В этой главе мы перенесем внимание с песенного дискурса на дискурс магического знания. Женщины имели ограниченный доступ к нему до тех пор, пока они не становились матерями. Материнство требовало особых знаний, которые могли бы обеспечить магическую защиту молодой матери и новорожденного. С него начиналась многолетняя школа овладения властными полномочиями большухи, определяемыми ее ответственностью за отношения мира людей и мира «сил». Зачисление в такую школу происходило по факту беременности и успешных родов, поэтому событие материнства для русской крестьянки было наиважнейшим переходным обрядом. Как уже отмечалось, брак изменял и статус мужчины, и статус женщины: он становился мужиком, она – молодкой, молодой женой. Рождение ребенка социальный статус мужчины не изменяло, а вот статус женщины менялся значительно: она становилась бабой. Приобретаемая с рождением ребенка идентичность включала ее в сообщество матерей и одновременно – в новые отношения с миром сил, на которых основана лечебная магия.

Освоение магических знаний для деревенских женщин первых двух рассматриваемых нами поколений было обязательным условием материнства. Во-первых, связанный с пограничным состоянием опыт родов обращал женщину к духовному миру (миру сил), посредством которого ей предлагалось понимать переживаемое. Во-вторых, в помощи и попечении нуждался новорожденный, чье беспокойство (плач, отказ от еды, бессонница) связывалось с воздействием мира сил, и, соответственно, требовало магических навыков для его устранения.

Знание это – язык и навыки, позволявшие обеспечить коммуникацию между мирами, – передавалось по вертикали, от старшей матери (свекрови-большухи) к младшей. Потребность в нем была связана со страхом перед новым опытом, который переживает молодая мать. Большуха обеспечивала младшую женщину, переживающую опыт родов и материнства, но не имеющую языка для его описания, навыками коммуникативного действия и правилами интерпретации. В этой ситуации старшая выступает в роли посвящающей, чьи знания сценария обеспечивают как интерпретацию происходящего, так и возможность исправления ситуации, если что-то пошло не так. Страх был связан с новой для молодой матери жизненной ситуацией и в значительной степени культивировался дискурсом свекрови и старших женщин, ее окружающих.

В основании этого дискурса лежит вера в сглаз, а также в возможность контроля над ситуацией при помощи магических практик. Сглаз понимается как вредоносное сверхъестественное воздействие, которое один человек может оказать на другого. Часто виновник сглаза сам не подозревает, что наносит вред, – это происходит, когда человек завидует чьей-либо счастливой судьбе. Тем самым сглаз отличается от порчи, которая представляет собой намеренное вредоносное магическое действие. Эти два понятия не всегда разделяются в обыденной речи: оба включают в себя нанесение вреда посредством мысли и оба могут быть вызваны завистью. По этой причине фольклористы часто спрашивают, был ли вред намеренным или нет. В этой главе мы будем рассматривать ситуацию сглаза, порчи же коснемся ниже в контексте рассказов о колдовстве. В основе представления о сглазе лежит принцип социального выравнивания: благодаря этому механизму люди не стремятся демонстрировать свои социальные преимущества. Если человек имеет слишком много чего бы то ни было – добра, красоты, здоровья, удачи, – то у него возникают социальные обязательства: человек должен делиться с соседями, чтобы избежать сглаза [Адоньева 2004; Paxson 2005]. Но если сглаз все же случился, то обращаются к старшим женщинам, чтобы те помогли его снять. Большинство большух позиционирует себя как сильных социальных акторов, способных к выполнению требующихся в этой ситуации ритуалов. Символический капитал большухи, в частности, предполагал способность причинять магический вред (возможно, по неосторожности), контроль над магическим дискурсом и умение защитить собственную семью от вредоносной магии.

 

Материнство как обряд посвящения

Рождение ребенка – практика, предопределенная биологической природой человека. Она является основополагающей, связанной с существованием человека как вида. Социальные институты, которые организуют эту практику, стоят в ряду с базовыми механизмами воспроизводства культуры.

Арнольд ван Геннеп писал: «Жизнь человека в любом обществе представляет собой серию переходов из одной возрастной группы в другую и от одного занятия к другому. Где бы не находились эти разграничения между возрастными группами или группами, определяемыми занятиями, переход из одной группы в другую сопровождается особыми действиями» [Gennep 1960: 2 – 3]. Одним из таких переходов является рождение ребенка. Событием, оформляющим наступившее изменение, был обряд посвящения: он обеспечивал смысл совершившегося события и вменял новые интерпретационные, ментальные и поведенческие стратегии его участникам. Эти стратегии необходимы, чтобы участники события – матери, отцы, бабушки, дедушки – могли усвоить свои новые социальные роли.

Рождение, особенно первенца, – это не только рождение ребенка, но и рождение матери [Баранов 2005d: 535]. Опыт родов для женщины – это опыт переживания пограничных состояний сознания, но также и опыт изменения телесной целостности: то, что какое-то время было твоим телом, отделяется от тебя. Сознание не справляется с новым телесным и психическим состоянием, что и рождает страх. Младенец на уровне психики все еще часть матери, но такая часть, контроль над которой потерян. Мать, чтобы научиться справляться с открывшимся ей в родах новым миром, должна освоить принципы поведения, отличные от ранее усвоенных ею ролей. Это новое поведение будет учитывать другую реальность, тот мир, с которым она столкнулась в результате проживания этого опыта.

Реальность, которая открывается роженице, приводит ее в особое состояние; в медицине его определяют как послеродовое расстройство (депрессия). В традиции русской деревни это состояние связывали с беззащитностью родильницы по отношению к миру сил. Традиция обеспечивает ее безопасность и предоставляет ей символические пути для понимания нового опыта и нового статуса. Например, в конце XIX – начале XX века, когда институт повитух был еще в силе, женщины обычно рожали в бане или хлеву; мать и новорожденный в течение сорока дней после родов скрывались от посторонних взглядов; мать не ходила в церковь, пока не получала разрешительной молитвы; ей давали особую еду; повитуха «правила» ее тело и тело ребенка и т.д. Обычно подобные практики связывают с представлениями о «нечистоте» роженицы; по нашему мнению, они связаны не с представлением о первородном грехе [Atkinson 1977: 14], но с пониманием лиминального состояния родильницы и, вследствие этого, ее повышенной уязвимости со стороны мира сил [Баранов 2005с; Баранов 2005d].

Подобные практики и верования начали терять свою силу в тридцатые годы, но некоторые из них сохранились (их сохранность зависела от местности или даже непосредственно от отдельной семьи). Как показал Дэвид Рансэл, после Второй мировой войны традиционные практики врачевания начинают уступать место медицинской помощи. В 1940-е годы во многих деревнях были фельдшеры – «медички», – которые приходили помогать в родах; начиная с 1950-х годов деревенские женщины, как правило, рожали в больницах районных центров; но многие предпочитали рожать дома, прибегая к помощи деревенских повитух или медиков. Только в 1960-е годы родильные отделения больниц стали привычным местом родов для деревенских женщин [Ransel 2000: 125 – 137].

