Вы больше никогда не сядете в поезд, идущий в Бо

Западноафриканская страна Сьерра-Леоне стала британской колонией в 1896 году. А ее столица Фритаун была основана еще в конце XVIII века в качестве прибежища для освобожденных и репатриировавшихся из США африканских рабов. Когда Фритаун перешел под власть Британии, во внутренних районах Сьерра-Леоне продолжали существовать мелкие африканские королевства. Во второй половине XIX века англичане постепенно распространили свою власть и на внутренние области страны, заключая один договор за другим с местными вождями. На основании этих договоров британское правительство 31 августа 1896 года провозгласило территорию Сьерра-Леоне своим протекторатом. Англичане выделили из числа местных правителей наиболее влиятельных и присвоили им новый титул — «верховный вождь» (paramount chief). В восточной части страны, где сейчас располагается алмазодобывающий район Коно, англичане имели дело с могущественным и воинственным царем по имени Сулуку. Он был провозглашен верховным вождем, а подвластная ему область Сандор стала одной из административных единиц протектората.

Хотя царьки наподобие Сулуку и заключали договоры с британской администрацией, они не понимали, что, с точки зрения колонизаторов, эти договоры интерпретируются как карт-бланш для насаждения своей власти. Когда англичане попытались ввести «налог на хижины» — сбор в размере пяти шиллингов с каждого жилища, вожди подняли восстание, и разгорелась гражданская война, которая так и была названа: Война из-за налога на хижины (Hut Tax War). Она началась на севере, но сильнее всего бушевала на юге страны, особенно в провинции Менделенд, где преобладающей этнической группой была народность менде.

Восстание вскоре было подавлено, но оно обозначило для англичан проблему с управлением внутренними областями страны. К тому времени колониальные власти уже приступили к постройке железной дороги из Фритауна вглубь территории Сьерра-Леоне. Работы начались в марте 1896 года, а до города Сонго рельсы дотянулись в декабре 1898-го, в разгар Войны из-за налога на хижины. В документах британского парламента за 1904 год говорится:

«Восстание местных жителей, подавленное в феврале 1898 года, привело к полной остановке всех работ на железной дороге Сьерра-Леоне. Персонал был совершенно дезорганизован. Повстанцы нападали на железную дорогу, в результате этого весь персонал вынужден был бежать во Фритаун… Станция Ротифунк, находящаяся в 55 милях от Фритауна, полностью оказалась в руках мятежников».

На самом деле по первоначальному плану 1894 года железная дорога вовсе не должна была проходить через Ротифунк. Маршрут был изменен после начала восстания, и вместо северного направления было выбрано южное — через Ротифунк и Бо в Менделенд. Англичане хотели как можно быстрее получить быстрый доступ в Менделенд, сердце восстания, и также к другим потенциально ненадежным внутренним областям — на случай возможных будущих мятежей.

Когда Сьерра-Леоне стала независимой (1961), власть перешла в руки Милтона Маргаи и его Народной партии Сьерра-Леоне (НПСЛ), пользовавшейся поддержкой прежде всего на юге страны (особенно в Менделенде), а также на востоке. В 1964 году Милтона Маргаи сменил на посту премьер-министра его брат, сэр Альберт Маргаи. Через три года НПСЛ проиграла выборы (их неоднозначные результаты были подвергнуты сомнению) оппозиционной Партии общенародного конгресса (ПОК) под руководством Сиаки Стивенса. Стивенс принадлежал к народности лимба, населяющей север страны, так что его партия пользовалась поддержкой главным образом у северных этнических групп — лимба, темне и локо.

Хотя железная дорога в южном направлении была изначально задумана англичанами для облегчения управления в Сьерра-Леоне, к 1967 году она имела уже чисто экономическое значение, так как по ней транспортировались главные экспортные товары страны: кофе, какао и алмазы. Выращиванием кофе и какао занимались фермеры менде, и железная дорога была для Менделенда настоящим окном в мир. В 1967 году провинция голосовала преимущественно за Альберта Маргаи.

Стивенс был гораздо более заинтересован в сохранении собственной власти, чем в поддержке экспорта из Менделенда. Его соображения были просты: все, что хорошо для менде, хорошо и для НПСЛ. А значит, плохо для него самого. Поэтому Стивенс разобрал железнодорожную линию, ведущую в Менделенд, а затем продал разобранные пути и подвижной состав, чтобы ничего нельзя было повернуть вспять. И сегодня, когда вы едете на машине из Фритауна на восток, вы проезжаете мимо разоренных железнодорожных станций Гастингс и Ватерлоо. Поезда на Бо теперь не ходят. Конечно, крутые меры Стивенса в конце концов привели к упадку некоторых важнейших для Сьерра-Леоне секторов экономики. Но, подобно многим другим лидерам постколониальной Африки, когда надо было делать выбор между концентрацией власти в собственных руках и поощрением экономического роста, Стивенс без колебаний выбрал первое. Вы больше никогда не сядете в поезд, идущий в Бо, потому что Сиаки Стивенс (как некогда царь Николай I, опасавшийся, что по железной дороге в его страну «приедет революция») боялся, что железная дорога усилит его политических противников. Как и многие другие правители, стоящие на страже экстрактивных институтов, он предвидел угрозы для своей власти и предпочитал принести экономический рост в жертву собственной безопасности.

Стратегия Стивенса на первый взгляд противоположна стратегии британских колониальных властей. Но на самом деле можно констатировать явную преемственность от британского колониального правления к режиму Стивенса, и эта преемственность хорошо иллюстрирует логику порочного круга. Стивенс управлял Сьерра-Леоне, отбирая ресурсы у населения и используя для этого методы, схожие с методами британских колониалистов. Стивенсу удалось остаться у власти до 1987 года, но не потому, что он переизбирался на всенародных выборах, а потому, что еще в 1967-м он установил жестокую диктатуру, убив или запугав политических оппонентов, по большей части членов НПСЛ. В 1971 году Стивенс провозгласил себя президентом, а после 1978 года в Сьерра-Леоне осталась только одна партия — стивенсовская ПОК. Диктатор успешно прибрал к рукам все рычаги власти в стране, пусть и ценой обнищания большей части внутренних областей.

В течение колониального периода англичане использовали в Сьерра-Леоне систему непрямого правления, как они это делали и в большинстве других африканских колоний. Основой этой системы были верховные вожди, собиравшие налоги, вершившие правосудие и поддерживавшие порядок на вверенных им территориях. С фермерами, выращивавшими кофе и какао, британцы вели дела не с каждым по отдельности, а заставляя их продавать всю свою продукцию через управление по сбыту (marketing board) — структуру, специально учрежденную колониальной администрацией якобы для облегчения жизни фермеров. Закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию менялись год от года в широком диапазоне. Цены на какао сегодня могли быть весьма высокими, а в будущем году резко упасть. В зависимости от этого менялись и доходы фермеров. Один из аргументов в пользу управлений по сбыту было то, что именно эти организации (а не сами фермеры) возьмут на себя задачу сгладить колебания цен. Когда мировые цены были высокими, управление платило фермерам Сьерра-Леоне чуть меньше, а когда цены падали — наоборот. В принципе, это кажется неплохой идеей, однако в реальности все обстояло иначе.

Управление по сбыту в Сьерра-Леоне было учреждено в 1949 году. Конечно же, такое учреждение нуждалось в финансировании для своей деятельности. Самым естественным путем получения необходимых средств казалось следующее: управление платило фермерам чуть меньше, чем они теоретически могли бы получить — и в хорошие, и в плохие годы, а сэкономленные таким образом деньги можно было потратить на текущие административные расходы учреждения. Однако очень скоро это «чуть меньше» превратилось в «сильно меньше»: колониальные власти использовали управление по сбыту фактически как инструмент обложения фермеров тяжелым налогом.

Многие сторонники независимости стран Черной Африки считали, что наиболее порочные способы колониального управления уйдут в прошлое в момент обретения независимости, в частности, закончится практика выкачивания дополнительного налога у фермеров с помощью управлений по сбыту. Однако этого не случилось. На деле эта практика лишь ужесточилась. К середине 1960-х годов производители пальмового масла получали от управлений по сбыту лишь 56 % от мировой цены на свою продукцию, производители какао — 48 %, кофе — 49 %. К тому времени, как Стивенс покинул свой пост, согласившись допустить в президентское кресло назначенного им самим преемника Джозефа Момо, эти числа понизились уже до 37, 19 и 27 % соответственно. Но даже это было лучше, чем в некоторые годы правления Стивенса, когда выплаты падали до 10 % — иными словами, 90 % возможного дохода фермера забирало себе правительство. Причем эти деньги не шли на общественные нужды, такие как постройка дорог или система образования, а обогащали самого диктатора и его приближенных, а также позволяли ему покупать политическую поддержку.

