Точка отсчета

Ему бы сказаться тогда больным и никуда не поехать, вернее всего на месяц оттянуть отъезд — и вся жизнь могла бы сложиться иначе, пройти проще, легче, да что там проще — нормальней, коли на то пошло. Не раз в долгие годы чужбины, особенно по ночам, в вагоне, когда спалось — не спалось и сон мешался с явью, приходила эта мысль — эх, сказаться бы тогда больным и не поехать. Оттянуть на месяц. Тогда он бы оказался вдали от октябрьского водоворота, а там, глядишь, всмотрелся бы, разобрался… Но каждый раз, по привычке додумывая до конца, он отвечал сам себе — нет, иначе поступить он не мог. Он должен был выполнить свой долг.

Со временем ему стало казаться, что были у него в те дни предчувствия больших перемен. Почему-то ведь запомнились подробности того дня накануне его отъезда из Токио в Петроград.

В тот день обедали без Олечки, ей нездоровилось, должен был приехать доктор Джонсон из английского посольства. Мальвина Витольдовна, отказавшись от десерта, поспешила к дочери. А он распорядился подать чай в кабинет. Пожалуй, он был даже рад тому, что можно будет посидеть в одиночестве, подумать. Нет, предчувствия все-таки были. Виктор Александрович отчетливо помнил, как он почему-то все оглядывал и оглядывал знакомую комнату, как бы стараясь намертво закрепить в памяти ее привычный, до мелочей продуманный уют. И все же это было — почему-то мелькнула тогда мысль, что приходит конец устойчивости быта, прочности, укорененности. Хотя о какой укорененности может идти речь у военного, тем более дипломата. Впрочем, именно военный умеет быстро прирастать к месту. Здесь, в Токио, Яхонтовы только год, но давно уже живут налаженным домом. В этом, конечно, главная заслуга Мальвины Витольдовны. Наверное, наследственность — дочь подполковника, жена полковника… Весь токийский дипкорпус восхищается домом русского военного агента (так в те далекие годы официально назывались военные атташе) полковника Яхонтова.

В свое время, служа на Кавказе, Виктор Александрович собрал изрядную коллекцию восточных ковров, бронзы и оружия. А здесь текинские ковры и кубачинские кувшины кажутся необычайно экзотичными и европейцам и японцам. Французский посол как-то сказал Виктору Александровичу:

— Если вам, полковник, когда-нибудь наскучит ваш интерьер и вы захотите сменить его, устройте аукцион и увидите, что я обойду всех конкурентов.

Разумеется, это была шутка. Какой там аукцион. Ну, а все же (Яхонтов любил доводить любую мысль до конца), если бы пришлось вдруг почему-то уезжать налегке, что бы ты взял с собой, Виктор Александрович? Конечно, письменный стол — чертовски удобен, за ним так хорошо работается. Ну, и конечно, вот эту грамоту, что висит над столом в рамке уже восемь лет. Это благодарность его солдат из святого Александра Невского полка. Когда провожали его на новое место службы, солдаты благодарили своего ротного за то, что он видел в них людей, что по-человечески обращался с ними, учил читать и писать, рассказывал о началах наук. Никогда не забыть ему спазму, сжавшую горло, когда солдаты поднесли ему эту грамоту. Что ж, вот она — истинная ценность, а ковры — дело наживное. Но все равно аукциона не будет, господин посол Французской Республики.

И все же, скорее всего, не было никаких предчувствий, они нафантазировались потом. А было очень просто объяснимое удовлетворение от мысли, что скоро он будет в Петрограде и все узнает сам. Потому что тогда, в сентябре тысяча девятьсот семнадцатого, находясь за рубежом, было очень трудно понять, что происходит.

Профессиональный военный, давно уже занятый на военно-дипломатическом поприще, Яхонтов неплохо ориентировался в сложном мире внешнеполитических отношений. Россия и Германия, Россия и Франция, Россия и Англия, наконец, самое для него профессионально близкое, Россия и страны Дальнего Востока — Япония, Китай, Корея. Но вот что касается событий в самой России, тут Яхонтов честно признавался себе самому, что он многого не знает и не понимает. Как многие военные, он воспринимал свою страну как нечто цельное, как априорно родное, свое, интересы которой следует охранять, бдительно следя за происками врагов. В сущности, внутрироссийские дела он не считал входящими в круг своей компетенции. Ему и не разрешалось иметь политических убеждений. Ведь в известном приказе по военному ведомству № 804 от 16 декабря 1905 года всем военным чинам воспрещалось входить в состав и принимать участие в каких бы то ни было союзах, группах, организациях, партиях и т. п., образуемых с политической целью, а равно присутствовать в разного рода собраниях, обсуждающих политические вопросы. Он был согласен с этим приказом внутренне, приказ соответствовал его убеждениям. Яхонтов считал, что его забота — Россия в целом. Видимо, поэтому он сравнительно спокойно принял известие о Февральской революции, об отстранении царя от власти. Яхонтов не имел ничего против Николая II, пожалуй, он даже удивился своему равнодушию. Конечно, вспомнились встречи с царем, их было несколько, не так давно ему даже случилось обедать с государем. «Слуга царю, отец солдатам» — этой лермонтовской формулой мыслилось Яхонтову его будущее, когда он учился в кадетском корпусе. И вот царя нет, а в его, Яхонтова, жизни ничего не изменилось.

Но так казалось недолго. Скоро страну как будто затрясло. И это было удивительно. Яхонтов склонен был скорее рассчитывать на улучшения — ведь ушла в прошлое позорная распутинщина и связанная с ней (если уж додумывать до конца, то не только с ней, но и с царским произволом) министерская чехарда, неоправданные перестановки в командовании армии. Но нет, неустойчивость и нестабильность не только не пошли на убыль, но даже стали угрожающе расти, значит, дело было не только в Распутине и прогерманских симпатиях императрицы. Газеты писали о нежелании русских солдат воевать, о дезертирстве, развале фронта.

Совсем недавно Яхонтов сам воевал, он был начальником оперативного отдела штаба 10-й армии. В сущности, это не столь уж высокая должность, и Виктору Александровичу приходилось достаточно близко наблюдать армейский быт. Он видел, знал, что солдат да и офицеров возмущали безобразия в снабжении, постоянная нехватка то одного, то другого. Об этих безобразиях с возмущением говорили и в столице, в Думе, те самые деятели, которые, отстранив Романовых, взяли власть в свои руки. А что толку? Правда, в прошлом месяце, в августе, мелькнула надежда. Генерал Лавр Георгиевич Корнилов взял было под уздцы Россию, как взбрыкнувшего жеребца, но… слишком многие воспрепятствовали спасению державы. Слишком многие повисли на руках у генерала, в том числе и те, кто, казалось бы, должен был стать с ним под одно знамя. И прежде всего — командующий Московским военным округом полковник Верховский.

Яхонтов знал и уважал этого молодого офицера (Верховский, помнится, на пять лет моложе Яхонтова, значит, ему сейчас тридцать один). Совершенно непонятно, почему Верховский не поддержал Корнилова. Яхонтов не верил развязным статьям в западной печати, которые толковали события так, будто шустрый молодой полковник сохранил верность Временному правительству, чтобы обрести генеральские погоны, должность военного министра и членство в этой малопонятной Директории, взявшей в свои руки всю власть в стране. Яхонтов был убежден — здесь что-то не то. Верховский — патриот и порядочный человек. Вдруг Яхонтову пришла в голову простая мысль, странно даже, что он не подумал об этом раньше: ведь Верховскому сейчас чертовски трудно и… невероятно одиноко. Да, большинство видных генералов поддержали Корнилова. К Верховскому симпатии они не испытывают, не говоря уже о том, что назначение военным министром тридцатилетнего полковника наверняка ударило по амбициям, самолюбию и надеждам очень многих. И вот министр А. И. Верховский предписывает военному агенту В. А. Яхонтову незамедлительно прибыть в Петроград.

Да, скорее в Петроград, только там можно уяснить, что происходит с Верховским, с армией, с Россией…

 

Зарево на горизонте

Виктор Александрович всегда вспоминал эти поразительно точные и емкие блоковские строки, когда ему случалось ехать по России, особенно из конца в конец страны. Яхонтову, конечно, никогда не приходилось ездить в зеленых. А сейчас, прохаживаясь по коридору международного вагона, чтобы размять ноги, он почему-то подумал, что из окна зеленых вагонов проплывающие за окном пейзажи наверняка кажутся иными. Возможно, вон та деревенька, мелькнувшая в разрыве необъятного леса, — родина тех угрюмых новобранцев, которых грузили в их поезд на последней остановке. Вот было бы любопытно поговорить с этими мужиками, послушать их мнение о затянувшейся войне, спросить об их отношении к дезертирам, о которых настойчиво, изо дня в день пишут газеты. Но то, что возможно в казарме или в окопе, невозможно в обыденной жизни.

«Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». Здесь, в международном вагоне, новобранцев не повезут. Здесь едет франтоватый румынский дипломат, знакомый по Токио (он тоже для чего-то направляется в Петроград), какой-то карикатурный профессор не то с гербариями, не то с коллекциями бабочек (Яхонтова, озабоченного судьбами отечества, уже раздражал безмятежно-спокойный ученый), какие-то коммерсанты, видимо богатые, да американец — специалист по железнодорожному делу. По-американски лишенный чопорности, он уже познакомился с Яхонтовым. С этими людьми о проблемах дезертирства из русской армии говорить не будешь.

Между тем американец, легкий на помине, высунулся в коридор и, увидев Яхонтова, радостно оскалил зубы. Виктор Александрович сдержанно поклонился вновь испеченному союзнику (в апреле Америка наконец-то вступила в войну), но мистер Парсонс не ограничился поклоном. Он стал настойчиво приглашать русского дипломата в свое купе. Виктор Александрович после минутного колебания принял приглашение. Американцев он знал мало и считал это недостатком. Северо-Американские Соединенные Штаты набирали силу не по дням, а по часам, и Яхонтов понимал, что в мировой политике молодая держава будет играть все большую и большую роль.

