БЕЙРУТ – ПРИГОТОВЛЕНИЯ ЭКИПАЖА «БЕХЕЙРЫ» – ПУШЕЧНЫЙ САЛЮТ – КАРАНТИН – СТАРАНИЯ РЕШИДА-ПАШИ – НАРОДОНАСЕЛЕНИЕ – ЛИВАНСКАЯ ГОРА – АНТИ-ЛИВАН – РАЗНОПОЛОСНАЯ ПОЧВА ЗЕМЛИ – КЕДРЫ ЛИВАНСКИЕ – ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОНСУЛ – Г. МОСТРАС – ДОКТОР ПЕСТАЛОЦЦИ – ОБЕДЫ В КАРАНТИНЕ – ВИД НА ВЗМОРЬЕ – ТУРЕЦКИЙ ПАРОХОД – НОВЫЕ УСИЛИЯ – АРАБСКАЯ ЛОДКА – ВПЕЧАТЛЕНИЯ БЕЙРУТСКОГО КАРАНТИНА – БЕЗВЕТРИЕ – НЕУДОБСТВА ПУТЕШЕСТВИЯ НА ЛОДКЕ – ПРЕДВЕСТНИКИ БУРИ – ШТОРМ – ОТЧАЯНИЕ МОРЯКОВ – УБЕЖДЕНИЯ – БЫСТРОЕ ПЛАВАНИЕ ВДОЛЬ БЕРЕГОВ – СПАСИТЕЛЬНОЕ ПРОВИДЕНИЕ – ТИР – КОНСУЛ – ВОСТОЧНЫЙ КЕЙФ – ЗАВТРАК НА ВОСТОЧНЫЙ ЛАД – СЛЕДЫ ДРЕВНЕГО ГОРОДА – ДОЧЬ КОНСУЛА – ОРИГИНАЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ – БОГАТСТВО ДЕРЕВЬЕВ – УБИЙСТВЕННЫЕ РАЗГОВОРЫ – АДЪЮТАНТ МЕХМЕДА-АЛИ – БОЯЗЛИВОСТЬ МОРЯКОВ – ОТПЛЫТИЕ – ТЕМНАЯ НОЧЬ И СИЛЬНАЯ КАЧКА В МОРЕ

Двадцать третье апреля в полдень мы бросили якорь перед Бейрутом. Гавань его довольно живописна: свежая, прекрасная зелень разнообразных растений ярко отделяется от широкой, песчаной плоскости. Город укреплен весьма слабо. Уже подходя к Бейруту, экипаж «Бехейры» заменил свои холщевые куртки мундирами из синего сукна; толстый капитан Халиль также принарядился, и сам паша надел суконную синюю венгерку, обшитую черными снурками, затянул руки в парижские лайковые перчатки и в первый раз с отъезда из Александрии вышел на палубу. «Бехейра» отсалютовала порту из всех своих орудий, и Бейрут отвечал на этот салют громом своих пушек. Вслед за тем были исполнены правила установленного карантинного порядка. Досмотрщики госпиталя приплыли к нашему судну, потребовали паспортов, освидетельствовали их, потом на лодках переправили нас на берег к северной оконечности города, где находилось карантинное помещение, состоявшее из одной двухэтажной мазанки на берегу моря. Паша расположился возле этого дома под огромным шатром, присланным ему, как начальнику штаба, из лагеря ближайшего расположения войск сирийской армии. Обещав нам употребить все усилия, чтоб исходатайствовать от карантинных властей позволение выдержать морской карантин на пути следования в Яффу, на том основании, что в Египте не было чумы и что мы уже восемь суток, как оставили Александрию, – Решид-Паша тщетно обращался с просьбами не только к докторам карантина, но даже к зятю султана, Халилю-Паше, бывшему в то время проездом в Бейруте. Халиль, некогда приезжавший в С.-Петербург посланником султана, а впоследствии женившийся на его родной сестре и через то сделавшийся приближенным сановником властелина Оттоманской Порты, имеет ныне титул капитана-паши или генерал-адмирала всего турецкого флота. Он также старался сократить наш бесполезный карантинный арест, но, не успев в этом намерении, уведомил меня весьма вежливым письмом на французском языке.

