Через весь дом проходили невидимые границы, отмечавшие линию фронта. Энн отчаянно старалась соблюдать нейтралитет вплоть до последних мелочей, чтобы не поставить под удар собственное положение в доме, хотя и не знала, как долго еще сможет выдерживать пребывание в самом центре невыносимого напряжения.

Барбара и Оливер установили замки на дверях своих комнат. Сначала эта мера предосторожности показалась Энн излишней, пока она не заметила, что их враждебность по отношению друг к другу принимает все более угрожающие масштабы. Они также обзавелись собственными телефонами, оставив один из прежних аппаратов для детей. Кухня полностью перешла во владение Барбары. Оливер, по-видимому, оставил всякие попытки заявлять свои права на продукты и кухонное оборудование, хотя Энн и заметила, что на карнизе бокового окна гостевой комнаты появилась небольшая упаковка апельсинового сока, отчего весь дом сразу принял совершенно несвойственный ему вид обыкновенного пансиона. Он перестал есть дома сам и кормил Бенни сухим кормом для собак, запасы которого также держал теперь у себя в комнате. Бенни целыми днями рыскал по окрестностям, продолжая обслуживание местных сук, но каждую ночь, повинуясь инстинкту, возвращался домой, чтобы уснуть у изножия постели Оливера.

Оливер также сохранил за собой права на уход за орхидеями. И кроме этого продолжал проводить много времени в мастерской. По молчаливому уговору мастерская стала считаться его владением. Именно там он обычно виделся с детьми и временами с Энн, которая пользовалась для этого всяким удобным предлогом. Место, отведенное в гараже для его «Феррари», также было закреплено в качестве его территории. Иногда, когда одолевала тоска, он сдергивал с машины чехол, поднимал плексигласовый колпак и выезжал на короткую прогулку, а то возился целыми часами, регулируя двигатель и полируя свою игрушку. Все эти мелкие радости жизни, которым предавался Оливер, не требовали со стороны Барбары ни малейшего жертвоприношения. Да и, кроме того, она в буквальном смысле слова завалила себя работой, стараясь упрочить бизнес по поставке деликатесных блюд и продуктов. Дом постоянно наполняли ароматы ее стряпни, исходившие из кухни.

Энн полностью отдавала себе отчет в своих невостребованных чувствах к Оливеру, и это лишь требовало от нее еще большей осторожности. Она прекрасно знала, какой опасностью грозит ей любая попытка высунуть голову из устричной раковины ее нейтрального пространства. Перед этой опасностью даже веселый задор, нерассуждающее желание, которые могли бы подвигнуть ее к такому шагу, бледнели, словно пасмурный осенний день. Усилием воли она заставляла себя соблюдать дистанцию и наблюдать за происходящим со стороны, хотя внутри у нее все кипело от глубокого и отчаянного любопытства.

Каждое мелкое событие в доме превращалось в указатель, каждый неосторожно брошенный взгляд — в намек, каждое небрежно уроненное слово — в символ неминуемого деяния. Теперь по ночам она часто перебирала в памяти все, что сумела заметить в течение дня, пытаясь восстановить мотивы, подсчитывая полученные и утраченные преимущества.

Она встревожилась, не чувствуют ли они, что она скрытно наблюдает за ними, и, когда эта мысль стала не давать ей покоя, еще глубже спряталась под маской полного безразличия. Даже детям, казалось, пришлось оставить всякие попытки воздействовать на ситуацию. Сперва они робко пытались как-то способствовать примирению, но все их усилия быстро сошли на нет перед лицом очевидной неуступчивой враждебности их родителей по отношению друг к другу, и тогда они усвоили себе манеру ворчливо принимать происходящее таким, какое оно есть, а затем и вовсе снизошли до высокомерной терпимости.

— Родители просто сошли с ума, — сообщила Ева Энн как-то вечером. Это прозвучало как богооткровенная истина, и Энн отметила, что теперь Ева больше времени проводит со своими друзьями, чем под ее надзором. Но она давно решила, что ни к чему пытаться повышать дисциплинарные требования к детям во время таких нелегких потрясений. Джош находил утешение в баскетболе и других видах спорта, и поскольку не потерял контакта с отцом, то казалось, что сохраняет присутствие духа, не выходя из обыденного равновесия между удовольствиями и огорчениями.