Виктор Александрович не пожалел, что принял приглашение соседа. Мистер Парсонс рассказал ему удивительные вещи. Тыча сигарой в окно, он уверенно вещал:

— Скоро все это изменится. Наконец-то Россия обрела достойное правительство. Не обижайтесь, вы офицер и, наверное, монархист, а я американец, а значит, сторонник республики. Но дело даже не в этом. Нам нравятся ваши новые лидеры. Они идут навстречу американскому бизнесу. Я еду в Россию по вызову моего босса, мистера Стивенса. Вы, несомненно, знаете, что он назначен советником мистера Ливеровского. Это достойный человек прогрессивных взглядов, он понимает, какие силы стоят за мистером Стивенсом…

— Ливеровский, Ливеровский, — мучительно вспоминал Яхонтов. — Ах, да, это, кажется, министр путей сообщения…

Парсонс по-своему прочел колебания, отразившиеся на лице собеседника, и почти с испугом спросил, а знает ли вообще русский полковник, кто такой мистер Стивенс.

Яхонтов признался, что не знает.

— Но вы, конечно, знаете, — пылко воскликнул американец, — что мы прорыли Панамский канал.

Это Яхонтов знал.

— Ну так вот. А строил канал мистер Стивенс. Он получил на этом колоссальные деньги! А здесь он сделает такие деньги, что весь мир ахнет. Россия для него — та же Панама, только гораздо большего размера.

— Как это понять? — сравнение полковнику не понравилось.

— Мистер Стивенс, — американец торжественно поднял сигару, — привез в Россию колоссальный проект. Мы возьмем у вас в концессию вот эту железную дорогу и двадцать четыре мили прилегающей к ней земли. Скоро вы не узнаете здешних мест, — Парсонс энергично перечеркнул сигарой окно. — Мы уничтожим все эти деревни, создадим образцовые поселки, сведем леса, построим заводы. Ваша земля сказочно богата, вы не умеете работать, но мы вас научим. Не обижайтесь, конечно…

Яхонтов имел смутное представление о концессиях, да и вообще об экономике, но стратегическое значение Транссибирской магистрали ему было ясно. Поэтому он с недоверием воспринял слова мистера Парсонса, подумал даже, что не вполне его понял из-за резкого американского акцента. И Виктор Александрович попросил уточнить, какой участок дороги имеет в виду его спутник.

— Всю дорогу, всю! — воскликнул Парсонс. — От Владивостока до… лично мое мнение — надо брать только до Екатеринбурга, хотя другие наши бизнесмены считают, что имело бы смысл размахнуться до самой Балтики.

Информация, полученная от Парсонса, встревожила не столько настырностью американской стороны, сколько податливостью российской. Что-то уж очень Керенский благосклонен к Америке. Виктор Александрович насторожился, услышав от разболтавшегося Парсонса, что янки могли бы взять в качестве оплаты военных поставок некоторые русские дальневосточные территории — Чукотку, Камчатку, остров Врангеля, оставшуюся северную часть Сахалина. «Есть прекрасный прецедент в истории русско-американских отношений, — восклицал Парсонс, — продажа Аляски! Давайте же продолжим эту традицию! Вам с вашей, простите, ленью не освоить эти территории. Кстати, господин полковник, мы там уже успешно закрепляемся, и ваши власти смотрят на это сквозь пальцы. Видимо, дело идет к продаже…»

Виктору Александровичу было неприятно, что такого рода сведения он получает от чужеземца. Неужели и правда, что правительство Керенского пойдет на территориальные потери? Недальновидно это, ох недальновидно!

— У нас в Штатах многие, в том числе и я, считают, — заключил Парсонс, — что сама судьба предоставляет нам для освоения восток России. Посмотрите на карту — Сибирь тяготеет к Тихому океану, а на Тихом океане хозяином должна быть и будет Америка. Таким образом, ваш восток с чисто научной точки зрения входит в американскую орбиту…

От разговоров с Парсонсом (а их было много, пока ехали до Екатеринбурга, где американец сошел «принимать дела», как он выразился) остался у Яхонтова неприятный осадок. Как будто пожар в доме, хозяева борются с огнем, а с черного хода лезут нахальные соседи и тащат все, что поближе лежит… Но когда перевалили Урал, когда поехали к Волге, Яхонтов забыл об американском железнодорожнике. Даже в отгороженный от всех неудобств международный вагон врывались тревоги окружающего мира. Яхонтов видел возбужденные толпы на станциях, бросалось в глаза обилие солдат и каких-то странных личностей — полувоенных-полуштатских. На одной станции, когда Виктор Александрович вышел немного пройтись, несколько пьяных солдат осыпали его оскорбительными замечаниями.

— Их высокоблагородие едут вшей кормить на фронт, — «пошутил» один.

— Нет, — возразил другой, — у них тама под немцем имение осталось, так они Расею продадут, лишь бы именьице вернуть, или в германскую веру перекрестятся.

— Им что, — заключил третий, — с той стороны фон Гинденбург, а с нашей фон Ренненкампф. Измена…

— Да брось ты, Тихон, про измену, — вдруг разъярился первый. — Спроси-ка у их высокоблагородия, за-ради чего мы с германскими мужиками три года друг друга смертным боем били… Грамотные небось, объяснят!

Виктор Александрович, стараясь сохранять хладнокровие, поднялся в вагон. И не сразу сообразил, что инцидент не привлек ничьего внимания. Боже мой, Россия, куда ты катишься?

Он долго не мог уснуть, В отличие от непроглядных ночей Сибири здесь время от времени мелькали огоньки и — зарево. Проводник услужливо объяснил: «Имения жгут-с. Революция». Было непонятно, злорадствует он или осуждает.

Виктор Александрович с тоской подумал о том, сколько культурных ценностей гибнет сейчас по России — архитектурных шедевров, библиотек, собраний живописи… У самого-то Яхонтова никогда не было никакого имения, но в глазах тех пьяных солдат (возможно — дезертиров) он все равно — барин.

«Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». О чем плачут сейчас в зеленых, Виктор Александрович? О кормильце, убитом под Танненбергом из-за нераспорядительности назначенных Распутиным министров, из-за интриг «Гессенской мухи» — государыни? Впрочем, на войне всегда убивают, даже в гениальном брусиловском прорыве погибли тысячи и тысячи. Иначе нельзя. Война. А зачем? Что бы ты ответил тому солдату, если бы довелось побеседовать спокойно, как он не раз беседовал со своими браво-ребятушками? По-солдатски выражаясь, на хрена ему проливы, о которых не устает говорить Милюков?

 

Политграмота по Рябцеву и Верховскому

На последнем перегоне перед Белокаменной настроение у Яхонтова улучшилось. Может быть, брал свое природный оптимизм в сочетании с молодостью и здоровьем (в конце концов ему всего-то тридцать шесть!), а может быть, повлиял чудный день золотой русской осени, сквозь которую мчался экспресс.

Поезд едва остановился, как в купе Яхонтова появились два ладных прапорщика, козырнули, белозубо заулыбались, взяли багаж: «Командующий приехал встретить вас, господин полковник». Виктор Александрович не сразу сообразил, что это командующий войсками Московского округа его старый друг подполковник Рябцев.

Вечером на редкого гостя из далекой экзотической Японии собралась у Рябцева большая компания, но как-то само собой получилось, что о Стране восходящего солнца с ее гейшами, Фудзиямой, фарфором, лаком, чайными церемониями и микадо поговорили наскоро, а в центре внимания оказались события, происходящие в России, прежде всего — в Петрограде.

Этот первый в Москве политический разговор оказал сильное влияние на Яхонтова. Прежде всего он поразился, услыхав, как здесь говорят об эсерах. В представлении Яхонтова это были бросавшие бомбы террористы, которых ловили и никак не могли переловить жандармы. Теперь же эсеры стали, скорее, золотой серединой. Кроме хозяина, эсеровской ориентации придерживались еще несколько человек из собравшихся — вполне приличные, интеллигентные люди. С уважением называли они фамилию своего лидера Авксентьева, который сейчас в Петрограде должен был возглавить так называемый Предпарламент. Предполагалось, что это будет некий временный паллиатив, так сказать, квазипарламент, который будет действовать до тех пор, пока Учредительное собрание (его выберут в конце года) не решит, каким быть в России формам государственного бытия.

Другой партией золотой середины, по словам просвещавших его москвичей, были кадеты во главе с известным историком профессором Милюковым — они больше ориентируются на торгово-промышленные круги. Яхонтов уловил, что эсеры, кадеты и еще несколько более мелких партий образуют приемлемую часть политической радуги, разумную середину. А слева и справа находятся опасные экстремисты. Оказывается, именно правым экстремистом считали в этом кружке генерала Корнилова, почему и не поддержали его выступление.

Яхонтову рассказали и о левых экстремистах, большевиках. Относительно них мнение всех собравшихся было единодушным: это опасные, преступные демагоги, играющие на склонности толпы к погромам и полной анархии. Но и это не все: вожди большевиков во главе с Лениным — законспирированные немецкие агенты. Тот же «Ленин доставлен из Германии в пломбированном вагоне! С таким политическим «багажом» через несколько дней Яхонтов прибыл в Петроград.

Военное министерство сняло для Яхонтова апартамент в «Асторин». Подойдя к окну, полковник увидел до боли знакомый купол Исаакия, тускло золотившийся на сером фоне осеннего петроградского неба. Хорошо приезжать на родину! Виктор Александрович родился в Варшаве, но еще во младенчестве, после смерти родителей, его привезли в столицу, и он считал себя коренным петербуржцем. Хорошо, все хорошо, и номер славный. Впрочем, любоваться собором и памятником Николаю I было некогда. Внизу в автомобиле ждал дежурный офицер: военный министр Александр Иванович Верховский просил прибыть незамедлительно.

Разговор с министром сначала пошел в том направлении, которое Яхонтов предвидел. Действительно, Александр Иванович предполагал включить его в состав делегации, направляемой в Париж. Но далее последовало совершенно неожиданное предложение — принять должность товарища (по-нынешнему — заместителя) министра с производством в генералы. Яхонтов не страдал ложной скромностью, но в данном случае речь шла о скромности вовсе не ложной — в Петрограде полно более старших и более заслуженных генералов…

Верховский прервал его нетерпеливым движением руки:

— Другие времена, Виктор Александрович, и другие задачи. Я же не предлагаю вам командование армиями фронта. Но в том-то и весь вопрос, что судьбы фронтов будут решаться прежде всего здесь. В политических, так сказать, сферах.

Яхонтов резонно возразил, что уж он-то как раз мало разбирается в политике, и рассказал о вечере у Рябцева в Москве. Верховский вздохнул, снял пенсне, устало протер глаза.