Как отмечают многие исследователи, родовспоможение во времена советской власти имело репрессивный характер. Политика здравоохранения подчеркивала роль женщины в рождении новой рабочей силы для государства; государство брало тело женщины под свой контроль, контролировало доступ к врачам и к своему новорожденному ребенку [Rouhier-Willoughby 2008; Rivkin-Fish 2005]. Родственникам не разрешали посещать женщин в больницах и родильных домах [Rouhier-Willoughby 2008: 82 – 83]. Женщины воспринимали роддома как отчуждающие, обезличивающие учреждения, где они подвергались тотальному контролю и унижению. По этой причине многие женщины – и городские, и деревенские, – признавая необходимость медицинского вмешательства, продолжали обращаться за помощью к старшим родственницам в поисках знаний об уходе за собой и младенцем [Там же: 112 – 113]. В деревне женщины могли ходить к местным старухам, известным своими знаниями (бабкам). Советская кампания по борьбе с деревенскими повитухами началась в двадцатые‒тридцатые годы и продолжалась вплоть до смерти Сталина в 1953 году; после этого на некоторое время преследование повитух прекратилось [Ransel 2000]. Наш опыт показывает, что и в постсоветский период в каждой деревне была как минимум одна старая женщина, которая знала, как мыть младенца (важный ритуал, следующий за родами), снимать с него порчу, избавлять от колик и прочих обычных младенческих недугов. Они не были повитухами, поскольку домашние роды в 1990-е годы и позже стали редкостью, но они помогали молодым матерям в уходе за новорожденными.

Наши собеседницы всех поколений разделяли мнение, что во время беременности и родов женщина находится в лиминальном состоянии и особенно уязвима для дурного глаза (мы обсудим это ниже). Если кто-нибудь посторонний увидит женщину непосредственно перед родами, роды будут очень болезненными:

Есть люди такие, что тебя оборвет <сглазит>, глаза разные. Любая женщина сглазит, и все. Если она идет и на тебя глядит, лучше плюнь да отвернись. Я со двора пришла да легла на печку, а мама пришла, и пришла женщина-старуха, да говорит: «Ой, не рожаешь ли?» Меня как всю обдернуло с ног до головы, она меня окатила, оборвала <т.е. сглазила>. Это называется «обрыв» и «озык». Когда человека оборвет человек, что называется озык. Очень тяжелая болезнь это. Хуже нет. Если не знает никто <как лечить>, дак очень страдает человек, а знаешь, так и сделаешь, и все. Дрожь берет, хамканье, потягота. Второго я легко родила, никто меня не видел, везли ночью. А секретаря райкома партии привезли жену, она мучилась сутки. Говорит, иду, у ворот женщина встретилась: «Ой, ты рожать?» Так та сутки целые страдала, ревела, первым тоже дитей. Когда идешь рожать, иди, чтоб никто тебя не видел, ни с кем не колчи <говори>. Если мужчина встречается, он не скажет ничего, а женщина скажет. (Женщина, 1915 г.р., д. Ануфриево, Белозерский район, Вологодская область, 12 июля 1994 г., ФА, Bel10-2).

Женщина 1912 года рождения рассказывала, что после родов «родимницу в баню одну никогда не пускали. Ребенок-то еще не крещеный» (баянник мог причинить ей вред), а также что «родимницу поганой считают, еще и шесть недель после родов к колодцу не подпускают» (д. Марьина Гора, Пинежский район, Архангельская область, 10 июля 1985 г., Pin10-41). Мать и ребенок уязвимы в период до, во время и после родов, поэтому изоляция матери и защита ее теми, кто был инициирован в тайну рождения (повитуха, мать или свекровь роженицы), были средством защитить ее от любой потенциальной магической опасности.

Традиционные практики обеспечивают матери, которая не может описать свои переживания, необходимый язык; они направлены на ее страх, связанный с потерей контроля, на переживание ею состояния диссоциации. Они вносят порядок в хаос ее внутреннего состояния. Старшие женщины рода, матриархи, наделяют младших сюжетами и сценариями, позволяющими обсуждать и понимать происходящее – и такая ситуация наделяет старших женщин особой властью.

Традиция не только обеспечивает родильнице лечение и заботу; она также учит ее быть матерью (и в конце концов самой обретать власть), учит находить свой собственный голос и роль в отношении ребенка. Молодую мать инициируют в мир магического знания постепенно, в ходе материнских забот о ребенке ее делают участницей магических действий, нацеленных на его здоровье. Заботу о ребенке мать делила со свекровью (большухой), на ответственности которой были благополучие и здоровье всех детей в семье.

 

Сглаз: доминирование, контроль и доверие в женской иерархии

В традиции первого и второго поколений женщин знания об уходе за младенцем передавались в процессе взаимодействия свекрови и молодой матери. От свекрови молодка узнавала о воздействии сглаза больше, чем ей было известно за всю ее предыдущую жизнь: и как избежать сглаза, и как избавиться от его последствий, если это уже произошло. Свекровь посредством указаний, запретов и советов обеспечивала новое знание необходимыми сценариями поведения. Она объясняла невестке, что болезнь ребенка была результатом нарушений в социальном порядке: рядом с ней стоял «неправильный» человек, и поэтому ребенок стал беспокойным. Свекровь наставляла: иной мир реагирует на наше поведение, поэтому нельзя носить белый платок после родов, нужно носить темный (иначе кто-нибудь сглазит); нельзя ругать своих детей, а то их заберет леший (иными словами, можно потерять ребенка); нельзя сушить пеленки на ветру (ребенок будет беспокойным) и т.д.

Отношения между свекровью и невесткой претерпевали изменения именно на стадии материнства. Если до беременности молодая жена слушалась своей свекрови, потому что она была обязана это делать, в период беременности и материнства у нее появлялись собственные основания слушать свекровь и других старших женщин. Ей был необходим их опыт интерпретации того, что происходило с ней и ее ребенком. Это обычная тактика подчинения: мы следуем правилам буквально, если не знаем, как они действуют, не понимаем принципов, на которых они основываются. Ситуация меняется, когда мы достигаем уровня тех, кто отвечает за соблюдение правил, кто артикулирует их и формулирует те презумпции, которые лежат в основе социального порядка.

Свекровь обеспечивала своего рода магический патронаж молодой матери, являлась посредником между «иным» и «этим» мирами, между потенциально опасным социальным миром (который может в себе таить и сверхъестественные угрозы) и защищенным миром семьи. Потребность невестки в знаниях свекрови усиливается существующей вертикальной иерархией между поколениями. Магические практики, связанные с материнством, – один из самых мощных инструментов, обеспечивающих женскую межпоколенческую иерархию в русской деревне: иерархию подчинения, с одной стороны, и передачи знания – с другой.

Когда наши собеседницы говорят о случаях сглаза или порчи, они толкуют наличное положение дел как результат случившегося ранее контакта с человеком, который, как они полагают, имел дурные мысли: «у тебя чего-то больше, чем у меня», «твои коровы дают больше молока», «в твоем огороде урожай лучше», «к тебе чаще приходят гости» (то есть «у тебя больше социальных связей»), «твой муж тебя сильнее любит» или «твой ребенок красивей». Подобные мысли в сочетании с физическим контактом (стоял рядом) могут вызвать болезнь. Все, кто побывал в доме или встретился на улице, находятся под подозрением. Следующая история, рассказанная женщиной 1940 года рождения, описывает, как сглаз передается через мысли, повествует о том, как рассказчица узнала про сглаз и избавилась от него с помощью старшей женщины (как это обычно бывает, сначала она утверждала, что ничего «такого» не знает):

– Сглазят, так чё будешь делать-то? Знай, чё будешь делать-то. Если ничего не знаешь, дак чего будешь делать.

