Санаторий «Гудзон» (так официально называлось заведение) располагался на севере штата Нью-Йорк. Его построили на каменистом участке суши с видом на одноименную реку и проложили к нему асфальтовую дорогу. Пациенты размещались в крыльях, пристроенных к кирпичному административному зданию. Вверх по стенам карабкался темно-зеленый плющ. Он окружал зарешеченные окна, около которых весной гнездились скворцы, спасясь от пронизывающего ветра и прожорливых хищников.

В общем, скворцам было не так уж плохо, в отличие от пациентов. Имеются в виду те, что до сих пор были способны осознавать свое положение. Они-то счастливыми себя не ощущали. Кроме решеток, от окружающего мира их отделяли постоянно запертые стальные двери, снабженные для пущей надежности сигнализацией, за дверьми стояли вооруженные охранники. В мужском крыле младший медперсонал был целиком укомплектован дюжими молодцами. И в женском крыле сестры-женщины были подобраны крупные и сильные. Способность справиться с любым буйством была не менее важной, чем умение делать процедуры и ухаживать за больными.

Пациент из двадцать седьмой палаты считался счастливчиком. Во-первых, его палата была угловой, то есть с двумя окнами. Разумеется, окна были надежно забраны решетками и располагались на достаточной высоте, но все равно они пропускали много света и через них можно было наблюдать качающиеся на ветру деревья. А ветер здесь никогда не стихал. Во-вторых, в этом маленьком изолированном мирке, где все больные были выходцами из отнюдь не бедных семей, пациент выделялся необыкновенной элегантностью. Летом этот пациент носил нарядные рубашки с пристегивающимися воротничками и модные полотняные брюки, а зимой щеголял в изящных свитерах и дорогих вельветовых джинсах.

К тому же он обладал, казалось, неисчерпаемыми запасами сигарет, а еду ему доставляли из ближайшего городка Роллинс — пиццу, цыплят, грудинку. Ходили слухи, что за дополнительную плату его тайком снабжают водкой и убирают пустые бутылки. В общем, тамошние больные, из тех, у кого остались мозги, находили его по-настоящему богатым.

Однако Патрик Бакленд Дювен с их оценкой вряд ли бы согласился. Кем-кем, а уж счастливчиком он себя явно не ощущал. Разве это счастье — жить в санатории «Гудзон», который не столь давно назывался ясно и просто — дурдом и где палаты были похожи на камеры тюрьмы строгого режима? Его так называемые привилегии не были связаны ни с личным богатством, ни с щедростью семьи. Просто таким способом женщина, поместившая его сюда, успокаивала свою совесть. Заперла, как «бешеного зверя». Именно так она назвала Бака много лет назад. Он хорошо помнил ее голос, твердый, непреклонный, без малейшей примеси страха.

Тот факт, что она его не боялась, только усугублял желание ее убить. Очень жаль, что тогда не получилось.

— Конечно, тебя следует упечь в тюрьму, — кричала она, пока охранники держали его распростертым у ее ног, лицом к роскошному мягкому ковру. — Но я не стану этого делать. Не хочу позорить нашу фамилию.

Она попросила в полиции не предъявлять ему никаких уголовных обвинений. Вместо тюрьмы Бак загремел сюда навек.

За медицинским заключением дело не стало. Трое солидных врачей, несомненно, ее приятели, как по команде, пришли к выводу, что он опасный сумасшедший, которого следует изолировать от общества. «Он совершенно ненормальный, по глазам видно, и троица преспокойно подписала необходимые документы.

Разве одежда (пусть дорогая), пицца и время от времени бутылка мятной водки могут компенсировать бессрочное лишение настоящих удовольствий? О водке вообще говорить не стоит. Бак ее не любил и употреблял только от безвыходности. А палата с зарешеченными окнами? А охрана? Он тосковал по ресторанам, барам, настоящей выпивке, женщинам. И очень скучал по одному особому кайфу. Бак не имел его уже двадцать лет.

Итак, начало апреля. Серое, ненастное утро. К нему в палату неожиданно заявляются два вооруженных охранника, велят заложить руки за спину, надевают наручники (это обязательно, потому что он числится склонным к побегу) и ведут по выкрашенной зеленым галерее без окон, которая называется транзитной, в кабинет к главному администратору Хэлу Морроу.

Хэл сидит за большим письменным столом, заваленным бумагами. Сильный запах мяты заставляет его поднять голову. Несколько минут Морроу молча разглядывает Бака и отмечает про себя, что пациент неплохо выглядит. Высок, хорошо сложен… Сколько ему лет? Хэл смотрит в бумаги. Да, сорок два. У него медно-рыжие волосы, темные глаза (сейчас он щурится с непривычки к яркому свету) и худощавое лицо с правильными чертами. Кожа, как положено узнику, бледная. Телосложение крепкое, жилистое, руки — сразу видно — очень сильные.