Бейрут составляет один из важнейших торговых городов Сирии, народонаселение его считают до 10 тысяч душ. Гора Ливанская (le mont Liban), у подошвы которой он выстроен, отделяет Сирию от Палестины. Собственно, под словом Ливан должно разуметь часть горы, обращенную на запад и простирающуюся береговой отраслью от Триполи к окрестностям Дамаска. Восточная же ветвь, называемая Анти-Ливаном, простирается по направлению к Аравии. Глубокая долина, орошаемая множеством ручьев, разделяет эти две отрасли.

К северу от Ливанской Горы простирается Армения, к западу – Сирийское море, к востоку – Месопотамия и часть Пустынной Аравии, а к югу – Палестина.

Покатость горы представляет четыре совершенно различные почвы; первая полоса изобилует зерновыми произведениями и по местам роскошными фруктовыми деревьями; вторая, представляя непрерывную связь голых скал, совершенно лишена растений; третья полоса, хотя весьма возвышенная, покрыта превосходной зеленью густых дерев: изобилие садов, роскошные плоды, прохладительные потоки и бесподобный, здоровый, умеренный воздух приобрели ей во многих описаниях название земного рая; четвертая, возвышеннейшая полоса земли, теряясь в облаках, совершенно необитаема; покрытые вечными снегами вершины ее в некоторые времена года делаются недоступными. На одной из них находятся упоминаемые в Священном Писании кедры ливанские. Народонаселение в этих городах довольно значительное; оно составлено частью из мухаммедан, частью же из христиан (маронитов), имеющих несколько монастырей.

Генеральный консул наш в Сирии и Палестине К. М. Базили, которого я надеялся застать в Бейруте, где он имеет постоянное свое пребывание, за два дня пред тем уехал в Иерусалим, чтобы пробыть там Страстную и Светлую недели. Я очень сожалел об отсутствии г. Базили, ибо советы его во многом были мне нужны. Гостеприимная супруга его беспрестанно оказывала нам благосклонное свое внимание, снабжала нас, со свойственной ей любезностью, некоторыми прихотливыми удобствами жизни, которых мы были лишены в голых карантинных стенах. В отсутствие г. Базили его место заступал г. Мострас, сын несчастного вице-консула, погибшего в Яффе от чумы со всеми остальными членами многочисленного своего семейства.

Главный доктор бейрутского карантина г. Песталоцци навещал нас ежедневно и тщетно сожалел о нашей участи, не имея возможности помочь нашему горю.

Обед нам приносили за несколько верст из городской гостиницы, совершенно холодный и предурной, и брали за него по шести франков с каждого. Настала наша очередь угощать пашу, который всегда приходил с нами обедать.

Вид из наших окон выходил ко взморью. Погода была неизменно прелестная; солнце горело и позлащало море. Вдали виднелись нежные оттенки гор; но как ни был очарователен этот вид, он не мог вознаградить нас за скуку и досаду… Вдруг известили нас о прибытии турецкого парохода, который на другой день отходил в Яффу. Мы употребили новые усилия, чтоб воспользоваться этим последним возможным случаем для достижения Иерусалима перед заутреннею Светлого Воскресения. Но опять попытка была безуспешна.

