд ли его испугала брань Оденигбо, но кто знает?

– Кайнене, это я, – начала Оланна, когда сестра взяла трубку. – Звоню сказать kedu.

– Все хорошо. Знаешь, который час?

– Я не думала, что уже так поздно.

– Ты помирилась со своим бунтарем?

– Да.

– Слышала бы ты, как о нем отзывалась мама! На этот раз он дал ей хороший повод.

– Он допустил ошибку, – вырвалось у Оланны, и она тут же пожалела о своих словах – пусть Кайнене не думает, что она оправдывает Оденигбо.

– Но ведь разве он не нарушил основных принципов социализма, обрюхатив представительницу низших слоев?

– Ладно, дам тебе поспать.

Чуть помолчав, Кайнене весело попрощалась:

– Ngwanu, до свидания. Спокойной ночи.

Оланна положила трубку. Можно было догадаться, что Ричард не признается Кайнене, – их чувства вряд ли выдержат испытания. И пожалуй, даже к лучшему, что он перестанет приходить в гости.

Амала родила девочку. В субботу, когда Оланна с Угву пекли банановые пирожки, раздался звонок в дверь, и Оланна тотчас догадалась: принесли весть от Матушки.

К дверям кухни подошел Оденигбо, спрятав руки за спиной.

– Она родила девочку. Вчера.

Оланна не подняла глаз от миски с размятыми бананами – не хотела, чтобы Оденигбо видел ее лицо, угадал ее одновременное желание расплакаться, ударить его и принять неизбежное.

– Сегодня же едем в Энугу, надо убедиться, что с ней и ребенком все хорошо. – Оланна поднялась. – Угву, заканчивай скорей.

– Да, мэм.

Две пары глаз следили за ней. Оланна чувствовала себя актрисой, чья родня ждет от нее блестящего выступления.

– Спасибо, нкем. – Оденигбо попытался обнять Оланну, но та уклонилась:

– Сбегаю в ванную.

Всю дорогу оба молчали. Оденигбо поглядывал на Оланну – видно, хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать. Оланна смотрела прямо перед собой и лишь однажды взглянула на Оденигбо. Она чувствовала себя выше, лучше него. Возможно, ее нравственное превосходство было мнимым, но иначе ей не справиться со своими чувствами теперь, когда чужая женщина родила от него ребенка.

Оденигбо заговорил, когда ставил машину напротив больницы.

– О чем ты думаешь? – спросил он.

Оланна распахнула дверцу.

– О сестре Аризе. Еще и года не прошло, как она замужем, а думает только об одном: как бы скорей забеременеть.

Оденигбо не ответил. Матушка встретила их у входа в родильное отделение. Против ожиданий Оланны, она не приплясывала от радости, глаза не искрились насмешкой – морщинистое лицо было хмуро, улыбка, с которой она обняла Оденигбо, вышла натянутой. В воздухе пахло лекарствами.

– Матушка, kedu? – спросила Оланна. Ей хотелось выглядеть хозяйкой положения.

– Все хорошо.

– Где ребенок?

– В палате для новорожденных.

Матушка провела их в одноместную палату. На кровати, застеленной линялой простыней, лежала лицом к стене Амала. Оланна старалась не смотреть на ее живот – ей была невыносима мысль, что в этом теле еще недавно рос ребенок Оденигбо. На тумбочке у кровати стояли печенье, баночка глюкозы и стакан воды.

– Амала, к тебе пришли, – окликнула ее Матушка.

– Здравствуйте, нно, – проговорила Амала, но не повернулась.

– Как себя чувствуешь? – спросили Оденигбо и Оланна почти хором.

Амала что-то буркнула в ответ. Она по-прежнему лежала лицом к стене.

Оланна готовила себя к этому событию много месяцев и все равно, глядя на Амалу, ощущала в душе мертвенную пустоту. Она никогда до конца не верила, что этот день наступит.

– Пойдем взглянем на ребенка, – сказала она.

Когда они с Оденигбо направились к двери, Амала не посмотрела им вслед, не шевельнулась, не показала ни жестом, ни взглядом, что слышала их.

