ГЛАВА 1

Холодный дождь хлестал по обшитому вагонкой фасаду старого дома, барабанил по оконным стеклам. Как и все, кто сидел в этом сыром салоне, похожем на театральный зал благодаря деревянным креслам с откидными сиденьями, продавец аукциона то и дело поглядывал в окно, возможно, надеясь, что очередной порыв дождя разобьет стекло и прервет это ужасное представление.

Оливер Роуз сидел возле прохода, в нескольких рядах от подиума, вытянув длинные ноги вдоль обшарпанного деревянного пола. Салон был заполнен меньше чем наполовину, пришло всего человек тридцать. Подиум за спиной продавца, словно после бомбежки, был усеян рассортированными вещами, принадлежавшими семье Баркеров, последний из которых прожил достаточно долго, чтобы часть этого хлама успела подняться в цене.

— …подлинное бостонское кресло-качалка, — упрашивающе бубнил продавец хриплым голосом, указывая на сильно потрепанное кресло в виндзорском стиле. — Производства фирмы «Хичкок, Альфорд и компания», одной из лучших, кто выпускал кресла и стулья, — он мрачно оглядел молчавших покупателей, уже не надеясь, что кто-то подаст голос. — Черт, — бросил он, — это же действительно подлинник.

— Десять баксов, — произнес надтреснутый женский голос. Он принадлежал даме из первого ряда в грязном ирландском свитере.

— Десять баксов? — возмутился продавец. — Да вы посмотрите, какое тонкое плетение на спинке, а этот витой ободок и такое удобное сиденье…

— Ладно, двенадцать с половиной, — раздраженно бросила дама. Она обычно покупала большую часть выставлявшейся здесь мебели, и Оливеру казалось, что и этот аукцион устроили специально для нее одной.

— Все это явно отдает дерьмом, — послышался шепот. Он принадлежал краснолицему янки, сидевшему рядом с Оливером. — Это потому что дождь. У нее антикварный магазин в Провинстауне. Сейчас она скупит здесь вещи за бесценок, а потом втридорога всучит их туристам.

Оливер кивнул, прищелкнув языком в знак согласия, и подумал, что этот дождь на руку и ему. Большинство туристов, съехавшихся в Чатем в четверг и пятницу в надежде приятно провести на пляже уик-энд, на который приходился и День поминовения, к середине дня из-за непогоды уже разъехались. В «Крутой волне», где Оливер подрабатывал сезонным официантом, зал для воскресных обедов выглядел так, словно сейчас мертвый сезон. Размеры его чаевых были под стать общей атмосфере в городе.

Но погода на полуострове Кейп-Код изменчива, и Оливер привык к этому. Будучи студентом в Гарварде, он каждое лето работал в «Крутой волне», балуя себя посещением таких вот аукционов в те дни, когда погода не позволяла валяться на пляже. Он особенно любил торги имуществом из старых особняков, проводившиеся после того, как там умирал последний владелец. Он редко мог позволить себе купить что-нибудь, хотя иногда ему удавалось приобрести какую-нибудь стаффордширскую статуэтку практически за бесценок.

Оливер вырос в окружении четырех женских фигурок из стаффордширской керамики, изображавших четыре времени года, облаченных в белые одеяния. Они глядели на него из-за стеклянных створок китайского шкафчика в гостиной его матери, в память о том, что его отец проходил военную службу в Англии. Однажды он разбил Весну, которую вытащил из шкафчика, повинуясь тайному подростковому желанию потрогать груди маленькой леди; фигурка выскользнула из рук и, упав на пол, осталась без головы. Он с детства умел и любил мастерить, поэтому проделал замечательную операцию при помощи клея, и мать так никогда об этом и не узнала.

Теперь, словно повинуясь чувству какой-то вины, он собрал собственную скромную коллекцию: несколько обычных фигурок спящих младенцев и неизменный моряк с женой и ребенком. Он также прочитал кое-что об этих статуэтках и, хотя сейчас они были относительно дешевы, надеялся, что когда-нибудь поднимутся в цене.

Продавец протянул руку за статуэткой, изображавшей боксера, и поднял ее над головой. Затем, надев очки, прочитал в списке:

— Стаффордширский фарфор. Боксер Крибб. Был чемпионом Англии в 1809 году…

Оливер замер. Этот идиот разбил пару, подумал он, потрясенный невежеством продавца. Крибб был белым. В паре с ним шла черная фигурка, Мулинекс, бывший раб, который дважды дрался с Криббом и оба раза проиграл. Оба боксера в свое время были увековечены в карикатурном виде на рисунках, в керамике и в таких вот статуэтках. Их всегда изображали вместе, лицом друг к другу, с поднятыми кулаками.

— Пятнадцать баксов, — крикнула дама из первого ряда.

Продавец посмотрел на фигурку и пожал плечами. Оливер знал, что она — не произведение искусства. Простой сувенир, проданный, может быть, за двухпенсовик каким-нибудь неизвестным гончаром из забытого Богом переулка. Продавец высокомерно оглядел аудиторию, очевидно, желая ускорить торги.

— Пятнадцать, — прокаркал он. — Начальная цена — пятнадцать. Кто-то сказал шестнадцать?

Оливер поднял руку. Продавец улыбнулся, возможно, довольный его молодостью.

— Шестнадцать, — сказал он, демонстрируя остатки своего оптимизма.

Дама в грязном ирландском свитере повернулась в своем кресле. Ее лицо напоминало сырое тесто, нос покраснел от насморка.

— Семнадцать, — прокудахтала она.

— Семнадцать долларов, — продавец перевел взгляд на Оливера.

Оливер поднял восемь пальцев, одновременно откашливаясь, чтобы прочистить горло. Полная дама обиженно заворочалась в своем кресле. Сунув руку в карман, Оливер нервно вытащил деньги. Тридцать семь долларов, все его недельные чаевые. Если ему достанется Крибб, он хотел бы купить и Мулинекса.

— Девятнадцать, — прогудела дама. Порыв дождя ударил в стекло, Продавец не обратил на него внимания, поглощенный своей задачей. Сердце Оливера заколотилось. «Сука», — пробормотал он сквозь зубы.

— Двадцать, — крикнул Оливер.

— Идиот, — обложила Оливера дама, поворачиваясь, чтобы просверлить его взглядом, полным презрения.

— Итак, двадцать. Двадцать долларов раз, — продавец, на губах которого появилась тонкая улыбка, когда он посмотрел на женщину в первом ряду, поднял молоток. — Двадцать долларов два, — Оливер затаил дыхание. Молоток опустился в третий раз. — Продано.

— Черт возьми, — пробормотал Оливер, возбужденный схваткой, переживая вкус победы.

— Молодчина, так этой старой корове! — прогнусавил сидевший рядом с ним янки.

В следующее мгновение на свет была извлечена черная фигурка. Оливер почувствовал, как внутри у него все напряглось. Так и есть, это пара, подумал он, стараясь настроиться на борьбу. Он отсчитал сумму, которую должен был отдать за Крибба, и убрал эти деньги подальше в карман, сжимая оставшиеся банкноты вспотевшей ладонью. У него оставалось всего семнадцать долларов.

— Еще один стаффордширский боксер, боец по имени Мулинекс, бывший раб, боксировал в Англии в первые годы прошлого века.

— Десять баксов, — прокричала дама в грязном ирландском свитере. Она даже не оглянулась. Оливер выкрикнул:

— Одиннадцать!

Пожалуйста, молил он про себя, чувствуя, как неумолимое желание завладеть второй статуэткой подчиняет себе его волю. В то же время он не мог не упрекать себя. Ему совершенно ни к чему проматывать все свои деньги.

— Двенадцать, — голос прощебетал откуда-то сзади. Он быстро обернулся, испуганный этим новым вмешательством. За два ряда позади него натянуто улыбалась молодая девушка с длинными каштановыми волосами, свисавшими из-под матросской шапочки; на ее круглых, словно яблоки, щеках играл румянец.

— Черт, — пробормотал Оливер, когда продавец откликнулся:

— Двенадцать долларов!

— Двенадцать с половиной, — без колебаний добавила та же девушка.

— Неужели они не знают, что это пара? — прошептал про себя Оливер, словно женщины, торгующиеся с ним, мстили ему за что-то. Он поднял кулак с зажатыми потными банкнотами.

— Тринадцать долларов, — назвал продавец, не спуская глаз с девушки. Она колеблется, подумал Оливер.

— Кто-то сказал тринадцать с половиной?.. Так, пятьдесят — тринадцать долларов пятьдесят центов, — крикнул продавец. Оливер был уверен, что продавец играет нечисто, и бросил на него нахмуренный взгляд, затем повернулся и с укором посмотрел на девушку сзади.

— Четырнадцать, — прорычал он. У него перехватило дыхание, заболел желудок. Чертова сука, закричал он про себя. Какой смысл разбивать пару? Продавец продолжал смотреть на девушку.

— Пятнадцать долларов, — объявил продавец, захваченный азартом, не обращая внимания на хлесткие удары дождя, стегавшего дом. Аудитория стала оживляться.

— Шестнадцать, — хрипло произнес Оливер.

— Семнадцать, — быстро ответила девушка, ее голос с трудом вырвался из общего гула, повисшего над салоном.

— Черт возьми, но ведь это пара! — выкрикнул Оливер, потрясая головой. Он разжал ладонь и развернул банкноты, проверяя их достоинство. Семнадцать. Ровно семнадцать и ни центом больше.

Он снова повернулся и посмотрел на девушку. Она была спокойна, даже почти безмятежна. Но не оставалось никаких сомнений в том, что она решила завладеть черной статуэткой.

— Семнадцать долларов, — сказал продавец, глядя на Оливера. В его глазах Оливеру почудились презрение и угроза.

— Восемнадцать, — крикнул Оливер, его голос предательски надломился. Салон начал умолкать. Даже шум дождя стал потише. Зная, что у него нет денег, Оливер вдруг почувствовал злость, ему захотелось блефовать дальше. Дыхание стало неровным.

— Девятнадцать, — ответила девушка.

— Двадцать, — откликнулся он.

Девушка заколебалась, и в горле его зашевелился комок. Он снова посмотрел на нее. Их взгляды встретились. Сомнений не оставалось, в ее глазах он прочел жестокую решимость.

— Двадцать один, — отрезала она.

Ладно, решил он, кивая головой, благодарный за то, что его мошенничество не раскрылось. Упрямая маленькая сучка, подумал он.

— Двадцать один доллар раз, — продавец сделал паузу, глядя на него. Оливер почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Значит, я трус, сказал он самому себе, глотая унижение.

— Два… — продавец пожал плечами. Молоток упал. — Продано.

Остальную часть аукциона Оливер просидел, продолжая испытывать страх. Черт, он мог бы занять денег. Но зачем? Какой в этом был смысл? К концу аукциона он успокоился, а когда подошел, чтобы оплатить и забрать свою статуэтку, столкнулся с девушкой.

— Это пара, — сказал он. Должно быть, он слишком пристально смотрел на фигурку в ее руке, потому что она, ему показалось, крепче прижала ее к себе. — Они идут вместе.

— Но их же продавали по отдельности, — сказала она, укоризненно сверкнув широко посаженными зелеными глазами.

— Он в этом ничего не смыслит.

— Она мне понравилась, — объяснила девушка, когда они вышли из салона и стали пробираться через забитый людьми холл. Публика открывала зонты, готовясь выйти под проливной дождь.

— У меня было всего семнадцать долларов. Я намеренно набивал цену, — сказав это, он почувствовал себя глупо, словно мстил ей за недавнее унижение. — Я слишком увлекся, — добавил он, стараясь скрыть свою мелочность.

— Я тоже, — призналась она. — Но это в моем стиле.

— Чертовское упрямство?

— Мой отец говорит «упорство».

Она улыбнулась, открыв ровные белые зубы. Ее улыбка успокоила его, и он почувствовал, как его враждебность по отношению к ней испаряется.

— А что, если б я нагнал цену до сотни?

— Этого я и боялась.

— Тогда бы вы отступили?

— Не хочу даже думать об этом.

Он улыбнулся и двинулся вместе с ней к выходу.

— Почему вы так хотели купить эту статуэтку?

На этот раз она заколебалась, даже смутилась. Он ощутил, что между ними завязывается флирт.

— Это для одной девушки из «Чатем Армз». Я устроилась здесь на лето помощницей пекаря. У нее брат в клубе «Золотые перчатки». А сама она горничная. Зарабатывает совсем не плохо. Мне захотелось сделать ей приятное. Вместо чаевых.

Оливера тронули ее слова, и ему стало стыдно.

— Все равно не стоило разбивать пару. Даже ради благой цели.

Она раскрыла зонтик и ступила под дождь. Он тоже нырнул к ней, хотя вдвоем от одного зонта проку было мало.

— Вы не возражаете?

— Я умею выигрывать благородно.

— А я — проигрывать с треском.

«Чатем Армз» находилась на другой стороне города, и они отправились пешком по главной улице. Его ладонь легла поверх ее, когда они вместе пытались удержать зонт против ветра. Дождь хлестал почти горизонтально, и в конце концов им пришлось укрыться в дверях запертого магазина игрушек.

К этому времени они уже успели обменяться анкетными данными. Ее звали Барбара Ноулз. Она училась в Бостонском университете. В это лето она хотела участвовать в предвыборной кампании Джона Кеннеди против Никсона, но не могла позволить себе работать бесплатно.

— И потом, мне нравится кондитерское дело. Это здорово. И платят прилично.

— Если только не тратить все деньги разом, — он указал на статуэтку, завернутую в промокшую газету.

— Это и вас касается, — она рассмеялась, и он заметил, что глаза у нее на самом деле карие: тусклый дневной свет превратил их из зеленых в золотисто-коричневые.

— Ну, мне просто нравятся старинные вещи. Когда-нибудь им не будет цены. Как вот этим статуэткам.

— Но сыт ими тоже не будешь.

— К сожалению, нет. Так что теперь придется избегать искушений. Лучше держаться подальше от распродаж, — сказал он ей. — Юридический факультет в Гарварде очень дорог. Мои старики вносят плату за обучение, но за проживание я должен платить сам.

Они все еще стояли рядом в маленьком дверном проеме, и он чувствовал ее дыхание на своей щеке. Какой-то ток уже бежал между ними. Что-то чудесное и таинственное. Он ощутил, что она тоже знает об этом.

— Не отдавайте его никому, — сказал он просительным тоном. В конце концов, это же символ их встречи. — Хотя бы пока.

— Он теперь мой, — она надула губы в насмешливом сарказме, подняв статуэтку над головой, словно биту.

— Они ничего не стоят один без другого, — объяснил он. — Это неразлучная пара.

— Я разбила вас в пух и в прах, — настаивала она.

— Битва еще не закончена, — прошептал Оливер, не уверенный, услышала ли она его слова за шумом дождя.

— Пока нет, — согласилась девушка, улыбаясь. Значит, все-таки услышала.

 

ГЛАВА 2

Через окно мансарды на третьем этаже Энн увидела, как он открыл боковую дверь гаража. Держа в руках ящик с инструментами, он зашагал по мощенной плитами дорожке по направлению к дому. Оранжевый луч неяркого сентябрьского солнца задрожал на металлической поверхности инструментов, аккуратно уложенных в ящике. Испугавшись этой внезапной вспышки света, она отступила из мансардной ниши с колотящимся сердцем.

Полагая, что находится вне поля его зрения, она следила за тем, как он остановился, чтобы прикрепить побег английского плюща, упавший с высокого кедрового забора. Этот забор проходил позади ряда вечнозеленых восточных туй, отделявших заднюю часть сада от соседнего участка.

Ей редко удавалось рассматривать его так внимательно: мешали природная застенчивость и неуклюжая робость. Кроме того, она была уверена, что Оливер Роуз видит в ней всего лишь неотесанную провинциалку из Джонстауна, Пенсильвания, если вообще уделяет хоть каплю времени, чтобы взглянуть на нее серьезно.

Одетый в бежевые вельветовые брюки и полинявшую голубую рубашку, он странным образом совершенно не походил на человека, который большую часть своего свободного времени работает руками. Даже в своей подвальной мастерской, окруженный аккуратно развешанными слесарными и столярными инструментами, уложенными в маленькие стеклянные контейнеры гайками, болтами, гвоздями и шурупами, рядом с циркулярной пилой, токарным станком и огромным множеством других механических штучек, он никак не мог выйти из своего профессионального образа, оставаясь вашингтонским адвокатом. Или, как он сам себя называл, «просто занудой-барристером».

Мягкое осеннее солнце золотило его волнистые, преждевременно побитые сединой волосы, по-прежнему длинные, несмотря на новую моду. Густые усы немного неровного цвета и черные, как смоль, брови придавали ему внешность английского Омара Шарифа, но сходство тут же исчезало, стоило расцвести его широкой улыбке, а голубым глазам заиграть на свету, выдавая ирландское происхождение их владельца.

Если бы Оливер мог узнать о том глубоком интересе, который она питала к нему, он был бы, конечно, польщен, но также и встревожен. Энн сама была напугана. Чувство подкралось к ней, словно грабители, которые, как ее предупреждали, рыскают по улицам Вашингтона. Конечно, не в этом районе, не в Калораме, где посольств и дипломатических миссий почти столько же, сколько и частных особняков, и который охраняется целой армией специальной полиции. Это недавно приобретенное ею чувство снобизма по отношению к соседям веселило ее, когда к ней возвращалась способность мыслить логически. Ее захватила, решила она, с трудом отрывая взгляд от мансардного окна, юношеская страсть, какой-то эмоциональный порыв, едва ли приличествующий двадцатидвухлетней женщине. В конце концов, несмотря на радушный прием, который оказала ей семья Роузов, она всего лишь помощница по хозяйству. Хотя утверждать так, понимала Энн, значило бы обидеть Роузов. Они старались изо всех сил, чтобы она чувствовала себя членом семьи, а бесплатные проживание и питание, получаемые ею в обмен на какую-то почти неопределенную «помощь», помогали ей копить деньги, необходимые на то, чтобы продолжать изучение истории в Джорджтаунском университете.

Внезапно оглядев свою комнату, она не смогла сдержать веселого смеха, вспомнив невзрачный текст объявления, предлагавший «проживание и питание», на которые она польстилась, просматривая колонки предложений в «Вашингтон пост».

Барбара рассказывала ей о каждом предмете с видом опытного музейного гида. Энн совершенно ничего не понимала в антиквариате. Но проживание среди всех этих обломков истории возбудило в ней живой интерес, и она порой задумывалась над тем, как жили и что чувствовали окружавшие себя ими люди из прошлого.

В одном углу комнаты стояла кровать в виде саней, примерно 40-х годов XIX века; рядом с ней находился инкрустированный красным деревом стол в стиле ампир, на котором стояла лампа с абажуром из тончайшего шелка в стиле Art Nouveau, охраняемая стаффордширской фарфоровой дояркой, попавшей сюда из коллекции с нижнего этажа. У одной стены помещались двойной комод, украшенный замысловатыми фестонами из позолоченной бронзы, и французская bibliothèque со стеклянными дверцами. Возле мансардной ниши разместился складной английский письменный стол, на котором нашла себе место лампа-«молния».

— У нас прямо колени начинают трястись каждый раз, когда мы проходим мимо очередной распродажи антиквариата, — объяснила Барбара. — Аукционы манят нас, как наркотик. Мы даже познакомились на одном из них. А теперь вещи просто некуда ставить.

— С ума сойти, — ответила Энн.

— Мы увлекаемся этим с незапамятных времен, — продолжала рассказывать Барбара, — но, говорят, настоящие коллекционеры никогда не могут остановиться. А может, мы просто боимся остановиться… — ее голос слегка дрогнул и пресекся, словно она внезапно испугалась, что может проговориться о чем-то личном. — Как бы там ни было, — продолжала она вновь окрепшим и повеселевшим тоном, — у вас есть возможность подружиться со всеми обитающими здесь духами прошлого.

— С удовольствием, — ответила Энн. — Я изучаю историю.

Но если часть условий, связанная с «проживанием», произвела на нее ошеломляющее впечатление, то другая часть, связанная с «питанием», просто подавила. Энн не переставала восхищаться кухней в доме Роузов.

Кухня представляла собой застеленное ковром прямоугольное пространство, ограниченное стенами, отделанными провинциальным французским ореховым деревом с тонкой резьбой и гипсом в стиле французской деревенской кухни. Прямо в стены были вделаны две двойные мойки, две плиты по две конфорки — одна электрическая, другая газовая, огромный холодильник с выносным поддоном для льда, такая же огромная, под стать холодильнику, морозильная камера и машина для мойки посуды. Также на стенах были укреплены ярусы открытых полок, заставленных кулинарными книгами, бутылками, пряностями, банками, кастрюлями, сковородами, тарелками, кувшинами, подносами и чашками всех мыслимых форм и размеров. Серебро и прочие столовые приборы лежали в огромных выдвижных ящиках, установленных под крышкой длинного кухонного стола, который тянулся вдоль стены. По различным углам и закоулкам были развешаны блестящие медные кастрюли и сковородки. На кухонном столе стояли: микроволновая печь, два миксера, кофеварка, тостер и плита для подогрева блюд; каждый раз Энн восхищалась этим набором.

В центре кухни, подобно острову, возвышался большой прямоугольный рабочий стол, над которым висел огромный колпак-крышка. В этот стол была вделана еще одна мойка из нержавеющей стали, он был оборудован еще двумя четырехконфорочными плитами — одной газовой, одной электрической, с козырька свисала целая армия кухонных приспособлений: дуршлаги, ковши, половники, кастрюли и сковородки. Кроме этого там были: деревянный ящик, где в специальных пазах ручками кверху стояли кухонные ножи, широкая мраморная доска для разделки продуктов, вделанная в крышку стола, и электронный кухонный центр, приспособленный для хранения всевозможных чашек и прочих мелочей.

Вспоминая вечно поломанный, грохочущий на всю кухню холодильник, газовую плиту с простеньким терморегулятором, который, казалось, никогда как следует не работал, да побитую и потрескавшуюся фарфоровую посуду у себя дома, Энн чувствовала себя так, словно попала в волшебную страну.

— Я готовлю сама, — провозгласила Барбара, демонстрируя отточенность этой фразы, выработавшуюся от многолетнего употребления. Энн проследовала за ней в специальную нишу, служившую кладовой, где был оборудован большой винный погреб с жужжащим термостатом.

— Мы спланировали и построили его вместе, — объяснила Барбара ошеломленной Энн. — Оливер — на все руки мастер, да и мне в свое время довелось выучиться на водопроводчика, когда жизнь обходилась со мной неласково.

После Энн вспоминала, что в тот первый день она так же старалась понравиться Барбаре, как той хотелось войти к ней в доверие своей приветливостью. Все-таки от первой встречи осталось приятное воспоминание, хотя она больше походила на экскурсию по дому.

Барбара подробно рассказывала о каждой вещи в гостиной.

— Дункан Файф, — говорила она, постукивая костяшками пальцев по полированной поверхности стола, — а это — стулья времен королевы Анны. А вот этот монстр в стиле рококо — мой любимец, — она указала на огромных размеров канделябр, в который можно было бы вставить кучу свечей. — Это ведь эпоха декаданса, как вы считаете?

— Я считаю, что люди, владевшие этими вещами, прекрасно понимали — вещи переживут их, — ответила Энн, похлопав по гладкой поверхности стола, как бы подтверждая свои слова.

Во время той памятной первой встречи на стройной фигуре Барбары красовались узкие джинсы и просторная тенниска с надписью «Домохозяйка», причем полная высокая грудь, которую эта надпись пересекала, придавала ей довольно солидный вид. Насколько могла судить дочь обыкновенного шахтера, какой и являлась Энн, Барбара имела довольно привлекательные славянские черты лица: глубоко посаженные темно-золотистые глаза смотрели пристально и изучающе, скулы довольно широкие, но почти по-детски округлены, лоб высок и красив. Каштановые волосы искусно подстрижены и спускались почти до плеч, подобно горному потоку. Плечи были немного широковаты, но в сочетании с большой грудью смотрелись неплохо.

— Дело в том, что я — профессиональный кулинар, — объяснила Барбара, как будто в этом была необходимость. Лицо хозяйки дома вдруг озарилось необыкновенно приятной, но почему-то грустной улыбкой. — Черт возьми, у меня вдруг проявился талант, да и возможности есть. Это уж точно, — Энн вдруг поняла, что она сейчас не существует для Барбары, и похоже свои последние слова она адресовала кому-то другому. Но когда она снова обратила внимание на Энн, то смущенно объяснила, что совсем недавно продала порцию cassoulet, изготовленного по ее специальному рецепту, в соседнее посольство, и теперь pâté, также изготовляемое по ее рецепту, сделалось чуть ли не основным продуктом экспорта во Францию.

— И это только начало, — продолжала заливаться Барбара, — вот почему мне нужна няня для детей. Надо кому-то следить за ними, навести порядок в детской. Иногда, может быть, и мне понадобится ваша помощь, совсем небольшая. Ничего тяжелого. У Нас есть приходящая горничная, которая делает всю грязную работу. Просто я хочу, чтобы эти сорванцы были под присмотром, пока их мамочка занята на кухне, — она натянуто рассмеялась, и этот смех, как ни странно, подействовал на Энн успокаивающе. Она вдруг поняла, что не только она волнуется, какое впечатление сумела произвести при первом знакомстве.

Энн очень хорошо помнила, как Барбара стащила Мерседес — сиамскую кошку — с одной из верхних открытых полок, где та примостилась между банкой консервов и коробкой с сахаром. Кошка ласково поиграла с ее пышными волосами и слегка ткнулась носом в губы хозяйке, прежде чем спрыгнуть на пол. Затем удалилась в соседнюю комнату, всю залитую солнечным светом и заполненную множеством различных растений.

— У нас есть еще взрослый шнауцер, который больше лает, чем кусает. Впрочем, вы скоро сами в этом убедитесь. Этот кобель целыми днями обслуживает местных сучек. Слушается он в основном только Оливера, и тот говорит, это потому, что у них с ним одинаковая работа, — она снова улыбнулась и рассмеялась гортанным девичьим смехом. Это замечание о «мужской» работе сразу как будто сблизило обеих женщин, и между ними с того момента появилось что-то вроде сестринских чувств. Энн сразу же почувствовала себя уверенней. Это простое ироническое замечание, казалось, помогло им лучше понять друг друга.

Уже позже Барбара упомянула, что шнауцера зовут Бенни, но лишь Ева — шестнадцатилетняя дочь Роузов — объяснила ей связь между именами животных, которую не так уж трудно было заметить.

— «Мерседес-Бенц». Конечно, сразу надо было догадаться, — Энн чувствовала себя глупо.

— Да нет, почему тебе это должно было сразу прийти в голову, Энн? Это всего лишь один из маленьких семейных секретов. А вообще это идея папы.

Поначалу между ними были натянутые отношения. Но Энн считала это вполне объяснимым: к шестнадцатилетней девушке, которая считала себя взрослой и самостоятельной, приставили гувернантку, чтобы та за ней следила. Конечно, Еве это не нравилось. Поэтому в первый же день девочка попыталась испугать Энн.

— У меня есть тут свои места, где я держу наркоту, вот за книгой Луизы Мей Олкотт, — заявила она, когда показывала Энн свою комнату. Убранство последней явно выдавало попытки Евы всеми силами оградить себя от того мира антиквариата, который царил во всем доме. Все было завешано открытками и фотографиями цветов, исключения составляли лишь розовые книжные шкафчики и большой плакат Энди Гибба. В кладовке царил невероятный хаос, а школьные учебники в большинстве своем валялись под кроватью.

— Я сижу на колесах, — пояснила она, внимательно наблюдая за лицом Энн и пытаясь определить, какое впечатление производят ее слова. Однако Энн осталась совершенно спокойной и бесстрастной. Сама она не «сидела на колесах» по двум причинам: ей было жаль свое здоровье, и она не могла себе позволить часто покупать наркотики. Она нисколько не испугалась, лишь отметила про себя, что наркомания в последнее время изрядно помолодела.

Как бы пытаясь окончательно составить о себе дурное мнение в глазах новой гувернантки, Ева предложила ей сигарету, затем зажгла свою и глубоко затянулась.

— От курения бывает рак, — она многозначительно пожала плечами. Энн давно уже разгадала игру девушки, ее желание выглядеть грубой и отпетой наркоманкой. Ева вовсе не была трудным подростком. Немного неуверенна в себе, как многие ее сверстницы… да и взрослые тоже.

— Я не курю, — просто ответила Энн. — Предпочитаю жевать табак.

Ева хихикнула, совсем как мать, и, так же как в случае с матерью, это разрядило обстановку.

— Да ты что? — удивленно воскликнула она, не оставляя больше сомнений в том, что ей действительно шестнадцать.

Энн внимательно присматривалась к девушке: та была еще по-детски неуклюжа и застенчива, совершенно неопытна и чуть диковата, но с возрастом в ней проявятся такие же славянские черты (как внешние, так и внутренние), как у ее матери. А с пронзительно-голубыми отцовскими глазами и густыми пышными волосами она превратится в настоящую красавицу.

Для того чтобы подружиться с Евой, необходимо найти тропинки к сердцу девушки, разрушить стену недоверия. Она порой ненавидела себя за то, что так расчетливо искала эту тропинку. Но ей просто необходимо, чтобы девочка ее полюбила. Эта работа в доме Роузов стала для Энн просто подарком судьбы. Если ее выгонят отсюда, это ужасно ударит как по самолюбию, так и по карману.

Они подружились, когда Ева завалила экзамен по математике в шикарной частной школе, где учились дети всей вашингтонской элиты. Ева была слишком напугана, чтобы самой признаться родителям, и с ужасом рассказала обо всем Энн.

— Я опозорила их, — плакала девушка.

Пытаясь ее успокоить, Энн согласилась взять на себя роль посредника, в чем видела изрядный риск, и рассказать обо всем родителям. Оливер очень расстроился, но быстро смирился. Барбара же пришла в ярость.

— Недостаток подготовки — это проклятие, — фыркнула она.

Энн к тому времени уже знала, что сама Барбара вышла замуж, когда ей было девятнадцать, и бросила колледж.

— Я пообещала родителям, что ты летом станешь посещать дополнительные занятия, если они оставят тебя в покое, — с гордостью сообщила Энн Еве, которая продолжала горько рыдать у себя в комнате. В какой-то мере для Энн это была победа, которая, без всяких сомнений, поможет им в дальнейшем стать близкими подругами.

— Я сделаю все, чтобы они могли мной гордиться, — пообещала Ева, решительно поджав губы. Энн вдруг поняла, что в доме царит своеобразный, невидимый дух соперничества, несмотря на довольно-таки свободные методы воспитания. Она все чаще задумывалась, правильно ли это.

Это соперничество особенно заметно проявлялось в поведении двенадцатилетнего Джоша. Мальчик мечтал стать членом юношеской баскетбольной сборной школы. Энн все время слышала, как Джош с упорством, не свойственным ребенку его возраста, занимался с мячом, бросая его в баскетбольную корзину, которую отец смастерил за семейным гаражом.

Как и его сестра, Джош являл собой удачное сочетание черт обоих родителей. У него были карие глаза и высокие, как у матери, скулы, все остальное мальчик взял от отца, даже пропорции лица. Правда, волосы у него также были от матери — каштановые и шелковистые, кудрявой, как у отца, шевелюры не намечалось. Он, как и Ева, носил подтяжки, и это была одна из многих шутливых традиций, указывавших на то, что Роузы — дружная и сплоченная семья.

Отношения между Энн и Джошем с самого начала установились непонятные и какие-то бесперспективные. В свое время она училась в католической школе для девочек, поэтому у нее почти не было опыта общения с мальчиками и подростками. Насколько она помнила разговоры монахинь, мальчики, если таковые вообще существовали, были не чем иным, как посланниками Сатаны. Так что теперь Джош стал нелегкой загадкой, которую приходилось постоянно разгадывать.

Однажды она нашла его с мячом на третьем этаже дома, в коридоре, прямо перед своей комнатой. Она уже успела немного изучить его, и теперь по угрюмому выражению его лица ей стало ясно, что мальчик ждал, когда она выйдет и «случайно» натолкнется на него.

— Ты выглядишь так, как будто только что потерпел самое ужасное поражение в жизни, — проговорила она, останавливаясь около него. Крепко прижимая мяч, Джош выпрямился и посмотрел на нее совершенно сухими глазами, хотя нижняя губа предательски задрожала, выдавая растерянность, которую он так старательно скрывал под напускной храбростью. Она присела перед ним на корточки, заметив, что он намеренно оставил рядом с собой место.

— Этот чертов тренер! — проговорил мальчик и рассказал, что его не взяли в команду. Именно в этот момент, когда ей следовало напрячь все свои силы и изобретательность, чтобы успокоить ребенка и дать ему дельный совет. К счастью, ее дом в Джонстауне стоял рядом со школой, где на волейбольной площадке всегда играли мальчишки, большинство черных.

— Много у вас в команде чернокожих? — спросила она.

Он поднял один палец.

— А тебе когда-нибудь приходилось играть с черными ребятами?

Он пожал плечами, явно не понимая, к чему она клонит.

— Ты походи на те площадки, где играют негры. Пару месяцев поиграешь с ними и в два счета обставишь всех этих неженок белокожих.

Он молча выслушал предложение, все еще пребывая в дурном расположении духа, и решительно уклонился от нее, когда она попыталась обнять его за плечи. Несколько недель спустя Энн услышала, как кто-то говорил о нем на улице, где жили негры, и поняла, что он воспользовался ее советом. Энн понимала, что это мало может повлиять на их взаимопонимание, но все-таки это уже кое-что, лед потихоньку начал ломаться.

* * *

Солнце уже почти скрылось за садом, скоро совсем спрячется за высоким кедровым забором, оставив в воздухе лишь дымчатый красноватый свет. Из кухни, находившейся двумя этажами ниже, доносились экзотические запахи, от которых текли слюнки. Энн знала, что в плите готовится рассыпчатое кушанье с кусочками вареного гуся, свинины, молодой баранины и говядины — все это на пару, натертое чесноком, обложенное чабрецом, лавровыми листьями и еще множеством других трав и специй. На мраморной доске рабочего стола, источая аромат, остывала большая буханка нежного бананового хлеба. Барбара, должно быть, рубит сейчас салат из зелени и грибов, смешивает его в деревянной миске и льет в него масло, предварительно добавляя множество специй. Как всегда по праздникам, к столу будут поданы пирожные и шоколадный мусс.

Да будет Господь всегда с ними и да будет всегда мир царить в их душах, подумала Энн, вдыхая ароматные запахи и вспомнив невероятное количество семейных секретов, которые навалились на нее к сегодняшнему дню. Официально праздничный обед был задуман Барбарой и давался в честь Евы, которая успешно сдала летний экзамен по алгебре, получив «В» с минусом. Энн половину лета помогала Еве учить математику, уверенная в том, что их труды не пропадут даром и девушка получит высокую оценку.

Оливер, узнав о достижении дочери, приготовил собственный сюрприз. Он купил Еве серебристую «Хонду», о чем та еще даже не подозревала. Сейчас машина тихо стояла в гараже, спрятавшись за роскошным «Феррари» Оливера, которым он редко пользовался, но любил и холил, как родного сына.

— Но вы должны сохранить тайну, — предупредил ее Оливер. — Ни единого слова.

Этим утром Барбара пришла к ней в комнату и поведала Энн, что у нее также есть два небольших секрета.

— Джош принят в команду. Только не говорите об этом Оливеру. Это сюрприз. Мы объявим за обедом.

— Вы сказали, что у вас два секрета.

— Я только что получила грандиозный заказ. Куриный galantine на двадцать четыре персоны. Для Паков. Они принимают у себя французского посла во вторник вечером. Только не говорите пока Оливеру. Пусть это будет для него сюрприз, — Барбара обняла Энн за плечи и пристально поглядела девушке в глаза, словно в зеркало. — Знаете, скоро я, наверное, стану основным поставщиком продуктов во все эти посольства. Это будет настоящее, большое дело.

Чуть позже к ней в комнату забежала Ева со своими тайнами, и Энн пришлось слегка побороться с собой, чтобы не выдать девочке всех ставших ей известными ранее «секретов».

— Ты думаешь, этот праздничный обед дается в честь моего «В» с минусом? Наш папочка гораздо больше заслуживает его. Их контора заполучила одного клиента — члена «Большой Пятерки» из Нью-Йорка. Только не говори маме. Папа собирается открыть бутылку Шато Лафит-Ротсчилд урожая пятьдесят девятого года. Когда хорошо идут дела, он всегда так делает.

Энн казалось, что секретов слишком много. На удивление, она не чувствовала себя в стороне от предпраздничной суеты. У нее тоже был свой секрет, и она вспомнила об этом, когда встретила Оливера на черной лестнице. Он как-то раз поднимался из сауны, которую сам построил в подвале дома, проведя туда также и душ. Иногда в бане собиралась вся семья. Родители воспитали в детях спокойное отношение к наготе, хотя с появлением в доме Энн они перестали разгуливать по коридорам в чем мать родила. Этот «секрет» ей в свое время поведал Джош.

Поравнявшись с Оливером на лестнице, она быстро отвела глаза — представшая ее взору картина была довольно вызывающей. Мокрые волосы завивались в колечки, а распахнутый купальный халат открывал загоревшее тело почти до самого пупка. Она не могла заставить себя опустить взгляд ниже, но не могла и не заметить, что кожа его слегка влажная от пота, который, несомненно, был источником исходившего от него чистого, «мужского» запаха. Вид полуобнаженного Оливера вызвал в ней легкую панику.

— Уже скоро, — проговорил он, проходя мимо нее и лукаво подмигивая. — Я собираюсь вручить Еве ключи от «Хонды» за обедом.

Хлопотавшая на кухне Барбара одела длинное розовато-лиловое бархатное домашнее платье, на шее висела нитка жемчуга. Даже Ева решила по такому случаю ненадолго расстаться со своими джинсами: на ней была школьная форма, которая ей очень шла, — короткая темная юбка, блузка и туфли-лодочки. Как и всегда, когда дело доходило до одежды, Энн почувствовала себя неловко. Правда, сейчас на ней широкий бежевый костюм, который подарила Барбара. Он не шел ни в какое сравнение с простеньким платьем, в котором она впервые появилась у них в доме.

Как будто так было условлено заранее, Энн взяла поднос с остывающим банановым хлебом и присоединилась к процессии, шествовавшей в библиотеку, иногда служившую местом семейных собраний. Они прошли по мраморному полу огромного вестибюля, под потолком которого, тремя этажами выше, в проеме лестничного колодца на цепи висела огромных размеров хрустальная люстра. В углу зала высокие старинные часы в корпусе из красного дерева пробили семь раз, подтверждая показания стрелок на циферблате с римскими цифрами.

Оливер сам смастерил огромное количество ореховых полок для библиотеки, где хранились старинные книги в кожаных переплетах. В свободном от книжных полок месте у стены стоял огромный, девяти футов высотой, шкаф XIX века, в котором Оливер устроил несколько полок. Теперь там хранились бутылки со спиртным. На каминной полке выстроилась целая армия стаффордширских статуэток. Их коллекция являлась настоящей гордостью Оливера. Он собрал уже больше пятидесяти молочниц, моряков, Наполеонов, Гарибальди, Красных Шапочек и огромное количество пухленьких и розовощеких фермерских детишек.

На мраморном столике в гостиной горделиво стояли две фигурки, ставшие чуть ли не основоположниками семьи Роузов, — Крибб и Мулинекс, все в тех же угрожающих позах, со сжатыми кулаками. История о том, как Роузы встретились впервые, рассказывалась всем, кто появлялся в доме.

Над камином висела старинная английская картина, написанная маслом, на которой была изображена сцена охоты. Она очень подходила по цвету и стилю к честерфилдскому дивану и расположенным перед ним таким же креслам.

Эта комната, по признанию Барбары, представляла собой мешанину разных эпох и стилей, но была идеальным местом, чтобы собираться здесь всей семьей за воскресным обедом, усевшись прямо на пушистом красно-синем персидском ковре перед массивным низким дубовым столом.

— Иногда кажется, что лишь тогда мы по-настоящему вместе, — однажды сказала Барбара, глядя на Энн каким-то загадочным, грустным взглядом, ей совершенно не свойственным.

К тому времени, как вошел Оливер в сопровождении важного Джоша, тарелки с кушаньями, а также большая деревянная салатница уже стояли на своих местах. Ничего не подозревавшая Ева отщипывала маленькие кусочки душистого бананового хлеба и ловила их ртом, не догадываясь об ожидавшем ее сюрпризе.

Семья начала шумно рассаживаться за столом, пока Оливер с торжественным видом разливал Лафит-Ротсчилд урожая 59 года в хрустальные бокалы для вина. Потом он с серьезной улыбкой оглядел всех присутствовавших, заговорщически подмигнул Барбаре и поднял свой бокал.

— Прежде чем мы приступим к этому великолепному пиршеству, — проговорил он, переходя на официозный язык, — мы должны поднять наши бокалы в честь знаменательного события, — он выразительно посмотрел на широко улыбавшуюся Еву, на щеках которой играл яркий румянец. — «В» с минусом, это, конечно, не «А», но, чтобы дойти до него от «F», пришлось много потрудиться, — Джош на этом месте слегка хихикнул. Он всегда носил домой сплошные «А» и никогда не упускал возможность подковырнуть сестру по этому поводу. — А также чтобы дойти до него от «X», — продолжил Оливер.

— От «X»? — переспросила Ева, удивленно моргая.

— «X» — от слова «Хонда», — пояснил Оливер.

— «Хонда»? — Ева в недоумении оглядывала лица собравшихся за столом. Оливер поднял свой бокал еще выше, а другой рукой не спеша вытащил из кармана связку автомобильных ключей и электронный ключ от гаража.

— Только не задень «Феррари», когда будешь выезжать.

— Да уж, если тебе дорога жизнь, — пошутила Барбара.

Ева издала дикий крик радости, бросилась к отцу и повисла у него на шее, покрывая его лицо поцелуями. Потом она проделала то же самое с Барбарой, Джошем и Энн. Наконец схватила ключи и с бешеной скоростью помчалась к задней двери дома.

— Кажется, мы ее вконец разбалуем, — проговорил Оливер, поднося к губам бокал с вином. Все последовали его примеру. — Но, черт возьми, это так приятно!

— Мы позволили себе первую машину лишь через три года после свадьбы, — проговорила Барбара.

— Времена меняются, — ответил Оливер, пожимая плечами. — Зачем же тогда выкладываться на работе, как не ради всего этого? — он поднял руку и сделал широкий жест.

— Меня приняли в команду, — внезапно проговорил Джош, словно внутри него лопнул какой-то пузырь.

— Черт, — проговорил Оливер, поставив стакан и нарочито демонстративно хлопая в ладоши. — Клево, старик, — он прибегнул к выражениям из жаргона, которым пользовался Джош.

— Я выпью за это, — ответил Джош, поднимая свой бокал и опрокидывая дорогое вино одним глотком, словно это была кока-кола.

Тут они услышали оглушительный сигнал «Хонды», которую Ева вывела из гаража и прокатывала вокруг дома. Все бросились к окну и начали махать руками. Ева поддала газу и исчезла за домом, оставив после себя облако пыли.

— Вот повезло дурехе, — пробормотал Джош.

— Ладно, тебя тоже ждет нечто подобное, когда исполнится шестнадцать, — ответил Оливер. — Теперь есть к чему стремиться. Вот что значит быть отцом. Осуществлять мечты и стремления, — он немного посмеялся над своей шуткой, и вся семья снова вернулась к столу.

— У нас в семье есть еще кое-какие достижения, о которых следует сообщить, — спокойно проговорила Барбара. Ее глубоко посаженные глаза лукаво сияли, а пухлые губы слегка приоткрылись, обнажая белые зубы в игривой полуулыбке. Она рассказала о своем «достижении» совершенно спокойно и бесстрастно, но в довольно цветистых выражениях. Казалось, что в ее голосе звучала какая-то вызывающая нота, хотя Энн решила, что это заметила только одна она. Оливер наклонился к Барбаре и поцеловал ее в губы.

— Это грандиозно, — проговорил он, и Энн быстро отвернулась, раздраженная уколом ревности.

— Кажется, мне тоже есть что сообщить, — заявил Оливер, как раз в тот момент, когда в комнату вбежала Ева, сиявшая от счастья.

— О такой машине можно только мечтать. Только мечтать! — затараторила она, шумно усаживаясь рядом с Энн и хватая ее за руку.

Энн шутливо погрозила пальцем девушке, показывая на отца, который продолжал свою «речь».

— Правда, это всего лишь новый клиент. Но он принесет нашей семье приличный доход. Можно даже сказать — очень приличный. Мои Коллеги необыкновенно довольны этим заказом. Завтра я отбываю в Нью-Йорк, чтобы закрепить сделку.

Они снова поцеловались, и вскоре все сидящие за столом уже весело смеялись и болтали, поедая великолепные блюда, приготовленные Барбарой, и запивая их ароматным выдержанным вином.

Умиленно наблюдая за дружной семьей и радуясь их счастью, Энн вспомнила свою бедную семью, запертую, словно в тюрьме, в убогом деревянном домишке в Джонстауне. Как для собаки кость с мясом, для их семьи самой большой радостью были польские колбаски, которые они выхватывали гнутыми вилками прямо из большой кастрюли и ели, запивая бульоном, в котором те варились.

Великолепные кушанья таяли во рту, а перед глазами вдруг появилась картина из прошлого: тучная фигура матери, колыхающаяся, словно студень, под старым изорванным домашним халатом. Она устраивалась на старой скрипучей кушетке перед телевизором, где какой-то незадачливый убийца пытался прикончить Лаверна и Ширли. Отец с толстым животом, тоже похожим на студень, сидел в старом, полуразвалившемся кресле и, накачиваясь пивом, ронял сигарный пепел на потертый грязный ковер.

Пытаясь освободиться от тягостных видений, Энн осторожно постучала по бокалу серебряной ложечкой. С тонким хрустальным звоном в комнате воцарилась тишина.

— Я не могу сказать вам, как много… — слова застряли у нее в горле, и она была вынуждена прокашляться, прежде чем начать снова. — Не могу выразить словами, какое огромное значение имеет ваша семья для меня. Вы не представляете… — она снова остановилась, видения из прошлой жизни продолжали стоять у нее перед глазами, мешая подобрать нужные слова. Она внимательно оглядела лица всех сидевших за столом, даже Оливера, в глаза которому, к своему удивлению, на этот раз смогла посмотреть без всякого смущения. — Это самое счастливое время в моей жизни. Вы меня так по-доброму приняли и так хорошо относитесь. Я считаю вас своей семьей, — она судорожно глотнула, пытаясь избавиться от Неожиданно подступившего к горлу комка, — и очень счастливой семьей… — она тряхнула головой, слегка растроганная, чтобы продолжать, и слегка дрожащими губами припала к бокалу, который держала в руке.

«Какой счастливый дом, — подумала она, потягивая вино мелкими глотками, — и как мне удалось сюда попасть? В любом случае, просто счастье встретить таких людей».

 

ГЛАВА 3

Оливер почувствовал первый приступ боли как раз в тот момент, когда мистер Лараби заканчивал свою речь, в которой обрисовал проблемы компании, связанные с федеральной комиссией по торговле. Оливер делал пометки на листе писчей бумаги в желтую полоску, как вдруг карандаш начал выделывать странные зигзаги, словно решил действовать самостоятельно. Заседание проходило за большим столом в кабинете главы правления в Манхэттене, и Оливер к этому времени уже выпил гораздо больше кофе, чем привык.

Сначала он постарался не обращать внимания на боль, но, когда покрылся холодным потом, его охватила паника. Он отбросил карандаш и попытался прокашляться. Тут глава правления начал что-то говорить, обращаясь непосредственно к Оливеру, но слова его звучали как-то неясно, смутно и словно бы издалека. Оливер попытался смехом прогнать боль, хотя это и было совершенно неуместно в сложившейся ситуации. Кто не боялся приступа во время важного совещания? Оливер почувствовал, как судорога сводит желудок и кишки. К горлу подступила тошнота, и это было самое страшное, так как он не мог вымолвить ни слова. Сейчас придется побеспокоить коллег. У него в голове крутился избитый анекдот о нижнем белье, но в нем, кажется, говорилось про женщин.

— Как вы себя чувствуете, Роуз? — спросил председатель.

Оливер попытался кивнуть, но у него получилось неубедительно. Кто-то налил ему из серебряного кувшина стакан воды, но он не смог выпить.

— Как все глупо получилось, — прошептал он.

Его довели до кожаного дивана, и он покорно лег, пытаясь расстегнуть рубашку и ослабить галстук.

— Я уверен, сейчас пройдет, — с трудом выдавил он. Но слова прозвучали тоже совсем не убедительно: боль сжимала грудную клетку.

— Он сильно побледнел, — сказал кто-то. Оливер почувствовал, как ему на лоб легла рука.

— И холодный, как лед.

Потом он услышал, как кто-то проговорил: «Вызовите скорую», и вдруг осознал, что совершенно перестал ощущать реальность. Казалось, сердце готово выскочить из груди, сознание проваливалось; он вдруг с удивлением вспомнил о том, будто перед смертью у человека перед глазами проносится вся его жизнь, словно прокрученная в быстром темпе кинопленка.

— Это же абсурд, — сказал он и понял, что его никто не услышал.

— Все будет хорошо, — взволнованно проговорил Лараби. Оливер испытал острое чувство неприязни к этому человеку, его возмутили произнесенные им слова.

«Мне же всего сорок», — подумал он, в то время как боль затмевала все, даже чувство страха, которое теперь ушло куда-то вглубь. Он молился только о том, чтобы не намочить штаны, вспомнив почему-то детские неприятности по этому поводу. В детстве он боялся обмочиться больше всего. Еще почему-то очень беспокоила внезапность приступа, он мучительно вспоминал, все ли в порядке со страховкой. «Если умрете в сорок лет, то ваша семья получит миллион», — уверял его страховой агент, и Оливер клюнул на это: предпочел временную страховку пожизненной.

Разве я могу умереть, мучительно размышлял он, когда мои родители еще живы? Бабушка и дедушка умерли, когда им было далеко за восемьдесят. Потом стал думать о тех, кому его смерть принесет горе, но это лишь усилило панику, ему даже показалось, что он вот-вот потеряет сознание.

Так Оливер лежал на диване, потеряв чувство реальности и времени. Кто-то укрыл его одеялом, но он все равно ощущал ледяной холод во всем теле.

— Ничего страшного, все будет в порядке, — повторял председатель, и его толстое лицо изображало то ли смятение, то ли раздражение.

Я сорвал первое знакомство с денежным клиентом, подумал он, мучительно представляя себе, как к этому отнесутся его партнеры. «Бедный старик Оливер. Жалко этого сукина сына».

Двое санитаров в белых халатах, пахнущие лекарствами, положили его на каталку. Он увидел, как к его лицу приближается кислородная маска. И еще он с удивлением увидел собственный палец, который поманил кого-то. В тот же миг к нему приблизилось лицо Лараби.

— Позвоните моей жене, — хрипло прошептал Оливер. После этого кислородная маска плотно легла ему на лицо, и он почувствовал, как покатились носилки. Оливер отчетливо услышал звук открывающихся дверей и режущий слух сигнал «скорой помощи», когда машина рванулась вперед с бешеной скоростью. Холодный стетоскоп прикоснулся к его почему-то уже голой груди.

— Кто знает? — услышал он чей-то голос, когда стетоскоп убрали.

— Я умираю? — беззвучно прошептал он под маской. Он глубоко вздохнул, и на секунду боль отпустила, но тут же навалилась с новой силой. На какое-то мгновение сознание затуманилось, но почти сразу же вернулось, когда он представил себе мучительную картину: над ним наклоняется Барбара с выражением отчаяния и боли на лице, а рядом стоят испуганные Ева и Джош, с ужасом смотрят на него, ожидая того момента, когда смерть навсегда отнимет у них отца. Я убью их своей смертью, мучительно думал он.

В его мозгу тысячами проносились какие-то глупые ненужные вопросы. Кто будет кормить Бенни? Кто станет готовить вино, работать в саду, заводить старинные большие часы из красного дерева? Кто возьмется чинить вышедшие из строя электроприборы, ухаживать за старинными вещами, картинами, стаффордширскими статуэтками? Кто починит «Феррари»? Как смели отобрать у него всю его домашнюю работу, все то, что его так давно окружает? Эта мысль, казалось, была даже страшнее боли.

Он почувствовал, как ему сделали укол в руку, и вскоре боль утихла. Он теперь как бы парил в безвоздушном пространстве, словно космонавт в открытом космосе. До его сознания доходили воспоминания о каких-то кошмарах, но он никак не мог вспомнить, каких именно, знал только, что они ужасны. Потом почувствовал, как под ним движется пол, и понял, что его везут по коридору. Высоко над ним, на потолке горели яркие флюоресцентные лампы. Ему было больно смотреть на них.

Когда с него сняли кислородную маску, он опять прошептал:

— Позвоните моей жене. Позвоните Барбаре.

Ему смутно казалось, что его куда-то подвесили, и откуда-то издалека доносились странные, незнакомые звуки. Рядом с собой он продолжал слышать ласковые тихие голоса, витавшие где-то поблизости в космосе, в котором он побывал. Он знал, что если они смогут вовремя найти и позвать Барбару, то все будет хорошо. Его жизнь зависит только от Барбары. Он ни за что не умрет, если придет Барбара.

 

ГЛАВА 4

Когда он пришел в сознание, в комнате было темно; он слышал странные звуки, что-то вроде «тик-так», словно он находился внутри огромных часов, может быть, в тех, из красного дерева, что стояли у них в гостиной. Он отчетливо слышал качание маятника, в то время как в его сознании один за другим возникали знакомые образы. Память возвращалась к нему и снова ускользала. Вот они с Барбарой проводят свой медовый месяц в гостинице Гротон-Инн — старом, покосившемся доме, доставшемся его владельцу еще от первых колонистов. Стол в гостиной, казалось, всегда был накрыт к чаю.

Для июня было слишком жарко. Солнце накаляло крышу, и им с Барбарой было очень душно в постели. Она не отдавалась ему со всей страстью, как до свадьбы, и он приписывал это волнениям, с которыми им пришлось столкнуться. Родители Оливера и Барбары были против их брака. Ему нужно учиться еще два года, чтобы получить диплом адвоката, ей тоже предстояло еще два курса до окончания Бостонского университета.

— Я могу работать и учиться одновременно, — заявил он своим родителям в тот жаркий весенний день, когда объявил о своем решении. Нет, они ничего не имели против Барбары, просто он не должен испортить будущую карьеру, женившись на бедной девятнадцатилетней девушке и взвалив тем самым на свои плечи непомерный груз ответственности.

— Но я люблю ее, — протестующе уверял он, словно эти слова объясняли столь ответственный поступок, который должен был изменить всю его жизнь. Он не без оснований полагал, что протест вызван крахом их собственной жизни и надеждами на его блестящее будущее. Он старался быть с ними помягче. Мысль о том, что их единственный сын станет безработным, была для них невыносима.

— Я бы очень не хотел быть неблагодарным и ни за что не оставлю вас без средств к существованию, — пообещал он им, зная, как нелегко даются им деньги на его образование, — но я просто ни минуты не могу без нее жить, — шел 1961 год, никаких сексуальных революций тогда еще не было и в помине, и они не могли себе позволить жить вместе, не будучи женатыми.

— Ты сошел с ума, — заявил тогда отец. Мать же молча сидела за кухонным столом и плакала.

— И я не собираюсь просить вас оплачивать мое дальнейшее обучение, — заявил он. — Теперь у меня своя жизнь, — он поколебался, — вместе с Барбарой.

— Мы вполне можем сами о себе позаботиться, — заверила его Барбара.

Ее родители пришли в еще большее смятение. Они преподавали в университете, и мысль о том, что ей придется бросить учебу, просто убила их.

— Я люблю его, — заявила она. В то время три этих слова говорили сами за себя и звучали как самое надежное заверение. Любовь означала все на свете. Они были как помешанные. Он вспоминал, как хотелось коснуться Барбары, вдохнуть ее запах, услышать ее голос.

— Я люблю тебя больше всего на свете, — говорил он ей без конца. Он даже на минуту не в силах был выпустить ее из объятий.

— Я готова умереть ради тебя, Оливер, — поклялась она тогда.

«Умереть?» — его мозг словно озарила какая-то вспышка.

Он никак не мог понять, почему он думает об этом, лежа здесь, в этой темной комнате. Внезапно Оливер с удивлением почувствовал, что у него эрекция, простыня немного приподнялась. Что ж, значит, я еще не умер, подумал он, обнаруживая, что больше не чувствует боли. Врачи, по всей видимости, напичкали его какими-то успокоительными таблетками или еще чем-то, и теперь он пребывал в странной полудреме, слыша тихие слова, которыми обменивались окружавшие его врачи и которые, как он был уверен, касались непосредственно его состояния. Каждую секунду он готов был услышать звук каблучков Барбары, спешащей по коридору, и почувствовать ее нежное прохладное прикосновение.

Он почему-то начал думать о стеклянной горке времен Людовика XV из инкрустированного тюльпанного дерева с подлинными гранеными стеклами и резным орнаментом, которую он так хотел купить. Но Барбара отговорила, хотя он спорил с ней до хрипоты. Однако логика была на ее стороне.

— У нас нет места, — заявила жена, сжимая его дрожащую руку. Продавец пристально посмотрел на него.

— Но она же великолепна?

— Наш дом переполнен мебелью, Оливер.

Она, конечно, права; он вспомнил, что эта мысль потом ему не давала покоя несколько недель. Переполнен? Они начали обставлять его десять лет назад, с того самого момента, как увидели этот старый, облупленный фасад и восхитились великолепным видом из окон на парк с одной стороны и на высокие, красивые арки моста — с другой. Между прочим, у них оказались самые престижные соседи, а в Вашингтоне положение человека в обществе во многом зависит от того, в каком окружении он живет.