Частью политики непрямого правления было то, что англичане присваивали титул верховного вождя пожизненно. Чтобы получить этот титул (и соответствующую должность), надо было прежде всего принадлежать к одному из общепризнанных «правящих домов» (ruling houses). Список этих правящих домов в различных областях страны с течением времени менялся, но, как правило, в него входили семьи тех вождей и их приближенных, которые в конце XIX века заключили договоры с англичанами. Должность верховного вождя была выборной, однако это не были демократические выборы: решение о кандидатах принимал орган под названием Племенное управление (Tribal Authority), в который входили младшие деревенские вожди или те, кто был назначен верховными вождями, старшими деревенскими вождями или британской администрацией.

Можно было бы ожидать, что уж такой-то типично колониальный институт будет немедленно упразднен или по крайней мере реформирован, когда страна обретет независимость. Но, как и в случае с управлениями по сбыту, этого не случилось — племенные советы по-прежнему существуют, и сегодня верховные вожди все еще имеют полномочия по сбору налогов (это уже не «налог на хижины», но его близкий аналог, подушный налог). В 2005 году Племенной совет Сандора избрал нового верховного вождя. Шансы имели только кандидаты из правящего дома Фасулуку — единственного правящего дома в регионе. Верховным вождем стал Шеку Фасулуку, прапраправнук царя Сулуку.

* * *

Изучение методов работы управлений по сбыту и особенностей традиционного землевладения помогает понять, почему продуктивность сельского хозяйства в Сьерра-Леоне и в большей части других стран Черной Африки столь низкая. Политолог Роберт Бейтс в 1980-е годы попытался разобраться, почему сельское хозяйство в Африке столь неэффективно, хотя согласно хрестоматийной экономической теории оно должно бы стать здесь самым динамичным сектором экономики. Бейтс понял, что дело не в географии и не в тех факторах, которые были рассмотрены в главе 2 и согласно которым продуктивность сельскохозяйственного производства должна быть низкой по самой его природе. Причина, скорее всего, заключалась в том, что ценовая политика управлений лишала фермеров любых стимулов, которые могли бы побудить их инвестировать в производство, использовать удобрения или хотя бы бережно относиться к земле.

Причина, по которой управления по сбыту совершенно не принимали во внимание интересы сельских жителей, проста: эти интересы не были защищены никакой политической силой. Ценовая политика управлений была производным более фундаментальных местных политических факторов, которые делали право собственности ненадежным и уничтожали любые стимулы для инвестиций. Дело в том, что в Сьерра-Леоне верховные вожди не только обеспечивают законность и порядок, не только выносят судебные решения и собирают налоги — они еще являются так называемыми «хранителями земли». Хотя семьи, кланы и династии имеют право использовать свою землю и освященное традицией право собственности на нее, в конечном счете именно за вождем остается последнее слово в том, кто будет обрабатывать тот или иной участок. Ваше право собственности на землю защищено, только если у вас есть связи с вождем — например, вы происходите из того же правящего дома. Землю нельзя продать, купать, заложить, и если вы не родились в этом же самом округе, то вам не разрешат выращивать многолетние культуры, такие как кофе, какао или кокосы, из-за опасений, что со временем это позволит вам де-факто получить право собственности на землю.

Отличие экстрактивных институтов, которые развивались под властью англичан в Сьерра-Леоне, от инклюзивных институтов, возникших в других британских колониях, например в Австралии, лучше всего видно при сравнении способов использования минеральных ресурсов. Алмазы были найдены в Коно (на востоке Сьерра-Леоне) в январе 1930 года. Это были аллювиальные речные россыпи, то есть их разработка не требовала глубоких шахт, первоначально алмазы просто намывали на речных отмелях. Некоторые социологи называют подобные камни «демократическими алмазами», потому что такой способ добычи допускает участие множества людей, а это создает потенциально инклюзивные возможности. Но не в Сьерра-Леоне. Полностью игнорируя демократическую природу поиска алмазов, британское правительство создало монополию Sierra Leone Selection Trust, чье действие распространялось на весь протекторат, и передало ее в управление компании De Beers, огромной южноафриканской алмазодобывающей корпорации. В 1936 году De Beers также получила право сформировать так называемые Силы по охране алмазов (Diamond Protection Force) — частную армию, которая через какое-то время превзошла по численности британские колониальные части в Сьерра-Леоне.

Но даже и после этого изобилие аллювиальных отложений алмазов затрудняло контроль и регулирование добычи. К 1950-м годам армии De Beers приходилось иметь дело с тысячами нелегальных старателей, хаотическая деятельность которых сопровождалась массой конфликтов. В 1955 году британское правительство отвело несколько алмазных приисков для независимых лицензированных старателей вне зоны действия монополии Sierra Leone Selection Trust, но в распоряжении компании все равно оставались самые богатые залежи в Йенгеме, Коиду и Тонго.

С получением независимости ситуация только ухудшилась. В 1970 году Сиака Стивенс фактически национализировал Sierra Leone Selection Trust и создал на ее основе компанию под названием National Diamond Mining (Sierra Leone) Ltd, в которой правительству (а на самом деле лично Стивенсу) принадлежал 51 %. Так Стивенс начал планомерно прибирать к рукам алмазную добычу в стране.

В Австралии в XIX веке алмазов еще не нашли, зато здесь было золото, которое обнаружили в 1851 году в Новом Южном Уэльсе, на территории нынешнего штата Виктория. Как и алмазы Сьерра-Леоне, австралийское золото тоже содержалось в поверхностных месторождениях, и надо было принимать решение, что с ними делать. Некоторые политики — например, Джеймс Макартур, сын лидера сквоттеров Джона Макартура, о котором мы рассказывали ранее (стр. 278–282), — предлагали огородить золотоносные площади и выставить на аукцион монопольное право на их разработку. Иными словами, предлагалось создать нечто вроде австралийской версии Sierra Leone Selection Trust. Но в Австралии было немало и тех, кто выступал за свободный доступ к золотым месторождениям. Инклюзивная модель победила, и вместо установления монополии австралийские власти позволили любому, кто был в состоянии оплатить годовую лицензию, искать и добывать (to dig) золото. Вскоре диггеры (diggers), как стали называть этих искателей приключений, стали в австралийской политике заметной силой, особенно в штате Виктория. Диггеры сыграли важную роль в борьбе за всеобщее избирательное право и тайное голосование.

Мы уже видели два разрушительных следствия европейской экспансии и колониального управления в Африке: трансатлантическую работорговлю, предопределившую экстрактивное направление развития африканских политических и экономических институтов, и практику использования колониального законодательства и институтов для уничтожения африканского коммерческого сельского хозяйства, которое могло бы конкурировать с европейским. Последствия работорговли в Сьерра-Леоне, несомненно, ощущались очень сильно. Во внутренних областях страны ко времени европейской колонизации не сложилось сильного централизованного государства, вместо него имелись несколько маленьких постоянно враждующих королевств, постоянно устраивающих набеги друг на друга для захвата пленных. Рабство было здесь укорененным, традиционным институтом, и 50 % населения было обращено в рабов.

Эпидемиологическая ситуация в Сьерра-Леоне делала невозможным широкомасштабное заселение этого края белыми колонистами, как это случилось в Южной Африке. Таким образом, конкуренция с белыми фермерами африканцам не грозила. Мало того, отсутствие мощной горнодобывающей промышленности означало, что в стране нет ни спроса на африканскую рабочую силу, ни стимулов специально создавать экстрактивный рынок труда, столь характерный для Южной Африки времен апартеида. Зато здесь действовали другие механизмы. Хотя производителям кофе и какао не приходилось конкурировать с белыми, их доходы все равно изымались с помощью правительственной монополии — управлений по сбыту.

Большой вред принесла Сьерра-Леоне и система непрямого правления. Во многих регионах Африки, где британские власти также хотели бы ввести эту систему, они сталкивались с тем, что у местного населения не было структур централизованной власти, которые можно было бы использовать. Например, у племени игбо (Восточная Нигерия) вообще не было вождей до встречи с англичанами в XIX веке, и тогда британцы назначили игбо так называемых «уполномоченных вождей» (warrant chiefs). В Сьерра-Леоне же англичане ввели непрямое правление, использовав уже существовавшие местные институты и системы власти.

Однако несмотря на то, что у людей, которые были определены верховными вождями в 1896 году, были на это некоторые исторические права, особенности непрямого правления и той власти, которой были наделены верховные вожди, полностью изменили политическую жизнь Сьерра-Леоне. Прежде всего возникла новая социальная страта — «правящие дома», которой ранее не было. Наследственная аристократия пришла на смену существовавшим до этого более гибким социальным отношениям, при которых вожди нуждались в поддержке народа. Вместо этого была выстроена жесткая система, в которой пожизненно избранные вожди, которых поддерживали их покровители во Фритауне и в самой Британии, значительно меньше зависели от народа, которым правили. Англичанам было удобно подобное изменение порядков, поскольку они могли заменить упрямого вождя на более сговорчивого человека. И в самом деле, семья Маграи, откуда вышли два первых премьер-министра независимой Сьерра-Леоне, в свое время пришла к власти в округе Нижняя Банта, поддержав англичан в Войне из-за налога на хижины и выступив против правившего в то время короля Ниамы. Король был низложен, а представителей семьи Маграи стали назначать вождями, и это продолжалось до 2010 года.