— Любезный Виктор Александрович, как раз ваша, простите, политическая невинность и может сослужить хорошую службу. Не принимайте за истину в конечной инстанции болтовню тех московских интеллигентов, которым вы, я вижу, столь почтительно внимали. Дорогой мой, поймите главное: отечество в опасности. Без твердой власти Россия погибнет. Она уже стоит над пропастью, уже изготовился палач, готовый ее туда столкнуть, — это большевики. Вот чем был страшен Корнилов — большевиками! И этого не могут понять наши генералы. Когда поднимает голову, как теперь выражаются, гидра контрреволюции, раздаются вопли, что Ленин прав, и число его сторонников растет.

— Значит, Корнилов…

— Да, да, — перехватил его мысль Верховский. — Лавр Георгиевич все испортил. Вообразите — в его прокламациях не упоминалось слово «революция». Каково? И это в России в августе семнадцатого? Гидра налицо! Если бы я не знал Лавра Георгиевича, я бы сказал, что он — агент Ленина.

— А значит, и кайзера, — вставил Яхонтов.

Верховский подергал усы, покачал головой:

— Не думаю, что Ленин чей-то агент. Конечно, это расхожее мнение нам на пользу, но я полагаю, что это вздор. Видите ли, Виктор Александрович, я запросил досье на Ленина и не пожалел времени изучить его. Это серьезно, очень серьезно.

— Не понимаю, Александр Иванович, вы же только что сказали, что большевики готовы столкнуть Россию в пропасть…

— Одно другому не противоречит. Ленин безусловно весьма ученый человек, интересен его анализ российской экономики, есть у него и философские труды, но Ленин делает из своих научных изысканий абсурдные выводы. Ну, лозунг большевиков: «землю — крестьянам» понятен. Но остальные? Как рабочие будут управлять государством? Слесарь придет в министерство финансов, извозчик станет во главе дипломатического ведомства? А в армии? Какой-нибудь вахмистр заменит Деникина? Брусилов будет козырять фельдфебелю?! Вздор! Большевистское восстание может привести только к анархии. Смотрите на вещи трезво. Кто такие большевики? Мастеровщина, матросня, солдатня. Где гарантия, что они будут действовать по ученым рецептам господина Ульянова?

— Кто это — Ульянов?

Верховский засмеялся:

— Вы действительно невинны в политике, Виктор Александрович! Ульянов — это подлинная фамилия Ленина. Теперь посмотрите на внешнеполитическую сторону программы большевиков. Они требуют немедленного выхода из войны, то есть сепаратного мира. Они толкают Россию к предательству общего дела Антанты. Представьте себе чисто теоретически. Вот они взяли власть. Естественно, она существовать не сможет, через день-два обнаружится, что самый чумазый кочегар не способен быть министром путей сообщения… Но во что обойдется эта авантюра стране? Во сколько жизней, миллионов рублей, в какой дипломатический ущерб? И уверяю вас, ни немцы, ни турки не будут джентльменски ждать, когда кончится наша смута.

Несколько раз подолгу беседовал Яхонтов с Верховским. Виктор Александрович после некоторых колебаний принял предложение и вскоре был представлен Временному правительству как новый товарищ военного министра. Но Яхонтов оговорил себе одно условие, которому было суждено сыграть важную роль в его судьбе: он оставил за собой должность русского военного агента в Японии и в этом качестве остался подчиненным начальнику Генштаба.

Яхонтов занялся отношениями с союзниками и подготовкой к поездке в Париж.

 

В правительстве Керенского

По прошествии многих лет человек может сказать: «Помню, за три дня до начала войны…» или: «Не забыть, как всего за неделю до революции…» Но это он сейчас знает, когда вспыхнула революция и началась война. Тогда он этого не знал. В этом корень неосознанных ошибок многих мемуаристов. Не избежал ее и Яхонтов.

Со временем ему стало казаться, что чуть ли не все свое пребывание в России осенью 1917 года, особенно после того, как он принял должность товарища военного министра Временного правительства, он вместе со своим шефом Верховским ясно осознавал, что Россия воевать уже не может, что необходимо немедленно заключить мир и что они с Верховским доказывали это Керенскому и другим членам правительства. Между тем документы, изыскания историков, восстановивших хронику того времени день за днем и час за часом, говорят об ином. Говорят о том, что еще 13 октября 1917 года Верховский считал, что армию, режим, существующий порядок (если то, что тогда происходило, называть порядком) еще можно спасти. А Яхонтов был лоялен Верховскому до конца. И есть возможность проследить и понять, как Виктор Александрович воспринимал события в те дни, которые потрясали мир. И начать надо с того, что тогда Яхонтов отнюдь не считал, как Джон Рид, что происходит потрясение мира. Это он осознал гораздо позднее.

А тогда в центре его внимания оказывались события, которые теперь интересуют разве что историков; и напротив — самое главное (повторим — самое главное, как стало известно потом) он пропустил. Вот как это происходило.

7 октября 1917 года в Петрограде торжественно открылся Предпарламент, как для краткости называли Временный совет Российской республики. «Парламентское» звучание сего органа обманчиво. Туда никто никого не выбирал, члены этой «говорильни» милостиво приглашались бонапартистской кликой Керенского, как насмешливо писала большевистская газета «Рабочий путь». Известно, что Керенский весьма цинично относился к бессильному Предпарламенту, который не имел никаких прав. С другой стороны, известно, что Верховский воспринял «говорильню» всерьез. «Говорильне» отвели место в белом зале Мариинского дворца, где при царе заседал Государственный совет. Выдули из помещения монархический дух, то есть убрали бюст Николая II и сняли со стены картину Репина «Заседание Государственного совета». На первое заседание Предпарламента пришли иностранные дипломаты, журналисты, гости. Поактерствовал вступительной речью Керенский и закончил тем, что попросил на председательское место «бабушку русской революции» эсерку Брешко-Брешковскую. Та, в свою очередь, предложила избрать председателем эсера Авксентьева.

Яхонтов вспомнил, что о нем с уважением говорили московские знакомые. Эсеровский лидер ему понравился. Понравилось и то, что Предпарламент отвергли крайне правые и крайне левые. Монархист Шульгин вернул выделенный ему билет, а представитель большевиков хотя и явился на заседание, но только затем, чтобы объявить об отрицательном отношении своей партии к «говорильне». Яхонтов впервые видел большевика и смотрел с любопытством. Это был председатель Петроградского Совета Троцкий. Виктор Александрович отметил, что он хорошо держится на трибуне. Фамилия оратора показалось ему знакомой, и он спросил сидящего рядом управляющего военным министерством Маниковского, где он мог ее слышать.

— Не знаю, не знаю, — ответил тот. — Это партийный псевдоним. Подлинная фамилия этого господина Бронштейн. Кстати, он совсем недавно в большевиках, раньше занимал более умеренные позиции. Заметьте: родом — из богатых коммерсантов.

Наутро Яхонтов просмотрел газеты и сделал вывод, что нынешняя пресса только затемняет предмет. Все писали по-разному о дебюте Предпарламента, выхватывая по своему вкусу то те, то другие куски из речей. Поэтому Виктор Александрович твердо решил пойти на второе заседание. Тем более предстояло обсуждение военных вопросов.

Оно состоялось 10 октября. Верховский, военно-морской министр адмирал Вердеревский и сам министр-председатель Керенский сделали доклады.

Сейчас, по прошествии десятилетий, когда мы знаем о событиях, последовавших вскоре, речь Верховского производит странное впечатление. Архивы сохранили документы, массами поступавшие военному министру в предшествующие дни и говорившие об одном: в армии полный развал. Процесс перестал быть управляемым, стихия вышла из берегов, проявляясь в разнообразных формах: начиная от сущей дикости, когда толпы пьяных солдат громили винные магазины и убивали случайных людей, и кончая трагедиями, как, например, самоубийство командира дивизии генерала Койчева, оставившего записку: «Перестал верить в светлое будущее России».

А 10 октября Верховский уверял Предпарламент, что немцы не имеют шансы на успех наступления — русская, мол, армия не дрогнет, отстаивая родную землю. Он требовал санкций на жесткие меры, рассказывал о своих планах прекращения анархии и наведения порядка. Нет оснований сомневаться в его искренности. Очевидно, он еще верил в силу своих приказов. Он и еще раз — 13 октября — выступил в Предпарламенте как лояльный член кабинета Керенского, еще надеясь, что можно спасти правительство, армию, режим. И все это время верный Яхонтов был со своим шефом.

А затем, как это нередко бывает, наступил жестокий душевный кризис, и Александр Иванович Верховский понял, что он шел по неверному пути. Но он не пустил себе пулю в висок, как генерал Койчев. И не сбежал из Петрограда. Он мучительно искал выход и, как он искренне считал, нашел его. Чтобы уберечь Россию от большевизма, решил Верховский, надо перехватить у Ленина лозунг немедленного мира и выйти из войны. Бог с ними, с проливами! Не до жиру — быть бы живу.

В те дни, 14, 15, 16 октября, когда в душе Верховского происходили мучительные поиски спасения, министр-председатель Керенский иначе истолковал замеченную им замкнутость своего военного министра. Александр Федорович панически боялся потерять власть. Лавируя между сциллой большевизма и харибдой корниловщины, он готов был на любые маневры — лишь бы не выпустить из рук вожделенное кормило. Верховский со своими недавними призывами к необходимости жестокого подавления анархии мнился ему без пяти минут вторым Корниловым. Керенский страшно боялся быть свергнутым военными — Корнилова ему не простят. Свое спасение премьер видел в том, чтобы не допустить единства военных. Поэтому Керенский обрадовался, когда начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Духонин представил ему — минуя Верховского — проект создания принципиально новой армии. По мысли Духонина, старую армию спасти уже было нельзя, и он предлагал махнуть на нее рукой и за зиму 1917/18 года собрать Русскую народную армию, построенную на добровольческом принципе, но и на жесткой дисциплине. Финансовую основу этой армии предполагалось создать с помощью взносов земств и частных лиц, а также Англии и Америки. 16 октября Керенский принял проект и оповестил о нем союзных послов. Военный министр Верховский узнал об этом постфактум.

Рассказав Яхонтову об этой затее, которую он не без основания считал интригой против себя, Александр Иванович спросил, как он оценивает внешнеполитическую сторону прожекта, особенно его финансовый аспект. Ведь именно военные агенты занимались оплатой военных поставок в Россию.

Виктор Александрович вспомнил своего попутчика мистера Парсонса и рассказал Верховскому о разговорах с ним. «Полагаю, — заключил Яхонтов, — что под кредиты на новую армию американцы потребуют весьма выгодных для себя концессий. Платить нечем. Мы и так уже должны союзникам 20 миллиардов…»

— От нас им нужно одно — пушечное мясо, — с горечью сказал Верховский. — Свое они берегут. И не потому, что так любят своего солдата. Они боятся большевизма у себя… Но все равно в затею Духонина и Керенского я не верю. Все дело в том, Виктор Александрович, что у нас уже нет зимы семнадцатого-восемнадцатого года. Даже если бы нам простили все долги и дали еще кучу миллиардов, это бы ничего не изменило. Кончилось время.