Морроу снова смотрит в бумаги. Этими руками Бак пытался задушить женщину, которая поместила его сюда. Кроме того, его подозревали в убийстве двух проституток, однако не нашлось веских доказательств и Бака к ответственности не привлекли. По мнению Морроу, совершенно зря, ибо место этому типу в тюрьме под самой строгой охраной.

Бак Дювен психопат. Что верно, то верно. Симпатичный, обаятельный, безжалостный. И умный. Охранники, только что поступившие на работу в санаторий „Гудзон“, в один голос заявляли, что никогда не встречали более приятного парня. Обходительного, мягкого, начитанного. Он самостоятельно выучил латинский и греческий, читал в оригинале Ювенала и Платона. Мирно ухаживал за садиком. В парке ему отвели небольшой участок, и он выращивал исключительно цветы. Красивые, нежные, без единого жучка, потому что Бак уничтожал их в тот же миг, как обнаруживал. Розы были просто загляденье. Крупные бутоны, окруженные со всех сторон (как будто тоже в тюрьме) аккуратно подстриженной самшитовой изгородью. Он занимался цветами вплоть до первых заморозков.

Если забыть, кто перед вами, можно решить, что это самый покладистый парень на земле, мало того, общение с ним доставит вам удовольствие. Но едва вы задумаетесь, а почему, собственно говоря, Бак Дювен обретается здесь, как он вас и подловит.

Один охранник завел с ним почти дружбу: начал относиться к нему как к нормальному человеку, а не как к пациенту психушки. Так вот, Бак Дювен его чуть не задушил. Он внезапно бросился на охранника и сдавил ему горло с такой свирепостью, что трое дюжих молодцов еле-еле спасли беднягу. Бак разжал пальцы только тогда, когда был избит до потери сознания, да и то не сразу. Еще бы, сам здоровый как бык плюс сила, свойственная психам.

Во время приступов Бака скручивали смирительной рубашкой и запирали в камеру без окон с охранником у двери. И тот угрюмо слушал, как чокнутый костерит и санаторий, и женщину, которая отправила его сюда.

Спустя несколько дней Дювен затихал.

— Если не возражаете, я бы хотел вернуться в палату, — произносил он подчеркнуто вежливым тоном.

И его выпускали. Но в наручниках и кандалах. Препровождали в двадцать седьмую, запирали и смотрели в дверной глазок. Чаще всего он садился за стол, открывал сборник стихов на латыни или журнал по садоводству, который выписывал, и принимался за чтение, на некоторое время снова становясь образцовым пациентом.

Полуприкрыв глаза, с бесстрастным видом Бак Дювен молча разглядывает Морроу. Он знает, что много умнее главного администратора. Так же как и психиатра, который посещает его раз в неделю. Оказывается, многоучеными мозгами этого самоуверенного кретина очень легко манипулировать. Бак просто выдавал то, что психиатр хотел услышать. Всякую дребедень насчет эротических снов, фантазий, видений и прочего. Выдавал и наблюдал, как психиатр понимающе кивает, занося пометки в блокнот. Бак тоже делал умную физиономию, а внутри хохотал. Ему нравилось дурачить ублюдка.

Но сбежать из санатория Баку было не по зубам. Пытался дважды, но неудачно. Жажда мести разъедала его, как раковая опухоль. Он мечтал отомстить Шарлотте Парриш, упекшей его сюда. Он желал иметь все, чем владела она. Все должно было принадлежать ему.

Бак размышлял об этом долгими темными ночами. Холодной зимой, когда ветер завывал, подобно сбесившемуся пациенту, и душным, парным летом, когда, голый, метался по периметру палаты. Как хищник в клетке.

„Когда-нибудь я до нее доберусь, — не уставал надеяться Бак. — Потом надо будет разобраться и с девчонкой, Элли Парриш-Дювен. Впрочем, какая она девчонка! Элли теперь взрослая женщина. Интересно, какая она стала?“

В своих метаниях по палате Бак вспоминал рыжеволосую девочку, наверное, тысячи раз и тысячи раз забавлялся, представляя, что с ней сделает, когда наконец до нее доберется. Эти представления вызывали у него смех, похожий на вой. Охранники в коридоре вскидывали головы и прислушивались.

— Опять Бак Дювен разошелся, — говорил кто-нибудь. — Наверное, сегодня полнолуние.

Затем они отправлялись дальше по коридору, оставив его наедине с безумным смехом.