В течение долгих лет этот дом, как зыбучий песок, тянул из них каждый лишний цент — они ремонтировали, чинили, отделывали его и снаружи и внутри, постепенно, комната за комнатой.

Потом он снова погрузился в полузабытье, а очнувшись, почувствовал под собой движение носилок и увидел бесконечный ряд люминесцентных ламп под потолком.

— Мы везем вас на рентген, — объяснил ему неф-санитар. Оливер слышал, как санитар обсуждал с кем-то футбольный матч, пока они ехали в лифте. Наверное, решил Оливер, к нему пока не пускают посетителей, и представил себе Барбару, сидевшую где-нибудь в приемной, нервничавшую и с ужасом ожидавшую результатов анализов. Ему захотелось спросить: «Неужели я действительно умираю?», но он боялся услышать ответ, поэтому промолчал.

Оливер вдруг забеспокоился о своих орхидеях, которые он с такой гордостью и заботой пересаживал в горшочки и заносил в дом и которые теперь уже почти выросли и цвели в оранжерее позади целого леса из лиан и зарослей африканских фиалок и бостонских папоротников, о которых заботилась Барбара. Они так нежны и хрупки, что даже дотрагиваться до них страшно.

Он вспомнил и о Бенни, своем шнауцере, который боготворил хозяина и готов был выполнять для него все команды. Ни Барбара, ни дети не смогут справиться с ним. А инструменты, они ведь тоже требуют особого ухода, а сад… А кухня Барбары…

«Господи, не дай мне умереть именно сейчас!» — молился он про себя, чуть не плача.

Его положили на холодный рентгеновский стол и распяли как цыпленка на сковороде. Техник в белом комбинезоне деловито поколдовал над аппаратом, и Оливер услышал легкое гудение, какой-то частью сознания понимая, что сейчас на экране высвечиваются все его внутренности. «Почему я больше не чувствую боли?» — подумал он и вдруг заметил, что часы на стене показывают двенадцать.

— Какой сегодня день?

— Среда, — ответил техник.

Потом его отвезли в другую комнату, где он лежал, отгороженный от всего мира большим экраном. С ним пока ничего не делали, но он заметил, что его руки и ягодицы все в маленьких точечках, по видимости, от уколов. Удивленно заморгав, он увидел розовощекое лицо в очках.

— Вы поразительный счастливчик, мистер Роуз.

— Я не умру? — прошептал Оливер.

— Да вряд ли. Это оказалась всего лишь грыжа. Мы подумали, что это сердечный приступ, и приняли все меры предосторожности. Но у вас скопились газы, поэтому было так больно. Иногда это похоже на сердечный приступ.

Оливер поднялся, чувствуя невероятное облегчение.

— Значит, я заново родился, — выдохнул он, в ту же секунду ощутив слабую боль от процедур и уколов и застоявшуюся тяжесть в области грудной клетки.

— Да вы и не умирали.

— Да уж. И очень многие будут разочарованы. На службе из меня сделают посмешище, — он опустил ноги с кровати. — Скажите жене, что она может забрать меня отсюда к чертовой матери, — он посмотрел на доктора. — Не обижайтесь, но если вы только изгоняете газы из организма, то вам пора закрывать лавочку.

Доктор рассмеялся.

— Я только что звонил вашей жене и передал ей хорошие новости.

— А разве она не приехала?

— А зачем беспокоить даму из-за такого пустяка, — проговорил доктор.

— Но я думал… — произнес Оливер и замолчал. Он вдруг почувствовал смутное беспокойство: ведь с самого начала считали, что его жизнь в опасности.

Ему принесли одежду, кошелек, ключи, деньги и портфель. Голова немного кружилась, пока он одевался. Оказавшись в холле больницы, он зашел в телефонную будку и позвонил домой.

— О, Оливер! Мы так рады, — это был голос Энн.

Он тут же представил ее: светлые волосы, слегка заметные веснушки на круглом лице и широкая искренняя улыбка, от которой на щеках появлялись маленькие ямочки. Он вдруг вспомнил, что она всегда исподтишка подглядывает за ним. «Почему Энн подошла к телефону? — удивился он. — Где Барбара?»

— Если из-за меня, то я этого не стою, — пробормотал он.

— Барбара только что ушла. Она скоро вернется. Она очень занята, пошла в пакистанское посольство договариваться насчет заказа, — Энн немного поколебалась, словно собираясь сказать что-то еще, но промолчала. Оливер почему-то очень расстроился.

— Я собираюсь ненадолго задержаться, проведать своего клиента. Но обязательно приеду домой сегодня вечером. Дети в порядке?

— Они страшно волновались. Я позвонила им в школу после звонка доктора.

— Отлично, — он уже собирался распрощаться и повесить трубку, но передумал. — Энн, — тихо проговорил он, — когда Барбаре позвонили? Я имею в виду… в первый раз?

Последовала небольшая пауза.

— В понедельник утром. Я помню, потому что сама взяла трубку. Барбара очень беспокоилась. — Он вдруг снова почувствовал боль, но на этот раз приступ тут же прошел, не оставив следа.

— Да, но тогда почему… — он вдруг растерялся, словно игрок за шахматной доской, который боится сделать следующий ход, зная, что за этим последует. — Ладно, передай, что я буду дома к обеду.

Повесив трубку, он стоял, тупо уставившись на аппарат, все еще пытаясь понять, почему появилось чувство какой-то потери. Наконец он отбросил прочь эти мысли и позвонил Лараби.

— Ты заставил нас поволноваться, — сказал Лараби. Оливеру тут же вспомнились его елейный голос и уверения, что «все будет в порядке». Оливер с раздражением подумал, что этот человек как всегда оказался прав.

— Да что вы, пустяки, — ответил Оливер, недовольный тем, что вынужден бодриться. Но он не мог отделаться от чувства, что случившееся с ним проявление слабости прямо на глазах у всех, несмотря на то, что он был над собой не властен, каким-то образом подмочило репутацию. Когда адвокат проявляет слабость, это зачастую бывает роковым событием в его карьере. Он почувствовал отвращение к самому себе, и как бы в подтверждение этих мыслей в желудке у него возник спазм, подкатившийся к горлу неприятной отрыжкой.

— Алло?.. — проговорил Лараби.

— Должно быть, плохая связь, — ответил Оливер, почувствовав физическое облегчение.

Позже этим же днем он покинул кабинет председателя правления с мыслью, что хорошо потрудился над восстановлением своей репутации и вполне доказал свою состоятельность тем, что так, можно сказать, неприлично быстро оказался на ногах.

— Даже врачи почувствовали себя полными идиотами, когда обнаружили ошибку, — солгал он, раз и навсегда закрывая вопрос о своей болезни.

Но сидя в самолете, он снова и снова переживал случившееся, машинально чертил пальцем странные фигуры на ручке желтого кресла и задумчиво наблюдал, как на пронзительно голубом небе солнце клонится к западу. Наконец он понял, что его мучило с того самого момента, как он вышел из больницы: чувство полного опустошения и мучительного одиночества. Сейчас он испытывал еще больший страх, чем тогда, в больнице. Это казалось нелогичным и безосновательным. Ведь в конце концов он только что, если говорить образно, вырвался из объятий смерти. Тогда что же его так угнетает? Почему кажется, будто что-то потеряно?

«Позвоните моей жене», — прошептал он кому-то. Он вспоминал, что тогда эти слова показались ему спасательным кругом, той соломинкой, за которую хватается утопающий. Он представил Барбару на своем месте и ясно увидел, как он, бросив дела, несется к ней, ломая на своем пути все преграды. Воображение разыгралось. Он представил себе, как переплывает бушующие моря и океаны, бредет по бесконечным песчаным дюнам, карабкается на высоченные скалы, совершает массу героических подвигов только ради того, чтобы оказаться рядом с женой. Потом все его фантазии померкли, отступили, оставив ему лишь пустоту и горечь. В голове снова и снова возникал один и тот же горький вопрос: как Барбара посмела не прийти к его смертному одру?

 

ГЛАВА 5

«Почему я не поехала?» — спросила себя Барбара, усмехнувшись двусмысленности своего поступка. Зажатый в ее руке нож двигался совершенно механически, аккуратно снимая кожицу с шеи цыпленка — решающий момент в подготовке куриного филе. Это был уже четвертый цыпленок за день, и мысли ее бродили где-то далеко, словно она полностью утратила контроль над ними. Она с удивлением поймала себя на том, что думает о сексе — эта тема редко всплывала в ее сознании.

Обычно, когда они занимались любовью, он бывал нежен и возбужден, но ему никогда не удавалось зажечь в ней ответный огонь. Каждый раз Барбаре казалось, что она лишь исполняет свой супружеский долг, терпеливо снося то, что входило в ее обязанности. Она не могла припомнить, когда эта постельная акробатика доставляла ей истинное наслаждение. И он не мог, она знала, не заметить ее безразличия, несмотря на разыгрываемые ею спектакли, достойные наивысшей премии Академии театрального мастерства.

— Даже когда мы не уносились в небо, все равно здорово, — часто говорил он, тяжело дыша и приходя в себя после очередного шумного акта, все наслаждение от которого приходилось на его долю.

— Всегда к твоим услугам, мой мальчик, — отвечала она, пытаясь за шуткой скрыть разочарование. Подобного рода остроты были незаменимы, чтобы спрятать правду. Она сама не до конца понимала, почему так равнодушна к их сексуальным отношениям, тем более что когда-то заводилась от одного его прикосновения. Но это было очень давно. Тогда, еще до свадьбы, ей было достаточно дотронуться до него, чтобы почувствовать, как внутри у нее все переворачивается.

Позже, оценивая их брак в целом, она мысленно составила целый список всех «за» и «против». Секс оказался в графе «против», хотя она не могла возложить на мужа всю вину за свою холодность. Что-то поменялось с возрастом, решила она. В конце концов, для того чтобы станцевать танго, нужны двое партнеров. Втайне она знала, что достаточно возбудима и способна с помощью небольшой доли фантазии и легких манипуляций пальцами достичь вполне сносного результата. Но даже мысль об этом была ей противна.

Однако графа «за» была гораздо длиннее и полнее. Мысленно она видела, как записи в этой графе давно уже вылезли за рамки отведенной ей страницы. У ее мужа был просто фантастический доход: двести тысяч в год. Совсем не плохо для сына обыкновенного клерка. Эта способность мужа составляла особый предмет ее гордости.

И еще дом. Несомненно, тут была его заслуга, потому что он сразу разглядел все возможности и преимущества, которые обеспечены владельцам этого дома. Их район, Калорама-серкл, стоявший прямо напротив знаменитого Посольского ряда, смотрелся просто грандиозно. Он весь был засажен старыми деревьями, которые уже давно набрали силу, дома в нем начали здесь строить еще в начале века для столичной элиты. Потом часть особняков передали под посольства и дипломатические миссии. Но Калорама-серкл продолжал оставаться алмазом в этой золотой оправе, особенно со стороны Рок-Крик — скалистой гряды, заканчивавшейся крутым обрывом, с которого весной и летом открывался замечательный вид на цветущую долину. Фасад их дома выходил на мост Кальверт Стрит-бридж с его изящными арками и резными колоннами, на которых сидели напыщенные орлы. Этот вид радовал глаз, несмотря на то что сам мост был излюбленным местом самоубийц.

Когда они покупали дом, вид у него был старый и довольно поношенный, но в облике безошибочно угадывалась архитектура, присущая старинным французским замкам. К тому же гладкие белые стены, черные закрытые ставни придавали фасаду загадочный вид. Двойные парадные двери были довольно ободраны, но сверху покрашены той же черной краской, что и ставни, и украшены золотыми кнопками и ручками. Над дверями висели два ржавых канделябра, которые они потом заменили на искусно сделанные и украшенные затейливым орнаментом светильники.

На первом этаже окна были просто огромны, на втором этаже под каждым подоконником красовались резные металлические решетки. Окна мансарды казались совсем крошечными и как бы прятались среди грубой черепицы. В каждый проем был вставлен переплет с шестнадцатью стеклами. Дом превзошел все их ожидания. Он заворожил их. Позже, приводя его в порядок, они заказали несколько гравюр с видом дома, которые рассылали своим знакомым на каждое Рождество. В конце концов, это стал их родной дом.

Коллекционирование антиквариата было обоюдной страстью, и выходные посвящались аукционам или рысканию по старым усадьбам Вирджинии и Мэриленда, где можно было наметанным глазом разглядеть очередную ценную покупку. Большую часть отпусков они проводили в Европе, занимаясь тем же самым, поэтому все их воспоминания о поездках сводились к бесконечным блужданиям среди старинной мебели или другого антиквариата и поиску предметов, которые впоследствии становились частью их коллекции. Если принять во внимание обстоятельства их знакомства, то коллекционирование антиквариата стало частью их супружеской жизни, чем-то само собой разумеющимся, словно оба воплощали в реальность далекую мечту своей молодости.

Еще ее изрядно привлекало кулинарное искусство. Ее мать прекрасно готовила, да и сама она многому научилась, когда работала помощницей повара и булочника во время летних каникул. Когда дети подросли настолько, что перестали требовать ежеминутного внимания, она начала вынашивать смутные коммерческие планы. В глубине души Барбара понимала, что не смогла бы реализовать все свои способности, хотя всегда сознательно избегала смотреть на себя как на «обыкновенную женщину» — это словосочетание казалось ей грубым ярлыком, который некоторые женщины получали от своих более завистливых сестер.

Она обставляла кухню, памятуя о своих коммерческих замыслах. Оливер оказывал ей огромную поддержку, хотя она никогда не могла сказать с уверенностью, опекает ли он ее просто так или действительно верит в ее деловые способности. Но как бы то ни было, он с большим энтузиазмом взялся за дело и все выходные проводил, колдуя над каждым кухонным аппаратом. С его великолепным знанием электротехники и сноровкой он мастерски умел починить, переделать, приладить на свое место любой кухонный агрегат или прибор. Она в свою очередь научилась разбираться в механизмах, понимать, как они работают, могла самостоятельно и довольно профессионально сменить краны, подкрутить гайки, прочистить конфорки или поменять износившиеся прокладки. Как-то на Рождество он даже подарил ей набор инструментов. Потом в течение нескольких лет терпеливо учил, как ими пользоваться, заставляя часами торчать в его мастерской. Зато впоследствии она помогала ему строить сауну и еще душевую — все это они сделали сами, не приглашая никаких строителей. Также вдвоем они разобрали и реставрировали несколько предметов антикварной мебели.

Он был молодым, подающим большие надежды адвокатом. Чтобы сделать себе карьеру, приходилось много ездить, но суббота и воскресенье оставались для него святыми днями. Оба они прекрасно понимали, что дом для них стал чуть ли не единственным кругом интересов, поэтому без устали придумывали все новую и новую работу по хозяйству, которую могли бы осуществить, не прибегая к чьей-либо помощи. К числу таких забот относился и сад, хотя тут их интересы разошлись: он неожиданно увлекся орхидеями, в то время как она продолжала носиться со своими бостонскими папоротниками и африканскими фиалками.

Так что графа «за» была, без всякого сомнения, гораздо более полной, чем графа «против». Они оба старались привлечь к своим интересам и детей, но те, казалось, не разделяли восторгов родителей и жили своей обособленной жизнью. И все-таки родителей не покидала надежда, что их пример в будущем послужит детям хорошим уроком.

Конечно, существовала еще масса других «за». Он был умным, привлекательным, умел красиво говорить и обладал прекрасным чувством юмора. Помимо материальных у него был обширный круг и интеллектуальных интересов. И она приходила в радостное возбуждение, когда его коллеги и клиенты искренне восхищались ею, и не обращала внимания, если вдруг ей приходилось выслушивать ревнивые жалобы их жен.

«Тогда почему же? — спрашивала она себя, возможно, адресуя этот вопрос цыпленку, с которого снимала кожицу, словно капроновый чулок с ноги. — Почему я все-таки не поехала к нему?»

Она отделила верхнюю часть крылышка от нижней так, что теперь нижний конец крылышка можно было отрезать вместе с кожей. Потом осторожно начала снимать кожу с цыпленка. Когда край кожицы оказался на середине ноги курицы, она отломила кость и отбросила ее вместе с кожей, а затем проделала то же самое с другой ногой. Гузку тоже нужно было удалить вместе с кожей, и она отрезала ее ножницами.

Удовлетворенная проделанной операцией, она положила шкурку на разделочную доску и начала поправлять разорванные места, но неожиданно плашмя ударила по ней лезвием секача, который держала в руке.

— Потому что он меня нисколько не колышет! — выкрикнула она в сторону освежеванной тушки цыпленка. Она почувствовала, как из глубины ее существа поднимается комок злобы, мучая ее своей неопределенностью, требуя объяснений. Она задумалась, пытаясь найти причину этой злости.

— Должна же быть причина, — прошептала она, ощущая, как злость превращается во что-то почти материальное и заполняет собой всю кухню. Решив дать ей выход, Барбара размахнулась и изо всех сил вогнала нож в деревянную разделочную доску, оставив в ней глубокий шрам.

Какое у нее возникло первое желание, когда ей позвонили из больницы? Ей захотелось, чтобы он умер. Она помнила это совершенно точно. Ей захотелось, чтобы он как можно незаметнее испарился, исчез из ее жизни, словно вырванный больной зуб.

Она желала ему смерти? Эта мысль так напугала, что она вздрогнула. Нет, тут какая-то ошибка. Если она желает ему смерти — значит ненавидит. Ненавидит? Но это слишком жестоко. Она судорожно глотнула, чувствуя, как вся дрожит. Но она уже больше не могла отогнать от себя эту мысль. Она действительно надеялась, что Оливер умрет.

 

ГЛАВА 6

Оливер почти не замечал, как такси проехало мост Мемориал-бридж, обогнуло памятник Линкольну, проехало мимо Государственного департамента и нырнуло в центральную часть города. Все эти достопримечательности Вашингтона промелькнули перед его глазами словно старые фотографические снимки. Видимо, Энн заметила его в окно, так как открыла дверь прежде, чем он успел достать ключ. Поставив «дипломат» на мраморный пол, он автоматически глянул на часы из красного дерева и отметил, что они показывают без двух минут шесть. Он вдруг вспомнил, что даже когда он лежал в больнице в полубессознательном состоянии, то, словно эхо чего-то родного, но далекого, слышал бой этих часов.

— Джош ушел на тренировку по баскетболу. У Евы урок бальных танцев. Барбара готовит очередную порцию жаркого на заказ, — в голосе девушки звучали извиняющиеся нотки, она пристально вглядывалась в его лицо, заметно волнуясь.

— Я чувствую себя великолепно, — проговорил Оливер. — Может быть, выгляжу чуть-чуть бледным.

— Совсем чуть-чуть.

Он быстро пошел в глубь дома, в оранжерею, страстно желая проверить орхидеи, которые, как и он сам, чудом остались живы. Он потрогал землю у корней и убедился, что она все еще влажная.

— Теперь можете не волноваться. Ваш папочка вернулся домой, — прошептал он цветам.

Потом поднялся к себе в спальню, разделся и немного поколебался, раздумывая, не спуститься ли ему в сауну, но в конце концов решил, что просто подольше постоит под душем. Ему захотелось острых ощущений, которые помогли бы снять депрессию. Он резко закрыл горячую воду и включил холодную. Кожа тут же покрылась мурашками, и на какое-то мгновение у него перехватило дыхание, но боль не возвращалась. Он немного удивился, вдруг подумав, что будет скучать по ней, как по старому другу.

Когда он вытирался, в ванную влетела Барбара и поцеловала его в губы. Он обнял ее и прижал к своему еще влажному телу.

— Я так чертовски перепугался, — прошептал он, уткнувшись лицом в родные каштановые волосы и жалобно всхлипнув. Исходившее от жены тепло немного успокоило его.

— Да, наверное, это было ужасно, — проговорила она, освобождаясь из его объятий и расстегивая намокшую блузку. Не спуская с нее глаз, он заметил, как она, откинув упавшую на лицо прядь волос, внимательно разглядывает себя в зеркало.

— Но теперь все прошло, — сказал он, глядя на ее отражение. Повернув краны из накладного золота, она опустила лицо к раковине, наполнявшейся теплой водой. Он задумчиво смотрел на ряд выступавших на ее спине позвонков. Ему захотелось провести по ним пальцем. Натягивая велюровый халат, он прошел в спальню и опустился в мягкое глубокое кресло, нежно поглаживая голыми ступнями шершавое дерево пола. Теперь он ее не видел, но слышал, как она подошла к ванне и включила воду, которая с силой вырвалась из душа. Наконец она появилась, кутаясь в махровый халат.

Он вдруг понял, что не просто наблюдает за ней, как делал это часто. На этот раз он пристально изучал жену, отметив про себя, что прошедшие годы почти не изменили ее стройное тело. Ноги и бедра остались по-прежнему упруги, как у молодой девушки, а большая грудь — все такой же высокой, хотя немного опустилась под собственной тяжестью — во всяком случае, он помнил, что, когда увидел ее в первый раз, она показалась ему более упругой. Ему страшно захотелось прикоснуться к Барбаре, он даже почувствовал, как его охватило желание, но она выглядела какой-то отрешенной, ее мысли, казалось, бродили где-то далеко.

— Ты должен гордиться мной, Оливер. Я теперь каждую неделю поставляю продукты в эквадорское посольство. Они заказали кучу изысканных кушаний в моем исполнении.

Он всегда горячо поддерживал ее кулинарные увлечения и сейчас был крайне удивлен, обнаружив, что почти не слушает жену. Она подошла к своему туалетному столику времен королевы Анны и начала не спеша расчесывать волосы. Она все еще казалась ему какой-то ненастоящей и совершенно незнакомой.

— Я уже было подумал, что ты нашла мне замену, — проговорил он, переводя взгляд на кружевное покрывало на кровати и гору огромных подушек, лежавших у резного изголовья. Одну стену спальни занимал огромный комод в стиле рококо, который они в свое время аккуратно разобрали, почистили и отполировали. Портьеры были подняты, и через огромные — от пола до потолка — окна; из шестнадцати стекол каждое, Оливеру были видны огни машин, которые в большом количестве двигались в этот оживленный час по мосту Калверт Стрит-бридж. В проеме между окнами находился навесной секретер с откинутой крышкой. Барбара обычно использовала его как письменный стол. На его поверхности лежала фотография — они всей семьей в Великом каньоне.

На цветном снимке отвесные скалы были окрашены в оранжевый цвет. На стенах висели фотографии стройных красавиц в стиле арт деко — томных и чувственных. Он стал смотреть на них, но это занятие не доставило ему никакого удовольствия. Наоборот, он снова ощутил чувство опустошения.

— Все-таки не могу понять, почему ты не приехала, — проговорил он, судорожно глотая и обращаясь к фотографиям на стенах. Он, наконец, сделал свой ход в воображаемой шахматной партии. То, что произошло, задело его за живое. Он не смотрел на жену, но безошибочно догадался, что она повернулась к нему.

— Я все время была у телефона, — осторожно проговорила Барбара, в голосе явно чувствовалось напряжение.

— Они окончательно установили диагноз лишь сегодня утром, — он словно выплюнул из себя эти слова, все еще боясь посмотреть ей в лицо.

— Но мне сказали, что состояние у тебя стабильное.

— Но мне было очень больно. Я думал, что умираю.

— Но ты же не умер.

— Ты не могла этого знать.

— Не говори таким прокурорским тоном, Оливер.

Он дал себе отдохнуть, но боль, к его удивлению, не возникала, хотя в желудке появился неприятный холод. Он отрыгнул и почувствовал во рту кислый вкус. Затем посмотрел на нее. Она отвела глаза.

— Если бы на моем месте была ты, я бы примчался в больницу со скоростью света, — его все больше захватывало чувство собственной беспомощности.

— Но я оставалась на своем месте, — отрезала она, одновременно переодеваясь. — Мне нужно проследить за обедом. Дети вот-вот придут домой.

— Вот как ты относишься к тому, что произошло, — сказал он. — Я не понимаю тебя, — он намеренно повернулся так, чтобы ему было видно ее лицо. Оно оставалось спокойным, карие глаза смотрели на него совершенно безразлично. Он не заметил в ее лице никаких признаков сомнения или замешательства. Беспокойства не видно и в помине. Ему показалось, что его жену странным образом переделали или подменили кем-то другим.

— Может быть, я слишком преувеличиваю, говоря о смерти, — вздохнул он, признаваясь себе, что явно собрался на попятную, так как был уверен, что вовсе не преувеличивает. — Просто когда… — он пытался подыскать слова, которых никогда раньше не произносил, — когда ты на краю пропасти, то кажется, что все уже готовы вычеркнуть тебя из жизни. Это омерзительное ощущение.

— По-моему, ты принимаешь слишком близко к сердцу, Оливер, — она повернулась, чтобы уйти, но его слова заставили ее остановиться.

— А по-моему, мне просто хотелось, чтобы меня утешили, — он снова вздохнул, на этот раз намеренно еще более тяжело. Он даже сам удивился, что наконец понял свое состояние. Ему сейчас нужно одно, чтобы его обняли и приласкали. Может быть, как мать утешает ребенка, прижав его к груди. Черт возьми, кричала его душа, мне необходима твоя любовь, Барбара!

— Поверь, Оливер, — заговорила она, — если бы случилось что-то ужасное, я бы обязательно приехала. И ты это прекрасно знаешь.

Ему показалось, что она пытается убедить в этом саму себя. Он постарался отбросить эту мысль, поднялся и снова притянул ее к себе. Она поддалась не сразу, поколебавшись, прежде чем прижаться к нему.

— Но с тобой все в порядке, — прошептала она, не очень уверенно обнимая его, — и в этом суть дела.

Это выражение она явно у кого-то переняла. Может быть, у него самого. И оно прозвучало словно едва слышимый сигнал предупреждения. Что-то странное происходило в этом привычном для него мире, что-то не складывалось, сдвинулось с места. Но он никак не мог понять, что именно.

— Прости меня, Барбара. Но я не понимаю.

Внимательно глядя на него, она пожала плечами и улыбнулась. Но и улыбка тоже показалась ему неискренней. Может быть, размышлял он, лекарства так подействовали на его психику? Он четко уловил, что от нее веет равнодушием. Равнодушием… Словно у него в голове включилась какая-то антенна, усилив ясность восприятия.

— Ты сразу же повеселеешь после обеда, Оливер. Я уверена в этом.

— Почему? И почему я совсем в этом не уверен?

Она покачала головой, отворачиваясь от него. Он стоял и слушал, как она легко спускается по ступенькам, уходя прочь.

«Надолго ли она уходит?» — удивленно подумал он.

 

ГЛАВА 7

Она была на кухне одна. Энн и дети занимались в своих комнатах. Издалека доносился настойчивый, раздражающий лай Бенни. Ну вот, сейчас соседи придут жаловаться. Мерседес тихо спала, свернувшись на одной из верхних полок кухни. Стараясь не обращать внимания на лай, Барбара сосредоточилась на куриных потрохах: шейки, горлышки, сердца и печенки вместе с костями она положила в большую эмалированную кастрюлю, стоявшую на газовой плите. Потом налила туда воды, добавила соли и включила газ. Раздался легкий хлопок — это газ из колонки, пройдя по трубе, воспламенился и зажег конфорку под кастрюлей.

Вытерев руки о фартук, она медленно прошла в столовую и ласково погладила прохладную мраморную крышку серванта. Увидев искаженное отражение своего лица в серебряной крюшоннице, она удивилась — ей ли принадлежат эти черты. Может быть, отрешенно думала она, это вовсе не мое отражение, а всего лишь предмет отделки, как этот огромный канделябр — безжизненный и неподвижный, ценный лишь тем, что является частью Истории? Неожиданно она вспомнила слова матери, ту досаду и упрек, которые проскальзывали в ее тоне, когда дочь заявила, что собирается бросить колледж, чтобы полностью посвятить себя Оливеру. Это старая история, и она сейчас вспоминала ее безо всякого удовольствия.

— То, что ты кого-то любишь, еще не повод для изменения планов на жизнь, — предупреждала мать.

— Но я вернусь в университет, когда он закончит юридический факультет, — уверяла ее Барбара.

— Но тебе необходимо чем-нибудь заниматься.

Ее удивили тогда слова матери. Барбара всегда считала, что мать работает из-за денег, чтобы помочь отцу содержать семью.

— Но у меня не останется времени, ты даже представить себе не можешь, как я люблю Оливера, — не отступала Барбара, словно этой фразой все объяснила. Почему они не убедили ее тогда, что чувства так быстротечны? В этом мире ничто не вечно, кроме, может быть, старинных вещей, которые ее теперь окружают? Пальцы потянулись к искусно сделанному канделябру, она осторожно погладила его завитки.

И все-таки сейчас она злилась вовсе не на мать, которая так и не смогла настоять на своем, она злилась на себя, на ту девятнадцатилетнюю глупышку, которую сейчас оставалось только высмеять.

Любовь, подумала она, вспоминается лишь как обман, на который так легко поддаешься. Любовь оказалась ложью.

Тут на нее снова нахлынули недавние чувства, на этот раз более четкие. Нет, конечно, она не желала, чтобы Оливер погиб, находясь в полном здравии. Конечно, нет. Это жестоко, аморально и просто немыслимо. Но с того самого момента, когда в первый раз позвонил врач и сказал, что Оливер серьезно болен, у нее зародилась невероятная мысль… впрочем, нет, эта мысль вполне реальная.

С ней пришла и другая: как она будет жить одна? И можно ли дальше существовать рядом с Оливером?

Она не впервые задумывалась над тем, сможет ли прожить без мужа. Эта идея зародилась уже довольно давно. Может быть, с самого начала их семейной жизни. Она, правда, никогда серьезно над ней не задумывалась из-за недостатка свободного времени: ведь они постоянно были заняты: строительством, воспитанием детей, выращиванием цветов и других растений, собиранием антиквариата. Их совместная жизнь, казалось, вся состояла из сплошных проектов. Она стала для него нянькой, когда он учился на юридическом факультете. Потом играла роль образцовой жены перед прислугой, которая должна была создать им репутацию в светских кругах. А быть милой и нравиться всем его старшим партнерам — это вообще считалось прямой обязанностью образцовой современной супруги. Она только и делала, что льстила и заискивала. Да еще создавала ему уютный семейный очаг — место, где он мог бы выпустить пары. Им пришлось съехать из уютной меблированной квартиры и поселиться в большом доме за городом, что более подобало их положению. Потом они копили деньги на машину, на занятия танцами, потом снова копили на машину, на зубных техников. И все эти усилия привели их к этому… к гигантскому, немыслимому проекту перестройки дома, которому они оба отдавали всю энергию и фантазию. Так что же происходит теперь, когда этот проект завершается, спрашивала она себя, медленно заходя в библиотеку, где, уткнувшись в газету, сидел ее муж. Этот вопрос требовал ответа. И она готова дать его.

— Я не бросилась как сумасшедшая к тебе в больницу в Нью-Йорк, Оливер, потому что мне было все равно, — это не ответ на мучивший ее вопрос. И все-таки она сказала все, что накопилось в душе. Он поднял глаза и посмотрел на нее поверх очков.

— Все равно? — он снял очки и положил их на кожаный подлокотник честерфилдского кресла.

— Да, мне просто было все равно, — четко проговорила она.

— Ты хочешь сказать, что тебе все равно, умру я или останусь жив? — он уперся рукой в бедро и прищурился.

— Вот именно, Оливер.

— Ты это серьезно? — он казался совершенно обескураженным, и она подумала о миллионах других женщин, которые рано или поздно приходили к такому же выводу, как она.

— Серьезней не бывает. Можешь не сомневаться. Мне безразлично, что с тобой происходит. И я испытываю это чувство уже довольно давно, — она постаралась взять себя в руки, прекрасно понимая, что сейчас необходимо оставаться спокойной и осторожной.

— Вот значит как, — он щелкнул пальцами, — ты решила разрушить нашу жизнь, наши отношения, нашу семью, — он снова прищелкнул пальцами. — Так вот просто.

Она внимательно наблюдала, как он изо всех сил старается взять себя в руки. Вот он поднялся, открыл дверцу шкафа и налил себе виски, потом выпил его одним глотком.

— Я не могу в это поверить, — проговорил он после долгой паузы.

— Придется…

Она сидела в другом честерфилдском кресле, выпрямив спину и положив ладони под колени. Стаффордширские статуэтки, казалось, взирали на них, как живые свидетели. Он вытер подбородок и покачал головой.

— У тебя есть кто-то?

Его голос предательски надломился, и ему пришлось прокашляться. А может быть, ему понадобилось это для того, чтобы скрыть рыдания?

— Нет.

— Но ты хочешь завести любовника? — быстро спросил он, и она почувствовала в его тоне привычные адвокатские интонации.

— Может быть.

При перекрестном допросе всегда надо быть осторожной, он как-то сам говорил ей об этом.

— Я сделал что-то не так? — осторожно спросил он, по всей видимости, стараясь ухватиться за последнюю соломинку.

— Да нет, ничего особенного.

— Тогда, может быть, я чего-то не сделал?

Она тщательно подбирала слова для ответа.

— Сознательно ты ничего не делал, — тихо проговорила она. Потом стала наблюдать за его лицом, которое начал искажать гнев.

— Что, черт возьми, это должно означать? — взорвался он. Она прекрасно понимала, что взрыв просто неизбежен, и очень надеялась, что он не заплачет. Тогда придется наглядно показать, как он ей безразличен.

— Это означает, — спокойно начала объяснять она, — что ты не понимаешь, что происходит, и скорее всего здесь нет твоей вины. Все дело во мне, — она помолчала, пожала плечами и еще крепче обхватила руками ноги. — Я просто решила, что не смогу больше прожить с тобой ни одной минуты. Но ты, как я уже сказала, не виноват… — он попытался что-то сказать, но она предупреждающе подняла руку. — И все страдания, которые ты мне принес, делал несознательно.

— Страдания? — он был совершенно потрясен. — Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Зато я понимаю. Мне бы хотелось говорить более красноречиво. Но ты же понимаешь, у меня не было практики…

— А, я понял, — прервал он, найдя в себе силы саркастически улыбнуться. — Ты погубила из-за меня свою жизнь.

— Во всяком случае, ее часть.

— Я заставил тебя бросить учебу. Я превратил тебя в рабыню.

— В какой-то мере.

— И ты, — как это обычно звучит, — не смогла самовоплотиться?

— И это тоже.

Она чувствовала, как в нем нарастает презрение, но сдерживала себя, понимая, что происходит неизбежное, то, что так или иначе должно было случиться.

— А как же дети? Они не станут возражать?

— С детьми все будет в порядке. У меня нет ни малейшего желания снимать с себя материнские обязанности. И будь уверен, они не станут возражать.

— Господи, — он попытался заглянуть ей в глаза. — Ты ли это?

— Да, это я.

— Нет, Барбара. Во всяком случае, не та девушка, на которой я женился.

— Конечно нет. Мне очень жаль, Оливер. Действительно жаль. Мне очень хотелось сделать все так, чтобы тебе не было больно.

Последовала долгая пауза, в течение которой он шагал взад-вперед по комнате. Остановившись, он отвернулся и тупо уставился на корешки книг в кожаных переплетах, потом обошел разделявший их стол, подошел к шкафу и налил себе еще виски. Затем махнул бутылкой в ее сторону, предлагая ей тоже выпить. Совершенно очевидно, что он не представлял себе, что дальше делать.

— Нет, спасибо, — вежливо отказалась она.

Он пожал плечами и опрокинул второй стакан. Вдруг выставил палец и ткнул им себя в грудь.

— Это чертовски плохо влияет на мою грыжу.

— Выпей лекарство.

Он вздохнул, поморщился и уставился на нее, тяжело дыша.

— Да ты просто хладнокровная сука.

— Мне очень жаль, что ты так обо мне думаешь, — но его слова смутили ее. Она вовсе не была хладнокровной и безразличной, и ей уж совсем не хотелось быть жестокой.

— Это всегда трудно дается. Прости меня.

— Простить?!

Его губы слегка дрожали, и она поняла, что он едва сдерживается, чтобы не оскорбить ее еще хуже, чтобы не выплеснуть на нее клокотавший гнев.

— Мне кажется, это какая-то эпидемия. По-моему, всем девицам твоего поколения присуще сознание своей неполноценности. Они, видите ли, не смогли воплотить в жизнь свои мечты и стремления. Мы надрываем задницы, чтобы только ублажить вас, а вы гадите нам на головы. Мы стараемся дать вам рай на земле, черт возьми… — внезапно он умолк. И этого она тоже ожидала. Должен же он выложить все свои аргументы. — Значит, я понимаю, ты хочешь развода? — спросил он.

— Да, — кивнула она.

— И никаких попыток к примирению?

— Я же объяснила тебе, что чувствую, Оливер. Зачем же издеваться над собой?

Он пожал плечами, и она заметила, что у него на подбородке задергался нерв.

— Мне казалось, что как муж я вовсе не плох. Что наш брак сложился удачно.

— Нет, как видишь.

— Кажется, тут не обойдется без сложностей, — проговорил он.

— Вся наша жизнь состоит из сложностей.

— Нечего разводить тут свою долбаную философию, Барбара.

Она поднялась. Что им еще сказать друг другу? И хотя разговор оказался тяжелым, она чувствовала, как в душе позванивают радостные колокольчики свободы. Подумай о себе, звучало в такт этой мелодии. Она искренне надеялась, что утром он съедет из дома.

 

ГЛАВА 8

Но он не съехал. Оливер был сбит с толку. Избегая новой ссоры, он встал в шесть часов и, пока все еще спали, бесшумно выскользнул из дома, с удивлением обнаружив, что утро оказалось ярким и морозным. На работу он всегда ходил пешком, оставляя «Феррари» в гараже. Кроме «Феррари» и микроавтобуса «Форд», которым пользовалась Барбара, других машин у них не было, не считая, конечно, «Хонды» для Евы. Кому он мог доверить на целый рабочий день это чудо автомобилестроения? «Феррари» стоял в гараже, аккуратно накрытый чехлом. Он относился к нему, как к какому-нибудь редкостному драгоценному камню. И когда шел пешком на работу, даже в самые холодные дни, ему доставляла удовольствие мысль о том, что машина стоит на месте в полном порядке, что в любой момент он может в нее сесть и поехать. Сегодня эта мысль почему-то не порадовала.

Этой ночью он так и не смог заснуть. Никогда раньше ему не приходилось пользоваться высокой чиппендейловской кроватью с балдахином работы Чиппендейла, которая стояла в свободной комнате, находившейся через коридор от их спальни. Когда они покупали эту высокую и массивную кровать, она казалась такой манящей и удобной. Всю комнату они обставляли исключительно в расчете на гостей: там был красивый геппельуайтский секретер из атласного дерева, украшенный инкрустацией; туалетный столик из красного дерева и японский комод, покрытый черным лаком. На полу лежал огромный ковер в стиле арт деко, а на окнах — бежевые портьеры, как раз в тон ковру. Оказавшись в этой комнате, он понял, что она слишком вычурная и «показушная», чтобы быть уютной.

Он долго пытался устроиться, ворочался и крутился. Жесткие простыни сбились в складки, из-за чего он чувствовал себя еще более неуютно. Но он так и не решился встать и расправить их, может быть, из чувства какого-то глупого мазохизма, решив наказать себя за все те грехи, которые он якобы совершил в своей семейной жизни.

Этот феномен, — другого определения тому, что произошло, он подобрать не мог, — не был для него чем-то неожиданным, так как он часто сталкивался с подобными историями в кругу своих клиентов и знакомых. «Она просто поднялась и сказала: „Мы с тобой больше не муж и жена“. Может быть, все дело в физиологии, когда женщине под сорок». Он слышал подобные рассуждения сотни раз.

«Да это просто какая-то эпидемия», — думал он, пока, наконец, не опомнился и не обнаружил, что стоит, перегнувшись через бортик фонтана на Дюпонт-серкл. И тут только почувствовал, что его словно обухом ударили по голове: до его сознания дошел весь смысл происходившего. Ему придется начать новую жизнь, а он к этому не готов. Да к тому же здоровье вдруг пошатнулось, подумал он, с трудом переводя дыхание. Уж лучше бы он умер от сердечного приступа.

Перед самым рассветом запас здравых мыслей иссяк, и он стал перебирать в голове всю их совместную жизнь с того самого момента, когда он впервые обратил на нее внимание в гостиной полуразвалившегося дома Баркеров в Чатеме. Крибб и Мулинекс. В первую их брачную ночь эти двое, наконец-то, соединились.

— И пусть они решают за нас все наши ссоры, — сказала тогда Барбара.

Это своего рода заклинание оставалось в силе многие годы, хотя сейчас, стоя в темноте и пытаясь привыкнуть к новым для него обстоятельствам, он понимал, что его комичность потеряла смысл. Когда-то давно из-за дилетантства продавца произошла ошибка. И повторять ее теперь просто казалось глупым. Хотя если бы статуэтки тогда не продавались по отдельности, то сейчас Оливер наверняка бы не оказался в такой переделке.

Оливер убеждал самого себя, что был заботливым и любящим мужем; хотел добавить еще и «честным», но вовремя вспомнил о двух незначительных эпизодах, когда он изменял жене с обыкновенными проститутками: один раз во время командировки в Сан-Франциско, а второй — в Лас-Вегасе; дети тогда были еще совсем маленькими.

— Боже мой, да у нее было все, что только можно пожелать! — выкрикнул он вслед уходящей ночи, не в силах больше сдерживать слезы усталости и растерянности.

И что обиднее всего, его даже не предупредили. Никаких намеков. Преподнесли сюрприз, от которого он чуть не сошел с ума.

— Похоже, у вас неприятности, — весело проговорил один из коллег, встретивший его в коридоре офиса. Этот выскочка вечно приходил на работу раньше всех. Оливеру совсем не хотелось, чтобы его кто-нибудь увидел, — он прекрасно понимал, что по его виду можно понять абсолютно все. Он и сам не раз сталкивался с такими людьми: небритыми, с опущенными плечами, в мятых костюмах и несвежих воротничках, приходивших на работу задолго до семи часов, — все они стали жертвами жесткости и коварства женской половины человечества.

— Ни слова больше, — предостерег он коллегу и, быстро прошмыгнув в свой кабинет, беспомощно опустился в мягкое рабочее кресло. На столе, в серебряной рамке, стоял портрет Барбары, глядевшей на него с улыбкой Моны Лизы. Он схватил портрет и бросил его в мусорную корзину. Потом долго сидел, отрешенно глядя в пустоту и не испытывая ничего, кроме желания заплакать.

Его секретарша, жизнерадостная женщина средних лет, вошла в кабинет и почти сразу же заметила фотографию Барбары в мусорной корзине.

— Мне просто необходимо, чтобы сегодня со мной обращались как можно ласковей, — проговорил Оливер.

— Да, я понимаю.

— И будьте любезны с этого дня подавать мне пончик вместе с кофе.

— С начинкой или пустой?

— Не знаю, — признался он, поднимая голову и вглядываясь в ее понимающие глаза. — И не пытайтесь меня рассмешить.

После того, как секретарша вышла, позвонил Гарри Термонт. В душе Оливер надеялся, что это звонит Барбара с извинениями и объяснениями. Гарри был адвокатом и занимался разводами, но Оливер знал его только понаслышке. Коллеги и клиенты звали его между собой «Торпедоносец». Сердце Оливера опустилось.

— Она наняла меня, Роуз, — объявил Термонт. В его голосе сквозили елейные нотки.

— Надеюсь, вы не хуже любого другого, — угрюмо ответил Оливер. Его раздосадовало, что жена не теряла времени и уже заручилась юридической поддержкой. Он понимал, что ему придется сделать то же самое.

— Думаю, если вы будете вести себя разумно, мы закончим все довольно быстро.

— Но я не готов говорить об этом сейчас.

— Знаю. И мне очень жаль. Поверьте, я пытался отговорить ее. В нашей работе это — первый шаг. Нас этому учат на юридическом факультете. Боюсь, она непреклонна.

— Никакой надежды? — пробормотал он в трубку, тут же пожалев, что выказал тем самым свое волнение.

— Ни малейшей, — ответил Термонт.

«Мне все равно. Мне уже многие годы все безразлично», — заявила она ему. Оливер еще не мог поверить этим словам.

— Мне кажется, она еще изменит свое решение.

— Это уже решенный вопрос, — коротко бросил Термонт. — Вам лучше заняться прикрытием вашей задницы.

— Неужели все так плохо?

— Даже хуже.

— Не понимаю.

— Поймете.

— Когда?

Термонт не обратил внимания на его вопрос.

— Вам следует как можно быстрее подыскать себе адвоката, — это было предупреждение, произнесенное явно угрожающим тоном.

Оливер согласно кивнул в пустоту кабинета. Он прекрасно знал основное правило судебных процессов. Только самый последний дурак взялся бы сам вести свое дело. Тем более если оно касалось семейных отношений.

— Может быть, если страсти немного поутихнут… — с надеждой начал он. Термонт прищелкнул языком, и Оливеру показалось, что он услышал клацанье зубов хищника. Он повесил трубку и тупо уставился на стоявший перед ним телефон, гадая, сказала ли Барбара обо всем детям. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы дрожащие пальцы послушались и набрали домашний номер. Трубку взяла Энн.

— Она ушла на рынок.

— Да… — он мучительно подбирал слова. «Вы здесь ни при чем», — хотелось ему заверить девушку.

— Вы что-нибудь хотите передать ей, Оливер?

— Да, и очень многое, — ответил он. — Но в основном неприятное.

— Мне очень жаль.

Ей не потребовалось много времени, уверенно подумал он, для того, чтобы настроить девушку против меня. Детей, конечно, тоже. Но почему? Если бы он имел хотя бы отдаленное понятие о том, в чем его обвиняют. Может быть, тогда и смирился бы с таким наказанием.

Он попросил одного из своих коллег, который недавно развелся, посоветовать ему адвоката. Джим Ричардс ответил не задумываясь:

— Гарри Термонт.

— Это ее адвокат.

— Тогда тебе не повезло, — Джим покачал головой и грустно посмотрел на Оливера. — Советую забраться в какую-нибудь нору поглубже. Иначе он вывернет тебя наизнанку.

— Не думаю, — ответил Оливер. — Надеюсь решить этот вопрос, как подобает цивилизованным людям.

— Цивилизованным? Но Гарри Термонт очень далек от цивилизованности. Тебе придется бороться с ним по закону джунглей, — он посмотрел в свою записную книжку. — Попробуй поговорить с Мюрреем Гольдштейном. Его офис в нашем здании. Он — бывший раввин, станет читать наставления, обращаться с тобой бережно и с пониманием. Сейчас это просто необходимо.

— Но она хочет только отделаться от меня, — пробормотал Оливер.

— Они все так говорят.

Соблюдая правила профессионального этикета, он условился о встрече с адвокатом в тот же день. Но перед тем, как уйти из офиса, он снова попытался поговорить с Барбарой. Хотелось убедиться, что ему не приснилось все происходящее в страшном сне. На этот раз она сама подошла к телефону.

— Все еще сердишься? — осторожно спросил он. «За что только? — недоуменно подумал он. — Черт возьми, нельзя же взять и зачеркнуть всю свою жизнь!» Он бы с радостью простил ей все.

— Я вовсе не сержусь, Оливер.

— Но ты все еще… — он не хотел говорить, но она вынудила его своим молчанием сделать это, — думаешь о разводе?

— Разве Термонт не звонил тебе?

— Звонил.

— Дело вовсе не в том, сержусь я или нет. Нам нужно утрясти много мелких деталей. В нашем судебном округе действует положение о разводе, не принимающее во внимание, кто является виновной стороной.

Сказанная ею фраза из области юриспруденции разозлила его. Она начала вникать в профессиональный язык.

— Черт возьми, Барбара, — начал он, почувствовав, как его грудь наполняется тяжестью. Он тут же вспомнил про больницу. — Как ты можешь покинуть меня?

— Оливер, мы все обговорили вчера вечером, — вздохнула она в ответ.

— А детям рассказала?

— Да. Они имеют право знать.

— Могла бы хоть подождать меня. Мне кажется, с твоей стороны это не очень честно.

— Я решила, что так лучше: они услышали все от меня, я привела им свои доводы.

— А как насчет моих доводов?

— Уверена, ты тоже дашь им свои объяснения, — она помедлила. — Надеюсь, у нас не возникнет никаких проблем с родительскими правами? — ее спокойствие и уверенность ужасно раздражали Оливера. Он почувствовал в груди легкое жжение, — похоже, приближается приступ. Оливер вытряхнул из пузырька на ладонь две таблетки маалокса и начал их быстро жевать.

— Думаю, что нет, — сконфуженно пробормотал он в ответ.

— Зачем портить им жизнь? Я объяснила, что мы собираемся жить отдельно, но ты всегда будешь рядом. Я не собираюсь возражать, ведь ты — их отец. Надеюсь, хоть в этом я их не обманула.

— Конечно, я вовсе не хочу, чтобы они страдали, — неуверенно проговорил Оливер, чувствуя, как у него бешено колотится сердце. Он несколько раз судорожно глотнул, чтобы избавиться от привкуса мела во рту. «Она разбила вдребезги мою жизнь и еще приглашает меня на вечеринку по этому поводу», — подумал он, чувствуя себя беспомощным и разбитым в пух и прах.

— Ну и что теперь? — спросил он. Он жадно вслушивался в ее голос, надеясь уловить в нем хоть каплю раскаяния. Но ждал напрасно. Тем более, что на последний его вопрос она ответила равнодушным молчанием.

— Если бы ты хоть немного подготовила меня к этому. Я бы заметил какие-нибудь признаки. Ну хоть что-нибудь. У меня чувство, словно мне влепили пулю между глаз.

— О, только не надо драматизировать, Оливер. Это все длилось годами.

— Но тогда почему же я ничего не замечал?

— Может быть, в глубине души ты что-то и замечал.

— Хочешь выступать в роли психолога? — он не мог, да и не хотел сдерживать свой сарказм, будь она сейчас рядом, он бы ударил ее. Ему захотелось изо всех сил хлестнуть ее по лицу, увидеть, как расплываются ее правильные славянские черты; он бы с удовольствием вырвал эти наглые глаза, которые наверняка сейчас полны насмешки.

— Сука, — пробормотал он.

— Я жду, когда ты заберешь свои вещи, — спокойно проговорила она.

— Я полагаю… — но что он мог еще ей сказать? Он бросил трубку.

— Конец, — прошептал он в тишине офиса, надевая мятый пиджак и немного приводя себя в порядок для встречи с Гольдштейном.

* * *

У Гольдштейна было доброе еврейское лицо. Он говорил как раввин — возможно, этому давал повод какой-то документ на древнееврейском языке, который висел на стене рядом с его дипломом адвоката. Бахрома черных кудрявых волос окаймляла большую гладкую лысину на макушке, а печальные уставшие глаза, прикрытые толстыми стеклами очков в роговой оправе, казалось, были полны боли за все человеческие грехи. На нем была безупречная чистая белая рубашка, в манжетах — йеменские запонки, а на шее — полосатый галстук от «Гермеса». Пока Оливер устраивался в мягком кресле, стоявшем сбоку от стола, адвокат вытащил большую коричневую сигару и закурил.

Гольдштейн был тучен, с целым рядом подбородков, но короткие толстые пальцы, манипулировавшие сигарой, двигались весьма изысканно и грациозно. На низко висевшей книжной полке стояла фотография, с которой смотрели домочадцы Гольдштейна: трое пухленьких детей и страдающая ожирением жена.

— Я просто ненавижу разводы, — проговорил он, качая головой и устремляя взор на семейную фотографию. — Ненавижу, когда распадаются семьи. Это shanda. Простите. На идише это означает «позор».

— Я и сам не очень доволен тем, что происходит.

— Кому принадлежит идея? — спросил Гольдштейн.

— Жене.

Гольдштейн снова покачал головой и выпустил большое облако синеватого дыма. Он был сама доброта, мудрость и понимание. Оливер мысленно нацепил на него бороду и кипу, представляя себе, как адвокат читает утешительную молитву в синагоге. Да, если бы сейчас перед ним оказался священник, он бы заставил Оливера почувствовать смутную, невысказанную вину. Хорошо бы исповедаться. Но в чем? Он вдруг ощутил, как его опустошенное сознание медленно наполняется чувством вины. Ему захотелось найти какие-то оправдания, убедить себя и окружающих в своей невиновности, обвинить кого-то в том, что произошло. Он начал откровенно, не утаивая ничего, рассказывать Гольдштейну о своей восемнадцатилетней семейной жизни, но так, чтобы тот проникся к нему жалостью и сочувствием.

Гольдштейн слушал его исповедь терпеливо, лишь иногда кивая головой и дымя сигарой, намертво зажатой во рту. Его толстые пальцы не двигались: их соединенные кончики словно образовали святой храм.

Оливер закончил говорить и, вытащив таблетку маалокса, положил ее в рот. Бывший раввин вынул изо рта дымившуюся сигару и положил ее в пепельницу, разрушив тем самым построенный из рук «храм».

Удовлетворенно кивнув, он поднялся, достал желтую папку с делами и начал «обстреливать» Оливера короткими вопросами.

— У нее есть другой мужчина?

— Я так не думаю.

— А разве кто-нибудь когда-нибудь так думает? Может быть, женщина?

— Нет.

— Какое у вас совместное имущество?

— В первую очередь дом, весь антиквариат в нем, ну и другие вещи, фактически все, что там есть. Мы вкладывали в него все, что зарабатывали. Могу без преувеличения сказать, что дом стоит по крайней мере полмиллиона долларов, и столько же, если не больше, — весь антиквариат. Боже мой, как мы могли растерять любовь, живя в таком сказочном месте? — его взгляд выражал искреннее недоумение.

Гольдштейн кивнул с видом психолога, который внимательно выслушивает пациента, рассказывающего о своей жизни.

— Вы уже решили, куда вы переедете, мистер Роуз? — резко спросил Гольдштейн, и нотки понимания исчезли из его голоса.

— Я… нет, не знаю… У меня не было времени подумать об этом. Я, правда, не имею ни малейшего представления. Единственное, в чем уверен, — с детьми у нас проблем не возникнет. Я хорошо зарабатываю и хочу, чтобы они ни в чем не нуждались. Поэтому готов выплачивать хорошие алименты.

— А как насчет дома? — спросил Гольдштейн.

— Не знаю. Думаю, что должен требовать половину его стоимости. В конце концов мы строили его вместе. И его половина уж наверняка принадлежит мне, а это меня вполне устраивает.

— Вы хотите получить развод на хороших условиях или предпочитаете сентиментальничать? Если вы такой сентиментальный, то вам вообще не следует разводиться. Видит Бог, я был бы рад, если бы вы передумали. Я питаю искреннее отвращение к ситуациям, в которых детям приходится мотаться туда-сюда, словно они переносной багаж. Дети заслуживают лишь brucha, — он посмотрел на Оливера и снова покачал головой. — Я имею в виду быть благословенными и счастливыми.

— Послушайте, Гольдштейн. Это не моя идея, — Оливер почувствовал, как к его лицу приливает кровь.

— Я понимаю, — адвокат взмахнул пухлой ладонью. — Вам надо успокоиться. Не стоит волноваться. — Оливер почувствовал, что Гольдштейн забирает дело в свои руки.

— Я понимаю, к чему вы клоните, — раздраженно проговорил Оливер, — вы хотите, чтобы все прошло тихо и мирно и скорее закончилось. Никаких проблем. Никакой головной боли. И щедрый счет впридачу.

— Если бы вас только слышал Господь.

— Она, наверное, хочет того же самого.

— Этого никто не может знать наверняка, — ответил Гольдштейн. — Вот, кстати, первое правило, которого необходимо придерживаться при бракоразводном процессе. Не будь ни в чем уверен. Развод сводит людей с ума.

— Может быть, но я не собираюсь сходить с ума, — пробормотал Оливер. — Но если вы думаете, что такое может произойти, давайте покончим с этим как можно скорее. Нужно выбрать наиболее короткий путь.

— Но в нашем округе положение о разводах без определения виновной стороны обязывает ждать некоторое время. Если стороны не имеют друг к другу никаких претензий, то шесть месяцев. Это самый короткий срок. Если же возникнут какие-либо проблемы, то срок увеличивается по крайней мере до года. Развод, который затеяли вы, кажется довольно простым, но вы хотите раздела имущества. Поэтому он может тянуться и тянуться. А если дело дойдет до суда, то ожидание может продлиться годы. Ведь тогда все будет решать судья, — Гольдштейн наклонился вперед и выдохнул клуб дыма. — А все судьи — самые настоящие поцы…

Оливер согласно кивнул. Может быть, слишком поспешно.

— Мы не должны доводить дело до суда.

— Вы на это можете только надеяться.

— Мы вполне разумные люди.

— Были такими вчера.

— Я прекрасно знаю адвокатов. Они могут, если захотят, устроить все чертовски быстро. Между прочим, Термонта называют «Торпедоносцем».

— Что касается моих умозаключений, то они довольно противоречивы. Если дело дойдет до суда, то это значительно увеличит мой капитал. У меня есть дети, которых я обожаю и предан всей душой, мистер Роуз, — он остановил долгий взгляд на фотографии пухлых детей и отечной жены. — Сейчас они все трое учатся в колледже. У меня огромный дом на реке Потомак, со служанкой, два «Мерседеса». В Израиль я езжу два раза в год. У Гарри Термонта тоже все это есть, плюс самолет и дом в Сент-Томас; он круглый год выглядит загоревшим, а значит, много путешествует.

— Мне не нужны ваши нотации, Гольдштейн. Я тоже адвокат.

— Это хуже всего. Вы нуждаетесь в нотациях даже больше, чем какой-нибудь паршивый слесарь. Мы запросто можем обчистить вас донага и пустить по миру с голой задницей, — сигара Гольдштейна потухла, и Оливер уловил неприятный запах, шедший у него изо рта.

— Ладно, Гольдштейн, будем считать, что я уже обделался от страха. Я объяснил вам, что хочу уладить все полюбовно. Никаких неурядиц. И уж тем более мне не нравится мысль о том, что кто-то нагреет руки на моем несчастье.