Наконец, 14/26 получили мы позволение, наняв отдельную арабскую лодку, отправиться в Яффу, с условием – додержать в море остальные три дня карантина, начатого со дня выезда нашего из Александрии. Переплывать море на маленькой лодке хоть и не совсем приятно, но нам не из чего было выбирать, а потому, отыскав какой-то двухмачтовый ботик, в виде баркаса, при трех моряках, мы с восторгом оставили карантин, горя нетерпением отплыть от берегов Бейрута, со внутренностью которого мы даже не успели ознакомиться. Впрочем, он и не представляет ничего особенно замечательного. Наружность же его со стороны моря, несмотря на карантинную неволю и сопряженные с нею лишения, оставила во мне приятное впечатление. Растительность господствует там во всей своей красоте и силе; аромат цветов – благовонный и пронзительный. Ветер, казалось, дул попутный, и мы надеялись на другой день прибыть в Яффу; неопытная команда нашего судна еще долго провозилась над укреплением мачт и поднятием парусов, так что лучшее время было упущено. Скоро после отплытия ветер стал спадать, и около полуночи настал совершенный штиль, возобновивший в нас те мучения, которые испытали мы на фрегате «Бехейра», с той разницей, что там мы были на большом корабле, в тени кают, имея место, где бы прилечь; лодка же не представляла даже и этих удобств. Посреди палубы укреплен был ялик, загромоздивший ее так, что на всем баркасе не было возможности поместиться иначе, как друг подле друга, лежмя вдоль ялика. Днем огненное солнце пылало над нами; ночь была прохладная и сырая; вся наша пища состояла из трех жареных холодных рыбок, взятых нами из Бейрута. Под утро подул ветер; после полудня мы были на высоте Сайды; около шестого часа грозная туча начала облегать небосклон со стороны запада; желтые, прозрачные оттенки ее предвещали сильную грозу. С невыразимой быстротой громоносная масса растянулась над нашими головами; солнце скрылось за облаками, и после нескольких минут томительной, невыносимой духоты, хлынул крупный дождь; разорительный вихрь завизжал в парусах; бурный шквал, как дикое чудовище, пробежал по поверхности моря, и в одно мгновение грозная буря, полный шторм со всеми ужасами и прелестями этой величественной картины, разразились вокруг нас. Мы летали с быстротой стрелы; свирепый ветер накренил баркас совершенно на сторону и с пронзительным визгом рвал паруса. Моряки наши, в страхе, бросив руль, потеряв совершенно присутствие духа и упуская из виду необходимость убавить парусов, бросились на колени, с криком: «Аллах! Аллах!» призывая на себя помощь Божию. Через переводчика нашего я дал им уразуметь смысл русской пословицы: «на Бога надейся, а сам не плошай».

– Убавьте парусов! – кричал я. – Иначе ветер перевернет нашу лодку; возьмитесь за руль, положите его налево на борт, не то мы разобьемся о берег.

После нескольких секунд дикого молчания, наши арабы, предводимые нами, бросились к работе; мы поспешно взяли рифы, но тщетно усиливались отвести руль влево; буйные волны давали упрямый отпор; к счастью, однако же, нам удалось отвести баркас несколько вправо от берега и поплыть вдоль него. Все предметы на нем мгновенно исчезали один за другим, едва успевая мелькнуть в глазах. Таким образом, гонимые волной, мы плыли под свирепыми угрозами бури, когда спасительная судьба вогнала нас сама собой, неожиданно, в гавань древнего города Тира. Войдя в порт, мы бросили якорь. Во время сильного шторма, при угрожавшей опасности, мы бодрствовали и сами работали с матросами; но когда, пришедши в бездействие и став на якорь, лодка колыхалась на взволнованной поверхности, качка мне показалась нестерпимой; спустив ялик на воду, мы поспешили выйти на берег, потому что трехсуточным пребыванием в море, мы, по заключенному в Бейруте условию, сделались свободными от карантина.

Но и здесь ожидали нас новые препятствия: как только мы вступили на берег, карантинные сторожа выбежали к нам навстречу с криком, не дозволяя идти далее. Хассан силился убедить их в законности наших прав на свободу, показывая выданное нам в Бейруте доктором Песталоцци свидетельство, в котором было ясно сказано, что спустя три дня после отбытия нашего из бейрутского карантина, мы должны иметь право свободного со всеми местами сообщения, но упрямые и необразованные сторожа, не понимая смысла этого свидетельства, не обращали никакого внимания на наши уверения.