Порой Энн чувствовала себя неудобно в своей роли тайного наблюдателя. Это требовало усилий и большого внимания. И, конечно же, ей приходилось тщательно скрывать собственные интересы. Может ли так случиться, что именно в ней Оливер когда-нибудь увидит подходящую замену Барбаре? Этот вопрос грыз ее, заставлял чувствовать себя виноватой.

— Вас почти не видно в доме, — заметила как-то Барбара.

— Это не специально, — ответила Энн.

— Наверно, это вполне естественно. Когда в доме все встало с ног на голову…

Это была первая за все время попытка с ее стороны как-то оправдать себя в глазах Энн, которая молча слушала, намеренно отведя глаза в сторону, чтобы они ее не выдали.

— Кто сможет меня понять, кроме женщины, пережившей то же, что выпало мне? Все, что накопилось во мне, не выскажешь в двух словах. Дом, по моему мнению, стал бы подходящей компенсацией за все это. Он вполне может завести себе такой же через каких-нибудь пару лет. Может быть, даже быстрее. У меня никогда больше такого не будет, если только я снова не выйду замуж. Но тогда все это начнется сначала.

Хотя в последнее время Барбаре приходилось много работать, она, казалось, даже похорошела и вообще сияла довольством — довольно неуместным, принимая во внимание ее затруднительное семейное положение.

— Вряд ли я могу судить об этом, — ответила Энн, вспоминая необъявленную войну, в которую ее собственные родители превратили свою семейную жизнь. Ей редко доводилось видеть, чтобы они проявляли по отношению друг к другу хотя бы элементарные признаки уважения. Казалось, они не могут обходиться без ежедневной порции ненависти. — Я мало что знаю о семейной жизни. Моя семья самая обыкновенная, — солгала она.

— Я знаю. Муж носит домой чеки, а жена готовит, убирает и трахается с ним, — Энн очень не любила, когда Барбара становилась грубой, откровенной и непримиримой.

В первые дни войны в доме общения между Барбарой и Оливером не существовало никакого. Но иногда им все же приходилось что-то обсуждать, и тогда до Энн долетали обрывки разговоров, которые всегда заканчивались потоками брани, возраставшими крещендо.

— Я оплачиваю счета за газ и за электричество в соответствии с потребностями для нормального ведения домашнего хозяйства. Но я не собираюсь позволять тебе вести свой бизнес за мой счет. Тебе придется платить за все самой, — как-то вечером накинулся он на нее в кухне. Энн, которая помогала поливать жиром жарившегося гуся, пока Барбара готовила очередной замес теста, быстро исчезла со сцены, так, чтобы оказаться вне поля их зрения, но в то же время хорошо все слышать.

— Как ты собираешься учитывать разницу? — саркастически спросила Барбара.

— Я договорился со служащими из электрической и газовой компании. Если будет надо, мы поставим отдельные счетчики.

— А как насчет расходов на электрооборудование в твоей мастерской и в сауне?

— Я не делаю на этом бизнес.

— Но я все равно помогаю платить за это.

— Ты не собираешься заодно взимать с меня плату за проживание в моей комнате? Или за то, что я пользуюсь электроодеялом?

— Если бы могла, обязательно стала бы.

— И меня не устраивают твои нелепые уловки со счетами за продукты. Термонт согласился, что ты сама будешь оплачивать их. Одна семья никак не может извести шесть фунтов муки и три фунта масла в неделю.

— А апельсиновый сок? У нас пропала одна упаковка. Вряд ли кто-нибудь другой, кроме тебя, взял его, — до этого Барбара с невинным видом опросила всех проживающих в доме, включая и приходящую горничную. Энн тогда еще задумалась, к чему клонится этот интерес к апельсиновому соку.

— Признаю. Я действительно сделал ошибку. Мне захотелось выпить водки с соком, а сок закончился.

— И я давно собираюсь тебе сказать. Эти твои коробки с соком на карнизе портят весь дом.