Гольдштейн снова закурил сигару, глубоко затянулся и выпустил огромное облако дыма.

— Я поговорю с Термонтом и снова встречусь с вами, — проговорил Гольдштейн поднимаясь. — И с этого момента мы будем разговаривать с вашей женой только через Термонта.

— А я должен буду платить вам обоим?

— Не я устанавливал эти правила.

— Вы устанавливаете только цены.

— Но и не я собираюсь разводиться.

— Это не моя вина, — протестующе проговорил Оливер.

— Значит, моя?

Оливер, уже пожалевший, что обратился к Гольдштейну, чувствовал себя страшно неловко.

— Так вы еще не переехали? — спросил Гольдштейн, наблюдая, как Оливер краснеет.

— Нет. Может быть, сегодня вечером. Но мне кажется, я этого не вынесу.

— Почему?

— Не знаю, — ответил Оливер, удивляясь, что продолжает откровенничать с ним. — Это для меня как гнездо. Мне кажется, я не в силах вылететь из него. Понимаете, Гольдштейн, там — мое место… Мой сад. Мой подвал… моя мастерская. Мои стаффордширские статуэтки…

— Ваши — что?

— Маленькие фарфоровые фигурки, красиво разукрашенные. Вот, например, небесно-голубая…

— Я этого не понимаю, Роуз, — прервал его Гольдштейн.

— Я тоже не понимаю. Ничего не понимаю, — никогда в жизни Оливер еще не был так подавлен. Он мучительно пытался заглянуть Гольдштейну в глаза. Но сквозь толстые стекла очков они казались все такими же неестественно печальными. Его взгляд действовал на Оливера угнетающе.

— Мне нужно время, — проговорил Оливер после долгой паузы.

— Времени у нас навалом.

— Разве? — спросил Оливер. Ему показалось, что это единственная разумная мысль, которая пришла ему в голову за весь день. — Я уже выкинул коту под хвост почти двадцать лет жизни, — он почувствовал, что слишком устал и не в силах продолжать разговор. — Когда поговорите с Термонтом, перезвоните мне, — пробормотал он, выходя из офиса адвоката и не вполне понимая, куда собирается отправиться.

 

ГЛАВА 9

— Я просто не могу в это поверить, — сказала Ева. Она уже давно пыталась привлечь внимание Энн, которая работала над библиографией для своей диссертации «Джефферсон как государственный секретарь». Ева прочла тему диссертации. Энн совсем не хотела отрываться от списка книг, которые требовалось хотя бы просмотреть. Эта вечно всем недовольная девчонка мешает ей.

Однако она все же подняла голову и заметила в затуманенных глазах Евы что-то вроде мольбы, которую она просто не могла обойти вниманием. Тут девочка наклонилась на стуле и прижалась щекой к щеке Энн, чем привела ее в полное замешательство. Она похлопала девочку по голове, терпеливо дожидаясь, пока та успокоится.

— Они разругались, — проговорила Ева, не в силах больше сдерживать теснившиеся у нее в груди рыдания.

— Эй, о чем это ты? — спросила Энн, поворачиваясь и обнимая дрожащую Еву. Она продолжала гладить ее, дожидаясь пока та выплачется и сможет говорить.

— О маме и папе. Они решили жить отдельно, — наконец выдавила из себя Ева.

Энн, конечно, было известно, что произошло. Но она еще никак не могла до конца осознать эту мысль. Она все продолжала доказывать себе, Что такого не может быть. Да и любой на ее месте был бы обескуражен, если бы его тайные фантазии вдруг осуществились. Она даже начала подумывать, что сама во всем виновата.

— Я уверена, это ненадолго, — успокаивающе проговорила Энн. Про себя она уже решила, что произошла какая-то быстротечная ссора и скоро жизнь войдет в привычное русло. Семейные всегда ссорятся по пустякам, — она никогда не слышала, чтобы Роузы хотя бы повысили голос, разговаривая друг с другом.

— Это вовсе не пустячная ссора, Энн, — проговорила Ева, беря наконец себя в руки. Она уже подошла к тому моменту, когда вот-вот станет взрослой. Энн по собственному опыту знала, что подобные события в жизни ребенка очень часто служат толчком к тому, чтобы он в считанные дни повзрослел. Ева уселась на край огромной кровати и, закурив сигарету, сняла с языка жесткую крошку табака.

— Это было своего рода объявление независимости, Энн, — начала говорить Ева, и с каждым словом у нее изо рта вырывалось облачко дыма. — Не знаю, кем она себя считала все эти годы, но я очень хорошо поняла, что она сейчас имеет в виду. Она заявила, что это событие никак не отразится на моих отношениях с папой, что все будет сделано в высшей степени цивилизованно и без скандала. Она абсолютно уверена в этом, — Ева горестно вздохнула и покачала головой, в то время как Энн терпеливо ждала, что она скажет дальше. Ей очень хотелось спросить: «Но что же все-таки произошло на самом деле?» Ева, казалось, прочла ее мысли.

— Она заявила, что сама захотела развестись. Попросила меня как женщину понять ее. Она хочет стать свободной, чтобы, наконец, воплотить в жизнь свои собственные планы и перестать быть зависимой от кого бы то ни было. Еще объявила, что папа сильный человек, и время залечит его рану, — она подняла голову и посмотрела прямо в глаза Энн. — Я сначала не поняла, что она имеет в виду, поэтому спросила ее прямо, и она мне объяснила, — Ева помолчала и продолжила смущенно: — Я никогда не думала, что она всю жизнь была «зависимой». Но самое неприятное для меня оказалось узнать, что она ни минуты не была счастлива с отцом.

— Может быть, он тоже не был с ней счастлив, — выпалила Энн, тут же пожалев о своих словах. В глубине души она старалась найти другое объяснение разводу.

— Об этом она не распространялась.

— Я уверена, что причины для развода имелись и у той и у другой стороны.

— После того как она мне это выложила, я чувствовала себя как после автомобильной катастрофы. До сих пор не могу прийти в себя. Я прекрасно знаю, что все вокруг — мои друзья да и я сама всегда уверены, что папа с мамой — самая счастливая во всех отношениях семейная пара. Взять хотя бы их совместные домашние дела, общие интересы. Они же сотворили вместе почти каждую вещь в этом доме, — голос у нее начал срываться, и она быстро затушила сигарету в стеклянной коробочке со скрепками для бумаг. — Она попросила меня, чтобы я попыталась ее понять. Я пообещала, но чувствую, что не смогу. Я абсолютно ничего не понимаю. От чего она хочет быть свободной?

Энн глубоко вздохнула, с шумом выпустив воздух.

— Но… — она пыталась сосредоточиться и найти слова для объяснения, — может быть, для нас это все слишком сложно.

— У нее есть все. Абсолютно все. И к тому же она начала свой бизнес. Конечно, никто из нас и не думал волноваться.

— Она сказала об этом Джошу?

— Раньше, чем мне. Но ты же знаешь Джоша. Когда ему плохо, он просто забивается в угол, как побитый щенок. Совсем как Бенни, когда папа отругает его. Я увидела, как он прячется за деревом перед домом, сосредоточенно играя мячом, и поняла — что-то произошло. Но такое?!

— А с отцом ты уже говорила?

— Он ушел очень рано, а ночь провел в комнате для гостей. Нет. С ним я еще не говорила. И боюсь этого разговора. Даже представить страшно, через что ему пришлось пройти. Ведь он думал, что умирает, и никто из нас не приехал, чтобы поддержать его.

Энн и сама была немало смущена этим обстоятельством. Она видела, как разволновалась Барбара, когда ей сообщили тревожные новости по телефону. Потом ее волнение быстро улетучилось. Конечно, Энн не слышала вторую часть разговора, и по тому, как спокойно Барбара отправилась на кухню готовить заказ для Паков, решила, что у Оливера всего лишь легкое недомогание.

— Ничего страшного, — сказала тогда Барбара и, как оказалось, была совершенно права. — Это не сердечный приступ. Он слишком молод. А все Роузы отличаются долголетием.

— Я не могу винить его в том, что он так испугался, — продолжала между тем Ева, — но я не могла ожидать, что она поведет себя так… — девушку, без всяких сомнений, огорошило заявление матери.

— Может быть, все утрясется, — проговорила Энн, пытаясь разобраться в своих противоречивых чувствах. Как сложившаяся ситуация повлияет на ее собственное положение в доме? Станут ли они держать ее? Она была уверена, что теперь Барбаре как никогда нужна ее помощь. Но мысль о том, что теперь рядом с ней не будет Оливера, заставляла Энн злиться и рождала странное чувство, словно ее предали. «Неужели он просто так исчезнет из моей жизни?» — думала она, удивляясь глубине своих чувств к нему.

— Да нет, она уже виделась с адвокатом. Боюсь, это начало конца счастливого существования семьи Роузов, — проговорила Ева с присущим ей юношеским сарказмом.

— А папа еще не переехал? — с тревогой спросила Энн, думая, что она, может быть, еще чего-то не знает.

— Нет еще.

— Он очень умный человек. Он найдет выход из положения.

— Ты так считаешь? — но слезы уже переполнили глаза Евы и двумя струйками катились по щекам; нос покраснел. — Бедный папочка, — она потянулась к Энн, и та обняла ее.

«Но кто же теперь сможет ее утешить?» — с грустью подумала Энн.

* * *

Она клевала носом за письменным столом, с трудом борясь со сном. Но стоило ей услышать, как внизу в замке быстро повернулся ключ, она тут же встрепенулась от волнения и ощутила, как кровь заструилась по венам. Затем она услышала лай Бенни и цоканье его когтей по мраморному полу вестибюля, куда он зашел вместе со своим хозяином. Барбара обычно не пускала Бенни в дом до прихода Оливера. Неужели ее неприязнь к мужу перекинется теперь на собаку, подумала Энн. Она немного подождала в надежде услышать, как Оливер будет подниматься по лестнице. Но было тихо. Тогда она осторожно вышла из своей комнаты, подошла к лестнице и стала пристально вглядываться в темноту второго этажа, внимательно прислушиваясь к звукам спящего дома. Она подумала, кто еще в доме не спит, тихо лежит в темноте, прислушиваясь к шагам Оливера и борясь со своими чувствами. Ведь, как она понимала, трагедия коснулась всех домочадцев.

Она терпеливо ждала до тех пор, пока не убедилась, что больше никто не вышел. Тогда она бесшумно спустилась на второй этаж, остановилась, прислушиваясь, сначала у дверей Евы, потом у дверей Джоша; пройти к дверям Барбары она не решилась. Между тем у нее в голове уже созрел план, который оправдывал ее хождение по дому в ночной час. Если что, она скажет, что решила выпить чашку чая. Она часто посещала кухню по ночам, когда сидела в своей комнате допоздна над учебниками. Так что ее поведение вполне естественно. Ей нужно положить в чашку пакет с чаем и наполнить ее горячей водой.

Оказавшись на кухне, она намеренно громко стукнула чашкой, ставя ее на блюдце. Если кто-то прислушивается, то у них не должно возникнуть впечатления, будто она делает все крадучись. «Я должна увидеть его, — твердо решила Энн. — Не могу понять, как такое смогло произойти именно с Оливером? Как Барбара могла оттолкнуть его?»

Она решительно взяла с полки еще одну чашку и положила туда пакетик с чаем. Потом наполнила кипятком обе чашки и поставила их на поднос. Решив, что чего-то все равно не хватает, она осмотрелась по сторонам, пока не заметила фарфоровую баночку, в которую Барбара сегодня положила шоколадное печенье. Она достала печенье, положила его на поднос и отправилась в библиотеку.

Он полулежал на кожаном диване, вид у него был измученный, небритое лицо прикрывал рукой, защищая глаза от яркого света лампы с шелковым абажуром. Услышав, что кто-то вошел, он вскинул голову и испуганно заморгал, не скрывая растерянности. Может быть, он ждал, что перед ним окажется Барбара.

— Я наливала себе чай, и мне пришло в голову, что, может быть, вы… — руки у нее дрожали, и чашки тихонько позвякивали на подносе. Тут она почувствовала запах перегара, и ей в голову пришла мысль, что он, должно быть, сильно пьян. На ней была пижама, а сверху — домашний халат, но она вдруг ясно ощутила наготу своего тела, соски стали непривычно твердыми, а на шее яростно запульсировала вена.

— Нет, спасибо, мне ничего не надо, Энн, — проговорил он мрачным голосом. Однако слегка приподнялся, опираясь на локоть, и внимательно посмотрел на нее, причем она поняла, что он не совсем трезв, но и совершенно пьяным его тоже назвать нельзя. Она уже повернулась, собираясь уйти, но тут его голос заставил ее остановиться.

— А хотя, вдруг это поможет, — сказал он, поднимаясь и усаживаясь поудобней. Затем пригладил рукой волосы. Она молча повернулась и протянула ему поднос. Он взял одну чашку, а на печенье даже не обратил внимания.

— Отлично, — пробормотал он, — вкусный и горячий.

— Я люблю иногда выпить чаю, когда приходится засиживаться за учебниками. У меня потом открывается второе дыхание.

Ей казалось, что он прикладывает массу усилий, чтобы остаться вежливым с ней. Она была уверена, что он никогда не обращал на нее внимания как на женщину. Она осторожно поставила поднос рядом с ним на диван, а сама стоя начала отпивать чай из своей чашки маленькими глотками.

— Полагаю, вам известно, что произошло? — спросил он.

Она кивнула, но он даже не взглянул на нее, явно решив не поднимать взгляда от чашки.

— Я собирался прийти домой к обеду. Потом вдруг понял, что не могу явиться домой к обеду. Тогда я отправился в «Хилтон» и засел в баре. Потом зашел в какую-то забегаловку и пообедал там. Вы когда-нибудь думали о том, насколько безлика жизнь в гостинице? — он поднял голову и посмотрел на нее, но тут же отвел взгляд.

Она была благодарна ему за то, что он не настаивал на ответе.

— Это выше моего понимания, Энн.

Он покачал головой и обвел взглядом библиотеку.

— Человек строит крепость, чтобы защитить себя от всех ужасов жизни, — он посмотрел на свои руки. — Я столько ими сделал. Я знаю все самые сокровенные тайны каждого из этих предметов. Боже мой, вот над этими полками мы работали как проклятые, — он помолчал. — А вон тот стол для сбора ренты. Мы выискали этого сукина сына в одном крошечном антикварном сарае в пригороде Фредерика. В этом столе есть что-то восхитительно-зловещее. Плательщик всовывал деньги в одну из этих выемок, а лендлорд просто переворачивал столешницу и ссыпал деньги в ящик. Просто и красиво. Тоже своего рода крепость. Вы знали об этом, Энн?

— Джош как-то рассказал мне.

— Джош, о черт!..

— С ними все в порядке, Оливер. Я сегодня долго разговаривала с Евой.

Он поставил чашку на поднос и протянул руку, чем невероятно удивил ее. Она держала в руках чашку с чаем, поэтому не могла сделать ответного движения.

— Милая Энн, — проговорил он, — вас, наверное, переполняют противоречивые чувства.

На этот раз она не могла сдержаться. Тело ее пылало, в ушах бешено стучала кровь. Быстро поставив чашку, она схватила его за руку, продолжая, однако, стоять на значительном расстоянии. Ей до боли хотелось обнять его. Она чувствовала жар его руки в своих ладонях.

— Я совершенно не представляю, как, черт возьми, смогу объяснить им все это, — он стиснул зубы и глубоко вздохнул. — Я чувствую себя дьявольски неловко.

— Неловко? Вы?

Он отдернул руку, и она выпустила ее из своих ладоней. «Как бы я хотела, чтобы ты позволил мне любить тебя!» — кричало все ее существо, и эти чувства пугали ее. Она молча смотрела, как его голова обессиленно опустилась.

— Я никогда раньше не сталкивался ни с чем подобным. И совершенно не представляю, что делать. Не могу ни на кого смотреть. Не могу работать. У меня нет никакого желания переезжать. Я парализован в полном смысле этого слова. Словно меня превратили в зомби, но не вложили никакой программы и не объяснили, что делать. Я сегодня стоял перед «Хилтоном» и вдруг почувствовал себя совершенно растерянным и одиноким. Мне стало страшно. Я не знал, что делать. Кажется, даже потерял чувство времени. Совершенно не помню, как добрался до дома.

Он поднял лицо, словно хотел показать, как он страдает. «Доверься мне», — молило все ее существо.

— Я чувствую себя таким беспомощным. До сих пор не могу поверить в то, что произошло.

— Может быть, все еще уладится, — проговорила она, затаив дыхание и ожидая ответа.

— Нет. Никогда. Все кончено, Энн.

Она изо всех сил пыталась скрыть радость.

— Я бы хотела, чтобы вы знали… — она почувствовала, что краснеет, — что бы ни случилось, я сумею проследить за детьми. Думаю, они справятся, все будет в порядке. В полном порядке, — она сама удивилась своим словам. Ева уже во всю курит. С Джошем теперь вряд ли удастся найти общий язык. Только Барбара казалась все такой же жизнерадостной. — И если я зачем-либо понадоблюсь вам… — она вдруг почувствовала желание совершить первородный грех. Ей в голову полезли совершенно фантастические мысли: вот он подходит к ней, целует соски, его пальцы скользят по ее бедрам… Она даже почувствовала, как стали наливаться тяжестью губы, — зачем-нибудь, — тихо повторила она. Он устало закрыл глаза и молча кивнул в ответ. Потом протянул руку, и она снова оказалась у нее в ладонях.

— Мне очень жаль… — проговорила она.

— Милая Энн, — прошептал он совсем не так, как ей бы хотелось. Затем высвободил руку и снова откинулся на диван, закрыв глаза. Прежде чем уйти, она довольно долго смотрела на него.

 

ГЛАВА 10

Гарри Термонт, в костюме и стильной рубашке, смотрел на нее, сидя за огромным неопределенной формы столом из органического стекла. За его спиной из большого окна открывался великолепный вид на Белый дом и стоящий чуть поодаль памятник Вашингтону, Барбара машинально вспомнила, что один партнер Оливера хвастал таким же впечатляющим видом и считал, что одно это позволяет хозяину требовать с клиента в два раза больший гонорар.

— Он так до сих пор и не переехал. И я не могу понять, почему, — проговорила Барбара. Она сидела в глубоком плетеном кресле и не отрывала взгляд от красного лица Термонта. Его нос картошкой был еще более красен, чем лицо, а глаза серые, водянистые. Первое, что пришло в голову: «Пьяница». Но он сам объявил ей, что состоит членом Общества анонимных алкоголиков, и настоял, чтобы она выслушала обязательную для всех его посетителей повесть о том, как заядлый выпивоха бросил пить.

— Я все еще имею привычку держать локоть горизонтально, — сказал он ей, — но с тех пор, как я бросил пить, чувствую себя чертовски неловко.

— Надеюсь, что с нашим делом вы себя так чувствовать не будете, — ответила она ему тогда, два дня назад, когда они встретились в первый раз. Теперь уверенность в благополучном исходе таяла.

— Он стал похож на какое-то животное. Его почти не видно. Он рано уходит, пока мы все еще спим, а возвращается совсем поздно, когда мы уже давно лежим в кроватях. Дома не ест. Ева звонила ему в офис, и они довольно долго разговаривали. Он виделся с Джошем. Думаю, вчера он встретил его после школы. На самом деле он вовсе не плохой человек. Поверьте, если бы существовал другой способ… — ее голос затих.

— Это более или менее типично, — проговорил Термонт. — Я свяжусь с Гольдштейном, и мы избавим вас от его присутствия. Но самое умное, что мы можем сделать, это подождать, когда он сам придет к мысли о переезде.

— А если он не переедет?

— Ну хорошо, тогда вы готовы переехать?

Это все больше начинало ее смущать, ведь покинуть дом, куда вложена, можно сказать, вся жизнь, невозможно. Она сделала шаг к свободе.

— Конечно, я не собираюсь переезжать из своего собственного дома, — сдержанно произнесла она.

— Но это и его дом, — спокойно ответил Термонт, метнув быстрый, изучающий взгляд на ее лицо.

— Но это просто немыслимо, — заявила она. — И вы это знаете. И я это знаю. И он, — она встала, обошла стол, остановилась у окна, заметив, как луч солнца вспыхнул на крупе коня Джексона в центре Лафайетт Парк. Адвокат тем временем достал какие-то бумаги и начал изучать их.

— Он согласен платить две тысячи в месяц на содержание дома, детей и всего остального. Плату за обучение вносит тоже он. От этого мы начнем плясать, когда перейдем к составлению окончательного соглашения. Это довольно непростое и длительное дело. Вам придется жить отдельно, по крайней мере шесть месяцев. Вот так обстоят дела, — он повернулся к ней, и на его лице играла настороженная улыбка. Очки делали его похожим на хищника. — Ситуация довольно обычная, и нам необходимо немедленно приступить к составлению своего плана. Гольдштейн будет нам занозой в боку. Чертов еврей, вечно носится со всякими доводами морального порядка. Подчас даже перегибает палку. Пока что ваш муж — очень легкая добыча для нас.

— Он очень привязан к семье, — проговорила она.

— Вашу семью уже никак нельзя назвать семьей, — он потянулся к закрытой деревянной коробке, достал оттуда короткую сигару и, прежде чем закурить, осторожно снял обертку. — Перед нами встает главный вопрос во всем этом деле: как делить накопленное имущество? Это проклятье нашего времени. Так же как и вопрос об опекунстве, который тоже отнимает много времени и сил. А с разделом имущества вообще голову сломаешь. Это только со стороны выглядит просто. Вот — твое, а это — мое. На самом деле это посложней, чем затяжная война между какими-нибудь средневековыми королевствами. Адвокат вашего мужа уже занялся описью имущества, и, когда он с этим покончит, мы должны быть готовы к тому, чтобы вонзить зубы в добычу.

Она совершенно не была готова ни к чему подобному. Как утверждали все ее разведенные подруги, каждый развод не походил на другой. Единой тактики не существовало. Они никогда не распространялись о материальной стороне дела, а предпочитали говорить о своих чувствах, о том, довольны ли они обретенной свободой или не довольны. Ну и, конечно, о других мужчинах. Эта сторона дела всегда завораживала Барбару.

— В основном мужчины прямо как дети, — говорила ей одна ее подруга, Пегги Лафтон. Она сама вела дом, увлеченно занимаясь общественной деятельностью и, как сама это называла, «время от времени трахала кого-нибудь по субботам». Она обладала легким характером, была очаровательна, и с языка ее то и дело теперь слетали разные непристойности типа: «Я и не подозревала, что так сексуальна. А теперь мой рот наконец-то заработал в полную силу». Вспомнив об этом, Барбара усмехнулась. Она горела желанием поскорее испытать на себе эту сторону ожидавшей ее свободы.

— Он уже предложил вам выплатить половину стоимости дома. Но это только начало игры. Чушь собачья. Не исключено, что пока у вас больше шансов на успех. Если, конечно, как я уже говорил, вы сами не собираетесь переехать. Содержать такой дом совсем не просто.

— Мой бизнес начинает идти в гору, — сказала она. — С его алиментами и с моим дополнительным доходом мы продержимся.

Он покачал головой и улыбнулся.

— Вы не понимаете сути проблемы.

Она вдруг подумала о том, что ей следовало обратиться к адвокату-женщине. Наверняка женщина поняла бы ее гораздо лучше и отнеслась бы к ней с большим вниманием. А мужчины заодно, подумала она. Барбара вспомнила слова все той же Пегги: «А все их чертов член. У них там все мозги. То, что написано на ладони, — не имеет значения. У них все написано на члене. По этому инструменту можно безошибочно определить характер любого мужчины».

Внезапно она увидела, как разводной мост через реку начал подниматься. Ее бесило, что Термонт ведет себя так высокомерно, словно знает что-то совершенно недоступное ее пониманию.

— Он предложил вам половину стоимости дома со всем его содержимым. То есть не сам дом. И не обстановку. А стоимость, деньги. Это означает, что за дело возьмется независимый оценщик, который определит реальную рыночную стоимость вашего имущества. Потом Оливер скорее всего обратится куда-нибудь, чтобы занять деньги и сразу рассчитаться с вами. Насколько я могу судить, не имея перед глазами опись, вы можете оставить ему дом в обмен на сумму, скажем, от четырехсот до пятисот тысяч долларов. Это неплохой куш. Он поможет вам пережить не одну долгую тяжелую зиму.

Он поднялся и пошел к ней, оставив дымившуюся сигару в пепельнице. Она почувствовала мускусный запах, исходивший от его тела. На какую-то секунду ей показалось, что это намек на интимную близость. Она почему-то была уверена, что он попытается обнять ее. Однако Гарри этого не сделал, а просто остановился рядом, глядя на нее сверху вниз, как бы подчеркивая ее беспомощность.

— Не думаю, что это честно, — проговорила она.

— Честно? — он вдруг замер, и она подумала, не ее ли слова остановили его. Она рассердилась, поняв, что Гарри не делает попыток ухаживать за ней. Может быть, честной игрой было бы именно то, чего ей хотелось, — объявить себя независимой. Если не считать Джоша и Оливера, она не представляла, как выглядят другие мужчины, какие чувства они могут вызывать. И это, по ее мнению, тоже было нечестно.

— Вы хотите прочесть мне лекцию о том, что такое «честно»? — спросил он.

— Не собираюсь читать вам лекций о том, чего не существует, — ей понравился свой выпад, а Гарри одарил клиентку кривой полуулыбкой, намекая на свое превосходство. Но она не испугалась.

— Вы думаете, что честно ухлопать двадцать лет жизни на человека — помогать делать ему карьеру, потакать всем его желаниям и потребностям, ограждать от всяческих неприятностей. Я бросила ради него колледж, родила ему детей. Я потратила гораздо больше времени на наш дом. Между прочим, дом — это единственное, что может служить доказательством моих слов. Я не могу зарабатывать деньги с такой скоростью, как он. Черт возьми, да он через несколько лет вполне сможет возместить все понесенные убытки. А если я соглашусь на его условия, то у меня останутся только деньги. Этого недостаточно. Я хочу дом. Со всем, что там есть. Тем более что это не просто дом. Это символ моего образа жизни. И я не собираюсь менять свою жизнь. Вот это и будет честно.

Пока она выплескивала эмоции, адвокат ни на секунду не отрывал взгляда от ее лица, а когда она замолчала, то одарил ее одобрительной улыбкой.

— Ну, — проговорил он, — кажется, еще не все потеряно, — тут неожиданно он наклонился и прошептал ей на ухо: — Вы действительно говорите, что думаете? Или это просто всплеск негодования? Учтите, когда доходит до дела, негодование капитулирует первым.

— Нет, черт возьми, я действительно верю в то, что говорю! — прошипела она в ответ, сама удивляясь своей непоколебимости и прислушиваясь к тому, что творится у нее в душе. Неужели ее обида так глубока? Теперь по ночам, особенно в первую ночь, на нее вдруг накатывало чувство вины, которое затмевало все мысли, кроме жуткого ощущения, что она совершила подлый, вероломный поступок. Она даже позвонила матери в Бостон, но это нисколько ей не помогло.

— Я просто не понимаю, о чем ты говоришь, — воскликнула ее мать после того, как выслушала ее сбивчивые и заведомо надуманные объяснения. Черт возьми, я вовсе не нуждаюсь в ее одобрении, сказала себе тогда Барбара. Конечно, теперь ее родители подумают, что она сошла с ума. Да, теперь все, включая ее собственных детей, станут так думать. Лежа ночью в пустой постели, она не чувствовала в себе прежней уверенности. Всю ее злость и чувство обиды, казалось, затмевали темнота и одиночество, и в голове возникали мысли о том, что, положа руку на сердце, ее брак можно назвать удачным. Оливер всегда с пониманием поддерживал ее желание вырваться из трясины обыденности и заняться каким-нибудь делом. Любым. Это по его настоянию они переоборудовали кухню, это он не уставая убеждал ее заняться коммерцией, сама она об этом никогда всерьез не думала, считая себя просто хорошей домашней хозяйкой. Так что теперь он может считать, что породил монстра. Такой уж у него характер: ему необходимо кого-нибудь защищать, поддерживать, учить. Хорошо обеспечивает семью. Хороший отец. Хороший сын. Тогда почему же она поступила с ним таким образом? В ту первую ночь она почти не спала, пытаясь подавить в себе массу сомнений. На следующий вечер она выпила снотворного, и ночь прошла гораздо спокойнее. Прошлой же ночью она чувствовала себя совсем хорошо. Она снова пришла к согласию с собой.

— До сего момента, Барбара, — ворвался в ее мысли голос Термонта, — я полагал, что вы обыкновенная избалованная женщина, у которой появилась блажь — развестись. Боялся, что вы замучаете меня разговорами о том, какая вы несчастная, потому что не смогли воплотить в жизнь то, что было вами задумано. Так вот: на пляжах ежедневно находят раздутые трупы утопленников. Это люди, которые уходят из дома с пустыми кошельками, разгоряченные своими обидами, в надежде на лучшую жизнь. Они — настоящие дураки. Во всяком случае, большинство из них. Они не должны были уходить из дома с пустыми руками. Они вообще не должны были уходить.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— В этой жизни все возможно, Барбара. Мы должны быть готовы к тому, чтобы выжить его. И это будет зависеть от вас. Конечно, он будет сопротивляться, до хрипоты отстаивать свои права. Но тут ничего не поделаешь. Или вы его, или он вас.

— Я никуда не собираюсь переезжать. Мне нужен весь дом целиком.

— Это потребует времени. Моего времени. Вашего. Будет много переживаний. Споров. Ненависти. Беспокойства. Такая игра стоит свеч?

— Черт возьми, конечно!

Термонт посмотрел на нее с одобрением.

— А вы не лишены мужества, леди, — радостно проговорил он, снова закуривая сигару.

Она уловила смысл, скрытый за его словами: обожаю скандальные разводы.

— Это мой дом. И я готова ради него рискнуть собственной задницей, — твердо проговорила она.

 

ГЛАВА 11

В то утро он начал собираться, складывая вещи в чемодан. Спустившись в библиотеку, он ласково погладил стаффордширские фигурки, его пальцы нежно ощупывали Красную Шапочку, Гарибальди, Наполеона. Он брал в руки каждую статуэтку, а потом ставил ее обратно на каминную полку. Потом все так же бережно стал ощупывать замысловатый узор шкафа. Ему вспомнилась радость, которую он испытывал, когда шкаф привезли в дом.

В вестибюле открыл крышку футляра высоких часов и сделал то, что делал каждое утро вот уже почти пять лет: вставил в отверстие резной ключ и, сверившись со своими наручными часами, передвинул минутную, стрелку на две минуты вперед. Он очень любил такое знакомое постукивание маятника, оно было похоже на бесконечное течение самого времени, и сейчас легонько похлопал по красивому корпусу из красного дерева.

Потом его взгляд упал на дорогие его сердцу статуэтки: Крибба и Мулинекса, и глаза на какое-то мгновение наполнились слезами.

«Нет, не сегодня, — решил он. — Все-таки это ужасно тяжело». Оставив собранный чемодан в гостиной, он быстро отправился в офис. Мисс Харлоу уже позаботилась о том, чтобы кофе и пончик дожидались его на столе. Но первый же кусок встал у него поперек горла.

«Как я смогу уехать из собственного дома?» — спрашивал он себя, впервые за все время с уверенностью осознав, что закон, порядочность, все правила и права — на его стороне.

А через час Гольдштейн сообщил ему новости.

Он недоверчиво уставился на адвоката, но у того в глазах не было и намека на жалость, хотя под полуприкрытыми веками читалась все та же печаль за грехи всего человечества.

— Вы обманываете меня! — выкрикнул он дрожащим голосом. Слова гулким эхом отдались у него в мозгу, словно там образовался тоннель.

— Не стоит за плохие новости винить гонца, принесшего их.

— Грязная сука!

Оливер с такой силой хлопнул по столу Гольдштейна, что лежавшие там бумаги разлетелись по комнате.

— Это все Термонт. Негодяй…

— Ваши чувства вполне понятны. Во время бракоразводных процессов принято ругать адвокатов на чем свет стоит.

— Слава Богу, что я адвокат не по разводам.

— Сделайте мне одолжение, Роуз. Не впутывайте еще и Бога.

Оливер снова ударил ладонью по столу в бессильной ярости. Его переполняло чувство несправедливости. Неужели это возможно? Он полжизни прожил в этом браке. И ради чего? Ради того, чтобы остаться ни с чем?

— Насколько может человек потерять понятие о честности? — проговорил Оливер, после того как ему удалось немного справиться с гневом. — Я не доставляю ей никаких хлопот. Не ругаюсь, не закатываю истерик. Предлагаю хорошее содержание. Она уйдет из дома вполне обеспеченной.

— Но почему она должна уходить из дома?

— Потому что я им владею. Он — мой.

— Но она говорит, что тоже им владеет.

— Половиной. И я собираюсь отдать ей эту половину.

Он снова почувствовал, как всем его существом овладевает гнев, достал две таблетки маалокса и положил их в рот.

— Я не собирался забирать его себе. Это нечестно. Этот дом — наше совместное владение. Наше. Ей принадлежит «на-», а мне принадлежит «-ше». И я собираюсь выплатить ей полную стоимость половины дома.

— Но она не желает. Она хочет получить дом, — ответил Гольдштейн. — Я испробовал все варианты. Предложил ей половину стоимости дома и разрешение продолжать жить в нем вместе с детьми.

— Но я вас на это не уполномачивал, — проговорил Оливер, бросив на Гольдштейна злобный взгляд. — Вы не имеете права предлагать ей сделку на таких условиях. Почему вы не посоветовались со мной, Гольдштейн?

— Я всего лишь пустил пробный шар. Мне хотелось посмотреть, как далеко они собираются зайти. В конце концов, я хотел им показать, что мы готовы искать разумный выход. Кто же знал, что они зайдут так далеко.

— Только не я. Уж это точно.

— Это плохо, — проговорил Гольдштейн.

— А что сейчас хорошо? Сейчас все плохо!

— Никогда не следует так говорить. Кусок, который вам предстоит разделить, довольно жирный. И он принадлежит вам. А она же хочет лишить вас всего. Какая у вас еще собственность, кроме дома?

— «Феррари», — глупо проговорил он. — Три-ноль-восемь. Джи-ти-эс. Красный.

— Они не включили его в опись. Еще они не включили вина и ваши инструменты.

— Как благородно!

— Что еще? — фыркнул Гольдштейн. Оливер нахмурился. — Как насчет завещания?

— Совершенно вылетело из головы. Она — основной наследник.

— Измените его как можно скорее.

Страх от этой мысли пробрал его до костей. Ведь если он сейчас умрет, ей достанется миллион. И весь дом от фундамента до чердака. Эта мысль бросила его в холодный пот, но голова заработала четко.

— Вот телефон, — ткнул пальцем Гольдштейн. — Если вы сегодня выйдете на улицу и вам на голову свалится кирпич, то это будет крайне неприятно, тем более что ей достанутся все ваши деньги.

Оливеру потребовалось всего несколько секунд для того, чтобы связаться со своим поверенным, который, к счастью, оказался на месте. Тот пожелал узнать все подробнее.

— Не сейчас. Просто измените завещание в пользу Евы и Джоша. Хорошо? А Барбару не упоминайте вообще, — не говоря больше ни слова, Оливер повесил трубку. Он никогда не был мстительным и злорадным. Но этот звонок позволил ему обрести уверенность, хотя ему еще предстояло подписать завещание, которое поверенный наверняка пришлет по почте.

— Я распорядился, чтобы опись имущества была ускорена, — между тем говорил Гольдштейн. — Я хочу, чтобы каждая вещь в вашем доме была зарегистрирована на бумаге как можно скорее. Пока вашей жене в голову не пришла еще какая-нибудь идея.

— Пусть только попробует прикоснуться хоть к чему-нибудь. Я обвиню ее в воровстве. Ничего ей не отдам. Ни дом, ни то, что в нем. Никогда, — у Оливера сдавило горло, и его голос больше стал походить на карканье.

— Никогда не говори «никогда»…

— Черт вас побери, Гольдштейн!

Оливер поднялся, намереваясь уйти, но потом снова сел.

— Вся моя жизнь связана с этим домом, — начал бормотать Оливер, уронив голову на руки и чувствуя, как его захватывает водоворот сентиментальности. — У меня там мастерская. Мой антиквариат. Мои коллекции. Мои картины. Все это — одно целое. Это нельзя разделять, — у него возникло странное чувство, словно его преследовал кто-то. Так же, как все эти годы он сам рыскал по антикварным распродажам, выискивая ценные старинные вещи. — Мои орхидеи… Вы ничего не понимаете. Вы ни разу там не были. Не видели это место. Оно само по себе бесценно. Я просто без ума от него. Через десять лет оно будет стоить в два, а то и в три раза дороже. И сам дом, и все, что есть в нем.

Он перевел дыхание и вздохнул.

— Вы не понимаете, Гольдштейн. Я знаю в этом доме каждый проводок, каждую полоску на каждой деревянной панели, на каменном кирпиче, даже на каждом куске шифера. Знаю все трубы, все внутренности. Лишить меня этого дома — все равно, что отрезать мне правую руку.

— Избавьте меня от вашего плача, Роуз.

— Конечно, у вас нет вкуса к таким вещам, Гольдштейн. Это не просто собственность, — он пожал плечами. — Таким людям, как вы, этого не понять.

— Не надо демонстрировать мне свой антисемитизм. Решение проблемы вовсе не в этом.

— А в чем же, черт возьми, решение?

— В законе. В конце концов, закон всех рассудит, — Гольдштейн поднялся во весь рост, который у него был совсем не высок, и, торжественно промаршировав к стене с книжными полками, ласково похлопал по корешкам стоявших там книг.

— Закон — самый настоящий осел, — проговорил Оливер, вспомнив известного героя Диккенса.

— Не такой уж большой осел, как вы думаете. В нашем колчане еще осталась парочка стрел, — Оливер притих, почувствовав проблеск надежды и пытаясь ухватиться за него, как утопающий за соломинку.

— Статья 16-904, часть С, — чопорно заговорил Гольдштейн, не сводя взгляда с лица Оливера. — Она допускает развод без определения виновной стороны, даже если бывшие супруги продолжают жить под одной крышей. Конечно раздельно. Никакого сожительства. Период ожидания при этом не меняется.

— Значит, я могу не переезжать.

— Можете. Но… — Гольдштейн поднял руку. — Того, кому достанется дом со всем имуществом, все равно определит суд. Судья может решить, что дело слишком затянулось, потребовать, чтобы все было продано, а выручка была поделена между вами. Тут мы можем подать прошение о пересмотре дела. Это все может длиться годами, если учесть, что списки судебных дел далеко не короткие.

Оливер снова ощутил прилив надежды.

— Но я хочу остаться в доме. Я буду бороться за это. Все поймут, что я не сдамся. И кто знает, вдруг она не сможет терпеть моего присутствия и будет вынуждена уехать…

— Не надо впадать в амбиции. В конце концов у вас еще есть дети, о которых тоже надо подумать.

— Может быть, она найдет выход для себя. Черт возьми, с ней останутся дети. Она совершенно спокойно может купить себе другой дом на деньги, которые я ей выплачу, — он встал и даже слегка хлопнул в ладоши, но тут к нему снова вернулось чувство реальности. — Но как, черт возьми, я буду жить теперь с ней в одном доме? Это же просто кошмар. Какому дураку пришла в голову эта дурацкая идея?

— Это черные, — проговорил Гольдштейн, вставая и расхаживая по комнате взад-вперед. — Многие из них не могут себе позволить иметь два места жительства, поэтому они и упрощают законы.

— Может быть, поэтому среди черных так часто происходят убийства на почве семейных отношений, — мрачно проговорил Оливер, от недавней радости не осталось и следа. — Черт бы все это побрал, Гольдштейн, — вдруг не выдержал и закричал он. — Я не могу так. Я просто не смогу. Пока она там, я не смогу спокойно жить в этом доме. Я сейчас испытываю к ней такую ненависть, что готов придушить ее при первой же возможности.

— Это, — проговорил Гольдштейн, наставляя пухлый указательный палец, похожий на ружейное дуло, ему в голову, — то, что называется безнадежным случаем, — он замолчал, усаживаясь в свое кресло. — Первое, — он выбросил вверх пухлый мизинец. — Вы хотите полностью потерять дом?

— Конечно нет.

— Тогда я настоятельно рекомендую вам придерживаться статьи 16-904, пункта С, — с пафосом сказал Гольдштейн. Вдруг его словно осенила какая-то мысль. — Заодно сможете проследить за тем, чтобы она ничего не продала… ну эти ваши коллекции…

— Стаффордширские статуэтки.

— Да, или ваши вина. Теперь второе, — Гольдштейн поднял безымянный палец. Он стоял у него на удивление прямо, словно он много и долго тренировал нужный сустав. — Вы должны быть готовы к тому, чтобы стать жертвой. Не давайте ни малейшего повода предъявить ей законное обвинение. А она, без всякого сомнения, станет вас провоцировать.

— Каким образом?

— Будет вас всячески притеснять.

— Я могу делать то же самое.

Гольдштейн поднял руку, как хорошо обученный дорожный полицейский.

— Не вмешивайтесь ни в какие домашние дела. Ведите себя незаметно, как мышь. Никаких любовниц в доме. Ничего такого, в чем она могла бы вас обвинить.

— Не заниматься сексом?

— Во всяком случае, дома. А лучше вообще не надо. Это продлится не так уж долго. Всего год.

— Но сначала вы сказали — шесть месяцев.

— Если одна из сторон предъявляет претензии, то развод будет длиться год. А мы собираемся бороться. Хотя развод все равно будет считаться без определения виновной стороны. Но почему бы вам не отнестись к этому проще? Может быть, напряжение, в котором она будет пребывать, немного ослабит ее аппетит? Это же война, Роуз. Это вовсе не единовластие.

— Вы думаете, мы сможем победить?

— Судьи совершенно непредсказуемый народ. Так что — кто их знает?

— У меня все равно нет другого выхода.

— Почему же, есть. Вы можете переехать.

— Это не выход, — твердо проговорил Оливер.

— Тогда все, что от вас требуется, — просто жить там. И вести себя незаметно. Не ешьте дома. На кухню вообще не заходите. Пусть она ведет все домашнее хозяйство так же, как раньше. Ведите себя как посторонний. Самая лучшая тактика поведения — стать привидением, как я уже объяснил.

— А дети?

— Не думаю, что с ними могут возникнуть проблемы. Постарайтесь относиться к ним с отцовской заботой, но если обстоятельства не позволят, дайте им самим сделать выбор. С миссис Роуз постарайтесь быть сдержанным и вежливым, не выходите за рамки приличий и держитесь от нее на расстоянии. Если возникнут подозрения, что она что-то задумала, сообщите мне. Не давайте ей никакого повода. И сами не совершайте глупостей. Ничего не выносите из дома. Если же это сделает она, немедленно сообщите мне.

— Короче, я превращаюсь в заключенного в собственном доме, — пробормотал Оливер, но Гольдштейн не обратил внимания на его слова.

— Третье — еще один палец, на этот раз средний, присоединился к двум уже торчавшим, — будьте терпеливы. Сдержаны. Почаще ходите в кино. Ублажайте себя. Постарайтесь отвлекаться от навалившихся на вас проблем.

— Звучит заманчиво, — пробормотал он. — А четвертое?

— Четвертое, — ответил Гольдштейн, качая головой и вглядываясь грустными глазами в Оливера, — не ведите себя как дурак и не делайте ничего, о чем потом бы пришлось пожалеть. И пятое, — Гольдштейн улыбнулся, показав ряд гнилых зубов, похожих на покосившийся забор, — вовремя оплачивать мои счета за каждый месяц.

* * *

После того как все разошлись, Оливер еще долго сидел в офисе. Он напутал уборщицу, дородную испанку, которая в последнее время смотрела на него с жалостью. После встречи с ней в нем возникла уверенность, что она прекрасно поняла, почему он сидит здесь так поздно.

Он стал разглядывать свое отражение в темном окне, и ему показалось, что даже внешне он изменился. Глаза потемнели и с тревогой выглядывали из ввалившихся глазниц. Щеки казались неестественно впалыми. Пренебрежительное отношение к своей внешности, за которой он всегда так тщательно следил, чувствовалось теперь во всем. Галстук съехал набок, воротник рубашки помят. Щетина на лице, казалось, росла гораздо быстрее, чем обычно, а во рту чувствовался неприятный привкус сигаретного дыма. Он был почти уверен, что появился дурной запах изо рта, и, чтобы проверить, он приложил руку ко рту и подышал в ладонь.

В конце концов Оливер понял, что не может больше ни смотреть на себя, ни вдыхать отвратительный запах. Он вышел из офиса и побрел по улице. Ему претила сама мысль о том, чтобы отправиться в ресторан и пообедать там в одиночестве, ожидая, когда подойдет официант, выбирать блюда в меню и чувствовать на себе удивленные взгляды, полные сожаления о его одиночестве и заброшенности, понимающие весь ужас того положения, в котором он оказался. Поэтому он продолжал понуро брести по улице, не в силах остановить грустный набат, звучавший в мозгу. А ведь совсем недавно его жизнь казалась ему радужной и многообещающей. Он снова и снова заставлял себя привыкнуть к мысли, что случившееся не сон. Когда-то давно ему постоянно снился кошмар, в котором он терял Барбару. Тогда он, еще не проснувшись окончательно, обнимал ее, прижимался к ней всем телом, словно пытаясь убедиться в ее присутствии.

— Если я когда-нибудь потеряю тебя, то просто умру, — шептал он тогда, не зная, слышит она его или нет, — я ни за что не смогу этого вынести.

Теперь сон превратился в кошмар, который происходил наяву.

Так и не приняв никакого решения, он зашел в центральный кинотеатр, помня о наставлениях Гольдштейна.

Сеанс был двойной: показывали сразу два фильма, ранние работы Хичкока.

Он купил себе самый большой пакет с попкорном, опустил его в масло и не спеша зашел в полумрак зала. Глядя на афишу, он отметил, что оба фильма сняты еще до его рождения, и грустно подумал, что тогда жизнь была гораздо проще. Неужели люди действительно были такими наивными и простыми? Однако фильмы захватили его внимание и действительно заставили на время забыть о своих проблемах, но, вернувшись к действительности, он еще острее ощутил одиночество. В голове завертелся вопрос: «Что я делаю здесь, вдалеке от своей семьи, от того места, где мне положено находиться?»

Полный праведного гнева и совершенно не чувствуя страха, он не спеша пошел по пустынным улицам, которые, согласно статистике, так и кишели бандитами. Ему почти хотелось, чтобы на него напали и он смог бы хоть на ком-то выместить гнев. Он старался идти как можно медленней, ощущая себя приманкой, когда слышал приближавшиеся шаги, но в конце концов с огорчением понял, что находится рядом с домом. И его как всегда вышел встречать Бенни, который теперь вился у его ног.

Сквозь окна фасада он мог различить слабый свет, включенный на кухне, и стоило ему открыть парадную дверь, как в ноздри ударил аппетитный аромат еды. Когда-то совсем не так давно мясная начинка для пирога была для него просто непреодолимым искушением. Сейчас же один лишь ее запах вызвал у него тошноту. Он еще не успел подойти к ступенькам лестницы, как перед ним появилась Барбара в переднике с раскрасневшимся лицом. Оливер отвел глаза и нащупал руками прохладные бронзовые перила лестницы. Канделябр был выключен. Но даже в тусклом полумраке фойе он мог разглядеть, что она напряжена и озабочена.

— Мне кажется, нам надо поговорить, — тихо произнесла она. Сердце у него замерло, в голове сразу закрутились мысли о примирении. Он просто не мог удержаться, чтобы не подумать об этом. И сразу начал прикидывать, как ему лучше повести себя в этом случае. «Это будет зависеть от степени ее раскаяния, — решил он и взмолился: — Господи, будь великодушным!»

Следом за ней он прошел в библиотеку. Барбара зажгла одну лампу, и мягкий свет словно окутал ее. Она нервно вытерла руки о фартук. Леди Макбет, он улыбнулся сравнению, которое ему пришло в голову. Оставаясь подчеркнуто деловой и холодной, она осторожно уселась на краешек одного из кожаных кресел. Он тут же решил, что это дурной знак, и придал своему лицу заинтересованно-вежливое выражение.

— Ты не можешь оставаться здесь, Оливер, — жестко произнесла она. — Сейчас это просто невозможно, — ее голос был тихим, но твердым. Ему тут же стало неловко за свои глупые надежды на примирение. — Пора посмотреть в лицо реальности, — проговорила она, вздохнув. — Думаю, так будет лучше для всех. И для детей тоже.

— Не впутывай сюда еще и детей, — зло прошипел он, вспомнив наставления Гольдштейна.

Она несколько секунд задумчиво на него смотрела.

— Да. Думаю, ты прав. Но, если честно, то вся сложившаяся ситуация выглядит очень уж нездоровой, — больше всего его угнетали ее категоричность и рассудительность. Ты далеко зашла, малышка, подумал он. Что же заставило тебя поступить со мной так?

Он окинул взглядом комнату, которую, по сути, сотворил своими руками. Вот полированные полки из орехового дерева, на которых стоит такое количество книг в кожаных переплетах, а в этих книгах — веками копившаяся мудрость, но сейчас для него она не имела никакого значения.

— А я думаю, что предложил тебе самое разумное решение проблемы, — ответил он, стараясь придать словам тот строгий адвокатский тон, которым он обычно разговаривал со своими клиентами. Но дрожь в голосе выдавала его с головой.

— Для меня это не выход из положения, — все так же спокойно ответила она.

— А чего ты хочешь? Забрать себе все? И оставить меня ни с чем? Это, по-твоему, разумно? — в его голосе явно начинали звучать повышенные ноты, но он вовремя вспомнил предупреждения Гольдштейна.

— Да, и это будет вознаграждением за те двадцать лет, что я подарила тебе. И я не в состоянии заработать за пять лет того, что ты с легкостью зарабатываешь за год. Как бы прекрасно ни пошел у меня бизнес. Поэтому я считаю, что мои требования вполне разумны.

Он встал и нервно заходил по комнате, трогая все подряд. В конце концов он остановился перед столиком для сбора ренты, засунул палец в одну из прорезей и крутанул крышку.

— Я столько вложил в этот дом. И уж ничуть не меньше тебя. — Он изо всех сил старался говорить спокойно, держать себя в руках. Посмотрев на жену, он увидел, что та оставалась совершенно бесстрастной и невозмутимой. И непреклонной. — Я просто не могу поверить, что ты можешь так спокойно и равнодушно относиться к тому, что происходит, если учесть, что мы с тобой прожили вместе восемнадцать лет.

— Я вовсе не собираюсь вступать в дебаты по поводу того, кто прав, а кто виноват, Оливер. Я уже сыта этим по горло. Тебе же надо просто понять, что я впервые в жизни решила подумать о себе.

— А как же дети?

— Учти, я собираюсь полностью использовать свои материнские права, — она нахмурилась. — А теперь, кто впутывает детей?

— Просто все не ясно, Барбара. Если бы я только смог понять, тогда бы относился к этому более терпеливо.

— Понимаю, — проговорила Барбара, и в ее голосе проскользнуло что-то похожее на жалость. Он заметил, как она поджала губы: она всегда поджимала их, когда ее что-то беспокоило. — Просто я стала другой, и тут уж ничего не поделаешь. Я совсем не похожа на прежнюю Барбару. Все мои объяснения покажутся тебе слишком жестокими. А я не хочу быть жестокой.

— «Сдается мне, что леди много спорит…»

— И вот это тоже. Эта одна из тех вещей, которые я в тебе ненавижу, Оливер. Все эти литературные цитаты, которых я не знаю и начинаю спрашивать, и опять же чувствую себя в сравнении с тобой невежественной простушкой.

— Прости меня за то, что я живу.

— Ну вот, теперь ты настроен враждебно.

Как ты мне сейчас нужен, Гольдштейн, чуть не выкрикнул он, взмахнув руками, словно этот жест помогал ему продолжить разговор. Гольдштейн не велел ему общаться с женой. Но как он сможет избегать контактов, живя с ней под одной крышей?

— А ты думаешь, у меня к тебе должно быть какое-то другое отношение? — спокойно спросил он.

— Пожалуй, это уже не имеет никакого значения. Я теперь вынуждена думать только о себе, — она поднялась и снова вытерла руки о фартук. — Мне очень жаль, Оливер. Понимаю, это звучит эгоистично. Но я теперь должна думать о своем благополучии.

— Ты просто бесчеловечна.

— Ничем не могу тебе возразить.

Он повернулся лицом к двери и замолчал, словно отгоняя от себя пустые надежды.

— Я не собираюсь уходить из этого дома. Не собираюсь сдаваться. Я намерен бороться с тобой до конца за каждый квадратный сантиметр и готов вложить в эту борьбу все силы, как моральные, так и материальные. Я хочу захватить весь этот дом и все, что в нем есть. И не намерен отступать.

— Все это далеко не просто, — проговорила она ему вслед, в то время как он четким шагом вышел из библиотеки и начал подниматься по лестнице к себе.

Закрывая дверь на щеколду, он решил, что должен поставить хороший замок с ключом. С этого момента, сказал он себе, наслаждаясь пробудившейся в нем воинственностью, здесь будет моя штаб-квартира.

 

ГЛАВА 12

Через весь дом проходили невидимые границы, отмечавшие линию фронта. Энн отчаянно старалась соблюдать нейтралитет вплоть до последних мелочей, чтобы не поставить под удар собственное положение в доме, хотя и не знала, как долго еще сможет выдерживать пребывание в самом центре невыносимого напряжения.

Барбара и Оливер установили замки на дверях своих комнат. Сначала эта мера предосторожности показалась Энн излишней, пока она не заметила, что их враждебность по отношению друг к другу принимает все более угрожающие масштабы. Они также обзавелись собственными телефонами, оставив один из прежних аппаратов для детей. Кухня полностью перешла во владение Барбары. Оливер, по-видимому, оставил всякие попытки заявлять свои права на продукты и кухонное оборудование, хотя Энн и заметила, что на карнизе бокового окна гостевой комнаты появилась небольшая упаковка апельсинового сока, отчего весь дом сразу принял совершенно несвойственный ему вид обыкновенного пансиона. Он перестал есть дома сам и кормил Бенни сухим кормом для собак, запасы которого также держал теперь у себя в комнате. Бенни целыми днями рыскал по окрестностям, продолжая обслуживание местных сук, но каждую ночь, повинуясь инстинкту, возвращался домой, чтобы уснуть у изножия постели Оливера.

Оливер также сохранил за собой права на уход за орхидеями. И кроме этого продолжал проводить много времени в мастерской. По молчаливому уговору мастерская стала считаться его владением. Именно там он обычно виделся с детьми и временами с Энн, которая пользовалась для этого всяким удобным предлогом. Место, отведенное в гараже для его «Феррари», также было закреплено в качестве его территории. Иногда, когда одолевала тоска, он сдергивал с машины чехол, поднимал плексигласовый колпак и выезжал на короткую прогулку, а то возился целыми часами, регулируя двигатель и полируя свою игрушку. Все эти мелкие радости жизни, которым предавался Оливер, не требовали со стороны Барбары ни малейшего жертвоприношения. Да и, кроме того, она в буквальном смысле слова завалила себя работой, стараясь упрочить бизнес по поставке деликатесных блюд и продуктов. Дом постоянно наполняли ароматы ее стряпни, исходившие из кухни.

Энн полностью отдавала себе отчет в своих невостребованных чувствах к Оливеру, и это лишь требовало от нее еще большей осторожности. Она прекрасно знала, какой опасностью грозит ей любая попытка высунуть голову из устричной раковины ее нейтрального пространства. Перед этой опасностью даже веселый задор, нерассуждающее желание, которые могли бы подвигнуть ее к такому шагу, бледнели, словно пасмурный осенний день. Усилием воли она заставляла себя соблюдать дистанцию и наблюдать за происходящим со стороны, хотя внутри у нее все кипело от глубокого и отчаянного любопытства.

Каждое мелкое событие в доме превращалось в указатель, каждый неосторожно брошенный взгляд — в намек, каждое небрежно уроненное слово — в символ неминуемого деяния. Теперь по ночам она часто перебирала в памяти все, что сумела заметить в течение дня, пытаясь восстановить мотивы, подсчитывая полученные и утраченные преимущества.

Она встревожилась, не чувствуют ли они, что она скрытно наблюдает за ними, и, когда эта мысль стала не давать ей покоя, еще глубже спряталась под маской полного безразличия. Даже детям, казалось, пришлось оставить всякие попытки воздействовать на ситуацию. Сперва они робко пытались как-то способствовать примирению, но все их усилия быстро сошли на нет перед лицом очевидной неуступчивой враждебности их родителей по отношению друг к другу, и тогда они усвоили себе манеру ворчливо принимать происходящее таким, какое оно есть, а затем и вовсе снизошли до высокомерной терпимости.

— Родители просто сошли с ума, — сообщила Ева Энн как-то вечером. Это прозвучало как богооткровенная истина, и Энн отметила, что теперь Ева больше времени проводит со своими друзьями, чем под ее надзором. Но она давно решила, что ни к чему пытаться повышать дисциплинарные требования к детям во время таких нелегких потрясений. Джош находил утешение в баскетболе и других видах спорта, и поскольку не потерял контакта с отцом, то казалось, что сохраняет присутствие духа, не выходя из обыденного равновесия между удовольствиями и огорчениями.

Порой Энн чувствовала себя неудобно в своей роли тайного наблюдателя. Это требовало усилий и большого внимания. И, конечно же, ей приходилось тщательно скрывать собственные интересы. Может ли так случиться, что именно в ней Оливер когда-нибудь увидит подходящую замену Барбаре? Этот вопрос грыз ее, заставлял чувствовать себя виноватой.

— Вас почти не видно в доме, — заметила как-то Барбара.

— Это не специально, — ответила Энн.

— Наверно, это вполне естественно. Когда в доме все встало с ног на голову…

Это была первая за все время попытка с ее стороны как-то оправдать себя в глазах Энн, которая молча слушала, намеренно отведя глаза в сторону, чтобы они ее не выдали.