17 октября на заседании кабинета военный министр Верховский объявил, что с большевизмом справиться он не сможет, что у него нет сил для защиты правительства и что он просит отставки. Как ни странно, его выступление не оказалось в центре внимания. Сохранившийся протокол этого заседания дает основания считать, что от него просто отмахнулись, посчитав его речь каким-то маневром.

На следующий день Верховский выступил снова — на этот раз решительней. Теперь он более развернуто изложил свой тезис о необходимости вырвать из рук Ленина лозунг о немедленном заключении мира, провести его в жизнь и тем самым спасти страну, лишив силы большевиков. Но министр иностранных дел Терещенко и заместитель премьера Коновалов продолжали твердить, что Россия может продолжать войну и отстаивать общее дело Антанты. Все ждали, что скажет министр-председатель, но он против обыкновения был малоразговорчив. Яхонтов заметил, что при словах Верховского о ленинском лозунге щека у Александра Федоровича нервически задергалась. Он не знал, что два часа назад к Керенскому приходил американский представитель Томпсон и настоятельно советовал украсть у Ленина лозунг о немедленном разделе помещичьей земли. Цель американца была ясной — Россию надо удержать в войне. Любой ценой! Реализация Временным правительством большевистского лозунга о земле в глазах Томпсона была ценой очень низкой. Его мало заботили нюансы российского землевладения. Керенский это понимал, понимал и то, что Томпсону, в сущности, безразлично, кто будет в России премьером — лишь бы она таскала из огня каштаны для Америки. Но самому-то Александру Федоровичу было далеко не все равно, кто будет у власти. А без поддержки правых, буржуазных партий, прежде всего кадетов, Керенскому в седле не удержаться. Он еле отбился от Томпсона, и вот, пожалуйста, теперь Верховский предлагает взять у Ленина другой лозунг. Керенский, как шахматист, просчитывал в уме комбинации, ради которых, по его мнению, Верховский вел свою игру. Как заигравшийся игрок, он уже не верил никому и за каждым словом видел политические комбинации, направленные на то, чтобы отстранить его, Керенского, от власти…

Вслух Александр Федорович сухо сказал, что отставка военного министра принимается, но что он просит Александра Ивановича остаться на своем посту, пока ему не будет найден преемник. Члены правительства поддержали это предложение, и Верховский согласился. Договорились также о том, что пока об отставке военного министра объявлено не будет. Было также утверждено производство Яхонтова в генерал-майоры.

 

Министерский час

Получив согласие на свою отставку, Александр Иванович Верховский не перестал мучительно размышлять о судьбе отечества, не перестал действовать. С каждым часом ему становилось все яснее и яснее, что государство накануне развала. Он стучался во все двери, переступая те пороги, которые совсем недавно ни за что бы не переступил, он говорил, доказывал — напрасно.

19 октября по его просьбе Яхонтов пригласил к министру военных атташе союзных стран. Они еще не знали об отставке Верховского — или во всяком случае делали вид, что не знали. Александр Иванович подробно, тщательно аргументируя, изложил им свое понимание военной ситуации. Он рассчитывал на то, что военные специалисты согласятся с ним в том, что Россия больше воевать не может. Но чем дольше генерал говорил, тем отчужденнее делались лица гостей. Яхонтов понял, что затея была напрасной, что сейчас Верховского начнут ловить на противоречиях формальной логики. Так и получилось. Англичанин Нокс, демонстрируя свою блестящую память, процитировал министру его же речь недельной давности — ту самую" речь, в которой Верховский заверял, что немцы не смогут наступать, что русские герои не дрогнут, защищая родную землю. Сейчас это звучало как насмешка, как будто министра уличали во лжи, в лучшем случае, в некомпетентности. Головы с безупречными проборами согласно кивали Ноксу, и Верховский понял, что ни его драма, ни трагедия России этим чужакам неинтересна. А потом француз Ниссель на пределе приличия дал присутствующим русским генералам совет: если солдатня начнет болтать о мире, расстреливать каждого десятого. Так поступают во французской армии, усмехнулся атташе, благодаря чему Франция достойно выполняет свои союзнические обязательства. Все иностранцы горячо поддержали французского коллегу. Верховский сухо поблагодарил гостей и закрыл совещание.

На следующий день, двадцатого, Александр Иванович предпринял попытку сговориться с руководством кадетов и отправился на Морскую, к Владимиру Дмитриевичу Набокову, где собрались лидеры партии. Известно было, что Набоков, Аджемов, Нольде и ряд других видных кадетов стоят за выход из войны. Разумеется, мотивы и цели у них были совершенно иные, чем у большевиков, но вывод они сделали тот же. Верховский рассчитывал, что ему удастся доказать кадетским лидерам, что лишь немедленное заключение мира может спасти государство. Но куда было тягаться генералу Верховскому с профессором Милюковым в искусстве полемики! Известный историк, блистательный лектор, опытнейший думский оратор, политик до мозга костей, Милюков легко переговорил Верховского, который был в его глазах калифом на час, дилетантом, попавшим в большую политику благодаря чистой случайности. Милюков ораторствовал, Шингарев ему поддакивал, а «миротворцы» Набоков с Аджемовым молчали «из партийной солидарности». В ярости покинул генерал квартиру Набокова.

Когда за ним захлопнулась дверь, Милюков удовлетворенно потер руки:

— Сегодня вечером с любезнейшим Александром Ивановичем есть шанс покончить навсегда.

Он имел в виду предстоящее в 21.30 закрытое заседание Предпарламента. Павел Николаевич всегда испытывал удовлетворение, когда удавалось в пух и прах разделать оппонента.

Тем временем Верховский продолжал свой путь на голгофу. Он сделал еще одну отчаянную попытку вразумить политиков, на этот раз — эсеров. Но лидеры социалистов-революционеров Дан и Скобелев отклонили протянутую Верховским руку. Александр Иванович понял, что воздействовать на главу правительства они не смогут. Да и не захотят. Его визит эсеровские вожди так же, как и кадетские, воспринимали как очередную министерско-парламентскую комбинацию. Для него же речь шла о самом существовании государства.

Вернувшись в министерство, Александр Иванович собрал ближайших сотрудников и поведал о провале своих надежд на кадетов и эсеров. В это время министра срочно попросил принять его генерал Неслуховский. Крайне возбужденный, генерал информировал министра о возмутительном инциденте, который только что произошел в «Европейской» гостинице. Два американских разведчика Томпсон и Робинс, действующие «под крышей» миссии Красного Креста, собрали Нокса, Нисселя, своего соотечественника военного атташе Джадсона и двух российских представителей: Соскиса (секретаря Керенского) — как бы от правительства и Неслуховского — от военного ведомства. Не получив четкого ответа от самого премьера два дня назад, Томпсон продолжал давление, предлагая Временному правительству перехватить популярный большевистский лозунг и от своего имени осуществить раздел помещичьей земли. Генералу не понравилось уже это — он расценил «рекомендации союзников» как вмешательство в российские дела. Но дальше произошла ссора между иностранцами. Нокс обвинил Томпсона в покушении на принцип частной собственности! Томпсон в ответ заявил, что он сам крупный капиталист и что раздел помещичьей земли между крестьянами увеличит в России число частных собственников.

— Да, господа американцы ведут себя уж совсем по-американски: кладут ноги на стол, — заметил Верховский.

— Кабы только это! — воскликнул Неслуховский. — Послушайте, что было дальше. Полковник Робинс заявил: без раздела земли правительству не удержаться, потому что восемьдесят процентов русского народа тяготеет к Ленину.

— Это тоже по-американски, — усмехнулся товарищ министра князь Туманов. — Ишь, с точностью до процента подсчитали. А мы, господа, все повторяем вслед за Тютчевым: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» Измерили. Восемьдесят процентов — за Ленина. С ума сойти! Сделать такое заявление именно сегодня! Это прямо-таки демонстрация со стороны господина Робинса.

И князь Туманов помахал газетой. В тот день, 20 октября, за подписью Керенского и министра юстиции Малянтовича было опубликовано распоряжение об аресте Ленина.

— Господа, господа, позвольте же договорить! — видно было, что Неслуховский не может успокоиться. — А дальше началось уже не смешное, а форменное безобразие. Нокс и Ниссель позволили себе резко отзываться о правительстве, о русском народе. Ниссель распоясался окончательно и назвал русских солдат трусливыми собаками. Я заявил протест и ушел.

— Так, — Верховский подергал усы, — а как вел себя господин Соскис?

— Ушел вслед за мной, хотя, по-моему, весьма неохотно.

— Ну что ж, и на том спасибо. — Никто из присутствующих не жаловал секретаря премьера.

Начавшись в половине десятого вечера двадцатого, заседание Предпарламента окончилось в половине первого ночи 21 октября. Верховский проиграл по всем статьям. Милюков, Кускова, Терещенко, Мартов, Струве (совершивший к этим дням эволюцию от легального марксиста до корниловца) и другие недруги беспокойного генерала торжествовали. Яхонтов уходил с заседания с тревогой. Хорошо еще, что хоть заседание было секретным и отчета об избиения Верховского не будет в газетах.

Но утром двадцать первого Виктор Александрович поразился, увидев отчет о «совершенно секретном заседании» в газете знаменитого «разоблачителя-профессионала» Бурцева «Общее дело». Газета еще и поднаврала, сообщив, что Верховский якобы предложил заключить мир втайне от союзников. Скандал принял международную окраску. Керенский был в бешенстве. 21 октября отставка Верховского была объявлена официально. Более того — Александру Ивановичу предложено было удалиться на остров Валаам в отпуск для поправки здоровья. Обязанности министра возлагались на генерала Маниковского.

Серым воскресным днем 22 октября к пристани близ Троицкого моста подошел военный катер. Свергнутый министр уходил, как казалось его недругам, да и не только недругам, в политическое небытие.

Яхонтов проводил своего друга и руководителя до трапа. На прощание Верховский сказал:

— И все же пойдите завтра, выскажите нашу точку зрения.