— Это мой карниз.

— И я не понимаю, зачем тебе запирать шкаф с напитками и винный погреб.

— Кесарю кесарево, — попытался отшутиться он, чувствуя, что его логика сдает перед ее напором.

— А божье богу. Ты ублюдок.

— Я никого не обманываю насчет продуктов, Барбара. И я еще не учитываю расход воды.

— Воды?

— Стоимость воды, — пробормотал он, но Энн расслышала, что в душе он не согласен с тем, что ему приходится говорить. — Все, о чем я прошу, — разумные траты.

— Ты носишься со словом «разумные» так, словно за этим стоит все небесное блаженство.

— Ну вот, теперь ты заговорила по-библейски.

— Ты меня к этому вынудил.

— Ну что ж, пока ты еще от меня не избавилась.

Спорный вопрос, как вскоре выяснила Энн, был решен путем судебного предписания. Барбара подала на Оливера жалобу в причинении неудобств и нарушении соглашения о содержании дома. Гольдштейн отправился в суд и выиграл дело, и судья постановил, чтобы отныне Барбара вела свои личные счета отдельно.

— Ты только увеличила наши расходы на адвокатов, — сказал ей по этому поводу Оливер во время очередной стычки.

— Мне наплевать.

— Нечего бегать в суд каждый раз, когда у нас возникают недоразумения. Достаточно и того, что нам приходится тратить столько времени и денег на ожидание главного решения. Зачем нужны все эти промежуточные слушания?

— Я не позволю отравлять мою жизнь.

— Я не отравляю тебе жизнь.

Долгое время после этого они не разговаривали друг с другом вообще, и ситуация стала походить на вооруженное перемирие. Жизнь Оливера текла без всяких изменений, и Энн заметила, что он значительно сократил число своих командировок, словно опасался теперь надолго оставлять дом, будто это могло дать Барбаре лишнее преимущество.

Обычно он приходил домой к полуночи. До этого, поужинав в каком-нибудь ресторане, он проводил время в кино. Она видела у него программки различных кинотеатров. Он как-то показал ей эти программки с отмеченными галочками датами, чтобы его секретарша могла потом внести их в его календарь. На завтрак секретарша готовила ему кофе с пышками, а очередной бизнес-ланч снимал с него заботу о еде в течение рабочего дня.

Он рассказывал Энн о ходе своей жизни в те вечера, когда Барбары не было дома, и Энн набиралась храбрости, чтобы столкнуться с ним на лестнице, когда он поднимался к себе в комнату. По каким-то причинам, обнаружила она, он вел себя нервно в ее присутствии, и она обрадовалось своему открытию, которое наполнило ее еще большим любопытством.

— Это не жизнь, Энн, — сказал он ей однажды, когда они стояли в вестибюле. — Но кино — замечательный способ убежать от реальности. Есть что-то такое притягательное, когда вокруг темно и рядом сидит столько незнакомых людей. Совсем не похоже на телевизор. Это чертовски одинокая жизнь.

В своих мыслях, куда никто, кроме нее, не заглядывал, она рисовала себе, как с завидной целенаправленностью соблазняет его, и не однажды эти фантазии принимали довольно агрессивный характер. Но будучи рядом с ним, она не могла заставить себя сделать ни одного призывного движения, хотя и самым внимательным образом следила за малейшими проявлениями его интереса к себе. Ей приходилось бороться с собой, чтобы отвлечься от этих мыслей. Кроме того, она не решалась даже надеяться. Страх быть отвергнутой давил ее, и этот страх представлял собой реальную угрозу, что когда-нибудь она просто убежит на улицу, чтобы больше не возвращаться.

Временами вооруженное перемирие супругов начинало переходить в жестокие схватки. Однажды, когда Энн не было дома, он зашел в их старую комнату, чтобы взять там флакон маалокса, который все еще стоял на полке, когда-то служившей аптечкой.

Весь дом был поднят на ноги неистовым грохотом, который Барбара устроила у его дверей. Ярость ее нападения напугала детей, и они съежились за спиной Энн на площадке третьего этажа, как зрители на бое быков.