– Так знали же, наверно, чего делать?

– Ничего я не знаю. У меня было этот, первая ребенок сглажен… Пришла тоже одна старушка, она – в зыбке ведь раньше качали робят, очеп да зыбки такие были, плетеные. Пришла старушка, подошла к зыбке – она заревела да заревела, ничего и сделать не можем. Думали, что заревится девка. Ну дак у меня бабушка была. Тетка моя. Так взяла да чё-то водичку через скобку да помыла водичкой да.

– Через что помыла?

– Водичку да через скобку. Вот это, двери-то открываешь дак. И она успокоилась. Вот у дочки тожо. Дочка у меня приезжала в отпуск. Тожо такая картина была. Пришла молодая, девочка еще и пришла, они вместе училися. Взяла на руки, тожо подержала моей дочки робеночка дак, мы думали: девка заревится. Пятеро ничего не могли сделать. Вот как сглажена была.

На вопрос о том, как они узнавали, кто сглазил, рассказчица ответила:

– …Если этот человек в избе был, да как не узнаешь-то.

– А если не был?

– А не был, дак этого и не было б. Да пока человек не приходил, этого и не было. Ну. Как не узнаешь-то? (д. Ухтома, Вашкинский район, Вологодская область, 12 июля 2000 г., ФА, Vash20a-4)

Рассказчица поведала нам историю о своем ребенке, чье беспокойное поведение старшая женщина (ее тетя, жившая с ней) объяснила сглазом, а потом та же история приключилась с ее дочерью, которая на тот момент была молодой матерью. События физического мира (беспокойное поведение ребенка) объясняются ментальными действиями: у кого-то были «плохие» мысли. Между ментальным и физическим действиями устанавливается прямая причинная связь. Старшая женщина объясняет происшедшее таким образом; младшая принимает это объяснение и берет эту логику на вооружение.

Магическое лечение, которое она упоминает, включает в себя симпатическую магию: ребенка обмывают водой, трижды пропущенной через дверную ручку. Вода, таким образом, трижды контактирует с точкой пространства, обладающей высокой степенью лиминальности: пространство между ручкой и дверью, пространство между жилой частью дома и сенями. Установление метафорических связей между внутренним миром человека и внешним миром называется «симпатической магией», в которой «подобное производит подобное» или «результат похож на свою причину» [Frazer 2009: 11 – 12]. В данном случае дверная ручка – метонимия порога, порог же представляет собой границу между «своим» и «чужим», которая связана со множеством запретов и предписаний. Так, девушке нельзя наступать на порог, она может только перешагнуть через него – иначе не выйдет замуж. Соседки-большухи, как мы часто замечали, заходя без приглашения, останавливаются на пороге и не проходят в жилое пространство чужой семьи, пока их особо не пригласят. В славянском фольклоре порог дома рассматривается как символический эквивалент порога между «этим» и «тем» миром и, соответственно, одновременно и как «сильное», и как опасное место [Kononenko 2007: 64].

Кроме того, в этом примере, как и во многих других, зафиксированных в Вологодской области, важна форма дверной ручки. В севернорусских диалектах действие дурного глаза называется прикосом. Когда кто-нибудь оприкосил ребенка (то есть бросил на него «косой взгляд»), нужно опрыскать водой все углы и дверные ручки в доме – очистить все «косое», изогнутое. В нашем примере проливание воды через изогнутую дверную ручку (скобу) считается решением проблемы, порожденной «косым» взглядом: подобное исцеляют подобным, кривое – кривым.

В другом интервью мать, Валентина Гавриловна Г., 1927 года рождения, и ее дочь, Александра Матвеевна С., 1949 года рождения, вспоминают, как это делалось:

А. М: А еще, мама, через скобку-то мыли, тоже какие-то слова ведь говорили?

В. Г.: Да ведь через скобку – это от озыка. Всё озык раньше, всё озычали, говорят. Дак через скобку мыли.

А. М.: А озык – это чего, как сглазили типа?

В. Г.: Да, сглаз. Через скобку мыли. Не знаю уж я как. Дак ведь и теперь есть, что сглаз есть.

А. М.: Ну, есть такой человек…

В. Г.: Нехороший.

А. М.: Он иногда сам не знает, что у него такой взгляд. Он посмотрит на ребенка, дак тем более еще ребеночек хорошенький, да еще чего-нибудь скажет: «Ой, какой хорошенький, какой пригоженький!» И ребенок становится беспокойный. Это значит, какой-то взгляд у человека.

– А через какую скобку?

В. Г.: Дак вот скобка.

А. М.: Через скобку входной двери.

В. Г.: Водички в рот наберет. У меня вот свекровушка была, дак она сама было возьмет водички в рот да подойдет к скобке, со скобки-то вода как скатывается, этой водичкой ты и помоешь ребеночка, кладешь в зыбку. (д. Алеканово, Кадуйский район, Вологодская область, 22 июля 2001 г., Kad20-58).

Беспокойное поведение ребенка однозначно объясняется как результат враждебного действия конкретного человека: именно этот человек плохо посмотрел, плохо подумал или неискренне похвалил [Веселова, Мариничева 2010]. Важно отметить, что предлагает это объяснение всегда кто-нибудь из старших женщин. Старшие женщины брали на себя ответственность за ситуацию, интерпретировали ее и либо сами разрешали ее магическими средствами, либо звали специалиста – знающую. В диалоге, который приведен выше, отражается связь между тремя поколениями. Свекровь Валентины Гавриловны принадлежит первому поколению, она сама снимала сглаз. Валентина Гавриловна (второе поколение) вспоминает, что, будучи молодкой, она знала про озык, но не знала, как его снимать, – то есть она принимала интерпретацию событий, которую восприняла от свекрови в пору своего материнства. Ее дочь Александра Матвеевна (третье поколение) уже меньше уверена в причине недуга, но тем не менее она расспрашивает мать и относится к ней как к авторитету в вопросе снятия озыка. Это очень показательно: вплоть до 1970-х материнские практики деревенских женщин строились преимущественно на основании отношений между молодой женщиной и большухой-свекровью. Но, как мы указывали в главе 2, межпоколенческий конфликт второго и третьего советских поколений женщин проявился и в том, что молодые матери третьего поколения предпочитали обращаться к собственным матерям за советами, касающимися материнства. Содержание знания оставалось в целом тем же, но изменился путь его передачи.

Озык и оговор в приведенном нами примере – слова, которыми обозначают результат действия определенных речевых актов. О перформативном смысле таких речевых актов свидетельствуют определяющие их глагольные формы: обойкать (букв.: говорить «ой» – в смысле похвалы «ой, какая хорошенькая») или оговорить, как в истории, записанной от женщины 1925 года рождения:

У первой девочки дак озык был – оговорили ее. Озык, озык называется, оговорили ее. Озык, дак вот там обойкаешь, и он потом беспокоится, плакат все. Вот я ходила к одной тетеньке. Она мне сделала на воду, дак че тода – обкачивала. На воду слова какие-то наговаривала, да и окачивала этой водой, обливала. Вот. (д. Борок, Белозерский район, Вологодская область, 11 июля 2002 г., ФА, Bel20a-159)

Тридцатисемилетняя женщина, от которой мы записали следующее интервью в 2002 году, принадлежит уже к четвертому поколению, но разделяет те же взгляды. Обратим внимание на то, что она восприняла их не от свекрови, а от матери:

– …ойкать: «ой, ой, ой». Это слово считается плохим. Я это не от одной бабульки слышала, что если ойкаешь – ой, ой, ой, ой! – какое-то недобро оно несет, что именно – не говорит, не объясняет.