— Твердо вам это обещаю, — ответил Яхонтов. (Речь шла о предстоящем завтра очередном заседании Предпарламента.) — А по возвращении, Александр Иванович, сразу дайте о себе знать. Если не будет возможности найти меня на службе (Яхонтов из деликатности не хотел говорить, что теперь вполне могут удалить из министерства и его самого), позвоните домой. Но не в «Асторию», а на квартиру моей тещи. Просила, знаете, перебраться к ней. Время неспокойное…

— Да, генерал в доме не помешает, — улыбнулся Верховский. — Ну, до встречи!

Яхонтов взял под козырек, а потом долго стоял, глядя вслед удаляющемуся катеру.

Он сразу ощутил какую-то пустоту вокруг себя. Месяц назад появился он в Петрограде по вызову Верховского. Все его связи «в верхах» строились через Александра Ивановича. Теперь он лишился опоры. Как будет он ориентироваться в политической путанице Петрограда? Надо продержаться две недели, утешил себя Виктор Александрович, а там вернется «из отпуска» (или из ссылки — как понимать?) Александр Иванович и, конечно, никогда не откажет в добром совете.

Яхонтов не мог, разумеется, и представить себе, что он увидит Александра Ивановича только через 20 лет, когда, ненадолго приехав в Ленинград, он столкнется с комбригом Красной Армии Верховским в фойе Кировского театра.

А пока, воспользовавшись воскресной свободой, Виктор Александрович отправился к теще — пообедать по-домашнему и обсудить детали предстоящего переезда к ней. Назавтра он снова погрузился в министерскую круговерть, а вечером, как обещал Верховскому, отправился в Предпарламент. К началу заседания он опоздал. На трибуне красовался Милюков, который говорил почему-то о солдатских котелках и ремнях — надо или не надо включать их в обязательную экипировку солдата. Хотя тема непосредственно касалась военного ведомства, Виктор Александрович слушал вполуха, мысленно выстраивая аргументацию своего «парламентского дебюта», оказавшегося и финалом. Когда Яхонтов закончил свою речь, Милюков раздраженно и пренебрежительно бросил:

— Это самое мы уже слышали пару дней назад!

«Говорильня» отказалась вслушаться в те истины, которые вслед за Верховским пытался внушить ей Яхонтов. Причина была, конечно, не в недостатке его красноречия, как не без кокетства объяснил Яхонтов в мемуарах свой неудачный «парламентский дебют». Он обращался к глухарям, которые, кроме собственного токования, ничего не слышали. Через три дня их разогнали красногвардейцы, и российский Предпарламент канул в Лету. Таким образом, Временный совет Российской республики оказался совсем уж кратковременным — история отвела ему всего две недели…

А утром Яхонтов отправился на службу. Колеса министерской машины крутились безостановочно, незаметно прошел и вечер. Нехорошо — ведь он обещал теще переехать. По телефону условились, что — на этот раз уж точно! — переедет завтра. Последний раз Виктор Александрович переночевал в «Астории» и в среду вечером, 25-го, поспешил в гостиницу. Его уже дожидался молодой человек, кузен жены. Вдвоем они быстро запаковали неприхотливый багаж генерала и понесли чемоданы на квартиру тещи. По пути им попались несколько раз какие-то вооруженные отряды, но, занятые беседой (родственник расспрашивал Виктора Александровича о Японии), они не обращали на них внимания. А это большевики шли на штурм Зимнего. Началась Великая Октябрьская социалистическая революция.

 

Бегство

Утром 26 октября (8 ноября) 1917 года Виктор Александрович Яхонтов, как всегда, отправился на работу. Он спокойно прошел по городу в своей генеральской шинели, не заметив ничего особенного. Пожалуй, как ему показалось, на улицах было спокойнее, чем в предыдущие дни. Но в министерстве его ждали новости, попросту не укладывающиеся в голове. Оказывается, ночью большевики захватили Зимний дворец, арестовали Временное правительство, в том числе генерала Маниковского, отвели в Петропавловскую крепость и рассадили по камерам, то есть поступили точно так же, как сами «временные» в феврале по отношению к царскому кабинету. Кроме того, большевики заняли все стратегические точки города. Власть перешла в руки Советов. Временное правительство объявлено низложенным. Керенский скрылся. И еще одна потрясающая новость: только что убит князь Туманов. Как и Яхонтов, он тоже шел на работу — естественно, в своей генеральской форме. На него напали матросы, убили и бросили тело в канал. Таким образом, во главе военного министерства России волею обстоятельств становится генерал Яхонтов. Доложив об этом, адъютант почтительно поклонился, ожидая распоряжений.

Но Яхонтов не успел отдать ни одного распоряжения. Зазвонил телефон, и офицер, дежуривший в вестибюле министерства, предупредил, что к Яхонтову направляется большевистский комиссар. Виктор Александрович не допускал и мысли подчиниться новому режиму. В то же время он со всей остротой осознал, что отказ может повлечь за собой арест и смерть. Судьба князя Туманова его не прельщала. Поэтому Яхонтов, как он сформулировал позднее в мемуарах, покинул свой кабинет, чтобы никогда уже туда не вернуться. Ему удалось добраться до дома, и первое, что он сделал, закрыв за собой дверь, это снял генеральскую форму.

На следующий день, уже, разумеется, в штатском, Яхонтов пришел в Генеральный штаб, где один из отделов был в его юрисдикции. Собрав офицеров, он держал с ними совет. Уже стало известно, что все министерства приняли тактику саботажа. Чиновный Петроград не подчинится узурпаторам власти! Это было прекрасно, но не подходило военному министерству. Ведь шла война, и армия должна была обеспечиваться боеприпасами, снаряжением, продовольствием, Посовещавшись с офицерами и почувствовав их поддержку, Яхонтов отдал приказ: к тактике саботажа не прибегать, работу продолжать, ходить (временно, до падения большевиков) в штатском. Собственно, это был единственный приказ, который отдал Яхонтов. Он не думал тогда, что власть уже не в его руках, что колеса министерской машины крутятся лишь по инерции. Виктора Александровича беспокоило другое — его явная непригодность к министерской роли. В то же время мысль о том, чтобы просто уйти, не могла прийти ему в голову — это было бы дезертирством. А Яхонтов в свои 36 лет вовсе не собирался уходить со службы. Он пытался изыскать возможность, не теряя лица, переждать неспокойное время. Ему казалось, что выход нашелся.

Ведь соглашаясь на должность товарища министра, Яхонтов настоял на том, чтобы и его старая должность в Японии осталась за ним. Можно сказать, как в воду глядел! И теперь начальник Генштаба, согласившись с тем, что Яхонтов не та фигура, чтобы взять на себя обязанности министра в столь сложной ситуации, официально предписал ему выехать в Токио и вернуться к исполнению обязанностей русского военного агента. Быстро были подготовлены соответствующие бумаги. Получив их, Яхонтов спустился по лестнице в вестибюль. И тут произошла сцена из тех, о которых говорится «прямо как в кино». Яхонтова догнал запыхавшийся секретарь:

— Погодите, ваше превосходительство. Тут еще несколько бумаг на подпись…

Возвращаться в кабинет не хотелось, и Яхонтов пристроился здесь же, за столиком вахтера, стоявшего у окна. Вахтер предупредительно опустил штору. Вдруг дверь распахнулась от удара ногой, и в вестибюль вошли «братишечки», то есть матросы с красными бантами, увешанные оружием и настроенные, очевидно, на то, чтобы как следует прочистить это гнездо контрреволюции. Яхонтов спрятался за шторой, как любовник в водевильной сцене, и сумел незаметно выскользнуть на улицу. Штатская одежда уберегла его от излишнего любопытства со стороны простодушных матросов…

Теперь Яхонтов отправился прямо к генералу, ведавшему перевозками. Он рассчитывал, как обычно, получить без задержек билет на владивостокский экспресс и как можно скорее покинуть Петроград. Но, увы! Транспортный генерал уже убедился, что его приказы потеряли силу. И пришлось Виктору Александровичу самому пойти в железнодорожные кассы. Издали увидел он огромную очередь и ужаснулся. Но выхода не было, и он покорно стал в хвост. Мужчина, стоявший за два человека вперед, обернулся, и Яхонтов узнал румынского дипломата, с которым в сентябре они ехали сюда из Токио. Но не сговариваясь, недавние попутчики решили не обнаруживать своего знакомства. Оба боялись.

Отстояв очередь, в которой все-таки соблюдался порядок, Яхонтов купил билет на 1 (14) ноября. До поезда оставалось шесть дней. Он прожил их у тещи, стараясь как можно меньше показываться кому бы то ни было.

И снова дорога через всю Россию. Но на этот раз стихи Блока «молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели» вспоминались разве что по контрасту с происходящим. Зеленые и синие смешались. В первый раз коридор вагона, где ехал Виктор Александрович, был набит людьми, которые не только «плакали и пели», но курили махру, пили самогон, смачно плевались и рыгали, перематывали портянки, отчаянно сквернословили и не давали никому прохода в прямом и переносном смысле. Так же забиты были тамбуры, площадки, служебные купе. Более того, когда дорога изгибалась, из окна можно было увидеть, что едут и на крышах. И это в Сибири в середине ноября!

Среди этой публики преобладали люди в шинелях. Они многословно рассказывали о себе, о своих семьях, о своих деревнях, дружно ругали войну. Внимательно прислушиваясь к их разговорам, Яхонтов сделал неутешительный вывод. Эти люди всерьез восприняли утопические лозунги большевиков. Малограмотные (в чем, конечно, была их беда, а не вина), они не понимали, что режим Ленина рухнет не сегодня, так завтра, они свято верили, что отныне и навсегда власть в их руках. Толковали они это весьма упрощенно, и нетрудно было предсказать, что по их возвращении в родные места произойдет немало кровавых драм.

Были, однако, и другие пассажиры, которые старались говорить как можно меньше. К их числу относился и Яхонтов, и его старый знакомый — румынский дипломат, который с женой и дочерьми занимал все соседнее купе. Среди молчаливой части пассажиров опытным взглядом профессионального военного Яхонтов угадывал многих переодетых офицеров. Впрочем, солдаты тоже без труда их всех распознавали. Атмосфера в этом ковчеге на колесах была крайне напряженной. Тем более, подъезжая к очередной остановке, никто не мог предвидеть, какая здесь власть. И чем дальше на восток, тем реже догоняли поезд вести из Петрограда.