— Кто сможет меня понять, кроме женщины, пережившей то же, что выпало мне? Все, что накопилось во мне, не выскажешь в двух словах. Дом, по моему мнению, стал бы подходящей компенсацией за все это. Он вполне может завести себе такой же через каких-нибудь пару лет. Может быть, даже быстрее. У меня никогда больше такого не будет, если только я снова не выйду замуж. Но тогда все это начнется сначала.

Хотя в последнее время Барбаре приходилось много работать, она, казалось, даже похорошела и вообще сияла довольством — довольно неуместным, принимая во внимание ее затруднительное семейное положение.

— Вряд ли я могу судить об этом, — ответила Энн, вспоминая необъявленную войну, в которую ее собственные родители превратили свою семейную жизнь. Ей редко доводилось видеть, чтобы они проявляли по отношению друг к другу хотя бы элементарные признаки уважения. Казалось, они не могут обходиться без ежедневной порции ненависти. — Я мало что знаю о семейной жизни. Моя семья самая обыкновенная, — солгала она.

— Я знаю. Муж носит домой чеки, а жена готовит, убирает и трахается с ним, — Энн очень не любила, когда Барбара становилась грубой, откровенной и непримиримой.

В первые дни войны в доме общения между Барбарой и Оливером не существовало никакого. Но иногда им все же приходилось что-то обсуждать, и тогда до Энн долетали обрывки разговоров, которые всегда заканчивались потоками брани, возраставшими крещендо.

— Я оплачиваю счета за газ и за электричество в соответствии с потребностями для нормального ведения домашнего хозяйства. Но я не собираюсь позволять тебе вести свой бизнес за мой счет. Тебе придется платить за все самой, — как-то вечером накинулся он на нее в кухне. Энн, которая помогала поливать жиром жарившегося гуся, пока Барбара готовила очередной замес теста, быстро исчезла со сцены, так, чтобы оказаться вне поля их зрения, но в то же время хорошо все слышать.

— Как ты собираешься учитывать разницу? — саркастически спросила Барбара.

— Я договорился со служащими из электрической и газовой компании. Если будет надо, мы поставим отдельные счетчики.

— А как насчет расходов на электрооборудование в твоей мастерской и в сауне?

— Я не делаю на этом бизнес.

— Но я все равно помогаю платить за это.

— Ты не собираешься заодно взимать с меня плату за проживание в моей комнате? Или за то, что я пользуюсь электроодеялом?

— Если бы могла, обязательно стала бы.

— И меня не устраивают твои нелепые уловки со счетами за продукты. Термонт согласился, что ты сама будешь оплачивать их. Одна семья никак не может извести шесть фунтов муки и три фунта масла в неделю.

— А апельсиновый сок? У нас пропала одна упаковка. Вряд ли кто-нибудь другой, кроме тебя, взял его, — до этого Барбара с невинным видом опросила всех проживающих в доме, включая и приходящую горничную. Энн тогда еще задумалась, к чему клонится этот интерес к апельсиновому соку.

— Признаю. Я действительно сделал ошибку. Мне захотелось выпить водки с соком, а сок закончился.

— И я давно собираюсь тебе сказать. Эти твои коробки с соком на карнизе портят весь дом.

— Это мой карниз.

— И я не понимаю, зачем тебе запирать шкаф с напитками и винный погреб.

— Кесарю кесарево, — попытался отшутиться он, чувствуя, что его логика сдает перед ее напором.

— А божье богу. Ты ублюдок.

— Я никого не обманываю насчет продуктов, Барбара. И я еще не учитываю расход воды.

— Воды?

— Стоимость воды, — пробормотал он, но Энн расслышала, что в душе он не согласен с тем, что ему приходится говорить. — Все, о чем я прошу, — разумные траты.

— Ты носишься со словом «разумные» так, словно за этим стоит все небесное блаженство.

— Ну вот, теперь ты заговорила по-библейски.

— Ты меня к этому вынудил.

— Ну что ж, пока ты еще от меня не избавилась.

Спорный вопрос, как вскоре выяснила Энн, был решен путем судебного предписания. Барбара подала на Оливера жалобу в причинении неудобств и нарушении соглашения о содержании дома. Гольдштейн отправился в суд и выиграл дело, и судья постановил, чтобы отныне Барбара вела свои личные счета отдельно.

— Ты только увеличила наши расходы на адвокатов, — сказал ей по этому поводу Оливер во время очередной стычки.

— Мне наплевать.

— Нечего бегать в суд каждый раз, когда у нас возникают недоразумения. Достаточно и того, что нам приходится тратить столько времени и денег на ожидание главного решения. Зачем нужны все эти промежуточные слушания?

— Я не позволю отравлять мою жизнь.

— Я не отравляю тебе жизнь.

Долгое время после этого они не разговаривали друг с другом вообще, и ситуация стала походить на вооруженное перемирие. Жизнь Оливера текла без всяких изменений, и Энн заметила, что он значительно сократил число своих командировок, словно опасался теперь надолго оставлять дом, будто это могло дать Барбаре лишнее преимущество.

Обычно он приходил домой к полуночи. До этого, поужинав в каком-нибудь ресторане, он проводил время в кино. Она видела у него программки различных кинотеатров. Он как-то показал ей эти программки с отмеченными галочками датами, чтобы его секретарша могла потом внести их в его календарь. На завтрак секретарша готовила ему кофе с пышками, а очередной бизнес-ланч снимал с него заботу о еде в течение рабочего дня.

Он рассказывал Энн о ходе своей жизни в те вечера, когда Барбары не было дома, и Энн набиралась храбрости, чтобы столкнуться с ним на лестнице, когда он поднимался к себе в комнату. По каким-то причинам, обнаружила она, он вел себя нервно в ее присутствии, и она обрадовалось своему открытию, которое наполнило ее еще большим любопытством.

— Это не жизнь, Энн, — сказал он ей однажды, когда они стояли в вестибюле. — Но кино — замечательный способ убежать от реальности. Есть что-то такое притягательное, когда вокруг темно и рядом сидит столько незнакомых людей. Совсем не похоже на телевизор. Это чертовски одинокая жизнь.

В своих мыслях, куда никто, кроме нее, не заглядывал, она рисовала себе, как с завидной целенаправленностью соблазняет его, и не однажды эти фантазии принимали довольно агрессивный характер. Но будучи рядом с ним, она не могла заставить себя сделать ни одного призывного движения, хотя и самым внимательным образом следила за малейшими проявлениями его интереса к себе. Ей приходилось бороться с собой, чтобы отвлечься от этих мыслей. Кроме того, она не решалась даже надеяться. Страх быть отвергнутой давил ее, и этот страх представлял собой реальную угрозу, что когда-нибудь она просто убежит на улицу, чтобы больше не возвращаться.

Временами вооруженное перемирие супругов начинало переходить в жестокие схватки. Однажды, когда Энн не было дома, он зашел в их старую комнату, чтобы взять там флакон маалокса, который все еще стоял на полке, когда-то служившей аптечкой.

Весь дом был поднят на ноги неистовым грохотом, который Барбара устроила у его дверей. Ярость ее нападения напугала детей, и они съежились за спиной Энн на площадке третьего этажа, как зрители на бое быков.

— Ты был у меня в комнате в мое отсутствие, ты, ублюдок, — вопила она. В тот вечер она уезжала присматривать за проведением довольно позднего ужина и обнаружила следы вторжения в свою комнату лишь по возвращении домой. Он открыл дверь и предстал перед ней со слипающимися от сна глазами.

— Мне нужен был этот чертов маалокс. У меня случился приступ грыжи.

— Ты не имел права входить в мою комнату.

— Он был нужен мне немедленно. У меня не было выбора, лекарство закончилось. Правда, Барбара, мне было очень больно.

— Ты не имел никакого права. Это нарушение нашего соглашения. Нарушение закона.

— Чушь собачья.

— Взлом и проникновение в жилище. У меня есть все основания звонить в полицию.

— Телефон вон там, — он указал на аппарат в своей комнате, и она, потеряв голову от ярости, ворвалась внутрь и набрала номер 911.

— Я хочу заявить об ограблении, — завопила она в трубку. — Барбара Роуз, шестьдесят восемь, Калорама-серкл, — наступила долгая пауза. — Я не уверена, пропало ли что-нибудь еще. Но знаю, что исчез флакон маалокса. Мой муж взломал дверь моей спальни. Нет. Он меня не насиловал, — она оторвала трубку от уха и посмотрела в микрофон. — Черт бы вас побрал. Мы платим вам, чтобы вы защищали людей, а не задавали дурацких вопросов, — она с размаху бросила трубку на рычаг. Ему редко доводилось видеть ее в таком гневе, и он был удивлен.

— Ну что, теперь тебе лучше? — с самодовольным видом спросил Оливер. Он стоял, опираясь спиной о дверной косяк, и улыбался.

— Ты не имел права, — выпалила она, вырываясь в коридор и с грохотом хлопая за собой дверью.

— Не напоминай мне о правах, — кинул он ей вдогонку.

— Наш дом превращается в заведение для сумасшедших, — прошептала Ева.

— Прямо как в телесериале, — сказал Джош. — Интересно, чем все это кончится?

Барбара опять вызвала Оливера в суд, результатом чего стало решение, запрещающее Оливеру входить в ее комнату.

— А что, его посадят в тюрьму, если он войдет? — спросил у матери Джош за столом во время обеда, когда она объявила о постановлении суда.

— Думаю, что да, — мягко ответила она. Но Джош явно был потрясен, бросил салфетку на стол и убежал к себе в комнату. Позже, после того как Барбара успокоила его, она постучалась к Энн.

— Можно войти? — она уже открыла дверь. Энн читала книгу.

— Разумеется.

Барбара была в халате, на лице у нее — кремовая маска, волосы собраны в высокий пучок и подколоты булавками. Она выглядела значительно моложе своих лет, какой-то неуверенной в себе и хрупкой.

— Хуже всего то, что совершенно не с кем поговорить. Оливер по крайней мере выслушивал меня. Но у меня все время было такое чувство, будто я что-то утаиваю. Мои слова никогда не были похожи на правду, — она присела на кровать, покусывая губу. — Это все равно что испытание огнем, Энн. Мне и в голову не приходило, что это будет так трудно, — она умоляюще посмотрела Энн в лицо. Энн поняла, что ей не избежать доверительного разговора.

— Уверена, вы думаете, будто я — бесчувственная, бессердечная скотина.

Барбара не стала ждать ответа на свою реплику, и Энн была ей за это благодарна.

— На самом деле, — Барбара постучала себя в грудь оттопыренным большим пальцем, — я сама ненавижу себя за жестокость и грубость. Мне иногда кажется, что я — Иов в юбке, — она опустила голову, на глазах блеснули слезы и покатились по щекам. — Я же не робот какой-нибудь, мне жалко детей. И даже Оливера. Я хочу, чтобы он ушел и оставил меня в покое. Больше ни о чем не прошу, — она смотрела в потолок, губы дрожали. — Наверное, можно было бы пойти на компромисс. Но я знаю, что буду жалеть об этом до конца своих дней. Придется пройти этот ад. Можете вы меня понять, Энн?

— Пожалуйста, Барбара, — мягко сказала Энн, присаживаясь рядом с ней на кровать и беря ее за руку с выражением сестринской нежности. — Не ставьте меня в положение, в котором мне придется делать какой-то определенный выбор. Все это и так разрывает мне сердце. Я люблю вас всех в равной степени. И в равной степени за вас всех переживаю.

— Я не чудовище, Энн, — прошептала Барбара. — Правда, не чудовище. В глубине души я знаю, что права. Оглядываясь назад… — она помолчала и вздохнула. — Я чувствовала себя подавленной. Беспомощной. У нас всего одна жизнь, Энн. Всего одна. Я не была счастлива.

— Не мне судить об этом, — ответила Энн, про себя осуждая Барбару. Как можно чувствовать себя несчастной с таким мужчиной, как Оливер? Это было выше ее понимания.

— Если бы только он покинул дом как обычный отвергнутый супруг.

— Наверняка все как-нибудь образуется, — Энн чувствовала отвращение к самой себе за эту дурацкую ложь и жалела, что не может быть откровенной. Она вполне могла понять страдания Барбары, так как знала, что такое чувство беспомощности. Но Оливер отличался от других мужчин, казался ей идеалом мужа. Причинять ему боль, как казалось Энн, можно было только из неприличного, упрямого своенравия. И все же она не испытывала ненависти к Барбаре, страдания которой, несмотря на все чувства, которые Энн питала к Оливеру, не могли не тронуть ее. Энн ощущала влажное тепло ее щек, сладкий, женский запах тела, она чувствовала упругость ее больших грудей. Каким-то странным, непостижимым образом ее близость напомнила Энн об Оливере, и Энн в свою очередь обняла Барбару.

— Женщины всегда все понимают, — прошептала Барбара.

Через несколько минут Барбара освободилась от объятий и встала с кровати, вытирая щеки рукавом своего халата.

— Вы настоящее сокровище, Энн. Хочу, чтобы вы это знали. Мы все у вас в долгу.

Энн чувствовала, что не заслужила ее благодарности.

* * *

Мысль установить рождественскую елку принадлежала Еве, и она вместе с Энн и Джошем старательно занималась этим в библиотеке.

— Меня не волнует, что происходит у нас в доме, — заявила Ева, заставив Энн выслушать длинный список удовольствий и развлечений, которым Роузы предавались на Рождество в былые времена, — катание на лыжах в Аспене, солнечные дни на Виргинских островах и в Акапулько. Если же семья оставалась дома, то в библиотеке устанавливалась елка, а из Бостона приезжали обе четы бабушек и дедушек, и затевались грандиозный рождественский обед и чудная вечеринка с коктейлями для всех знакомых Роузов обоих поколений.

Вообще-то Энн не собиралась оставаться с Роузами на праздники, но они все казались ей такими заброшенными и несчастными, что она почувствовала себя в какой-то мере обязанной поддержать их.

Вечером в сочельник дети отправились на вечеринки к друзьям; Барбары, которая руководила приготовлением блюд и сервировкой стола для какого-то крупного обеда, тоже не было дома. Изнывая от желания занять себя чем-нибудь, Энн охотно ухватилась за возможность помочь Барбаре в приготовлении теста для мясных пирогов по ее особому рецепту, которые предназначались для фуршета, устраиваемого греческим послом для своих гостей. Барбара перед уходом оставила Энн самые подробные инструкции, которым та скрупулезно следовала. Все ингредиенты были уже готовы. Ей оставалось только смешать их. Она положила мясной фарш, лук, соль и перец в миксерную установку, стоявшую на рабочем столе, замесила тесто и добавила к нему вина и мясного бульона. Когда тесто достигло нужной консистенции, Энн вылепила из него семь прямоугольников, обвернула их фольгой и положила в холодильник, весьма довольная результатами своих трудов. Барбара очень беспокоилась, что приготовление может оторвать ее от празднования Рождества. Она была настроена провести этот день исключительно с детьми.

Энн с энтузиазмом вызвалась ей помочь и совершенно не расстроилась тем, что не проводит Рождество со своими родителями — эта идея не внушала никакого энтузиазма. Ее родители каждый год в сочельник напивались допьяна, и весь следующий день уходил у них на борьбу с тяжелым похмельем и на попытки справиться с приступами раздражительности, которые порой становились очень острыми.

Вымыв и убрав посуду, Энн налила себе в бокал вина и прошла в библиотеку, где стояла рождественская елка, убранная игрушками и сверкавшая мишурой. На полу вокруг подставки были разложены завернутые в бумагу рождественские подарки для всей семьи: Она заметила, что Барбара и Оливер, придерживаясь установившейся формы отношений, решили не обмениваться подарками. Зато она с удовольствием обнаружила, что оба приготовили подарки для нее. Пока она гадала о том, что бы такое мог подарить ей Оливер, огоньки электрической гирлянды, которые попеременно то включались, то выключались, внезапно задрожали и потускнели. Она была готова вытащить вилку из розетки, когда услышала в вестибюле знакомые шаги Оливера. Энн не видела его уже почти неделю, хотя Ева сообщила, что он собирается прийти на вручение подарков рождественским утром. Видимо, они договорились с Барбарой обойтись в этот день без конфликтов, чтобы не портить удовольствия детям.

— Вот это елка, — сказал он, подходя к шкафу для напитков и наливая себя двойную порцию виски. — За более счастливое Рождество, — сказал он, поднимая стакан. Она в ответ подняла свой бокал.

— Никого нет, — сказала она, чувствуя за своими словами скрытое намерение. Он допил виски и налил себе еще.

— Я посмотрел две итальянские картины: «С головой в грязи» и «Хлеб с шоколадом». В зале почти никого не было. Так, один или двое заблудившихся. Я бы посмотрел их по второму разу, но кинотеатр закрылся. Сочельник. Киномеханик, я полагаю, тоже хочет провести такой вечер дома с семьей. Дома с семьей. Какие скромные радости, — он вздохнул и налил себе еще виски. Затем поднял взгляд, словно только сейчас осознал присутствие Энн в комнате.

— А вы почему не дома со своими, Энн?

Ей вовсе не хотелось отвечать на этот вопрос.

— Мне показалось, я нужна здесь, — прошептала девушка.

— Вам повезло, Энн. По крайней мере, вы хоть где-то нужны. Я же, видимо, никому больше не нужен. Даже в качестве зрителя.

Он допил и опустился на корточки рядом с ней. Энн сидела, поджав ноги, рядом с подарками, наблюдая за дрожащими, гаснущими лампочками гирлянды.

— Я исправлю их сегодня вечером. Провода, наверное, нужно припаять.

Она украдкой бросила взгляд на его профиль, затем стала смотреть на него открыто, заметив, как у него шевелятся губы.

— Теперь Рождество у нас только для детей, — губы его начали дрожать, и он не смог договорить. Она положила руку на его ладонь. Не поворачиваясь, он накрыл ее руку своей ладонью и пожал ее.

— Как это все, наверное, надоело вам, Энн, — он повернулся и посмотрел на нее. — Не могу понять, зачем вы все это терпите. Впрочем, а зачем я сам все это терплю. Совершенно бессмысленное занятие, знаете. Двое сумасшедших, сцепившись, катаются в грязи.

— Не мне судить об этом, — внезапно она вспомнила, что именно этими же словами ответила Барбаре.

— Надо вам было оказаться здесь на прошлое Рождество. Старые добрые времена, когда мы были одной семьей. Мой отец говорил тост. «Ты — счастливый человек», — сказал он. — «Действительно счастливый». Он до сих пор не понимает, что у нас происходит. Думает, я завел себе любовницу, а у Барбары наступил период, когда ей хочется изменить образ жизни. Я говорю ему, что ничего подобного, но он стоит на своем. Как вы объясните наш разрыв посторонним?

— И не пытайтесь. Это никого, кроме вас, не касается, — резко ответила она, сама удивляясь собственной уверенности.

— В моем положении, мне кажется, труднее всего справляться с одиночеством. Мне не хватает общения. Кажется, от этого я страдаю больше всего.

— Вы найдете кого-нибудь, — осторожно сказала она, чувствуя, как у нее начинает колотиться сердце. Вот я, кричала она ему в глубине души.

— Пока невозможно. Гольдштейн сказал, я должен продержаться. Вот никогда не думал, что однажды моей жизнью будет распоряжаться бывший раввин, у которого плохо пахнет изо рта.

Его рука легла ей на плечи.

— Дорогая Энн, — сказал он. — Вы кажетесь мне единственным якорем в этом чертовом разбушевавшемся море. Не представляю, что бы с нами сталось, если бы не вы. И еще дети. Вы очень помогаете детям. Держу пари, вы и не подумали включить это в условия договора, когда пришли сюда в первый раз.

В доме стояла тишина. Энн казалось, что земля перестала вращаться. Она не смела пошевельнуться. Близость его тела сладостно волновала Энн. Она почувствовала его дыхание рядом со своим ухом.

— У меня не было ни единой минуты утешения, — сказал он. — Я никак не могу хоть на мгновение вырваться из этого кошмара.

Ее напряжение сразу ослабло, и она отдалась позывам своего тела. Она повернулась, чтобы встретить его губы, ее взгляд осторожно искал его глаза. Лицо его наклонялось все ниже, и наконец его губы нашли губы Энн. Она почувствовала, как его язык двигается у нее во рту, касается ее языка и, найдя, начинает ласкать его. Ее пальцы коснулись его волос. Это был особый момент в ее фантазиях — ее пальцы, сплетающиеся в его великолепных волнистых волосах с проседью.

Она чувствовала его настойчивость, его давящую твердость, когда его руки двигались вверх по ее бедрам, и она открылась ему, зная, как ей хочется, чтобы он взял ее и вошел в нее, чтобы она поглотила его. Прикоснувшись к нему, она ощутила пронизавший ее дрожью отклик во всем теле, удививший ее своей силой, словно тысяча ласкающих пальцев коснулась каждого ее нерва.

Она удивилась, когда он внезапно отпрянул, и не сразу разжала руки, но в следующее мгновение услышала то, что, по-видимому, вспугнуло его, — звук открывающейся входной двери. Она тут же поднялась на колени, поправляя одежду, перебирая руками подарки, не поворачивая головы, даже когда присутствие Барбары за спиной стало физически ощутимым. Сердце ушло в пятки, а Оливер притаился где-то в тени за шкафом с напитками, так, чтобы Барбара его не заметила.

— Это вы, Энн? — окликнула ее Барбара. Энн скованно повернулась в ответ.

— Да вот, устраиваю подарки поаккуратней.

Она спиной чувствовала взгляд Барбары. Пожалуйста, не пускай ее в комнату, молила она, имея в виду, наверное, Бога.

— Я засыпаю на ходу, — сказала Барбара. — Вы сделали тесто?

— Да.

— Дети вернулись?

— Еще нет.

— Ну ладно. Завтра у нас Рождество. Я его боюсь.

Энн кожей чувствовала, как в комнате нарастает напряжение. Она затаила дыхание, опасаясь, что Барбара захочет продолжить разговор. Она боялась, что не вынесет этого.

— Ну, пойду спать, — зевнув, Барбара ушла. Энн с облегчением прислушивалась к ее шагам, удалявшимся вверх по лестнице. Лишь после того, как закрылась дверь ее комнаты, Оливер выступил из своего убежища в тени.

— Прости, — шепнул он.

Дотянувшись, Энн схватила его руку и поцеловала в середину ладони. Он быстро отдернул ее, словно упрекая, на цыпочках вышел в вестибюль и с шумом хлопнул входной дверью, будто только что пришел домой. Затем поспешил вверх по лестнице. Напрягая слух, Энн услышала, как он повернул ключ в замке.

Она еще долго оставалась в библиотеке, сидя на коленях перед рождественской елкой. Заметила ли их Барбара? Ей не хотелось, чтобы мысли об этом отравляли ее счастье.

Затуманенный взгляд остановился на слабых, мигающих огоньках гирлянды. Лишь в этот момент она поняла, что забыла напомнить Оливеру о том, что их надо починить.

 

ГЛАВА 13

Запах дыма проник в его дремлющий мозг, вызвав мысль о пожаре и воспоминание об одном эпизоде из его бойскаутского детства, когда огонь спалил одну из жилых хижин. В ту же секунду он выскочил в коридор и бросился вниз, шлепая по ступеням босыми ногами.

Ветви елки обуглились, и пламя уже начало разбегаться во все стороны, словно оранжевые иголки на фоне зеленых. Он выхватил огнетушитель из шкафчика под лестницей и побежал в библиотеку, где огонь уже начал пожирать бумагу, в которую были завернуты подарки.

Перевернув огнетушитель вверх ногами, он широкой дугой направил пенную струю на расползавшиеся язычки пламени.

— Папа, — это была Ева, она возникла у него за спиной, сдерживая крик.

— Не подходи, — ответил он, быстро побеждая огонь. Отвратительный запах гари заполнил всю комнату, пока он продолжал тушить последние дымящиеся участки.

— Чертовы гирлянды, — воскликнул он. — Надо было исправить их как следует!

— Ты все испортил, — это был голос Барбары, наполненный гневом.

— А что я должен был делать? — огрызнулся он в ответ. — Ждать, пока сгорит весь дом?

— Ты знал, что гирлянды работают плохо. Знал, что это опасно.

Он опустил огнетушитель, стукнув им об пол, и в упор посмотрел на нее.

— Я смотрю, ты решила обвинить меня в том, что я всем испортил праздник.

Ева и Джош начали рыться среди того, что осталось от подарков. Большая часть из них обуглилась или полностью сгорела. Оливер купил Джошу бинокль, который теперь покоробился.

— Это была замечательная мысль, пап, — сказал Джош, держа в руках изуродованную вещь.

— Куплю другой, — сказал Оливер.

— А что ты приготовил для меня, папа? — тихо спросила Ева, вытирая перепачканные сажей пальцы о халат.

— Если верить твоей маме, то не очень счастливое Рождество, — он посмотрел на Барбару, которая с презрением отвернулась. Я спас им жизнь, подумал он, и глаза его на секунду затрепетали, встретившись со взглядом Энн, в котором сквозило сочувствие. Она только что вошла в комнату.

— Ужасно, правда, Энн?

— Счастливого Рождества, — сказал Джош, держа в руке свой бинокль и глядя на обгоревшую елку. Оранжевые лучи раннего солнца начали пробиваться через окно.

— Думаю, надо убраться, — Барбара решительно шагнула в самый центр беспорядка и принялась сортировать остатки. Лежавший на полу восточный ковер был вымазан сажей, но не обгорел, и дети принялись сворачивать его.

— Надеюсь, ты еще не отменил нашу страховку, — тихо проговорила Барбара Оливеру, который неуклюже топтался посреди комнаты.

— Черт бы побрал ваше Рождество, — сердито рявкнул он и решительными шагами направился к дверям. Отвратительно, что она старается заставить его чувствовать себя виноватым.

* * *

Он лежал на кровати в своей комнате и пытался справиться с мощной волной накатившей на него депрессии. Все, чем он дорожил в жизни, перестало существовать. Он ринулся в огонь, а они увидели в этом лишь желание разрушить праздник, а вовсе не проявление его отеческой заботы. Вспомнив события прошлой ночи, он внезапно заколебался, почти готовый почувствовать раскаяние. Он ведь действительно забыл проверить гирлянды, но разве Энн не обещала ему напомнить? Энн. Воспоминание о вожделении возбудило его, мысли приняли определенное направление, тело откликнулось, и он принялся ласкать свой поднявшийся орган. Любая женщина, оказавшаяся в тот момент в пределах его видимости, решил он, стала бы для него желанной добычей, и всякая там романтика совершенно ни при чем. Гольдштейн его предупреждал: «Не вздумайте связываться с другой женщиной. По крайней мере, пока, — нараспев говорил он. — Сейчас безопаснее знаться только с мадам вашей Правой Ладонью и ее пятью сестрами». Тогда Оливер подивился легкомыслию Гольдштейна. Кроме того, Энн слишком молода для него. И все-таки ему нужна женщина. Любая женщина.

Он вспомнил, с каким сладострастием Энн откликнулась на его объятие. Значит, я еще не совсем старая перечница, решил он, подобно узнику мрачной камеры, которому каждый солнечный луч кажется подарком.

Он посмотрел на свой пульсирующий орган, напряженный и дрожащий, словно им владели собственные воспоминания. Закрыв глаза, он представил себе Энн обнаженной, раздвинувшей бедра, ожидающей, с напрягшимися сосками грудей. Он с силой входил в нее, глубоко, настойчиво. Он потянулся к горящей плоти, чувствуя, как нарастает наслаждение, которое внезапно стало отступать. Что-то вмешалось в механизм его фантазии. Он попытался отогнать это прочь, но вторжение было неумолимым, и тело его не справилось. Приток крови ослаб. Он увидел перед своим мысленным взором лицо Барбары, услышал ее упрек: «Ты знал, что это опасно». Она говорила о гирляндах. Он действительно знал?

Оставь меня в покое, взмолился он.

Но он вовсе не хотел быть оставленным.

Не хотел одиночества.

* * *

Он провел в постели почти все Рождество, хотя и Ева и Джош заходили к нему, чтобы извиниться, а может быть, выразить сочувствие. Он так и не понял, зачем именно. Они открыли окна по всему дому, чтобы выветрить запах дыма, и он сказал, что вовсе не возражает, если они с Барбарой и Энн отправятся куда-нибудь пообедать. Неловко, конечно, покидать отца в праздник, но у них хватило такта не привлекать к этому внимания. Когда все ушли, Бенни прыгнул к нему на постель и спрятал голову на груди. Но от него так воняло псиной, что Оливеру пришлось столкнуть его на пол. Однако Бенни напомнил ему, что сегодня у него еще есть дела.

Одевшись, он спустился вниз, где первым делом взглянул на свои орхидеи. Тут он с испугом обнаружил, что края их лепестков побурели, что было тревожным знаком и удивительным, поскольку еще вчера цветы были в превосходном состоянии.

— Не надо так со мной шутить, — сказал он орхидеям, гордый их красотой, особенно в сравнении с более неказистыми цветами, которые выращивала Барбара. Он полил их, сказал шепотом несколько ободряющих слов, а затем спустился в мастерскую и затащил дрожащего от страха Бенни в большой металлический таз, который предварительно наполнил прохладной водой.

— Ну вот, только ты и я, малыш. С Рождеством тебя, — сказал он напуганному псу, карие глаза которого молили о пощаде. Моя собака, он неожиданно для себя вспомнил об их с Барбарой рождественских дарах волхвов.

Однажды они решили подарить друг другу что-нибудь нематериальное. Он заканчивал тогда курс в Гарварде, и у них было очень туго с деньгами, они едва сводили концы с концами на то, что она зарабатывала, демонстрируя кухонные принадлежности в магазине Мэйса. Но волею судьбы — он пользовался тогда этим выражением — как раз тогда ему намекнули о возможной вакансии в федеральной комиссии по торговле в Вашингтоне, при условии, конечно, что он благополучно сдаст экзамены. Он скрывал от нее эту новость почти неделю, чтобы подгадать к самому Рождеству. Конечно, ему было любопытно, что она сможет подарить ему, но он был уверен, что его подарок все равно будет значительнее, что бы она там ни придумала.

— Я беременна, — сказала она после того, как он объявил о своей будущей работе.

По сути, с ее стороны это было сплошное жульничество. Она пренебрегла всеми благоразумными предостережениями. Он скрыл свое замешательство и неудовольствие, спросив лишь, почему она решилась усложнить их жизнь, предварительно не посоветовавшись с ним. Мы должны управлять своей жизнью, а не позволять ей управлять нами, сказал он ей, и она согласилась.

— Но дети приносят удачу, — сказала она. — У нас появится дополнительный стимул.

Она сидела у него на коленях, покрывая его лицо поцелуями.

— Я так боялась, что ты станешь меня ругать. Но теперь у тебя будет эта замечательная работа. Видишь, как вовремя.

— Дар волхвов, — произнес он, обнимая ее. — Крохотный любимый младенец.

Чувство неуверенности быстро оставило его, и он помнил, что к концу Рождества чувствовал себя невероятно счастливым. Будущее начинало сбываться.

Он вытер пса и включил сауну. Оставив Бенни обсыхать в мастерской, он поднялся наверх за своим халатом. Сауна расслабляла его, выпаривала из него все страхи, а сочетание сухого жара и холодного душа всегда размягчало и снимало напряжение с тела. Проходя через оранжерею на обратном пути в сауну, он заметил, что бурые пятна на лепестках орхидей увеличились в размерах, а стебли начали гнуться. Приблизив лицо к горшкам, он внимательно изучил цветы, а затем ткнул пальцами в сырую землю. Запах, оставшийся на пальцах, был смутно знаком, напоминая запах пены, которую он выпустил сегодня из огнетушителя. Не может быть. Однако еще раз принюхавшись, он убедился в своих подозрениях. Нет, Барбара, подумал он. Разве она не любила его орхидеи? Cymbidium был одним из немногих сортов, которые можно было разводить в помещении, и, чтобы вырастить их, понадобилось много настойчивости и кропотливого труда. Нет, Барбара. Неужели она оказалась способной на такое? Он снова поднес пальцы к носу. Ошибки не было, тот самый запах. Сомнения покинули его. Это были его орхидеи. Его. Если бы она обрушила свою ярость на него, это было бы понятно, но поднять руку на беззащитные растения — просто преступно. Она убийца, сказал он себе. А убийца должен быть наказан.

Он бурей носился по дому, переполненный жаждой мести, подыскивая подходящее наказание. Затем ворвался на кухню. Ее владения. Открыв все дверцы, он осмотрел бесчисленную армию кухонных приспособлений и продуктов. Ничего определенного в голову пока не приходило.

Он заметил аккуратные серебряные брикеты в холодильнике. Вытащив один из них, он развернул и понюхал мясное тесто. Ну конечно, подумал, предвкушая сладость мести. Изучив наклейки на баночках со специями, он вытащил имбирь, молотую приправу кэрри и соль. Затем высыпал огромное количество этой смеси в брикет и перемешал ее с тестом, после чего придал брикету прежнюю форму, чтобы снова завернуть в фольгу. Он повторил эту операцию с остальными шестью брикетами и другими приправами, периодически меняя соль на сахар и предвкушая неизбежное недоумение, которое охватит заказчиков Барбары, когда те попытаются выяснить друг у друга, что за странный вкус имеет эта выпечка.

В сауне он оплакал орхидеи, но его согревала мысль о мести. Он лежал на полке из красного дерева и чувствовал, как тело истекает остро пахнущим потом. На секунду пустота отступила, когда он подумал о достойном ответе, который он дал на ее послание смерти.

 

ГЛАВА 14

Гарри Термонт принял на себя главный удар ее ярости. Барбара ворвалась в его кабинет после изматывающего свидания с женой греческого посла.

— Она сказала, что ее гости старались вести себя вежливо, пока двух из них не стошнило, причем одного — прямо за столом.

— Должно быть, это изменит ее отношение к вам, — сказал Термонт, безуспешно пытаясь спрятать улыбку.

— Вы относитесь несерьезно, Гарри. Это же форменное вредительство.

Она пыталась держать себя в руках, старалась, чтобы ею владел рассудок, а не эмоции. Но сегодняшнее утро выдалось ужасным, совершенно ужасным. Ее вдруг вызвали в посольство к семи часам утра. Посол и миссис Петракис встретили ее в столовой, в которой стоял безошибочный запах рвоты. Не говоря ни слова, они повели ее на кухню, чтобы предъявить доказательства.

— Попробуйте вашу стряпню, — приказал посол. Их лица были смертельно бледными, глаза — налитыми кровью по причине бессонной ночи. Барбара принюхалась к тесту, от которого исходил странный запах.

— Попробуйте, — повторил посол. Барбара пыталась найти следы сочувствия на лице его жены, но, не добившись желаемого, послушно положила в рот кусочек теста и тут же выплюнула его.

— Поставка лучших блюд и деликатесов. Это вы называете лучшими блюдами и деликатесами? Вы отравили моих гостей.

Она была слишком ошеломлена, чтобы пускаться в какие-нибудь объяснения. Кроме того, от унижения у нее перехватило дыхание, и она не могла выговорить ни слова.

— Сперва я решил, что это турки подбили вас на терракт.

— Турки?

— Но затем я подумал, что было бы слишком много чести придавать этому делу статус дипломатического инцидента, — его гнев нарастал. — Ваши пироги попросту воняют дерьмом. Дерьмом, — он сорвался на крик, и жена попыталась успокоить его.

Барбара выбежала из посольства в слезах.

— Мы должны возбудить против него судебное преследование, — сказала она Термонту, немного успокоившись. — Именно этого-то мы и ждали. Он намеренно испортил продукты, — от воспоминания об этом у нее свело желудок. — Я уже не говорю о том, какой урон он нанес моему бизнесу. Я потеряла таких клиентов.

Термонт побарабанил пальцами по подбородку.

— У вас есть доказательства?

— А кто еще пошел бы на такое? Энн я доверяю, — она вдруг почувствовала какое-то странное колебание, когда в памяти всплыло воспоминание о ее краткой беседе с Энн в сочельник вечером. Что-то едва уловимое, но Барбара тут же пустилась в погоню. Она вспомнила, как почувствовала присутствие Оливера в библиотеке — мимолетное ощущение, почти не зафиксированное сознанием. Она отложила эту мысль до более удобного времени, поскольку Термонт вмешался в ее воспоминания.

— Ничего не выйдет, Барбара. Мы можем доставить ему неприятности, но не добьемся результата, который удовлетворил бы вас. Таким путем вы не выставите его из дома.

— Он признается. Ему придется признаться под присягой.

— Барбара, окажите мне услугу. Прекратите самостоятельно толковать закон. Вам только повредит, если вы выставите себя в смешном свете.

Она почувствовала вызов в его словах, и ее снова охватил гнев.

— Эти орхидеи — сущая ерунда. В сравнении с тем, что сделал мне он.

— Орхидеи?

Она не собиралась ничего рассказывать, но теперь слова полились из нее потоком. Она еще раньше сообщила Термонту о пожаре на рождественской елке, но обошла тогда молчанием эпизод с орхидеями.

— Рождество прошло ужасно. Нужно было куда-то девать всю эту пену. И тут я увидела орхидеи, и они меня разозлили. Боюсь, я не очень-то задумывалась, что делаю. Кроме того, не знала, что эта пена может их погубить. То есть не была в этом уверена наверняка. Просто хотела их немного испортить. Но не убить.

Он посмотрел на нее и покачал головой с насмешливым осуждением. Она невольно подумала, что сейчас он начнет указывать на нее пальцем и повторять: «стыдно, стыдно».

— Главное правило нашей игры сейчас — дисциплина, Барбара.

— Вам легко говорить.

— И я не всегда могу отрываться от дел ради ваших мелких недоразумений.

— Мелких недоразумений? — она уставилась на него. — Гарри, я не могу запирать все свои продукты под замок. Мне необходимо зарабатывать. Как я могу допустить, чтобы он вторгался в это? Это… это жестоко, бесчеловечно.

— Просто вам нужно поймать его на чем-то более… более хлестком. Более вызывающем.

— Я поймала его на взломе и проникновении в мою комнату, и что вы из этого извлекли? — фыркнула Барбара. Но его слова снова заставили ее насторожиться: она опять вспомнила об Энн и вечере накануне Рождества.

— Что-нибудь, связанное с моральной испорченностью, — продолжал Термонт. — Нужен настоящий крючок.

— Например, другая женщина?

— Необязательно, — он проницательно посмотрел на нее. — Нужно что-то настолько убедительное, чтобы любой судья без колебаний вынес приговор, обязывающий его покинуть дом. Чтобы можно было сказать: он плохо влияет на детей. Он представляет для них опасность.

Точно, Оливер был там. В библиотеке в сочельник. Теперь она была уверена. Она ощутила его присутствие, но не обратила внимание. Маленькая, невинная Энн.

— Но как минимум один полезный вывод мы из всего этого сделаем, — сказал Термонт. — Оливера можно спровоцировать. Если только провокация не будет такой очевидной. Чего вы должны избегать, так это видимости, что вашими действиями руководит принцип «око за око». Судьи этого не любят. Мстительность скомпрометирует вас, а именно этого нам сейчас необходимо не допустить всеми силами.

— Хорошо, Гарри, — с надутым видом сказала она. — Постараюсь сделать все гладко.

Она поняла, что Гарри Термонт и закон предоставляют ей весьма ограниченные возможности. Она начала понимать сущность процесса. Адвокат поднялся, обошел стол и остановился перед ней.

— Я совершенно ничего не буду иметь против, если вы решите свести его с ума. Но если он узнает о том, что вы хотите свести его с ума, он никогда не потеряет рассудок. Вам понятно?

— Абсолютно, — она сдержанно улыбнулась, обдумывая свою новую идею. Он долго в молчании смотрел на нее.

— Вы похожи сейчас на кошку, которая проглотила канарейку.

— Еще не проглотила, Гарри. Я только сейчас обнаружила клетку, в которой она чирикает.

* * *

Ей никогда не приходило в голову, что в зачатии Евы с ее стороны было что-то нечестное. Любовь, когда-то верила она, есть нечто большее, чем просто быть вдвоем. Любовь нуждается в чем-то ощутимом, что подкрепляло бы ее. А семья не может стать настоящей семьей без детей. Трудно было сейчас вспомнить точно то состояние мыслей, в котором она тогда находилась.

Все же она пришла к заключению, что намеренное зачатие Евы было с ее стороны действием, вызванным не любовью, но страхом. Возможно, в то время ее страх был интуитивным. Может быть, уже тогда она подсознательно чувствовала, что ее замужество представляет собой и останется навсегда бесконечной чередой однообразных дней. Оливер, который каждый день уходит на занятия. Скоро он начнет уходить на работу, где будет встречаться с людьми, коллегами и клиентами. Ей нравились эти слова, такие экзотические, от них веяло надеждами и приключениями. Он будет заниматься замечательными, волнующими делами. Ей же придется выполнять работу, убивающую всякое воображение, — что-нибудь наподобие демонстрации кухонных приспособлений или дамского нижнего белья. Затем домой — готовить обед, ждать, когда покажется ее солнце. Он. Весь мир принадлежал ему. В то время ей, конечно, казалось, что ничего нет на свете лучше именно такой жизни. И все же чего-то, она должна была это чувствовать, ей не хватало. Чего-то. Тогда она была уверена, что ребенка. Что такое жизнь женщины, у которой нет детей? Так велит сама природа, верно? Это стало самой большой ее честолюбивой мечтой. Родить его ребенка. Его. Вот почему она назвала девочку Евой. Джошуа родился уже потом. Они решили, что иметь одного ребенка как-то неприлично, и на этот раз уже тщательно рассчитали, чтобы он родился как раз тогда, когда Ева пойдет в детский сад. Настало время быть практичными.

Думать о сегодняшних проблемах, оглядываясь на прошлое, было не очень-то честно, решила она, улыбаясь при слове «честно». Нет ничего, что было бы «честно». Более того, мысль эта пришла к ней, облекшись голосом Гарри Термонта, потому что это он однажды преподнес ей идею, в которой она тут же дала себя убедить. «Честность не имеет никакого отношения к жизни».

— Как вы полагаете, у него есть подружка? — как-то после последнего разговора с Термонтом спросила она у Энн, выбрав подходящую минуту. Барбара стояла к ней спиной над большим дуршлагом, лежавшим в одной из раковин мойки, занимаясь салатом-латуком, который собиралась подать в тот день на обед. Это было утром. Дети только что отправились в школу, а Энн задержалась, решив выпить вторую чашку кофе.

Энн не ответила.

— Подружка, — повторила Барбара. — Я хочу сказать, это звучит весьма логично. Где, вы думаете, он проводит все вечера? В конце концов, мужчины отличаются от женщин.

Но когда Энн и на этот раз ничего не ответила, Барбара повернулась к ней.

— Что вы об этом думаете? — настойчиво спросила она.

— Понятия не имею, — ответила Энн, избегая взгляда Барбары. Умная сучка, подумала Барбара.

— И все же он — мужчина.

— У меня мало опыта в этой области.

Барбара чувствовала, что Энн не хочет говорить на эту тему, и осторожно стала продолжать.

— Вы полагаете, он ходит к проституткам? — поинтересовалась она вслух.

— Вряд ли, — Энн прошептала эти слова едва слышным голосом.

— Вы так не думаете? Почему? — Барбара опять повернулась, чтобы посмотреть, как Энн справится со своим смущением, уверенная, что та проглотила приманку.

— Он кажется не похожим на мужчин, которых это устраивает, — сказала Энн, покраснев. Барбара надавила еще больше.

— Мужчины на самом деле не очень-то думают о том, на кого им лечь. У них довольно низкий порог удовольствия в сравнении с женщинами. Я никогда не могла их понять. Я имею в виду эту их штуку. Вечно салютует. Как они таскают ее с собой все время? Словно пугач, вечно готовый выстрелить.

Она встала и отнесла чашку и блюдце к посудомоечной машине, выдвинула сетку и положила их в контейнер.

— Надеюсь, я не очень смутила вас, Энн, — заявила Барбара. — Полагаю, ему сейчас очень плохо. Наверно, он думает, я пустила по его следу детективов. Конечно нет. Мне это все равно. Если хочет, пусть приводит любовниц прямо домой, я-то возражать не стану, — она затаила дыхание.

— Это меня не касается, — запротестовала Энн, не в силах скрыть раздражение.

— Я знаю, Энн, — она сделала паузу. — На самом деле я даже хочу, чтобы что-нибудь в таком роде произошло. Другая женщина могла бы помочь нам выйти из тяжелого положения.

— А как насчет другого мужчины? Для вас?

Барбара усмехнулась.

— Меня так просто в ловушку теперь не заманишь.

— В ловушку?

— Это ловушка, Энн.

— А любовь? — спросила Энн. Вопрос прозвучал дерзко, почти помимо ее воли.

— Любовь? А вы как думаете? — Барбара повернулась и увидела, что Энн стала пунцовой. Хорошо, подумала она, вовремя вспомнила о любви.

— Я не знаю.

— Да ладно, Энн, — оборвала ее Барбара. — Наверняка вы носитесь с каким-нибудь чувством из области не-представляю-себе-жизни-без-него. Когда сжимается сердце и внутри все пульсирует от желания.

— Я не думаю об этом, — нервно ответила Энн. — Я слишком занята учебой.

— Разве?

— Не это у меня на первом месте. Вот и все.

Может быть, она зашла слишком далеко; наверняка разворошила тлеющие угли. Она быстро сменила тему разговора, уверенная теперь в приобретенном оружии. Но все же Энн ей нравилась, и собственное поведение заставило Барбару почувствовать себя неуютно.

— Простите, Энн, — искренне сказала она. — Действует на нервы постоянное напряжение. Наверное, мне стоит куда-нибудь съездить. Может быть, в Бостон, к родителям. И детей с собой прихватить, — она намеренно говорила неопределенно, ожидая какой-нибудь реакции. Но ничего не последовало. Энн встала и направилась к выходу.

— Так что вы думаете? — торопливо произнесла Барбара.

— О чем? — спросила Энн.

— О том, чтобы мне с детьми уехать на выходные?

— Не знаю, Барбара.

Ты прекрасно знаешь, о чем сейчас думаешь, Энн, мысленно произнесла Барбара, украшая анчоусами горку готового салата.

 

ГЛАВА 15

Волнение детей, связанное с предстоящей поездкой в Бостон, помогало Энн скрывать собственное возбуждение. Она упаковала вещи и записала длинный список распоряжений, оставленных ей Барбарой, главным образом по поводу продуктов, которые следовало купить и разморозить к их приезду, так, чтобы Барбара, вернувшись в понедельник утром, могла сразу приступить к исполнению взятых на себя заказов. Энн обещала ей также кормить Мерседес.

— Я буду скучать, — со слезами на глазах говорила Энн, обнимая всех по очереди у дверей дома и продолжая махать рукой, пока они шли по дорожке к ожидавшему такси. Она еще долго стояла на фоне дверного проема, надеясь, что им видна ее одинокая фигура.

Но когда они наконец уехали, ей захотелось кричать от радости. Одна вместе с Оливером. В последние дни она не могла думать ни о чем другом. Она полагала, что ей удалось подавить подозрения, возникшие на ее счет у Барбары. Впрочем, теперь это уже несущественно. На войне и в любви нечестных ходов не бывает, весело подумала она. Хотя радость ее немного отравляло то, что он никогда не оказывал ей ни малейших знаков особого внимания, особенно после того, как извинился за инцидент в библиотеке, случившийся в сочельник.

— Прости, — сказал он тогда, виноватый и печальный.

Она долго сидела в ванне, затем надушилась, напудрилась и надела воздушный пеньюар. Она знала, что фигурой не могла тягаться с Барбарой: худенькая, сухощавая, но вполне пропорциональная, с маленькими грудью и ягодицами. Ничто в жизни не приводило ее в такой восторг, как тот краткий момент наедине с Оливером. Ничто.

Она не сказала Оливеру о своем разговоре с Барбарой, который взволновал ее и придал ей уверенности. Оливер, она была убеждена, полагал, что за ним следят, и поэтому вел себя соответственно. Возможно, теперь, когда Барбара поделилась с ней своими соображениями, ей удастся развеять его страхи.

Она в мечтах уже представляла себя счастливой хозяйкой этого чудесного дома. Может, это перст судьбы, что Барбара решила развестись с ним вскоре после того, как Энн поселилась у них? У нее просто в голове не укладывалось, как Барбара может отказываться от такого замечательного и любящего мужчины. Невероятно.

Энн зажгла свет в библиотеке, выбрала себе книгу и, пока слова плавали в тумане перед глазами, вся ушла в слух, стараясь не пропустить знакомых шагов по дорожке и лая Бенни, возвещающего приход хозяина. Чтобы успокоиться, она открыла шкаф и налила себе немного водки.

Ждать пришлось недолго. На лице его отобразилось удивление, когда он застал ее сидящей в библиотеке.

— Я не подозревал, что вы здесь, — начал он. — Думал, вы тоже уехали.

— Нет, осталась.

Он подошел к шкафу и стал наливать себе виски, глядя на нее; покачал головой и мягко улыбнулся.

— Вы бросили искру в сухой валежник и теперь там полыхает пожар, — сказал он, поднимая стакан.

— Это естественно, — улыбаясь, ответила она.

— Вы не упускаете случая воспользоваться ситуацией, — предупредил он с насмешливым сарказмом в голосе.

— Я знаю.

— Никому из нас не станет от этого лучше. Уж вам-то во всяком случае, Энн.

— Будем считать, что вы меня предостерегли, — она сама удивлялась собственной храбрости. Он подошел к окну и, раздвинув занавеси, выглянул на улицу. Затем снова повернулся к ней.

— Я чувствую себя неловко, — признался он. — Тот эпизод почти совсем вывел меня из равновесия, — он сделал мучительное глотательное движение и перевел взгляд на стаффордширские статуэтки, которые стояли на каминной полке. — Чтобы собрать все это, потребовалось много лет.

— Я знаю, — сказала она.

Его рука описала дугу в воздухе.

— Все эти прекрасные вещицы. Весь этот дом. Я не позволю, чтобы она забрала его себе, Энн. Она не заслужила награды, — его воинственный пыл и агрессивность стали почти осязаемы.

Он сел напротив нее.

— Все это доставляет мне огромную боль. Кто-то может сказать, что я сам отравляю себе жизнь. Что я мог бы уйти. Просто послать все к черту. И начать все с самого начала, — внезапно он поднял взгляд на нее. — Держу пари, вы именно так и думаете. Уйти и начать все сначала.

Ее поразил обвинительный тон его голоса.

— Нет, — осторожно сказала она. — Я тоже обычно добиваюсь того, чего мне хочется.

Но он не слушал ее, весь сосредоточившись на предмете своей злобы.

— Просто она оказалась гнилой. Настоящей сукой, — прошипел он. — Может быть, такой и была всегда. Подлой. Но я был слишком глуп, чтобы разглядеть, — он покачал головой. — Я не могу отделаться от чувства ярости. Это как неугасимый огонь. Каждый раз, думая об этом, начинаю сходить с ума. Бешусь на себя. Бешусь на Гольдштейна, так, словно он виноват в том, что я втянулся в это дерьмо. Бешусь на Термонта, так как знаю, что этот ублюдок подает ей советы. Бешусь на детей, за то что они не встают на мою сторону.

Он посмотрел на нее.

— Но больше всего я бешусь на себя, потому что оказался не таким, каким ожидал себя увидеть.

— Вы слишком строги к себе, Оливер.

— Мое «я» умерло несколько месяцев назад, — он отвернулся, и она увидела, как затуманились его глаза. Она пододвинулась к нему и обняла его голову, целуя в волосы. Она испытывала к нему материнские чувства. Распахнув халат, она подставила грудь его губам.

— Дай мне любить тебя, — взмолилась она, зная, что он, исстрадавшись по утешению, не сможет сопротивляться.

Ее щеки запылали, спиртное ударило в голову. Его тело тряслось от рыданий.

— Плачь, милый, — говорила она лаская. Она ощутила власть своего женского естества, когда добралась до его органа, лаская и высвобождая его из-под одежды.

— Ты красивый, — сказала она. Оливер поднялся, и радость охватила ее. Опустившись перед ним на колени, она поцеловала его туда. Его тело откликнулось немедленно.

— Прости меня, — прошептал он.

Она увлекла его на тахту и, устроившись рядом, прижалась к нему. Они лежали рядом, почти не двигаясь. Она прислушивалась к биению его сердца.

— Спасибо, — прошептал Оливер.

Он открыл шкаф и достал бутылку водки, держа ее за горлышко. Затем, взяв Энн за руку, повел ее вверх по лестнице в свою комнату. Она еще ни разу не была внутри с тех пор, как он перебрался туда.

В комнате было очень грязно, стоял отвратительный мускусный запах, повсюду царил полнейший беспорядок, папки и бумаги валялись повсюду. Она заметила электрическую плитку на открытом столе геппельуайтского секретера и грязную посуду на черном лакированном комоде. По всей комнате валялись бутылки из-под спиртного, часть из них была опорожнена лишь наполовину. Он перехватил выражение отвращения, мелькнувшее у нее на лице.

— А что ты ожидала увидеть?

Она обняла его, надеясь успокоить, но он вырвался и взял в руки одну из стаффордширских фигурок, стоявшую рядом с грязными тарелками.

— Королева Виктория, — сказал он, указывая на нее пальцем. — По-моему, она похожа на мою жизнь. Подделка. Это нас надули в Атлантик-Сити. Я держу ее здесь, как напоминание о моей глупости.

В его голосе послышалась угроза, и она подумала, не способствует ли ее присутствие такому настроению. С мрачным видом он обвел взглядом комнату.

— Посмотри, во что превратилась моя жизнь, — внезапно бросил он.

— Все это пройдет, Оливер, — робко выдавила она. Но он не хотел, чтобы она его успокаивала.

— Мне приходится прятать здесь все свои личные бумаги. Я не хочу, чтобы она переоценивала стоимость дома. Мне пришлось разыскать все квитанции и страховки. Подумать только, на что я трачу время и энергию.

Он принес из ванной два бокала, плеснул в них водки, затем открыл окно, достал упаковку апельсинового сока и добавил сок в бокалы.

Сколько часов он провел, сидя взаперти в этой комнате? Ей всегда было любопытно, что он там делает, и однажды она даже подслушивала у двери. У него не было телевизора, всего одна или две книги. Комната больше походила на логово зверя, чем на жилище человека. Она уловила кислый запах, исходивший от Бенни, и тут же заметила, что пес как-то пробрался в комнату вслед за ними и теперь лежал вытянувшись на коврике в стиле арт деко около кровати. Бежевая основа коврика была грязная, вся в пятнах.

Она прошла в ванную, где стояло биде, которым она воспользовалась. В этом помещении с зеркальными стенами, с полом, выложенным мрамором, с шикарным оборудованием также было грязно и неуютно.

— Я не очень-то гожусь в домашние хозяйки, — сказал он, когда Энн вернулась в комнату. — Никогда этим не занимался. Мое поколение слишком привыкло полагаться на женщин.

— Почему бы тебе не пригласить горничную?

— Я ее даже на порог не пущу. Это же союзница Барбары, — он как-то странно посмотрел на нее. — Ты думаешь, я параноик?

Вопрос прозвучал угрожающе, и она предпочла не отвечать, садясь на высокую кровать.

— Так что ты собираешься делать в жизни, Энн? — спросил он внезапно, словно отбросив прочь угрюмые мысли.

— Джефферсон — вот моя жизнь на сегодняшний день, — пробормотала она. Я бы хотела стать частью твоей жизни, молча сказала она ему.

Он по-доброму посмотрел на нее и тронул за голое плечо.

— Ты подарок, Энн. Подарок для детей. И специальный подарок для меня.

Барбара тоже благодарила, и теперь воспоминание об этом причинило ей боль. Как женщина она уступает Барбаре, но у нее не хватило духу спросить Оливера о его мнении.

— Я ведь не только отдаю, Оливер. Я еще и беру.

Он перестал ласкать ее.

— Теперь ты говоришь совсем как она.

На Энн накатила волна паники. Она давно обрела независимость и говорила с ним на равных. Ей не казалось странным выказывать ему свою привязанность в таких обстоятельствах. Теперь же ей открылась пропасть, лежавшая между ними. Он принадлежал к другому поколению, которое по-другому смотрело на женщин. Так вот что это такое, решила она, ощущая необычный прилив самоозарения, а вместе с ним чувство, что она становится союзницей Барбары.

— Никто теперь не хочет быть подчиненным, — мрачно изрек он. — Что такое случилось с мужчиной-охотником, мужчиной-защитником?

— Просто теперь не все разделяют идею о том, что мужская половина человечества владычествует и распоряжается женской.

— Но я тоже ее не разделял. Мы играли в одной команде. Я поддерживал все ее попытки стать независимой. Откуда же мне было знать, что эта сука лгала мне все эти годы? Все сплошное притворство, — черты его лица затвердели. — Может быть, у нас с тобой — тоже только притворство, — он состроил недовольную гримасу.

— Не притворство, — она твердо решила не обращать внимания на его гнев.

— Мне теперь приходится с подозрением относиться к женской искренности, — вздохнул он.

— Ты слишком обобщаешь, — осторожно ответила она, стараясь сохранить доверительный тон, хотя ее и задели слова Оливера.

— Может быть, и так, — согласился он. — Я знал не так уж много женщин. А одну женщину не знал, оказывается, вообще. Меня больше всего сейчас угнетает неспособность понять ее как следует, понять, что она чувствовала и о чем думала все эти годы, — он посмотрел на Энн и покорно вздохнул. — Не думаю, что когда-нибудь снова смогу поверить женщине.

— Я могу это понять, — сказала Энн. — Мы — скрытный пол. У нас целая куча маленьких грязных тайн, которые мы вынуждены замалчивать.

— У мужчин их тоже немало, — быстро ответил он.