– А почему это называется одиивать?

– Я не знаю. Это, видимо, какое-то диалектное слово.

– …То есть когда говорят: «Ой, детки, ой!» – вот это как бы нехорошо?

– Считается, что нехорошо. Например, я это от нескольких слышала. От Александры Алексеевны, от своей другой бабушки, хотя очень любила ойкать, тем не менее, всегда говорила, что слово плохое. (Ж., 1965 г.р., Белозерский район, Вологодская область, 30 мая 2002 г. Bel20-170)

Непременным условием для непреднамеренного сглаза является особое отношение между ментальным и речевым действиями. Произнесенный комплимент превращается во вредоносное действие только в том случае, когда радость говорящего по поводу красоты или здоровья чужого ребенка не является искренней. (Замечание «ты не знаешь, что человек думает» часто встречается в рассказах о сглазе.) В понимании наших собеседниц, комплимент небезопасен, если за ним скрывается зависть или ревность.

В интерпретациях старших женщин способность причинять вред с помощью магии считается личным качеством, которое необязательно связано с дурными намерениями. Сам человек может признавать за собой подобную репутацию, в таком случае считая это естественным свойством:

Бывало так, что у меня язык худой. Допустим, я иду, чо-то на Покровском увидела, допустим… скажу: «Сделайте вот этак вот». – «Ой, да ладно». Не сделают – будет худо. Обязательно сделается. Вот говорят за это – худой язык. Лучше, говорят, ничего не говори. (Женщина, 1926 г.р., д. Борок, Белозерский район, Вологодская область, 8 июля 2002 г., ФА, Bel24-67)

Мысль о том, что «твое гораздо лучше моего», представляет собой ментальный акт (его так и называют «крепкая дума»), который может повлечь за собой сглаз. По словам женщины 1915 года рождения, сглаз можно отвести, сказав: «Спаси такую-то и такую-то рабу Божью / такого-то и такого-то раба Божьего (имя потенциальной жертвы) от призору, отговору, крепких дум» (д. Заколупино, Виноградовский район, Архангельская область) [Адоньева, Овчинникова 1993: № 220]).

Самым распространенным средством защиты от сглаза служит символическое усиление границ: приколоть булавку к одежде, положить худой нож или старые ножницы в люльку, как говорила нам в 1986 году женщина 1927 года рождения (д. Пиренемь, Архангельская область [Адоньева, Овчинникова 1993: № 226]); повесить ножницы или какой-нибудь острый металлический предмет около окна или подкову над входом в дом.

Всегда носите булавку в этой, в сорочке, чтобы была булавка. Чтобы ничего к вам не пристало. И ничего не сделается. Или вот когда идет, видите, что такой подозрительный человек, так вот так, вот держите <фиги>, или в кармане, или соль в кармане носят. Ведь всякие есть люди. (Женщина, 1923 г.р., д. Фетинино, Белозерский район, Вологодская область, 14 июля 1994 г., ФА, Bel20-106)

Подобными действиями хозяйка дома отмечает и защищает символические границы своего социального тела, которые значительно шире, нежели границы тела физического: в пределах этих границ – тела ее внуков, невесток и сыновей, тело ее мужа, пространство дома и двора т.д.

Еще от сглаза можно защититься, укрыв все ценное, что может выделять тебя в ряду других женщин, – чтобы не завидовали. Но этот способ не очень хорош для деревни, так как в деревне все на виду: магазин и почта служат информационными узлами, через которые проходит вся персональная информация. С их помощью можно выяснить все обо всех: кто какую корреспонденцию получает, когда и от кого; кто кому пишет и кто что читает; размеры пенсий и пособий; качество и количество товаров и продуктов, которые приобретает тот или иной человек. Магазин, в котором большухи (безо всякой очевидной надобности) часами стоят в очереди в дни привоза хлеба, выполняет функцию клуба, а автобусная остановка – наблюдательного пункта, поставляющего информацию о том, кто к кому приехал и что привез. Владение подобной информацией позволяет большухам посредством слухов и сплетен осуществлять социальный мониторинг. Чтобы не стать объектом обсуждения, а также не дать повода для подозрений в колдовстве, люди стараются не выделяться каким-либо видимым образом. Как пишет Маргарет Паксон, «материальное неравенство влечет за собой социальные обязательства» и «может привести в действие темные силы» [Paxson 2005: 72]. Мужчина 1926 года рождения приводит пример подобной интерпретации, ссылаясь на известные ему авторитеты:

Знаешь, есть поговорка: бабушка Лизу сглазила. Это даже у Пушкина есть. Жила внучка и бабушка. Вот. Внучка была неписаной красоты. И старушка всё хвалилась: вот у меня внучка, красивше твоёй. Другой: красивше всё твоёй. Всё это вот так вот. Она возьми да окривела. Всё, и старуха в воду села. Вот и пошла поговорка. (д. Нефедово, Вашкинский район, Вологодская область, 18 июля 2002 г., ФА, Vash11-17)

Не хвались (то есть не совершай речевого акта завышения оценки своих ресурсов), не считай, что твое лучше (то есть не совершай ментального акта того же содержания): трансгрессия в отношении этих запретов вызывает зависть людей и приводит в действие мир сил [Адоньева 2004; Мариничева 2012: 83]. Поскольку все постоянно используют это правило как защиту от вредоносной магии, возникает эффект выравнивания, принуждающий всех к единому габитусу. Запрет на выделение себя из общего ряда действует как извне, через опасение вызвать зависть и тем самым поставить себя под угрозу сглаза, так и изнутри – через опасение, что мысль о том, что у тебя есть что-то лучшее (даже если это мысль матери о своем ребенке), непременно повлечет за собой негативные последствия.

– Как можно обурочить? – У тебя дитё красивое, я пришла и поговорила, а ты подумала. [Адоньева, Овчинникова 1993: № 328]

В заговоре: «…от своей думы, от своей крови, чур мою думу». [Там же: № 329]

Когда в баню ребенка несешь, и от своей думы может заболеть, так в бане приговаривали:

Таким образом, в русской деревенской культуре, как и в иных культурах мира, существовала и продолжает существовать культура страха сглаза: каждое действие и мысль тщательно исследуются матерями и матриархами – женщинами, которые отвечают за выживание детей. Но что делают женщины, когда болезнь все же случается?

 

Стать матерью: овладение магическими практиками защиты и лечения

Большая часть лечебной магии включает в себя заговоры и сопровождающие их ритуальные действия. Заговоры – это перформативные речевые акты, посредством которых язык управляет реальностью [Austin 1991: 58]: заговор специально организован так, чтобы его произнесение магическим образом воздействовало на ситуацию. Используя особую поэтику и принципы симпатической магии, заговор описывает текущую ситуацию, указывает имя пациента и формулирует желаемое решение проблемы в будущем [Veldhuis 1991: 58]. Перформативный эффект лечебной магии предполагает определенную компетенцию или, скорее, даже мастерство, имеющиеся у человека, который ее использует.