В палате для новорожденных медсестра попросила их обождать. Сквозь жалюзи видны были ряды кроваток и множество орущих младенцев, и Оланна испугалась, что медсестра перепутает, принесет не того ребенка. Но ребенок оказался тот самый: густые мягкие кудряшки, темную кожу, широко расставленные глаза не спутаешь ни с чем. Кроха совсем, два дня от роду, а уже вылитый Оденигбо.

Медсестра протянула завернутую в белое пушистое одеяльце девочку Оланне, но та указала на Оденигбо:

– Дайте отцу подержать.

– Знаете, что мать не желает к ней прикасаться? – сказала медсестра, протягивая ребенка Оденигбо. – Даже не притронулась к ней. Девочке взяли кормилицу. – Медсестра собиралась что-то добавить, но тут зашла молодая пара, и она поспешила навстречу.

– Я в курсе. Только что узнал от мамы, – сказал Оденигбо. – Она говорит, Амала не хочет видеть ребенка. Схожу оплачу счет.

Оланна протянула руки, и, едва Оденигбо передал ей малышку, та истошно завопила. Из глубины комнаты за ними наблюдали медсестра и молодая пара, наверняка догадываясь, что Оланна не знает, как унять орущего младенца.

– Ш-ш-ш, о zugo [77]Перестань ( игбо ).
, – шептала Оланна, чувствуя себя актрисой на сцене.

Крохотный ротик по-прежнему кривился, а плач был так пронзителен, что, должно быть, причинял малышке боль. Оланна вставила в кулачок ребенка мизинец. Мало-помалу плач затих, но ротик остался раскрытым, так что видны были розовые десны, а круглые глазенки уставились на Оланну. Оланна засмеялась. Подошла медсестра.

– Пора забирать, – сказала она. – Сколько у вас детей?

– Пока ни одного. – Оланна про себя порадовалась, что ее приняли за опытную маму.

Вернулся Оденигбо. В палате у постели Амалы сидела Матушка с накрытой эмалированной миской в руках.

– Не хочет кушать, ничего не хочет, – сокрушалась она. – Gwakwa уа [78]Скажи ей ( игбо ).
. Уговори ее.

Оланна почувствовала неловкость Оденигбо еще до того, как он заговорил, преувеличенно громко:

– Надо поесть, Амала.

Деревенская девчонка лежала на кровати, съежившись, как будто под очередным жестоким ударом судьбы. На Оденигбо она так и не глянула – боялась и благоговела перед ним. Неважно, сама ли она пошла к нему в комнату или по приказу Матушки, но ей и в голову не пришло отказать: он хозяин, он говорит по-английски, у него машина. Значит, так надо.

– Слышала, что сказал мой сын? – обратилась к ней Матушка. – Надо поесть.

– Слышала, Матушка.

Амала села на кровати, взяла миску, глядя в пол. Оланна наблюдала за ней. Возможно, в душе Амала ненавидит Оденигбо. Кто знает, что чувствуют те, у кого нет права голоса?

Матушка и Оденигбо уже вышли в коридор.

– Мы уходим, – пробормотала Оланна.

– Счастливого пути.

Оланна хотела что-нибудь сказать на прощанье, но не нашла нужных слов и лишь погладила ее по плечу. Оденигбо и Матушка, остановившись у бака с водой, что-то обсуждали так долго, что на Оланну набросились москиты. Она села в машину и посигналила.

– Прости. – Оденигбо завел мотор.

О чем он говорил с матерью, Оланна узнала только через час, когда въехали в ворота университетского городка.

– Мама не хочет оставлять у себя ребенка.

Оланна знала причину:

– Она мечтала о мальчике.

– Да, – кивнул Оденигбо и опустил окно. Оланне доставляла странное удовольствие покорность, что он напустил на себя с тех пор, как Амала родила. – Мы решили, что девочка останется у родственников Амалы. На будущей неделе я съезжу к ним в Аббу, и мы обсудим…

– Девочка останется у нас. – Оланна сама удивилась, как четко выразила свое желание и как созвучно оно было ее душе. Точно она хотела этого с самого начала.

Оденигбо так резко сбавил скорость, что едва не заглох двигатель.