— Ну что ж, раз мы теперь понимаем друг друга… — она положила руки ему на плечи и притянула к себе. Они любили медленно, нежно, без жадности и налета мимолетности. Он не спешил приблизить развязку. Наконец он перевернулся на спину и остался лежать рядом с ней, пальцы их рук были переплетены между собой. Повернувшись, она следила за тем, как дрожат его веки.

— Объясни мне одну вещь, — прошептала она. — Почему ты так держишься за этот дом? Зачем? Ведь семья уже все равно развалилась. Дом — всего лишь вещь. И все, что в нем находится, — тоже только вещи. Так зачем столько мучений из-за дома?

Его веки тут же взлетели вверх.

— Всего лишь вещь? Ты не понимаешь. Это же целый мир. Почему я должен позволить ей забрать с собой целый мир?

— Но ведь он также часть и ее мира, — мягко сказала Энн.

— Мы не можем жить с ней под одной крышей. Так как живем сейчас.

— Тогда почему бы тебе просто не продать его и не поделить с ней деньги?

— Но я и хочу отдать ей половину стоимости дома. Я платил за него. Своей головой. Своим потом. Господи.

Ей показалось, что он говорит заученными фразами, как актер, перечитывающий свою роль на репетиции. Внезапно Оливер замолчал и уставился в верхнюю часть полога.

— Оливер, что там? — спросила она.

Он лениво поднялся с кровати и пересек комнату. Медленно, сохраняя полное самообладание, но явно преследуя какую-то цель, он перенес стул в угол комнаты и встал на него. Голый мужчина на стуле смотрелся очень нелепо. Она оперлась на локоть и наблюдала за ним. Он покачал головой и предостерегающе поднес палец к губам. Вытянувшись, заглянул поверх полога, затем спустился вниз, достал халат из стенного шкафа и, все еще прижимая палец к губам, открыл дверь и выскользнул в коридор. Ей стало так любопытно, что она тоже поднялась и последовала за ним в комнату Евы, которая находилась рядом с его комнатой. Не обращая на нее внимания, он наклонился и начал шарить рукой вдоль плинтуса. Затем, обнаружив провод, проследил за тем, как тот уходит в сторону одного из книжных шкафов Евы. Провод выныривал из крошечного отверстия в стене возле самого пола.

— Ублюдки, — пробормотал он, переползая, следуя за проводом. Провод выходил из комнаты Евы, тянулся вдоль плинтуса по коридору, затем снова поднимался вверх, к окну, выходившему в сад. Он бросился к черной лестнице. Она быстро последовала за ним, увидела, как он выбрал большой нож из деревянного ящика кухонного стола. Любопытство уступило место страху. Она притаилась в тени, когда он снова прошел мимо и медленно отворил дверь в сад.

Осторожно вышел наружу и, припадая к земле, бросился через двор к гаражу, распахивая настежь заднюю дверь. Она услышала какой-то шум, стоны, затем молчание. Загорелся свет, осветив спокойный сад желтоватой дымкой.

Не обращая внимания на холод, она зашагала по сырой траве к окошку гаража. От того, что она увидела, заглянув внутрь, у нее перехватило горло: Оливер приставил нож к горлу какого-то маленького мужчины в очках, бледного и перепуганного. Она ясно видела след от ножа на горле.

Он тащил этого человека вдоль бежевого фургона с открытой боковой дверью, через которую ей были видны светящиеся телевизионные экраны и звукозаписывающее оборудование. Барбара уехала на своем микроавтобусе, и фургон стоял на его месте в гараже. Рядом с ним находилась «Хонда» Евы, а за ней, укрытый чехлом, — «Феррари» Оливера.

Она увидела, как мужчины исчезли в фургоне через боковую дверь.

Затем из фургона посыпались разбитые катушки с пленками, разматываясь по цементному полу гаража. Другой человек что-то протестующе кричал. Когда они показались снова, Оливер держал его борцовским захватом, по-прежнему прижимая нож к горлу.

— … всего лишь моя работа… — она услышала, как кудахтал от страха маленький человечек. Оливер молчал. На лбу у него отчетливо пульсировала вена. Она никогда прежде не видела его в таком состоянии.

Заглядывая украдкой в освещенный гараж, наблюдая эту сцену подавленной ярости и жестокости, она видела все как бы со стороны, не связывая происходящее с собой. Оливер убрал нож от горла человечка и заглянул в кабину фургона. С сиденья забрал какой-то предмет, в котором Энн узнала принадлежавший Барбаре электронный ключ от гаража. С секунду смотрел на него, потом пожал плечами и направил ключ на тяжелую дверь, которая с грохотом открылась. Затем приказал мужчине сесть за руль. Двигатель фургона чихнул и завелся. Облако отработанных газов наполнило воздух, когда машина задом выехала из гаража. Быстро развернувшись, водитель на полной скорости помчался по главной аллее.

Но в тот момент, когда он двинулся вперед и шины взвизгнули на асфальте, воздух прорезал пронзительный крик, в котором слышалась смертельная боль.

Фургон не остановился, но крик вернул Энн способность двигаться, и она побежала по гравиевой дорожке вокруг гаража, не обращая внимания на острую боль в босых подошвах ног. Оливер стоял над неподвижным черным пятном.

— Сукин сын переехал Мерседес, — Оливер опустился на колени перед мертвым животным.

События перепугались у нее в голове. Она была напугана и сбита с толку, вид раздавленной кошки внезапно вызвал у нее приступ тошноты, и ее скрутил сухой рвотный спазм.

— Пусть послужит этой суке уроком, — пробормотал Оливер. Она не узнала его голоса. Он пырнул ножом воздух и, широко размахнувшись, как подающий в бейсболе, зашвырнул его в темноту.

 

ГЛАВА 16

Он отослал Энн в ее комнату и за несколько часов разобрал телевизионное оборудование и смотал провод. Затем разбил камеру кувалдой и выбросил обломки в кухонное мусоропрессующее устройство. Когда они достаточно сплющились, он перетащил все останки к мусорным бакам в аллее.

Он работал в состоянии непроходящей ярости, не задумываясь, не осознавая своих действий. Когда же жар гнева отступил, он почувствовал, что расслабляется. Голова стала проясняться, и к нему вернулась способность соображать.

Сняв чехол с «Феррари» и подняв стеклопластиковый верх, он забрался в машину, ощущая холод кожаного сиденья, и глубоко вздохнул, смакуя ее аромат. Затем открыл отделение для ключей, достал ключ зажигания, вставил его в гнездо и повернул. Все восемь цилиндров завелись почти немедленно, и мотор заурчал, успокаивая его своим шумом.

Машина, в сущности, была игрушкой, доставляла удовольствие, и он возился с ней, как заботливая мать с младенцем, меняя свечи, поддерживая блеск на ее боках и укрывая чехлом. Она была куплена три года назад, настоящее произведение искусства, и он знал, что ее стоимость быстро растет. Теперь такая игрушка стоила пятьдесят тысяч долларов.

Пожалуй, подумал он, надо бы перегнать машину в безопасное место или укатить куда-нибудь в ночь этаким одиноким ковбоем в поисках новых приключений, новой жизни, оставив старую жизнь за плечами. Только я и мой маленький красный «Феррари», думал он, ощущая в руках гладкость руля, а под собой — надежное тепло удобного сиденья. Он надавил на акселератор, прислушиваясь к ласкающему слух шепоту двигателя мощностью в 205 лошадиных сил. Ковер-самолет весом в 3200 фунтов.

Но реальность в конце концов оторвала его от грез. Он вспомнил о Мерседес. Без сомнения, ответственность за ее смерть лежит на Барбаре. Он вылез из машины и затолкал кошку в пластиковый пакет. Бросив искалеченную тушку на сиденье рядом с собой, он осторожно вывел машину задом из гаража и поехал по темным улицам. Встречный ветер пошел ему на пользу, помогал сбросить напряжение. Тут же позабыв о произошедшем, он дал себе слиться с мощью «Феррари», наслаждаясь свободой. Избавлением. Доехав до моста, он остановился, сгреб с сиденья пластиковый пакет и зашвырнул его в Потомак.

Избавившись от Мерседес, он дал себе слово, что постарается сделать все, чтобы дети ничего не узнали о безумном поступке их матери. Она воспользовалась комнатой их дочери для своих гнусных шпионских целей. Само по себе это хуже любого подглядывания. Отвратительно! Неудивительно, что в результате погибла Мерседес. Это возмездие. Пусть дети думают, что кошка просто потерялась.

Вернувшись домой, он поставил «Феррари» в гараж. Затем собрал пленки и сжег их в камине в библиотеке. Вот так нужно было поступить в свое время Никсону, думал он, глядя, как пластик скручивается и быстро превращается в пепел. Он пожалел, что на месте пленок оказалась не Барбара.

В семь часов утра он позвонил Гольдштейну и рассказал ему о случившемся.

— Встретимся в закусочной на Грабб-роуд, — предложил Гольдштейн, впечатленный волнением Оливера. — Надо немного набить вас еврейской духовной пищей. Я умерю ваш пыл.

Гольдштейн ждал его в отдельной кабинке, размазывая шарики сливочного сыра по темно-коричневой круглой булочке из дрожжевого теста, на которую затем поместил два ломтика копченой лососины. G набитым ртом он молча указал Оливеру на плоское блюдо с другой стороны столика.

— Я хочу подать на нее в суд. Нарушение прав личности. Или как-нибудь еще. Словом, что угодно.

Гольдштейн продолжал жевать, не останавливаясь.

— Ну, что же вы намерены предпринять?

— Я думаю.

— Вы едите.

— Вам кажется, есть и думать в одно и то же время невозможно?

— На свете нет ничего невозможного.

Гольдштейн быстро управился с пищей и зажег сигару.

— Вот теперь я закончил думать, — сказал он, выпуская к потолку клуб дыма. Выдохнув дым еще раз, Гольдштейн заговорил.

— Их план состоял в следующем. Вспомните главную цель: дом. Весь дом целиком. Они хотят, чтобы вы убрались оттуда. Любым путем, каким угодно образом. Они застали вас на месте с гувернанткой…

— Она, собственно, не гувернантка. Своего рода помощница по хозяйству, — Оливер удивился тому, что неожиданно взялся защищать Энн, словно хотел повысить ее значимость в собственных глазах.

— Но в ее обязанности входит заниматься с детьми.

— Можно сказать и так.

— Именно так я и сказал. Итак, они идут к судье и говорят, что вы состоите в связи с гувернанткой детей. Что вы — недостойный отец, что вы оказываете разлагающее влияние на детей. Совершили половой акт прямо у них под носом, так сказать. Такое аморальное поведение опасно с точки зрения благополучия детей и так далее и тому подобное. И вот у них на руках судебное предписание. И вы уходите. Гувернантка уходит. И в конце концов они выживают вас из дома.

— Но это же безжалостно. Ее-то вины во всем этом нет.

— Мне показалось, она не так уж и невинна.

— Я имею в виду другое. Она просто посторонний человек. Зачем же поливать дерьмом и ее?

— Каждый, кто подходит к делу о разводе ближе, чем на длину плевка, оказывается по уши в дерьме. Тут уж ничего не поделаешь. Не будьте таким наивным. Ваша милая женушка вас подставила. Оставила одного в доме с молодой, привлекательной девушкой. Так?

— Так.

— Вы лишены нормальных сексуальных отношений?

Оливер направил палец прямо в грудь Гольдштейну.

— Это же ловушка. Я хочу подать на нее в суд.

— Вы хотите, чтобы они допросили того сыщика. И эту вашу как-там-ее-звать. А затем появится пресса. И прежде чем вы успеете опомниться, у них будет готов сюжет для порнографического фильма. Желаете, чтобы ваши дети послужили для него отправным материалом?

Оливер посмотрел на свое блюдо, на котором лежали лососина, сливочный сыр и круглая булочка. Желудок болезненно сжался. Он потянулся в карман за маалоксом и сунул одну таблетку в рот.

— Однако вы уничтожили все доказательства. Поэтому им не на чем основывать обвинение. Они проморгали свой шанс, — Гольдштейн жадно посмотрел на блюдо перед Оливером и указал на нее сигарой. — Вы собираетесь есть?

Оливер толкнул к нему блюдо, и Гольдштейн принялся за еду.

— Бесчеловечность людей всегда расстраивает меня. А когда я расстроен, я хочу есть, — вздохнул Гольдштейн с набитым ртом, поднимая плечи, чтобы набрать в легкие воздуха. Оливер ждал, пока он проглотит. Этот процесс, казалось, может тянуться бесконечно.

— Это какой-то театр абсурда, — вздохнул Оливер. — Но на высоком техническом уровне. Развод становится частью шоу-бизнеса. Ничего не осталось святого.

— Только брак может считаться святым. Развод — нет.

Философические проповеди Гольдштейна действовали на нервы. Он упражняется на мне, вспоминая о миссии раввина. Оливер понимал, что в глубине души Гольдштейн никогда не считал себя маленьким коренастым человечком с дряблыми веками, толстыми щеками и брюхом, похожим на засунутый в штаны надувной шар. Штаны он носил высоко, черный кожаный ремень опоясывал Гольдштейна в том месте, где, по идее, должна была находиться его грудная клетка. В голом виде, прикинул Оливер, он похож на перекормленного херувима.

— Когда вы начинаете так говорить, мне хочется посмотреть вам за спину, не трепыхаются ли у вас там крылья, — съязвил Оливер. Он знал, что Гольдштейн собирается с силами для очередной проповеди.

— Вы можете разрушить семью с юридической точки зрения, — начал он. — Но с биологической точки зрения семья все равно остается семьей. Термонт не станет возиться с равными правами, которые имеют все люди. Это плохо для детей. Позор, — Гольдштейн покачал головой; его лысина сверкала под светом лампы. — Вот что я посоветую, — он помедлил, восстанавливая дыхание. Сейчас он считал себя, Оливер был в этом уверен, Моисеем-законодателем, спускающимся с горы Синай и бережно прижимающим к груди таблички с заповедями. — Не обращайте внимания. Ничего не произошло. Попытка скомпрометировать вас сорвалась. Не получилось. Если она не станет поднимать шум, то и вы молчите. Я поговорю с Термонтом. Если кто-то захочет раздуть это дело, суд доберется до детей. Если суд доберется до детей, они постараются доказать, что вы оказываете на них дурное влияние, то есть именно то, к чему они и стремились с самого начала.

— Но как я могу не обращать внимания? А еще нужно решить, как теперь быть с Энн. Не представляю, как можно все уладить, — он покачал головой. — Барбара не станет держать язык на привязи. Она превратит жизнь Энн в ад.

— Жалко, что вы никогда не изучали Талмуд в синагоге, Роуз. Особенно с таким вашим библейским именем, как Оливер. Послушайте меня. Меня сейчас зовут не Мюррей, а Давид. Давид и Оливер. Друзья. Говоря библейским языком, Барбара не рискнет своей репутацией «хорошей матери». Вы сами говорили, что она хорошая мать. Вы даже думали, что она хорошая жена. Так зачем вырабатывать у себя комплекс вины? Если вы получите право опеки над детьми, им от этого лучше не станет. У вас есть работа. Вы много разъезжаете. Затем, посмотрите на меня как на своего духовного наставника. Комплекс вины не принесет вам никакой пользы. Мы, евреи, разбираемся в том, что такое вина, — он сделал паузу, пытаясь ускорить отрыжку, которая разразилась громким, падающим каскадами треском. — Порой хороший толчок помогает избавиться от всех хитросплетений, в которые заводят нас раздумья. Конфронтация сейчас ни к чему. Не надо расстраивать детей. Уговорите Энн остаться.

— А что, если она не захочет?

— Вы сказали, она любит вас. Ради любви женщины способны на множество глупостей.

— Например, заключить брак, — сказал Оливер, к которому внезапно подкралось воспоминание о Барбаре из светлого прошлого.

— Никогда нельзя основывать брак на любви, только на деловой основе. Почитайте Талмуд, Роуз. Он сделает из вас мудреца.

Гольдштейн загасил наполовину выкуренную сигару о жирную тарелку.

— Вся идея кажется мне отвратительной, — заявил Оливер. — Прежде всего дело в том, что я устал от той жизни, которую сейчас веду. Если бы только она стала хоть чуточку рассудительнее. Чем ее не устраивает половина?

— Помните царя Соломона и младенца?

— При чем здесь Соломон, черт побери?

— Наше дело имеет много общего с тем случаем. Нам необходимо доказать, что именно мы — настоящая мать вашего дома.

— Но настоящая мать предпочла отказаться от младенца, чем видеть его убитым, — Оливер был горд своей начитанностью, но Гольдштейн смотрел на него Грустным взглядом, его веки дрожали.

— Ну, и кому достался младенец?

— Я уже ничего не понимаю, — сказал Оливер, пытаясь подняться. Гольдштейн снова усадил его на стул.

— Настоящей матери.

* * *

Он в панике убежал из закусочной, еще более сбитый с толку, чем накануне. Энн он обнаружил в ее комнате, где она складывала вещи.

— Я ухожу, — заявила она. Ее веки припухли от слез.

— Куда?

— Не знаю. Только бы не оставаться здесь. Лучше я уйду сама, чем буду ждать, пока она меня выдворит, — чемодан имел сильно помятый вид, одна из застежек сломана. Он почувствовал, словно хладнокровно выбрасывает ее на улицу.

— Гольдштейн говорит, тебе не нужно уезжать.

— Так пусть Гольдштейн приходит и живет здесь, — она повернулась к нему. — Это не пройдет. Она все равно узнает о том… о наших отношениях. Этот детектив все ей расскажет. Ты все еще ее муж. Юридически.

— Но мы живем каждый своей жизнью…

— А я не знаю, как мне смотреть в глаза детям, — она подняла на него взгляд и мягко коснулась рукой его щеки. — Я не могу видеть, что происходит в вашей семье, Оливер. У меня такое чувство, будто это кто-то специально все подстраивает.

— Скажи Гольдштейну. Это он специалист по комплексам вины.

Она прижалась лицом к его груди, и он обнял ее, чувствуя телом тепло ее щеки.

— Я знаю, что люблю тебя, Оливер. И не могу мириться с тем, что происходит. Я никогда раньше не сталкивалась ни с чем подобным и не знаю, как с этим бороться.

— Сказать по правде, Энн, я тоже, — он вспомнил Гольдштейна.

— Ну, Энн… — он заколебался, сомневаясь в своей искренности, хотя и должен был признаться себе, что его тронули ее слова. — Если ты меня любишь… — он сделал паузу.

— Не надо, Оливер. Не поступай со мной жестоко.

Он разозлился на себя, разжал объятия, повернулся к окну. День был пасмурным и мрачным.

— Тогда прошу тебя просто по-дружески. Если это возможно. Я даже не хочу думать о нас с тобой как о любовниках. Не хочу использовать тебя. Я не в силах уйти из дома. Гольдштейн говорит, Барбара не станет поднимать шум из-за детей. И я на самом деле полагаю, что для них будет большим ударом, если ты сейчас уедешь. Они заподозрят что-нибудь, о чем им вовсе ни к чему знать. Останься хоть ненадолго.

Она покачала головой.

— Не думаю, что хватит сил, Оливер. У меня нет нужной для этого дерзости.

— Ну, так просто подумай о себе. Вспомни о своих денежных проблемах.

— И так все думают о себе, — внезапно ее тон стал жалобным, на глаза навернулись слезы.

— Для этого есть причины, Энн, — Оливер чувствовал, что сейчас взорвется, — мы не такие уж и плохие люди.

— Вся кутерьма из-за дома, Оливер. У тебя появится еще один такой же. А это все, — она взмахнула руками в воздухе, — всего лишь вещи.

— Она не имеет права забрать себе все, — он отвернулся с потухшими глазами.

— Это навязчивая идея, и из-за нее вы оба превращаетесь в безумцев. Я видела тебя вчера вечером с ножом. Ты сам себя не помнил. До сих пор не понимаю, как ты не перерезал горло детективу. Я была уверена, ты так и сделаешь. Это уже серьезно, Оливер. Я не могу видеть, как вы сходите с ума. Даже после того, что Барбара мне сделала. Я просто не воспринимаю ее как настоящую Барбару. Если бы вы только могли видеть себя со стороны, — от такой длинной речи она почти задохнулась и села на свою старинную кровать, сделанную в виде саней. — Я не хочу присутствовать при таком зловещем спектакле. И я не хочу становиться его участником.

Он отошел от окна, приблизился к ней и тоже сел на кровать, трогая пальцами круглые деревянные края. Мысли его, казалось, уплыли куда-то, словно в надежде найти решение.

— Мы нашли эту чертову штуковину в Миддлберге, — он медленно выговаривал слова. Поначалу она смешалась от столь резкой перемены темы разговора. — Эта мебель вошла в моду после французской революции, в период консульства, сделана около 1810 года. Мы ее отреставрировали. Знаешь, если отреставрировать антикварную вещь, она потеряет в стоимости. Бред какой-то, верно? Но нам нравилась сама эта идея. Что за чудная фантазия была у людей в то время. Кровать в форме саней. Закрываешь глаза и соскальзываешь в спокойную дремоту.

— И все же это всего лишь вещи, Оливер.

— Когда-то и я так думал. Но теперь они стали снами, да — это сны, словно ты вступаешь в чью-то жизнь. Начинаешь гадать, сколько людей спали в этой кровати, о чем они думали, какой была их жизнь, — его взгляд обежал комнату. — Это больше, чем просто предметы. Думая о них, ты продлеваешь им жизнь. Может быть, жизнь — это сон.

— Я знаю, они очень красивы. Понимаю твои восторги. Но все равно они мертвые предметы, не могут чувствовать. Люди — вот с кем надо считаться в первую очередь.

Она повернулась, и он обнял ее. Она почувствовала его дыхание над своим ухом.

— И я люблю твоих детей, — продолжала она. — Привязалась к ним, готова многое для них сделать. Мне кажется, они должны обладать какой-то невероятной выдержкой, чтобы благополучно пройти через испытание. Вы жестоки к своим детям, они не простят вам.

— Я знаю, — шепнул он. Упоминание о детях, казалось, вернуло его к действительности. — И я не хочу делать им больно и дальше. К слову говоря, я решил отправить их на лето в лагерь. Лучше им побыть подальше отсюда, пока все не кончится.

На самом деле идея отправить детей пришла ему в голову только что. После их отъезда Энн тоже сможет уйти. Он надеялся, что она сама придет к такому выводу. Но тут возникала другая проблема. Они с Барбарой останутся вдвоем на целых два месяца. Одни. Он пожал плечами, в который раз недоумевая, как докатился до такого ада. С ним действительно что-то произошло, он признавал это. Возможно, потерял чувство собственного достоинства, мужскую гордость. Несомненно, утратил власть над ходом вещей. Он снова повернулся к Энн, ожидая одобрения его решения, желая получить ощущение утраченной силы. Он обнял ее, тут же почувствовав желание.

— Спаси меня, Энн, — умоляюще шепнул он.

— Хорошо, Оливер, — прошептала она в ответ, когда он начал снимать с нее одежду.

— Прости меня, — пробормотал он. — Чертов Гольдштейн.

— Гольдштейн?

— Он сказал, женщины, когда любят, обязательно делают глупости.

— Он сказал правду, — ответила она. Он сжал ее в объятиях, как утопающий человек хватается за брошенную ему веревку.

 

ГЛАВА 17

Джош с дедом настреляли две дюжины кроликов, и Барбара, упаковав тушки со льдом и не сняв шкурок, взяла их домой. Еще у отца она выпотрошила пятнадцать кроликов и также забрала домой. Тушки, словно казненные преступники, висели теперь на крюках для посуды над рабочим столом в ее кухне. Она снимала кроликов по одному, вспарывала каждому по всей длине брюхо, а затем отделяла шкурку. После этого вскрывала грудную клетку, удаляла внутренности, нарезала тонкими ломтиками мясо и складывала в большую миску.

Идея изготовить рагу из кроликов пришла к ней совсем недавно, и она уже начала обрабатывать французский рынок, подготавливая его к новому блюду. Она была рада работе, которая временно отвлекала от мыслей. Термонт позвонил ей в воскресенье. Все сорвалось. Детектив был расстроен и напуган, требовал немедленной уплаты, ссылаясь на то, что Оливер украл у него часть оборудования, остатки которого она уже заметила в баке для мусора.

Разумеется, она вовсе не в восторге от необходимости слежки за мужем, но, говорила она себе, у нее нет другого выбора. Если бы он только понял и убрался из дома раз и навсегда. Она удивлялась, что почувствовала укол ревности. Она понимала, какие опасности таит в себе воздержание для мужчины, и знала, что в определенных обстоятельствах Оливер непременно не устоит. Часто, вернувшись домой после продолжительных командировок, он налетал на нее словно похотливый зверь. Она, разумеется, покорно подчинялась, не столько ради радостей секса, сколько для поддержания статуса образцовой супруги. Все это входило в обыденную программу их отношений, что давало ей теперь дополнительный повод еще больше ненавидеть себя за свою прежнюю жизнь.

Отчасти она даже чувствовала облегчение, что не придется смотреть на собранные детективом доказательства. Но тут же собственная мягкотелость рассердила ее, и она принялась кромсать кроликов с таким жаром, словно перед ней была вражеская плоть. Кто ее настоящий враг? Она сама? Оливер? Энн? Ей хотелось извиниться перед Энн. Она действовала в каком-то угаре. Ее поступок просто уловка, часть ее тактики. На войне людям приходится переступать через собственное «я», подавлять в себе сочувствие, доброту, разум.

Термонт запретил ей даже обсуждать случившееся с кем бы то ни было.

— Забудьте. Мы промахнулись, — пролаял он по телефону и, чтобы предупредить распиравший ее протест, тут же повесил трубку на рычаг.

Остатки оборудования в мусорном баке свидетельствовали о ярости Оливера. В этом он тоже совершенно не походил на того человека, каким был прежде. Оливер всегда руководствовался логикой, никогда не проявлял признаков жестокости и вообще очень редко выходил из себя. Он никогда не терял головы. Хладнокровие было еще одной его чертой, за которую теперь она его презирала.

«Надо уметь владеть собой, не показывать слабые места», — когда-то он вложил этот урок в ее память, и теперь она старательно следовала его советам.

Ей удалось, подумала она, выстоять первую встречу с Энн с недюжинной актерской выдержкой. Они обменялись будничными фразами о погоде и о прошедших выходных. Барбара завела длинный монолог о своей поездке с детьми, как будто между ней и Энн ничего не произошло. Энн держалась заметно холодно, хотя небольшое подрагивание губ и нервные взгляды, которые она бросала время от времени на Барбару, выдавали установившееся между женщинами напряжение. Лишь когда Энн ушла в свой университет, в Барбаре поднялся гнев. Эта маленькая сучка трахнула Оливера под крышей ее дома, в комнате рядом со спальней дочери. Все внутри клокотало от ярости, отчего еще быстрее двигался нож, которым она разделывала кроликов.

Необычные обстоятельства этого утра нарушили привычный ход ее мыслей, и, лишь заложив кроличьи потроха и мясо в мясорубку, она сообразила, что еще не кормила и даже не видела этим утром Мерседес. Барбара поискала в обычных укромных местах вокруг кухни, затем прошлась по любимым логовищам кошки в саду и заглянула на балки гаража.

— Мерседес, — крикнула она, ласково подзывая кошку. Так и не дождавшись ее появления, она разочарованно вернулась на кухню. Может быть, Энн забыла о Мерседес, особенно если вспомнить, как была занята в эти дни, подумала Барбара с усмешкой.

Перемолов крольчатину вместе с телятиной и свининой и добавив к этой смеси лук и чеснок, Барбара позвонила в приемник для животных и тщательно описала служащему приметы Мерседес.

— Позвоните нашим выездным работникам. Возможно, ваша кошка ушла из дома.

Дозвониться до них оказалось нелегко, и, когда Барбара наконец продралась сквозь этот бюрократический кошмар, все оказалось впустую. Впрочем, она была довольна уже и тем, что о мертвых животных в эти дни сообщений также не поступало. Но Мерседес никогда раньше не пропадала из дома. Барбара взяла ее к себе еще котенком; Мерседес редко куда уходила даже в дневное время, порой надоедая своей хозяйке, без конца слоняясь по кухонным полкам. Надо будет спросить у Энн, когда та вернется. В конце концов, Мерседес поручили ее заботам. Ирония ситуации расстроила Барбару. Она больше сочувствовала пропавшей Мерседес, чем Оливеру. Вот если бы он пропал…

Она смешала вино, коньяк, соль, перец, тимьян, петрушку и масло в небольшой чашке, затем вылила эту смесь в миску с мясом, накрыла ее и поставила в холодильник. Холод и пряности отобьют душок. Прежде чем закрыть дверцу, она задержала взгляд на фарше и снова вспомнила о том, что случилось с выпечкой на Рождество.

— Ублюдок, — выкрикнула она.

Открыв дверь в сад, она снова позвала Мерседес. Оливер никогда не любил кошку, и Барбара всегда подозревала, что он завел Бенни, просто чтобы досадить ей. Равным образом он не понимал, как это женщина может иметь с кошкой особые отношения. Она была уверена, что из всех членов семьи только Мерседес по-настоящему ее понимала, и именно Мерседес она изливала свои потаенные думы. Мерседес была мудра и искренна, она была более чуткой и более тонкой, чем все остальные домочадцы. Барбара всегда могла рассчитывать на ее теплое отношение к себе.

Однажды Мерседес вспрыгнула Оливеру на голые ягодицы, когда они с Барбарой занимались любовью, расцарапав его до крови. Он настаивал на том, чтобы обстричь ей когти, но, поскольку Барбара в свое время уже согласилась на стерилизацию кошки, за когти она вступилась решительно.

— Как же можно лишить ее когтей? — упрекала она Оливера. — Ей же нечем будет драться.

— Или нападать на меня, — протестовал Оливер. Теперь ирония пришлась к месту. Мужчины просто не способны понять животных-самок.

Но Барбара равным образом страдала от Бенни, который в течение нескольких лет спал в их комнате, поднимал лай на каждый скрип или шорох, порой мастурбировал о ее ногу своей отвратительной надувшейся красной штукой. Дети не интересовались животными.

— А разве она не пришла домой? — ответ Энн на вопрос Барбары не был ни убедительным, ни ободряющим.

— Зачем бы я стала спрашивать? — вежливо спросила Барбара, избегая столкновения. Но Энн быстро отвернулась.

Барбара, разумеется, не успокоилась, а Мерседес так и не возвращалась. Промучившись в ту ночь от бессонницы, она рано оделась и спустилась в кухню, чтобы закончить свое рагу из кроликов. Снова вспомнив о пироге, она попробовала смесь на вкус — нельзя допустить еще раз оплошность. Воспоминание воспламенило ее злость, и она разбивала яйца с несвойственной ей силой, смешивая их с мукой. Приготовление обычно служило успокаивающей терапией, но на этот раз не помогло. Иногда, занятая каким-нибудь блюдом, она целиком погружалась в работу. Теперь же едва могла сконцентрировать внимание. С огромным трудом ей удалось обложить форму для выпечки хлеба ломтиками бекона, выложить приготовленный фарш. Она даже забыла выложить верх беконом, лавровым листом и стеблями петрушки — пришлось вынимать форму из плиты, чтобы завершить работу.

Затем Барбара вышла на улицу в поисках Мерседес, чувствуя, что все напрасно. Мог ли Оливер убить невинную Мерседес в отместку ей, Барбаре? Трудно было поверить, что он способен убить ее любимицу. Размышления о возможности такого поступка вывели ее из себя. Однако Мерседес по-прежнему не приходила. Барбара утратила чувство времени. Вернувшись четыре часа спустя, она по запаху паленого мяса определила, что забыла установить таймер на плите и испортила рагу. Это лишь усилило тревогу и раздражение.

Она набрала номер Термонта.

— Я думаю, он убил Мерседес, — выпалила она в трубку.

— Это машина?

— Нет, кошка.

— Вы уверены?

— С каждой минутой все больше. Кошка не возвращается вот уже два дня. Такого раньше никогда не было. Энн помазалась в мученицы, и говорить с ней невозможно. Но Мерседес — невинное животное. Не в силах поверить, что он мог сотворить с ней что-то чудовищное, — она почувствовала, как к горлу подкатились рыдания.

— Стоит ли из-за кошки поднимать шум?

— Вам, мужчинам, не понять, что может значить для женщины кошка. Это необычный магнетизм, особый род любви…

— У вас есть доказательства?

— Ну, Мерседес пропала. Этого достаточно. Я поручила ее Энн, когда уезжала. Думаю, Оливер в гневе убил ее. Вы бы посмотрели, что он сделал с оборудованием того, — ее губы начали дрожать, она не узнавала собственного голоса.

— Не делайте никаких глупостей, — сказал Термонт, но она не ответила и повесила трубку. Не в силах совладать с душившими ее рыданиями, она пошла наверх, приняла таблетку и заснула мертвым сном.

Она проснулась, когда большие часы в вестибюле пробили одиннадцать. Это смутило ее, но помогло восстановить чувство времени, вместе с которым вернулась грусть, вызванная исчезновением Мерседес. Она услыхала, как залаял Бенни и как Оливер пошел наверх к себе в комнату. Она выскочила в коридор, решив перехватить его.

— Что ты сделал с Мерседес? — закричала она. Из комнаты Евы доносилась музыка, там работала стереоустановка.

— Это звучит как обвинение, — ответил Оливер. У него был помятый и необычно усталый вид.

— Я требую объяснений, — орала она, чувствуя, как ярость захлестывает сознание. Вся ее нервная система, казалось, начинала вибрировать от ярости. — Я не думала, что ты способен на убийство.

— Итак, ты уже провела расследование и признала меня виновным.

— Она ни в чем не была виновата. Просто была моей кошкой. Поэтому ты и убил ее.

Он оглянулся, посмотрев, пуст ли коридор.

— Ну ладно. Пойдем в мастерскую, чтобы дети не услышали.

У нее дрожали колени, когда она шла за ним следом, разглядывая его затылок. Волосы, казалось, поседели еще больше. Она помнила, как он был расстроен, когда первые серебряные нити показались в его черной, как смоль, шевелюре. Ему исполнилось тогда всего двадцать восемь, и она часто дразнила его: «Мой старик». Теперь ты стареешь вместе со мной. Подожди, еще не то будет, говорила она. Комок поднялся у нее в горле, и она выбросила из головы все воспоминания. Она не позволит какой-то чувствительности поколебать решимость.

Он остановился на секунду, чтобы включить печку в сауне, затем прошел в угол мастерской и прислонился к верстаку, поигрывая рукояткой тисков. Она не решилась подойти ближе. А ведь когда-то они работали здесь бок о бок, он учил ее пользоваться инструментами, с большим терпением передавал мастерство. Теперь инструменты пугали. Он снял куртку и ослабил галстук.

— Твоя маленькая кошечка встретилась со своим создателем.

Эти слова, произнесенные совершенно неожиданно, приковали ее к месту, и она прикусила губы, чтобы они не дрожали.

— Тебе зачем-то понадобилось устраивать этот грандиозный спектакль, — продолжал он. — В моем собственном доме. С использованием комнаты моей дочери. Это отвратительно. По-варварски. Дико, — на мгновение его голос зазвенел, но затем он снова заговорил спокойно, подняв глаза и обращаясь к потолку: — Мне было бы стыдно даже намекнуть об этом моим детям. Бросить в меня Энн, словно кусок мяса.

— Но Мерседес… — начала она. — Мерседес ни в чем не была виновата.

— Равно как и Энн.

— Энн жива.

— Ну и Мерседес могла бы жить, если бы не этот твой дурацкий Шерлок Холмс, — он посмотрел на нее и покачал головой. — Я не убивал ее. Я вообще не убиваю животных. Ее раздавил твой детектив, когда удирал отсюда в своем фургоне.

Она пыталась справиться с шумом в голове.

— Это ты виноват, — сказала она, не в силах подавить панику. — Может быть, не прямо. Но виноват. И кажется, ты теперь радуешься. Ты всегда ненавидел Мерседес.

— Я никогда особо не любил кошек, особенно самок, — пробормотал он, принимаясь расстегивать рубашку.

— Я никогда не прощу тебе этого, Оливер. Никогда, — сердце громко колотилось, она чувствовала, что не может дать выход душившему ее гневу.

— Не простишь меня? Ты превратила в ад нашу жизнь и еще лепечешь здесь о каком-то прощении? Да о чем с тобой после этого говорить? — он потряс пальцем перед ее лицом. — Ты стала безумной, неуправляемой сукой. Все, что ты с нами натворила, не имеет ровным счетом никакого смысла. Так что забирай деньги и убирайся. И не замахивайся на все, словно меня здесь не существует, словно я не вложил в этот дом все мои силы и все мои деньги. Это же просто нелогично.

— Плевать мне на логику! А портить мой пирог было логично?

— А мои орхидеи? Это уж конечно верх логики! — он расстегнул рубашку и стал вытаскивать ее из брюк. Она вспомнила, как когда-то страстно жаждала его тела. «Мой прекрасный бог». Воспоминания вновь и вновь всплывали в ее голове, словно она навсегда заблудилась вместе с ними в какой-то пещере.

— Я никогда не отступлюсь, Оливер. Никогда.

— Это решит суд.

— Я подам апелляцию. Это будет длиться вечно.

— Ничто не длится вечно, — он отвернулся, снял брюки, нижнее белье, демонстрируя свою наготу. Она смотрела, как он прошел к сауне. Прежде чем открыть дверь, он обернулся.

— Поцелуй меня в задницу.

Затем вошел в сауну и закрыл за собой дверь. Она стояла, пригвожденная к месту, уже исчерпав пределы ярости, странно спокойная, чувствуя только холодную ненависть. Ее взгляд бродил по мастерской. Она сама удивилась, как четко работает ее мозг. Она увидела скобу, которая аккуратно прижимала к стене стамески разных размеров. Выбрав одну, она сняла висевшую рядом деревянную киянку и двинулась к сауне. Поместив заостренный конец стамески в щель между полотном тяжелой, красного дерева, двери в сауну и косяком, она с размаху ударила киянкой по деревянной рукоятке стамески, накрепко заклинив ее в этом положении.

— Приятно попариться, — пробормотала она и кинулась вон из мастерской.

 

ГЛАВА 18

Он услышал удар в дверь, но не придал этому значения. Конечно, она страдает по Мерседес. Столкновение было неизбежно, и он рад, что оно не состоялось. Но как она могла подумать, что это он убил Мерседес? Неужели она всерьез верит, что он способен на такое?

С самого начала нового этапа их отношений его приводила в замешательство ненависть, которую она выказывала к нему, но лишь теперь он понял всю глубину этого чувства. Он вовсе не отвергнутый супруг, с которым она провела много, как ему казалось, спокойных и счастливых лет; нет, он ее смертельный враг. Может быть, у нее что-то не в порядке с головой. Наверное, она нуждается в помощи специалиста.

Разумеется, он не обсуждал всерьез такую возможность с Гольдштейном. Как они докажут, что ей нужна медицинская помощь? Но и как отнесутся к нему судьи? Не исключено, что она помешалась, слетела с катушек. Он сделал ей вполне разумное предложение. Несомненно, Соломон бы решил дело в его пользу. Прилив оптимизма успокоил его. Он уверен, что в конце концов победит.

Проблема в том, что он начал поддаваться крайностям. Впредь надо тщательно следить за своими эмоциями и не выпускать их из-под контроля. Ему нужно переждать необходимый отрезок времени, набраться терпения, остаться самим собой. Ей же, напротив, предстоит более нелегкая задача: доказать, что она пожертвовала ради него своей карьерой, и теперь в качестве компенсации за такое жертвоприношение имеет реальные права на дом со всем его содержимым. Да судья должен быть просто сумасшедшим, чтобы удовлетворить такое безумное требование!

В сауне становилось все жарче, и он чувствовал, как открываются все поры его кожи, как из тела приятно истекает влага. Нет ничего лучше сауны, чтобы снять напряжение. Он чувствовал, как страдание и волнение покидают его тело.

Он установил регулятор на максимальный жар, решив загнать себя до потери памяти, так, чтобы холодный душ доставил ощущение изысканной расслабленности. Затем он вернется, повторит всю процедуру еще три раза, потом дотащится до постели и провалится в здоровый сон. В городе не осталось ни одного нового кинофильма, который бы он еще не посмотрел, и он допоздна сидел у себя в офисе, занимаясь разными делами, лишь бы убить время. По дороге домой он съел пиццу, которая осела где-то на полпути между горлом и желудком. Барбара, право же, выбрала не самое лучшее время для столкновения.

Термометр на стене показывал уже 200°, но он продолжал лежать, лениво развалившись на полке из красного дерева, чувствуя, что тает от жары. Он знал, как быстро холодная вода восстановит его, впрыснет ему адреналина; вот тогда он погрузится в приятное изнеможение. Утром же проснется свежим и бодрым, готовым потягаться с тревогами нового дня.

Сауна, он давно это обнаружил, обладала способностью рассеивать депрессию, обновлять тело. Он следил за тем, как крохотные пузырьки пота сочились сквозь поры, и, протянув руку, размазал масляную жидкость по всему телу. Сауна изолировала его в маленькой комнатке из красного дерева, и он привык видеть в ней материнскую утробу, теплую и удобную. Волнения внешнего мира в сауну не допускались.

К тому времени, когда ртуть в термометре достигла опасной отметки в 220°, он затеял с самим собой игру: решил высидеть до максимально возможной степени нагрева тела, а затем быстро выскочить под душ. Резкая смена температуры накачает его адреналином, подзарядит, стирая всякое уныние и переживания. Тело нагревалось все сильнее, и, когда он сел, пот потоком хлынул по его спине и груди. Маслянистая жидкость сочилась по ягодицам, и он мягко скользил взад и вперед на полке, наслаждаясь прикосновением кожи к гладкой поверхности дерева. Он знал, что подвергает себя испытанию, превышая пределы с единственной целью — доказать твердость собственной воли.

Наконец он решил, что сдержал данное себе слово, соскользнул с высокой полки и толкнул дверь. Она не поддалась. Тогда он толкнул ее еще раз. По-прежнему никакого движения. Он налег на дверь плечом и услышал слабый треск, но она даже не пошевелилась. Сжав кулаки, он замолотил ими по обшивке двери, начал кричать. Звуки эхом разнеслись по парилке.

Он прислушался, но не услышал никакого ответа. Слабея, он опустился на колени и прижался щекой к деревянному полу, где воздух был холоднее, перекатился на спину и, чувствуя, что силы покидают его, начал колотить в дверь подошвами ног. Он чувствовал, что теряет сознание. До него дошло, что он все еще не выключил печку. Он поднялся, шатаясь от слабости, с трудом делая каждый вдох, ощущая, как горячий воздух обжигает легкие, и перевел терморегулятор в положение «ВЫКЛ».

Снова растянувшись на полу, он попытался собраться с мыслями. Жар, он знал это, будет выходить очень медленно. В свое время он специально позаботился, самолично намертво стянув все соединения. Лежа на спине, он снова попытался закричать.

— Помогите! — крикнул он, но силы уходили, сознание туманилось. Впрочем, он все равно не смог бы ни до кого докричаться, он понял это даже в нынешнем состоянии паники. Они все находились двумя этажами выше. Он вспомнил глухой звук, который услышал, когда вошел в сауну, — звук удара. Он думал, это ее кулак — следствие краткой вспышки ярости. Теперь он был уверен, что она заклинила чем-то дверную щель. У него больше не было сил шевелиться, грудь горела. Посмотрев наверх, он увидел, что температура понемногу начала спадать. Столбик ртути уже миновал красную черту и приближался к отметке в 200°.

Закрыв глаза, он стал ждать. Страх за свою жизнь был ему в диковинку. Если не считать того случая с ложным сердечным приступом, он никогда еще не чувствовал себя на краю неминуемой смерти. Он не мог заставить себя поверить, что ему дважды удастся выскользнуть из ее объятий, равным образом он не мог примириться с мыслью, что Барбара оказалась способной на такое. Что-то и в самом деле в ней переменилось. Словно повернулся какой-то выключатель. Если он переживет эту ночь, решил он, то тут же уедет из дома. Надо бежать от нее как можно скорее. Температура продолжала опускаться, и паника понемногу проходила. Он поднялся на колени, затем снова лег на спину, но пот уже начал охлаждать тело. Затем в голове помутилось, и он погрузился в глубокое забытье.

Когда он пришел в себя, то уже остыл и смог встать на ноги. Он постучал по двери основанием ладони, по звуку определив, в каком месте вбит клин. Он понял свою ошибку: не надо давить на центр двери. Собравшись с силами, уперевшись руками в толстый край, выступавший над полкой, он начал бить пяткой в точку чуть пониже того места, где, по всей видимости, держался клин.

Он почувствовал, как дверь со скрипом подается. Еще несколько ударов, и она распахнулась настежь, и тогда он услышал, как стамеска упала на пол. Все еще шатаясь, он подошел к душу и включил холодную воду.

Придя в себя под струями прохладной воды, он хотел броситься вверх по лестнице, выломать дверь в ее комнату и избить жену до полусмерти. Хуже того — ему хотелось ее убить. Искушение было так велико, что он все не решался подняться наверх.

Он уже не отдавал себе отчета в том, что делает. Обнаженный, он двинулся вверх по лестнице, сжимая в руке стамеску, словно кинжал. Он шел крадучись, как наемный убийца. Да, не было сомнений, он жаждет убийства, если не ее самой, то чего-нибудь, что принадлежало бы ей. Ей одной. Проходя по оранжерее, в эти минуты залитой светом полной луны, он почувствовал аромат растений — ее африканских фиалок, ее бостонских папоротников, и воспоминание о погубленных орхидеях тут же выкристаллизовалось в действие.

Острым концом стамески он срезал стебли, выдергивал их из горшков и складывал аккуратной стопкой рядом с краем ковра. Но и после этого он не почувствовал удовлетворения. Поэтому взял стебли в руки, держа их как мертвые тела, и принес на кухню, где положил рядом с раковиной мойки. Выбрав самую большую кастрюлю, которую смог найти, он сложил в нее стебли, затем наполнил кастрюлю водой и поставил на огонь; зарезать, утопить, сварить. Все это, он знал, совершенно бессмысленно. Безумие. Но ему стало легче. Он поднялся к себе и тут же заснул.

* * *

— Она пыталась убить меня, Гольдштейн. Это же ясно как божий день, — он все еще был слаб, и от слишком глубоких вдохов у него болели легкие. Утром пришлось взять такси, чтобы добраться до Коннектикут-авеню.

— Это похоже на историю из Агаты Кристи. Неужели она такая умная? — Гольдштейн побледнел от услышанной новости, выпуская клубы сигарного дыма.

— Я готов признать, что она очень умна, да еще при этом умеет обращаться с инструментами. Я сам научил ее тысяче разных вещей. Она вбила клин по всем правилам, — несмотря на гнев, он не мог подавить в себе странного восхищения Барбарой. Он сам породил этого монстра.

— Но ведь все обошлось? Должно быть, она знала — вы не дадите себя зажарить, — Гольдштейн разогнал перед собой дым, словно этим жестом мог прочистить себе также и мозги. — Я не стану смотреть на это сквозь пальцы, но, для того чтобы подать на нее обвинение в преднамеренном убийстве, ваши показания неубедительны.

— И это очень странно, Гольдштейн, — Оливер сжал кулаки и застучал по столу. — Все, что сейчас происходит, очень странно.

Вспышка ярости напугала Гольдштейна, и он спешно принял свою обычную позу всезнающего человека.

— Вы не должны поддаваться гневу, Роуз. Вы хотите, чтобы я заявил, будто она пыталась вас убить. Но для этого нужны веские доказательства, а не косвенные намеки. В полиции над вами просто рассмеются и скажут, что вы пытаетесь с их помощью решить свои мелкие житейские неурядицы.

— Это не смешно.

— Для вас — не смешно. Для меня — не смешно. А для полицейских — смешно. А все смешное становится одиозным. А одиозное привлекает к себе любопытство. Кроме всего, я не консультирую по уголовным делам.

Оливер вскочил на ноги и зашагал по комнате, но, почувствовав боль в легких, снова сел.

— Я знаю, что она пыталась убить меня. Что бы вы тут ни говорили, Гольдштейн, ничто не убедит меня в обратном. Она просто достигла нового порога ненависти.

— А вы? — в упор спросил Гольдштейн.

— Терпеть не могу, когда у вас такой… раввинский вид, такой надменный, словно вам известны все тайны человеческого сердца.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказал Гольдштейн, словно споря с Богом.

— Хорошо, да. Я тоже хотел убить ее. Да, такая мысль посетила меня, и я едва не поддался. К счастью, меня отвлекли цветы, и пришлось убить их вместо нее. Это звучит дико, но зато она получила предупреждение. Со своей стороны я могу добавить, что эти цветы спасли ей жизнь, — он проговорил эти слова медленно, расчетливо. Гольдштейн, казалось, застыл от такого признания, а затем умоляюще взмахнул руками.

— Все, что вы сейчас чувствуете, совершенно естественно… — начал он.

— Так вы еще и психиатр, Гольдштейн?

— Если бы я был психиатром, то выставил бы вам сразу два счета за свои услуги. Я всего лишь хочу вложить в вашу голову немного мудрости. Я не собираюсь давать никаких установок. В каждом человеке живет потенциальный убийца. Но чувства проходят. В противном случае мы все оказались бы в большой беде.

— Это и есть ваша мудрость?

— Нет, еще кое-что. На вашем месте я перестал бы реагировать на жену. Просто жил бы как в вакууме.

— Это нелегко.

— Кто говорит, что это легко?

— Иногда, Гольдштейн, — сказал Оливер, — я хочу бросить все к черту. Убраться из города. Начать все сначала. Если бы только я не был забубенным законником, встроенным в Федеральную торговую систему. Здесь слишком легко. Слишком прибыльно, — он почувствовал, как его захлестывает волна отчаяния. — Боже, как же легко нас портят вещи, — его передернуло, когда он услышал эту избитую фразу из собственных уст.

— Появилось новое выражение — «стиль жизни». Так вот, она не хочет менять свой стиль жизни. И — посмотрим правде в лицо — вы не хотите менять ваш. В конце концов, что еще символизирует собой дом? Убежище? Глупости. Дом — это символ престижа. Дом, Роуз, — это не просто место, где вы живете.

— Идите вы к черту с вашей дерьмовой мудростью.

Гольдштейн вздохнул, снова посмотрел на него и покачал головой.

— Еще несколько месяцев. Затем судья вынесет решение. Все судьи дураки, так что либо мы, либо наши оппоненты подадут на апелляцию.

— Я не позволю ей завладеть домом. Не позволю. Я уже дважды находился на волосок от смерти из-за него. По крайней мере, образно говоря. Я держусь за него вот уже семь месяцев. Продержусь и еще пять.

— Игнорируйте ее. Разве это так уж невозможно?

— Попытаюсь, — он посмотрел на Гольдштейна. — Мистер Мудрец, если вы будете игнорировать ангела Смерти, разве он уберется восвояси?

— Я не люблю разговоров о таких прискорбных вещах по утрам.

 

ГЛАВА 19

Энн сидела рядом с Оливером, пока машина медленно двигалась по горной дороге над рекой Шенандоа. Окна были опущены, и она чувствовала аромат пробуждающейся земли. Почки на деревьях только что раскрылись, и листья еще имели оттенок ранней весенней зелени.

Тихо сидя рядом с ним, она всю дорогу из Вашингтона почти не разговаривала. По дороге они остановились, чтобы купить жареных цыплят и ярлсбергского сыра; кроме того, Оливер захватил из дома две бутылки вина.

Разумеется, она нарушила установившийся между ними договор. Но настойчивость, с которой Ева просила ее об этом, была так трагична. Ей нравилось это слово, словно она сама изобрела его. Пришлось звонить Оливеру в офис.

— Это действительно неотложно, Оливер. Это вовсе не касается отношений между тобой, мной и Барбарой. Все дело в Еве.

— Прямо как в кино, — проворчал он, но все же уступил.

За последние недели они почти не виделись. С самого утра он уходил к себе в офис и оставался там допоздна, возвращаясь, когда все в доме уже спали. По выходным он также старался не показываться, и субботние дни проводил опять же в офисе, а вечера — в кино. Воскресенья он, скрепя сердце, пытался уделять детям, но у них вечно находились дела. Стараясь быть аккуратным, он посещал все матчи, где играла команда Джоша.

Однажды вечером Ева пришла в комнату к Энн. В последнее время она стала скрытной и вялой, подчиняясь, по-видимому, общему настроению, царившему в доме Роузов. К каким бы тактическим уловкам ни прибегали воюющие стороны, вражда между Барбарой и Оливером пропитывала собой все вокруг.

— Я не поеду в лагерь, Энн, — начала Ева воинственным тоном, который напомнил Энн об их первой встрече. Но нынешнее заявление не оставляло места ни для каких возражений. — Мне там будет плохо. Потом, ясно же, что они просто хотят выдворить нас из дома.

— Что же в этом плохого?

— Ты думаешь, я не понимаю, что происходит?

— Ну, надо быть совсем слепой и глухой, чтобы не понять.

— Дело в том, Энн, что я просто боюсь оставлять их одних. Это и есть настоящая причина, хотя никому, кроме тебя, я не могу этого сказать, и ты должна обещать мне, что тоже никому не скажешь.

— Ну разумеется.

Подобно Барбаре и Оливеру, Ева тоже сочинила свою маленькую ложь, за которой, как за удобным фасадом, можно было прятаться от других. Впервые за последнее время Энн удалось краем глаза заглянуть за него.

— Ты тоже уедешь, Энн. А если меня и Джоша здесь не будет, тогда никто не знает, что может случиться. Я боюсь, Энн. Действительно боюсь… Скорей бы… — она заколебалась, и тут Энн заметила, что Ева, видимо, пролила немало слез, прежде чем найти подходящие слова. — Скорей бы уж они помирились, или папа съехал бы наконец. Или мы с мамой съехали бы куда-нибудь, — она открыла новую пачку сигарет. — Я ничего не могу понять, хотя и пытаюсь. Правда, Энн. Но с ними невозможно больше говорить. Такое впечатление, что нашей семьи никогда и не существовало, что мы просто жили раньше в одном помещении и все. Мне хочется, чтобы они продали этот дом, избавились от него. Почему они так за него уцепились?

— Не уверена, помнят ли они еще сами об этом, — сказала Энн. Она смотрела, как дым медленно выплывает из ноздрей Евы.

— Я хочу, чтобы ты поговорила с папой, Энн, — настойчиво попросила Ева. — Пожалуйста. Мне все равно, что ты ему будешь говорить. Только, пожалуйста, уговори его не отправлять нас в лагерь.

— Но как? Что я ему скажу?

— Все, что угодно. Скажи ему что-нибудь о том, из-за чего отцы беспокоятся о дочерях. Что я попала в плохую компанию, что курю марихуану и мне нужен строгий родительский надзор. Ты лучше знаешь, что надо говорить. Только не говори, что я боюсь за них, — она помолчала и посмотрела на улицу из окна, в ее широко открытых глазах стоял страх. — Я на самом деле думаю, что, если бы не мы с Джошем, они разорвали бы друг друга в клочья, — она покачала головой. — Энн, разве может любовь смениться ненавистью?

— Боюсь, я не слишком разбираюсь в таких вещах.

— Но папа послушает тебя, — девушка посмотрела на нее проницательным взглядом. — Есть вещи, которые я чувствую, Энн.

Энн была благодарна, что Ева не стала развивать эту тему.

* * *

— Я и забыл, что такая красота еще существует, — внезапно сказал Оливер и остановил машину на смотровой площадке. Перед ними открылся роскошный вид на лежавшие внизу долины. — Чувствуешь себя чистым и свежим.

Она посмотрела на него. В ярком солнечном свете глаза Оливера казались кобальтово-синими, как краска на стаффордширских статуэтках. Эта мысль взволновала ее, и она поспешно отвернулась.

— Прошлой весной мне и в голову прийти не могло, что моя жизнь изменится так круто. Прошлой весной я чувствовал себя в безопасности. Подумать только. Мое главное ощущение за все эти восемнадцать лет семейной жизни — именно ощущение безопасности.

— Это означает, что теперь ты себя в безопасности больше не чувствуешь? — спросила она, удивляясь, почему он говорит «безопасность» вместо, скажем, «уверенность» или «надежность».

— Нет. Сказать по правде, нет, — его голос затвердел. — Я не ощущаю себя в безопасности, ни физически, ни психологически. А порой вообще уже ничего не ощущаю, — она протянула руку и погладила его ладонь, и все ее сестринские чувства к нему разом пропали. — И хуже всего при этом, что я больше сам себе не нравлюсь. Ты нравишься себе, Энн?

Об этом ей хотелось говорить меньше всего, но все же она чувствовала необходимость ответить отрицательно.

— Находиться рядом с тобой — это какой-то мазохизм, — прошептала она, убирая руку. Вряд ли ему понравится, если она слишком явно будет обнаруживать перед ним крушение своих надежд, подумала она, заглушая растущее чувство жалости к себе. — Я должна поговорить с тобой о Еве. Она не хочет ехать в лагерь, — Энн заколебалась, весь заранее разработанный ею план будущей беседы вылетел у нее из головы. — Может, ей и вправду лучше остаться дома?

— Дома, — сказал Оливер. — Лучше ей быть подальше от нас.

— Оливер, она действительно не хочет ехать.

Он выбрался из машины и оперся на заградительный поручень смотровой площадки, глядя вниз в долину. Несмотря на сверкающее солнце, воздух был довольно прохладен. Он поднял голову, заслоняя ладонью глаза.

— Здесь есть тропа, — сказал он, заметив дорожный указатель. Вино и цыплята лежали в полотняных сумках для продуктов, которые он закинул на плечо, когда они двинулись вверх по тропинке. Поднявшись по склону до половины, они достигли каменного выступа, где уселись и стали разворачивать цыплят.

— Честно говоря, я не очень-то хочу отпускать их, Энн, — сказал Оливер. Очевидно, он обдумывал ее слова, пока шел. — Но тучи в нашем доме сгущаются. Нет никакой необходимости, чтобы они прошли через все это вместе с нами.

— По-моему, ты делаешь ошибку, — сказала Энн.