– Мы пошлем спросить консула, – сказали они наконец. Это предложение нас успокоило, и мы с нетерпением ожидали ответа. Вскоре один из сторожей известил нас, что консул, желая нас видеть, сам идет к нам навстречу. Между тем узнали мы, что за неимением в Тире русского консула, по незначительности торговли этого города с Россией, консул английский занимается в одно и то же время делами русского купечества, входящего в торговые сношения с жителями Тира.

Но каково было мое удивление, когда, вместо ожидаемого оригинального англичанина, явился седобородый старец в чалме и турецком халате! Он также мало, как и карантинные служители, понимал написанное на французском языке свидетельство, и потому долго не решался взять на себя ответственность заразить весь Тир нашим присутствием. К счастью, он несколько понимал по-итальянски, и мне, наконец, удалось убедить его в справедливости и искренности наших слов. Старик был сговорчив и, кроме того, услужлив и гостеприимен. Он пригласил нас в свой дом, где, по обыкновению, угостил неизбежным кофе, трубками и вареньем. Домик его, хотя и небольшой, но весьма мил по конфортабельному своему устройству внутри и снаружи; две широкие террасы его, живописно обнесенные виноградными листьями, придают всему строению какой-то веселый, летний вид и служат приятным местом для наслаждения ленью, которое восточные народы выражают словом кейф. Это наслаждение есть как бы физическое и моральное отдохновение (без сна) всех чувств и членов в сладкой неге, нечто в роде итальянского dolce fare niente, но более поэтическое, нежели материальное. Внутренняя отделка комнат носила на себе отпечаток общий всем восточным обиталищам при одинаковых условиях состояния. После первого угощения завтраком, дети этого мнимого консула, заведывающего мнимыми же английскими и российскими делами, принесли нам на большом круглом жестяном подносе завтрак, окруженный свежими благоухающими цветами. Цветы, скажу мимоходом, были, конечно, лучшим из предметов, составлявших завтрак. Но, как говорится, голод не свой брат, а потому, не разбирая слишком прихотливо, мы с благодарностью воспользовались поднесенным нам угощением. Хозяйка дома – пожилая женщина, которой приятные черты еще свидетельствовали о прежней красоте; она была одета по-восточному, довольно роскошно и со вкусом. Выходя из дому, она, по общему на востоке обычаю, также завешивала лицо покрывалом, в доме же не скрывалась от нескромных взоров. Я узнал позже, что все семейство состоит из христиан, маронитов – какой-то отличительной секты, которой характеристические оттенки мне не было возможности выведать подробно, чтобы нескромными вопросами не оскорбить гостеприимных хозяев. Они все носят на груди большие образа Спасителя. Я посетил их церковь, в устройстве и украшениях которой не нашел почти никакого видимого различия от наших православных церквей.