Например, в истории, записанной от женщины, которая родилась в 1916 году, подчеркивается магическая сила, которую «передала» рассказчице ее свекровь для лечения вывихов. Став старухой, то есть сложив с себя обязанности большины, она не только научила словам, но и передала свою силу:

От вывиха, дак ко мне уж ходят. Сколько народу уж приходило, спасла. Нога либо рука – вывих. Так вот. Или у меня что в крови ести такое, чё ли. Поправлю и, там, поглажу, поправлю, и все проходит. …Ну, у меня свекровушка умела править, и я все смотрела, как она правит. Там, к ей ходили тожо править. А потом уж мне, это, гораздо, вот такие слова надо дать, дак. Дак вот слова, от шшемоты, чтоб не шшемило. …Вот…

Вот и все. Более ничего, ничего не сказывают-то. Вот покрешшу, и шшемота уходит и нога, там, поправляется . (д. Калитино, Вашкинский район, Вологодская область, 8 июля 1998 г., ФА, Vash20a-85).

Перенос утверждаемого из символической реальности в реальность социального пространства, перформация, преобразование мира отношений происходят за счет изменения связей на символическом плане [Адоньева 2004: 128]. В приведенном примере боль от вывиха персонифицирована и ей приказано уйти. Боль представлена как дикое существо, которое принадлежит природе (территории лешего и других сил); посредством метафоры боль обретает новое качество – способность уходить так же, как испуганно уходит дикий зверь. Именно сам акт произнесения заговора (который всегда сопровождается магическими действиями целителя – в данном случае это «вправление» вывиха, поглаживание руки или ноги и перекрещивание больного места) создает связь между реальным миром и миром символическим и таким образом дает осуществиться магической силе. Условием эффективности такого действия является размещение произносящей магический текст в особой позиции: она сливается с волей, силой и компетенцией и тогда совершает перформативные акты. Это и обозначается словом «знать»: уметь видеть обе реальности, уметь называть их и иметь силу совершать семиотическое преобразование. Это умение старших женщин особенно видно в заговорах, построенных на одновременно называемом и осуществляемом действии: «кусаю я грыжу и вижу» (здесь говорящая буквально утверждает и представляет в действии свое магическое «видение», «кусая» грыжу). Излечивая грыжу, говорящая визуализирует разрушение этого объекта (грыжи). Хотя именно слова важны для целителя, именно они тщательно хранятся, результат лечения гарантируется действием, правильным контекстом и авторитетом человека, который произносит заклинание [Szafran 2009].

Наблюдая ритуалы лечения и участвуя в них, невестка овладевает динамикой отношений с миром сил, организуемых посредством слов и действий. Она учится конструировать адресатов, к которым ей предстоит обращаться: болезнь, заря, домовой, леший и т.д. Эти адресаты – мир сил – представляют собой существенную часть русских народных верований [Ivanits 1989; Warner 2002а: 81 – 82]. Младшие женщины, участвуя в лечебных ритуалах, не только овладевают необходимым искусством магии, но и постигают законы категоризации мира. Разумеется, некоторые из этих законов они знали еще в детстве, например о лешем в лесу и домовом в доме. Но теперь, став матерью и постепенно проходя посвящение в мир женской большины, женщина должна на только знать о существовании мира сил, но и создавать и поддерживать отношения с ними. Со временем она учится устанавливать связи между этим и иным мирами, между внешним (социальным) и внутренним (психическим). Этим обеспечена особая логика мышления, обосновывающая связанность причинных и знаковых отношений, и особая логика практики – контроль над своим миром с помощью семиотических актов.

Магическая практика лечения детей обычно не предполагала намеренного обучения или развернутого толкования: передача навыка происходила непосредственно, через вовлечение молодой матери в лечение. Многие из заговоров, которые мы записывали от деревенских женщин, использовались парой женщин, одна из которых была матерью ребенка, нуждающегося в лечении: мать одновременно и помогала лечить, и училась технике лечения. Например, женщина 1926 года рождения (д. Гуликовщина, Виноградовский район, Архангельская область, 1990 г.) рассказала нам, что в случае болезни ребенка в лечении участвуют двое – мать и бабушка (свекровь). Свекровь стоит в доме и говорит от имени матери, а в это время сама мать с ребенком на руках «ходит вокруг дома от окна к окну: “Первая заря Марья [произносит свекровь, когда мать подходит к первому окну], вторая заря Дарья [у второго окна], третья заря Пеладья [у третьего окна], не смейся, не галься над моим сынком, а смейся и галься на дне речном”» [Адоньева, Овчинникова 1993: № 333]. При активном участии матери и от ее имени старшая женщина ведет магическую речь, постепенно передавая младшей право на высказывание в коммуникативной сети матриархов и сил.

Приведем еще один пример (запись сделана от женщины 1908 года рождения). Старшая женщина учит младшую заговору от родимца и вместе с тем учит ее властности речи, адресованной болезни:

Перед нами та же техника опосредованной речи, о которой мы уже писали в главе 3 как о характерной для свадебных причитаний, когда невеста вторит старшей женщине, причитающей от ее лица. Таким образом, освоение новых жизненных сценариев происходит посредством освоения новых речевых стратегий, которые «снимаются с языка» старших женщин [Адоньева 1999]. Тот же интонационно-речевой принцип обучения жизненному сценарию работает, как мы видим, и на следующем возрастном этапе: властная интонация заговора вкладывается заговаривающей старшей женщиной в уста пока еще не имеющей этой власти молодой матери. От свекровей молодые женщины учились не только лечению, но и другим магическим практикам: уходу за скотом, заботе о собственном здоровье и о здоровье других членов семьи – даже если молодая семья получала жилье и жила отдельно от родителей мужа, когда молодая мать становилась хозяйкой. Свекровь помогала во время родов или, если она сама еще была «молодой» (фертильной), звала знающую старуху. В истории, приведенной ниже и записанной от женщины 1923 года рождения, которая рожала в послевоенное время, физические и символические техники родовспоможения применялись одновременно:

– А второго родила дома, дома.

– А как?

– Как, тоже замучила! У меня корова… тоже, в аккурат, должна была тоже отелиться. Я сходила к свекровушке, говорю: «Корова сегодня у меня топчется, и меня мучит». Она грит: «Ну иди, я приду». Тут, рядом, жила свекровушка. Ну вот, господи. Она грит: «Садись». Я села. «Прижми, – грит, – задницу <смеется>, прости, господи, прижми задницу, – грит, – напыжися». Я как… Родила. Робенок вышел, она подобрала. Я горю: «Дак надо в чисту завернуть». Она в тряпку грязную завернула, так еще под порог клала, чтобы спокойный был робенок.

– Да, под порог? Зачем?

– Чтобы спокойной был. Я горю: «В чисту надо тряпку, у меня довольно есть припасено». Все она пусть в эту, ну, как называется, в портянку, завернула мужикову, чтобы был, был спокойный и приметливый… И под порог клала. Подержала, потом-то вынела, да на кровать положила. (д. Остров, Вашкинский район, Вологодская область, 14 июля 2003 г., ФА, Vash10-66)

Свекровь производит два символических акта. Во-первых, она кладет ребенка под порог. Она не объясняет принципы символизации – просто говорит, что это для того, чтобы он был спокойным. Здесь применяется симпатическая магия границ: магическая сила возрастает на физических границах. Ребенок – лиминальное существо: он только что прорвался через физическую границу, чтобы войти в мир, и теперь проходит еще через одну границу – на этот раз своего родного дома. Чтобы запеленать ребенка, свекровь не берет новую материю – она берет портянку, принадлежащую отцу ребенка. Иными словами, ребенку дают вступить в контакт с одеждой, принадлежащей его семье, что символически делает его частью семьи. Более того, иногда в этих ситуациях совершались действия, которые были призваны «гендеризовать» ребенка: у девочек пуповину перерезали с помощью веретена, а у мальчиков – с помощью топора или другого орудия, ассоциировавшегося с мужскими занятиями [Баранов 2005b: 406]. Свекровь не предлагает невестке интерпретации для понимания логики совершаемого, так же как мы, желая знать, как использовать какое-нибудь приспособление, не пытаемся разобраться в его конструкции: нам достаточно знать, как им пользоваться. Передается обычно именно умение, навык, но не принципы, лежащие в основе его работы.