– Для меня превыше всего наша любовь, нкем, – сказал он тихо. – Мы должны принять верное решение.

– Ты о нас не думал, когда делал ей ребенка, – вырвалось у Оланны, но она тут же устыдилась злобы в собственном голосе.

– Давай еще подумаем.

– Пусть остается у нас, – сказала Оланна твердо.

Ей под силу вырастить ребенка, его ребенка. Надо купить книги о воспитании, найти кормилицу, обставить детскую. Ночью Оланна беспокойно ворочалась с боку на бок. Она испытывала к малышке вовсе не жалость: когда она держала этот теплый комочек, то словно прозрела и поняла, что им суждено быть вместе. Мать не разделяла ее чувств. На другой день, когда Оланна сообщила ей по телефону о своем решении, та отвечала мрачным, скорбным тоном, будто в доме покойник:

– Нне, у тебя самой рано или поздно появится ребенок. Зачем тебе младенец, которого Оденигбо заделал этой деревенщине? Воспитание ребенка – дело серьезное. Поверь, девочка моя, не стоит тебе сейчас взваливать это на себя.

Оланна застыла с трубкой в руке, разглядывая букет на столе. Один цветок завял; странно, что Угву не убрал. В словах матери была доля правды, но именно таким Оланна всегда представляла их с Оденигбо будущего ребенка: густые кудряшки, широко расставленные глаза, розовый ротик.

– Ее родня от тебя просто так не отступится, – продолжала мать. – Да и сама эта девка наделает тебе неприятностей.

– Ей не нужен ребенок.

– Ну так оставь ребенка ее родне. Предложи помощь, но девочка пусть остается у них.

Оланна вздохнула:

– Поняла. Еще подумаю.

Оланна повесила трубку, снова подняла и назвала телефонистке номер Кайнене в Порт-Харкорте. Телефонистка говорила сонным голосом, заставила Оланну повторить номер несколько раз, а перед тем как соединить ее, хихикнула.

– Очень благородно, – одобрила Кайнене, выслушав Оланну.

– При чем тут благородство?

– Ты удочеришь ее официально?

– Думаю, да.

– Что ты ей скажешь?

– Что я скажу?

– Да, когда подрастет.

– Правду: что ее мать – Амала. Пусть называет меня мамой Оланной, и если когда-нибудь Амала надумает вернуться, то будет просто мамой.

– Хочешь угодить своему бунтарю?

– Ничего подобного.

– Ты вечно стараешься всем угодить.

– Это не ради него. Это вообще не он придумал.

– Тогда зачем?

– Она такая крохотная, такая беспомощная. И сразу стала мне как родная.

Кайнене долго не отвечала. Оланна теребила провод телефона.

– По-моему, смелое решение, – раздалось в трубке.

И хотя Оланна прекрасно услышала сестру, но переспросила:

– Что?

– Говорю, очень смелый поступок.

Оланна откинулась в кресле. Одобрение Кайнене – а оно было ей в новинку – окрылило ее, придало веры в себя, стало добрым знаком. В этот миг она решилась окончательно. Она возьмет ребенка в семью.

– Приедешь на крестины? – спросила Оланна.

– Я ни разу еще не была в вашей пыльной дыре, так что могу приехать.

Оланна, улыбаясь, повесила трубку.

Матушка принесла девочку, завернутую в коричневый платок, насквозь провонявший огири, устроилась с ней в гостиной и ждала, пока не вышла Оланна.

– Ngwanu [80]До свидания ( игбо ).
. Скоро приеду еще, – сказала Матушка, передав Оланне ребенка. Она очень суетилась, явно торопясь покончить с неприятным делом.

Проводив ее, Угву пригляделся к малышке, и на лице его мелькнула тень тревоги.

– Матушка говорит, девочка похожа на ее мать. В нее вселилась душа ее матери.

– Мало ли кто на кого похож, Угву, это не значит, что души переселяются.

– Но ведь так оно и есть, мэм. Все мы после смерти вернемся на землю.

Оланна отмахнулась.

– Немедленно выкинь этот платок в помойку. Ну и вонь от него!