— Ты был у меня в комнате в мое отсутствие, ты, ублюдок, — вопила она. В тот вечер она уезжала присматривать за проведением довольно позднего ужина и обнаружила следы вторжения в свою комнату лишь по возвращении домой. Он открыл дверь и предстал перед ней со слипающимися от сна глазами.

— Мне нужен был этот чертов маалокс. У меня случился приступ грыжи.

— Ты не имел права входить в мою комнату.

— Он был нужен мне немедленно. У меня не было выбора, лекарство закончилось. Правда, Барбара, мне было очень больно.

— Ты не имел никакого права. Это нарушение нашего соглашения. Нарушение закона.

— Чушь собачья.

— Взлом и проникновение в жилище. У меня есть все основания звонить в полицию.

— Телефон вон там, — он указал на аппарат в своей комнате, и она, потеряв голову от ярости, ворвалась внутрь и набрала номер 911.

— Я хочу заявить об ограблении, — завопила она в трубку. — Барбара Роуз, шестьдесят восемь, Калорама-серкл, — наступила долгая пауза. — Я не уверена, пропало ли что-нибудь еще. Но знаю, что исчез флакон маалокса. Мой муж взломал дверь моей спальни. Нет. Он меня не насиловал, — она оторвала трубку от уха и посмотрела в микрофон. — Черт бы вас побрал. Мы платим вам, чтобы вы защищали людей, а не задавали дурацких вопросов, — она с размаху бросила трубку на рычаг. Ему редко доводилось видеть ее в таком гневе, и он был удивлен.

— Ну что, теперь тебе лучше? — с самодовольным видом спросил Оливер. Он стоял, опираясь спиной о дверной косяк, и улыбался.

— Ты не имел права, — выпалила она, вырываясь в коридор и с грохотом хлопая за собой дверью.

— Не напоминай мне о правах, — кинул он ей вдогонку.

— Наш дом превращается в заведение для сумасшедших, — прошептала Ева.

— Прямо как в телесериале, — сказал Джош. — Интересно, чем все это кончится?

Барбара опять вызвала Оливера в суд, результатом чего стало решение, запрещающее Оливеру входить в ее комнату.

— А что, его посадят в тюрьму, если он войдет? — спросил у матери Джош за столом во время обеда, когда она объявила о постановлении суда.

— Думаю, что да, — мягко ответила она. Но Джош явно был потрясен, бросил салфетку на стол и убежал к себе в комнату. Позже, после того как Барбара успокоила его, она постучалась к Энн.

— Можно войти? — она уже открыла дверь. Энн читала книгу.

— Разумеется.

Барбара была в халате, на лице у нее — кремовая маска, волосы собраны в высокий пучок и подколоты булавками. Она выглядела значительно моложе своих лет, какой-то неуверенной в себе и хрупкой.

— Хуже всего то, что совершенно не с кем поговорить. Оливер по крайней мере выслушивал меня. Но у меня все время было такое чувство, будто я что-то утаиваю. Мои слова никогда не были похожи на правду, — она присела на кровать, покусывая губу. — Это все равно что испытание огнем, Энн. Мне и в голову не приходило, что это будет так трудно, — она умоляюще посмотрела Энн в лицо. Энн поняла, что ей не избежать доверительного разговора.

— Уверена, вы думаете, будто я — бесчувственная, бессердечная скотина.

Барбара не стала ждать ответа на свою реплику, и Энн была ей за это благодарна.

— На самом деле, — Барбара постучала себя в грудь оттопыренным большим пальцем, — я сама ненавижу себя за жестокость и грубость. Мне иногда кажется, что я — Иов в юбке, — она опустила голову, на глазах блеснули слезы и покатились по щекам. — Я же не робот какой-нибудь, мне жалко детей. И даже Оливера. Я хочу, чтобы он ушел и оставил меня в покое. Больше ни о чем не прошу, — она смотрела в потолок, губы дрожали. — Наверное, можно было бы пойти на компромисс. Но я знаю, что буду жалеть об этом до конца своих дней. Придется пройти этот ад. Можете вы меня понять, Энн?