Следы древнего Тира, или Сура, столицы Финикийского государства, ныне едва сохранились в немногих развалинах, весьма худо сбереженных, что, впрочем, неудивительно, ибо старинный город был разорен еще за 500 лет до Р. X. Теперешний Тир совершенно незначителен, ничтожного объема, нечист и некрасив. Гавань его открыта, следовательно, неудобна, хотя, впрочем, не так опасна, как подступ к берегу Яффы. Дома снаружи весьма просты и без архитектурной правильности и роскошных затей; внутри же многие весьма удобны, или, лучше сказать, уютно отделаны и красиво убраны. Весьма мило живет старшая дочь нашего хозяина – хорошенькая, веселая женщина, в цвете свежей молодости и красоты, наслаждающаяся супружеским счастьем. Хозяин сам повел меня к ней; мы застали ее дома, когда она предавалась послеобеденному кейфу. Предупрежденная о посещении иностранцев, она, из свойственного не одним восточным женщинам самолюбия и естественного желания нравиться, облеклась в лучшие свои наряды, убрала приемную комнату роскошными коврами и множеством цветов и дополнила роскошь этого приема милой наружностью хорошенькой и резвой кокетки. Гостиная эта была без столов и стульев; на полу разостланы пестрые ковры с мягкими подушками; посреди комнаты стояли везде вазы и корзины с благовонными и яркими цветами и большие блюда со спелыми, сочными плодами. Между этими богатствами природы возвышались хрустальные кальяны в блестящих серебряных оправах, с гибкими шелковыми чубуками; золотые и эмалевые чашечки окружали золотой кофейник, из которого струился легкий пар любимого напитка, приготовленного для гостей как первое необходимое приветствие. Муж молодой хозяйки, будучи народным врачом, был в разъездах по своим больным; молодая жена его одна нас принимала; темно-каштановый шелк ее обильных волос, заплетенных в широкие косы, скользнув вдоль нежного румянца лица, упадал расплетенными кольцами на раскрытые груди; ярко-пунцовые шальвары служили ей исподним платьем, и парчовый гладкий камзол с полукороткими рукавами обхватывал верхнюю часть стана; широкий шалевый пояс, обнимая сзади талию, спускался по бедрам на перед, а пышный, свежий розан украшал узел соединенных концов пояса. Ожерелья из бус и золотых монет горели на белоснежных персях красавицы. Два большие образа висели у нее на шее. Голова была убрана шитой шапочкой, наподобие греческой фески. Красавица ожидала нас лежа на ковре и освежаясь гибким пальмовым опахалом. Между ярко алых губ ее полураспустившаяся лилия колыхалась на своем светлозеленом гибком стебельке, которым играли два ряда жемчужин. Пестрые туфли, шитые золотом, с яркими шелковыми кисточками, лежали возле без употребления. Голые ножки играли разбросанными на ковре цветами, как бы вызывая их на состязание в свежести и красоте. Когда мы вошли, молодая женщина, несколько приподнявшись, приветствовала нас рукой и наклонением головы. Разговор наш не мог быть очень оживлен: она говорила лишь по-арабски, и переводчиком служил ее отец, который едва нас понимал, а еще менее давал возможность понимать себя. Я запомнил только из нашей пустой болтовни совет, данный мне молодой женщиной, – избрать себе невесту в Тире!

– Вернее и любезнее жены вы нигде не сыщите, – говорила она. – Вспомните мое слово.

Старик с гордостью и самодовольным видом восхищался своей дочерью, но, переходя от этого восхищения к другим мыслям, он счел приличным сократить свидание ее с иностранцами. Выходя из дому, мы встретили возвращавшегося домой врача, хозяина дома и мужа этой женщины. Подскакав к нам на сером, богато убранном коне, он ловко соскочил с лошади и пробормотал свое арабское приветствие; белая как снег чалма окружала смуглое лицо его, черные усы и брови давали его чертам суровое и воинственное выражение; он просил нас не осудить за беззатейный прием и с глубоким уважением поклонился своему почтенному тестю.

Возвращаясь домой, мы ехали по другой дороге, где поразила меня красота деревьев в некоторых садах, особенно же пышные гранатовые и финиковые деревья, кусты перечного дерева, алоэ, сахарные тростники и густые виноградные ветви; последние служат большей частью убранством для дворов и террас. Мы посетили также развалины старинной церкви, остаток первых времен христианства.

В Тире пробыли мы два дня, ожидая благоприятной погоды для продолжения нашего морского путешествия в Яффу. Перед закатом солнца я делал продолжительные прогулки в окрестностях города. Пейзаж, в котором везде вы находите богатую зелень и соседство моря, очарователен. Воздух был прекрасный, и на наше несчастье, после разразившейся грозы, которая загнала нас в Тир, наступило опять томительное безветрие, не позволявшее нам отплыть от берегов.