Следующая история показывает, как велика была роль свекрови в процессе передачи традиции даже в советское время, когда государство выполняло некоторые из традиционных лечебных практик силами специально обученного медицинского персонала. Женщина 1931 года рождения, которая рожала после войны, научилась от своей свекрови лечебной магии, несмотря на то что роды у нее принимала медичка, получившая советское медицинское образование. Сначала она вспомнила «слова», которые надо сказать, когда моешь ребенка, потом рассказала, как ее свекровь купала новорожденного:

– А вот чтоб спокойный был ребенок?

– Спокойный был, так надо мыть… моют, первый день как из больницы привезут – сразу моют в байне. Моют и говорят, меня тоже Анна Яковлевна научила: я тебя мою, бабушка Соломанья [103] , как Исуса Христа, рабу Божью, например, Нелиньку, на сон, на покой, на рост, на доброё здоровьё, тьфу, аминь, во веки веков. Три раза надо проговорить. Мою и, когды уж вымою, обкатываю, когды уж… обкатываешь, на последнее, на самое. Три раза этак обкачу и это проговорю всех детей, у меня спокойны были дети.

– Это вы сами делали? Вам никто не помогал?

– Сама, меня Анна Яковлевна научила, старушка…

– А вы еще и кому-то мыли?

– Ну, ходила…

– То есть к вам обращаются?

– Угу. А топерь никто не рожаат. Эти слова как выучила, запомнила, так все и знаю.

– А вот когда дома рожают – вот вы рожали ж одного…

– Ну… я не од… да, Володю-то дома одного я рожала…

– А кто принимал?

– А медичка была у нас.

– А вот он родится маленький, и что? Как его моют или что?

– Сразу моют, бабушка мыла, свекровка, сразу намыла.

– А во что заворачивают?

– А просто занаверты, были приготовлены у меня тут пеленки. Раньше я вот ребят ростила, так у меня не было этих беленьких да хороших пеленочек, всяких юбок мама настригла, свекровушка, своих старых, стареньких, эти мягоньки старенькие, эти сорочки у ей были холщовые домотканые… (д. Мосеево, Вашкинский район, Вологодская область, 10 июля 2002 г., ФА, Vash10-22)

В подобных историях речь идет об авторитете, которым обладали свекрови благодаря знанию лечебной магии, а также о соответствующей компетенции, которую приобретали младшие поколения. Рассказчица отмечает, что она мыла детей и для других семей. Советская официальная медицина использовалась параллельно с традиционными практиками.

Конечно, некоторые замужние женщины не становились матерями, обычно из-за бесплодия, своего или супруга. Бесплодие традиционно считалось знаком несчастной судьбы семьи, результатом порчи или родового проклятья. Были специалисты-целители, которые брались за такие случаи. Чего нет в крестьянских представлениях о материнстве и детстве, так это представления о «святости» материнства и особой ценности детей: подобные представления появляются лишь в советском дискурсе материнства [Юшкова 1937: 28]. Смерть младенцев переживалась как горе, но не как трагедия. Смерть ребенка была предпочтительней его страданий, и если младенец не выживал, считалось, что у него было недостаточно сил [Ransel 2000: 183 – 195]. Первый заговор, который мы приводим ниже, был сообщен женщиной 1908 года рождения; второй – женщиной 1936 года рождения. Их готовность принять смерть ребенка ввиду его страданий и готовность облегчить приближение смерти сложились на основе представлений о том, что срок жизни определяется силами, находящимися за пределами человеческого контроля:

С кладбища песочком посыпят ребеночка, как болеет, скажут:

Если болеет, ревит, клали ребенка на стол и разрывали полотно над ним на две части – «овет давали»: «Как будешь жить, пелену повешу на крест, а умрешь, дак закрою». (Ж., 1936 г.р., д. Кротово, Пинежский район, Архангельская область, Pin20-47)

Пелена – ткань, благодарственный дар, который в Архангельской области связывается с обетными крестами. Во многих деревнях есть места, в которых люди обычно ставят такие кресты, на краю деревни или в лесу. Они и в наши дни ставятся там по обету: в критической ситуации человек дает обещание, что если все обойдется благополучно, то он воздвигнет крест в знак благодарности. Другие жители деревни тоже ходят к этим крестам, приносят обеты и благодарят, принося дары. Эта практика подразумевает особый религиозный контекст: вопросы жизни и смерти решаются силами иного мира и предполагают Божье участие. Как отмечает Дэвид Рансэл, слабеньких детей «помещали в особые места, поближе к Богу» [Ransel 2000: 193]. В обоих приведенных случаях, хотя это и не говорится открыто, старшие женщины помогали матери осознать и принять ситуацию тяжелой болезни и возможной потери ребенка. Подобные практики, как и другие, касающиеся здоровья ребенка, не были нужны женщинам до того, как они становились матерями.

 

Роль свекрови

Как мы уже показали, женщина постигала знания и навыки, связанные со «взрослыми» женскими компетенциями, в семье мужа. Прежде всего это предполагало усвоение нового социального статуса и им определяемого мира, нового для вступающей в него женщины. Это проявлялось через внешнее социальное действие – через необходимость подчинения. Как отмечалось выше, традиции русской крестьянской свадьбы обязывали молодую жену принять новые правила – безусловное подчинение мужу и его родителям. Мать молодой увещевает ее в причитании (записано от женщины 1928 года рождения):

Свадьба вменяла молодке новый сценарий, связанный с обретаемым ею статусом. Девушкой она должна была слушаться мать и отца, теперь же, став женой, она должна была подчиняться старшим в семье мужа и мужу. Ритуальные тексты создавали формат социальных отношений: они конструировали ту реальность, которую описывали. В данном случае эта реальность относится к послушанию и подчинению со стороны молодки.

На первой стадии отношений свекрови и молодой невестки речь идет о формате безусловного подчинения, как это очевидно из разговора об обычаях семейной жизни, который произошел в Сямженском районе Вологодской области в 2006 году. В разговоре участвуют фольклористы и две деревенские женщины (соседки): одна родилась в 1935 году (Лия Ивановна Г.), а другая – в 1925 году (Елизавета Павловна Т.):

Л. И.: Да, которая замуж выйдет, так ей выряжаться нельзя…

Е. П.: Она больше не пойдет на гулянку. Это не то, что теперь: хвост загнула да и побежала, мужика оставила. А раньше не убежишь…

– Что загнула-то?

– Хвост! Вот, не пойдешь – спросишься еще родителей, матушка да батюшко, вот родители его были…

– Свекровь?

– Да, свекровь.

– А как спросишься?

– «Матушка, я схожу туда?» – «Сходи».

Л. И.: Как матушка отпустит – (иди), а не отпустит, так не уйдешь. И к родителям-то своим пойдешь, дак спросись: отпустят ли.