Девочка плакала. Оланна успокоила ее, искупала в ванночке и, глянув на часы, заволновалась, что кормилица – дородная женщина, которую нашла тетушка Угву, – может опоздать. Когда кормилица появилась и малышка, наевшись, уснула в люльке рядом с их большой кроватью, Оланна и Оденигбо склонились над спящим младенцем. Казалось, кожа ее, теплого коричневого оттенка, светится изнутри.

– Волосы густые, как у тебя, – прошептала Оланна.

– Будешь смотреть на нее и ненавидеть меня.

Оланна пожала плечами. Пусть не думает, будто она пошла на это ради него, сделала ему одолжение. Она поступила так для себя самой.

– Угву говорит, твоя мать ходила к дибии. Угву думает, ты переспал с Амалой из-за того, что тебя одурманили зельем.

Оденигбо помолчал.

– Если бы всему виной было зелье, то родился бы желанный мальчик, ведь так? – продолжала Оланна. – Никакой логики.

– Точно так же нелогично верить в невидимого христианского Бога.

Оланна привыкла к беззлобным шуткам Оденигбо над ее «светской» верой и в другое время ответила бы, что не знает, верит ли в невидимого христианского Бога. Но теперь, когда в кроватке лежало беспомощное создание, настолько зависимое от других, что само его существование казалось милостью свыше, все стало иначе.

– Я верю, – сказала Оланна. – Верю в милосердного Бога.

– А я не верю ни в каких богов.

– Знаю. Ты ни во что не веришь.

– Только в любовь. – Оденигбо глянул на Оланну: – Я верю в любовь.

Оланна невольно рассмеялась, едва не сказав, что любовь тоже не знает логики.

– Девочке нужно имя, – задумалась она.

– Мама назвала ее Обиагели.

– Это имя нельзя оставить. (Его мать не имела права называть внучку, от которой отказалась.) Будем звать ее Малышкой, пока не подберем подходящего имени. Кайнене предложила назвать ее Чиамака. Мне всегда нравилось это имя: «Бог прекрасен». Кайнене будет ее крестной. Схожу к отцу Дамиану и договорюсь о крестинах.

Надо съездить за покупками в «Кингсвей», заказать в Лондоне новый парик. У Оланны голова закружилась от счастья.

Малышка шевельнулась, и вновь Оланну объял страх. Глядя на кудряшки, лоснившиеся от детского масла, она сомневалась, хватит ли у нее сил, сможет ли она вырастить ребенка. Малышка дышала часто-часто, будто задыхалась во сне; Оланна знала, что все новорожденные так дышат, но даже такой пустяк тревожил ее.

Вечером Оланна не раз пыталась дозвониться до Кайнене, но трубку никто не брал. Наверное, Кайнене была в Лагосе. Ночью Оланна позвонила еще раз и услышала в трубке хриплый голос сестры:

– Алло.

– Эджимам, сестра моя, ты простыла? – встревожилась Оланна.

– Ты трахалась с Ричардом.

Оланна подскочила.

– Ты ведь у нас хорошая, – продолжала Кайнене ровно. – Хорошие не спят с любовниками сестры.

Вновь опустившись на пуфик, Оланна поняла, что ей стало легче. Кайнене все знает. Больше не надо жить в страхе, что до сестры дойдет правда. Теперь она вольна испытывать искреннее раскаяние.

– Я должна была тебе рассказать… Это ничего не значило.

– Разумеется, ничего. Подумаешь, переспала с моим любовником.

– Прости, что так вышло. – Слезы застилали Оланне глаза. – Кайнене, прости меня, пожалуйста.

– Зачем ты это сделала? – Голос Кайнене звучал пугающе спокойно. – Ты ведь у нас хорошая, и красавица, и борец за свободу, всеобщая любимица. И белые мужчины не в твоем вкусе. Так зачем?

– Не знаю, Кайнене, само собой вышло. Я очень жалею. Такое не прощается.

– Да, не прощается. – Кайнене бросила трубку.

У Оланны словно что-то оборвалось внутри. Она хорошо знала сестру. Кайнене долго помнит обиды.

