Энн сидела рядом с Оливером, пока машина медленно двигалась по горной дороге над рекой Шенандоа. Окна были опущены, и она чувствовала аромат пробуждающейся земли. Почки на деревьях только что раскрылись, и листья еще имели оттенок ранней весенней зелени.

Тихо сидя рядом с ним, она всю дорогу из Вашингтона почти не разговаривала. По дороге они остановились, чтобы купить жареных цыплят и ярлсбергского сыра; кроме того, Оливер захватил из дома две бутылки вина.

Разумеется, она нарушила установившийся между ними договор. Но настойчивость, с которой Ева просила ее об этом, была так трагична. Ей нравилось это слово, словно она сама изобрела его. Пришлось звонить Оливеру в офис.

— Это действительно неотложно, Оливер. Это вовсе не касается отношений между тобой, мной и Барбарой. Все дело в Еве.

— Прямо как в кино, — проворчал он, но все же уступил.

За последние недели они почти не виделись. С самого утра он уходил к себе в офис и оставался там допоздна, возвращаясь, когда все в доме уже спали. По выходным он также старался не показываться, и субботние дни проводил опять же в офисе, а вечера — в кино. Воскресенья он, скрепя сердце, пытался уделять детям, но у них вечно находились дела. Стараясь быть аккуратным, он посещал все матчи, где играла команда Джоша.

Однажды вечером Ева пришла в комнату к Энн. В последнее время она стала скрытной и вялой, подчиняясь, по-видимому, общему настроению, царившему в доме Роузов. К каким бы тактическим уловкам ни прибегали воюющие стороны, вражда между Барбарой и Оливером пропитывала собой все вокруг.

— Я не поеду в лагерь, Энн, — начала Ева воинственным тоном, который напомнил Энн об их первой встрече. Но нынешнее заявление не оставляло места ни для каких возражений. — Мне там будет плохо. Потом, ясно же, что они просто хотят выдворить нас из дома.

— Что же в этом плохого?

— Ты думаешь, я не понимаю, что происходит?

— Ну, надо быть совсем слепой и глухой, чтобы не понять.

— Дело в том, Энн, что я просто боюсь оставлять их одних. Это и есть настоящая причина, хотя никому, кроме тебя, я не могу этого сказать, и ты должна обещать мне, что тоже никому не скажешь.

— Ну разумеется.

Подобно Барбаре и Оливеру, Ева тоже сочинила свою маленькую ложь, за которой, как за удобным фасадом, можно было прятаться от других. Впервые за последнее время Энн удалось краем глаза заглянуть за него.

— Ты тоже уедешь, Энн. А если меня и Джоша здесь не будет, тогда никто не знает, что может случиться. Я боюсь, Энн. Действительно боюсь… Скорей бы… — она заколебалась, и тут Энн заметила, что Ева, видимо, пролила немало слез, прежде чем найти подходящие слова. — Скорей бы уж они помирились, или папа съехал бы наконец. Или мы с мамой съехали бы куда-нибудь, — она открыла новую пачку сигарет. — Я ничего не могу понять, хотя и пытаюсь. Правда, Энн. Но с ними невозможно больше говорить. Такое впечатление, что нашей семьи никогда и не существовало, что мы просто жили раньше в одном помещении и все. Мне хочется, чтобы они продали этот дом, избавились от него. Почему они так за него уцепились?

— Не уверена, помнят ли они еще сами об этом, — сказала Энн. Она смотрела, как дым медленно выплывает из ноздрей Евы.

— Я хочу, чтобы ты поговорила с папой, Энн, — настойчиво попросила Ева. — Пожалуйста. Мне все равно, что ты ему будешь говорить. Только, пожалуйста, уговори его не отправлять нас в лагерь.

— Но как? Что я ему скажу?

— Все, что угодно. Скажи ему что-нибудь о том, из-за чего отцы беспокоятся о дочерях. Что я попала в плохую компанию, что курю марихуану и мне нужен строгий родительский надзор. Ты лучше знаешь, что надо говорить. Только не говори, что я боюсь за них, — она помолчала и посмотрела на улицу из окна, в ее широко открытых глазах стоял страх. — Я на самом деле думаю, что, если бы не мы с Джошем, они разорвали бы друг друга в клочья, — она покачала головой. — Энн, разве может любовь смениться ненавистью?

— Боюсь, я не слишком разбираюсь в таких вещах.

— Но папа послушает тебя, — девушка посмотрела на нее проницательным взглядом. — Есть вещи, которые я чувствую, Энн.

Энн была благодарна, что Ева не стала развивать эту тему.

* * *

— Я и забыл, что такая красота еще существует, — внезапно сказал Оливер и остановил машину на смотровой площадке. Перед ними открылся роскошный вид на лежавшие внизу долины. — Чувствуешь себя чистым и свежим.

Она посмотрела на него. В ярком солнечном свете глаза Оливера казались кобальтово-синими, как краска на стаффордширских статуэтках. Эта мысль взволновала ее, и она поспешно отвернулась.

— Прошлой весной мне и в голову прийти не могло, что моя жизнь изменится так круто. Прошлой весной я чувствовал себя в безопасности. Подумать только. Мое главное ощущение за все эти восемнадцать лет семейной жизни — именно ощущение безопасности.

— Это означает, что теперь ты себя в безопасности больше не чувствуешь? — спросила она, удивляясь, почему он говорит «безопасность» вместо, скажем, «уверенность» или «надежность».