Особенно следует отметить преемственность между колониальным управлением и системой власти в независимой Сьерра-Леоне. Англичане создали управления по сбыту и использовали их для обложения фермеров налогом. Постколониальные правительства поступали ровно так же, только ставки были выше. Англичане создали систему непрямого правления с помощью верховных вождей. Правительства, действовавшие уже после получения независимости, не отвергли и этот колониальный институт, они так же использовали его для управления в сельской местности. Британия установила монополию на добычу алмазов и пыталась не подпускать к приискам африканских старателей. Постколониальные правительства делали совершенно то же самое.

Правда, англичане считали строительство железной дороги полезным предприятием с точки зрения управления Менделендом, а Саика Стивенс думал иначе, но Британия могла доверять своим солдатам и знала, что их можно отправить в Менделенд, если там начнется мятеж, а Стивенс, напротив, доверять своим военным никак не мог. Как во многих африканских странах, сильная армия представляла бы угрозу для правления Стивенса. Именно по этой причине он сознательно ослаблял армию, сокращал ее численность, предпочитая использовать для силовых действий полувоенные формирования, верные лично ему. В ходе этого процесса диктатор все больше ослаблял и так слабую государственную власть, существовавшую в Сьерра-Леоне. Вместо армии на первые роли выдвинулось «Подразделение внутренней безопасности» (Internal Security Unit, ISU), аббревиатуру названия которого местные жители расшифровывали как I Shoot U («Я тебя застрелю»). Затем появился «Особый батальон сил безопасности» (Special Security Division, SSD), известный в народе как Siaka Stevens’s Dogs («Псы Сиаки Стивенса»). Но в конце концов именно отсутствие армии, которая могла бы поддержать режим, привело к его падению: 29 апреля 1992 года группа всего из тридцати солдат под предводительством капитана Валентина Страссера свергла режим партии ПОК.

Развитие Сьерра-Леоне, или, скорее, отсутствие такового, можно рассматривать как пример порочного круга. Сначала британские колониальные власти выстроили экстрактивные институты, а затем политики независимой страны с радостью подхватили эстафету. Эта схема пугающим образом напоминает развитие событий в других странах Черной Африки. Такие же надежды на развитие после обретения независимости имелись и у Ганы, и у Кении, и у Замбии, и у многих других африканских государств. Но и в этих случаях экстрактивные институты самовоспроизводились по схеме порочного круга — и со временем они становились все более порочными. Во всех этих странах, например, продолжали существовать созданные британцами управления по сбыту.

Для возникновения подобного порочного круга существуют естественные причины. Экстрактивные политические институты порождают аналогичные экономические институты, обогащающие немногих за счет большинства. Диктатор, в чьих интересах работают эти экстрактивные институты, получает с их помощью средства для создания своей собственной частной армии, оплаты наемников, подкупа судей, для организации выборов таким образом, чтобы результаты не угрожали его власти. Он чрезвычайно заинтересован в сохранении этой системы. Поэтому экстрактивные экономические институты, в свою очередь, создают основу для существования экстрактивных политических институтов. В режиме, построенном на таких политических институтах, власть представляет для элиты бо́льшую ценность, поскольку она бесконтрольна и сулит обогащение.

Кроме того, экстрактивные политические институты не предусматривают никаких сдержек против злоупотребления властью. Развращает ли вообще власть человека — это вопрос спорный, но лорд Актон был, безусловно, прав, когда говорил, что «абсолютная власть развращает абсолютно». Мы видели в предыдущей главе, что даже когда Франклин Рузвельт захотел использовать свои президентские полномочия способом, который он считал полезным для общества, и устранить при этом сопротивление со стороны Верховного суда, инклюзивные политические институты США не позволили ему выйти за рамки, которыми была ограничена его власть. Однако в условиях экстрактивных политических институтов никаких рамок для власти практически не существует, какой бы извращенной и антиобщественной она ни была. В 1980 году Сэм Бангура, управляющий Центробанком Сьерра-Леоне, подверг критике политику Сиаки Стивенса и обвинил диктатора в расточительстве. Вскоре банкир был убит: его выбросили с верхнего этажа здания Центробанка на мостовую улицы, по иронии судьбы носившей имя Сиаки Стивенса. Так экстрактивные политические институты порождают порочный круг: ведь они не предусматривают защиты граждан от тех, кто узурпировал государственную власть и злоупотребляет ею.

Еще один механизм, приводящий в действие порочный круг, — это повышение ставок в борьбе за власть. Экстрактивные институты порождают неограниченную власть и ведут к росту неравенства в доходах, а бенефициаром всех благ, которые приносит неограниченная власть, становится всякий, кому удалось встать во главе государства, так что возникают стимулы отчаянно бороться за власть и за доходы от нее, — именно это мы наблюдали на примере Рима и городов-государств майя. В свете вышесказанного не вызывает удивления, что экстрактивные институты, унаследованные многими африканскими странами от колониальных администраций, стали причиной борьбы за власть и гражданских войн. Эти конфликты не были похожи на английскую гражданскую войну или Славную революцию. Африканцы сражались не за реформы политических институтов, не за ограничения власти элит или создание плюралистической системы, а лишь за власть как таковую и возможность обогащения одной общественной группы за счет остальных. В Анголе, Бурунди, Чаде, Кот-д’Ивуаре, Демократической Республике Конго (Заире), Эфиопии, Либерии, Мозамбике, Нигерии, Руанде, Сомали, Судане, Уганде и, конечно же, в Сьерра-Леоне, как это будет рассмотрено более детально в следующей главе, такие конфликты вылились в череду кровавых гражданских войн и привели к краху экономики и беспрецедентным человеческим страданиям — а одновременно и к деградации государства.

 

От энкомьенды к земельным захватам

14 января 1993 года Рамиро де Леон Карпио был избран президентом Гватемалы. Министром финансов он назначил Ричарда Айткенхеда Кастильо, а министром развития — Рикардо Кастильо Синибальди. У всех троих политиков было нечто общее: все они были прямыми потомками испанских конкистадоров, прибывших в Гватемалу в начале XVI столетия. Предком де Леона был знаменитый Хуан де Леон Кардона, а оба Кастильо возводили свой род к Берналу Диасу де Кастильо, тому самому, что оставил нам одно из самых известных описаний завоевания Мексики. В награду за службу Фернан Кортес назначил Кастильо губернатором города Сантьяго-де-лос Кабальерос (ныне гватемальский город Антигуа).

И Кастильо, и Де Леон стали основателями династий, как и многие другие конкистадоры, например Педро де Альварадо. Гватемальский социолог Марта Касаус Арсу выявила 22 гватемальские семьи, связанные брачными узами еще с 26 семьями, не входящими в состав основной группы. Ее генеалогическое и политологическое исследование показало, что именно эти семьи контролируют экономическую и политическую жизнь Гватемалы с 1531 года. Даже при самом широком толковании того, какие именно семьи входят в состав элиты, общая численность этих семей не превышает 1 % населения страны (данные 1990-х годов).

В Сьерра-Леоне и большинстве стран Черной Африки порочный круг возник, когда экстрактивные институты, созданные колониальной администрацией, были унаследованы постколониальными правительствами. В Гватемале, как и почти повсюду в Центральной Америке, мы наблюдаем более простую, более явную разновидность порочного круга: те, кто держит в своих руках экономическую и политическую власть, выстраивают институты таким образом, чтобы эта власть принадлежала им и впредь. Такой тип порочного круга приводит к упрочению экстрактивных институтов, к закреплению власти в руках одной и той же элиты и дальнейшему отставанию страны.

Ко времени испанского завоевания Гватемала была густо населена, численность местного населения, принадлежавшего к народу майя, составляла, вероятно, около двух миллионов человек. Привезенные европейцами болезни и жестокая эксплуатация местного населения произвели здесь не меньшее опустошение, чем во всей остальной Америке. Указанной выше численности населения страна вновь достигла лишь к 1920-м годам.

Как и в остальных частях Испанской империи, коренное население было поставлено в зависимое положение по отношению к конкистадорам при помощи института энкомьенды. Как мы видели на примере колониальных Мексики и Перу, с энкомьендой были связаны и другие формы принудительного труда, в особенности repartimiento (распределение); этот институт в Гватемале именовался также мандамьенто (mandamiento — «приказ»). Элита, состоявшая из потомков конкистадоров и некоторых представителей коренного населения, не только получала выгоды от использования этих инструментов принудительного труда, но и контролировала и монополизировала торговлю с помощью гильдии купцов, называвшейся Торговое консульство (Consulado de Comercio).