Наконец связь полностью прекратилась: телеграфные провода на каком-то перегоне оказались срезанными. Напряжение все возрастало, конфликты вспыхивали все чаще, и, несмотря на свои намерения мириться с чем угодно, лишь бы добраться до цели, Яхонтов вмешался в один из них. Напротив его купе, в коридоре, уже долгое время ехал бойкий солдат. Чем дальше на восток, тем нетерпимее делалось его поведение. Объектом своего хамского остроумия он избрал румынскую семью. Вызывая смех окружающих, солдат предлагал дочери дипломата ехать с ним в деревню. Земли у нас теперича много, дурачился солдат, так мы с тобой нарожаем детишек цельную кучу. Лежащие рядом покатились от хохота, когда солдат предложил ехать к нему в деревню и супруге дипломата. Румын сделал попытку уладить дело дипломатическими методами. Сдержанно, достойно, корректно он попросил солдата оставить в покое его семью, показал свой дипломатический паспорт, тщательно подбирая русские слова, сказал, что по международным законам дипломаты и члены их семей неприкосновенны.

— Законы? — насмешливо переспросил солдат и сплюнул. — Это ваши буржуйские законы. И паспорт у тебя буржуйский. Мы тебя не звали. Вот когда будет у вас в Румынии советская власть, тогда и приезжай. Только хрен тебя тогда пошлют, приедет к нам в Питер мужик румынский навроде меня…

Лежавшие рядом мужики загоготали. И тут Яхонтов не выдержал:

— Молчать! — крикнул он. — Прекратить! Прекратить безобразничать! Это женщины, иностранки, им нет дела до наших переворотов. Ясно?

Но солдат не сробел.

— Вот ты и заговорил, ваше благородие, — усмехнулся он. — А то все молчишь да молчишь, я уж думал — профессор какой с университета или духовного звания. А как заорал, так враз и обнаружился — ваше благородие. Постой, а может, и превосходительство? А то благородия теперича с нами одним классом едут. Вон, глянь-ка, у сортира курит.

Солдат указал на молодого человека с нервным интеллигентным лицом, одетого в рваную австрийскую шинель. Тот сделал вид, что ничего не слышит. А остряк все не унимался.

— Погоди, погоди, — пригрозил он. — Я на станции до Петрухи доберусь. Он говорил, что твоя личность ему вроде как знакомая.

Кто такой был Петруха, Виктор Александрович так и не узнал, но после стоянки беспокойный сосед вернулся на свое место и забарабанил в дверь купе:

— Эй, генерал! — кричал он. — Генерал Яхонтов, подь сюды, потолкуем.

Однако беспокойный солдат опоздал со своими разоблачениями. Поезд прибыл на пограничную станцию. Дальнейший путь до Владивостока пролегал по Китайско-Восточной железной дороге. Еще на российской стороне в купе к Яхонтову пришли представители местных властей. От него как члена Временного правительства они ждали указаний и распоряжений. Виктор Александрович, стараясь выбирать как можно более нейтральные выражения, сказал, что он не является более членом правительства, что оно низложено и никаких указаний он никому давать не уполномочен. Гости потоптались в недоумении и ушли. Поезд дернулся и медленно переполз границу с Маньчжурией.

 

Бегство

(продолжение)

После переезда через границу настроение в вагоне стало быстро меняться. Все слышали переговоры Яхонтова с посланцами местных властей и сделали вывод, что Советы сюда еще не дошли. Тем меньше оснований было ожидать советских порядков в зоне КВЖД, где, как знали многие из едущих, жесткой рукой правил русский генерал Д. Л. Хорват. Прикусил язык бойкий солдат, без опаски прошла в туалет дочь румынского дипломата. А с самим румыном заговорил по-французски молодой человек в рваной австрийской шинели. Положительно — российская неразбериха кончалась.

Однако не всем, как вскоре оказалось, можно было облегченно вздохнуть. На станции Хайлар в купе к Яхонтову вошел местный русский комендант и сухо осведомился, почему господин генерал едет на восток. Подтекст вопроса был оскорбительно ясен — комендант как бы равнял Яхонтова с заполнявшими поезд дезертирами. Виктор Александрович, сохраняя выдержку и достоинство, предъявил свой дипломатический паспорт и предписание начальника Генерального штаба отбыть в Токио для дальнейшего прохождения службы. Комендант внимательно изучил документы, небрежно козырнул и вышел. Но когда поезд уже тронулся, в вагон вскочили два солдата с винтовками.

— А ну, братцы, — спросил один из них сидевших в проходах людей, — где тут генерал? Приказано караулить.

Так доехали до Харбина. Здесь же, в «столице КВЖД», дело приняло для Яхонтова совсем уж скверный оборот. Едва поезд остановился, в вагон вскочил агент местной русской полиции, за ним следовали два носильщика.

— Господин Яхонтов, вы арестованы, — сухо сказал агент и махнул носильщикам. — Берите вещи, выносите.

— На каком основании, — начал было Яхонтов, но полицейский перебил его: «Приказ коменданта. Я исполняю приказ». Пришлось подчиниться. Яхонтова тронуло, что несколько пассажиров, в том числе румынский дипломат и молодой офицер в рваной шинели, отправились вместе с ним. Но вряд ли помогла бы их поддержка, если бы в зале ожидания Яхонтов не увидел двух знакомых офицеров, с которыми несколько лет назад служил в Хабаровске. Разумеется, они знали коменданта. Яхонтов собрался было и здесь предъявить свой дипломатический паспорт, но комендант — сама любезность — удержал его руку.

— Приношу свои извинения, генерал, — козырнул он. — Соблаговолите считать инцидент исчерпанным. Как вы добрались? Есть ли жалобы на порядки в поезде?

Жалобы были. Яхонтов, горячо поддержанный недавно столь молчаливыми пассажирами, пожаловался на беспокойного солдата, рассказал о его наглых приставаниях к румынским женщинам и попросил арестовать хулигана.

Через несколько минут, подгоняемый уколами штыков, солдат был доставлен в комнату коменданта. Здесь же был франтоватый ротмистр и огромного роста вахмистр.

— Ну вот и наш большевик, — удовлетворенно сказал комендант и повернулся к ротмистру. — Это уж по вашей части, Евгений Илларионович.

— У нас суд скорый и справедливый, — сладко улыбаясь, сказал ротмистр. — Каждому преступлению — свое наказание. Так вы говорите — этот хам приставал к барышне? Предлагал на захваченной земле плодить большевиков? Отлично, отлично… Пилипенко! — крикнул он не оборачиваясь.

— Слушаю, вашбродь! — выпрямил грудь великан вахмистр.

— Бычков холостил?

— Так точно!

— И чудно. Оскопи-ка, братец, этого большевичка — красного бычка, чтоб на барышень не бросался.

Судорога страха прошла по лицу молодого солдата.

— А за большевистскую агитацию, — лениво добавил ротмистр, — вырви ему, Пилипенко, язык.

Солдат рванулся было к двери, но Пилипенко успел ухватить его и выкрутил руку. Сложившись пополам от боли, солдат крикнул с ненавистью в лицо Яхонтову:

— Сволочь ты… а еще генерал!

— Действительно большевик, — хмыкнул комендант, когда дюжий Пилипенко выволок парня из комнаты. — Что делается с Россией, о боже…

Когда они остались вдвоем с Яхонтовым, комендант рассказал о ротмистре Евгении Илларионовиче. Оказалось, что у этого офицера трагическая судьба. Его имение в Саратовской губернии разграбили крестьяне, сожгли старинный дом с уникальной библиотекой, а старика отца и сестру-курсистку, вставших на защиту имущества с оружием в руках, зверски убили. Затем комендант расспросил Яхонтова о петроградских событиях.

В экспресс Петроград — Владивосток Виктор Александрович не вернулся. Ему не хотелось больше никаких приключений. Да и после сцены у коменданта было неловко перед соседями по вагону. Он немало поездил по этим краям и хорошо ориентировался в здешних дорогах. По нынешним временам безопасней и проще было держаться подальше от русских. Вечером того же дня Яхонтов был в Чанчуне. Гостиница «Ямато» была ему хорошо знакома, и после долгих беспокойных ночей он наконец-то мог насладиться комфортом уютного номера с роскошной кроватью. Как хорошо, что, кроме несчастной взбаламученной России, есть страны, где уважается закон и порядок, где не теряют силу такие атрибуты порядка, как дипломатические паспорта, военная форма, билеты на поезд, наконец, деньги. Этого не замечаешь, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Но как нельзя жить без воздуха, так нельзя жить и без порядка. За что убили князя Туманова? Какому-то матросу не понравилось его породистое лицо? Но тут что-то царапнуло по подсознанию, и Яхонтов вспомнил солдата, которого он выдал палачам. А может быть, ротмистр все же шутил, только пугал? Ой, нет, не надо себя обманывать. Виктор Александрович содрогнулся, представив себе, что по его вине сейчас терзают в застенке, в сущности, ни в чем не повинного человека. Ведь ротмистр видит в «большевике» убийцу своего отца и своей сестры, одного из тех, кто разорял и жег его родовое гнездо.

«Сволочь ты… а еще генерал».

Яхонтов вдруг осознал, что ему никогда не будет дано забыть этого солдата.

Вечером следующего дня Виктор Александрович добрался до Мукдена. Бегло просмотрев газеты за те дни, что он ехал из Петрограда, Яхонтов понял, что получить из них какую-то достоверную информацию невозможно. Писали, например, что в Москве убит Рябцев, возглавивший сопротивление большевикам. Так ли это? Ведь рядом сообщалось о том, что в ночь большевистского переворота из Зимнего дворца был препровожден в Петропавловскую крепость Верховский. А ведь Яхонтов лично провожал его на катер за три дня до восстания! Нет, нет, газеты перестали быть источником достоверной информации о России. Теперь придется, подумал Яхонтов, разгадывать статьи, как шарады, подобно судебному следователю докапываться до истины через горы вымыслов и домыслов. Но этим он займется уже дома, в Токио. До дома уже было рукой подать. Без каких-либо осложнений Яхонтов проехал с севера на юг всю Корею, сел в Фузане на пароход и вскоре уже обнимал жену и дочь. Он не видел их два месяца.

 

По инерции

Весть о неожиданном возвращении Яхонтова, за два месяца успевшего стать генералом, побывать товарищем министра, оказаться свидетелем большевистского переворота, сумевшего избежать участи других членов кабинета Керенского и выбраться из России, — с быстротой молнии облетела русскую колонию в Токио. А она была в те времена уже не маленькой. Офицеры, специалисты из многочисленных миссий, коммерсанты, чиновники самых различных ведомств, предусмотрительные богачи и бог весть какими судьбами попавшие в Японию российские интеллигенты — всех вместе набралось так много, что в посольстве не нашлось помещения, где их можно было бы всех усадить — естественно, с целью послушать Яхонтова. Сняли зал в отеле, построенном недавно в американском вкусе.