Оливер подобрал с земли маленький плоский камешек и запустил его в долину, лежавшую внизу.

— Я бы не хотел, чтобы женщины указывали, как мне поступать, — процедил он, набирая целую пригоршню камней и забрасывая их по одному в пропасть.

— Теперь ты становишься женоненавистником.

— Ты меня осуждаешь за это?

Она помолчала немного.

— Ну хорошо, тогда не думай о ней как о женщине. Она просто твоя дочь, и я знаю, что ты ее любишь.

— Разумеется, я люблю ее, — огрызнулся он. — И я поступаю так, как считаю нужным — они должны убраться к чертовой матери от этого ада! Точно так же, как хочешь сделать и ты.

Ничего не выйдет, решила она, зная, что его упрямство не переломить, что он не прислушается ни к каким советам. Она протянула ему кусок цыпленка, и он машинально впился в него зубами.

— Ева говорит, ты не похож на себя, каким был несколько месяцев назад. И ты, и Барбара.

— Наверное, она права, — он задумался. — Тогда зачем она хочет остаться, если у нее есть возможность спокойно уехать?

— Потому что она любит вас обоих, — дальше этого идти она не решалась. Лучше заняться вином. Пробка вышла из бутылки на удивление легко. Энн налила вино в маленькие пластиковые стаканчики, которые поставила на плоский участок камня.

— Все вы, женщины, такие мудрые и понимающие. Только всегда думаете о себе. О своей карьере, о своих бедах, о своих волнениях. Вечно вам кажется, что это мы, мужчины, втравили вас во что-то недостойное. Вечно что-то замышляете и вечно нами манипулируете с помощью своей чертовой матки.

— Я пришла сюда не для того, чтобы участвовать при грязной мелодраме, Оливер. Пожалуйста, не включай в свой список и меня. И не говори о том, что тобой манипулируют. Причина, по которой я все еще живу в вашем доме…

— Прости меня Энн. Я прошу у тебя извинения за все страдания, которые причинил и еще причиню тебе.

— Ты не причинял мне страданий, Оливер. Я лишь поступаю так, как велят мне мои чувства.

— Тогда ты и вправду мазохистка.

Она собиралась поговорить с ним о Еве, но теперь сбилась на другое. Горькое рыдание зашевелилось у нее в груди, и она отвернулась.

— Черт, — сказал он. — Давай выпьем вина.

Он поднял свой стакан, и она последовала его примеру. Он первым выплюнул вино на землю.

— Вот вшивая сука. Она как-то пролезла в винный погреб, — он выбросил стакан вниз со склона и понюхал горлышко бутылки. — Она добралась до бутылок и налила в них уксусу. Уксус в Шато Латюр 66-го года. 66-го! Ты можешь в это поверить? — он взял вторую бутылку, вытащил пробку и понюхал. — О, что за сука! — крикнул он, запустив бутылку в воздух. Бутылка разбилась внизу. — Должно быть, она испортила все вино. Каждую бутылку. Марго, Шассань Монтраке 77-го, Шато Бишевиль 64-го и 66-го. Если она добралась до Ротсчилда, я ее убью, — он посмотрел на испуганную Энн, которая вздрогнула и отодвинулась от края выступа, на котором они сидели.

— Это же не более чем вино, — мягко сказала она.

— Просто вино, — прокричал он и сбросил с выступа бутылку ударом ноги, затем отправил туда же и остатки продуктов. — Лафит Ротсчилд — не просто вино. Урожая 59-го года, — его лицо побагровело. — Я не понимаю тебя, Энн. Если ты действительно любишь меня, как говоришь, то могла бы понять.

Она бросилась бежать вниз по тропинке, совершенно сбитая с толку, надеясь лишь, что гнев его утихнет к тому времени, когда он вернется к машине. Она долго сидела в ожидании, не понимая, какое это имеет отношение к любви.

 

ГЛАВА 20

— Не надо было трогать вино, Барбара, — наставительно говорил Термонт. — Вино, мы все согласились с этим, принадлежало ему. Не вино — ваш спорный пункт. То, что вы сделали, лишь усложнило положение.

— Я испортила только пол-ящика Латюра. Вот и все. Конечно, я могла бы поступить по-настоящему подло и просто вытащить шнур из розетки. Ведь вино должно храниться при температуре от 12 до 14°. Я могла бы выключить холодильник и разом прикончить все сто десять бутылок. Это если бы я хотела сыграть нечестно, — она держалась спокойно.

— Гольдштейн грозит подать на нас в суд за нарушение соглашения о раздельном имуществе.

— Вторжение в мою комнату тоже было нарушением, и что у нас из этого вышло?

— Он присмирел с тех пор. Это поможет делу, когда мы сойдемся для решающей схватки.

— Я думаю, он опять побывал у меня в комнате, — теперь она держала себя с Термонтом холодно, гордая тем, что научилась противостоять ему. Теперь им всем с ней не справиться. Она настроена решительно, им не согнуть ее.

Термонт посмотрел на Барбару поверх своих очков, и она саркастически улыбнулась, наслаждаясь ситуацией. Они думают, женщина не может постоять за себя, подзадоривала она свою решимость.

— Я уверена, он подобрал ключи и опять побывал в моей комнате. Я в этом абсолютно уверена.

— У вас что, начались галлюцинации, Барбара? Суд не станет и слушать информацию такого рода.

— Я знаю, что он был там.

— Этого недостаточно.

Она покинула офис Термонта в непривычно возбужденном состоянии. Адвокат явно обескуражен, особенно после того, как она упомянула, что испортила вино в отместку за цветы. Если бы Термонт действительно был таким уж ловким адвокатом, он догадался бы включить цветы в условия соглашения. Она опять подумала, не лучше ли ей поискать себе адвоката-женщину. Женщина бы ее поняла. Но опять вспомнила, что большинство судей — мужчины, так что пытаться таким образом улучшить свои шансы на успех — все равно что играть в русскую рулетку. Все они повязаны круговой порукой, состоят в заговоре, цель которого — держать женщин на отведенном им месте.

Каковы бы ни были последствия, сам факт того, что он обнаружил испорченное вино при щекотливых обстоятельствах, наполнял ее радостью. Так, значит, он ездит на прогулки с Энн, весело подумала она, на этакие маленькие загородные пикники. И ей удалось испортить им один из таких пикников с помощью проделки с вином. Даже уверения Евы не помешали ей наслаждаться своей радостью.

— Это я заставила Энн поехать с папой. Просто не хочу уезжать в лагерь. Я действительно не знаю теперь, к кому мне обращаться, когда мне хочется пожаловаться, — призналась Ева, демонстрируя таким образом, как оперативно работала система сообщений внутри дома. Оливер сказал Энн, Энн сказала Еве, Ева сказала ей. Гольдштейн сказал Термонту. Круговая порука. Но теперь Барбаре на это наплевать, она переживала новый успех: французский рынок требовал все новых и новых блюд, а ее жаркое из цыпленка произвело подлинный фурор на нескольких крупных вечеринках. Теперь никто ее не остановит. Она — победитель, выиграет дело о разводе, хоть Термонт и предупреждает, что нельзя рассчитывать на успех слишком безоглядно, по крайней мере до того времени, пока дело не будет передано в суд.

— Почему же ты не пришла ко мне? — посетовала она Еве, но в глубине сердца знала, что отделалась отговоркой.

— Потому что твоя голова сейчас занята другим. Тебе и так нелегко. Я не хочу усложнять твою жизнь.

Она обняла дочь и поцеловала ее в щеку.

— А зачем же тогда, черт возьми, существуют матери?

— Просто я не хочу ехать в этот лагерь, вот и все. Если честно, я боюсь оставлять вас двоих в доме.

Барбара рассмеялась, представив себя зависимой, боязливой и уступчивой женщиной.

— Ни одному мужчине не удастся больше обвести вокруг пальца твою маму, детка, — она состроила насмешливую гримасу, подражая Хэмфри Богарту.

— Это — папа.

— Я знаю, милая. Он — твой папа. Но не мой, — она снова рассмеялась. — В этом нет никакой трагедии. Просто обычный гадкий развод, это старо, как мир. Я думаю, что я права. Он думает, что он. Судья решит. Все это будет немного неприятно. Но что из этого? Чего тут бояться? — она помахала пальцем перед носом у Евы. — Там, за порогом, тебя ждет новый мир, дорогая. И помни, не будь в нем марионеткой, когда дело коснется мужчин. На удар надо отвечать ударом. Не вздумай бросать ради них то, чего хочешь достичь в жизни. Это тебе урок на всю жизнь. У тебя перед глазами живой пример, — она вытянула руки вверх и встала на цыпочки. — У меня такое чувство, словно я выросла на сотню футов, — сказала она. Я парю над жизнью.

— Никогда прежде не видела тебя такой, мам. Такой чертовски довольной.

— Ну, так смотри! Не о чем беспокоиться. Поезжай в лагерь и отдохни там как следует.

В глубине сердца она простила Энн. Простила ей все. Не давай только спуску этому ублюдку, говорила она себе, и всем другим самцам.

Решив отпраздновать свободу, она купила себе вибратор в форме пениса. Сама мысль о нем доставляла ей почти такое же удовольствие, какое получали наиболее интимные части ее тела. Она переживала подлинное откровение, когда волны бурных оргазмов захлестывали ее. Теперь порой где-нибудь в середине дня она говорила себе: «Пришло время развлечься», поднималась наверх, закрывалась в комнате и включала своего «петушка», как она называла вибратор. Оливеру было до него далеко.

— Ты мое маленькое технологическое чудо, — шептала она «петушку», когда тот доставлял ей особенно острое наслаждение. — Кому нужны эти мужчины?

Подъем настроения совпал с окончательным приходом весны. Деревья стояли в цвету. Что касается Оливера, то она его почти не замечала. Скорей она относилась к нему, как к какому-нибудь грызуну, которого никогда не видишь, хотя время от времени натыкаешься на следы его существования. Иногда по ночам она слышала, как он вяло возится в своей мастерской, а если просыпалась рано, то слышала, как он уходит из дома. Практически он перестал быть частью ее жизни.

Но она никак не могла отделаться от мысли, что его присутствие каким-то образом ощущается в ее комнате. За последнее время она научилась доверять своим инстинктам и действовать в соответствии с какой-то глубокой, неосознанной, внутренней мудростью. Не зная, о чем подозревать, она тщательнейшим образом обыскала комнату, шкафы, заглянула под кровати, даже в свои туфли. По ночам, когда ей не спалось, она вновь и вновь изучала это ощущение, желая поскорее избавиться от него. Но оно не уходило, настойчиво напоминая о себе.

В тот день, подчиняясь привычным обязанностям, она занялась сбором вещей для детей, уезжавших в лагерь. Ева должна была занять там должность спортивного помощника, что немного примирило ее с перспективой покинуть дом, так как давало завуалированную возможность вести в лагере несколько более свободный образ жизни, чем остальные дети. Это была привилегия.

— Но будь осторожна, Ева. Нам ни к чему проблемы с тобой. Не сейчас, во всяком случае.

— Не бойся, — ответила Ева. Мать и дочь вполне понимали друг друга. Джош доставлял ей мало неприятностей. Его жизнь целиком была заполнена баскетболом и школой. Иногда она спрашивала себя, как она может с таким презрением относиться ко всем мужчинам и все же любить своего сына.

Но успех породил и проблемы. Барбара вскоре обнаружила, что такое нехватка наличности. В свое время она подписала соглашение о раздельном имуществе, в котором обязалась не использовать деньги, выделяемые на ведение домашнего хозяйства, для своего бизнеса. Она не видела в этом особого смысла, но распорядилась, чтобы ее поставщики — мелкие и оптовые торговцы продуктами — присылали ей отдельные счета, как велел Термонт.

Она не очень хорошо разбиралась в бухгалтерии, но решила складывать суммы счетов за покупки, затем складывать суммы счетов, полученных ею от своих заказчиков, а разница между этими суммами и составит, как она надеялась, прибыль. Однако ей пришлось сделать сразу несколько неприятных открытий. Ее заказчики не спешили расплачиваться, а она, переживая за процветание своего бизнеса, не решалась их торопить. Однако поставщики требовали от нее уплаты по счетам. Чтобы не потерпеть финансового краха, ей пришлось занять денег из сумм, выделявшихся Оливером на содержание домашнего хозяйства.

— Никто не учил меня заниматься бизнесом, Термонт, — возразила она, когда адвокат упрекнул ее в этом поступке.

— Скажите это вашему мяснику.

— Я говорила.

— И что?

— Он не стал меня слушать, — воспоминание об этом случае разожгло в ней негодование. — Все было бы иначе, будь на моем месте мужчина. Он мне не доверяет. Я показала ему счета к заказчикам, а он рассмеялся мне в лицо. «Это ваши проблемы, леди», — сказал он. Это его «леди» возмутило меня, и я швырнула в него мясом.

— Очень правильный поступок.

— Дальше вышло еще хуже, — она чувствовала, как гнев сворачивается в твердый шар где-то на дне ее желудка. — Он сказал, что женщины не должны заниматься бизнесом. Что они слишком эмоциональны. Затем замахнулся на меня своим тесаком, — она поколебалась. — Ну, не совсем так. Просто с силой воткнул его в свою стойку. Но я-то поняла, что он имел в виду. Он хотел бы воткнуть его в меня. Такой сукин сын.

— Вы слишком широко шагаете, — заметил Термонт. — Ваш бизнес не имеет никакого отношения к делу о разводе. Более того, успехи на ниве предпринимательства.

— Уж извините, — ее тон был саркастическим.

— А что с другими домашними счетами? — спросил он.

— Я задолжала за газ, электричество и телефон. За два месяца. Они немного недружелюбны, но, по-видимому, еще ничего не сообщили Оливеру, — она посмотрела на Термонта и нахмурилась. — Почему бы вам не занять мне пару тысяч? Вы окупите их сторицей.

— Он уже должен мне за три месяца.

— Я видела ваши счета, Термонт. Он присылает мне записки и прикладывает к ним ксерокопии.

— Я продаю свое время, Барбара. Каждый раз, когда вы приходите сюда для переговоров, вы за это платите. Две сотни в час. Это как в такси по счетчику. Вам было известно это с самого начала. Я предупреждал, чтобы вы не бегали сюда с дурацкими проблемами.

— Но ведь вы и должны уберечь меня от проблем.

— Я адвокат, который занимается разводами, а не бизнес-консультант. Еще раз говорю, чтобы вы ничего не брали у своих поставщиков в долг.

— Теперь мне это уже не поможет.

* * *

Она отправилась в банк, чтобы занять денег. Займами там распоряжалась женщина, и это сразу вселило в Барбару надежду.

— Мне нужно всего пять тысяч. Не так уж и много, верно? — она рассказала о своих затруднениях в делах и временных проблемах в личной жизни.

— Каким дополнительным обеспечением вы владеете? — вежливо спросила у нее женщина, закуривая одну сигарету от другой.

— Дополнительным обеспечением? — она имела лишь самое смутное представление о том, что означает этот термин.

— Ну, например, акции, векселя. Ваш дом.

— Мой дом? Но мы владеем им совместно. Из-за этого-то у нас и проблемы. Понимаете, мне нужно… — она оборвала себя, чувствуя, что попала в глупое положение. Она оглянулась, словно искала себе союзников. Но по абсолютно бесстрастному выражению лица заведующей займами она определила, что та ни за что не пойдет на уступку.

— Как раз ваш предстоящий судебный процесс нас и пугает, — объяснила ей женщина.

— Но я думала, в закон внесены поправки, чтобы давать женщинам отсрочку.

— Поправки были… но понимаете…

— Все это дерьмо собачье, — Барбара встала и решительно направилась к выходу. Интересно, подумала она, эта дама тоже считает, что Барбара ведет себя слишком эмоционально? Оливер, этот ублюдок, размышляла она дальше, наложил лапу на мой бизнес. Эта мысль придала ей решимости, и она сделала еще две попытки в других банках. В одном из них заведующий займами, мужчина, предложил ей выпить с ним чего-нибудь после работы.

— Ты хочешь сказать, что если трахнешь меня, то я получу деньги? — сказала она, повышая голос, так что ее слова могли услышать служащие, сидевшие поблизости. Она вернулась домой, дрожа от чувства унижения. Затем принялась звонить своим заказчикам и просить их об уплате счетов. Голос ее дрожал, в нем слышались скандальные нотки.

— Но нам тоже задерживают выплаты, — с негодованием ответила ей жена тайского посла. — Перевод денег из-за океана требует времени. Вы должны понимать это, милочка.

Она проглотила эти слова и удержала рвущийся наружу гнев, чтобы избежать прямого столкновения. Как это не похоже на ту картину, которую она себе рисовала. Столько старалась, чтобы ее продукция была превосходного качества, чтобы ее можно было сравнить с произведением искусства, которым она по праву могла бы гордиться. Она не думала, что люди станут такими равнодушными, когда дело доходит до денег.

По ночам она вела теперь воображаемые переговоры с Оливером.

— Я же говорил тебе, что за порогом нашего дома начинаются джунгли, — доказывал Оливер. — Хищник пожирает хищника. Я пытался защитить тебя от всего этого.

— Лучше бы ты научил меня защищаться самой.

— Это было бы не по-мужски. Ты согласилась любить меня, почитать и подчиняться мне. Это означает удовлетворять меня сексуально, слушаться моих советов и не морочить мне голову своими капризами, — его голос, казалось, шел как из вентиляционной трубы.

— Но нельзя же всю жизнь держать человека взаперти.

Она намеренно в течение нескольких месяцев избегала принимать снотворное. Я ухватила жизнь за хвост, говорила она себе, но неудачи в делах начали разрушительную работу в ее душе. Скоро дети уедут в лагерь, рассуждала она, тогда можно подтянуть пояс и самостоятельно справиться с финансовыми проблемами, не прибегая к поддержке Оливера. Если бы он только убрался к чертовой матери из дома! Его присутствие изводило ее. Это нечестно. Неправильно. Она признавалась, что осталась бы вполне довольна, если бы он тогда сварился заживо в сауне. Она тут же позабыла бы о нем.

Затем ей позвонил Термонт.

— Он обнаружил просроченные счета за коммунальные услуги, поднимает шум. Гольдштейн звонил сегодня и говорил со мной елейным голосом.

— Ну значит, мы просто попросим Оливера, чтобы он дал еще денег. Мне не хватило. Раньше со мной такого никогда не случалось.

— Он с радостью все оплатит, Барбара. Это же дело о разводе, как вы не понимаете. И у нас есть письменное соглашение. Все это не продлится дольше нескольких месяцев. Но если вы будете продолжать совать голову в петлю, в дальнейшем вам, возможно, придется пойти на уступки.

— Никогда, — сказала она, затем помолчала и посмотрела на телефонную трубку. — А за этот звонок вы мне тоже предъявите счет?

— Разумеется.

— Тогда проваливайте.

Теперь большую часть времени она проводила в своей комнате. На улице потеплело, и она открывала окна настежь. Раньше она, не задумываясь, включила бы кондиционер. Теперь же, поглощенная заботами о том, где взять денег на оплату счетов, подавила в себе такое желание. Ее мысли главным образом витали вокруг того, чем она была раньше, — глупой маленькой куклой, которая охотно жертвовала собой и всем прочим ради какого-то идиотского девичьего романтического идеала.

— Ради тебя, Оливер, — бывало, говорила она, — я готова на все. Абсолютно на все.

Он со своей стороны уверял ее в том же, но это означало совсем другое. Она вспоминала, как буквально каждая его фраза всегда была наполнена значительностью. Она сделала его своим кумиром, боготворила его; помнила, как она, бывало, разглядывала его лицо в предрассветных сумерках, когда он спал, и целовала его дрожащие веки, его сладкие губы, а когда он держал ее в объятиях, она знала, что весь мир замирает из-за нее одной, вот в эту самую минуту. Теперь же она слышала, как в ее душе звонят колокола, тревожные колокола, пожарные колокола, зловещий грохот, гудящие колокола, взывающие к ее утерянной невинности. Они звонят по тебе, Барбара, по той маленькой безответной мышке, которая сама выбрала себе такую жизнь. Она проклинала своих родителей. Она проклинала своих друзей. Она проклинала кинофильмы, песни о вечной любви, всю эту романтическую ложь. Сентиментальные оковы. Любовь лжет.

Однажды ночью она не смогла устоять и приняла две таблетки валиума, ожидая забвения и отдыха от преследовавших ее мыслей. Но лекарство не подействовало. Она ворочалась и крутилась в постели. Тогда решила принять горячий душ. Затем холодный. Ничего не помогало. Она уже не могла сдерживать охватившее ее волнение. Сердце громко стучало. Ее то бросало в жар, то колотил озноб. Странное воздействие лекарства смутило ее.

Ужасы начали тесниться в ее мозгу. Она чувствовала, что тонет, задыхается. Ей не сиделось на одном месте. Она спустилась вниз и села в библиотеке. Стаффордширские статуэтки, казалось, ожили и теперь двигались, танцевали, насмешливо глядя на нее своими кобальтовыми глазами. Как у Оливера. У нее задрожали руки, и она открыла шкаф с напитками, чтобы сделать долгий обжигающий глоток прямо из бутылки. От этого ей стало еще хуже.

Она снова поднялась наверх, натянула джинсы и вышла из дома. Стоял конец мая, было тепло, и она пошла пешком по тихим улицам Калорамы, повернула налево на Коннектикут-авеню и продолжала идти, пока хватало сил. Иногда она переходила на бег. Какой-то полицейский остановил машину и окликнул ее.

— Слишком позднее время для вечерней пробежки, леди.

— Отвали. Это свободная страна.

— Это твоя задница, — донеслось до нее в ответ.

Пот струился по телу, и она с удивлением обнаружила, что добралась до Чеви Чейз-серкл. Тогда она опустилась на скамейку, стоявшую посередине круглой площади, глядя на проезжавшие мимо редкие автомашины. Образ кругового движения придал ее мыслям особое направление. Ей пришла в голову одна идея. Затем другая. Затем еще. И наконец — откровение. Она пересекла площадь, подбежала к телефону-автомату и набрала номер Термонта, прислушиваясь к его полусонному, паникующему голосу.

— Он что-то сделал с валиумом, — закричала она в трубку. — Я знаю, он что-то сделал. Этот грязный ублюдок.

Термонт, казалось, был сбит с толку, но ее голова работала ясно.

— Он чем-то подменил валиум. Это дает противоположный эффект. Я вся прямо дрожала. Но мне уже лучше.

— Где вы?

— На Чеви Чейз-серкл.

— Не делайте никаких глупостей, Барбара.

— Не волнуйтесь, — сказала она. — Теперь-то я уже никогда больше не буду делать глупостей.

 

ГЛАВА 21

Оливер ничего не сказал Гольдштейну о слепке, который он снял с замка от комнаты Барбары, и о ключе, который изготовил с этого слепка. Он предвидел все комментарии, которые не преминул бы высказать Гольдштейн по этому поводу. Откуда этому надменному идиоту знать, каково быть в шкуре Оливера? Равным образом он ничего не рассказал Гольдштейну о декседрине, который он насыпал в предварительно опорожненные им флаконы из-под валиума.

С кем еще было ему обсуждать правильность своих действий? Любому здравому стороннему наблюдателю они показались бы иррациональными, попросту преступными. Но как бы такой наблюдатель сам отреагировал на то, что она сделала с ним? Сауна. Вино. Детектив. Вовсе не обыденные ситуации. Ему постоянно приходилось быть настороже. Начеку. А как тот же разумный наблюдатель объяснил бы ее действия? Будто гром среди ясного неба, к ней внезапно пришло решение развалить семью. Словно в голове ее сработал какой-то будильник. «Ну вот, Оливер, пора».

— Терпение, — еще недавно заклинал его Гольдштейн сквозь клубы сигарного дыма. Но именно этого курса он и придерживался. Терпение. Все ангелы были на его стороне.

К вопросу о финансовых проблемах Гольдштейн подошел осторожно.

— Ее деловитость превосходит все границы. Будьте терпеливы. Рано или поздно они сами придут к нам с предложениями об уступке.

— А как насчет коммунальных счетов? Нас же просто отключат.

— Не нужно зря рисковать, Роуз. Я видел это тысячу раз. Бизнес кажется легким только со стороны. Ей придется прийти к нам. У нее нет других источников дохода.

— Две тысячи в месяц на содержание дома, голый минимум. Да Боже мой, это же целая куча денег!

— Отнюдь, если вы при этом вкладываете деньги в бизнес. Она придет к нам. Вот увидите.

Как и сказал Гольдштейн, ему приходилось быть терпеливым. Тем временем различные коммунальные службы принялись настойчиво звонить, угрожая отключением.

— Вам платит моя жена, — объяснял он многочисленным служащим.

— Нас это не касается.

В тот день, когда дети уезжали в лагерь, он и Барбара появились на парковочной площадке школы. Сидя за рулем «Феррари», Оливер следовал за микроавтобусом Барбары, в котором она везла детей вместе со всем их багажом. Глаза Евы припухли после бурной сцены расставания с Энн. Энн перебралась жить в помещение ХСЖМ на Семнадцатой улице, сообщив ему об этом в записке, которую она подсунула под дверь его комнаты.

«И если когда-нибудь ты почувствуешь, что я тебе нужна, — приходи». Записка была без подписи. Прочитав ее, он почувствовал вину. Конечно, он обошелся с ней непорядочно, но в конце концов не заставлял ее влюбиться в себя. Любовь. Какое презренное слово. Его давно надо упразднить. Когда-то он любил Барбару. Однажды, много лет назад, он рассказывал ей о любви, сущность которой, по его словам, заключалась в том, что Бог разрывает одного человека на две половинки и заставляет их потом друг друга искать. Если поиски окажутся удачными, они снова превращались в одно целое. Это и есть любовь. Ну и нагородил, подумал он. Неприкрытая ложь, дерьмо собачье. Нет, поправился он, сказать так — слишком много чести. Любовь — это просто пшик.

Он чувствовал себя очень неловко, прощаясь с детьми, которые глядели на них встревоженными глазами.

— Я очень хочу, чтобы вы или покончили со всем этим наконец, или помирились, — шепнул ему на прощание Джош, и Оливер не сомневался, что то же самое он сказал и своей матери. Он крепко обнял мальчика, испытывая при этом какое-то странное чувство сожаления. Он сожалел, что Джош родился не только из его генов, но и из ее тоже. Он тоже часть ее. Каким-то образом из-за этого он любил его теперь меньше. У Джоша были такие же, как у матери, глубоко посаженные славянские глаза. Оливер не мог выносить груза вины, который давил на него невыносимо. То же самое он ощущал теперь и по отношению к Еве. Это все неправильно, решил он. Противоестественно. Но глядя, как Барбара обнимает и ласкает детей перед посадкой в автобус, он вынужден был отвернуться. Это зрелище выводило его из себя.

Родители махали вслед отъезжающему автобусу, даже когда он уже скрылся из виду. Затем все стали разбредаться по своим машинам, молчаливые, словно подавленные чувством потери. Он направился к своему «Феррари», когда голос Барбары остановил его.

— Я все знаю о валиуме, — сказала она. — Но не знаю, как это тебе удалось. Но только не думай, что тебе это сойдет. Никогда.

Он повернулся и посмотрел ей в лицо, с удовлетворением отметив, что вокруг глаз у нее появилась недавно приобретенная сетка морщин. Он оглядел ее, ничего не ответил, сел в «Феррари» и нажал на газ.

Теперь он должен действовать осторожно. Он заметил ненависть в ее глазах, жажду возмездия. Одна щека его нервно подергивалась. Он посмотрел на часы. Слишком рано, кинотеатры еще закрыты. Мысль о том, чтобы остаться одному, пугала его. Расставание с детьми, понял он, расстроило его, отсюда и ложь, которая вызвала те уродливые мысли несколько минут назад.

Поездка в «Феррари» не принесла удовольствия. Над ним словно навис тяжелый покров мрака. Разлука с детьми не придала ему чувства уверенности. Несмотря на всю горечь и антагонизм, которыми была полна сейчас его душа, он по сути своей оставался семьянином. Дом, жена, дети, собака. Прямо как в телесериале. Он подумал о своем отце, простом чиновнике-бюрократе. Отец приходил домой, закрывал за собой дверь в собранном из щитов домике во Фрамингеме и обретал царство покоя и безопасности. Домашней свободы. Здесь стояло его кресло, лежали его трубка, его халат. Чувство семьи: дом, жена, дети, собака. Для матери отец всегда был «моим». Она даже и говорила о нем так: «Мой любит, чтобы яйца варились четыре минуты. Мой не любит рисовый пудинг. Мой любит на завтрак бутерброды с яйцом и салатом и сладкое яблоко. Только не Макинтош». Она была очень внимательна ко всем его просьбам, тщательно входила во все детали. Она делала буквально все, чтобы старику жилось приятнее. Счастливый сукин сын. Он был царем вселенной. Чернослив к завтраку. Хорошо действует на пищеварение. Или желе «Джелло» на обед. Это от простатита. Или рыба по пятницам. И для Бога, и для мозгов. Они были католиками по рождению и наклонностям, но не особенно жаловали священников, хотя он знал, что мать втихомолку молится об их спасении. Для мужа и детей. И очень редко для себя.

Она являла собой именно тот тип женщины, какой он всегда хотел видеть в Барбаре, какой она, воображал он себе, и была. Большая грудь его матери была зонтом, под которым можно укрыться от всего мира. Она олицетворяла собой безопасность. Тепло, чудесно рядом с ее большим, щедрым сердцем. Любые слезы приобретали значение, если проливать их под этим зонтом. Он успокаивал боль. Он придавал всему дому сладость, умиротворение.

— Она — добрая женщина, — признался как-то Оливеру отец. И это было правдой. Как же он завидовал им сейчас. Долгие годы спать радом с такой большой подушкой, набитой силой, любовью и безопасностью. Разве могли сравниться с этим джунгли, в которых он жил сейчас? Мысли его блуждали в прошлом, и когда взгляд упал на собственное отражение в ветровом стекле, он вернулся к действительности. Он не жил с родителями уже больше двадцати лет, и хотя они были, благодарение Богу, живы и здоровы, их существование затерялось для него где-то в Фармингеме еще двадцать лет назад.

Он остановил машину и зашел в ближайшую аптеку-закусочную, откуда позвонил в Фармингем. Трубку снял отец.

— Привет, папа, — ему пришлось буквально скрутить себя, чтобы голос прозвучал бодро.

— Сын, — Оливер услышал, как отец завопил, отвернувшись от телефона: — Молли, это Оливер, — трубка тут же оказалась в руках у матери.

— Оливер?

— Да, мам, — он помолчал, проглотив комок, застрявший у него в горле. — Я только что отправил детей в лагерь на автобусе.

— Они здоровы? — она всегда становилась подозрительной, когда он звонил. За пределами ее дома жизнь была неустойчивой и опасной. Они обменялись обычными пустяковыми новостями. Как Джош? Что Ева? Как твоя практика? Как ты себя чувствуешь? Ну как там оно? Это означало развод. Его родители еще не видели его с тех пор, как произошел разрыв, хотя и повидали детей, когда те были в Бостоне вместе с Барбарой. Сама Барбара тогда на встречу с ними не пошла. В разговорах с Оливером мать намеренно старалась не упоминать о Барбаре.

— Никак нельзя все это остановить? — спросила она.

— Никак.

Наступила долгая пауза, в продолжение которой он мог ясно читать ее мысли и видеть перед собой ее лицо. Такие вещи не могут, не должны происходить на свете. Пожалуйста, только без слез, взмолился он про себя, и после еще нескольких безобидных слов они закончили разговор, не имея привычки и потребности в длинных междугородних переговорах. Тем не менее он вышел из аптеки успокоенным, размышляя над тем, где правда и где вымысел. Их жизнь. Или его.

Он не собирался возвращаться домой, но настолько утратил всякое чувство времени и пространства, что, прежде чем он дал себе отчет в том, что делает, уже въезжал в аллею, которая вела к их дому. Обнаружив, где находится, он стал ждать Бенни, который должен был вот-вот выскочить к нему, и мысль об этом пробудила в нем желание отправиться на прогулку, может быть куда-нибудь к Хайнс-пойнту, где Бенни мог бы побегать и погоняться за летающим диском — один из немногих трюков, которым обучил его Оливер.

Он вышел в сад и громко посвистел, засунув два пальца в рот. Обычно этого бывало достаточно, чтобы отвлечь Бенни от его вечных похождений. Он посвистел еще раз. Никакого ответа. Тогда он вернулся в машину и объехал соседние улицы, время от времени продолжая призывно посвистывать. Бенни обычно спал у его постели и, хотя фыркал и порой забывал, что находится не на улице, как-то скрашивал одиночество Оливера. Хоть и собака, но лучше, чем ничего. Гораздо лучше.

Удивительно, но эта мысль позабавила его своей иронией. Подумать только, единственным по-настоящему любящим его членом семьи оказался какой-то паршивый шнауцер! Бенни с симпатией относился ко всем его проблемам, и Оливер не раз на протяжении последних трудных месяцев по разным поводам облегчал перед ним душу. Есть вещи, которые просто необходимо проговорить вслух. И Бенни смотрел на него задумчиво, в его больших карих глазах застывало внимание, голова склонялась набок, уши становились торчком.

— Ах ты умный, рогатый сукин сын, — говорил Оливер, сжимая пса в шутливом объятии, что требовало определенной выдержки, так как от Бенни исходил специфический запах.

Ему приятно было сознавать, что у него есть Бенни, и даже тревога по поводу его исчезновения не разогнала внезапно охвативший Оливера оптимизм. Поиски помогли убить время до начала сеанса в кинотеатре, и он сидел, глядя на двух Вуди Алленов в «Биографии», и удивлялся, что все еще может смеяться над картиной, которую смотрит уже в четвертый или пятый раз.

Он съел два сандвича с ростбифом и порцию жареной картошки в «Рой Роджерс» и направился домой, сдерживая ужас своего одиночества мыслью о Бенни, ожидая услышать его лай, ставший для них обоих привычным приветствием. Бенни обычно поджидал его под одним из кустов, тянувшихся по периметру сада, готовый вскочить и прижаться к ногам своего хозяина. Появление Оливера в автомобиле всегда приводило пса в замешательство, так как ему приходилось обегать вокруг гаража, в который он все равно не мог проникнуть. Обычно он вставал на задние лапы у двери, ожидая, пока Оливер ее откроет, и только затем делал первый шутливый прыжок, сразу же приводивший костюм Оливера в неприглядный вид.

Но Бенни возле дома по-прежнему не было. Однако паниковать все равно еще было рано. Бенни часто приплетался домой глубокой ночью, иногда под утро. Порой Оливер оставлял заднюю дверь в дом приоткрытой, и тогда загулявший Бенни проскальзывал внутрь, поднимался наверх и принимался скулить и царапаться под дверью его комнаты. В полусне он вставал с постели, отпирал дверь и впускал собаку.

Лежа в одиночестве в большой кровати, Оливер прислушивался к звукам дома, которые были известны ему так же хорошо, как ритм собственного пульса. Отсутствие детей и Энн было очень ощутимо, и он почти физически чувствовал пустоту вокруг себя. Все-таки их присутствие в доме давало ему какое-то чувство уверенности. Да и сам дом, весь его знакомый уклад, обычно действовал на него успокаивающе. Мое лоно, подумал он, задаваясь вопросом, не испытывала ли и Барбара по отношению к дому подобных чувств. Он чувствовал, как она притаилась в кровати, которая когда-то была их общей постелью, в своей комнате на другом конце коридора. «Притаилась» — это слово первым пришло ему в голову. И он даже увидел, как она лежит, скорчившись, словно эмбрион, и прислушивается, как и он сейчас, к звукам дома.

Не в силах заснуть, он выбрался из постели и поискал водки. Обнаружив бутылку, он налил немного в бокал, затем открыл окно и достал с карниза небольшую упаковку с апельсиновым соком. Оставалось немного, и он вылил весь сок в бокал, после чего жадно выпил получившуюся смесь.

Затем упал на кровать и вскоре стал погружаться в дремоту. Прежде чем окончательно заснуть, он услышал царапание в дверь.

Бенни.

Не открывая глаз, он поднялся, отворил дверь и услышал, как Бенни протопал на свое привычное место на коврике. Оливер вернулся в постель, чувствуя облегчение, словно с плеч упала гора.

* * *

Все началось с какой-то абстракции. Сначала он потерял всякое ощущение времени. Затем в мозгу разорвалась разноцветная вспышка, и он открыл глаза. Комната превратилась в игрушечный калейдоскоп, узор которого непрерывно перемещался.

Испугавшись, он сел и протер глаза, но рисунок калейдоскопа лишь в очередной раз изменился. Узор и не думал пропадать. Геппельуайтский секретер начал раздуваться, пока он смотрел на него, а картотечные ящики, казалось, просто парили в воздухе. Вытянув руку, он попытался дотянуться до одного из них. Ящик просто растаял в воздухе.

Но когда он взглянул на прикроватный полог, спускавшийся сверху прямо на него, как в знаменитом фильме ужасов, он услышал крик. Это совсем не походило на его собственный голос — какое-то жалобное кудахтанье, словно осипший петух на рассвете. Выпрыгнув из постели, он почувствовал, как его колени подогнулись, и лег на пол, задыхаясь, пытаясь найти в происходящем хоть какой-то намек на разумность.

Голова, — чуть прояснившееся сознание подсказало ему. Моя голова. Он дотронулся до нее, и ему показалось, что голова увеличилась в размерах, но стала мягкой, как губка. Он чувствовал, как что-то движется рядом с ним, что-то светящееся и большое, сияющее, как крупный шар белого огня. Это было живое, и от его дыхания шло зловоние. Что-то теплое и влажное накрыло его лицо. Сидя на полу, вытянувшись в струнку, он наблюдал за видением. Оно было чудовищным, отвратительным, оно двигалось. Он ударил по нему кулаком и услышал странный звук, преувеличенно громко отдавшийся у него в ушах.

Его взгляд никак не мог сфокусироваться на чем-нибудь, и тогда он стал пятиться задом, скользя по полу, опрокидывая бутылки. Стекло захрустело под его весом, и он почувствовал, как острые осколки впиваются ему в ягодицы. Он следил за тем, как передвигалось видение, затем в ужасе отвернулся. Никогда в жизни не испытывал он такого страха, словно неожиданно оказался в одном из кругов ада.

— Смилуйся надо мной, — крикнул он, но сам не услышал своего голоса. Встав на колени и помогая руками, он стал прокладывать себе дорогу среди валявшихся на полу предметов. Оглянувшись, он заметил, что видение следует за ним. Цвета продолжали разрываться в его голове. Каждая вещь в комнате казалась искривленной, какой-то непропорциональной. Его тело натолкнулось на что-то холодное и твердое, и на мгновение к нему вернулась способность мыслить логически. Он находился в ванной комнате и пытался забраться в ванну. Однако видение по-прежнему преследовало его.

Уцепившись за горящий позолотой металлический предмет, он почувствовал, как тот поворачивается у него в руке, и в следующую секунду его окатило холодным дождем. Он лежал на спине, подставив под струи воды тело. Разноцветные капли заполняли все пространство вокруг него, копошились, словно насекомые. Этот дождь напомнил ему о чем-то, что случилось очень давно. Он услышал, как капли барабанят в оконное стекло, а приглушенный голос сонно бормочет: «Двадцать долларов раз. Два».

— Продано! — взвизгнул голос. Тело накренилось, его охватывало оцепенение. Он был уверен, что это его собственные слезы льются на него потоком.

Способность логически соображать возвращалась неровными рывками, словно блики на экране компьютера, которые сперва возникали без всякой связи, а затем стали складываться в определенную последовательность. Буйство красок померкло и начало исчезать. Сквозь падавшую воду ему был виден луч солнечного света, и наконец он понял, что лежит в ванной, а сверху на него потоком льется вода из душа.

Проверяя свои рефлексы, прежде чем сделать попытку подняться на ноги, он почувствовал боль в ягодицах, а когда медленно встал, то голова закружилась и заболела. Осторожно выйдя из ванны, он оперся на раковину и закрыл воду в душе. На полу ванной комнаты была кровь, кровь была и на его пальцах, которыми он коснулся порезанных мест. Глаза видели уже довольно четко, и он сумел различить в зеркале свой крестец, покрытый порезами.

Промокнув порезанные места, он обрызгал их одеколоном, затем вышел из ванной в комнату. Там царил полный разгром. Постельное белье в беспорядке валялось на полу, который был усыпан осколками стекла. Он осторожно прошел и сунул босые ноги в туфли. Стоя посередине комнаты, он пытался реконструировать происшедшее. Странным образом он до сих пор помнил образы, которые видел. Какие-то формы и звуки, более подходящие для ночного кошмара. Затем услышал жалобное поскуливание Бенни и увидел, что пес испуганно жмется в угол, а в его огромных карих глазах застыла боль. Он выглядел потрепанным, каким-то жалким. Подойдя ближе, он увидел, что вся шерсть покрыта странным липким составом белесого цвета.

Ухватив пса за ошейник, Оливер потащил его в ванную, где, задернув занавеску, погрузил комнату в полутемноту. Светящаяся краска. Его внезапно озарило. Он вспомнил апельсиновый сок.

— Черт бы его побрал, — завопил он, чувствуя, как ярость перехлестывает через край и сворачивается в тугой шар в груди.

Он торопливо оделся, подобрал упаковку из-под сока и, прицепив к ошейнику Бенни поводок, повел пса вниз. Он даже не посмотрел на запертую дверь в комнату Барбары, изо всех сил стараясь сдержать переполнявший его гнев. Скоро она пожалеет об этом, пообещал он себе. Это ей дорого обойдется. Он отвез Бенни в ветеринарную лечебницу.

— Что за придурок сделал это? — спросил врач, оглядев Бенни.

— Кому-то он не понравился, я полагаю, — ответил Оливер.

— Понадобится целый день, чтобы очистить его как следует, — сказал ветеринар. — Я бы еще проверил его кожу.

Оливер кивнул, затем вытянул вперед картонку из-под сока.

— Не могли бы вы сделать мне еще одно одолжение. Я бы хотел получить результаты анализа того, что находится в этой упаковке. Мне кажется, он немного отпил.

— Апельсиновый сок? — ветеринар покачал головой с озадаченным видом. Взяв в руки картонку, он принюхался и пожал плечами. — Я позвоню вам, — он посмотрел на Бенни. — Эх ты, несчастный сукин сын, — произнес он, уводя пса за собой.

Оливер отправился к себе в офис, но не мог сосредоточиться на делах. Время от времени в голове возникали красочные вспышки, подобные ночным, и тогда его бросало в холодный пот. Большую часть дня он провел на кушетке, пытаясь собраться с силами.

— Что с вами? — спросила его мисс Харлоу, зайдя к нему в кабинет.

— У меня была бессонная ночь.

— Все мужчины коты, — пробормотала она.

Наконец позвонил ветеринар. Мисс Харлоу соединила его с Оливером.

— ЛСД, — сказал он. — Ваш пес выкинул номер. Может быть, это он сам обрызгал себя раствором.

— Очень смешно, — Оливер подозревал нечто подобное. Сообщение ветеринара не вызвало у него большого удивления.

— Сейчас ему уже лучше. Мы его полностью очистили. Он выдюжит и не такое.

— Как и я, — пробормотал Оливер, после того как повесил трубку. Наконец-то у него начало проясняться в голове.

Он подавил искушение позвонить Гольдштейну. Ее действия нельзя прекратить законным путем, ведь у него нет доказательств. Вспомнив, что он сделал с ее валиумом, он печально улыбнулся. «Изобретательна, сука», — прошептал он. Он даже с неохотой признался себе, что немного восхищен ею.

Итак, она оказалась маленькой смертоносной гадюкой, сказал он себе. Но он покажет, что это на самом деле означает.

Когда он поднялся к себе в тот вечер, то обнаружил записку, приклеенную к дверям полоской скотча. Почерком Барбары на ней было написано: «В пятницу вечером у меня званый обед. Буду признательна, если ты не станешь вмешиваться».

Записка была без подписи. Он сорвал ее и с размаху пнул ногой по ее двери. Званый обед? Откуда у нее деньги?

— Ты чудовище! — крикнул он. Ответа не последовало.

Он решил, что ему необходимо выпить, спустился в библиотеку, открыл шкаф и налил себе в бокал виски. Он дал себе зарок ничего не мешать в спиртное, особенно апельсиновый сок. И не пить водки. Так, значит, он теперь еще будет оплачивать ее званые обеды. Ну, сколько еще можно выносить это издевательство? Кто такое вытерпит? Она нахально демонстрировала свое полное пренебрежение к нему, унижала его. Он попытался сесть на кушетку, но пораненные ягодицы отозвались болью, и он тут же вскочил на ноги. Кроме того, что-то еще, более определенное, чем просто возмущение, не давало ему покоя, словно в самой комнате что-то было не в порядке. Его взгляд, словно телевизионная камера, обшаривал обстановку, перебирая предмет за предметом, в то время как мозг сверял полученную информацию со списком их имущества, хранившимся в особом гнезде его памяти.

Наконец какая-то интуитивная дедукция подсказала ему, что в комнате чего-то недостает. Он еще активнее стал вращать глазами, вспоминать, сверять. «Красная Шапочка», — заорал в нем внутренний голос. Красная Шапочка исчезла. Это уже совсем другое дело. Он бросился к телефону и набрал номер Гольдштейна.

— Красная Шапочка пропала, — закричал он в трубку.

— Знаю, ее съел Серый Волк.

— Вы что, не понимаете, Гольдштейн? Она украла ее, чтобы оплатить званый обед. Это стаффордширская статуэтка.

Наступила долгая пауза.

— Вам следует взять длительный отпуск, Роуз.

— Говорю вам, она украла ее. Как вы не понимаете? Она получит за нее минимум две тысячи.

— Я отправляюсь в длительный отпуск. И вы тоже. Как можно скорее. Мы займемся этим, когда я вернусь.

— Как это вы собираетесь в отпуск?

— Я поеду, одновременно с Термонтом. Не волнуйтесь. Всего на шесть недель.

— Шесть недель?

— Мы имеем право, Роуз. Мы много работали.

— Но вы не понимаете…

— Вы звоните мне поздно ночью и сообщаете, что пропала Красная Шапочка. Я что-то не понимаю?

Объяснять было бесполезно. Слова застряли у него в горле.

— Вот откуда она берет деньги, Гольдштейн.

На другом конце провода ответа не последовало.

— Деньги… — снова начал Оливер.

— Я отправляюсь в отпуск, Роуз, — сухо сказал Гольдштейн. — Кстати, о деньгах. Вы еще не уплатили мне предварительный гонорар.

Оливер швырнул трубку и уставился на телефон. «Значит, теперь каждый сам за себя, так что ли?» — подумал он, чувствуя, как прилив адреналина укрепляет в нем вспыхнувшую решимость. Он им всем покажет, что такое настоящая твердость.

 

ГЛАВА 22

Ей пришлось самой начистить все серебро. Это была нелегкая работа, особенно когда дело дошло до вазы в стиле рококо, помещавшейся в центре стола, копии работы де Ламерье. Она не сомневалась, что обед пройдет прекрасно.

Только бы он правильно понял ее предупреждение! Она слышала странные звуки, доносившиеся из его комнаты. Доза, которую она подсыпала ему в сок, по словам толкача, небольшая. Так, легкое затмение в голове. Мысль вымазать Бенни светящимся раствором пришла к ней уже потом. Теперь Оливер знает, что его новые нападения не останутся безнаказанными. Она не глупее его, обладает не меньшей изобретательностью. Разумнее всего для Оливера покинуть дом навсегда. Тогда война прекратится.

И у нее было полное право взять Красную Шапочку. Эта фигурка никогда ей не нравилась. И если уж говорить начистоту, то вся их коллекция стаффордширской керамики была ей не по душе. Такие грубые статуэтки, в них нет загадочной красоты, а лица совершенно безжизненные. А все из-за этих Крибба и Мулинекса. Она по горло сыта воспоминаниями. Ее поразило, как легко она получила за Красную Шапочку две тысячи долларов. А Крибб и Мулинекс сейчас стоят все пять. Она надеялась, что он еще какое-то время не обнаружит пропажи. По крайней мере до тех пор, пока Термонт не вернется из отпуска. Но в любом случае Оливер также остался сейчас без помощи Гольдштейна.

Она гордилась своей решимостью и изобретательностью. Теперь они вели игру на выживание, и она твердо решила выжить. Еще можно сомневаться в том, стоит ли похищать статуэтку, чтобы оплатить счета за коммунальные услуги, но ничто не могло заставить ее не воспользоваться такой возможностью, чтобы продемонстрировать изделия собственных рук своим постоянным и потенциальным заказчикам прямо у себя на дому. И тогда они смогут увидеть ее дом. Уж она-то покажет им, что такое настоящий стиль. Тогда-то они, возможно, не станут больше тянуть с оплатой счетов. Всего лишь немного предприимчивости, Барбара, говорила она себе, приступая к приготовлениям званого обеда на четырнадцать персон. Точнее, на тринадцать, так как она намеренно решила остаться без сопровождения, чтобы подчеркнуть тем самым свое независимое положение.

Она тщательнейшим образом составила меню и список гостей, вознамерившись доказать, что она в состоянии выйти за узкие рамки традиций, бросить вызов некоторым устаревшим условностям. Лето только начиналось, и послы, на которых она рассчитывала, еще не разъехались на каникулы.

Она даже пригласила греческого посла, сопроводив приглашение маленькой запиской, настаивавшей на том, чтобы посол с женой еще раз оценили ее поварское искусство. Они приняли приглашение. Посол Таиланда, которого она регулярно снабжала своими рагу и которого считала своего рода гурманом, также согласился прийти, а вслед за ним о своем согласии сообщила и чета Фортунатов, которая как раз в этом сезоне быстро приобретала славу одной из двух самых гостеприимных супружеских пар Вашингтона.

Памятуя о средствах массовой информации, она пригласила также редактора кулинарной колонки «Вашингтон пост» с женой. Жену редактора звали Уайт, и она написала несколько кулинарных книг, в том числе и сборник знаменитых рецептов шеф-поваров из Белого дома. Конечно, Барбара не могла послать приглашение кому-нибудь из членов кабинета министров, так что ей пришлось удовольствоваться помощником военного министра, с женой которого она как-то случайно познакомилась на родительском собрании в школе. Завершая выбор гостей, она послала приглашение военному атташе французского посольства с женой и еще одной приятной молодой паре, которая посещала большинство вечеринок, устраиваемых французским посольством.

Ее план был смелым ходом, она знала это и была настроена самым решительным образом, чтобы произвести на своих гостей неизгладимое впечатление, заставить их говорить о себе. Этот обед должен был стать первым из рекламных трапез, задуманных ею. Теперь, когда дети уехали, она могла работать не торопясь, хотя напряжение между нею и Оливером никуда не исчезло. Возможно, так и придется жить до самого развода. Она примирилась с такой мыслью, надеясь все же, что ей удалось предупредить все нежелательные выпады с его стороны. Скоро, она была уверена, он придет в себя и уберется из дома.

Естественно, она должна приготовить все блюда сама. Прекрасные крабы, говядина а ля Веллингтон, изысканный салат из водяного кресса, шампиньоны и цикорий-эндивий, а на десерт — эклеры со сладким кремом под теплым шоколадным соусом. Приступив к винам, она остановила свой выбор на Шабли Гранд Кру — для начала и на Сен-Эмилион урожая 1966 года — на потом. А из шампанских на десерт можно будет взять что-нибудь сухое, получше.

В какой-то момент ее охватило искушение забраться в винный погреб Оливера, но она подавила его. Сейчас необходимо любой ценой избежать нового столкновения. Да и потом, это ее собственное шоу. Только ее и никого больше. Она докажет, что в состоянии одна сервировать полный обед. Она проверила фарфор, пересчитала серебро и хрустальные стаканы. Что из того, что ей приходится вникать во все эти мелочи и переживать из-за цен? Теперь это ее бизнес.

Она составила длинный список продуктов — крабы, говяжье филе, картофель, каперсы, цикорий-эндивий, шампиньоны, яйца, шоколад. Она объезжала рынки в поисках продуктов высшего качества. Избавленная от забот о детях, она могла работать, подчиняясь своему внутреннему ритму, почти полностью игнорируя Оливера, не обращая внимания на то, когда он приходит или покидает дом. Он, кажется, старался не мешать ей, и она была ему за это благодарна. Равным образом она выбросила из головы все финансовые проблемы. Она обнаружила, что работа над осуществлением специального проекта, за которым стояли особые цели, приносит ей настоящее удовольствие. Это упорядочивало ее жизнь, наполняло ее смыслом. Свобода доставляла ей изысканное наслаждение. Чтобы высыпаться как следует, она каждую ночь принимала сильнодействующее снотворное. Ночи стали проходить быстрее. Прочь все тревоги. Она также разрабатывала план, направленный на то, чтобы пресечь любое вмешательство со стороны Оливера, если последний урок с Бенни ничему его не научил.

Накануне званого обеда она принесла на кухню раскладушку. По ее замыслу, она должна приготовить все необходимое и провести ночь на кухне, с тем чтобы иметь возможность работать вплоть до прихода трех наемных помощников. Сначала она очень внимательно проинспектировала все заранее купленные продукты в поисках какого-нибудь подвоха. Затем вина. Наконец, удовлетворенная, принялась за дело.

Почему-то из водопроводного крана, установленного в стальной нержавеющей мойке, не шла холодная вода. Она попробовала другую мойку, но и там было то же самое. Это не составило серьезной проблемы, но когда она на всякий случай повернула рукоятку горячего крана, оттуда выскочила обжигающая струя, ошпарившая ей руку. Она вскрикнула от боли. Такого никогда раньше не случалось. Когда первое потрясение прошло, она совладала с ситуацией, наполнив кубиками льда большую кастрюлю и используя получившуюся холодную воду для мытья.

Ей даже не сразу пришло в голову связать происшедшее с Оливером. Но даже если это вредительство дело его рук, она твердо решила не обращать внимания. Когда одна из насадок миксера неожиданно выскочила из миксерной установки, стоявшей на рабочем столе в центре кухни, и взвилась под потолок, чуть не задев ее по лицу, она впервые по-настоящему забеспокоилась. Ее пальцы дрожали, когда она подняла насадку, внимательно осмотрела и снова присоединила к миксеру. Должно быть, насадка выскочила из гнезда по ее вине. По-видимому, она неплотно вставила ее в гнездо в первый раз.

Она установила на кухонный комбайн насадку для нарезки и заложила очищенный картофель, с удовлетворением наблюдая за тем, как тонко порезанные кусочки падают в прозрачный приемник. Но когда сняла крышку приемника, от чего мотор должен был автоматически выключиться, комбайн не остановился, и лезвия продолжали крутиться. Она быстро перевела выключатель в нулевое положение. Но мотор по-прежнему работал. Тогда она протянула руку, чтобы выдернуть шнур из сети, но вилка не выходила из розетки.

Пока она обдумывала ситуацию, на кухне стало заметно жарче, и тут она заметила, что все электрические конфорки на обеих плитах раскалились докрасна. Она повернула рукоятки, но это ни к чему не привело. Она по-прежнему не поддавалась панике, решив во что бы то ни стало сохранить спокойствие. Кухонный комбайн продолжал работать. Она случайно зацепила провод, и комбайн упал на пол, отчего нож для резки отскочил и полетел, подобно реактивному снаряду, по широкой касательной линии, пока, отскочив от буфетной стойки, не потерял инерцию и не упал в одну из раковин мойки.

Чтобы не попасть под этот летающий снаряд, ей пришлось упасть на пол; поднимаясь, она перевернула стойку с ножами, в результате чего остро отточенные ножи посыпались на нее, в нескольких местах поранив ее. Бросившись к мойке, она, позабыв о проделках крана, схватилась за него рукой и обожгла ладонь. Отдернув руку, она задела за выключатель мусороочистителя, который глухо заворочался где-то в недрах резервуара с водой. Она попыталась выключить его, но у нее опять ничего не вышло. Когда она на подгибающихся ногах отошла от мойки, стоявший на буфете вентилятор необъяснимым образом заработал, а вместе с ним еще два миксера на кухонных полках.

Она потянулась к розеткам, но отдернула руку, случайно задев за тостер, который тоже оказался горячим. Красные огоньки просигнализировали, что кофеварка и микроволновая печь также работают. Посудомоечная машина приступила к первому циклу своих операций. Присоединившись к этой безумной симфонии, мусороочиститель начал громко дребезжать, добавив отвратительно скрежещущий металлический контрапункт.

На спине от страха выступил пот. Все электрические механизмы на кухне один за другим вступали в действие.

Какофония звуков билась в ее барабанные перепонки, а кровь из порезов уже начала просачиваться сквозь брюки. Обожженная рука болела, пока она, потеряв голову, топталась на кухне, сталкиваясь с кастрюлями, сковородками, дуршлагами, салатными мисками, разбросанными по полу консервными банками, пакетами с продуктами и битыми тарелками. Она с размаху ударилась головой о свисавшие сверху медные кастрюли и, чувствуя, что падает, потеряв равновесие, ухватилась за них, в результате чего они упали и она набила себе синяк.

Она лежала посередине всего этого разгрома, беспомощная, крича от страха. Набравшись сил, проползла по полу на животе, добралась до двери, ведущей вниз на лестницу, ухватилась за дверную ручку, подняла себя на ноги и вывалилась на деревянные ступеньки, поскользнувшись на площадке и ударившись головой. Вслед ей летел шум из кухни. Из последних сил она добралась до распределительного щита, открыла металлическую дверцу и потянула вниз главный рубильник, разом погрузив весь дом в темноту.

* * *

Она лежала на холодном полу в подвале, радуясь, что чудом осталась жива. Дом был необычно тих, кондиционеры не работали. Каждая частица ее тела болела, и именно эта боль окончательно убедила ее в том, что она еще не умерла. В темноте она не могла понять, что это бежит у нее по щекам — кровь или слезы. Она не могла даже сказать, что чувствует острее — боль или ярость.