Большинство населения Гватемалы жило высоко в горах, вдали от побережья. Высокие цены на транспортировку товаров тормозили развитие экспортной экономики, и поначалу земля не представляла собой особой ценности. Бо́льшая часть по-прежнему оставалась в руках индейцев, которые жили крупными общинными хозяйствами, так называемыми эхидо (ejidos). Оставшаяся часть земли была по большей части никем не занята, хотя номинально принадлежала правительству. Использование земли приносило меньше денег, чем регулирование и налогообложение торговли, сколь незначительны ни были объемы последней.

Так же как и в Мексике, гватемальская элита враждебно отнеслась к Кадисской конституции (стр. 28–32), и, так же как и в Мексике, это побудило ее объявить о независимости страны. После недолгого периода объединения страны с Мексикой и участия в Центрально-Американской федерации к власти в Гватемале пришел диктатор Рафаэль Каррера, правивший с 1839 по 1871 год. В эту эпоху потомки конкистадоров и элита из состава коренного населения поддерживали экстрактивные экономические институты колониальной эпохи практически в неизменном виде. Даже организация Торгового консульства после обретения независимости не изменилась. Хотя изначально это был институт королевской власти, он прекрасно чувствовал себя и при республиканском правлении. Так что провозглашение независимости оказалось просто переворотом, произведенным местной элитой, как это было и в Мексике. Эта элита продолжала использовать те же экстрактивные институты, от которых она получала так много выгод.

Забавно, что в этот период именно консульство отвечало за экономическое развитие страны. При этом, как и в колониальную эпоху, консульство преследовало свои собственные интересы, а вовсе не интересы государства. Одной из сфер его ответственности было развитие инфраструктуры, в частности портов и дорог, но, как и в Австро-Венгрии, и в России, и позже в Сьерра-Леоне, развитие инфраструктуры грозило привести к созидательному разрушению и дестабилизации привычной системы. Так что зачастую инфраструктурные проекты отвергались. Например, предлагалось построить порт в местечке Сучитепекес на тихоокеанском побережье. В то время удобные порты в Гватемале имелись только на побережье Карибского моря, и все они были под контролем Торгового консульства. Развитие тихоокеанского побережья было консульству совершенно не нужно, потому что новый порт существенно облегчил бы вывоз товаров из горных городов Масатенанго и Кесальтенанго и открыл доступ для этих товаров на различные рынки. А это могло подорвать монополию Консульства на международную торговлю.

В той же логике принимались и решения о строительстве дорог, за которые в масштабах страны отвечало все то же консульство. Вполне предсказуемым образом оно отказывалось от проектов, которые могли бы усилить конкурентов или угрожать в будущем его монополии. Требования улучшить дороги раздавались в основном на западе Гватемалы и в Кецальтенанго (регион Лос-Альтос). Но если бы от Лос-Альтоса до Сучитепекеса была построена хорошая дорога, это могло бы привести к возникновению местного класса торговцев, которые стали бы конкурентами для коммерсантов, действовавших под эгидой столичного консульства. Эта дорога так и не была построена.

В результате действий своей элиты Гватемала в середине XIX века словно бы застыла во времени, а между тем остальной мир быстро менялся. Эти изменения в конце концов настигли и Гватемалу. Стоимость транспортировки снизилась в результате технологического прогресса: появления паровой тяги, железных дорог и новых, более быстроходных судов. Кроме того, повышение доходов населения Западной Европы и Северной Америки создало массовый спрос на многие товары, которые Гватемала потенциально могла бы производить.

В начале XIX столетия из Гватемалы экспортировались в основном некоторые натуральные красители, такие как индиго и кошениль, но куда более перспективным обещало стать производство кофе. В Гватемале было много земель, подходящих для выращивания кофе, и его стали культивировать все больше — без всякой помощи консульства. С ростом мировых цен на кофе и расширением международной торговли кофейные прибыли должны были многократно увеличиться, и гватемальская элита всерьез заинтересовалась этой культурой. В 1871 году, после долгих лет правления, диктатор Каррера в конце концов был низложен группой людей, которые назвали себя либералами.

Смысл термина «либерализм» (liberalism) меняется со временем, но в XIX веке в США и Европе он был близок к значению современного слова «либертарианство» (libertarianism), описывающего концепцию свободы личности, ограничения полномочий правительства и свободной предпринимательской деятельности. Однако в Гватемале все обстояло иначе. Гватемальские «либералы», которых возглавлял сначала Мигель Гарсия, а после 1873 года — Хусто Руфино Барриос, вовсе не были «новыми людьми», движимыми либеральной идеей. По большей части это были члены все тех же привилегированных семей. Они сохранили экстрактивные политические институты, но предприняли масштабную перестройку экономики под экспорт кофе. Они даже распустили Торговое консульство — ну так ведь и экономические обстоятельства изменились. Теперь экстрактивные экономические институты были нацелены на производство и экспорт кофе.

Для выращивания кофе нужна земля и рабочая сила. Чтобы получить нужные земельные участки под кофе, «либералы» провели приватизацию (а на деле — просто захват) земли, получив в частную собственность участки, ранее находившиеся в общественном пользовании или принадлежавшую государству. Эти действия встретили сильное сопротивление, но, учитывая экстрактивные политические институты и степень концентрацию власти в Гватемале, элита в конце концов победила. В 1871–1883 годах почти миллион акров земли, по большей части находившейся в общинном пользовании у индейцев, а также в районах фронтира, перешел в руки элиты, и лишь после этого начался быстрый рост производства кофе. Целью было создание крупных плантаций. Приватизированные земли были проданы с аукциона, чаще всего покупателями были члены традиционной элиты и их близкие. Затем вся мощь государства, находящаяся в распоряжении «либералов», была брошена на обеспечение крупных землевладельцев достаточным количеством рабочей силы с помощью адаптации к новым условиям различных традиционных схем принудительного труда. В ноябре 1876 года президент Барриос разослал всем губернаторам Гватемалы следующее указание:

«Поскольку в стране есть значительные площади земли, которые для использования в сельском хозяйстве нуждаются в большом количестве работников, в настоящее время остающихся за пределами общего движения к развитию продуктивных элементов нации, вам следует оказать всемерную поддержку экспорту сельскохозяйственной продукции. [Для этого] от индейских поселений, имеющихся в вашей юрисдикции, надлежит обеспечить в пользу владельцев финкас [ферм] то количество работников, которое им необходимо, будь то пятьдесят или сто».

Репартимьенто, то есть насильственная мобилизация рабочей силы, так и не была отменена после получения независимости, но теперь подобная практика получила новую форму. Правила репартимьенто были закреплены в Указе № 177, который гласил, что работодатель может запросить у правительства (и получить от него) до 60 батраков на 15 дней, если его земля находится в том же департаменте, где они живут, и на 30 дней, если она находится за его пределами. Запрос может быть сделан вновь и вновь, если этого желает работодатель. Батраки отправлялись на работу принудительно, если не могли показать в своей персональной рабочей книжке (она называлась libreta — «книжечка») запись о том, что они недавно и с должным качеством выполнили эту повинность.

Либрету были обязаны носить с собой все сельские жители. В ней было указано не только имя предыдущего работодателя данного батрака, но и содержались сведения о его долгах: множество сельскохозяйственных рабочих оставались должны своим работодателям, а должник не мог покинуть своего хозяина без разрешения последнего. Указ № 177 прямо определял, что единственный путь избежать репартимьенто — это доказать, что ты в настоящий момент должен работодателю.

На работников началась настоящая охота. В дополнение к Указу были приняты также многочисленные законы о бродяжничестве, и любой, кто не мог доказать, что у него есть работа, немедленно отправлялся на принудительные работы либо на дорожном строительстве, либо на плантациях. Как и в Южной Африке XIX–XX веков, земельная политика в Гватемале после 1871 года была направлена на подрыв традиционной экономики коренного населения, чтобы заставить его работать за низкую плату. Практика репартимьенто продолжалась до 1920-х годов, система рабочих книжек и пакет законов о бродяжничестве оставались в силе до 1945 года, когда Гватемала испытала первое легкое дуновение ветра демократии.