Хэл Морроу задумчиво перебирает лежащие перед ним бумаги, не решаясь открыть рот. То, что он собирается сказать, ему очень не по душе, но выхода нет. Санаторий „Гудзон“ — заведение частное, и содержание пациентов оплачивают родственники, заинтересованные сбагрить их куда подальше. Если финансирование прекращается, как в случае с Дювеном, то…

Хэл поднимает глаза и встречается со взглядом пациента.

— Дювен, сегодня вас выписывают.

Обычно пустые глаза Бака вспыхивают подобно гладким темным камешкам, на которые случайно падает солнечный луч. Бак быстро соображает: почему? как? куда идти? что делать? И так же быстро решает ни о чем не спрашивать. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Бак широко улыбается.

— Давно пора, — бормочет он и, окрыленный свободой, быстро разворачивается по направлению к двери.

— Минутку, — рявкает Морроу. Дювен останавливается, но не поворачивается, и Морроу слышит его раздраженный вздох. — Мы получили сообщение от адвоката, занимающегося вашими делами. Отныне ваше содержание в санатории оплачиваться не будет. Тем не менее на вашем счете у нас имеется остаток в сумме триста двадцать пять долларов, который вам выдадут наличными вместе с карточкой социального страхования и другими личными документами. Ваши вещи уже упакованы, их доставят на ближайшую железнодорожную станцию.

Дювен стоит, глядя в потолок, ожидая, когда Морроу закруглится. „Три сотни баксов, — думает он. — То есть по сто пятьдесят за каждые десять лет, проведенные здесь. То есть по пятнадцать долларов за год… Ну что ж, меня можно считать достаточно богатым, чтобы начать жизнь заново…“

— У меня все, Дювен, — говорит Морроу. — Желаю вам удачи в новой жизни.

Бак не отвечает, и Морроу молча наблюдает за его уходом, невольно восхищаясь уверенной походкой, которую не изменили годы, проведенные в санатории „Гудзон“. Морроу знает, что должен освободить Бака. Адвокат престарелой леди перекрыл трубу, по которой поступал денежный поток, а государственным учреждениям до Дювена нет никакого дела.

Жаль. Остается надеяться, что все как-нибудь обойдется.

В палате с него снимают наручники. Насвистывая под нос „Дикси“, он быстро переодевается в чистую белую рубашку, твидовый пиджак от братьев Брукс, мягкие бежевые брюки из рубчатого вельвета и изящные кожаные мокасины. Зачесывая назад волосы, он думает, что выглядит неплохо. Проверить невозможно, потому что зеркало в палате отсутствует. Иначе в минуты буйства он бы его разбил и использовал осколки в качестве оружия.

Служащий собрал вещи. Бак поднимает чемодан и улыбается. Чемодан увесистый. Старуха снабдила его большим количеством приличных шмоток, хотя показаться в них ему было негде.

Бак прощальным взором окидывает палату, в которой провел полжизни, и выходит. Его неподвижные темные глаза бесстрастны. Но он не забудет.

Охранник снова ведет его, на этот раз без наручников, по зеленому коридору. В канцелярии среднего возраста служащая выдает ему документы и пластиковый бумажник с тремястами двадцатью пятью долларами.

Затем пододвигает к нему бланк:

— Пожалуйста, мистер Дювен, распишитесь.

Его темные глаза наполняются чувственностью. Он обжигает женщину взглядом, мысленно обнажая и разглядывая ее. Она краснеет, инстинктивно хватаясь за воротник белой блузки, как бы желая прикрыться. Уголки губ Дювена чуть дергаются. Этого достаточно, чтобы она знала, что он знает.

Бак ставит размашистую подпись, кладет бумажник и документы в карман, насмешливо произносит:

— Милашка, вам не о чем беспокоиться. Лично я предпочитаю баб моложе и сексуальнее.

Насвистывая „Дикси“, он шагает к двери, выходит из здания и направляется к ожидающему фургончику.

До станции его сопровождают два охранника. Бак понимает: Морроу боится, как бы он по дороге не выбросил водителя из кабины и не угнал фургончик. Нашли дурака! Они всегда его недооценивали, но теперь он докажет всему миру, какой на самом деле Бак Дювен умница. Особенно тем, самым дорогим и близким.

У него было достаточно времени, чтобы обдумать свое будущее. Достаточно длинных ночей, во время которых он планировал, и соображал, и предавался мечтам. Сейчас он почти осязал эти мечты на вкус. Они были приятны, как глоток хорошего бурбона. Острого и ароматного. О да, он отомстит. И месть эта будет сладостной, очень, очень сладостной.