За несколько дней до приезда Кременцова Кире позвонили из поликлиники и велели явиться на прием к доктору Головкову в такой-то день и в такой-то час.

— А зачем мне к нему идти? — глупо спросила Кира.

— Вызывают! — загадочно ответила сотрудница регистратуры.

— А-а, — догадалась Кира. — Наверное, анализы готовы.

Последнее время она чувствовала себя сносно. Вроде бы и голова меньше кружилась, и приступы слабости бывали не столь сокрушительны. Во всяком случае, сознание она не теряла. Но иногда с ней происходили диковинные вещи. Она вдруг, начиная вспоминать, утрачивала последовательность совсем недавних событий. Словно какие-то перегородки памяти рухнули и в ней образовалась чудовищная мешанина. Важные эпизоды и всякие пустячки сплетались в звенящий, гомонящий, громадный клубок, из него не торчало ни одной ниточки, за которую можно бы было уцепиться и размотать все по порядку. Смерть Тихомирова, защита диссертации Башлыкова, покупка нового платья, поездка к Гришиным родителям и совсем уж незначительные события — все виднелось одинаково отчетливо, выпукло, но определить, что за чем следовало, она не могла. Она бы даже не взялась уверенно утверждать, что все это не случилось одновременно, в один и тот же день. Когда Кира сосредоточивалась на этом странном ущербе памяти, то очень пугалась. Однажды она сказала Грише, вымученно улыбаясь:

— Знаешь, милый, я, кажется, схожу с ума!

На что Гриша не задумываясь ответил:

— Я это давно заметил, только не хотел тебя расстраивать.

Было и еще — другое. Это касалось как раз Гриши и было очень важно. Она так долго привыкала к нему, так хлопотливо пестовала свою неотделимость от него, что прозевала момент, когда он начал ее раздражать. Если он много времени был рядом, в ней начинали скапливаться вредоносные токи, грозящие с треском разорвать хрупкую оболочку ее самообладания. Вспышку могло спровоцировать любое его движение, любое неосторожное слово. А он ничего не подозревал, шутил, смотрел на нее любящим взглядом, сочинял какие-то планы на лето. Она не понимала. Ее сил в такие минуты хватало только на то, чтобы не дать вырваться наружу клокотавшему в ней яду. Причем, любопытный оттенок, приводил ее в тихое бешенство не Гриша, не его лицо, словечки, молчание, улыбка, а необходимость постоянно на него натыкаться, соотносить ощущение собственной личности с его неизбежным присутствием. «Если это не пройдет, — думала Кира с тоской, — я его возненавижу. А он ни в чем не виноват передо мной, он хороший, очень хороший человек, добрый и несчастный!»

У врача повторилась та же процедура, что и в первое ее посещение. Сорокалетний профессор Головков, похожий на медиума, внимательно ее выслушал, задавал не совсем обычные вопросы, изредка глубокомысленно шутил; от его шуток симпатичная медсестра Шурочка покрывалась румяным глянцем. Кире на мгновение померещилось, что она и не покидала кабинета, так и сидит в нем с незапамятных времен. Она встрепенулась и спросила:

— Доктор, но вы же получили анализы?

Доктор как-то растерянно избегал ее прямого взгляда, и в этом, пожалуй, было единственное, но существенное отличие от первого визита. Тогда он ее усиленно гипнотизировал.

— Да что анализы? Кто им теперь верит? Им верят теперь одни знахари. Тем более анализы у вас превосходные. Но ведь вы не все мне рассказали про себя, да?

Кира собралась с духом и хотела поделиться с этим умным человеком своими странными ощущениями, пожаловаться на капризы памяти и еще кое на что, но в ту же секунду решила, что это не важно и не имеет никакого отношения к делу. Ее отвлек голубь, севший на подоконник. Она показала на него пальцем.

— Смотрите, какой дурацкий голубь! Прямо в окно заглядывает. На прием прилетел.

— Наглые птицы, — отозвался доктор. — Шурочка их почему-то подкармливает... Так вот, Кира Ивановна, хотя анализы у вас превосходные, но полной ясности у меня нет. Придется вам лечь в институт недельки на две, на три.