И до 1871 года, и после гватемальская элита управляла страной с помощью вооруженных формирований. Эта практика продолжалась и тогда, когда кофейный бум пошел на спад. Хорхе Убико, официально занимавший пост президента в 1931–1944 годах, на самом деле правил дольше. Убико победил на президентских выборах 1931 года, на которых ему не противостоял ни один кандидат от оппозиции, потому что никто не осмелился выставить свою кандидатуру. Убико тоже не одобрял перемен, которые могли бы запустить созидательное разрушение и которые угрожали бы и его политической власти, и доходам — его и его приближенных. Иными словами, Хорхе Убико противился развитию промышленности по тем же причинам, что и Франц I в Австро-Венгрии, и Николай I в России: от промышленного пролетариата одни проблемы. В своей законодательной деятельности, беспрецедентной по ее параноидально-репрессивной направленности, Убико запретил даже использование таких слов, как obreros (рабочие), sindicatos (профсоюзы) и huelgas (забастовки). За любое из них можно было загреметь за решетку. Однако, хотя пост президента занимал Убико, реальные рычаги власти были в руках элиты.

Оппозиция режиму впервые громко заявила о себе в 1944 году, в авангарде протестов были университетские студенты. Народное недовольство все возрастало, и 24 июня 311 человек (большинство из них принадлежали к элите) подписали «Меморандум 311», в котором объявили режим низложенным. Первого июля Убико сложил с себя полномочия. В 1945 году начался период демократического правления, но он оказался довольно кратким и закончился в 1954-м переворотом и кровавой гражданской войной. В следующий раз Гватемала увидела демократический режим только после 1986 года.

Испанские конкистадоры не испытывали колебаний и угрызений совести, создавая экстрактивную политическую и экономическую систему. Собственно, ради этого они и проделали столь долгий путь в Новый Свет. Большинство институтов, которые они создавали, рассматривались как временные установления. Например, энкомьенда считалась временной мерой, призванной получить нужное количество рабочей силы. У конкистадоров не было планов построить систему, которая сможет просуществовать еще четыреста лет, и созданные ими институты за время своего существования претерпели значительные изменения, но лишь одно осталось неизменным — экстрактивная природа этих институтов. Менялись формы извлечения доходов, но не экстрактивная сущность институтов и формирования элит. Энкомьенда, репартимьенто и монополия на внешнюю торговлю — все эти инструменты предопределили появление системы рабочих книжек и земельных захватов. А большинство индейцев майя продолжали работать за гроши, лишенные образования, элементарных прав и социального обеспечения.

В Гватемале, как и в большинстве стран Центральной Америки, экстрактивные политические институты по типичной схеме порочного круга поддерживали существование аналогичных экономических институтов, а те, в свою очередь, вновь становились базой для экстрактивных политических институтов и укрепления власти одной и той же элиты.

 

От раба к Джиму Кроу

В Гватемале экстрактивные институты просуществовали с колониальной эпохи до нашего времени, а власть при этом сохранялась в руках одной и той же элиты. Любые изменения в институтах происходили в результате изменения экономических условий, как это было с захватами лучших земель в годы кофейного бума. Столь же экстрактивными были и институты южных штатов США до гражданской войны. Экономические и политические решения были сосредоточены в руках элиты южан — владельцев плантаций и рабовладельческих хозяйств. У рабов не было ни политических, ни экономических прав. В сущности, у них не было никаких прав вообще.

Поскольку на Юге господствовали экстрактивные экономические и политические институты, он уже к середине XIX века был ощутимо беднее Севера. На Юге была слабо развита промышленность и сравнительно мало средств инвестировалось в инфраструктуру. В 1860 года объем промышленного производства всех южных штатов вместе взятых был меньше, чем объем производства одной Пенсильвании, Нью-Йорка или Массачусетса. Только 9 % населения Юга жили в городах — против 35 % в северо-западных штатах. Плотность железнодорожной сети (в милях путей на площадь) на Севере была в три раза выше, чем в южных штатах. Соотношение плотности каналов было примерно таким же.

На карте 18 (стр. 352), показывающей распространение рабства, показана доля рабов в населении отдельных графств США по состоянию на 1840 год. С первого взгляда видно, что рабство концентрируется в основном на Юге, где в некоторых графствах, в частности расположенных по берегам Миссисипи, процент рабов достигает 95 % от населения. На карте 19 (стр. 353) можно увидеть последствия такого положения вещей — долю рабочей силы, занятой в мануфактурном производстве в 1880 году. Хотя по меркам XX века она невелика везде, тем не менее разница между Севером и Югом заметна сразу. В большинстве регионов Северо-Востока в промышленном производстве занято более 10 % всех работников. На Юге же, особенно в областях с большой концентрацией рабов, это значение близко к нулю.

Карта 18. Число рабов в графствах США в 1840 г.

Южные штаты не гнались за технологическими новинками даже в тех областях экономики, в которых они специализировались: с 1837 по 1859 год количество патентов, связанных с выращиванием кукурузы и пшеницы, в среднем составляло 12 и 10 в год соответственно. И в среднем всего один патент в год выдавался за изобретения, касающиеся наиболее важной для Юга культуры — хлопка. Не было никаких признаков того, что в обозримом будущем на Юг придут индустриализация и экономический рост. Однако вслед за поражением в гражданской войне последовали фундаментальные экономические и политические реформы. Рабство было отменено, черные мужчины получили избирательные права.

Карта 19. Число фабричных рабочих в США в 1880 г.

Эти важные перемены, казалось бы, должны открыть дорогу для радикальной трансформации экстрактивных институтов южных штатов в инклюзивные, поставить Юг на путь экономического процветания. Но — еще одна иллюстрация действия порочного круга — ничего этого не произошло. Вместо рабства экстрактивные институты приняли другую форму — так называемых «законов Джима Кроу». Прозвище «Джим Кроу» — это нарицательное обозначение чернокожего бедняка, взятое из песенки начала XIX века «Прыгай, Джим Кроу», эстрадного номера, где белый актер с вымазанным сажей лицом в сатирическом виде изображал негра. Песенка дала название целому пакету сегрегационных законов, принятых на Юге после окончания гражданской войны и периода Реконструкции. Они оставались в силе в течение почти целого столетия, пока не были отменены в ходе еще одной волны реформ, связанной с движением за гражданские права середины XX века. И все это время черное население было исключено из политической жизни и подвергалось разного рода давлению. Плантаторский тип сельского хозяйства, основанный на эксплуатации дешевой, малообразованной рабочей силы, никуда не делся, а уровень доходов в южных штатах продолжил падение по отношению к среднему по США. Порочный круг экстрактивных институтов оказался сильнее, чем многие тогда могли себе представить.

Причина того, что траектория политического и экономического развития Юга не изменилась даже после того, как рабство было отменено, а черные мужчины получили право голоса, состояла в том, что политический вес черного населения и степень его экономической независимости были чрезвычайно низки. Южане-плантаторы проиграли войну, но выиграли мир. Они все еще были организованной силой, и земля по-прежнему была в их руках. Во время войны освобожденным рабам обещали по 40 акров земли и мула в придачу, когда рабство падет, причем некоторые из них эту землю даже успели получить в ходе знаменитой кампании генерала Уильяма Шермана. Но в 1865 году президент Эндрю Джонсон аннулировал распоряжения Шермана, и долгожданная раздача участков так и не состоялась. В ходе дебатов в Конгрессе по этому поводу конгрессмен Джордж Вашингтон Джулиан прозорливо заметил: «И что толку было в акте Конгресса по отмене рабства, если старая сельскохозяйственная основа аристократической власти осталась на своем месте?»

Социолог Джонатан Уинер провел исследование устойчивости плантаторской элиты в пяти графствах «черного пояса» на юге Алабамы, где производится лучший хлопок. Проследив истории некоторых семей по данным переписей США и отобрав из них те, чья недвижимость стоила не менее 10 000 долларов, он обнаружил, что из 236 членов плантаторской элиты на 1859 год 101 человек входил в эту элиту и в 1870 году. Что интересно, этот «показатель устойчивости» мало отличается от того, что можно было наблюдать в предвоенный период: из 236 самых богатых плантаторов в 1850 году только 110 остались таковыми десять лет спустя. Тем не менее из 25 плантаторов, владевших самыми большими земельными участками в 1870 году, 18 (72 %) входили в число семей элиты и в 1860-м, а 16 были в числе элиты и в 1850 году. Хотя во время гражданской войны погибло 600 000 человек, плантаторов среди жертв было мало. По закону, написанному плантаторами в интересах плантаторов, на каждых 20 рабов в хозяйстве один член семьи рабовладельцев освобождался от военной службы. Пока сотни тысяч людей умирали на полях сражений за плантаторскую экономику южных штатов, большинство крупных землевладельцев и их сыновья всю войну просидели на своих террасах и таким образом обеспечили сохранение этой самой плантаторской экономики.

После окончания войны влиятельные плантаторы, под чьим контролем по-прежнему оставалась бо́льшая часть земли, сумели восстановить и свой контроль над рабочей силой. Хотя экономический институт рабства был отменен, в развитии Юга ясно прослеживается линия преемственности от этого института к плантаторскому земледелию, по-прежнему требовавшему дешевой рабочей силы. Эта экономическая система поддерживалась разными средствами, включая контроль над местной политической системой и прямое насилие. В результате, по словам афроамериканского историка Уильяма Дюбуа, Юг превратился «в вооруженный лагерь по запугиванию черного населения».