 

24

Ричард отколотил бы Харрисона палкой, если б мог. Его всегда передергивало от мысли, что англичане в колониях пороли черных слуг, даже стариков. Теперь же он охотно взял бы с них пример. Пнул бы Харрисона, чтобы тот растянулся ничком на земле, и бил, бил, бил, пока тот не научится держать язык за зубами. И дернул же его черт взять Харрисона с собой в Порт-Харкорт. Но Ричард собирался пробыть там целую неделю и не хотел оставлять беднягу одного в Нсукке. В день их приезда Харрисон, будто желая доказать, что его взяли сюда не зря, приготовил роскошный обед: грибной суп с бобами, салат из папайи, цыпленка под сливочным соусом с зеленью, а на сладкое – лимонный пирог.

– Браво, Харрисон! – похвалила Кайнене с озорным огоньком в глазах. Она была в хорошем настроении: когда Ричард приехал, она повисла у него на шее и закружила в шуточном танце по натертому паркету гостиной.

– Спасибо, мадам. – Харрисон раскланялся.

– А дома вы готовите то же самое?

Харрисон обиженно надулся:

– Дома я не готовить. Мой жена готовить местный блюд. Я готовить любой европейский блюд, все, что мой хозяин кушать в своя страна.

– Наверное, вам тяжело дома есть местные блюда. – Кайнене подчеркнула слово «местные», и Ричард едва сдержал смех.

– Да, мадам. – Харрисон снова отвесил поклон. – Но надо свой заставлять.

– Ваш пирог вкуснее, чем тот, который я ела в прошлый раз в Лондоне.

– Спасибо, мадам. – Харрисон просиял. – Мой хозяин говорить, что все в доме мистера Оденигбо сказать то же самая. Раньше я давать моему хозяин с собой еда, но больше я не готовить для мистер Оденигбо, потому что он кричать на мой хозяина. Кричать как сумасшедша, весь улиц слышать. У него с головой непорядка.

Кайнене повернулась к Ричарду, подняла брови. Ричард сбил рукой стакан с водой.

– Я приносить тряпка, сэр, – засуетился Харрисон.

– Что это Харрисон несет? – спросила Кайнене, когда вытерли воду. – Революционер на тебя наорал?

Ричард мог бы солгать. Харрисон-то в тот раз ничего не понял. Но врать Ричард не стал, боясь запутаться. Если правду из него вытащит Кайнене, будет хуже вдвойне. И он рассказал Кайнене все как есть. Рассказал, как они с Оланной выпили бургундского и как потом он горько сожалел о случившемся.

Кайнене отодвинула тарелку, оперлась локтями о стол, опустила подбородок на сцепленные руки. Минута шла за минутой, а она все молчала. По лицу нельзя было прочесть ее мысли.

– Надеюсь, ты не станешь просить прощения, – проговорила она наконец. – Большей пошлости не придумаешь.

– Пожалуйста, не гони меня.

На лице Кайнене мелькнуло удивление:

– Выгнать? Не слишком ли просто?

– Я виноват перед тобой, Кайнене.

Ричард чувствовал себя прозрачным, казалось, Кайнене видит его насквозь. Она смотрела на него, а Ричарду чудилось, будто она различает деревянную резьбу за его спиной.

– Значит, ты волочился за моей сестрой. Как все.

– Кайнене… – начал Ричард.

Она встала:

– Икеджиде! Убери со стола.

Они вдвоем выходили из столовой, когда зазвонил телефон. Кайнене не стала брать трубку, но телефон не умолкал, и ей пришлось ответить. Вернувшись в спальню, она сказала:

– Это Оланна.

Ричард не спускал с нее молящих глаз.

– Я могла бы простить, если бы ты переспал с кем-то еще. Только не с моей сестрой, – сказала Кайнене.

– Прости меня.

– Ночевать будешь в комнате для гостей.

– Да, да, конечно.

Ричард не мог угадать мыслей Кайнене, и это самое страшное. Он взбил подушку, поправил одеяло, устроился на кровати, попытался читать. Но мешали беспокойные мысли. Вдруг Кайнене позвонит Маду и все ему выложит, а Маду, вдоволь насмеявшись, скажет: «Зря ты с ним связалась, пусть убирается вон, вон, вон». Уже засыпая, Ричард вспомнил слова Мольера: «Безоблачное счастье может наскучить, в жизни никак нельзя обойтись без приливов и отливов».