— Зачем?

— Обследоваться. У нас на кафедре изумительная аппаратура. Вам повезло.

— Не хочу я никуда ложиться, что вы! И не собираюсь больше обследоваться. Вы же сами говорите, что у меня все в порядке.

Профессор обиделся и обернулся к Шурочке, которая заранее зарумянилась.

— Вот видите, коллега, какой нынче пошел неукротимый больной. И неблагодарный, заметьте. Ему делаешь одолжение, хочешь избавить от страданий, а он плюет на твои заботы и благие намерения... Да вы знаете, что к нам в отделение очередь на три года вперед?

Кира пожала плечами. Ей не терпелось уйти отсюда. Она надеялась, что доктор пропишет ей какую-нибудь микстуру. И вот, как и в первый раз, глаза доктора внезапно впились в нее стальными буравчиками, и она ощутила счастливую беспредельность его воли.

— А кто это вам сказал, мадам, что у вас все в порядке?

— Как же, доктор, вы сами... сказали, что анализы превосходные... Или я не так поняла?

— Анализы — это одно, а порядок в вашем, извините, организме — совсем другое. Вам надо лечь на обследование. Надо лечь, Кира Ивановна! Даже Шурочка вам скажет то же самое, если вы у нее спросите. Я Шурочку знаю, слава богу, пятый год. Она ни разу не ошиблась.

У Киры плечи похолодели от нехорошей догадки.

— Доктор! — сказала она как умела решительно. — Прошу вас, объясните мне толком, что вы у меня предполагаете и почему я должна немедленно лечь в больницу? Прошу вас, не разговаривайте со мной, как с придурочной. Вы предполагаете что-то ужасное?

Тут профессор и супермен по-настоящему взбесился. И выразилось это необычно. Он встал, подошел к окну, открыл форточку и попытался облить неустрашимого голубя водой из стакана. Голубь нехотя вспорхнул и начал планировать неподалеку наподобие альбатроса. Доктор погрозил ему сухоньким кулачком. Потом он постоял за спиной у Шурочки, от волнения закашлявшейся, и лишь затем ответил Кире:

— Не нагоняйте на себя панику. Последнее время страшно много развелось психов. И мужчин и женщин. С виду герои, а готовы упасть в обморок от лицезрения шприца. Ей-богу, не всегда знаешь, как себя вести с больным. Иному спустил бы штанишки да выдрал его как сидорову козу. В порядке лечебной процедуры. Тут ведь какой забавный нюанс. Одновременно с увеличением числа психов и, естественно, возрастанием амбиций неуклонно растет медицинское невежество. Теперь почти не встретишь пациента, я имею в виду так называемого интеллигентного пациента, который бы в душе не мнил себя более сведущим, чем врач. Трудно стало работать, чертовски трудно! Без преувеличения могу сказать, в зоопарке работать намного легче.

Кира понимала, что ей действительно повезло и она попала к необыкновенному доктору, который мог себе позволить говорить что угодно и как угодно, не ориентируясь на инструкции. Он знал себе цену. Но и Кира себе цену тоже знала.

— Вы очень остроумны, доктор! — Она послала ему очаровательную улыбку. — Но вы все же должны мне сказать, какая у меня болезнь. Иначе я уйду. А на вашу репутацию, возможно, ляжет черное пятно.

— Шура, ты слыхала?!

Медсестра что-то пискнула в ответ, похоже, в присутствии профессора она теряла дар членораздельной речи. Доктор, не дождавшись поддержки, высокомерно сказал:

— Я не намерен беспокоить вас диагнозом, в котором сам не уверен. Скажите, что вам мешает согласиться на госпитализацию?

— Неопределенность.

— Есть, между прочим, тысячи больных, которые мечтают очутиться в моей клинике.

— Вы повторяетесь, доктор.

Профессор как-то стремительно почесал затылок и от этого движения еще больше помолодел и похорошел.

— Ладно, некогда мне вас уговаривать. Я вам дам свой телефон, а вы мне позвоните, когда надумаете. Уверяю вас, тянуть нет смысла.

— Хорошо, я посоветуюсь с родными и близкими, а потом позвоню.