В 1865 году законодательное собрание штата Алабама приняло «Черный кодекс». Это была серьезная репрессивная мера по отношению к чернокожей рабочей силе. Как и гватемальский Указ № 177, «Черный кодекс» Алабамы включал законы о бродяжничестве и о «переманивании» работников. Это документ был принят, чтобы снизить мобильность рабочей силы и уменьшить конкуренцию на рынке труда, он гарантировал, что плантаторы Юга будут и дальше иметь в своем распоряжении необходимое количество низкооплачиваемых работников. Последовавший за гражданской войной период, известный как Реконструкция Юга, продолжался с 1865 по 1877 год. Политики-северяне, опираясь на армию, инициировали ряд реформ в южных штатах, однако организованное сопротивление элиты южан, которая оказывала поддержку так называемым «избавителям», выступавшим за освобождение Юга, не позволило демонтировать старую систему.

На президентских выборах 1877 года кандидат Резерфорд Хейз отчаянно нуждался в голосах южан в коллегии выборщиков — эта коллегия (существующая и до сих пор), согласно Конституции США, представляет собой центральное звено системы непрямых президентских выборов (формально граждане США отдают свои голоса за конкретного кандидата в президенты не напрямую, а выбирая выборщиков, которые уже затем выбирают президента в ходе голосования в коллегии). В обмен на поддержку коллегии выборщиков южане потребовали от Хейза обещания, что он выведет из южных штатов войска северян и предоставит Юг самому себе. Хейз согласился, получил поддержку Юга, стал президентом и вывел из южных штатов федеральные войска.

Время после 1877 года — это период настоящего возрождения довоенной плантаторской элиты. Частью Реконструкции было введение новых подушных налогов с избирателей и теста на грамотность как условия получения избирательного права, и это практически полностью закрыло доступ к этому праву как для бывших рабов, так и для беднейших слоев белого населения. Эти меры привели к желаемому результату: на Юге установился однопартийный режим во главе с правящей Демократической партией, а реальная власть сконцентрировалась в руках плантаторской элиты.

Одним из следствий «законов Джима Кроу» стало появление школ «только для цветных», и, как и можно было ожидать, уровень образования в них был хуже. Штат Алабама специально ради этих школ в 1901 году переписал свою конституцию. Поразительно, что статья 256 конституции Алабамы до сих пор гласит:

«Обязанностью законодательного органа является учреждение и содержание системы публичных школ, распределение средств среди этих школ, разделение школ на заведения для белых и цветных детей. Законодательный орган должен учредить, организовать и поддерживать либеральную систему публичных школ по всему штату в интересах детей в возрасте с семи до двадцати одного года.

Средства на публичные школы должны распределяться графствам в пропорции, соответствующей числу детей школьного возраста в этих графствах, а по школам округов и небольших городов в пределах графств распределяться таким образом, чтобы обеспечить, насколько это практически возможно, обучение в течение одинакового срока в каждой школе округа или города. Для белых и цветных детей должны быть устроены отдельные школы, и никаким детям одной расы не следует позволять посещать школу другой расы».

Поправка по исключению статьи 256 из конституции Алабамы была с незначительным перевесом голосов отклонена законодательным собранием штата в 2004 году.

Лишение гражданских прав, законы о бродяжничестве, в частности «Черный кодекс» Алабамы, различные законы Джима Кроу и действия ку-клукс-клана, которые зачастую финансировались и поддерживались элитой, превратили послевоенный Юг в настоящее царство апартеида, где черные и белые проживали свою жизнь отдельно друг от друга. Как и в Южной Африке, целью этих законов и их правоприменительной практики был контроль над черным населением и рабочей силой.

Политики-южане в Вашингтоне также работали над сохранением экстрактивных институтов Юга. В частности, они обеспечивали гарантии того, что не будут одобрены такие федеральные проекты общественных работ, которые могли бы поставить под удар контроль элиты над черной рабочей силой. Как следствие всего этого, Юг вступил в XX век с необразованным, преимущественно сельским населением, с отсталыми технологиями, которые все еще требовали большого объема ручного труда и огромного количества лошадей, при этом механические устройства практически не использовались. Хотя доля городского населения и росла, но темпы этого роста сильно отставали от темпов Севера. Например, в 1900 году лишь 13,5 % населения Юга жило в городах, в то время как на северо-востоке страны доля городского населения составляла 60 %.

В целом экстрактивные институты в южных штатах США опирались на власть землевладельческой элиты, на плантаторское земледелие и низкооплачиваемую, малообразованную рабочую силу. Эти институты были поколеблены лишь после Второй мировой войны, а окончательно обрушились только после того, как движение за гражданские права уничтожило политическую систему, которая служила им основой. И лишь после отказа от этой системы в 1950–1960 годах Юг начал медленно приближаться по экономическим показателям к Северу.

История американского Юга демонстрирует еще одну, весьма устойчивую черту порочного круга: как и в Гватемале, плантаторская элита южан оставалась у власти, а структура экономических и политических институтов обеспечивала сохранение власти в ее руках. Но в США, в отличие от Гватемалы, подобная система начала испытывать серьезные проблемы после поражения в гражданской войне, которая окончилась отменой рабства и уничтожила полное, закрепленное законом неучастие чернокожего населения в политической жизни. Однако поскольку плантаторская элита продолжала контролировать огромный земельный фонд и была по-прежнему хорошо организована, она смогла выстроить на месте рабства новую систему институтов — законы Джима Кроу, помогавшие ей иным путем достичь тех же самых целей. Порочный круг показал себя куда более сильным фактором, чем многие, включая президента Авраама Линкольна, могли себе представить.

Порочный круг возникает, когда экстрактивные политические институты порождают аналогичные экономические институты, а последние, в свою очередь, становятся базой для первых — ведь экономическое могущество всегда можно конвертировать во власть. Когда «сказка про 40 акров и мула» исчезла из повестки дня, экономическое могущество плантаторской элиты Юга осталось незыблемым. И, как это ни грустно — хотя и вполне ожидаемо, — в положении черного населения Юга и экономическом положении южных штатов в целом ничего не изменилось.

 

Железный закон олигархии

Династия потомков царя Соломона правила в Эфиопии вплоть до военного переворота 1974 года, организованного группировкой армейских офицеров-марксистов. Режим, который пал в результате переворота, казалось, застыл в окоченении столетия назад и представлял собой настоящий анахронизм.

День императора Хайле Селассие начинался с торжественного выхода во двор Большого дворца, построенного негусом Менеликом II в конце XIX века. Во дворе монарха ожидала толпа сановников, постоянно кланявшихся и отчаянно пытавшихся привлечь к себе высочайшее внимание. Затем император принимал придворных в Зале аудиенций, восседая на царском троне. Его величество был небольшого роста, так что ноги его не доставали до пола, и за императором всюду следовал специальный придворный — хранитель подушек, который подкладывал подушку нужного размера императору под ноги. У хранителя имелся набор из 52 подушек, чтобы в любой ситуации можно было подобрать подходящую. Селассие стоял во главе системы крайне экстрактивных институтов и управлял страной как личной собственностью, даруя подданным милость и покровительство или, напротив, жестоко карая за недостаточную верность. Ни о каком экономическом развитии Эфиопии под властью Соломоновой династии речи идти не могло.

Высшим органом государственной власти после переворота стал Временный военно-административный совет, он же Дерг (амхарск. — «совет», «комитет»). Первоначально Дерг сформировали 108 представителей различных армейских частей со всех концов страны. Одним из них был майор Менгисту Хайле Мариам, депутат от Третьей дивизии, расквартированной в провинции Харар. Хотя в своем первом декрете от 4 июля 1974 года офицеры заявили, что верны императору, они вскоре начали аресты членов правительства, проверяя, насколько сильное сопротивление это может встретить. Когда они убедились, что режим слаб, они взялись за самого императора: 12 сентября он был арестован.

Начались репрессии. Многие ключевые чиновники старого режима были без долгих разбирательств убиты. В декабре Дерг объявил, что Эфиопия отныне становится социалистическим государством. Император Хайле Селассие умер (вероятно, был убит) в тюрьме 27 августа 1975 года. В том же году Дерг национализировал земельную собственность, включая всю городскую и сельскую землю, а также почти всю частную собственность. Авторитарные действия режима вызвали цепь вспышек сопротивления по всей стране.