— Пожалуйста, Барбара, — мягко сказала Энн, присаживаясь рядом с ней на кровать и беря ее за руку с выражением сестринской нежности. — Не ставьте меня в положение, в котором мне придется делать какой-то определенный выбор. Все это и так разрывает мне сердце. Я люблю вас всех в равной степени. И в равной степени за вас всех переживаю.

— Я не чудовище, Энн, — прошептала Барбара. — Правда, не чудовище. В глубине души я знаю, что права. Оглядываясь назад… — она помолчала и вздохнула. — Я чувствовала себя подавленной. Беспомощной. У нас всего одна жизнь, Энн. Всего одна. Я не была счастлива.

— Не мне судить об этом, — ответила Энн, про себя осуждая Барбару. Как можно чувствовать себя несчастной с таким мужчиной, как Оливер? Это было выше ее понимания.

— Если бы только он покинул дом как обычный отвергнутый супруг.

— Наверняка все как-нибудь образуется, — Энн чувствовала отвращение к самой себе за эту дурацкую ложь и жалела, что не может быть откровенной. Она вполне могла понять страдания Барбары, так как знала, что такое чувство беспомощности. Но Оливер отличался от других мужчин, казался ей идеалом мужа. Причинять ему боль, как казалось Энн, можно было только из неприличного, упрямого своенравия. И все же она не испытывала ненависти к Барбаре, страдания которой, несмотря на все чувства, которые Энн питала к Оливеру, не могли не тронуть ее. Энн ощущала влажное тепло ее щек, сладкий, женский запах тела, она чувствовала упругость ее больших грудей. Каким-то странным, непостижимым образом ее близость напомнила Энн об Оливере, и Энн в свою очередь обняла Барбару.

— Женщины всегда все понимают, — прошептала Барбара.

Через несколько минут Барбара освободилась от объятий и встала с кровати, вытирая щеки рукавом своего халата.

— Вы настоящее сокровище, Энн. Хочу, чтобы вы это знали. Мы все у вас в долгу.

Энн чувствовала, что не заслужила ее благодарности.

* * *

Мысль установить рождественскую елку принадлежала Еве, и она вместе с Энн и Джошем старательно занималась этим в библиотеке.

— Меня не волнует, что происходит у нас в доме, — заявила Ева, заставив Энн выслушать длинный список удовольствий и развлечений, которым Роузы предавались на Рождество в былые времена, — катание на лыжах в Аспене, солнечные дни на Виргинских островах и в Акапулько. Если же семья оставалась дома, то в библиотеке устанавливалась елка, а из Бостона приезжали обе четы бабушек и дедушек, и затевались грандиозный рождественский обед и чудная вечеринка с коктейлями для всех знакомых Роузов обоих поколений.

Вообще-то Энн не собиралась оставаться с Роузами на праздники, но они все казались ей такими заброшенными и несчастными, что она почувствовала себя в какой-то мере обязанной поддержать их.

Вечером в сочельник дети отправились на вечеринки к друзьям; Барбары, которая руководила приготовлением блюд и сервировкой стола для какого-то крупного обеда, тоже не было дома. Изнывая от желания занять себя чем-нибудь, Энн охотно ухватилась за возможность помочь Барбаре в приготовлении теста для мясных пирогов по ее особому рецепту, которые предназначались для фуршета, устраиваемого греческим послом для своих гостей. Барбара перед уходом оставила Энн самые подробные инструкции, которым та скрупулезно следовала. Все ингредиенты были уже готовы. Ей оставалось только смешать их. Она положила мясной фарш, лук, соль и перец в миксерную установку, стоявшую на рабочем столе, замесила тесто и добавила к нему вина и мясного бульона. Когда тесто достигло нужной консистенции, Энн вылепила из него семь прямоугольников, обвернула их фольгой и положила в холодильник, весьма довольная результатами своих трудов. Барбара очень беспокоилась, что приготовление может оторвать ее от празднования Рождества. Она была настроена провести этот день исключительно с детьми.