– Чтобы навестить родителей, нужно было у свекрови спроситься?

– А как же…

Е. П.: Всё надо спрашивать – подчиняться…

Л. И.: Отпустят свои родные, так пойдешь на родину, а не отпустят, так дома останешься.

– А что, бывало такое, что свекровь могла не отпустить с родителями повидаться?

Е. П.: Дак работы-то полно было, полный двор скота, да обряжаться надо, воду носить, всё надо – работы в деревне хватало…

– А к родителям когда вот?..

Л. И.: К родителям больше в воскресенье да в праздники, только по праздникам – в простой день не убежишь.

Е. П.: У меня мама вот в одной деревне жила, а тоже вот каждый день не ходила. Как воскресенье – она пойдет, нас <Е. П. с детьми> заберет и поведет: кого за ручку, кого на руках.

Л. И.: Это при теперешней жизни куда вздумали, туда и побежали, и не скажутся, уйдут…

Е. П.: Так немного и разводов-то было, какая жизнь <ни есть>, а уж обратно не придешь к родителям – это позор был.

Л. И.: Да, отдали – хоть тебя в горшке варите, а домой не возвращайся. Отец скажет, было, свой родитель…

– То есть даже если совсем плохо?..

– Не уходили, все равно жили… (Siam_06.07.13.GudkovaI.V._1)

В подчинении воле родителей мужа эти женщины видят основу стабильности брака. Они сравнивают поведенческие стандарты времен своей молодости с гораздо более свободными современными стандартами. Их родители также были убеждены в необходимости подобного подчинения.

Отличная от этой точки зрения позиция задается многими свадебными песнями и поговорками, конструирующими точку зрения молодки: в них называют свекровь «лютой». В действительности же, как мы заметили во многих интервью со старшими женщинами, их отношения могли развиваться иначе: свекрови становились наставницами молодых матерей. Тем не менее противостояние невесток и свекровей – одна из самых популярных тем народных песен. Эта коллизия компенсировалась в веселых плясовых песнях, которые давали место невесткиному бунту.

Поскольку фольклорный дискурс постулирует первую стадию отношений между свекровью и невесткой как безоговорочное подчинение, единственной доступной альтернативой поведения, предлагаемой тем же самым фольклорным дискурсом, была трансгрессия, которую допускал и предполагал праздник. В этой песне, которая пелась во время весенне-летних хороводов, в которых принимали участие девки и молодки, говорится о бунте невестки, уничтожающей свекровкину «грозу». Сама песня исполнялась публично, на улице: деревенская культура предполагает подобные трансгрессии в ситуации праздничного веселья, что мы уже обсуждали во введении и глaве 5 (частушки были поздней вариацией дозволенного трансгрессивного самовыражения).

С появлением ребенка отношения подчинения и сопротивления трансформируются в отношения иного типа. Молодая мать стремится к общению со свекровью, ей нужны ее опыт и знание, и она целенаправленно овладевает техниками, которыми пользуется свекровь. Макс Вебер определял политику как способность добиться послушания у других людей, безотносительно к тому, на чем основано это послушание. Для признания господства, как считал Вебер, имеется три вида внутренних оправданий, то есть оснований легитимности господства. Во-первых, это авторитет «вечно вчерашнего»: авторитет нравов, освященных значимостью и привычной ориентацией на их соблюдение. Во-вторых, это авторитет особого личного дара, полная личная преданность и личное доверие, вызываемое наличием качеств лидера у какого-то человека. И в-третьих, это господство, основанное на компетентности, обоснованной рационально созданными правилами [Weber 1978: 215 – 255]. Если на начальной стадии брака к подчинению младшую женщину принуждает авторитет традиции, то на стадии материнства она признает, что ее свекровь и старшие женщины обладают особым даром, мудростью, и подчиняется их авторитету добровольно. Это позволяет ей использовать их мудрость – мудрость тех, кто знает, как работают правила, – для интерпретации происходящего.

 

Страх и контроль

В рассматриваемых отношениях патронажа мудрость старшей женщины заключается в новых средствах для интерпретации опыта. Она учит младшую видеть и понимать «социальную» организацию сил иного мира, а постепенно и управлять этими силами. Передавая ей знания о силах иного мира, старшая женщина учит ее управлять своим страхом – но вместе с тем невестка неизбежно обретает определенный страх и уважение к авторитету старшей женщины. Такой авторитет имеет сверхъестественную природу: старшая женщина обеспечивает контакт с миром сил, она формулирует правила, поскольку достижение соглашения с этими потусторонними силами является областью ее компетенции. Подобная власть не предполагает сопротивления: младшая женщина может только слушаться старшую, обращаться к ней за помощью и верить, что со временем ей передадут «силу». Пока этого не произойдет (то есть пока власть, большина, находится у свекрови), молодая женщина находится под покровительством старшей. Конструируются два типа покровительственных отношений: у старшей женщины есть метафизические патроны, младшей же покровительствует старшая.

Старшая женщина объясняет младшей, как устроен ее актуальный жизненный мир: она учит бояться неведомых могучих сил, удерживающих конструкцию природного и сверхприродного мира, а также испытывать страх перед огромным грузом материнской ответственности. Чтобы справляться с этим страхом, она обеспечивает невестку новыми для нее магическими средствами контроля и власти. Например, женщина рассказывает, как ее бабка (свекровь) учила ее страху и контролю: «Бабка нам говорила: куда ни поедешь, где тебя ни застанет ночью, каждый кустик ночевать пустит, но попроситься надо. У всего есть хозяин» (женщина, 1936 г.р., д. Кротово, Пинежский район, Архангельская область, 18 июля 1986 г., Pin20-205). То, что все хозяйство и прилегающая к нему территория контролировались различными духами-хозяевами, было верованием, которое этнографы приписывали русским деревенским жителям всегда. Мы же подчеркиваем, что знание того, как строить отношения с хозяевами, не было общим: оно передавалось на определенном жизненном этапе и имело определенные каналы передачи (в случае женщин – от свекрови к невестке).

В приводимом ниже рассказе ритуал «водворения» (представления под покровительство домового новых жильцов – детей или скота) был вызван страхом. Женщина 1932 года рождения рассказывает, как ее бабушка, свекровь ее матери, растолковала матери ее ночные страхи: она объяснила, что они вызваны тем, что она неправильно ведет себя в отношении домового (доброходушки):

– А говорят, надо как-то доброходушку с собой перевести?

– А, да, говорили. Выходили на этот – на двор…

– В старом доме?

– В этом – как сюды перешли, дак в этот, в этом доме, да, ходили, просили доброходушка, чтобы место дал.

– А как это говорится?

– Хм… ...Батюшка-доброходушка, матушка-доброходница, примите нас в ваше место в новый дом. Как скотину во дворе, тоже, приведешь животинку, дак: «Батюшка-доброходушка, матушка-доброходница, примите мою животинку, дайте ей место, чтобы было не тесно, пойте, кормите сыто, гладьте гладко, стелите мягко» – это скотину, не нам, скотине это. А самих-то ведь как – попросишь, чтобы в новом доме жилось добро, да и все.

– А вот когда из старого дома уходишь, не надо с собой его звать?

– Надо, что «пойдем с нами».

– Когда в новый дом идешь, да?

– Да: «Батюшка-доброходушка, пойдем с нами, и ты, матушка-доброходница». Из того дома пойдешь и попросишь, что «пойдемте с нами».