Кира не собиралась ни с кем советоваться. Она проторчала в коридоре минут сорок и дождалась, пока из кабинета вышла Шурочка по каким-то своим надобностям. Кира подстерегла девушку возле лифта и отвела в сторону. Шурочка хоть и упиралась поначалу и все куда-то норовила бежать с тремя толстыми папками, оказалась милым, податливым созданием. Кира с ходу пообещала достать ей абонемент в Дом кино и еще что-то пообещала, а о своей заботе обмолвилась как о чем-то заслуживающем лишь иронического тона.

— Какой прекрасный доктор Головков! И уже профессор, надо же!

— Вы даже не представляете, как его все уважают. Он по всему Союзу консультирует, и даже за рубежом.

— Вам так повезло, что вы с ним работаете.

— Еще бы! Я столько у него почерпнула, — девушка сияла гордостью. Кира ей позавидовала и посочувствовала. Шурочка, конечно, по уши влюблена в своего профессора, да и немудрено. Но вряд ли эта восторженная страсть встретит взаимность. Профессор самолюбив и умен. Вряд ли он оценит любовь такой простушки. Но его, наверное, развлекает поклонение юного, симпатичного существа.

— Со мной он только что-то мудрит. Скрывает что-то, — посетовала Кира.

Шурочка нахмурила бровки и опять заспешила.

— Ну же, Шурочка, скажи мне, как женщина женщине, что он там подозревает. — Кира смотрела умоляюще. — Клянусь, это останется между нами. Шурочка, Шурочка! Ведь и ты можешь оказаться в моем положении.

— Вам надо верить ему!

— Я бы и рада. Но чему именно верить?

— Надо лечь в больницу, раз он говорит.

Кира почувствовала, что девушка от нее ускользает. Неужели она напрасно потеряла столько времени? Не обращаться же опять за помощью к Нателле Георгиевне, та после случая с Тихомировым в ее сторону и не глядит.

Кира поняла, что надо унизиться. Она вспомнила, что у нее нет детей, и что родители старенькие, скоро помрут, и что она Гришу не любит, наверное, — и натурально разревелась.

— Шурочка!

Девушка испугалась.

— Ну зачем вы так! Ничего еще не известно. Может, у вас что-то с кровью. Надо просто обследоваться.

— С кровью? — Сообщение почему-то Киру успокоило. — А что такое у меня с кровью?

Подошел лифт — и Шурочка нырнула в его распахнувшийся зев, спаслась.

«С кровью у меня ничего не может быть, — размышляла Кира уже на улице. — С кровью это, кажется, наследственное. А у меня в роду про такое и не слыхали, слава богу. Наверное, какой-нибудь не совсем обычный случай, вот профессор и заинтересовался. Ему этот случай для статьи может пригодиться».

Она рассуждала о своей болезни, как обычно рассуждают люди, несведущие в медицине. То есть она пыталась в самом зародыше заглушить мысль о том, что у нее может быть что-то серьезное. И тут уж годились любые, самые эмпирические доводы. Годилось все, что могло успокоить. Начинает сложно действовать великий закон самосохранения, когда чувство вступает в затяжную распрю с рассудком. Чем обреченнее больной, тем яростнее его воля к продолжению жизни сопротивляется очевидности. И ведь что поразительно — нередки случаи, когда воля побеждает. Безнадежные больные выздоравливают, опровергая классические прогнозы, приводя в смущение опытных врачей, которые в мистику не верят и подозревают ошибку в диагнозе и собственный недосмотр.

Звонок Кременцова застал Киру врасплох. Она не сразу поняла, кто звонит. Но, услышав: «Вот я и опять в Москве!», бодро поздравила собеседника с приездом. Муж дожидался у телевизора, пока она дожарит мясо. Наконец Кира узнала Кременцова и действительно обрадовалась. От того дня, когда она с ним познакомилась, на душе осталось ощущение чего-то легкого, солнечного. Точно она побывала мимоходом в чужой стране, полюбовалась не принадлежащими ей диковинками и вернулась обратно без боли и слез. Она успела подумать, что если художник привез новую выставку, то она обязательно поведет на нее Гришу. Потом Кременцов сказал ей, что приехал по делу, и пригласил ее в театр. Он говорил глухо, нервно, с паузами. Она, конечно, согласилась, даже не сообразив, правильно ли она делает, соглашаясь. Не могла же она сказать манерное «нет» человеку, явившемуся вежливым гостем из чужой, таинственной страны. У нее мясо на кухне грозило пригореть в любую секунду. Кременцов спросил, не больна ли она, и ей почудилось, что он знает про нее больше, чем ему нужно знать. Это была нелепая, лишняя мысль.