Энн с энтузиазмом вызвалась ей помочь и совершенно не расстроилась тем, что не проводит Рождество со своими родителями — эта идея не внушала никакого энтузиазма. Ее родители каждый год в сочельник напивались допьяна, и весь следующий день уходил у них на борьбу с тяжелым похмельем и на попытки справиться с приступами раздражительности, которые порой становились очень острыми.

Вымыв и убрав посуду, Энн налила себе в бокал вина и прошла в библиотеку, где стояла рождественская елка, убранная игрушками и сверкавшая мишурой. На полу вокруг подставки были разложены завернутые в бумагу рождественские подарки для всей семьи: Она заметила, что Барбара и Оливер, придерживаясь установившейся формы отношений, решили не обмениваться подарками. Зато она с удовольствием обнаружила, что оба приготовили подарки для нее. Пока она гадала о том, что бы такое мог подарить ей Оливер, огоньки электрической гирлянды, которые попеременно то включались, то выключались, внезапно задрожали и потускнели. Она была готова вытащить вилку из розетки, когда услышала в вестибюле знакомые шаги Оливера. Энн не видела его уже почти неделю, хотя Ева сообщила, что он собирается прийти на вручение подарков рождественским утром. Видимо, они договорились с Барбарой обойтись в этот день без конфликтов, чтобы не портить удовольствия детям.

— Вот это елка, — сказал он, подходя к шкафу для напитков и наливая себя двойную порцию виски. — За более счастливое Рождество, — сказал он, поднимая стакан. Она в ответ подняла свой бокал.

— Никого нет, — сказала она, чувствуя за своими словами скрытое намерение. Он допил виски и налил себе еще.

— Я посмотрел две итальянские картины: «С головой в грязи» и «Хлеб с шоколадом». В зале почти никого не было. Так, один или двое заблудившихся. Я бы посмотрел их по второму разу, но кинотеатр закрылся. Сочельник. Киномеханик, я полагаю, тоже хочет провести такой вечер дома с семьей. Дома с семьей. Какие скромные радости, — он вздохнул и налил себе еще виски. Затем поднял взгляд, словно только сейчас осознал присутствие Энн в комнате.

— А вы почему не дома со своими, Энн?

Ей вовсе не хотелось отвечать на этот вопрос.

— Мне показалось, я нужна здесь, — прошептала девушка.

— Вам повезло, Энн. По крайней мере, вы хоть где-то нужны. Я же, видимо, никому больше не нужен. Даже в качестве зрителя.

Он допил и опустился на корточки рядом с ней. Энн сидела, поджав ноги, рядом с подарками, наблюдая за дрожащими, гаснущими лампочками гирлянды.

— Я исправлю их сегодня вечером. Провода, наверное, нужно припаять.

Она украдкой бросила взгляд на его профиль, затем стала смотреть на него открыто, заметив, как у него шевелятся губы.

— Теперь Рождество у нас только для детей, — губы его начали дрожать, и он не смог договорить. Она положила руку на его ладонь. Не поворачиваясь, он накрыл ее руку своей ладонью и пожал ее.

— Как это все, наверное, надоело вам, Энн, — он повернулся и посмотрел на нее. — Не могу понять, зачем вы все это терпите. Впрочем, а зачем я сам все это терплю. Совершенно бессмысленное занятие, знаете. Двое сумасшедших, сцепившись, катаются в грязи.

— Не мне судить об этом, — внезапно она вспомнила, что именно этими же словами ответила Барбаре.

— Надо вам было оказаться здесь на прошлое Рождество. Старые добрые времена, когда мы были одной семьей. Мой отец говорил тост. «Ты — счастливый человек», — сказал он. — «Действительно счастливый». Он до сих пор не понимает, что у нас происходит. Думает, я завел себе любовницу, а у Барбары наступил период, когда ей хочется изменить образ жизни. Я говорю ему, что ничего подобного, но он стоит на своем. Как вы объясните наш разрыв посторонним?

— И не пытайтесь. Это никого, кроме вас, не касается, — резко ответила она, сама удивляясь собственной уверенности.

— В моем положении, мне кажется, труднее всего справляться с одиночеством. Мне не хватает общения. Кажется, от этого я страдаю больше всего.