И вот Виктор Александрович на трибуне. Со стыдом он вспоминал потом об этой лекции. Чуждые русскому народу узурпаторы — большевики… Ленин, доставленный из Германии в пломбированном вагоне для ведения подрывной работы… Попрание законов… Нарушение рыцарской чести Антанты… Естественно, господа, скоро последует неизбежный крах мертворожденного режима, но какими издержками обернется для нашего многострадального отечества этот хаос…

Раздались весьма жидкие аплодисменты. И не потому, что оратор не сказал ничего нового по сравнению с тем, что писали в газетах. Военная часть аудитории стала задавать вопросы. Но не о большевиках. Спрашивали о Корнилове. Спрашивали так, что пришлось если не оправдываться, то хотя бы напомнить, что вызов ему, Яхонтову, пришел уже тогда, когда с выступлением Лавра Георгиевича было покончено. Ответы Яхонтова аудиторию явно не удовлетворили. Он почувствовал, что враждебность большинства офицеров к Верховскому — «воткнувшему нож в спину генералу Корнилову» — переходит и на него. Он пожалел, что рассказал о попытках Верховского найти общий язык с лидерами политических партий. Для его слушателей Керенский, Милюков, Дан, Либер, Винавер, Аджемов и прочие были шайкой злодеев, сбросивших с трона монарха, на верность которому в свое время присягали господа офицеры.

Через несколько дней, как ему мнилось, он обрел возможность восстановить свою репутацию в глазах офицеров. Когда пришло сообщение, что советский режим подписал перемирие с центральными державами и уговорился вскоре начать мирные переговоры в Брест-Литовске, Яхонтов послал в Петроград, в Генштаб, телеграмму. Я протестую, телеграфировал Яхонтов, против переговоров, предпринимаемых группой самозваных лиц и которые не одобрены народом. Я не могу признать и никогда не признаю никакого другого правительства, кроме как назначенного Учредительным собранием, которое вскоре соберется.

Из этого факта ясно, что, хотя после смены режима прошло более месяца, Яхонтов еще считал, что он находится на службе и как военный атташе подчинен Генеральному штабу. Но, видимо, и в Петрограде не спешили списывать Яхонтова со счетов. И вскоре Виктор Александрович получил ответ. Новый начальник Генштаба Потапов (генерал старого режима!) просил Яхонтова «воздержаться от вмешательства в дела, о которых он, видимо, не информирован». О телеграфной перестрелке стало известно всем русским в Токио, но отношения с офицерами не наладились. Возможно, они даже ухудшились: теперь в глазах наиболее твердолобых Яхонтов стал лицом, поддерживающим какие-то отношения с большевистским режимом. Он попадал в какое-то странное межеумочное положение. Ах, если б он знал, что это всего лишь цветочки, за которыми последуют ягодки. Но сейчас его тревожило нынешнее положение.

Он поразился, когда услышал эти же сомнения от собственной жены. Новый год по традиции дипкорпус встречал во дворце микадо. Потом разъезжались. Яхонтовых, как и в прошлом году, пригласили в британское посольство. Среди изысканной роскоши дипломатического приема, в блестящем декольтированном платье, с боа на плечах и бокалом шампанского в руке Мальвина вдруг тихо спросила мужа:

— Виктор, а кто мы? Кого мы представляем? А что, если большевики надолго? Что будет с нами?

Яхонтов помедлил с ответом, но тут — так кстати — подошел французский военный атташе, и разговор переключился на светские сплетни. К этой теме Мальвина Витольдовна больше не вернулась — она поняла, что мужу ответить нечего. Раньше у них была традиция — в новогоднюю ночь вспоминать все-все-все события минувшего года. Встречая новый, 1918 год, Яхонтовы по безмолвному уговору решили покончить с этой традицией.

Первые же январские дни показали, что, как и семнадцатый, восемнадцатый год будет богат сюрпризами далеко не приятного свойства. Айвазоглу, помощник, позвонил Яхонтову по внутреннему телефону и сказал, что на прием просится прибывший из Китая ротмистр Тарханов. Фамилия ничего не сказала Яхонтову, но, едва посетитель переступил порог, Виктор Александрович узнал его. Узнал и содрогнулся. Это был тот самый красавчик ротмистр из Харбина, которому Яхонтов выдал на растерзание задиристого солдата. Ну что ж, твоя была инициатива, Виктор Александрович, в знакомстве с этим садистом в облике херувима. «Сволочь ты… а еще генерал!» — вспыхнули в мозгу слова схваченного солдата… Надев на лицо маску радушия (служба есть служба), Яхонтов вышел из-за стола, протянул руку:

— Евгений Илларионович, если не ошибаюсь.

— Восхищен вашей памятью, ваше превосходительство, — почтительно склонил голову гость.

— Какими судьбами, чем могу служить? — Яхонтов был убежден, что сейчас последует просьба пристроиться на работу в атташате или нечто вроде, но ошибся. Перед ним был не дезертир, а борец.

Тарханов прибыл в посольство как эмиссар атамана Семенова, в отряд которого он вступил, желая лично принять участие в очищении отечества от большевиков. В Токио уже доходили вести о том, как Семенов начал свою «освободительную миссию». Источники, далекие от симпатий к большевизму, к революции, к России вообще, сообщали, что деяния Семенова можно описать одним словом: резня. Деревни, население которых объявлялось «сочувствующим большевикам», уничтожали целиком, то есть строения сжигались, а жители предавались смерти самыми варварскими способами.

Собственно, этого не отрицал и ротмистр Тарханов.

— Я демократ, — чуточку грассируя, говорил он. — И поверьте, ваше превосходительство, лишен сословных предрассудков. Я рассуждаю так: основа государства — крепкий хозяин, будь он князь, купец, мужик или даже, простите, жид. Те, кто грабит крепких хозяев — преступники. Мы с ними и поступаем соответственно. Не скрою, мы хотим добиться и некоторого, так сказать, педагогического эффекта. Мы рассчитываем, что рассказы об экзекуциях должны удержать колеблющихся от совершения преступлений. Знаете, когда по деревням идет молва, что такого-то большевика обмазали смолой и подожгли, это действует, действует…

Из рассказа ротмистра Яхонтов понял, что Семенов, так же как Калмыков, Гамов и другие атаманы, действует самостоятельно, они не желают признавать официально существующей в зоне КВЖД власти генерала Хорвата. Японцы признавали его и не хотели с ним ссориться, помогая через голову Хорвата семеновцам. Вот если бы о помощи атаману попросило русское посольство… Японцы хотели придать своему сотрудничеству с бандитом «законный», «дипломатически оговоренный» характер. В этом и состояла миссия ротмистра Тарханова.

Яхонтов как можно мягче объяснил, что не сможет выполнить просьбу гостя. Формально посольство представляет в Японии Временное правительство России, чьим комиссаром в зоне КВЖД является генерал Хорват. Кроме того, ходят слухи, что в Сибири образуется местное правительство, которое будет действовать от имени Временного правительства, временно низложенного большевиками. Тем более на днях «Нью-Йорк таймс» сообщила, что большевистский режим, по-видимому, рухнет в ближайшие 48 часов… Ротмистр Тарханов принял отказ с дипломатической невозмутимостью. Соображения его превосходительства ему безусловно понятны. Он сам перевел разговор на другие темы. Поддерживая беседу, Яхонтов все искал повода спросить о том, что так мучило его последние недели. Но Тарханов сам заговорил об этом:

— Да, кстати, — сказал он, — помните того большевичка, которому я обязан знакомством с вами, ваше превосходительство?

Собрав все душевные силы, Яхонтов кивнул, стараясь не выдать своих чувств.

— Сбежал, каналья!

— Как сбежал?! — воскликнул Яхонтов.

— Сыпанул табаком в глаза Пилипенке — помните, был у меня такой верзила вахмистр, царство ему небесное, — и сбежал. Так и не успели его наказать.

Яхонтов сделал озабоченное лицо:

— А что с вахмистром? Вы сказали…

— Увы, увы, — вздохнул Тарханов. — Убили моего Пилипенку, когда мы в одной деревне порядок наводили. И кто убил? Учитель, мозгляк, вахмистр бы его мизинцем перерубил. Ну что ж, устроили возле учительского дома римскую аллею…

— Что-что?

— А это мы, ваше превосходительство, такое наказание придумали. Берем голого большевика, а еще лучше — большевичку, ставим на морозе и обливаем водой. Получается статуя. И не велим трогать до весны. Так и стоят, канальи!

Расставшись с ротмистром, Яхонтов зашел к послу. Господин Крупенский понимающе вздыхал, слушая о рассказах семеновца, согласно кивал головой. На следующий день Виктор Александрович узнал, что после его ухода Крупенский позвонил в японский МИД и от имени Российской республики просил оказать атаману Семенову максимально возможную помощь.

В дипломатических кругах Токио начали поговаривать, что русская революция чревата угрозой не только для России. Под угрозой все цивилизованные нации. Все громче звучали голоса, что в стране большевиков под угрозой жизнь, достоинство и имущество иностранцев. Говорили о необходимости быть готовым к оказанию им помощи. Яхонтов понимал, что это — «идеологическая артподготовка» перед интервенцией.

Особенно зловеще прозвучал в этом хоре меморандум британского министра иностранных дел Бальфура о том, что союзники должны оказывать содействие «местным правительствам и их армиям». Меморандум был одобрен правительствами стран Антанты. Таким образом, с точки зрения «международной общественности» (из которой, «естественно», исключалась Россия) помощь тех же японцев тому же Семенову выглядела вполне респектабельно. Выходит, не Яхонтов, а Крупенский действовал «в рамках международного права». Яхонтов вдруг вспомнил «своего» чудом спасшегося солдата из экспресса Петроград — Владивосток, его слова о том, что это буржуйские международные законы и большевики не обязаны их признавать. Звучало чудовищно, но вот конкретный пример: меморандум Бальфура. Разве это, в сущности, не нарушение международного права? Разве его обязано признавать центральное российское правительство, из кого бы оно ни состояло? Но с другой стороны, большевики сами демонстративно нарушают международные законы, чего стоит беспрецедентная акция с публикацией тайных договоров.

А как понять эту дикую политику с сознательным развалом государства? Россия складывалась веками, а большевики ничтоже сумняшеся признают отпад Эстляндии, Финляндии, Украины. До чего дойдут? До княжества Ивана Калиты? Неужели большевикам неясно, что они ослабляют державу, а врагам только того и надо? Неужели они и в самом деле иностранные агенты? Что тогда? Можно ли сделать вывод, что для свержения большевиков хороши все средства? Все — это значит и «римские аллеи» ротмистра-садиста.