Гриша крикнул из комнаты:

— Хватит трепаться по телефону! Жрать охота!

Тонизирующий зов хозяина.

— Через пять минут извольте к столу! — ответила Кира, положив трубку.

Если бы он спросил, кто ей звонил, она бы ему сказала, но Гриша пришел на кухню с газетой и прочитал ей сенсационное сообщение о том, что на каком-то островке в Тихом океане обнаружены ископаемые животные, вполне вероятно близкие по виду первобытным ящерам.

— Чего их по океанам искать, этих уродин. Они рядом с нами обитают. Давай напишем в научное общество про твою Галку Строкову, внесем свой вклад.

И они опять весь ужин потратили на злополучную Кирину подругу. Дело в том, что вечер, проведенный в ресторане с Галкой и ее кавалером, произвел на Новохатова неизгладимое впечатление. Он теперь и дня не мог прожить, чтобы так или иначе не напомнить Кире об этом вечере. Он говорил, что его потрясли не столько размеры Галкиной дурости, он о ее безграничности и раньше догадывался, сколько тот факт, что нормальный человек, каким ему вначале показался Сергей Петрович, мог по доброй воле пригласить в ресторан Кирину подругу. Гриша пришел к выводу, что, видимо, этот самый Сергей Петрович тоже поражен каким-то тайным, злокачественным мозговым недугом, который и заставляет его совершать диковинные поступки. Он жалел Сергея Петровича, потому что тот угодил в лапы изуверки и беззащитен перед ней.

А было что вспомнить. Вечер выдался на славу, редкий вечерок. Сергей Петрович, которого Галя описывала чудовищем и вурдалаком, оказался милейшим человеком лет сорока, остроумным и услужливым. Он ухаживал за Галей в несколько архаичной манере, церемонно спрашивал, какое вино она предпочитает (Галка: «Бормотуху!»), интересовался, удобно ли ей сидеть лицом к окну (Галка: «Лишь бы вас видеть, дорогой друг!»). Она с самого начала взялась Сергея Петровича изводить, но он принимал ее реплики с любезной улыбкой и иногда забавно отшучивался, не зло, как-то очень по-светски. Короче, такого кавалера нынче не часто встретишь. Кира, грешным делом, порадовалась за подругу. Гриша и Сергей Петрович сразу нашли общий язык и приятельски заговорили о проблемах внеземных контактов. Оба проявили незаурядные знания и интеллект. Все шло хорошо до той минуты, пока Галка не вспомнила о своем первом муже и не зациклилась на этой теме. Это уж было, когда все капельку захмелели, отведали осетринки и грибков в сметане. Настроение у всех было чудесное, когда Галка вдруг ляпнула:

— Послушать этих мужчин, так они самые благородные существа на свете и есть. А мы, женщины, только и годимся на роль прислуги. Чтобы за ними навоз вывозить.

Услышав про навоз, Кира насторожилась. Она до этого момента не очень бдительно следила за подругой и только тут заметила, что у Гали подозрительно покраснела одна щека.

— К чему это ты? — беззаботно спросил у Галки Гриша, приятно размягченный закуской, вином и своими мыслями об инопланетных цивилизациях. — Если мужчины благородны, то только под влиянием женщин. Это доказано политэкономией.

— Тем более что женщины произошли из благородного адамова ребра, — поддержал его Сергей Петрович, только-только приготовивший для Галки живописный бутерброд.

Галка окинула их холодным, изучающим взглядом.

— Единственное, за что я благодарна своему первому мужу, — сказала она, — это за то, что он поневоле открыл передо мной всю низость мужского племени. Он был в этом смысле уникум. В нем все недостатки сильного пола сфокусировались, как в учебнике по патологии.