Попытавшись встать, она снова упала. Колени подгибались, но она стала двигаться по направлению к лучу дневного света, пробивавшемуся из-за неплотно притворенной двери, и потащилась вверх по лестнице. Кухня выглядела как поле боя. Стараясь не усиливать беспорядок, она тяжело прошла в ванную, где осмотрела повреждения. На голове осталось несколько заметных синяков. Бедра покрыты сеткой мелких порезов. Кровь на них запеклась, и, кроме того, рубцы и синяки проявлялись на руках. В обожженных пальцах засела жгучая боль.

Но физические страдания бледнели перед ее гневом. Теперь она уже не сомневалась в причине катастрофы. Этот ублюдок наполнил ее кухню ловушками. Пока она обмывала раны и морщилась от боли, ее переполняла жажда мести. Она знала после того случая с сауной, что спокойно может совершить убийство. Без всякого чувства вины. Без сожалений. Разве не пытался он нанести ей смертельную рану, когда понаставил в кухне свои мышеловки? Превратил всю кухню в оружие?

Вслед за жаждой мести пришли решимость, твердость воли, которых никогда прежде ей испытывать еще не доводилось. «Тебе меня больше не остановить», — сказала она своему отражению в зеркале.

* * *

Она вымыла кухню. Приложив все свое умение и вооружившись инструментами из его мастерской, выломала штепсели и отсоединила оборудование, которое он превратил в ловушки, включая и электрические конфорки. Одна раковина в мойке еще работала. Она не стала вызывать электрика. У нее не оставалось времени. Кроме того, оценив ситуацию, она решила, что все равно сумеет приготовить обед, даже не прибегая к помощи механизмов, хотя ей придется доехать до магазина, чтобы купить ручную мясорубку и еще несколько ломтерезок и ручных терок.

— Долбаная техника, — прошептала она, обращаясь к онемевшим механизмам, тщательно проверяя газовое оборудование, опасаясь, что плита и духовка тоже могут содержать в себе какой-нибудь подвох. Невероятно, но газовые горелки оказались в полном порядке. Теперь они ей понадобятся.

Провозившись далеко за полночь, она поневоле стала бросать одобрительные взгляды на кухонное оборудование, предназначенное для того, чтобы сберечь время и силы современной женщины. Ирония ситуации, понимала она, заключалась в том, что это оборудование создано мужчинами, которые таким образом делали женщин своими союзниками в деле их же порабощения. Такие мысли помогали ей сохранять присутствие духа, и ее решимость не ослабевала. Она наслаждалась своей независимостью, изобретательностью, энергичностью.

Барбара уснула прямо в одежде, положив одну руку на рукоятку большого ножа для разделки мяса, зная, что, если он подаст ей малейший повод, она пустит нож в ход. Уверенность в своей непреклонности оказывала на нее странное успокаивающее действие. Она слышала, как он пришел домой, но не стал останавливаться возле кухни, а сразу прошел наверх, сопровождаемый Бенни. Чтобы усилить меры предосторожности, она натянула над каждой дверью на кухню веревки, к которым привесила горшки и сковородки, готовые загреметь при малейшей попытке вторжения.

Она лежала на раскладушке, не смыкая глаз, прислушиваясь к каждому шороху. Пусть приходит. Она готова…

На рассвете Барбара поднялась, в последний раз поправила соус, взбила тесто для слоеных лепешек, в которые собиралась завернуть говяжье филе. Затем наполнила массой из крабов раковины моллюсков, подготовив их для закладки в духовку. В духовке уже стояло филе, готовое к тому, чтобы завернуть его в зелень, обмазать тестом и украсить. Закуска была надежно спрятана в холодильник.

Ей удалось сохранить самообладание. Она думала об этом с гордостью, и когда на пороге появились нанятые помощники, — два официанта в белоснежных перчатках и горничная, — она услышала серебристые звуки фанфар. Теперь для нее нет ничего невозможного.

* * *

Она сидела во главе стола, подобно председателю городского собрания. Готовясь к приему, она тщательно выбрала себе платье и вызвала по телефону парикмахера. И теперь гости, словно откликаясь эхом на ее мысли, превозносили ее красоту, отчего она чувствовала себя воодушевленной и остроумной, затеяв шутливый разговор с греческим послом, который сидел справа от нее, и тайским, сидевшим слева. У нее были все основания полагать, что, когда дело дойдет до послеобеденных тостов, она может рассчитывать на милые комплименты: ее обаянию, современным взглядам и, самое главное, кулинарным способностям. Мистер Уайт, редактор кулинарного отдела из «Вашингтон пост», задавал вопросы о каждом блюде и, кажется, на него производили впечатление детали рецептов, которые она ему сообщала.

Она чувствовала, какое впечатление на них произвели дом, вся его обстановка, замечательные серебро и фарфор, выставленные на столе. Говядина а ля Веллингтон удалась, и она не сомневалась, что какая-то сверхъестественная сила решила, наконец-то, прийти ей на помощь.

— Не могу передать вам, как я счастлива, — говорила она гостям, когда официанты, вышколенные в безукоризненно французской манере, ставили перед каждым из присутствующих порцию а ля Веллингтона. Она и вправду давно не испытывала такого блаженства. Это первый из многих последующих обедов, решила она. У нее разыгралось воображение. Она станет не просто лучшим поставщиком готовых блюд в Вашингтоне. Она прославится как лучшая хозяйка, принимающая гостей. В конце концов, у нее есть роскошный дом, она обаятельна и привлекательна, и будет, а может уже и есть, одна из лучших профессионалов в благородном поварском искусстве. Она превзойдет саму Джулию Чайлд и станет авторитетом мирового масштаба в кулинарии. Устроители международных конкурсов будут соперничать друг с другом за право быть приглашенными к ее столу, а написанные ею книги будут расходиться по всему миру.

— Я и не догадывался, — говорил греческий посол, пока его вилка легко входила в нежную говядину, — какая вы необычная женщина, — он посмотрел на нее с видом подобострастного изумления. В первый раз за всю свою жизнь она ощутила вкус власти. Это ее идея. Ее обед. Она готова идти сквозь весь пламень ада, лишь бы оставить за собой этот дом, все это окружение.

Удовлетворенная, она оглядела стол и сидевших за ним гостей, — мужчин в черных галстуках, женщин в дорогих нарядах, — осознавая, какой вес имел ее дом в пантеоне вашингтонских божеств. Она догадывалась, чувствовала это и раньше, но лишь теперь воочию увидела его реальную стоимость и поняла истинные мотивы своей личной войны с Оливером. В Вашингтоне, как, впрочем, наверное, и везде, общественная значимость человека зависит от соседей, в окружении которых он живет, от размеров его дома и от обстановки, которую содержит в себе этот дом. Для каждого, кто, подобно ей, борется за самореализацию в жизни, такой дом, как у нее, стал бы значительной форой.

От этой мысли у нее потеплело на душе, и она успокоилась. Может быть, с Оливером можно будет достигнуть некоторого компромисса. Теперь, когда она чувствовала себя в большей безопасности, ей, возможно, нет смысла предъявлять ему слишком уж жесткие требования. Если бы он только полностью развязал ей руки. Его присутствие в доме стесняло ее. Он раздражал ее, как камешек, попавший в обувь.

Греческий посол продолжал разговаривать с ней. Она благосклонно кивала, мысли унесли ее далеко. Как бы дать понять Оливеру, насколько важен для нее этот дом? Пожалуй, подумала она, им удастся договориться. Несмотря на все, что уже случилось, Оливер всегда был практичным и разумным человеком. И не лишенным сострадания. Просто ее внезапное решение нанесло ему слишком глубокую рану. Они оба погорячились. И потом, разве он когда-то не любил ее?..

От этих размышлений ее отвлек лай Бенни. Этот звук тут же вызвал в ней неудержимый рефлекс — дрожь испуга. Лай заменял Оливеру боевой рог, и ее почему-то на секунду охватила паника.

Напряженная до кончиков всех нервов, она прислушивалась к неминуемо надвигавшимся шагам. Лай продолжался, затем затих. Она быстро обежала глазами комнату. Все трое слуг находились в гостиной, занятые подготовкой стола к десерту, действуя слаженно и четко, профессионально соблюдая тишину.

Ее охватило недоброе предчувствие, когда она, извинившись, вышла на кухню. Эклеры лежали на подносе, готовые к сервировке; шоколадный соус разогревался на слабом огне газовой плиты. Судя по всему, ничего страшного не случилось.

— Что произошло, миссис Роуз? — спросил один из официантов, напуганный ее появлением на кухне.

— Почему вы все оставили кухню? — пробормотала она, зная, что ее вопрос звучит двусмысленно. У высокого чернокожего официанта вид был смущенный.

— Ладно, ничего, — быстро сказала она, еще раз быстро оглядев кухню. Повернувшись, она снова вышла к столу. Вид гостей придал ей утраченную уверенность, и она села на свое место, глядя, как официанты наполняют десертные фужеры шампанским.

— Все просто замечательно, — шепнула ей жена тайского посла. Ее слова наполнили Барбару гордостью, изгнали остатки неуверенности. Один из официантов стал раскладывать эклеры, второй шел за ним с соусницей в руках. Мистер Уайт из «Вашингтон пост» одобрительно сложил пальцы кольцом. Это окончательно заставило ее успокоиться, и она занялась десертом. Шоколад показался ей немного более густым, чем следовало бы, зато сладкий крем вышел превосходно.

Звон серебра по стеклу заставил ее вздрогнуть. Греческий посол поднялся с места. Без своего титула и содержавшегося за государственный счет дома на Шеридан-серкл он был бы совершенно незаметным человеком. И вот он, насытившись самыми лучшими блюдами в мире и разогревшись редкими винами, стоял в своем черном галстуке, воплощая в себе дипломатический блеск. Она вдруг увидела в нем ощутимый символ элегантности ее дома. Что с того, что они едва знакомы? Он явно в восторге от ее обеда. Произнесенный тост представлял собой смесь обычных банальностей и комплиментов, и она чувствовала, что любит всех своих гостей. Ей еще ни разу не приходилось выслушивать так много хвалебных слов в свой адрес от таких блестящих и важных персон.

— Хозяйка редкой красоты, гурман высшего разряда, женщина самого элегантного, самого безукоризненного вкуса, — слова ласкали мягкими убаюкивающими волнами. Это было изумительно. После того как греческий посол сел, с фужерами в руках стали подниматься и другие гости.

Когда тосты кончились и Барбара ответила несколькими скромными словами, которые выучила заранее, она провела гостей в библиотеку, где их ждали кофе и ликеры.

— Вы не возражаете, если мы договоримся об интервью, миссис Роуз? — спросил Уайт. — Очевидно, вам есть чем поделиться с нашими читателями.

Она вспыхнула и кивнула, произведя нужное впечатление своей застенчивостью.

— Вы не представляете, как я тяжело переживала наше прежнее недоразумение, — сказала жена греческого посла, старательно выговаривая английские слова.

— Я и не представляла себе, как у вас здорово, — восхищалась жена помощника министра, целуя Барбару в щеку.

Официант передавал сигары, размашистыми движениями обрезая концы. Мужчины погрузились в разговор о политике. Женщины занялись обсуждением других проблем. Барбара с наслаждением прислушивалась к слитному гулу голосов — верному знаку удачного вечера.

Затем самым краем глаза она уловила внезапный признак недовольства, короткую складку, которая пересекла бровь французского военного атташе. Она увидела, как он шепнул что-то официанту, который быстро ответил, указав в сторону вестибюля, куда и поспешил джентльмен.

В этот момент с места поднялась жена греческого посла, вопросительно глядя на Барбару, которая тут же поняла.

— На первом этаже, — быстро произнесла она и посмотрела вслед удалявшейся женской фигуре в роскошном наряде. Какая-то странная, невысказанная мольба в ее взгляде смутила Барбару.

Когда Уайт с неестественной скоростью покинул комнату, привычное чувство беспокойства овладело Барбарой. С отчетливой ясностью она услышала быстрый стук в дверь занятого туалета в вестибюле. Поднявшись с места, она пошла туда и внезапно столкнулась с редактором, лицо которого было бледным и напряженным.

— Что с вами?

— Прошу вас…

— Наверх. Там есть еще один.

Она смотрела, как он убегает вверх по лестнице. Когда она повернулась, к ней шел посол Таиланда с лицом, перекошенным от боли. Страшная действительность начала закрадываться в ее сознание.

— Нет, — вскрикнула она. — Там уже занято. На третьем этаже.

Внезапно ее отвлек женский голос.

— Жак! — кричала женщина, барабаня по запертой двери туалета в вестибюле. Из-за двери донесся приглушенный поток французских ругательств. Слово merde донеслось до нее совершенно отчетливо, послужив сигналом к дальнейшим откровениям. Повернувшись, она увидела, как к ней приближаются остальные ее гости. Казалось, они составляют единую массу, их голоса слились в какофонию нестройных криков.

— Простите меня, — закричала она. — Но вы должны понять… Это не я.

Весь дом, казалось, внезапно ожил. Звуки туалетных бачков, хлопанье открывающихся и закрывающихся дверей, торопливые шаги. Она увидела, как распахнулась входная дверь, и люди начали выходить из дома.

— Простите меня, — снова крикнула она, внезапно ощутив, как и у нее внутри начинается какая-то бурная деятельность.

— О Боже, — всхлипнула она, бросаясь в заднюю часть дома, через кухню, мимо испуганных официантов, которые, сняв свою униформу, занимались уборкой.

— Что произошло, миссис Роуз? — успел спросить у нее один из них.

Она потеряла всякое представление о том, куда бежит, и в конце концов пришла в себя в саду. Усевшись над кустом азалий рядом со стеной гаража, она услышала неподалеку от себя знакомый звук, который ни с чем нельзя было спутать. Так и есть, там сидел греческий посол, его голые ягодицы сверкали при свете полной луны. Медленно он повернул к ней свое лицо, неумолимое, непроницаемое. Казалось, оно было отделено от тела, как повисшая в воздухе осветительная ракета.

— Мадам, — произнесло лицо, кивая, улыбаясь необъяснимой улыбкой.

— Помогите, — закричала она, оглядываясь, ничего не желая в эту минуту так страстно, как обратиться в камень.

Она долго пряталась среди азалий, потеряв способность двигаться, парализованная унижением, глядя на дом. Лишь окончательно убедившись, что все гости уехали, она смогла найти в себе силы двигаться. Встав на ноги, она почувствовала, как ее переполняет ярость, подобно кислоте разъедающая ее внутренности. Если бы он сейчас находился поблизости, она задушила бы его и сделала бы это с удовольствием. Когда она обшаривала взглядом пустынный сад, лунный свет отразился от сверкающего чехла его «Феррари», который был виден ей через окошко гаража.

Словно подчиняясь какой-то внешней силе, она вошла в гараж через дверь со стороны сада. Двигаясь медленно и целенаправленно, сняла с машины чехол, затем подняла плексигласовый верх, который осторожно положила набок. Когда-то он показывал ей, как это делается. Купив «Феррари», он хотел научить ее водить его, но она не получала от этого никакого удовольствия. Это игрушка для мужчин.

В ящике для инструментов на полке она отыскала отвертку и сняла крышку с панели, в которой находился механизм, управлявший подъемом двери гаража. Ей не составило труда подсоединить механизм самоотключения. Однажды дверью гаража чуть не раздавило Мерседес, которая успела отскочить в самую последнюю секунду, и Оливер тогда объяснил ей, почему не сработало самоотключающееся устройство. Дверь гаража была слишком тяжелой. Теперь она улыбнулась над иронией ситуации, и это освежило ее голову, позволив полностью сосредоточиться на предстоявшей ей задаче.

Закончив возиться с механизмом, она взяла пульт дистанционного управления дверью, висевший на крюке, и опробовала, подняв и опустив дверь. Затем сняла «Феррари» с ручного тормоза, поставила ручку переключения скоростей в нейтральное положение и наполовину вытолкнула легкий автомобиль из гаража. Он двигался очень легко.

Она почувствовала, как ее губы складываются в улыбку, когда она нажала на кнопку «ВНИЗ», глядя, как тяжелая дверь опускается на беззащитный автомобиль. Скрежет металла принес ей удовлетворение, отдавался в ушах необычной музыкой. А она раз за разом поднимала и опускала дверь гаража. Когда все, что можно было раздавить, оказалось раздавленным, она передвинула автомобиль и принялась уродовать его дальше. Рулевая колонка погнулась, руль отскочил, приборная доска превратилась в месиво. Каждый удар двери заставлял ее дрожать от радости. Еще никогда прежде не доводилось ей испытывать такого веселья, и она целиком отдалась необычному возбуждению. Пальцы перебирали кнопки пульта дистанционного управления с неослабевающей целенаправленностью.

Когда же новизна удовольствия несколько притупилась, она просто затолкала остатки автомобиля в гараж и, закрыв дверь, повесила пульт на прежнее место.

То, что она сделала, придало ей храбрости, и теперь она снова чувствовала в себе силы вернуться в дом. По крайней мере, сказала она себе, теперь можно спокойно предаться ярости.

 

ГЛАВА 23

Он сидел за столом в своем офисе, потягивая утренний кофе, заедая его пончиком, который принесла мисс Харлоу, и мрачно глядя в окно. Он был совершенно уверен, что после разгрома на кухне она раз и навсегда покончит со всеми дурацкими фантазиями относительно званых обедов. На подготовку у него ушла целая ночь. Она не имела права распоряжаться в его доме, издеваться над ним, воруя его имущество. Но, решив во что бы то ни стало довести свой обед до конца, она переложила всю ответственность на себя.

Вернувшись вчера вечером домой и обнаружив в доме гостей, он, порадовавшись своей сообразительности, спрятался в солярии, выждал момент и насыпал слабительное в шоколадный соус, взяв слоновью дозу для лучшего эффекта. Если бы он после этого не ушел в кино, он мог бы спасти «Феррари» от ее ярости, хотя и сомневался в этом. Увидев сегодня утром, что осталось от автомобиля, он чуть не заплакал. Но слезы не пришли. Он ждал нечто подобное. Пятьдесят тысяч долларов коту под хвост. И ведь это он показал ей в свое время, как превратить дверь гаража в грозное оружие. Вот ведь изобретательная сука. Надо отдать ей должное.

Невозможно поверить, чтобы человек мог так перемениться. Да, конечно, он тоже далек от того человека, каким был прежде. Он стал таким же непредсказуемым, как и она. Хуже всего, что теперь приходилось считаться с ее силой. Пока что она раз за разом утирала ему нос, тем самым унижая его еще больше.

— Есть люди, которые не в состоянии что-нибудь понять, пока не утрешь им нос как следует, — много раз говорил он ей раньше, ссылаясь на многочисленные случаи из своей практики. Гольдштейн назвал бы это единственным своим словом, в переводе которого Оливер не нуждался. Закатить роскошный обед на средства, добытые, выражаясь точным юридическим языком, путем хищения частной собственности, — это самый что ни на есть явный chutzpah. А еще и не платить при этом по счетам за коммунальное обслуживание дома — это был уже особо тяжкий chutzpah. А если еще прибавить к этому безжалостное уничтожение одного из величайших механических чудес света…

Он почувствовал, как в нем поднимается волна отвращения, и со стуком поставил кофейную чашку на блюдце. Перед ним на столе была навалена почта, которую он собрал в стопку и начал распечатывать. Компании, желающие получить с него деньги по счетам, уже начали звонить на работу, и он всеми силами уклонялся от разговоров с ними.

— Они просто отключат ваш дом от снабжения, — предупредила его мисс Харлоу.

— Как и ее, — ответил он.

— Вы останетесь без света, без кондиционеров, — наставительно говорила мисс Харлоу.

— Как и она.

Начали приходить письма от детей, и его беспокоило, что они направляют свою почту к нему на работу, словно уже согласились с тем, что дом ему больше не принадлежит.

«Прошу вас, пишите мне домой. Это мой дом. Наш дом. Я заплатил за каждый кирпич, из которого он выстроен, и продолжаю платить». Перечитав свое письмо детям, он решил, что оно звучит слишком резко, но не стал его разрывать. Он хотел, чтобы его слова прозвучали убедительно. Он по-прежнему капитан семейного корабля, говорил он себе. Он порылся в голове в поисках еще чего-нибудь, о чем стоило упомянуть в письме, но не смог сосредоточиться, так как все его мысли были поглощены стоявшей перед ним дилеммой. Он не мог делать семь дел сразу. В результате он вложил в письмо два чека на крупные суммы и выбросил детей из головы.

Теперь он носил с собой опись своего имущества и каждый вечер обходил весь дом, проверяя, не стащила ли Барбара еще что-нибудь из его вещей. Она продолжала писать ему коротенькие записки и клеить их скотчем на дверь его комнаты. Вскоре содержание этих записок стало повторяться: одна-единственная строчка, напоминающая о неизбежном отключении их дома от газа, электричества, телефонной связи.

«Плати сама», — написал он и прилепил скотчем свою записку на ее дверь.

Тот образ жизни, который он вел теперь изо дня в день, заставил его по-новому взглянуть на время. Сделав над собой усилие, он понял, что давно уже не думал об отвлеченных вещах, но лишь о том, что находится непосредственно перед глазами. Если необходимо было подумать о будущем, хотя бы это будущее выражалось в одном часе, он тут же терялся. Подобным образом он избавился от проблемы неизбежного отключения коммунальных удобств. Никакое упорство, подумал он, не будет чрезмерным.

Несколько раз ему в офис звонила Энн, и он был с ней намеренно холоден, хотя и признавался себе, что скучает по девушке. Но и это входило в его решение вести одинокую жизнь в непосредственном настоящем.

— Как ты? — спрашивала она.

— Потихоньку, — когда-то он ненавидел это слово. Оно подразумевало безнадежность.

— Дети звонят мне время от времени, — сообщила она ему. — У них все хорошо. Но они беспокоятся о тебе.

— Не стоит.

— Я тоже беспокоюсь.

— И тебе не стоит.

— Я скучаю по тебе, Оливер, — шептала она в трубку. На этом он обычно отрывисто прощался.

Однажды вечером он вернулся с работы и обнаружил, что дом погружен в мертвую темноту и тишину. Приветливое бормотание кондиционера прекратилось, и по отсутствию привычных звуков он догадался, что электричество отключили. Дом уже начал подвергаться нашествию клейкой сырости вашингтонского лета. Барбара, видимо, специально держала окна в свою комнату закрытыми, чтобы сберечь последние остатки задержавшегося там прохладного воздуха.

С помощью нескольких спичек он добрался до мастерской, разыскал два фонаря и поднялся по лестнице к себе. Затем он вспомнил о своем вине. Без холодильной установки поднявшаяся температура в доме грозила уничтожить все запасы красного, а может быть, и белого тоже. Он совсем забыл об этом. Он разгрузит погреб завтра, сказал он себе, раздраженный своей непредусмотрительностью. Итак, вино стало еще одной невинной жертвой. Он решил, что стоит его выпить и снять напряжение. Следуя за лучом фонаря, он спустился в библиотеку.

Деревянная ручка шкафа не хотела поворачиваться, и он приписал это тому, что дерево разбухло от сырости. Поставив фонарь на пол, он сильно потянул на себя ручку одной рукой, уперевшись другой в неподвижную створку шкафа. Но дверца не шелохнулась. Тогда он дернул еще раз. Тут он услышал напряженный треск где-то у себя под ногами, и, к своему ужасу, увидел, как шкаф медленно начал клониться вперед, падая на него, подобно массивной стене. Он вытянул руки, надеясь остановить падение, но шкаф неотвратимо клонился вниз. Собрав все свои силы, он пытался стать живой опорой, чтобы задержать неминуемую катастрофу. Бутылки внутри стукались друг о друга по мере того, как шкаф медленно наклонялся. Ему удалось, изогнувшись всем телом, развернуться под шкафом на сто восемьдесят градусов и принять его вес себе на плечи и напряженно расставленные ноги.

На мгновение он сумел одолеть мертвую тяжесть, и шкаф начал возвращаться в вертикальное положение. Но вес его был слишком велик, и Оливер оказался в ловушке. Мускулы его плеч и бедер ломило от боли. Скоро он начнет сдавать. Силы иссякнут. А когда он уже не сможет держать на себе эту махину, она попросту погребет его под собой, если только он не отскочит в сторону, что казалось маловероятным. Пот потоком хлынул по лбу, застилая глаза.

— На помощь! — крикнул он, вспомнив внезапно, что уже однажды пережил в сауне. Плохо дело, подумал он. Безжалостная сука. Им овладела решимость, и он попытался периодически менять точки опоры шкафа на свою спину, и какое-то время ему удавалось попеременно перераспределять его вес между плечами, пока наконец его не пронзила невыносимая боль. Нависшая опасность, ужасающе реальная и зловещая, усугублялась нелепостью положения. Вскоре ему придется броситься вперед, невзирая на все увечья, которые может причинить ему тяжелый шкаф.

Первыми не выдержали мускулы плеч, затем спина, и вскоре он уже с трудом стоял на ногах. Ноги дрожали. Помилуй меня, хотелось ему закричать. Но кто его услышит? Кому он нужен?

— Грязная сука, — пробормотал он, надеясь, что ненависть придаст силы его усталым мускулам. Дыхание стало тяжелым и отрывистым. Он зашатался. Его тело подалось, и он почувствовал, как шкаф навалился на него всем своим весом. Колени начали подгибаться. Собрав все оставшиеся силы, он приготовился сделать рывок, но сил не оставалось. Шкаф медленно опускался на него всей своей тяжестью. Наконец, он оказался на коленях. Боль в плечах стала невыносимой. Мысль о том, что он получит увечье или даже погибнет в таком положении, возмутила его, поскольку тогда Барбара одержит над ним желанную победу. Внезапно ненависть к жене охватила его с новой силой, которая, казалось, придала ему энергии. Собравшись в комок, он ринулся вперед, спасаясь от падающего шкафа.

Ему так и не удалось избежать удара, и рухнувший шкаф задел его за подметку ботинка, с силой вывернув лодыжку. Боль приковала его к месту. Но он сумел, извернувшись, развязать шнурки и извлечь поврежденную ногу.

Виски лилось к нему из-под дверцы шкафа, просачиваясь сквозь одежду; кислый запах наполнил всю комнату.

Если она в своей комнате, то наверняка слышала шум. Он ничуть не сомневался в ее намерениях. Этой выходкой она не собиралась только разозлить его. Нет, все гораздо серьезнее. Он ползком пересек библиотеку, добрался до двери, где его ожидал напуганный Бенни, встревоженный грохотом. Теплый язык пса коснулся лица Оливера. «Хороший старина Бенни», — прошептал он, обнимая собаку, вдыхая острый запах псины. Это приятнее, чем запах пота и спиртного, которыми провонял он сам.

Поднявшись на одну ногу, Оливер сумел доскакать до телефона. К счастью, телефон еще работал. Он вызвал такси, а затем поплелся на улицу ждать его приезда.

* * *

— Вам повезло, что она не сломалась, — объявил ему молодой чернокожий врач в комнате скорой помощи при вашингтонском центральном госпитале. Он покачал головой. — Вам бы не пить так много. Это всегда приводит к травмам.

— Я и не пил.

— От вас разит, как из пивной бочки.

Оливер чувствовал бессмысленность объяснений. Кто ему поверит? Он покорно перенес обезболивающий укол и отправился домой.

Но прежде чем лечь спать, он прилепил скотчем записку на ее дверь. Потрясение лишило его сил, и почерк был нечетким и прыгающим.

«Ты накликала беду на свою задницу», — написал он. Как и она, он не подписался.

* * *

Оливер проснулся, обливаясь потом. Каждый мускул его тела болел. Он чувствовал себя разбитым, выпотрошенным, в поврежденной лодыжке глухо отдавались удары пульса. Кондиционер не работал, и в комнате стояла удушливая жара.

Он задал себе вопрос: неужели это я? Затем стал рыться в памяти, пытаясь отыскать признаки безошибочной идентификации. Он произнес по буквам свое полное имя, прошептал в темноту номер своей страховки, дату своего рождения, название своей юридической конторы, домашний адрес, имена детей. Все это не то, решил он, слегка удивляясь, положительно уверенный в том, что этот корчащийся от боли неуклюжий мужчина, который лежал, объятый ужасом и мокрый от пота, в украшенной пологом кровати двухсотлетней давности, не имел к нему никакого отношения.

На самом деле он — сорокалетний Оливер Роуз, у которого двое прелестных детей, Ева и Джош, и любящая, покорная, красивая, чудесная жена по имени Барбара.

Ее имя прозвучало в его голове музыкальным напевом. Барбара. Дорогая Барбара. Что с ней случилось? Где они все?

Он любил человека, с которым прожил вместе почти два десятка лет, и вот оказалось, что существует лишь образ — плод его воображения, которому никто не соответствует в действительности. Теперь он страстно хотел изгнать ее из своей памяти, выжечь воспоминания от всех этих лет, эти фальшивые роли.

Он выбрался из постели и раздвинул занавески навстречу восходящему солнцу. Открыв окно, он разочарованно почувствовал, что воздух был так же горяч. Он уже и забыл, каким жарким бывает лето в Вашингтоне.

В комнате чего-то не хватало. Бенни исчез. Он как-то позабыл о нем посреди суматохи прошлой ночи. Высунувшись из окна, Оливер позвал его по имени, затем прислушался в ожидании знакомого лая. Но все же он не волновался о Бенни. Бенни сумеет позаботиться о себе.

Забыв о ноге, он слишком сильно наступил на нее, направляясь в ванну, и тут же ухватился за стену, корчась от приступа боли. Лишь спустя какое-то время он снова сумел сдвинуться с места. Разглядывая в зеркале свое измученное лицо, он ощутил странное чувство освобождения от себя самого. Он явно чувствовал себя лучше и не мог поверить в это. Он задумался, пытаясь отыскать причину своего нового состояния. В первый раз с тех пор, как Барбара поразила его своим намерением подать на развод, он не чувствовал и тени сомнения в ее искренности. У него больше не осталось иллюзий. Теперь он знал реальный счет в игре. И правила тоже теперь ясны. Эта сука не успокоится, пока не схватит его за яйца. Никогда, никогда, поклялся он себе. Наступил момент истины. Первобытная ненависть. Первобытная война.

Он подмигнул своему отражению в зеркале и, сжав руку в кулак, погрозил им своему отражению. Теперь ярость его больше не расходовалась понапрасну. Он был холоден, как лезвие клинка. Он знал, что ему делать. Он подошел к телефону и набрал номер.

— Я уезжаю на несколько дней, — сообщил он мисс Харлоу.

— Вам необходим отдых, мистер Роуз.

Он помолчал, намеренно заставляя ее слова звучать слишком настойчиво.

— Я сам знаю, что мне необходимо, — прошептал он, вешая трубку.

 

ГЛАВА 24

Она всегда ненавидела большой шкаф в библиотеке. Громадный, неуклюжий, подавляющий, он являл собой, по ее мнению, типичный пример мужских стремлений к превосходству. Поэтому работу по подпиливанию передних ножек, там где они соединялись с корпусом шкафа, и по замазке дверей цементом она выполняла почти с любовью.

Но она ожидала и надеялась, что ее труды увенчаются большим успехом. Наверное, просто не продумала все как следует и лишь старалась ответить ему с той же энергией и рвением, с какими он понаставил ей ловушек на кухне и испортил званый обед. То, что сделано с «Феррари», не бралось в расчет, это просто акт «импульсивного вдохновения». Конечно, он имел большую сноровку, чем она, в обращении с инструментами. Настало время, подумала она, для решительных действий, по-настоящему решительных. Она была готова целиком посвятить себя стоявшей перед ней задаче. Как и все остальное, эту домашнюю заботу она возьмет на себя. Термонт, решила она, думал только о том, как бы набить свой карман.

Поскольку дети находились в лагере и дом был пуст, она чувствовала пространство для маневра. Она либо она выгонит его из дома, либо умрет, поклялась себе Барбара.

Случай со шкафом, хоть и не оправдал возложенных на него надежд, мог считаться предвестием того, что надвигалось. Она видела из своего окна, как он прыгал на одной ноге к ожидавшему его такси, и определила, что повреждение, которое он получил, сравнительно легкое. Затем она слышала, как он вернулся и проковылял наверх.

Ночь была невыносимо жаркой, и она раскрыла окна, хотя не привыкла к звукам ночного города. Шум вкупе с жарой и ожиданием Оливера прогнали сон. Когда забрезжил рассвет, она поднялась, приняла душ и, к своему удивлению, почувствовала себя посвежевшей.

Осторожно закрывая дверь, она заметила приклеенную записку. Отлепив ее, она написала поперек два слова губной помадой и прикрепила к его двери.

«Начинается ад», — гласило ее послание.

Держа туфли в руках, она прокралась на кухню. Там вытащила из умолкшей морозильной камеры контейнеры со все еще замороженными рагу и паштетом из цыпленка и погрузила их в свой микроавтобус. Решив, что они не должны пропасть, она подарит их тем своим заказчикам, на которых еще можно положиться. Всех ее недавних гостей пришлось из этого списка вычеркнуть. Она все еще не могла вспомнить происшедшее без дрожи унижения. Не дай Бог столкнуться лицом к лицу с кем-нибудь из них. Что касается остальных заказчиков, то она рассчитывала, что они запомнят ее щедрость. Хорошая реклама, как она выяснила, всегда помогает делу.

Ей предстоит несколько томительных, наполненных заботами недель. Большая часть жителей Вашингтона покинет город на лето, по крайней мере с середины июля и до конца августа. Но у нее есть срочные дела, которыми необходимо заняться безотлагательно.

Хотя привычка предугадывать события еще не выработалась, она все же перенесла из холодильника в свою комнату несколько коробок с консервами и скоропортящимися продуктами. На всякий случай, сказала она себе, гордая своей предусмотрительностью. «На случай чего?» — спросила она себя. Но эта мысль не помешала ей наслаждаться новым для нее чувством гордости и самоуверенности.

— Я ненадолго уезжаю, — сказала она хозяйке французского рынка, которая приняла ее рагу, раскрасневшись от удовольствия и расцеловав в обе щеки. Она потратила три часа, чтобы закончить все разъезды.

Вернувшись домой, Барбара вошла через заднюю дверь, осторожно поднимаясь по «черной» лестнице, словно шла через минное поле. Надо научиться быть все время настороже, сказала она себе, спрашивая себя, сидит ли он все еще у себя в комнате.

К ее дверям скотчем была приклеена записка, нацарапанная на обрывке картона, оторванном от подкладки, с которыми обычно возвращают рубашки из стирки. Ее записку со своей двери он уже сдернул.

«Для тебя». Слова были написаны его небрежным «юридическим» почерком. Дверь в ее комнату оказалась приоткрыта, и оттуда тянуло каким-то странным запахом. Это подтвердило ее подозрения. Значит, он сделал еще один ключ к ее замку и таким образом смог подменить ей лекарство.

Пройдя в комнату, она обнаружила, что он превзошел самого себя. А ведь она дала слово не удивляться ничему, что может произойти.

Он методично вскрыл все банки с консервами, которые она перенесла в комнату из кухни, и вывалил их содержимое в раковину, в ванну и в унитаз. Продукты уже начали портиться, издавая отвратительный запах; впрочем, смотрелись они омерзительно. Она рассердилась, что не предусмотрела такого поворота событий, но быстро справилась со своим гневом. Именно гневу ей придется теперь противостоять постоянно. Спокойно, сказала она себе, заметив, что окна в ее комнату закрыты. Она подошла, чтобы открыть их, но не смогла повернуть ручки, удерживавшие рамы. Обследовав их, она убедилась, что он замуровал их цементом.

Тогда, не задумываясь над своими действиями, она сняла с ноги туфлю и, действуя ею, как молотком, выбила все шестнадцать оконных стекол, вставленных в переплет, старательно вытаскивая застрявшие осколки при помощи носового платка и выбрасывая их в кусты под окном внизу. Подчиняясь какому-то изощренному капризу, он положил все опустошенные банки из-под консервов обратно на свои места в коробках, словно не желая портить ковер и мебель. Заметив это, она улыбнулась, так как поняла, что шкаф — это серьезнее, чем его невероятно смехотворный акт мести.

Напевая она прошла в ванную, собираясь покончить с уборкой этого безобразия. И снова она недооценила его изобретательность. Должно быть, он перекрыл воду. Очень умно, сказала она себе. Конечно, она знала, где находится основной распределительный кран, но, спустившись вниз, обнаружила, что он не закрыт. Это означало, что он заблокировал трубы, непосредственно ведущие к ее комнате.

Краны на кухне работали нормально. Она наполнила водой все глубокие кастрюли, какие только смогла найти, и старательно перетаскала их наверх, а затем вылила в ванную. И снова он перехитрил ее. Ну конечно, он перекрыл и сливное отверстие!

Самообладание и целенаправленность, с которыми она трудилась, дали трещину. Несмотря на то что в комнату теперь проникал воздух с улицы, запах стоял омерзительный. Она не сможет оставаться здесь. От работы ее одежда намокла от пота. Она переоделась в джинсы и майку с коротким рукавом. Никакого тонкого белья. Никаких туфель. Теперь это — ее боевое облачение. Она отдала салют своему отражению в зеркале.

Перекинув через плечо полотняную сумку для покупок, она спустилась вниз и принялась набивать ее всем, что, по ее мнению, могло пригодиться в ближайшем будущем: фонарик, свечи, спички, хлеб, сыр, немного печенья. Затем она выбрала самый острый и самый тяжелый секач для разделки мяса. Вооруженная таким образом, она прошла в его мастерскую, удивляясь, что он оставил ее незапертой. Там она взяла молоток и отвертку, которые положила к себе в сумку, а затем принялась медленно, методично высыпать на пол содержимое всех коробок, расставленных на полках, — все болты, гайки, винты, шурупы, шайбы — словом, все вплоть до последнего гвоздя, который он в свое время аккуратно занес в список и положил на надлежащее ему место.

В глубине души она давно хотела устроить в мастерской разгром. Царивший здесь строгий порядок оскорблял ее. Его оазис, как она называла мастерскую. Эта мысль еще больше возбудила в ней желание разрушать. Она отрезала провода от всех электроинструментов и утопила большую часть остальных инструментов в канистре со смазочным маслом.

С каждым шагом ее действия приобретают все большую логическую завершенность, уверяла она себя, все яснее воплощая безжалостное лицо истинной справедливости. Ей даже удавалось сохранять при этом определенное моральное превосходство по отношению к нему, особенно когда она вспоминала фразу, которую Оливер часто повторял, приписывая ее авторство Хемингуэю: «Мораль — это то, что позволяет вам чувствовать себя комфортно». А она как раз чувствовала себя вполне комфортно, приятно взбудораженной.

Начало смеркаться, и она поднялась наверх с помощью фонарика, рассыпая последние банки с шурупами и винтами на ступенях лестницы. Любое препятствие должно стать оружием, сказала она себе, чувствуя непреклонность.

Поднимаясь на третий этаж и проходя мимо его комнаты, она заметила, посветив на нее фонариком, что на двери больше не висит ее записка. Значит, он рискнул выбраться из своего гнезда.

Соблюдая тишину, она прошла в комнату, которую раньше занимала Энн. Кровать в форме саней легко придвинулась к самой двери, и она улеглась на голый матрас, напряженно прислушиваясь к каждому звуку. Ее ладонь крепко обхватила рукоятку секача, лезвие которого касалось ее щеки.

Она надеялась, что он попытается напасть на нее. Она была готова.

 

ГЛАВА 25

В дрожащем свете свечи он обозревал длинный ряд винных бутылок, которые спас из бесполезного теперь погреба. Он уже прикончил одну, Гранд Вин де Шато Латюр урожая 66-го года, одновременно отщипывая от куска камамбера, обнаруженного им в быстро нагревавшемся холодильнике. Теперь он вытащил пробку из бутылки с вином той же марки, но урожая 64-го. Эта определенно хуже, подумал он, медленно смакуя вино. Покончив с дегустацией, он перевернул бутылку и сделал несколько жадных глотков.

Сняв с себя все, кроме шортов, он все равно обливался потом. Через открытое окно до него доносились звуки ночного города: автомобильный гудок, визг шины по асфальту, детский крик. Он вспоминал о разгроме, который устроил днем в ее комнате. Как там сейчас, должно быть, отвратительно. Его сотряс приступ истерического смеха.

Но ничего, впереди еще много развлечений подобного рода, сказал он себе, приканчивая бутылку и закатывая ее под кровать. Уже несколько раз он свистел Бенни, которого ему не хватало. Надо было поговорить. Бенни все понимал так, как нужно. Оливер высунул голову из окна и закричал: «Бенни, Бенни, где ты, старый рогоносец?» Надо было позвонить в приемник для животных еще утром. Как-то раз или два Бенни удирал слишком далеко от дома, и тогда его приводил служащий по отлову собак. «Я тебе надеру задницу, за то что ты бросил меня, — твердо пообещал Оливер. — В такой момент, когда ты мне особенно нужен». Он чувствовал, что уже пьян, но трезвая голова ни к чему. Ни теперь. Ни впредь.

Прихватив еще одну бутылку вина и фонарик, он прихрамывая вышел из комнаты и остановился у ее дверей. Из щели в косяке все еще тянуло вонью. Он был уверен, что выкурил ее из комнаты навсегда. Из их комнаты. Это только первый шаг. Он отпраздновал победу глотком из бутылки, зашел в комнату Евы, покрутил рукоятку настройки большого переносного радиоприемника, поймал орущую рок-станцию и включил звук на полную мощность. Оглушающие звуки заполнили молчащий дом. Затем он открыл дверь в комнату Джоша, заглянул внутрь, убедился, что там никого нет, и выволок радиоприемник в коридор, предварительно выломав регулятор громкости, чтобы звук невозможно было убавить. Барбара ненавидела громкую рок-музыку еще больше, чем он сам. «Слушай на здоровье, сука», — пробормотал он.

Оперевшись на медные поручни лестницы в коридоре, он обнаружил, что ему трудно нести одновременно и фонарь и бутылку. Прикончив последнюю длинным глотком и отшвырнув ее в сторону, он стал осторожно спускаться вниз. В библиотеке он посмотрел на шкаф, похожий на отдыхающее чудовище. Вся комната пропахла спиртным. Он пожал плечами и отвернулся. Что толку оплакивать погибших солдат? Впереди еще много трудных испытаний, много других потерь. Покинув библиотеку, он прохромал по коридору, миновал кухню и направился к двери, которая вела в мастерскую.

Хотя порой он смутно представлял себе, что творится у него в голове, все же, уверял он себя, это никак не влияло на мотивы его действий, на одну-единственную цель всех его поступков — выдворить ее из дома. Из его дома. Подняв фонарик повыше, чтобы осветить лестницу, он сделал первый шаг. Здоровая нога ступила на что-то неустойчивое. Стопа подогнулась, причинив ему боль. Он не успел ухватиться за перила, потеряв равновесие, выронил фонарь и покатился вниз по деревянным ступеням, пытаясь ухватиться за гладкую стену. Болезненные уколы от многочисленных металлических предметов, рассыпанных по лестнице, обжигали кожу.

Фонарь от удара погас, и все вокруг погрузилось в темноту. Падение и боль мгновенно протрезвили его. Он понял, что лежит у входа в свою мастерскую. Ощупав себя, он стряхнул какие-то металлические предметы, часть которых вонзилась ему в тело. Наверное, он весь в крови. Глаза постепенно привыкли к темноте, он начал различать знакомые предметы в мастерской, пытаясь определить масштабы разрушений. Опираясь на руки и колени, он осторожно двинулся по направлению к сауне, поднялся, опираясь на деревянную ручку, и ощупью прошел внутрь.

У него появилось ощущение, словно он забрался в мешок с углем. Теперь темнота стала кромешной, и он растянулся на пристроенной к стене полке из красного дерева, зная, что не сможет выйти отсюда до тех пор, пока дневной свет не просочится в мастерскую через окна первого этажа. Кончиками пальцев он принялся ощупывать раны на своем теле, извлекая все новые металлические предметы.

Время от времени ему казалось, что до него доносятся приглушенные звуки рок-музыки. Мысль о том, что она, вероятно, тоже ворочается сейчас где-то без сна, немного успокаивала, хотя досада от собственного бессилия не проходила. От недавнего радостного возбуждения не осталось и следа. Он проклинал свою глупость, неспособность предвидеть ее следующий ход. Он все еще продолжал видеть в ней прежнюю Барбару, а не вероломную змею, в которую она теперь превратилась.

Шок, вызванный падением, заставил его мозг заработать особенно остро. Он перебрал в голове весь дом, все его закоулки, вплоть до последней трубы или самого тонкого проводка. Он был уверен, что ему дом знаком лучше, чем ей. И если дому суждено стать оружием, что ж, пусть так. В его силах подстроить ей не одну, а сотню таких же ужасных ловушек. Дом принадлежал ему, а значит, был его верным союзником. Они начнут сражаться вместе. По-настоящему в жизни значит лишь то, за что стоит сражаться, подумал он, возбуждая в себе мужество. И терпение.

Его тело исходило потом. Время от времени он открывал дверь в сауну, чтобы посмотреть, не начало ли светать. Ночь казалась бесконечной.

Когда наконец наступил рассвет, он выбрался из сауны и осторожно пробрался сквозь разгром, царивший в мастерской. Теперь его решимость обрела четкие очертания, и он точно знал, что ему необходимо найти. С удивлением он обнаружил, что баллоны с силиконовым распылителем и канистра со смазочным маслом остались нетронуты и стояли там же, где он обычно их хранил.

Прихватив их с собой вместе с небольшим ломиком, который он подобрал без всякой определенной цели, просто как оружие, он пробрался через разбросанные инструменты к двери и начал осторожно подниматься по лестнице, смахивая ладонью лежавшие на ступенях гайки, винты и шурупы. Ничто не могло отвратить его от выполнения намеченного плана. Хромая он прошел через коридор и случайно бросил взгляд в зеркало, висевшее в вестибюле. На него глянуло омерзительное лицо — измотанное, небритое, дикое.

У подножия лестницы, которая вела на второй этаж, лежал вдребезги разбитый радиоприемник. Видимо, она напала на него и безжалостно умертвила. Хватаясь руками за перила, он одолел несколько лестничных пролетов, заключив, что Барбара притаилась в комнате Энн.

С помощью ломика он оторвал упоры, которые держали ковер на ступенях лестницы, и скатал его вниз ступенька за ступенькой, обнажив голое дерево. Затем хладнокровно обрызгал каждую ступеньку силиконом. Когда распылитель в баллонах закончился, он нанес на оставшиеся ступени тонкий слой смазочного масла.

В шортах работать было неудобно, но он действовал методично и целеустремленно, словно набрасывал план предстоящего выступления в суде или диктовал какую-нибудь бумагу мисс Харлоу. Он предпринимал необходимые меры, призванные смирить ее слепое и разрушительное упрямство. Можно, конечно, избежать этой войны, но Барбара такая упертая и ужасно безрассудная. У него просто нет иного выхода.

Покончив с этой трудоемкой задачей, он поднялся наверх по задней лестнице. Добравшись до верхней площадки, он забил в дверь деревянный клин, так, чтобы застопорить ее в закрытом положении, и, словно человек, покончивший на сегодня со всеми трудами, удалился к себе в комнату. Он чувствовал, что заслужил хороший глоток спиртного, и откупорил бутылку Лафит Ротсчилд урожая 59-го. В конце концов у него появился повод. Быстро покончив с бутылкой, он в изнеможении растянулся на кровати, и тут ему показалось, что он слышит знакомый лай Бенни где-то в отдалении. Это напомнило ему, что надо позвонить в приемник для животных. Но в телефонной трубке стояла гробовая тишина. В раздражении он сорвал аппарат со стены и швырнул его через всю комнату в угол, где тот грохнулся об пол и раскололся. Тогда Оливер открыл еще одну бутылку вина и выпил ее.

* * *

Он проснулся, еще витая на самом краю кошмарного сна, но не мог вспомнить, когда закончился сон и началась реальность. В комнате было темно, жара стояла невыносимая. Он плавал в луже зловонного пота. С трудом выбравшись из кровати, он еле доковылял до ванны, чувствуя приступ тошноты. В горле горело, и он, сунув голову под кран, повернул рукоятку. Воды не было. Пробравшись обратно в комнату, он откупорил очередную бутылку и вылил немного вина себе на голову, затем набрал его в рот, сполоснул горло и выплюнул. Лишь после этого сделал долгий глоток.

Вино подбодрило его, и он зажег свечу и поднес ее к зеркалу, чтобы посмотреть на себя. Увидев собственное отражение, он в отчаянии покачал головой. Щеки покрыты густой щетиной, глаза обведены темными кругами, а голый торс в синяках и царапинах.

Открыв дверь в коридор, он рассчитывал увидеть на лестнице ее бесчувственное тело, и застонал от разочарования. В коридоре никого не оказалось и не было слышно криков боли. А ему так хотелось бы сейчас услышать ее крики.

Стоя в коридоре, он испытал странное чувство, будто уже когда-то чувствовал нечто подобное. Это ощущение сбило его с толку, он потерял ориентацию во времени. Казалось, какой-то странный запах наполнял воздух, и внезапно он сообразил, что слышит знакомый аромат ее стряпни внизу на кухне. Мысль об этом, учитывая все происшедшее, показалась ему необычайно странной.

Внезапно обернувшись, словно она ударила его сзади, он увидел на своей двери приклеенную скотчем записку, аккуратно выведенную более уверенной, как ему показалось, чем обычно, рукой.

«Так дальше не пойдет, Оливер, — гласила записка. — Нам надо поговорить. Приходи в столовую к девяти».

От записки веяло странным успокоением. На минуту на него волной накатил стыд, который быстро сменился надеждой. Может быть, этот кошмар наконец кончится. Неужели она все-таки взялась за ум? Он снова перечитал записку. Ну конечно. Не может же все это тянуться до бесконечности. Словно для того чтобы подкрепить его оптимизм, часы в вестибюле пробили девять раз. Вспомнив, что он голый, Оливер вернулся в комнату и накинул на себя халат. Ради возможного примирения можно и одеться.

 

ГЛАВА 26

Энн записалась в число слушателей летней школы больше для того, чтобы иметь повод не уезжать из города, а не из-за диссертации. Лишь из чувства вины и отсутствия денег продолжала она ходить на занятия. А голова ее была занята Роузами, а точнее — Оливером.

Она запретила себе все другие виды общения с ним, кроме кратких телефонных звонков в офис. Ей необходимо иногда слышать его голос и знать, что он по-прежнему помнит о ней. Для начала, говорила она себе, хватит игр в неразделенную любовь. Это глупо и как-то по-детски. Но он ни разу не позвонил ей сам. Она же не дурочка, уверяла себя Энн. Кроме того, она сможет выяснить, действительно ли он скучает по ней. Очень плохо, что она попала под власть такого захватывающего, вероломно отбирающего все время и пожирающего все силы чувства. Но никакие попытки обуздать себя не увенчались успехом. Это какое-то проклятие. Самым коварным в ее положении было то, что она не теряла надежды, надежды на то, что развод когда-нибудь состоится, и тогда безразличие уступит место интересу. Она сумеет сделать его по-настоящему счастливым. Кроме того, она полюбила его детей. Каждый день она ждала звонка от него. Но он не звонил. Она писала детям в лагерь. Время от времени звонила Еве.

— Ты видишься с мамой и папой? — спросила у нее Ева в последний раз.

— Да, иногда, — солгала Энн.

— Я получила письмо от папы и еще одно — от мамы, — робко пыталась поддержать тему Ева. Энн чувствовала ее грустное настроение. — Главная проблема для нас с Джошем — как быть с родительским днем.

Энн поймала нотки нарастающего беспокойства в ее голосе. Она намеренно не стала обнаруживать этого, отделавшись незначительной шуткой.

— Надо мне было остаться дома, — сказала Ева. — Зачем они послали меня сюда?

— Это их проблемы, Ева. Им надо самим во всем разобраться.

— Я знаю, — но ничто не могло ее убедить. — Мне надо было быть дома, вместе с ними. Я нужна им.

— С ними ничего не случится.

Энн произнесла последние слова без всякого убеждения.

Оливер молчал почти две недели, и Энн позвонила к нему в офис, но узнала, что он взял отпуск. Она слегка удивилась, — ведь дети не упомянули об этом в своих письмах, которые становились все более и более тревожными.

После долгих колебаний она позвонила Оливеру домой. Голос, записанный на автоответчик, проинформировал ее, что данный номер отключен от городской сети. Приготовив множество ничего не значащих вопросов, она стала звонить Гольдштейну и Термонту. Но и те оказались в отпусках.

Недоумение возросло. Почему родители ни о чем не сообщили детям? Неизвестность раздражала ее, порождая всевозможные дурные предчувствия. Не в силах оставаться бездеятельной, как-то во второй половине дня Энн прошла пешком по Коннектикут-авеню до Калорама-серкл. Снаружи дом выглядел по-прежнему сияющим и величественным. Она обошла его и вышла к саду, где заглянула в гараж через стеклянную панель на двери. «Феррари» стоял грудой мятого металла, вид которой еще больше испугали запутал ее, но микроавтобус Барбары и «Хонда» Евы находились на своих обычных местах. По ним ничего нельзя было определить. Может быть, супруги все-таки как-то примирились и уехали отдыхать. Но что же тогда случилось со знаменитым «Феррари» Оливера? Она заставила себя отбросить все посторонние в данный момент вопросы, кроме главного: куда они оба делись? И почему они не сообщили детям?

Снова обойдя дом, она увидела мальчика, служившего разносчиком «Вашингтон стар», которого она несколько раз видела, когда жила здесь.

— Они отказались от доставки, — сказал он, пожав плечами.

— Ты хочешь сказать, они просили прекратить доставку почты на какой-то определенный период, а потом снова ее возобновят? — она решила разузнать все подробно.

— Да нет, просто отказались и все, — ответил мальчик, кидая газету на крыльцо веранды соседнего дома.

Несмотря на его уверения, она поднялась по ступеням и взялась за дверной молоток, который тут же отозвался веселым мелодичным звоном. Подождав ответа, она отступила назад и оглядела окна верхних этажей. Все занавеси были закрыты. Как и на окнах первого этажа. Она снова постучала молотком, подождала немного и пошла прочь от дома. Позже она спросила себя, не позвонить ли ей в полицию, но отвергла эту идею. Прошло еще слишком мало времени, чтобы заявлять об их исчезновении.

Утром она позвонила мисс Харлоу.

— Мне очень жаль, но он в отпуске, — снова повторила секретарша.

— Дети волнуются, — ответила Энн. — Я тоже.

— Они уже звонили сюда, — призналась мисс Харлоу. — Я тоже обеспокоена.

— А Барбара?

— Я позвонила на французский рынок. Они полагают, что она тоже отправилась в отпуск, — наступила долгая пауза. — Вы не думаете, что они могли помириться и вместе уехать?

— Возможно, — ответила Энн неуверенно. Теперь она уже действительно обеспокоилась и подумала, не стоит ли рассказать мисс Харлоу о «Феррари». Это не мое дело, решила она наконец и попрощалась.

Ранним утром следующего дня, после бессонной ночи, она снова отправилась к их дому. «Вашингтон пост» им явно перестали посылать, или в доме никто не жил. Редкий житель Вашингтона начинает день без этой газеты.

Когда она уже собралась уходить, что-то вдруг приковало ее к месту. Она внимательно осмотрела фасад и заметила, что оконная рама в хозяйской спальне не отражает солнечный свет. После более тщательного изучения она поняла, что в переплете не было стекол.

Может быть, стекла разбили случайно, начала рассуждать она. Не раз бывало, что пустые дома подвергались актам вандализма подобного рода. Но все шестнадцать стекол в двух оконных створках?

В тот день она не могла ни на чем сосредоточиться и вернулась к дому уже вечером. Она долго стояла в тени деревьев, которые росли на другой стороне улицы, наблюдая за домом до тех пор, пока окончательно не стемнело. На улице зажглось освещение. Однако дом по-прежнему был погружен в темноту. Все еще не уверенная, она снова постучалась в дверь, подождала, и лишь тогда направилась назад, в ХСЖМ.

Через несколько дней она позвонила Еве.

— Я ничего не получала от них вот уже две недели, — сказала Ева. Теперь в ее голосе слышался страх. — Ни писем, ни звонков. Мы ничего не понимаем.

— Все хорошо, — солгала Энн. — Я видела их только вчера. Они оба выглядят замечательно.

— Так почему же они не пишут? Или не позвонят?

— Твой папа уезжал. А мама ужасно занята своим бизнесом.

— Но это совсем не похоже на них. Неужели их больше ничего не волнует? — Ева начала всхлипывать. — На следующей неделе родительский день. Я боюсь, Энн.

— Им обоим сейчас очень нелегко, — объясняла Энн, ненавидя себя за эту ложь. — Будь терпеливой, — предупредила она Еву, которая повесила трубку, плача навзрыд.

Это совсем не похоже на Роузов. Как они могли забыть о детях? Но в нынешнем их состоянии все возможно.

И все же она не удовлетворилась таким объяснением и снова пришла к дому. Она прекрасно понимала, что выглядит идиоткой, когда принялась стучать в дверь. Как и раньше, ей никто не ответил. Она приложила ухо к толстой двойной двери, но расслышала только тиканье больших часов в вестибюле. Она больше не могла сдерживать охватившее ее беспокойство и не представляла, что скажет Еве. Одно из двух: или ее родители намеренно не давали о себе знать, или они пропали. Пропали. Энн вздрогнула от этой мысли.

Лишь поздно ночью в голове ее сложился ответ. Она проснулась, подавляя крик, готовый сорваться с ее губ. Кто заводил часы в вестибюле? Долгое время она, дрожа, лежала в постели, пытаясь рассуждать логично. Может, это приходящая горничная. Или дом кто-нибудь специально сторожил, или они договорились с соседями, чтобы те время от времени навещали дом в их отсутствие. Но тогда зачем заводить часы? Она твердо решила разгадать эту тайну.