И еще одно противоречие: если большевики вот-вот рухнут, зачем все эти усилия? Большая пресса Запада уже не менее десятка раз сообщала о падении нового режима. А если они продержатся, скажем, целый год? Что будет с посольством, с самим Яхонтовым? Формально они уже никого не представляют. Еще 5 декабря большевики разослали по всем российским посольствам телеграммы с требованием подчиниться новой власти, а в случае отказа — устраниться от работы. Естественно, все послы игнорировали это требование узурпаторов. Стало, правда, известно, что нашлось двое малодушных: Унгерн-Штейнберг в Португалии и Соловьев в Испании. К счастью, местные власти перехватили их телеграммы. Господин Бронштейн, он же товарищ Троцкий, оказался генералом без армии — его как главу дипломатического ведомства не признал никто. Смешно и подумать, что этого никому не ведомого субъекта признает князь Кудашев или Бахметьев, Маклаков или тот же Крупенский. Но закономерен вопрос: кому подчиняется посол Крупенский? Министру иностранных дел Терещенко? Но Терещенко сидит в тюрьме. Впрочем, о судьбе его толком ничего не известно, но всяком случае МИДом он не руководит, ибо МИДа уже нет. Есть НКИД во главе с Троцким, которому не подчиняются послы. Чьи же они послы? Что же делать? Сидеть сложа руки, ожидая падения большевиков?

— …Меня поражает, сколь много русских офицеров у нас в Иокогаме и, видимо, у вас в Токио сидят сложа руки и ждут падения большевиков, — так говорил вице-адмирал А. В. Колчак, приехавший в посольство проститься. Александр Васильевич пару месяцев назад прибыл в Японию из США, где он возглавлял русскую морскую миссию. Жил он в Иокогаме, русских сторонился, общался больше с японскими и английскими военными. Рассказывали, что вице-адмирал ударился в восточную мистику, изучает дзэнбуддизм, часами сидит у камина с обнаженной самурайской саблей в руках, улавливает в бликах на стали какие-то вещие знаки. Яхонтову было интересно встретиться и поговорить с этим странным, но во всяком случае последовательным человеком. Известно было, что Колчак резко настроен против революции.

Поговаривали, что Керенскому сумрачный вице-адмирал внушал страх, и он с охотой сплавил его в длительную командировку к союзникам. А среди офицеров уже ходила, обрастая подробностями, легенда о том, как Александр Васильевич Колчак в ответ на требование революционных матросов сдать оружие бросил за борт свой адмиральский кортик (по другой версии — парадную «Георгиевскую» саблю). И вот они сидят в яхонтовском кабинете, и Колчак, любуясь кавказским кинжалом, говорит о том, что надо действовать.

— Я предпочел стать кондотьером, — говорил Колчак, — зачислен на службу его величеству английскому королю. Меня направляют на месопотамский фронт. Правда, там, ходят слухи, сейчас свирепствует холера, но, ей-богу, почетней погибнуть от холеры, чем от руки какого-нибудь сознательного пролетария.

Термин «кондотьер» Яхонтову показался не совсем достойным, хотя, в сущности, он и сам подумывал о том, чтобы вступить в одну из союзных армий. Но Яхонтов имел в виду победоносное завершение войны против Германии и ее союзников, а Колчак — «исцеление России», пусть даже с помощью чужеземных докторов. Вот это-то и пугало Яхонтова. Он не склонен был идеализировать «докторов» и опасался, как бы они не впали в соблазн пограбить в доме тяжелобольного. Смутило его также принципиальное непризнание Колчаком чего-либо позитивного в революции. Яхонтову казалось, что легкость, с которой Россия рассталась с монархией, — доказательство того, что самодержавие изжило себя. Колчак смотрел на проблему иначе. Если и была ошибка у старого режима, считал он, то лишь одна — неоправданный либерализм. Надо было бить, расстреливать, вешать. Мы сами, сказал он, распустили народ. Мне, морскому офицеру, стыдно, что матросики — ударная сила большевизма.

Расстались с «кондотьером» не то чтобы сухо, но как-то даже и с облегчением. Контакта не получилось. Больше они не встречались никогда, но Колчаку было суждено, самому о том не зная, сыграть немалую роль в жизни Яхонтова.

 

Отставка

Два этих визита — ротмистра Тарханова и вице-адмирала Колчака — каждый по-своему укрепили Яхонтова во мнении, что с его службой надо кончать. Посол Крупенский уже открыто высказывался за интервенцию. Уже на Владивостокском рейде маячили японские и британские военные корабли. Уже слали консулы телеграммы со слезными просьбами о защите иностранцев в России. Росло число отрядов, разбойничающих в Сибири и на Дальнем Востоке. Ни для кого не было секретом, что барон Унгерн, барон Тирбах, равно как Семенов, Калмыков и другие атаманы и атаманчики, получают вооружение и снаряжение отнюдь не из русских источников. Но формально дело обставлялось так, якобы средства поступали через русское посольство в Японии, через военного атташе Яхонтова. Виктора Александровича, принципиального противника иностранной интервенции, роль, которая отводилась ему в этой комедии, совершенно не устраивала.

Боевому офицеру место на фронте — ведь война далеко не кончена. Нет возможности сражаться в Галиции — будем сражаться во Фландрии или в Ломбардии. Был, конечно, еще один путь — вернуться в Россию, добраться, например, до старого приятеля Дутова, поднявшего в оренбургских степях знамя антибольшевистского мятежа, и принять участие в разгорающейся гражданской войне, но Яхонтов отверг его для себя. Он не хотел участвовать и братоубийстве. Он еще надеялся на какое-то сравнительно бескровное разрешение конфликта внутри России. Но надежды рушились одна за другой. Большевики так и не исчезали, хотя, по расчетам самых уважаемых авторитетов, они должны были уже давным-давно сгинуть. Не сбылись надежды на Учредительное собрание, которое, как казалось Яхонтову, могло повести Россию путем золотой середины. Не особо заботясь о своей международной репутации, большевики разогнали «учредилку».

Но окончательно подтолкнул Яхонтова к решению об уходе со службы страшный день 4 марта. Это был по истине день плача на реках вавилонских. Если все другие сообщения из России и о России не всегда получали в посольстве одинаковую оценку (были там, например, монархисты, для которых разогнанные учредиловцы были такими же врагами, как и большевики), то 4 марта взрыв негодования был совершенно единодушным.

В этот день все телеграфные агентства мира оповестили, что накануне в Брест-Литовске Советская Россия подписала мирный договор с немцами. Ранее доходили какие-то странные известия о распрях в большевистском руководстве, о том, что, посылая делегацию для ведения внешнеполитических переговоров, они сами толком не знали, что хотят. То они чуть было не приняли немецких условий, но потом Бронштейн-Троцкий понес какую-то околесицу «ни мира, ни войны» (что это, никто не мог понять). Воспользовавшись дипломатической малограмотностью узурпаторов, немцы пошли в наступление и чуть было не взяли Петроград. Тут большевики спохватились и срочно стали создавать армию (по принципу «на охоту ехать — собак кормить»). И вот он, плачевный итог четырехмесячного большевистского правления, перечеркнувший века собирания державы. От России отторгались Польша, Лифляндия, Литва, Эстляндия, Курляндия, часть Белоруссии; к Германии отходили Рижский залив с Ригой и Моонзундские острова; Финляндия и Украина объявлялись самостоятельными государствами; к Турции отходила Восточная Анатолия… Всего Россия теряла миллион квадратных километров территории с населением в 46 миллионов человек. На этой территории производилось три четверти железа, добывалось девять десятых каменного угля… Но и это не все. Немцы временно оккупировали многие земли восточнее указанной в договоре линии. Надлежало немедленно закончить демобилизацию русской армии и распустить вновь образованные отряды Красной Армии… Военные корабли требовалось привести в русские порты и интернировать до общего мира пли разоружить. На Россию накладывалась также огромная контрибуция.

Столпившись у карты России, дипломаты с ужасом осознавали случившееся.

— Ну вот, «товарищи» и доигрались, — сдержанно сказал Крупенский, но другие не могли удержать себя в руках.

— С какой стати большевики продают Россию?

— Вот кухарки и управились с государством…

Заместитель Яхонтова полковник Подтягин плакал, не стыдясь слез. А Виктор Александрович вспоминал, как всего пять месяцев тому назад в Таврическом дворце он слушал выступление Троцкого. Он четко помнил его ладную, чуть полноватую фигуру, театрально встрепанные волосы, блеск пенсне, белоснежный платок, которым оратор промокал лоб, его по-актерски отточенные жесты, безусловно эффектное красноречие и задавал себе тот же вопрос: почему, кто дал право этому субъекту ревизовать многовековую российскую историю? Кто дал ему право зачеркивать результаты ратных и государственных трудов Петра, Екатерины, Богдана Хмельницкого, Румянцева, Суворова, Ермолова, кто дал ему власть сделать бессмысленным подвиг Брусилова, кто? Ответа Виктор Александрович не находил.

Понимая бессмысленность своего жеста, Яхонтов все же собрал офицеров и предложил послать в Петроград протест. Как и в декабре, Петроград откликнулся оперативно. Яхонтову предлагалось прибыть на берега Невы и предстать перед революционным трибуналом. В тот же день поступила вторая телеграмма. Всем офицерам старше 37 лет разрешалось уйти со службы, более молодым — по болезни. Яхонтов тут же отправил прошение об отставке в связи с состоянием здоровья. Из Петрограда сообщили, что на его место назначается гражданин Будберг, которого Яхонтов хорошо знал как генерала и барона. Сейчас эти его переговоры с властями, которые он не признавал, могут показаться странными, но именно так все это и происходило. Советская власть старалась сохранить на службе специалистов из всех министерств. Увы, немногие откликнулись на этот зов. Не откликнулся и Яхонтов…

Крупенский с облегчением узнал об уходе Яхонтова. Военный атташе, не склонный заниматься организацией интервенции, был послу не нужен. Но дипломат есть дипломат — он, конечно, изобразил искреннее сожаление.

— Виктор Александрович, — сказал посол на прощание, — хоть вы теперь и частное лицо, сделайте милость, неволить не могу, прошу, очень прошу, когда прибудет этот большевистский барон, встретьте его и скажите, что мы его не примем.

И вздохнул:

— Наверное, вы правы. В это сумасшедшее время от российских дел лучше держаться подальше.