– А в этот дом когда приходишь?

– А в этот дом приходишь, вот и просишь: «Батюшка-доброходушка» – видно, другой в этом доме.

– Другой?

– Да. «Примите нас в новое место». Из старого-то приходишь в новое ведь уж.

– Так вы же своего приводите?

– Так своего, дак все равно, все равно попросишь того, чтобы шел, а здесь попросишь, видно, чтобы принял.

– А вот когда теленок рождается?

– Тоже водворяешь эдак.

– Тоже просишь?

– Да, тоже просишь: «Батюшка-доброходушка, матушка-доброходница, примите новорожденного, дайте ему место».

– Так а доброходушка – он у каждого человека?

– Я не видала, не знаю. Как не у каждого? Конечно у каждого.

– У каждого свой?

– У каждого свой.

– А как, он батюшка всегда, или у женщины матушка, а у мужчины – батюшка?

– Все равно, что у женщины, что у мужчины, все равно просишь: «Батюшка-доброходушка, матушка-доброходница» – видно, два. Кто его знает, чего есть, а пословица такая, кто знает, неизвестно чего…

– А невеста когда шла в другой дом, тоже надо было проситься?

– Да, тоже надо было просить… Мамка у меня – я родилась в Сидорове, она из Сидорова родом, Голузинский сельсовет – вот она… всё рассказывала: вот, говорит, и сплю, я у ее, у груди на постеле-то, вот, говорит, через меня, ко мне, говорит, улёгсё кто-то и через меня, говорит, тебя и тянет. А рука-то, говорит, тяжелая. Я, говорит, испугалась, вскочила, говорит, заревела. Ну вот, а была у отца-то мать, ну, бабушка моя, вот и учуяла, что она ревит… Лампу, говорит, добыла и спрашивает… Я, говорит, и сказала: «Матушка» – ведь звали матушкой раньше – «матушка», говорит. Она и спрашивает: «Чего ревишь-то?» А она говорит: «Матушка, кто-то ко мне, – говорит, – лег, так через меня, – говорит, – руку (тяжелая, тяжелая рука), – говорит, – Раиску-то и тянет». Меня-то. Ну вот. Она и говорит: «А ты, – говорит, – девка, приехала, так водворила ее? Ведь не водворила». Так вот ходила на второй день утром водворять меня.

– То есть вас тоже надо было – ребенка…

– Да, да, да, меня и ходила она водворять. Ведь как водворила, так никто не приходил. Вот, видно, надо было водворить. Родилась я в Сидорове, дак. Оттуда привезли, и не водворила, видно.

– А ему не понравилось, да?

– И ему, видно, не понравилось, что я не водворённая. Вот видишь, видно, есть какая-то сила, чего-то. Ну, зато я вот у мамки-то слыхала не один раз.

– И вы тоже своих водворяли?

– Водворяла, как не водворяла? Как уж раз раньше было эдак дак…

– То есть нужно было с ребенком пойти в хлев или на сарай?

– Нет, пошто? И без ребенка можно ведь.

– Надо было на сарай выйти или в хлев?

– На сарай.

– И сказать: батюшка-доброходушка, прими?

– Да, эдак же. (д. Монастырская, Сямженский район, Вологодская область, 11 июля 2006 г., Siam20-151)

Таким образом, старшие женщины обладают особым символическим капиталом: с одной стороны, способностью причинять вред магическими средствами (непроизвольный – посредством «мыслей» – и намеренный, как мы покажем в следующей главе), с другой стороны – способностью с помощью магических практик защищать свою семью. Только готовая к открытому действию женщина, явно признающая себя сильным актором, действующим в мире людей и мире сил, понимающим принципы связи между ними, может производить перформативные речевые акты: проклятья, заговоры или благословения.

То, что именно страх является главным аргументом, мотивирующим женщину к взаимодействию с миром сил, стало мне (СА) понятно, когда в 1984 году в фольклорной экспедиции на Пинегу мои информантки (восьмидесятилетняя мать и ее пятидесятилетняя дочь) поняли в ходе беседы, что я замужем. До момента обсуждения этого факта моей жизни ни слова не было произнесено о магии. Но как только они узнали, что я «молодка», они выдворили моего коллегу-студента и сообщили мне большое количество сведений касательно магической защиты и лечения младенцев. Чтобы ребенка не сглазили, когда ты выходишь из дома, положи ножницы под его подушку; не вешай пеленки сушиться на ветру (как они маются ветром, так и дите будет маяться); брось серебряную монетку в ручей, зачерпни там воды и потри больное место, чтоб не болело, и т.д. Они объяснили свое желание научить меня тем, что мне нужно быть готовой к материнству, и советовали никому не передавать этих знаний. Я не послушалась: в тот же вечер я расшифровала свои записи с пленки и, чувствуя беспокойство от того, что нарушаю обещание, тем не менее положила тексты в общую стопку материалов, которые записала группа. Вечером я себя неважно чувствовала, но на следующий день, как обычно, мы отправились в соседнюю деревню на интервью. Одна из вчерашних моих собеседниц (дочь) появилась, чтобы встретить нас, и вместо приветствия спросила меня: «Ну что, заболела вчера?» Таков был мой опыт включения в женскую иерархию власти: позиция подчинения обеспечивается страхом, вызванным незнанием механизмов магического контроля.

Знание держится в секрете, строго контролируется и не распространяется публично. Наделение таким знанием является привилегией, как рассказывала нам женщина 1940 года рождения:

Ну, например, у меня бабушка заговаривала чирьи. Это приехал мой двоюродный брат с Шубача, он лежал, наверное, всю ночь на холодной земле – трактор ремонтировал. Весь покрылся нарывами. Бабка, ну как-то вот так, она встала под матицу, середняя половица, и под матицу, ну как-то так, чтоб посередине было. Пальцем поводила, нажимала, чего-то шептала, плевала через левое плечо. И все. Наутро он встал, здоровый, как… как будто вообще ничего не было. Чистое тело. А потом я сказала: «Бабушка, скажи, я ж последний ребенок», – а передается последнему ребенку этот секрет. Она и грит: «Ты пустая дура. Я, – грит, – тебе не скажу, ты все равно всем расскажешь, это будет без толку». Вот так. Так это умерло … «А это, – грит, – надо держать в секрете только лишь». Так что она мне не сказала. (д. Мянда, Вашкинский район, Вологодская область, 13 июля 2002 г., ФА, Vash20-123).

Именно обладание символическими ресурсами позволяет старшим оценивать младших с точки зрения морали: они передают знания по своему усмотрению, ограничивая в нем недостойных. Посредством сплетен большухи осуществляют свой контроль над сообществом и задают принципы оценки. Старухи (матери матерей, освобожденные от большины) сидят на завалинках, держат в поле зрения всю деревню и сообщают матерям, а те карают своих детей (обычно ограничением свободы), или требуют, чтобы соседки разобрались со своими младшими. Если дело касается плохого поведения женатого мужчины, то матриархи обращаются к его отцу посредством своих большаков.

Такого рода социально-матриархальный контролирующий механизм сохраняется в деревне до наших дней. Советские поколения сохранили традиционные формы отношений в своей повседневной жизни: старшие женщины имеют право и возможность наставлять и поучать любого ребенка или молодого человека (не только своих внуков). Попытки младших женщин оспаривать их суждение небезопасны из-за сверхъестественной природы авторитета, которым те обладают.