С самого раннего утра она уже стояла у дома. Постелив несколько газет на землю под деревом на другой стороне улицы, она уселась и не поднималась на протяжении всего дня. Ничего не изменилось. Мимо проезжали автомобили. Сидевшие в них люди с любопытством разглядывали ее. Но она не уходила, набравшись решимости узнать все до конца, чувствуя себя очень неловко в роли сыщика. Она даже не представляла, чего именно она ждет. Годо, подумала она, удивляясь своей глупости. Видимо, решила она, ей досталась главная роль в ее собственном театре абсурда. Необъяснимым образом эта слежка вымотала ее вконец, и она прикрыла глаза, погружаясь в дремоту. Снова открыв их, она тут же поняла — что-то изменилось. Вздрогнув от неожиданности, она уставилась на фасад. Наверху в спальне опустились жалюзи. Ее сердце замерло. Она поднялась на ноги, не отрывая взгляда от опущенных черных жалюзей. Затем перебежала улицу и снова заколотила в дверной молоток. Перезвон разнесся, казалось, по всему дому. Но вскоре стих.

— Оливер, Барбара, — закричала она. — Пожалуйста. Это я, Энн.

Вновь приложив ухо к двери, она услышала лишь неутомимое тиканье часов. Из соседнего дома вышла женщина и посмотрела на Энн.

— А я думала, они уехали, — вежливо сказала она Энн с оттенком упрека. — Хотя меня это, конечно, не касается, — с этими словами женщина вернулась к себе в дом.

Весь район был заражен психозом невмешательства в чужие дела. Каждый жил только своей жизнью. Но она знала, что не ошиблась. Кто-то опустил жалюзи. Кто-то, она была теперь уверена в этом, находился в доме. Ей придется проникнуть внутрь. Но она вовсе не хотела, чтобы ее приняли за взломщика и еще, чего доброго, схватили. Она стала терпеливо дожидаться, пока на улице окончательно стемнеет.

Стальные решетки на окнах не позволяли забраться в дом через первый этаж. Она обошла дом сзади и попробовала открыть дверь, которая вела в подвал и в мастерскую Оливера. Дверь оказалась плотно закрытой и запертой изнутри.

Вспомнив, что Оливер держал лестницу под навесом гаража, она открыла дверь в гараж и перенесла лестницу к задней стене дома. Поднявшись наверх, она заглянула в окна оранжереи. Луна, светившая в три четверти, давала немного света, и глаза ее быстро привыкли к полутьме. В знакомой комнате все казалось в полном порядке. Как раз под ней на полу в ряд стояли пустые горшки из-под цветов. Сняв туфлю, она выбила стекло и осторожно удалила обломки из рамы. Но, когда она перелезала через окно, оставшийся осколок оцарапал ее колено. Пытаясь уклониться, она нечаянно откинула лестницу, которая упала на землю с глухим стуком.

Порез болел, но ранка была неглубокой. Не обращая на нее внимания, Энн осторожно пошла в кухню. Было слишком темно, чтобы можно было рассмотреть что-нибудь, кроме неясных силуэтов, а двигаться наугад она не решалась, опасаясь, что память может подвести ее. Она ступала вперед очень осторожно.

Попав на кухню, она тут же почувствовала, что здесь все кардинально и безнадежно переменилось. Все сдвинулось со своих мест, за исключением рабочего стола посередине. Выставив вперед руки, она сделала несколько коротких, осторожных шагов. Внезапно рядом с ней что-то замаячило, какая-то веревка. Она потянула за нее, и тут же на нее обрушился град кастрюль с оглушающим, раздирающим уши грохотом. Она вскрикнула, попыталась отбежать и упала. Потом осторожно поднялась и вышла в коридор, который вел в вестибюль. Но как только она ступила на мраморные плиты пола, сила трения, казалось, исчезла. Ноги разъехались, и она грохнулась на пол, заскользив по его поверхности. Встать на ноги не удавалось. За что бы она ни взялась, все было скользким.

При других обстоятельствах происходящее напомнило бы ей какой-нибудь аттракцион в парке, но сейчас было не до смеха. Она испугалась и ровным счетом ничего не понимала. Сила гравитации, казалось, напрочь куда-то исчезла, и все же с помощью сверхчеловеческих усилий ей удалось пробраться обратно на кухню. Она коснулась чего-то плечом и тут же почувствовала, что на нее наваливается какой-то тяжелый предмет. Это был холодильник. Охваченная паникой, она сумела отпрыгнуть за мгновение до того, как холодильник обрушился на пол. Она снова закричала, спрашивая себя, не сходит ли с ума.

Нащупав ручку двери, ведущей в подвал, она толкнула ее и, разыскав в темноте лестничные перила, сделала шаг вперед. Но ступеней не оказалось, и она почувствовала, что ноги повисли над пустотой. Однако она не упала. Каким-то чудом ей удалось сомкнуть руки вокруг деревянных перил. Спасаясь от неминуемой опасности, она выбросила ноги вверх и, уперевшись ими в стену, повисла наподобие распорки в узком лестничном колодце. Осторожно перебирая руками и ногами, она сумела спуститься вниз, и вскоре ноги ее коснулись пола подвала. Как раз вовремя. Она чувствовала, что слабеет.

Вся в синяках, в состоянии, близком к истерике, она осторожно кралась по цементному полу, пока не отыскала дверь наружу. Но между ней и косяком был забит клин. Она нащупала его, но вытащить не смогла.

Она была уверена, что с ней что-то происходит; видимо, она утратила способность адекватно воспринимать реальность. Дом и все, что в нем находилось, составили заговор с целью навести на нее ужас. Это было бессмысленно; может быть, она уже в сумасшедшем доме или просто попала в чей-нибудь кошмарный сон. Она лежала на полу, тяжело дыша, ослабевшая от страха.

Она услышала над головой какие-то звуки. Шаги. Инстинктивное стремление выжить заставило ее попытаться определить свое местонахождение. Окружающие ее черные тени начали складываться в некоторую связную картину. Она находилась среди того, что осталось от его мастерской. Теперь тут царил полный разгром, но все же она пошарила по полу в поисках какого-нибудь инструмента, которым можно было бы выбить клин. В ближайшем углу ей под руку попалась кувалда. Поднявшись на ноги, она попыталась оторвать ее от пола. Страх удвоил ее энергию. «Помогите!» — закричала она про себя, каким-то чудом найдя в себе силы занести кувалду над головой. Размахнувшись, она обрушила тяжелый инструмент на дверь. Удар ослабил клин, и дверь распахнулась. Она выбежала в сад и уже в воротах обернулась назад.

Сквозь закрытое жалюзями окно оранжереи она увидела Оливера Роуза. Он был худ и бородат, глаза смотрели из темных впадин. Мгновение она колебалась в нерешительности, разрываясь между состраданием и страхом. Неужели это Оливер из ее мечты, из другой жизни? Оливер, которому она отдала свою любовь?

Она не решилась выяснить это.

 

ГЛАВА 27

Барбара вставила свечи во все десять розеток серебряного подсвечника в стиле рококо. Прежде она никогда этого не делала, и теперь оказалось, что свет, разлившийся по большому столу в столовой, имеет очень красивый оттенок. Пламя свечей танцевало и дрожало, подобно светлячкам, отражаясь от полированной поверхности стола из красного дерева. Помимо этого на противоположных сторонах стола она также поставила серебряные кубки и тарелки. На тарелку, предназначенную для него, она выложила большой ломоть только что приготовленного паштета и ломтик прожаренного хлеба.

Она решила, что очень поэтично назначить ему встречу в столовой, в своих владениях. Она как смогла привела себя в порядок и теперь ожидала его появления, сидя во главе стола. Опустив руку, она коснулась рукоятки секача, спрятанного в полотняной сумке, которая лежала на полу рядом с ее стулом. Прикосновение к его рукоятке успокоило ее, вернуло мужество. Пришло время крайних решений, сказала она себе.

Сперва она опасалась, что он не придет. Возможно, ее записка составлена в слишком требовательном тоне. Но она все равно была наготове, прислушиваясь к каждому шороху, стараясь различить его шаги, после того как часы внизу пробили девять.

Она услышала его почти в ту же секунду, когда он показался в дверях. На нем был халат, который она подарила ему на пятнадцатилетие их свадьбы. Или на шестнадцатилетие? Ей понравилось, что она уже не помнит точно. Значит, история их совместной жизни уже начинает выветриваться из ее памяти. Прошлое исчезало. Он принес с собой несколько бутылок с вином, зажав их пальцами одной руки; в другой держал небольшой ломик. Выставив бутылки в ряд перед собой, он откупорил две и толкнул одну из них по столу в ее сторону. Они одновременно подняли бутылки и стали наливать вино в серебряные кубки. Он поднял свой.

— Твое здоровье, дорогая, — произнес он с интонациями Ноэля Кауэрда. Она покорно, хотя и осторожно, пригубила кубок, тогда как он с размаху опустошил свой и тут же снова быстро его наполнил. Она не снимала руки с рукоятки секача.

— Последние урожая 59-го года, — сказал он. — Вино быстро портится.

— Оно еще ничего, Оливер. Чудное вино, не слишком сладкое, не слишком сухое.

Поставив кубок на стол, он наклонился вперед и принюхался к паштету, затем очень осторожно отрезал немного, положил его на хлеб, отправил в рот и стал медленно жевать.

— Замечательно, Барбара. Никто не умеет готовить паштет лучше тебя.

— Да уж, ты всегда был разборчив в еде, — она улыбнулась, довольная, что он похвалил ее стряпню.

Он опять наполнил кубок, выпил и отрезал себе еще кусочек. Она разглядывала его обросшее лицо при свете свечей. Какой у него ужасный цвет лица — восковой, как свеча. Тени скрадывали морщины, делали его моложе, и она увидела его таким, каким он был в дни их молодости. Этот образ стал в последнее время ненавистен, а в данную минуту — особенно.

— Надеюсь, ты теперь убедился, Оливер, что я не отступлю. Ни на дюйм.

Когда он поднял кубок, рука его дрожала.

— Ты пригласила меня сюда, чтобы сообщить это? — сказал он, нахмурившись. Он ожидал совсем другого.

— Я готова снести все, что придет тебе в голову. Все плоды твоей жестокой изобретательности.

— Так мы ради этого устроили тут небольшой тет-а-тет?

— Нет, — сухо сказала она. — Я хочу сделать тебе предложение.

— Ну, слушаю, — он налил себе еще вина и выпил.

— Я позволю тебе забрать половину всех вещей в доме. Кроме этой комнаты. И кухни. И мебели в комнатах детей. Забирай свои книги, живопись, стаффордширский фарфор.

— Ты ужасно щедра, — саркастически сказал он.

— Можешь взять их прямо сейчас. Только убирайся отсюда скорее, — она долго и тщательно обдумывала свое предложение. — По-моему, это чертовски хорошая мысль.

Казалось, он раздумывает над ее словами, неторопливо потирая рукой подбородок.

— Это все, что я могу для тебя сделать, — сказала она. — Дом принадлежит мне.

Он обвел глазами комнату и взмахнул руками.

— И это тоже?

— И это тоже, — повторила она. — Мне кажется, я говорю сейчас вполне разумно. Не надо никаких адвокатов. Договоримся сами. Только ты и я, дорогой.

— Да, только ты и я, — горько сказал он. Она холодно следила за ним. Ей доставляло удовольствие, как твердо и жестко звучали ее слова. Решимость ее не ослабевала.

— Я не боюсь тебя, — сказала она. — Если понадобится, буду сопротивляться до бесконечности.

Она следила за тем, как он залил съеденный паштет еще одним бокалом вина и затем уставился в потолок. Щеки его покрылись испариной. От свечей температура в комнате поднялась еще выше. Он поднялся, стащил с себя халат и, голый по пояс, снова сел.

— Я буду сопротивляться твоему сопротивлению, — сказал он. — До бесконечности, если понадобится. Это мой дом. Я заплатил за него. И все остальное мне неважно. Даже если суд решит по-другому, я найду способ, как его обойти.

— Только через мой труп.

— С удовольствием. Если у меня получится.

Она опустила руку и коснулась холодного лезвия своего секача.

— Зря пытаешься запугать меня, — спокойно сказала она, допила свой кубок и налила еще из бутылки.

— Мы уже давно перестали запугивать друг друга, Барбара.

— Вот только мне не понятно… — она поколебалась, прикладывая кубок к губам. — Мне не ясно, почему ты никак не можешь понять моего положения. Столько людей вокруг разводятся. Тебе вовсе не обязательно оставаться здесь. Ты вполне мог избежать всех этих… этих неприятностей.

— Это не неприятности, — он хохотнул. — Любопытная точка зрения, я бы сказал.

Она посмотрела на него и покачала головой.

— Ты все-таки ублюдок.

— Я вовсе не собираюсь одарять тебя за то, что ты оказалась такой сукой, за то, что разрушила нашу семью. Тех, кто разрушает, не награждают.

— Опять семья. Всегда у тебя семья. Почему я должна играть роль, которую ненавижу, выполнять обязанности, которые вот-вот задушат меня? — она ударила ладонью по столу. Тарелки подпрыгнули, канделябр покачнулся. — Мне это надоело, и я хочу компенсации за свое самопожертвование.

Его лицо блестело от пота. Он улыбнулся, но улыбка была холодной.

— Ты была просто кучкой вонючего дерьма, когда я женился на тебе. Это благодаря моей голове ты оказалась в этом доме. Это на мои деньги куплены все эти вещи. Это лишь благодаря моему терпению и моей поддержке ты научилась готовить блюда для гурманов. Если бы не я, ты сейчас жила бы на каких-нибудь поганых задворках в Новой Англии и варила бы картошку какому-нибудь придурочному клерку.

— Прими мою вечную благодарность, — она выплюнула эти слова.

— Я не собираюсь уходить отсюда! — крикнул он окрепшим голосом. Она покрепче сжала рукоятку секача. — И ни одна вещь не покинет своего места. Убраться придется одному из нас.

— Что ж, моя совесть чиста.

— У тебя нет совести.

Она посмотрела на него, внезапно почувствовав, как внутри у нее пробуждается жалость. Он оказался такой же жертвой, как и она. Странная, неопределенная идея, которую люди называют «любовью», обманула их обоих.

— Ты больше ничего для меня не значишь, Оливер, — грустно сказала она. — Ты — просто пустое место. Ты мне отвратителен.

— Да неужели? Я так же здорово тебя ненавижу.

— Моя ненависть уже закончилась, Оливер. Я давно уже с ней справилась. Я слишком долго жила с ней. И в этом вовсе нет твоей вины. Просто ты оказался в неподходящее время в неподходящем месте.

— Прошу тебя, Барбара. Не надо объявлять меня невиновным. Мне нужна моя ненависть, так же как тебе нужна твоя. А то как еще я выстою в такой войне? — он произнес это саркастическим тоном, но она не поняла, в чем здесь шутка.

— Что ж, давай посмотрим на развод как на войну, — сказала она. — По крайней мере, мы избавили от этого детей.

— Детей? Я в последнее время совсем забыл о них.

— Я тоже.

— Надеюсь, ничего с ними не случилось.

— Отсутствие вестей — уже хорошие вести. Я рада, что они сейчас далеко от передовой.

— Смотри, как изысканно мы можем беседовать, Барбара! — он молча поднял свой кубок, она — свой. — Люди не имеют значения, — хмуро произнес он. — Только вещи. Вещи имеют юридическую силу. Они всегда на месте. Всегда реальны. Некоторые вещи еще и повышаются в цене. А вот люди — никогда. Люди только обесцениваются, — он посмотрел на нее пьяным взглядом.

— Может, ты и прав, — огрызнулась она. — Пожалуй, я беру назад свое предложение.

— И все, чем тебе придется довольствоваться, — это половина общей стоимости. Наличными. Много наличных. А затем убирайся. Fini.

— Когда ад замерзнет.

— Не по такой жаре.

— Ну, тогда нам придется затянуть ремни потуже, верно?

— Пью за это, — он перевернул свой кубок, затем открыл еще одну бутылку. Подняв ее в руке, он рассматривал этикетку. — Шато Бишевиль. Урожая 64-го. Кажется, мы неплохо провели этот год, шестьдесят четвертый.

— Это ты так думаешь, Оливер. Я так никогда не считала.

Запрокинув бутылку, он отпил прямо из горлышка. Затем снова поднял ее горлышком вверх, покачивая, чтобы придать вес своим словам.

— Я хочу, чтобы ты убралась отсюда, — заявил он. — Это мое место.

— Именно это я и хотела сейчас сказать, Оливер, — холодно ответила она.

Он повысил голос.

— Я люблю его больше тебя. Я заслужил его. А ты его совсем не любишь.

— Я не собираюсь слушать этот бред.

— Ты не можешь вот так все взять и забрать. Тебе придется мне кое-что оставить.

— Ты пьян. Смотри не заплачь.

Она чувствовала, как в нем нарастает напряжение.

— Ты — жадная эгоистка, Барбара. Ты омерзительна. Мерзкая сука.

— Я работала на этот дом. Теперь я буду за него драться.

Он осушил бутылку и дал ей упасть на пол. Не разбившись, она покатилась под стол. Он шагнул к дверям.

— Да, спасибо за угощение, — проворчал он напоследок.

— Это не мне, — она подождала, убедившись, что он ждет продолжения. — Скажи спасибо Бенни.

— Бенни?

Он пошатнулся, схватившись рукой за стену. Ноги стали подгибаться, но, собрав силы, он выпрямился и с яростью посмотрел на нее. Она среагировала раньше, чем он начал двигаться, прежде чем внезапно перед ней материализовалась его рука, сжимающая лом. Подхватив свою сумку, она прижала ее к груди и вскочила, опрокинув кресло.

Она увидела, как лом совершил длинный, размашистый путь и опустился на канделябр, который все еще стоял на столе. Неторопливо затоптал все свечи, погасив пламя.

Наступила кромешная темнота. Она достала из сумки секач и подняла над головой, готовая пустить его в ход. Она покажет ему всю меру своего упорства и храбрости.

Она ждала, что он бросится на нее, и была удивлена его медлительностью. Он боится, решила она.

Оглушительный звук пронесся по комнате. Она услышала ударивший по нервам скрежет металла по дереву, и поняла, что это лом обрушился на столик работы Дункана Файфа. Боль покалеченного дерева, казалось, передалась ее телу. Под покровом темноты она отступила из комнаты, тихо прошла по коридору, поднялась по лестнице и зашла в комнату Джоша.

Там залезла в стенной шкаф, положила на колени свою сумку, сжимая рукоятку секача. Удары сердца отчасти заглушал грохот разрушений, в которые он вкладывал свой гнев и боль.

 

ГЛАВА 28

Долгое время он лежал на полу в своей комнате, пытаясь обрести чувство времени. Он намеренно не спешил, так как знал, что вместе с чувством времени придет и страдание. Если бы ему удалось отрешиться от времени, он мог бы лежать здесь целую вечность. Он мог бы избежать существования. Существование было его врагом.

В комнате стало темно, затем посветлело, затем опять стало темно. Он потерял счет дням. Считать означало бы снова обрести чувство времени. Он лежал в луже собственного пота, издававшего зловоние. Если он очнулся — значит обрел и чувство пространства. Видимо, никуда не убежать от действительности, и он открыл глаза.

На улице было светло, значит, стоял день, какой-то из дней. Он решил по возможности подольше не обременять себя точными датами и часами. Комната была завалена пустыми бутылками из-под вина. Движение его ноги потревожило несколько из них, и они покатились по полу, ударяясь друг о друга. Звук стекла напомнил ему, что хочет пить, и он пополз, опираясь на руки и колени, в поисках полных бутылок.

Обнаружив одну, он заставил себя сесть, не видя поблизости штопора, отбил горлышко бутылки об пол и стал лить себе вино в рот. Вино расплескивалось по подбородку и голой груди. Ему даже не пришло в голову запомнить его вкус, чтобы определить марку. Оно с равным успехом могло быть и красным и белым. Его язык словно онемел, утратил чувство вкуса.

Он немного пришел в себя и неохотно встал, подтянувшись за стойку кровати. Голова закружилась, подкатила тошнота, желудок свело спазмом, он с усилием глотнул. Теперь время захватило его в плен. Бежать было некуда.

До его слуха донеслись какие-то слабые звуки, и он был уверен, что это дом, его союзник, пытается о чем-то ему сообщить. Что-то опять глухо заворчало где-то в отдалении. Дом словно хотел ему о чем-то сказать. Он был абсолютно уверен в этом. Должно быть, дом хотел пожаловаться на свою боль, на свою ярость.

Мысль о том, насколько дом беспомощен в этой войне, приковала его к месту. Эта же мысль окончательно вернула его к чувству реальности. Он внезапно понял, что большие часы в вестибюле больше не отбивают время, что он забыл завести их в последний раз. Вот жизнь, которую можно восстановить, сказал он себе.

Хотя он снова обрел существование в настоящем, недавнее прошлое оставалось для него неясным. Он начал вспоминать, разматывая события, словно ленту, в обратном порядке. Он искал ее. Заглянул в кухню, в оранжерею, в сад, в гараж. Обрушил черную лестницу, чтобы помешать ей удрать, если она еще в доме. Затем обыскал все пространство вокруг дома и снова вошел внутрь через парадную дверь. Ему пришло в голову, что она может быть на чердаке, и он стремительно бросился вверх по лестнице, затем бестолково пытался одолеть верхний пролет, забыв, что сам же сделал его непроходимым. Он поскользнулся и упал, не успев пробежать и двух ступенек. Пожалуй, решил он, на чердак ей все же попасть не удалось.

После падения он стал действовать осторожнее. Если она сотворила такое с Бенни — значит готова на все. Абсолютно на все. А если бы ей удалось устранить и его, то кто бы тогда защищал дом?

Один раз он услышал какие-то звуки и пошел на них, поняв, что кто-то вскрикнул от боли. Так он и увидел смутно знакомый силуэт, бегущий через сад. Энн. Он поставил эту ловушку не для Энн и теперь был рад, что ей удалось ускользнуть. Ей нечего делать в этой войне. Все его ловушки предназначались Барбаре.

Именно эта мысль, вспомнил он теперь, и привела его обратно в комнату, где он потерял чувство времени. Он был уверен, что она где-то в доме. Наверное, затаилась где-нибудь, как крыса, рыская по укромным углам и норам. Значит, он должен выкурить ее оттуда. Осторожно. Хитроумно. Во всем доме для нее не должно остаться безопасного места.

Он снова лег, обдумывая в голове определенный план. За окном снова начало смеркаться. На ночном столике неподалеку от себя он обнаружил полсвечи и, чиркнув спичкой, зажег ее. Дрожащий желтый огонек успокоил его. Он снова почувствовал себя в безопасности, чувства обострились.

Он съел немного черствого хлеба и запил его вином. Взяв с собой лом и свечу, он осторожно открыл дверь. Под ногу попал какой-то предмет, и он услышал треск. Нагнувшись, он обнаружил на полу разбитую стаффордширскую статуэтку, одну из самых ценных. Гарибальди. Не позволяя себе расстраиваться, он поднял свечу. В ее свете он разглядел слова, выведенные знакомым почерком. Она больше не пользовалась ни бумагой, ни картоном, а писала губной помадой прямо по двери.

«Я буду разбивать по одной каждый день», — прочитал он.

Он опять не позволил себе ни малейшей эмоции, полностью сконцентрировавшись на том, что предстояло сделать. Он собрал инструменты и прежде всего отвинтил шурупы, удерживавшие петли всех дверей в доме, за исключением двери в его комнату, — в стенных шкафах, комнатах — словом, везде, где только были петли. Ни одну дверь теперь, кроме его собственной и наружной, ведущей за пределы дома, нельзя было открыть бесшумно. Он осторожно пристроил каждую дверь так, чтобы малейшее прикосновение заставило ее упасть. Затем принялся за мебель, ослабляя болты, вытаскивая ножки и подпорки, пристраивая каждый предмет так, чтобы тот падал от самого слабого толчка.

Он не тронул лишь столовую, где царил полнейший разгром, хотя и не смог отказать себе в удовольствии посмотреть на надпись, которую он вырезал в прошлый раз на крышке стола: «СУКА». Он ослабил каждый винт и каждый шуруп на кухне, какой только сумел найти, особенно те, что держали на весу все еще нетронутые кастрюли над рабочим столом, оставив их в самом неустойчивом положении. То же самое проделал с полками и дверцами буфета. Методично передвигаясь из одного угла в другой, полностью сосредоточив внимание на своих непосредственных действиях, он сумел отвлечься от одолевавших его посторонних мыслей.

Свеча догорела, но к тому времени за окном опять забрезжил свет. Обрадовавшись естественному освещению, он собрал самые тяжелые чугунные горшки и перенес их на площадку второго этажа. Другие горшки он заклинил по углам дверных стояков.

Работая с удвоенной скоростью, он отвинтил витые медные перила лестницы, затем удалил почти все гвозди, которые удерживали лежавший на лестнице ковер. Теперь простое прикосновение к перилам заставило бы ковер соскользнуть в лестничный колодец, в котором свисала на цепи большая люстра.

Часы в вестибюле представляли собой отдельную задачу. Он отрегулировал длину маятника так, чтобы тот ударял по деревянным бокам корпуса. Повозившись с механизмом, он переменил калибровку, в результате чего часовой бой стал громче и больше напоминал теперь грохот литавр, чем прежний мелодичный перезвон. После этого он ослабил все упоры, удерживавшие картины в тяжелых рамах в библиотеке и в гостиной.

Он восхищался своей изобретательностью, смакуя сценарий воображаемого разрушения, которое развернется здесь от малейшей вибрации. Все сработает одновременно, подобно взрыву в пороховом погребе. От этой мысли у него закружилась голова. Соблюдая предельную осторожность, он поднялся к себе наверх и тихонько запер дверь.

Порывшись среди оставшихся бутылок, он нашел две, обе — Дом Периньон урожая 69-го. Вино было теплым, и пробка вышла с громким хлопком. Шампанское пенной струей хлынуло наружу. Отпив немного, он вылил остальное себе на голову, как это делают спортсмены, выигравшие чемпионский титул.

Но он-то еще не победил, напомнил он себе.

Пока не победил. Для такого случая он сбережет вторую бутылку.

 

ГЛАВА 29

Лежа, на своей импровизированной постели, сооруженной из изоляционных прокладок, уложенных одна на другую в дальнем углу чердака, она прислушивалась к тому, как он бродит где-то внизу. Воздух на чердаке стоял затхлый, одуряюще горячий, и она сняла с себя все, кроме трусов. Рядом с ней лежала полотняная сумка, где хранилось все ее движимое имущество.

В течение последних нескольких дней и ночей она перемещалась с места на место, двигаясь украдкой, напрягая все органы чувств.

Движения внизу приобрели новый характер. Какое-то время он храпел почти с лягушачьей регулярностью, и тогда она выскользнула из своего убежища и отправилась на вылазку. Она зашла в библиотеку и положила в свою сумку несколько стаффордширских статуэток, затем разбила Гарибальди и рассыпала обломки перед его запертой дверью. А после спокойно написала свое послание губной помадой.

Она прошла в свою старую комнату в поисках свежего белья, но там стояла такая вонь от гниющих продуктов, что она вынуждена была зажать нос. Вонь пронизала буквально каждый предмет в комнате, включая и всю ее одежду.

Так как все ее внутренние антенны были наготове, она почувствовала, что кто-то наблюдает за домом. Заглянув в щель между портьерами, она увидела Энн, заснувшую под деревом на другой стороне улицы. Ей потребовалось время, чтобы узнать знакомую фигуру, поскольку все двери в прошлое были уже заперты. Кто такая Энн?

Она помнила лишь, что Энн — ее враг и может быть опасна. Поэтому быстро вычеркнула девушку из действительности, закрыв жалюзи и запечатав таким образом комнату.

Она поднялась наверх, избегнув его ловушки путем передвижения по скользким ступенькам в положении сидя, подтягиваясь руками за стену. Победа над этим препятствием доставила ей удовольствие. Она уже выдержала все его атаки. И немало ее собственных атак были столь же изобретательны, как и его. Но теперь ее главным оружием станет выдержка. Она протянет дольше него.

Он не делал ни малейших попыток соблюдать тишину, и она смогла проникнуть с чердака вниз через квадратное отверстие в потолке в чулан в дальнем конце дома. Пробравшись к краю лестницы, она прислушалась к звукам, которые он издавал, пытаясь определить, чем он занят. Он возился с дверями и мебелью. Она услышала, как он прошел на кухню, вышел в вестибюль, затем поднялся по лестнице.

Ее нервы были напряжены, и по издаваемым им звукам она смогла составить план его передвижений. Наконец она вернулась в чулан и забралась на чердак, радуясь своей кошачьей ловкости. Улегшись рядом с квадратным отверстием, она продолжала слушать. Он устанавливал ловушки, воздвигал препятствия, создавал новые опасности для нее. Она лишь усмехнулась. Неужели он не знает, что дом — ее верный союзник? Ничто из того, что он задумал, не сможет по-настоящему навредить ей. Как глупо не понимать этого.

По отдельным звукам она легко восстанавливала в голове каждое его движение, распознавала все его трюки, все его маленькие западни. Она была уверена, что знает обо всех его действиях. Что ж, у нее в запасе тоже несколько сюрпризов.

Она проползла через раскаленный от жары чердак, наполовину освещенный дневным светом, проникавшим через закрытые решетчатыми дверцами вентиляционные отверстия. Сумка висела у нее на плече. Для секача она устроила специальную перевязь и теперь носила его на груди, как лук со стрелами.

Когда-то давно она уже поднималась в эту часть чердака. Много лет назад, когда приходили рабочие, чтобы повесить большую люстру. Инженер тогда решил, что несущую балку необходимо усилить, чтобы люстра висела безопасно, и первоначальная конструкция была подкреплена дополнительными подпорками.

Она разыскала место, где цепь от люстры большими шипами крепилась к балке. Она вспомнила, что рабочие, повесившие люстру, очень гордились своей работой. Люстра была тщательно сбалансирована и висела абсолютно безопасно, учитывая, что цепь ее была в три этажа длиной.

Она принялась тесать деревянную балку секачом. Это оказалось нелегким делом. Секач не так удобен, как топор. Пот стекал по ее телу, приходилось часто отдыхать. Она решила ослабить балку, а значит, и устойчивость висящей на ней люстры. Просто на тот случай, если ей понадобится оружие для решающего удара. Он тоже, она знала это, не щадил сил, расставляя свои хитроумные западни.

После работы она улеглась на изоляционные прокладки, ожидая, когда к ней вернутся силы.

На улице уже стемнело, и она снова спустилась вниз через отверстие в чердаке. Она слышала, как он закрыл дверь в свою комнату. Это стало для нее привычным сигналом, после которого она спокойно покидала свое убежище. Она шла, выставив вперед пальцы, как чуткие антенны. С дверцей чулана, заметила она, что-то произошло. Очень быстро она догадалась, что он снял ее с петель. Медленно, крохотными толчками отворив ее, она проскользнула в образовавшуюся щель. Неужели он действительно полагал, что ее собственный дом может причинить ей вред? Нет. Никогда.

Передвигаясь ползком при помощи рук и колен, она ощупывала ладонью дорогу перед собой, словно миноискателем. Пол был скользкий. Он снял зажимы и освободил ковер на лестнице. Она легла на спину, выпрямилась и соскользнула вниз, мягко приземлившись на площадке. К этому времени ее глаза привыкли к темноте, и она сразу же заметила какие-то странные очертания на лестнице второго этажа. Она держала в голове полную карту дома, и малейшие перемены сразу же пробуждали в ней ответную реакцию. Так, например, малейшее прикосновение пальцев сообщило ей, что перила не закреплены.

Гордая своей проницательностью и своим умением прокрадываться сквозь все опасности, она двинулась к черной лестнице. Он вытащил клин, который забил в дверь ранее, и вытащил болты из петель. Но она теперь знала, как справиться с такой проблемой. Вновь воспользовавшись, как она это называла про себя, «санным методом», она соскользнула вниз на спине. Препятствий, которые он понаставил на всех плоских участках ее пути, она легко избежала, и вскоре уже ползла по коридору к библиотеке. Там она осторожно набрала стаффордширских статуэток, сколько влезло в руки, с каминной полки и со столика в гостиной. Положив их в свою сумку, она стала возвращаться, стараясь двигаться по своим следам, минуя все его грубые неуклюжие западни.

Она поднялась наверх по черной лестнице с помощью своеобразной альпинистской техники, время от времени прибегая к секачу, чтобы покрепче воткнуть его в стену, а затем подтянуться, держась за его ручку. На любые меры есть свои контрмеры, говорила она себе, гордая своей изобретательностью, размышляя о том, как же он недооценил ее сообразительность.

Усевшись на корточки перед его комнатой, она выбрала двух Наполеонов из своей полотняной сумки, обезглавила их секачом и поставила перед дверью.

Затем написала на двери губной помадой: «Головы долой!» Не в силах сдержать усмешки, отошла, с помощью альпинистской техники проскользнула наверх и вернулась на ставший для нее привычным чердак.

Она лежала на своей убогой постели, не обращая внимания на жару, на пот, которым было облито ее тело, на неудобства, какие ей еще предстояло перенести. И радовалась. Она радовалась, что удалось провести его. Ее телом овладела эротическая истома, изысканное ощущение рассеянного экстаза, послеоргазмической дрожи. Соски грудей набухли, половые органы увлажнились.

Она была Барбарой, теперь она точно знала, кто она такая. Хозяйка сама себе. Борющаяся за выживание в джунглях.

 

ГЛАВА 30

Энн была парализована страхом. Она лежала на кровати в своей комнате, прислушиваясь к неровному ритму работы испорченного кондиционера. Казалось, сердце бьется с такими же перерывами. Должна ли она, спрашивала себя девушка, заявить в полицию о том, что случилось в доме? Но что она могла сообщить? Она никак не могла связно объяснить, что с ней произошло. Что там вообще происходит? Она представила себе, как беседует с детективом в пропахшей мочой комнате.

«Мне кажется, они собрались убить друг друга».

«Откуда вы знаете?»

«Я была внутри. Все в доме представляет угрозу для жизни».

«Что вы делали внутри дома?»

Она не боялась, что ее могут в чем-нибудь обвинить. Или боялась? Может быть, если бы ей удалось тогда поговорить с Оливером… Хотя бы просто дотронуться до него. Неужели это действительно Оливера она видела там, в окне оранжереи? Потерявший всякий цивилизованный вид, подобный зомби. Определенно не этого человека она любила. Любила? Теперь это слово вызвало в ней отвращение.

Но даже безмолвный, изможденный Оливер внушал ей меньший страх, чем сам дом. Он словно ожил, превратился в ужасающего, бездушного монстра. От воспоминаний о его жестоком приеме у нее снова заболело все тело. Их взаимная ненависть вдохнула в дом жизнь. Дом? Теперь он был ей отвратителен. Омерзение придало ей силы подняться с кровати.

Она больше не могла оставаться в комнате, поэтому оделась и спустилась вниз. На столе обнаружила записку от Евы. «Пожалуйста, перезвони мне».

Было раннее утро, но она все же позвонила, разыскав недовольного директора лагеря, который упрямился, пока она не сказала, что речь идет о деле чрезвычайной важности.

— От них не было никаких известий уже три недели. Я боюсь, Энн, — в голосе девочки безошибочно угадывались истерические нотки. — Джош тоже как на иголках. Мы страшно беспокоимся.

— Наверное, они задержались в отпуске.

— Я этому не верю. Почему у нас отключили телефон? Я даже посылала им телеграмму. Она пришла назад с пометкой «адресат выбыл». Но мои письма не возвращаются.

— Ну, — храбро заговорила Энн, — они просто не оставили никому своего нового адреса. Это значит, что они не собираются отсутствовать долго.

— Я звонила обеим нашим бабушкам. Они тоже ничего о них не знают. Они волнуются.

— Я, правда, не думаю, что есть причины волноваться. Видимо, им просто нужно было разъехаться и побыть в одиночестве.

— Я не верю в это, Энн. Извини.

Энн знала, что слова ее звучат не слишком убедительно.

— Я собираюсь вернуться домой и сама во всем разобраться, — продолжала говорить Ева.

— Послушай, но это же абсурд, — Энн едва смогла собрать силы, чтобы ответить.

— Так почему же они не позвонят? Почему не напишут? Что бы там ни происходило между ними, мы-то их дети! — она начала плакать, и голос ее закачался на острие панического страха. Энн почувствовала, как у нее самой в груди поднимаются рыдания. Не надо, взмолилась она.

— Я сама займусь этим, — торопливо заговорила она. — Я разузнаю, куда они делись, и передам им, чтобы они обязательно позвонили вам, потому что вы страшно волнуетесь. Я перезвоню сегодня вечером. Обещаю, — ей нужно время, чтобы все обдумать. И необходимо удержать детей подальше от этого чудовищного дома.

Наступила долгая пауза. Она слышала, как всхлипывает Ева. Ее отчаяние было непритворным, настойчивым. Энн захотелось оказаться рядом, чтобы обнять и успокоить девушку.

— Ладно, — ответила Ева, но в этом слове слышался ультиматум.

— Только не делай никаких необдуманных поступков, — предупредила Энн, тут же пожалев о сказанном, понимая, что эти слова еще больше насторожат Еву. — Пожалуйста, — добавила она.

— Я буду ждать твоего звонка, — согласилась Ева, на этот раз более холодно. Энн не сразу смогла выйти из телефонной кабинки, ее руки дрожали. Она смертельно боялась снова идти к дому Роузов.

Она шла навстречу все прибывавшему потоку пешеходов, не глядя переходила улицы, не обращала внимание на предупредительные гудки.

У нее не было никакого плана. И опять она раздумывала, стоит ли звонить в полицию. Имеет ли она право вмешиваться? Мысли метались в беспорядке. В одном она была уверена: ни за что на свете она не войдет снова в этот дом.

Снаружи он выглядел так же невинно, как и всегда: белый фасад и черные жалюзи сверкали на ярком солнце. Подойдя к двери, она постучала дверным молотком. Ее руки дрожали. Сердце оглушительно стучало в груди. Как и прежде, ответом ей была долгая тишина. Но на этот раз она поклялась себе, что не отступит. Она продолжала стучать, выбивая быстрый ритм, настойчивую трель, назойливое стаккато. Рано или поздно, им придется открыть.

Но когда никто не ответил и через двадцать минут, она принялась колотить по двери кулаками.

— Пожалуйста, — закричала она. — Речь идет о детях. Пожалуйста!

Голос ее зазвучал пронзительно. В соседних домах ничто не шелохнулось, все оставалось таким же безмолвным и умиротворенным, как обычно. Никто не хотел вмешиваться. Каждый в этом районе был защищен стенами своего большого дома. Кроме того, многие соседи Роузов уехали в летние отпуска, а шум работающих кондиционеров достаточно надежно защищал оставшихся жителей от посторонних звуков снаружи. Каждый жил собственной жизнью, ничего не зная о страданиях своих соседей. Насколько мало на самом деле богатые люди общаются между собой, подумала она. Каждый дом напоминал боевой корабль, команда которого плыла своим собственным курсом.

Она решила не сдаваться. Не отступать. Ладонь онемела от ударов.

— Я знаю, что вы там, внутри! — крикнула она.

Что-то мелькнуло в поле ее бокового зрения, и она быстро вскинула голову. Она увидела его лицо в окне верхнего этажа сквозь раздвинутые занавеси. Прикрыв ладонью глаза от солнца, она сделала шаг назад.

— Оливер! — закричала она, сложив руки рупором. Она увидела, как он отодвинулся в тень.

— Оливер.

Он приблизился к окну. Его лицо испугало девушку. Оно было изможденным, небритым. Глаза — мутными и тусклыми.

— Дети, — снова закричала она. — Вы должны позвонить детям.

Оливер продолжал смотреть вниз на нее, словно не понимая ее слов. Казалось, он сбит с толку. Безразличен.

— Твои дети, — крикнула она. Его лицо оставалось белым, как мел, без всякого выражения.

— Я — Энн, — крикнула она, чувствуя себя глупо.

Он медленно кивнул, и было непонятно, что он хочет этим сказать. Что там у них происходит? В голову ей пришла мысль о привидении в брошенном доме. Крик замер у нее в горле, когда она заметила лицо Барбары в одном из окон третьего этажа. Барбара благостно улыбалась. Внешность ее совершенно переменилась. Волосы растрепались, лицо стало худым и серым.

— Вы должны срочно позвонить детям, — закричала Энн, надеясь, что они оба ее слышат. Она с удивлением заметила, как Барбара кивнула, словно все поняла. Так почему ей приходится просить их об этом? Ева и Джош были их детьми. Их безразличие поразило ее. Оливер продолжал смотреть без всякого выражения. Она увидела, как он поднял бутылку и сделал долгий глоток. Да кто они такие на самом деле, спросила она себя.

— Вы меня понимаете? — позвала она.

Барбара продолжала кивать, словно механическая игрушка. Оливер, бесстрастно глядя на нее, снова запрокинул бутылку. Она почувствовала себя беспомощной, накатила апатия. Вспомнив о том, что творилось внутри дома, она нервно вздрогнула.

Внешняя сторона дома, казалось, насмехается над ней. Счастливый дом. Ей захотелось, чтобы он тут же рухнул, как стены Иерихона.. Он был отвратителен, грязен, скрывал ужасные тайны. Она чувствовала омерзение, глядя на этот белый фасад, на весь высокомерный, аристократический облик здания. Наконец, она повернулась, совершенно подавленная, и пошла прочь. Бросив прощальный взгляд на дом, она уже никого не увидела. Что ж, сказала она себе, по крайней мере свой долг она выполнила. Никогда в жизни ей не захочется увидеть ни обоих Роузов, ни этого дома.

* * *

Она долго шла пешком, пытаясь осмыслить увиденное. Человек, который стоял у окна, страшным образом изменился. Вспомнив его тусклые глаза, она тем не менее отвергла мысль о том, что он находился в состоянии пьяного ступора. То, что она увидела, выходило за рамки любого опьянения. И Барбара. Смотрелась такой невероятно довольной. Казалось, она находится под действием какого-то наркотика, не осознает реальности.

Она прошла по Двадцать второй улице, пересекла Вашингтон-серкл, добралась до памятника Линкольну, затем вышла на мост и двинулась вдоль велосипедных дорожек мимо здания Пентагона. Частная собственность — что в ней такого? Лучше не иметь ничего. Собственность довела их до саморазрушения. По сравнению с общечеловеческими ценностями собственность — никчемная ерунда. То, что у нее самой ровным счетом ничего не было, давало ей ощущение собственной неиспорченности, незапятнанности. Она никогда не станет ничем владеть, решила Энн. А что касается любви, то, пожалуй, Барбара в конце концов оказалась права. Любовь лжет, говорила она. Но кому?

Она так погрузилась в свои мысли, что не заметила, как село солнце. Наступавшая темнота всколыхнула ее память. Она же обещала позвонить Еве, и Энн принялась искать телефонную будку. Кто-то подсказал, что в конце этого переулка есть телефон, но переулок оказался длиннее, чем она ожидала, и когда она добралась до него, уже совсем стемнело. К тому же у нее не нашлось подходящей мелочи, и ей пришлось пересекать широкую автостраду, чтобы добраться до мотеля «Мариотт». Человек за конторкой разменял ей доллар.

Разыскав телефон, она нетерпеливо ждала, пока позовут Еву. Затем в трубке раздался незнакомый голос.

— Ева уехала, — прошептал голос.

— Уехала?

— Да, вместе с Джошем, — голос поколебался. — Это Энн?

— Да.

— Меня зовут Кэти, я подруга Евы. Еще никто не заметил, что ее нет. Она сказала, что позвонит вам, как только доберется домой.

— Что? — у Энн перехватило дыхание.

— Она очень волнуется из-за своих родителей. Она забрала Джоша домой. Они пошли на автобус, который ушел в час дня.

— Когда он приезжает в Вашингтон?

— Где-то около восьми.

— Почему она не дождалась моего звонка?!

— Она не могла больше этого вынести. Она должна была увидеть все сама. Она каждую ночь плакала перед сном.

— Идиоты! — закричала Энн в трубку. Кэти осеклась. — Это я не вам, — заверила ее Энн, поблагодарила и повесила трубку. Она посмотрела на часы. Была уже почти половина девятого.

Подбежав к центральному вестибюлю мотеля, она замахала рукой такси.

— Постарайтесь ехать как можно быстрее, — попросила она водителя. — Пожалуйста.

 

ГЛАВА 31

Опустившись на руки и колени, Оливер шарил по лесу пустых бутылок. Все его свечи сгорели. Спички кончились. Порой ему попадалась бутылка с несколькими оставшимися каплями вина, но он никак не мог сделать хороший глоток.

Многократное разочарование разбудило в нем ярость, и время от времени он хватал очередную бутылку и разбивал ее о стену. Несколько раз осколки битого стекла вонзались в его тело, но даже физическая боль стала ему уже безразлична. Наконец он нашел полную бутылку, откупорил ее и отпил. Вино показалось безвкусным. Но теперь ему было все равно.

Только крохотный участок его мозга, в который запала идея о возложенной на него миссии, настойчиво продолжал свою деятельность. Он должен выгнать ее из дома. Все остальное теперь лишнее и неважное. С трудом, словно речь шла об очень давнем событии, он припомнил, как смотрел на молодую женщину, стоявшую внизу под домом. Тогда в голове его на секунду мелькнул образ теплого, мягкого, податливого, любящего тела, заставивший его ощутить какую-то смутную тоску, какие-то позабытые радости. Но мозг отсекал все подобные мысли. Его волновало только одно — передвижения Барбары по дому.

Ему казалось — происходило это на самом деле или только в его воображении… или и то и другое сразу? — будто он слышит, как она почти беззвучно пробирается сквозь его рукотворные джунгли. Сначала ему даже почудилось, что эти мягкие, невесомые шаги принадлежат Мерседес. Они из одной кошачьей породы. Воспоминание о раздавленном, безжизненном теле кошки всплыло в его сознании. Мерседес мертва. Бенни мертв. Мысль о Бенни вызвала кислый известковый вкус во рту, и он судорожно вдохнул воздух.

Он прислушался. Любое самое легкое движение в доме отображалось на калейдоскопическом экране, в который превратилась его голова. Пока что ей удавалось хитроумно избегать ловушек, запускающих цепную реакцию, которую он подготовил. Но рано или поздно она допустит ошибку, и тогда механизм разрушения вступит в действие. Это лишь вопрос времени.

Прикладываясь к бутылке, он знал, что хочет подавить в себе рассудок. Рассудок стал его врагом. Как любовь. Как преданность. Рассудок ослаблял волю. Он раздвинул портьеры и снова посмотрел на улицу. Сейчас было темно, но ему смутно вспомнились крики той женщины, которая пришла сюда днем. Что-то насчет детей, припомнил он. Детей? Но их все это не касалось. Все, что произошло за последнее время в доме, не имело к ним никакого отношения. Втягивать в это детей было бы нечестно. Разве не говорил ему об этом Гольдштейн? «Убирайся», — крикнул он пустой улице. Затем снова закричал «Убирайся», но на этот раз имел в виду Барбару.

Из тумана, который царил в его мыслях, неожиданно всплыло воспоминание о младенце, девочке. Вместе с ним нахлынула волна давних тревог и волнений. Плач ребенка терзал его своей беспомощностью. У него не хватало мужества выдерживать ее крики. У него, ее отца. Однажды он объяснил это Барбаре. Они в долгу у своего ребенка и должны оплачивать этот долг своим покровительством, своим кровом, своим теплом. Барбара пыталась спорить, что он только испортит девочку, но покорно подвигалась, освобождая для нее место в их постели. Они клали ее между собой, они любили ее, согревали своим теплом. Ну вот, теперь она в безопасности, говорил он Барбаре.

Затем появился Джош. Мальчик по его образу и подобию. По их образу и подобию. Теперь у меня полноценная семья, говаривал он или наверняка должен был так говорить. Барбара соглашалась или делала вид, что соглашается. Они были запечатлены в его голове, все четверо, противостоящие остальному миру. Муж. Жена. Сын. Дочь. Семья.

Он выстроил крепость, которая должна была его защищать. Этот дом.

«Ты для меня больше ничего не значишь, — сказала она ему, словно бросила первую горсть земли на крышку его гроба. — Ничего».

«Ты могла бы сказать мне это много лет назад, до того, как я построил свою жизнь», — возможно, он ответил ей приблизительно так. Он уже не был уверен. В голове его плясали обрывки какого-то разговора.

«Я не знала».

«Не знала?»

«Я была ослеплена любовью».

«Ослеплена? Разве любовь ослепляет?»

«Да».

Что ж, раз так, то она ослепила и меня, мысленно закричал он. Как она смела отобрать у меня всю мою жизнь? Всю мою жизнь. Мою семью. Но дом принадлежал ему. Ему, Она его никогда не получит. Никогда, никогда, никогда, никогда.

Это было как прыщ. Он не мог отвести от него руку. Прыщ зудел. Он расчесывал его. Он хотел содрать его, выпустить гной и освободиться наконец.

В его сознание вторглись какие-то звуки — скрип покрышек, урчание автомобильного мотора. Он посмотрел из-за портьеры и увидел очертания автомобиля в тусклом свете уличных фонарей. Из машины появились знакомые силуэты, скрытые тенью. Мальчик и девочка. Они стояли, глядя на дом, пока такси отъезжало. Его рот открылся, но он не знал, что должен сказать. Вместо этого он отошел от окна. Опустившиеся портьеры снова погрузили комнату в темноту. Он сделал шаг назад, потерял равновесие и сбил ногой несколько бутылок. Вытянув руки, он успел опереться на стену и не упал. Он забился в угол, надеясь, что они уедут обратно. Опустившись на колени, он молился, глядя вверх. «Кому молиться?» — подумал он.

«Боже, помоги мне», — шептал Оливер, пытаясь подняться на ноги. Но тело не хотело двигаться, цеплялось за безопасный угол комнаты. Он услышал удары дверного молотка, ритмичные, настойчивые. Мелодичный перезвон звонка давно уже молчал. Он никак не мог подняться. Может быть, они все же уедут. Наконец, встав на ноги, он прислушался.

Удары в дверь прекратились. Тишина. Затем вступил хор новых исполнителей, настойчивый призыв в грозовую ночь:

— Мама, папа, это мы.

«Кто они такие?» — подумал он.

Стук снова возобновился, заглушив голоса. Он услышал слабый шепот, затем металлический скрежет, и то, чего он все это время смутно опасался, стало реальностью. Дверь отворилась.

Он бегом выбежал из комнаты, но движения его были неуверенными, и еще больше их сковывали препятствия, стоявшие на его пути. Он потерял равновесие и упал. Сквозь медные прутья перил он видел, как раскрылась дверь, и слышал, как закричали дети, упавшие на скользкой поверхности. Они попытались встать и снова упали, пытаясь дотянуться до лестницы.

— Не подходите, — слова наконец нашлись и прорвались сквозь стоявший шум. Они по-прежнему пробирались вперед.

— Не подходите. Пожалуйста.

Это был не его голос. Это был голос Барбары. Он увидел ее на площадке лестницы у себя над головой. Она смотрела вниз, ее лицо было испуганным, на нем лежала печать ужаса.

— Мама!

Они закричали одновременно. Увидев ее, они сделали еще усилие и ухватились для поддержки за лежавший на ступенях ковер. Неприкрепленный ковер подался вперед, и чугунные горшки начали свое лавинообразное падение вниз по лестнице, издавая оглушительный грохот. Тут же принялись бить часы, наполняя вибрацией воздух в каком-то размытом ритме. Картины попадали со стен. Ева и Джош прижались друг к другу, пытаясь уклониться от летящих на них горшков.

— Назад, — закричала Барбара, ее голос взлетел до визга, она была объята паникой. Она поискала взглядом, в котором стояла мольба, его глаза.

— Спаси их, Оливер. Это наши дети.

Ее рыдания взволновали его, и впервые с тех пор, как начался весь этот кошмар, он различил в ней прежнюю мягкость, прежнюю Барбару.

— Наши дети, — повторил он и судорожно сглотнул, пытаясь привести свои мысли в порядок. Время сжалось. Они смотрели друг на друга целую вечность. Он снова ощутил то, что пробежало тогда между ними в Чатеме много лет назад. Может быть, это чувство все еще живо, несмотря ни на что. Разве не молили ее глаза о том, чего он так страстно хотел, — о еще одной попытке начать все сначала?

Ева и Джош начали шевелиться. Часы продолжали свое безостановочное клацанье. Падение различных предметов продолжалось. Затем крик Барбары эхом разнесся по всему дому, перекрыв остальные звуки. Она неосторожно подошла слишком близко к перилам, которые тут же рухнули в лестничный колодец, вдоль которого спускалась цепь от люстры, и разбились внизу. Барбара потеряла равновесие и теперь угрожающе висела над неогражденным краем лестничной площадки, которую отделяли от пола два этажа.

— Держись, — закричал Оливер. — Я иду.

Он крикнул детям:

— Выходите из дома. Пожалуйста. Я помогу ей. Только выходите из дома.

Они стали пробираться к открытым дверям, скользя среди обломков. Наконец они выбрались наружу и встали на крыльце, заглядывая внутрь. Смертельный ужас сковал их сердца.

— Держись, Барбара. Еще секунду. Держись, детка.

Его сердце бешено заколотилось. Он пододвинулся к краю площадки своего этажа, прикинул расстояние до цепи, на которой висела люстра, согнул колени и прыгнул. Вытянув руки, он ухватился за цепь и, опираясь ногами на металлические спицы люстры, подтянулся наверх, оказавшись на одном уровне с висящей Барбарой. Придав люстре маятниковое движение, он стал раскачивать ее по широкой дуге. После нескольких слишком коротких движений он наконец дотянулся до края площадки и ухватился за него.

— Еще немного, детка… — крикнул он, вытягивая свободную руку, чтобы закрепить ее слабеющую хватку.

— Не могу… — простонала она.

— Можешь, — твердо произнес он. Он услышал какой-то треск над головой. По цепи, казалось, прошла дрожь. — Протяни руку и возьмись за мое плечо.

Она покачала головой.

— Нет, Оливер, — у нее начиналась истерика.

— Ты должна послушаться меня, — умолял он.

Она снова покачала головой, но было очевидно, что силы ее на исходе, и ему пришлось оторвать ее пальцы от края площадки. Инстинктивно она вытянула другую руку и крепко ухватилась за него, перенеся весь свой вес на цепь от люстры. Треск наверху усилился, и люстра снова задрожала. Он едва успел поднять голову. И почувствовал, что люстра уходит из-под него. Он падал, Барбара вместе с ним, а наверху, словно в замедленном кино, он увидел, как в потолке раскрывается трещина, подобно землетрясению, снятому вверх ногами. Не осталось времени даже закричать. Он крепче обнял Барбару. Все сразу полетело вниз. Падая, он глядел вверх и думал, увидит ли он вскоре небо.

 

ГЛАВА 32

Энн услышала грохот в ту минуту, когда такси отъезжало от края тротуара. Она замерла на месте, глядя, как облака пыли выплывают из распахнутой входной двери. Ноги ее отказывались идти вперед.

Она увидела детей, которые стояли в облаке пыли, глядя на дом. Пыль уже начала оседать на их лицах и одежде. Они оба выглядели как привидения. Она окликнула их по имени. Они повернулись, в их глазах застыл ужас. Слезы ручьями текли по пыльным щекам. Затем они снова повернулись и бросились к открытой двери.

— Не надо! — закричала Энн, собрав все свои силы, и побежала к ним.

— Они там, внутри! — закричал Джош, устремляясь вперед вместе с Евой. Энн быстро нагнала их и, загородив дорогу, обхватила их руками. Из дома доносился беспрерывный грохот падавших вещей.

Она крепко прижимала детей к себе, прислушиваясь к их истеричным всхлипываниям. Наконец звуки начали затихать. Повернувшись, Энн посмотрела через дверной проем. Он был загроможден обломками.

— Я посмотрю, — мягко сказала она, шагая вперед. Но дети двинулись вслед за ней, и у нее не хватило решимости удержать их. Стоя в дверях, она озирала царившее кругом разрушение. Масштабы его были ужасны. Крыша провалилась, и наружные стены прогнулись. Возле двери на боку лежали большие часы, их циферблат был разбит вдребезги. Повсюду валялись осколки хрустальной люстры. Пыли стало еще больше.

Она двинулась вперед, внимательно оглядывая обломки, чувствуя резь в глазах. Позади себя она слышала неуверенные шаги и всхлипывания детей.

— Мама, папа, — плакала Ева. — Зачем они это сделали?

Энн покачала головой. И вдруг неожиданно она увидела их. Оливера и Барбару, погребенных под саваном белой пыли, с лицами, парализованными маской смерти. Засыпанные грудой мусора, они, казалось, обнимали друг друга, их безжизненные глаза соединились в вечном взаимопроникающем взгляде. Она схватила воздух широко открытым ртом и отвернулась. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем она снова вспомнила о детях, которые шли следом за ней.

Они ковырялись в мусоре. Джош опустился на колени, Ева переворачивала обломки носком туфель. В левой руке она держала какой-то предмет, знакомую статуэтку, черная голова которой казалась удивительно сверкающей и чистой. Мулинекс, чья полированная фигурка непостижимым образом оказалась совершенно неповрежденной, застыл в своей вечной боксерской стойке.

Джош поднялся с колен с неуместно победным видом. Он протирал о рубашку вторую фигурку, сдувая с нее пыль. Энн перевела взгляд на эту также совершенно не пострадавшую статуэтку. Она увидела, как Ева протянула руку, и ее пальцы сжались вокруг торса Крибба.

Секунду, которая показалась Энн вечностью, дети держали статуэтку с равной силой, затем Джош ухватил Мулинекса за основание.

— Это мое, — крикнул Джош.

— Нет, мое, — взвизгнула Ева.

С резким щелчком, похожим на звук пистолетного выстрела, обе фигурки внезапно распались на куски. Энн смотрела, как дети остекленевшими, изумленными глазами разглядывают зажатые в руках обломки керамики.

Энн повернулась и направилась к выходу. Облачка белой пыли взвились вокруг ее лодыжек.