Мы жили в самых дружеских сношениях с нашими гостеприимными хозяевами, которые, однако, при всей своей доброте и услужливости, нередко нам надоедали – хозяйка своим беспрестанным угощением, а хозяин жаждой бестолковой болтовни. Не умея выражать своих мыслей и понимая так же мало наши слова, он тем не менее силился вступать в бесконечно глупые разговоры, которые не было возможности прекращать иначе, как только сном и притворным храпением в ответ на его безалаберные слова; тогда, теряя надежду завлечь наше внимание, старик удалялся. Нельзя себе вообразить, до какой степени он был чужд самых необходимых познаний; в целом свете допускал он существование только лишь Тира, хотя и называл себя консульским агентом Великобритании и России, считая этот титул пустым словом, без всякого значения; любимый его разговор был об управлении Сирией Ибрагима-Паши, о справедливой строгости его действий, и при этом упоминал он о страхе и трепете, которые паша умел вселять в умы разбойников, наказываемых им за грабеж и убийство мучительными истязаниями. Губернаторы и паши, начальники городов и селений, говорил он, своими противозаконными требованиями и обременительными налогами не менее грабившие и притеснявшие народ, как и самые разбойники, дрожали пред Ибрагимом, который за малейшее противозаконие или своевольное отступление от правил, им предписанных, подвергал блюстителей порядка жестокой смертной казни без разбора и пощады.

Между прочими разговорами болтливый хозяин спросил у меня однажды: доволен ли я своею службой и умеет ли Мехмед-Али ценить мои труды и награждать заслуги. Я вытаращил глаза, не поняв его вопроса. Каково же было мое удивление, когда я узнал от переводчика, что старик принимал меня за адъютанта египетского паши – за франка, или европейца, вступившего в его службу! Эта оригинальная мысль очень меня позабавила, и я потребовал от сметливого российско-великобританского агента, не знавшего даже, где и что такое эти два государства, некоторого пояснения, почему он записал меня в своем уме в службу Мехмеда-Али. Вот как это разъяснилось: когда мы приехали в Тир, драгоман мой, переводя ему смысл карантинного свидетельства, назвал меня «выехавшим из Египта адъютантом российского властелина», слово «российского» скользнуло мимо ушей старика, который никогда не воображал, что, кроме турецкого султана и египетского паши, есть еще на свете другие власти…

На третий день нашего пребывания в Тире подул ветер, хотя не совсем попутный, но и не противный. Мы хотели немедленно им воспользоваться и лавируя плыть в Яффу, однако неопытный капитан нашего несчастного судна, напуганный последним штормом, всеми силами уговаривал нас пробыть еще некоторое время на сухом пути, до тех пор, пока не подует ветер совершенно попутный, обещаясь с помощью его в 8 или 10 часов времени доставить нас в Яффу. Не было возможности принять это предложение, ибо кто мог ручаться, чтобы природа, из угождения к нам, изменила свои намерения, быть может совершенно противоположные. Тогда мы прожили бы понапрасну, может быть, несколько недель в Тире.

Советами, убеждениями и доказательствами не было возможности уговорить упрямого и трусливого капитана. Оставалось одно средство – объявить, что если он не захочет нам повиноваться, то мы, наняв лошадей, пустимся в дорогу сухим путем, а его оставим бесплатно в Тире. Эта угроза имела успех, и в четыре часа пополудни мы подняли якорь; ветер наполнил паруса нашего баркаса, и мы удалились от сурских берегов. Ночью ветер совершенно стих, и восходящее солнце застало нас на том же самом месте, где мы видели его скрывающимся за влажный горизонт.

Около десяти часов свежий ветер ободрил нас новыми надеждами; изменив свое направление, он дул нам в корму, и мы полным бакштаком, разложив паруса на оба галса, быстро полетели вперед. Около полудня мы были уже на высоте Акры, а в два часа плыли мимо Кармельского монастыря (Mont Carmel). Ветер усиливал порывы, и море расходилось грозными волнами. Весь вечер и во все продолжение ночи мы плыли успешно с тем же ветром; ночь была густая и черная; капитан опасался занестись в темноте далее берегов Яффы, а потому мы решились убавить парусов и шли медленнее; качка была нестерпимая, и сырая холодная ночь придавала мало прелести этому отчаянному плаванию.