Обширные регионы были присоединены к Эфиопии в ходе колониальной экспансии императора Менелика II, победителя в битве при Адуа, о которой мы уже говорили (стр. 237). Среди этих земель были провинции Эритрея и Тиграй на севере и Огаден на востоке страны. В первых двух в ответ на жестокости Дерга возникли движения за независимость. В свою очередь, во Временном военно-административном совете также начались распри, и скоро Дерг развалился на несколько фракций. Майор Менгисту оказался самым жестоким и самым умным из всех своих соратников. К середине 1977 года он физически устранил большинство своих соперников и единолично возглавил режим, который не потерпел немедленного краха только потому, что был спасен широкомасштабными поставками оружия и прибытием военнослужащих и военных советников из Советского Союза и с Кубы в конце ноября того же года.

В 1978 году были устроены национальные торжества в честь четвертой годовщины свержения императора Хайле Селассие. К этому времени Менгисту был бесспорным лидером Дерга. В качестве своей резиденции он выбрал Большой дворец императора Селассие, который стоял заброшенным со времени упразднения монархии. Во время торжеств диктатор сидел на позолоченном кресле, совсем как когда-то император, и принимал парад. Официальные церемонии снова происходили в Большом дворце, и Менгисту восседал на императорском троне. Более того, он стал сравнивать себя с Теодросом II, императором-реформатором середины XIX века, пытавшимся возродить былую славу Соломоновой династии. Давит Волде Гиоргис, один из соратников и министров Менгисту, рассказывает в своих мемуарах:

«В начале Революции все мы отказывались иметь что-либо общее со старыми временами. Мы не водили машин и не носили костюмов, а галстук считался чуть ли не преступлением. Любая деталь внешнего облика, делавшая вас ухоженным и буржуазным, все, что намекало на благополучие и утонченность, отвергалось нами как часть старого порядка.

Но в 1978-м все это начало меняться. Материальное благополучие постепенно стало считаться приемлемым, а затем и необходимым. Модная одежда от лучших европейских дизайнеров стала униформой всех высших чиновников и членов Временного совета. У нас было все самое шикарное — лучшие дома, роскошные машины, шикарный виски, шампанское, еда. Это был полный отказ от идеалов Революции».

Гиоргис живо описывает, как изменился Менгисту, когда стал единоличным диктатором:

«И тут проявился подлинный Менгисту: мстительный, жестокий и самовластный… Многие из нас, тех, кто до этого разговаривал с ним, не вынимая руки из карманов, потому что он был один из нас, вдруг обнаружили, что перед ним следует стоять навытяжку и почтительно внимать ему. Раньше, говоря с Менгисту, мы обращались к нему «ты» ( ante ), теперь же мы поняли, что как-то незаметно переключились на почтительное «вы» ( ersiwo ). Он переехал в более обширный и роскошный кабинет во дворце Менелика, стал пользоваться машиной императора… Мы думали, что совершили Революцию во имя равенства, а получили нового императора».

Специфический вариант порочного круга, иллюстрациями которого могут служить и переход власти от Хайле Салассие к Менгисту, и переход от британского колониального управления в Сьерра-Леоне к диктатуре Сиаки Стивенса, кажется настолько необычным, что заслуживает собственного имени. Как мы уже упоминали в главе 4, немецкий социолог Роберт Михельс назвал подобную схему «железным законом олигархии». По словам Михельса, внутренняя логика олигархических режимов — а на деле всех организаций с олигархической структурой — такова, что их институты самовоспроизводятся не только пока у власти пребывает одна и та же элита, но даже когда власть переходит к совершенно новым людям. Однако Михельс, возможно, упустил из виду, что история, по словам Карла Маркса, всегда повторяется — в первый раз в виде трагедии, во второй — в виде фарса. И дело не только в том, что многие постколониальные лидеры Африки перебрались в те же резиденции, ставили на должности тех же людей, практиковали те же способы управления рынком и изъятия ресурсов, что и колониальные власти или монархи предшествующего периода, — было и кое-что и похуже.

Конечно, выглядело фарсом, когда пламенный борец с колониализмом Стивенс занялся покорением того же народа менде, который пытались подчинить себе и англичане; когда для контроля над внутренними областями страны он стал опираться на тех же вождей, что назначили британцы; когда он управлял экономикой ровно теми же методами, что и колониальные власти, — экспроприировал доходы фермеров, ограничивал свободу торговли, монополизировал добычу алмазов.

Конечно, выглядело фарсом — но пополам с трагедией, — когда Лоран Кабила, поднявший армию Заира на борьбу с диктатурой президента Мобуту, пообещавший освободить народ и положить конец удушающей коррупции и репрессиям, сам установил режим столь же коррумпированный и, возможно, столь же жестокий. И уж точно выглядело фарсом, когда Кабила попытался установить собственный культ личности по образцу культа Мобуту.

Разве не выглядит фарсом, что сам режим Мобуту опирался на нещадную эксплуатацию населения в гораздо большей степени, чем веком ранее Свободное государство Конго — колония бельгийского короля Леопольда? Фарсом, конечно, было и то, что марксист Менгисту поселился во дворце, едва не провозгласил себя императором и обогащался сам и давал обогащаться своей свите совершенно так же, как этот делали Хайле Селассие и другие императоры прежних эпох.

Эти фарсы, возможно, даже еще более трагичны, чем трагедии, которым они пришли на смену, — и не только из-за крушения надежд, порожденных переменами. Стивенс, Кабила, да и многие другие правители Африки начали свою карьеру с убийств политических оппонентов и просто невинных граждан. Диктатура Менгисту и политика Дерга привели к периодически повторяющимся вспышкам голода на плодородной земле Эфиопии. И вновь история повторялась, но в крайне извращенной форме. Именно голод в провинции Волло в 1973 году и полное равнодушие императора к этой проблеме послужили поводом для консолидации оппозиции и последующего переворота. Но Хайле Селассие был, по крайней мере, просто безразличен — Менгисту же рассматривал голод как политический инструмент для ослабления оппозиции. Итак, повторение истории для граждан Эфиопии и большинства стран Черной Африки было не только фарсом, не только трагедией — это был настоящий фильм ужасов.

Сущность «железного закона олигархии», этой специфической черты порочного круга, состоит в том, что новые лидеры берут верх над старыми, обещая радикальные изменения, но в результате все остается на своих местах. В каком-то смысле «железный закон олигархии» сложнее понять, чем другие версии порочного круга. В устойчивости экстрактивных институтов на американском Юге или в Гватемале есть ясная логика: одни и те же элиты продолжают управлять экономикой и политикой в течение столетий. Даже несмотря на серьезные потрясения, как это было в случае с плантаторами-южанами после гражданской войны, власть подобных элит остается непоколебленной, и они в состоянии сохранить и воссоздать привычную систему экстрактивных институтов и вновь извлекать выгоду из нее. Но как понять того, кто пришел к власти во имя радикальных изменений, если он также начинает воспроизводить прежнюю систему? Ответ на этот вопрос еще раз демонстрирует, что мощь порочного круга куда более серьезна, чем это может показаться на первый взгляд.

Не все радикальные изменения обречены на провал. Славная революция была одним из таких успешных переворотов, и политические реформы, последовавшие за ней, возможно, являются наиболее важными за последние две тысячи лет. Французская революция была еще более радикальной, она привела к хаосу, политическому насилию и воцарению Наполеона Бонапарта, однако по ее окончании старый порядок воссоздать не удалось.

Возникновению сравнительно более инклюзивных политических институтов после Славной и Французской революций в наибольшей степени способствовали три фактора. Первый — это появление класса торговцев, желавших расчистить дорогу для созидательного разрушения, от которого они могли бы получить выгоды; эти «новые люди», ключевые фигуры революционных коалиций, не желали построения очередной системы экстрактивных институтов, которую они снова вынуждены были бы кормить.

Второй фактор — это сама природа широкой коалиции, сформировавшейся как в Англии, так и во Франции. К примеру, Славная революция была не путчем, организованным узкой группой заговорщиков ради специфических узких интересов, а обширным общественным движением, опиравшимся на купцов, промышленников, мелких дворян и другие политические группы. То же самое верно и в случае с Французской революцией.

Третий фактор коренится в истории английских и французских политических институтов. Именно они представляли собой базу, на которой могли расти и развиваться новые, более инклюзивные политические режимы. В обеих странах существовали традиции парламентаризма и разделения властей, восходящие в Англии и Франции соответственно к Великой хартии вольностей и Собранию нотаблей. Более того, в обоих случаях революции случились на пике исторических процессов, которые к тому моменту и так уже ослабили силу абсолютистстких или стремящихся к абсолютизму режимов. В обоих случаях существующие политические институты затрудняли новым правителям или узкой группе элиты доступ к контролю над государством, к узурпации экономических благ и установлению прочной и бесконтрольной политической власти. Правда, в ходе Французской революции небольшая группа якобинцев во главе с Робеспьером и Сен-Жюстом все-таки смогла захватить такую власть, и последствия этого были ужасны, однако это было временным явлением и не помешало созданию впоследствии более инклюзивных институтов.