— Нет. Сказать по правде, нет, — его голос затвердел. — Я не ощущаю себя в безопасности, ни физически, ни психологически. А порой вообще уже ничего не ощущаю, — она протянула руку и погладила его ладонь, и все ее сестринские чувства к нему разом пропали. — И хуже всего при этом, что я больше сам себе не нравлюсь. Ты нравишься себе, Энн?

Об этом ей хотелось говорить меньше всего, но все же она чувствовала необходимость ответить отрицательно.

— Находиться рядом с тобой — это какой-то мазохизм, — прошептала она, убирая руку. Вряд ли ему понравится, если она слишком явно будет обнаруживать перед ним крушение своих надежд, подумала она, заглушая растущее чувство жалости к себе. — Я должна поговорить с тобой о Еве. Она не хочет ехать в лагерь, — Энн заколебалась, весь заранее разработанный ею план будущей беседы вылетел у нее из головы. — Может, ей и вправду лучше остаться дома?

— Дома, — сказал Оливер. — Лучше ей быть подальше от нас.

— Оливер, она действительно не хочет ехать.

Он выбрался из машины и оперся на заградительный поручень смотровой площадки, глядя вниз в долину. Несмотря на сверкающее солнце, воздух был довольно прохладен. Он поднял голову, заслоняя ладонью глаза.

— Здесь есть тропа, — сказал он, заметив дорожный указатель. Вино и цыплята лежали в полотняных сумках для продуктов, которые он закинул на плечо, когда они двинулись вверх по тропинке. Поднявшись по склону до половины, они достигли каменного выступа, где уселись и стали разворачивать цыплят.

— Честно говоря, я не очень-то хочу отпускать их, Энн, — сказал Оливер. Очевидно, он обдумывал ее слова, пока шел. — Но тучи в нашем доме сгущаются. Нет никакой необходимости, чтобы они прошли через все это вместе с нами.

— По-моему, ты делаешь ошибку, — сказала Энн.

Оливер подобрал с земли маленький плоский камешек и запустил его в долину, лежавшую внизу.

— Я бы не хотел, чтобы женщины указывали, как мне поступать, — процедил он, набирая целую пригоршню камней и забрасывая их по одному в пропасть.

— Теперь ты становишься женоненавистником.

— Ты меня осуждаешь за это?

Она помолчала немного.

— Ну хорошо, тогда не думай о ней как о женщине. Она просто твоя дочь, и я знаю, что ты ее любишь.

— Разумеется, я люблю ее, — огрызнулся он. — И я поступаю так, как считаю нужным — они должны убраться к чертовой матери от этого ада! Точно так же, как хочешь сделать и ты.

Ничего не выйдет, решила она, зная, что его упрямство не переломить, что он не прислушается ни к каким советам. Она протянула ему кусок цыпленка, и он машинально впился в него зубами.

— Ева говорит, ты не похож на себя, каким был несколько месяцев назад. И ты, и Барбара.

— Наверное, она права, — он задумался. — Тогда зачем она хочет остаться, если у нее есть возможность спокойно уехать?

— Потому что она любит вас обоих, — дальше этого идти она не решалась. Лучше заняться вином. Пробка вышла из бутылки на удивление легко. Энн налила вино в маленькие пластиковые стаканчики, которые поставила на плоский участок камня.

— Все вы, женщины, такие мудрые и понимающие. Только всегда думаете о себе. О своей карьере, о своих бедах, о своих волнениях. Вечно вам кажется, что это мы, мужчины, втравили вас во что-то недостойное. Вечно что-то замышляете и вечно нами манипулируете с помощью своей чертовой матки.

— Я пришла сюда не для того, чтобы участвовать при грязной мелодраме, Оливер. Пожалуйста, не включай в свой список и меня. И не говори о том, что тобой манипулируют. Причина, по которой я все еще живу в вашем доме…

— Прости меня Энн. Я прошу у тебя извинения за все страдания, которые причинил и еще причиню тебе.

— Ты не причинял мне страданий, Оливер. Я лишь поступаю так, как велят мне мои чувства.

— Тогда ты и вправду мазохистка.

Она собиралась поговорить с ним о Еве, но теперь сбилась на другое. Горькое рыдание зашевелилось у нее в груди, и она отвернулась.

— Черт, — сказал он. — Давай выпьем вина.

Он поднял свой стакан, и она последовала его примеру. Он первым выплюнул вино на землю.

— Вот вшивая сука. Она как-то пролезла в винный погреб, — он выбросил стакан вниз со склона и понюхал горлышко бутылки. — Она добралась до бутылок и налила в них уксусу. Уксус в Шато Латюр 66-го года. 66-го! Ты можешь в это поверить? — он взял вторую бутылку, вытащил пробку и понюхал. — О, что за сука! — крикнул он, запустив бутылку в воздух. Бутылка разбилась внизу. — Должно быть, она испортила все вино. Каждую бутылку. Марго, Шассань Монтраке 77-го, Шато Бишевиль 64-го и 66-го. Если она добралась до Ротсчилда, я ее убью, — он посмотрел на испуганную Энн, которая вздрогнула и отодвинулась от края выступа, на котором они сидели.

— Это же не более чем вино, — мягко сказала она.

— Просто вино, — прокричал он и сбросил с выступа бутылку ударом ноги, затем отправил туда же и остатки продуктов. — Лафит Ротсчилд — не просто вино. Урожая 59-го года, — его лицо побагровело. — Я не понимаю тебя, Энн. Если ты действительно любишь меня, как говоришь, то могла бы понять.

Она бросилась бежать вниз по тропинке, совершенно сбитая с толку, надеясь лишь, что гнев его утихнет к тому времени, когда он вернется к машине. Она долго сидела в ожидании, не понимая, какое это имеет отношение к любви.