— Вы найдете кого-нибудь, — осторожно сказала она, чувствуя, как у нее начинает колотиться сердце. Вот я, кричала она ему в глубине души.

— Пока невозможно. Гольдштейн сказал, я должен продержаться. Вот никогда не думал, что однажды моей жизнью будет распоряжаться бывший раввин, у которого плохо пахнет изо рта.

Его рука легла ей на плечи.

— Дорогая Энн, — сказал он. — Вы кажетесь мне единственным якорем в этом чертовом разбушевавшемся море. Не представляю, что бы с нами сталось, если бы не вы. И еще дети. Вы очень помогаете детям. Держу пари, вы и не подумали включить это в условия договора, когда пришли сюда в первый раз.

В доме стояла тишина. Энн казалось, что земля перестала вращаться. Она не смела пошевельнуться. Близость его тела сладостно волновала Энн. Она почувствовала его дыхание рядом со своим ухом.

— У меня не было ни единой минуты утешения, — сказал он. — Я никак не могу хоть на мгновение вырваться из этого кошмара.

Ее напряжение сразу ослабло, и она отдалась позывам своего тела. Она повернулась, чтобы встретить его губы, ее взгляд осторожно искал его глаза. Лицо его наклонялось все ниже, и наконец его губы нашли губы Энн. Она почувствовала, как его язык двигается у нее во рту, касается ее языка и, найдя, начинает ласкать его. Ее пальцы коснулись его волос. Это был особый момент в ее фантазиях — ее пальцы, сплетающиеся в его великолепных волнистых волосах с проседью.

Она чувствовала его настойчивость, его давящую твердость, когда его руки двигались вверх по ее бедрам, и она открылась ему, зная, как ей хочется, чтобы он взял ее и вошел в нее, чтобы она поглотила его. Прикоснувшись к нему, она ощутила пронизавший ее дрожью отклик во всем теле, удививший ее своей силой, словно тысяча ласкающих пальцев коснулась каждого ее нерва.

Она удивилась, когда он внезапно отпрянул, и не сразу разжала руки, но в следующее мгновение услышала то, что, по-видимому, вспугнуло его, — звук открывающейся входной двери. Она тут же поднялась на колени, поправляя одежду, перебирая руками подарки, не поворачивая головы, даже когда присутствие Барбары за спиной стало физически ощутимым. Сердце ушло в пятки, а Оливер притаился где-то в тени за шкафом с напитками, так, чтобы Барбара его не заметила.

— Это вы, Энн? — окликнула ее Барбара. Энн скованно повернулась в ответ.

— Да вот, устраиваю подарки поаккуратней.

Она спиной чувствовала взгляд Барбары. Пожалуйста, не пускай ее в комнату, молила она, имея в виду, наверное, Бога.

— Я засыпаю на ходу, — сказала Барбара. — Вы сделали тесто?

— Да.

— Дети вернулись?

— Еще нет.

— Ну ладно. Завтра у нас Рождество. Я его боюсь.

Энн кожей чувствовала, как в комнате нарастает напряжение. Она затаила дыхание, опасаясь, что Барбара захочет продолжить разговор. Она боялась, что не вынесет этого.

— Ну, пойду спать, — зевнув, Барбара ушла. Энн с облегчением прислушивалась к ее шагам, удалявшимся вверх по лестнице. Лишь после того, как закрылась дверь ее комнаты, Оливер выступил из своего убежища в тени.

— Прости, — шепнул он.

Дотянувшись, Энн схватила его руку и поцеловала в середину ладони. Он быстро отдернул ее, словно упрекая, на цыпочках вышел в вестибюль и с шумом хлопнул входной дверью, будто только что пришел домой. Затем поспешил вверх по лестнице. Напрягая слух, Энн услышала, как он повернул ключ в замке.

Она еще долго оставалась в библиотеке, сидя на коленях перед рождественской елкой. Заметила ли их Барбара? Ей не хотелось, чтобы мысли об этом отравляли ее счастье.

Затуманенный взгляд остановился на слабых, мигающих огоньках гирлянды. Лишь в этот момент она поняла, что забыла напомнить Оливеру о том, что их надо починить.