Утром Кайнене встретила его с каменным лицом.

Дождь барабанил по крыше, и низкие тучи погрузили гостиную в полумрак. Кайнене сидела при свете с газетой и чашкой чая.

– Харрисон жарит блинчики. – Она снова уткнулась в газету.

Ричард сел напротив, не зная, куда деться, даже чаю налить было стыдно. Молчание Кайнене, звуки и запахи из кухни внушали ему тревогу.

– Кайнене… Давай поговорим.

Кайнене подняла взгляд, и Ричард увидел, что глаза у нее опухшие, воспаленные, полные обиды и гнева.

– Мы поговорим, когда я захочу, Ричард.

Ричард уставился в пол, как нашкодивший мальчишка, и вновь его охватил страх, что Кайнене попросит его навсегда исчезнуть из ее жизни.

Ближе к полудню раздался звонок в дверь, и когда Икеджиде объявил, что приехала сестра мадам, Ричард ждал, что Кайнене не пустит Оланну на порог. Но ошибся. Кайнене велела Икеджиде принести выпивку и спустилась в гостиную, а Ричард, стоя на лестнице, напряг слух. Слышен был плачущий голос Оланны, но слов не разобрать. Оденигбо говорил мало, непривычно спокойным тоном. Потом Ричард услышал голос Кайнене, ясный и твердый: «Ждать от меня прощения глупо».

Наступила тишина, скрипнула дверь. Ричард подбежал к окну. Из ворот задним ходом выезжала машина Оденигбо, тот самый синий «опель», что завернул к нему во двор на Имоке-стрит. В тот день Оденигбо, в наглаженном костюме, выскочил из машины с криком: «Держись подальше от моего дома! Понял? Держись подальше! Чтоб ноги твоей не было в моем доме!» А Ричард, стоя в дверях, ждал, что Оденигбо бросится на него с кулаками. Потом до него дошло, что Оденигбо вовсе не собирается его бить, – наверное, не хочет руки марать, – и эта мысль вогнала его в тоску.

– Подслушивал? – спросила Кайнене, входя в комнату. Ричард отвернулся от окна, а она, не дожидаясь ответа, добавила беззлобно: – Я и забыла, что у революционера внешность чемпиона по борьбе, – однако не без изящества.

– Я никогда себе не прощу, если потеряю тебя, Кайнене.

Она стояла с неподвижным лицом.

– Утром я взяла из кабинета твою рукопись и спалила.

Ричард не смог бы дать названия охватившим его чувствам. «Корзина рук», стопка страниц, что могла бы стать основой настоящей книги, потеряна безвозвратно. Никогда больше не повторить тот напор и мощь, что рвались наружу с каждым словом. Впрочем, разве это важно? Главное другое: спалив рукопись, Кайнене дала понять, что не бросит его; если б она решила уйти, то вряд ли причинила бы ему боль. Может, у него и нет призвания к писательству. Он где-то читал, что для настоящего писателя его искусство важнее всего, даже любви.

6. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Он пишет о том, как мир молчал, когда биафрийцы умирали, и доказывает, что в молчании повинна Британия. Оружие и помощь, что Британия давала Нигерии, определили отношение других стран. Соединенные Штаты считали Биафру «областью интересов Британии». Премьер-министр Канады спросил: «А где это – Биафра?» Советский Союз посылал в Нигерию самолеты и специалистов, радуясь возможности расширить влияние в Африке, не задев при этом ни Америку, ни Британию. А белые расисты ЮАР и Родезии торжествовали, в очередной раз убедившись, что правительства, возглавляемые черными, обречены на провал.

Коммунистический Китай осудил англо-американо-советский империализм, но больше никак не поддержал Биафру. От Франции Биафра получала оружие, но так и не дождалась признания, нужного ей как воздух. И наконец, многие страны Африки опасались, что вслед за Биафрой потребуют независимости и их территории, поэтому встали на сторону Нигерии.