Вся эта картина сильно отличается от ситуации, сложившейся в обществах с долгой историей крайне экстрактивных экономических и политических институтов и неограниченной властью верховного правителя. В таких обществах не могло появиться ни нового влиятельного класса торговцев или предпринимателей, готовых поддержать (в том числе и финансово) сопротивление существующему режиму, чтобы открыть дорогу для более инклюзивных экономических институтов; ни широких коалиций, которые создавали бы препятствия на пути к единоличной власти для любого из их собственных участников; ни политических сдержек, которые помешали бы новым правителям узурпировать власть.

Как следствие этого, Сьерра-Леоне, Эфиопии и Заиру значительно труднее было сопротивляться порочному кругу, начать движение в направлении инклюзивности. В этих странах не сложилось и традиционных (или исторически утвердившихся) институтов, которые могли бы ограничить власть правителя. В свое время подобные институты существовали в некоторых регионах Африки, а некоторые из них, например в Ботсване, пережили колониальную эру. Но в Сьерра-Леоне такие институты были гораздо менее развиты и на всем протяжении своего существования находились в тени системы «непрямого правления». То же самое можно сказать и о других британских колониях в Африке, будь то Кения или Нигерия. В Конго исконные местные институты были практически уничтожены бельгийскими колониальными властями и автократической политикой Мобуту.

Во всех перечисленных странах не было и «новых людей» — торговцев, предпринимателей или промышленников, которые поддержали бы новый режим и потребовали гарантий прав собственности и уничтожения старых экстрактивных институтов. Совсем наоборот: можно сказать, что в результате действия экстрактивных экономических институтов ни бизнесменов, ни эффективных управленцев в этих странах практически не осталось вовсе.

Международное сообщество было уверено, что обретение независимости африканскими странами повлечет экономический рост, которому будет способствовать государственное планирование и поощрение частного сектора. Но никакого частного сектора в бывших колониях попросту не было — если не считать сельских областей, население которых не было представлено во власти, а потому пало первой ее жертвой. А обладание этой властью — и это, возможно, важнее всего — в большинстве случаев сулило огромные барыши. Поэтому власть не только привлекала самых беспринципных деятелей наподобие Стивенса, но со временем превращала их в настоящих чудовищ. Ничто не могло разорвать порочный круг.

 

Негативный отклик и благотворная обратная связь

Богатые страны богаты в конечном счете потому, что им удавалось развивать у себя инклюзивные институты в течение примерно последних трех столетий. Эти институты все более укреплялись благодаря процессу благотворной обратной связи. Поначалу довольно шаткие и только в весьма ограниченном смысле инклюзивные, они тем не менее запустили тенденцию, в результате которой степень их инклюзивности постепенно увеличивалась. Английская демократия началась не со Славной революции. Вовсе нет — в 1688 году лишь малая часть населения получила формальное представительство. Но гораздо важнее то, что стержнем революции был плюрализм. Когда этот плюрализм упрочился, начался процесс становления все большей инклюзивности, и этот процесс не был легким и беспрепятственным.

Так в Англии сложился типичный механизм благотворной обратной связи: инклюзивные политические институты создают препятствия на пути узурпации власти. Они также порождают инклюзивные экономические институты, а последние, в свою очередь, обеспечивают все большую устойчивость первым.

В условиях инклюзивных политических институтов богатство не концентрируется в руках узкой группы лиц, которые могли бы использовать свое экономическое могущество для получения непропорционально большого политического влияния. Более того, в этих условиях возможности извлечения из политической власти материальных выгод гораздо более ограниченны, а это, в свою очередь, уменьшает стимулы, которые могли бы побудить какую-то группу или какую-то амбициозную личность попытаться установить полный контроль над властью. В моменты критических точек перелома сочетание определенных факторов (включая и реакцию существующих институтов на возможности и проблемы, возникающие в данной точке перелома) может, как показывает пример Англии, привести к созданию инклюзивных институтов. Но как только такие институты созданы, для их выживания уже необязательно требуется то же сочетание многочисленных факторов. Благотворная обратная связь (хотя и тут требуется некоторая удача) будет способствовать укоренению этих институтов, а иногда и запустит тенденции, направляющие общество в сторону еще большей инклюзивности.

Если благотворная обратная связь обеспечивает устойчивость инклюзивных институтов, то порочный круг ведет к закреплению экстрактивных. Но поскольку история не предопределена, то порочный круг — это не смертный приговор, как мы увидим позже в главе 14. Тем не менее его влияние очень сильно. Порочный круг запускает мощный процесс негативной обратной связи, в ходе которого экстрактивные политические институты начинают порождать аналогичные экономические институты, а те, в свою очередь, снова и снова обеспечивают базу для укрепления экстрактивных политических институтов. Мы показали это наиболее наглядно на примере Гватемалы, где одна и та же общественная группа находилась у власти сначала в колониальную эпоху, а затем в независимой Гватемале на протяжении четырех столетий. Экстрактивные институты служили для обогащения элиты, а ее богатство обеспечивало ей продление ее доминирования.

Тот же порочный круг просматривается в долговечности плантаторской экономики Юга США, причем здесь бросается в глаза устойчивость этого процесса даже в условиях серьезных потрясений. Формально плантаторы-южане утратили контроль над экономическими и политическими институтами Юга после своего поражения в гражданской войне: рабство, служившее базой плантаторской экономики, было отменено, а черное население получило равные с белыми политические и экономические права. Однако гражданская война не сокрушила ни политического могущества плантаторской элиты, ни ее экономических устоев, так что элита Юга оказалась в состоянии воссоздать ту же систему в других формах, но по-прежнему под своим политическим контролем и направленную на достижение тех же целей: обеспечить достаточное количество дешевой рабочей силы для плантаций.

Версия порочного круга, при котором экстрактивные институты выживают благодаря тому, что элита продолжает контролировать их и получать от них выгоды, — не единственная возможная его версия. Поначалу кажущаяся менее понятной, но от этого не менее реальная и не менее порочная схема негативной обратной связи предопределяет развитие многих стран и прослеживается в большинстве регионов Черной Африки, в особенности в Сьерра-Леоне и Эфиопии. В этой схеме, которую социолог Роберт Михельс назвал «железным законом олигархии», на смену свергнутому экстрактивному режиму приходят новые элиты, которые, однако, продолжают эксплуатировать все ту же систему губительных экстрактивных институтов, унаследованную от предшественника. Логика данной версии порочного круга, если рассматривать ее в историческом развитии, достаточно проста для понимания: экстрактивные политические институты практически не создают ограничений для абсолютной власти, и ничто не мешает тому, кто занял место свернутого диктатора и получил контроль над государством, злоупотреблять властью и использовать ее в своих интересах. В условиях экстрактивных институтов власть сулит огромные преимущества и прибыли, поскольку позволяет присваивать чужую собственность и устанавливать монополии.

Конечно, «железный закон олигархии» на самом деле не является законом — по крайней мере, в том же смысле, в каком мы говорим о законах природы. Он не представляет собой неизбежного, безальтернативного пути, в чем мы убедились на примерах Славной революции в Англии или Реставрации Мейдзи в Японии.

Ключевым фактором во всех ситуациях, в которых мы видели поворот в сторону инклюзивных институтов, было следующее: та или иная широкая коалиция смогла стать достаточно влиятельной политической силой, чтобы солидарно выступить против абсолютизма и заменить абсолютистские институты более инклюзивными и плюралистическими. Революции — как один из результатов работы широких коалиций — повышают вероятность возникновения плюралистических политических институтов.

Однако в Сьерра-Леоне и в Эфиопии куда больше шансов было у «железного закона олигархии» — не только потому, что существовавшие в этих странах институты были чрезвычайно экстрактивными, но и потому, что ни движение за независимость в Сьерра-Леоне, ни заговор офицеров в Эфиопии не были революционными движениями под эгидой широких коалиций. Скорее, это были действия конкретных лиц и узких групп, стремившихся к власти, чтобы использовать эту власть для изъятия благ у других.

Есть и еще одна, еще более деструктивная особенность порочного круга, упомянутая при описании городов-государств майя в главе 5. Так как экстрактивные институты создают значительное неравенство в обществе и сосредоточивают огромные богатства и неограниченные полномочия в руках тех, кто стоит у власти, появляется множество желающих бороться за эту власть. Таким образом, экстрактивные институты не только прокладывают дорогу для следующего режима (который, возможно, будет еще более порочным), но и создают почву для бесконечных конфликтов и гражданских войн. А гражданские войны, в свою очередь, приводят к еще большим страданиям людей и разрушают даже ту слабую централизацию, которой удалось достичь данному обществу. В результате, как будет показано в следующей главе, во многих случаях запускается процесс сползания в анархию, ведущий к краху государства, политическому хаосу и крушению всех надежд на экономическое процветание.