— Помнится, — не удержался Гриша, — твой второй муж, Галина, не очень уступал первому.

— Уступал. Еще как уступал. Это был просто слабый человек с задатками сексуального маньяка. Обыкновенный подонок. До Лени ему далеко.

— Выпьем за что-нибудь хорошее, — весело предложила Кира, не слишком надеясь, правда, отвлечь подругу.

— У Лени был как-то так ум устроен, что он мог делать исключительно гадости, — задумчиво и отрешенно продолжала Галка. — Меня даже это умиляло. Он был неглупым человеком и все про себя знал. Однажды он собрался раз в жизни купить подарок матери ко дню ее рождения, к шестидесятилетию. Но до того это было для него непривычно — покупать кому-то подарок, что он стал меня уговаривать, чтобы я пошла и купила. Сказал, что у него, мол, дурной вкус. Но дело было не в его дурном вкусе, он органически не был способен совершить мало-мальски добрый, простодушный поступок. А если брался за что-нибудь такое, то все равно получалась мерзость. Так и в тот раз было. Вы знаете, что он купил матери на шестидесятилетие? Велосипед!

— А что — прекрасный подарок!

— Да. Особенно если учесть, что его мамаша была инвалидом второй группы и не могла самостоятельно добраться до булочной.

Кира эту историю слышала впервые и заподозрила, что Галка ее сочинила. Это было в ее духе. Гриша хохотал.

— Нескучный у тебя был муж!

— Очень даже. Я ведь чудом осталась жива. Он, когда утром уходил на работу, если я лежала в постели, обязательно забывал выключить газ. Мне все время приходилось быть настороже. Я из его рук боялась стакан чаю выпить. Вам это интересно, Сергей Петрович? Вы способны отравить свою жену?

— У меня нет жены.

«Боже мой! — подумала Кира. — Опять завелась насчет отравлений. Что же делать?»

— Поехали мы как-то купаться за город. Он такой веселый был, ласковый, я сразу заподозрила неладное. Не хотела купаться, но не выдержала — очень жарко было. Да и людей кругом полно. Думаю, не решится он на это. И вот поплыла, как дуреха, на середину реки. Он на берегу остался загорать. Так мне хорошо, помню, было. Солнце, вода теплая, парная, я разнежилась, лежу на спине, балдею, течение меня тихонько несет. И вдруг меня кто-то снизу за ногу хвать. Я и крикнуть не успела — уже тону. Глаза открыла и вижу — жуть! — передо мной в речной мути его улыбающаяся рожа. Ленькина. Он меня за ногу держит и не отпускает. И спокойно наблюдает мою агонию. Не могу вам передать, что со мной сотворилось от страха! Рвусь вверх, а ногу, как плитой, ко дну придавило. Спасло меня, что я ныряльщица хорошая, Кирка знает. У него первого воздуха не хватило. Я вынырнула, перед глазами круги — ничего не могу различить. Так я завизжала, всех вокруг переполошила. Кто-то ко мне подплыл, помог дотянуть до берега. И что вы думаете? Бреду наугад к своему месту, а он там лежит на полотенце, как ни в чем не бывало, книжку читает. И меня так добродушно спрашивает: «Что, родная, уже накупалась?» Но мокрый же лежит весь, только из воды. И улыбается. Я никак в себя прийти не могу, колотун меня бьет. Зубами стучу — цок, цок, цок! А он говорит: «Ты замерзла, родная? Не надо тебе подолгу плавать, можешь простудиться!»

Галка съежилась, побледнела, заново переживая минувший ужас, Сергей Петрович заметил участливо:

— С трудом верится. Но, может, он просто с тобой баловался, пошутил таким образом? Ты у него спросила?

— Не представляйтесь глупее, чем вы есть на самом деле, Сергей Петрович, — холодно отрезала Галка. — Как это я у него могла спросить? Какими словами? Да и разве я не знала, что он ответит. Он бы ответил, как вы все отвечаете в таких случаях.

— А как? — заинтересовался Гриша.

— Уж тебе ли не знать?

— Ты на что намекаешь? Кира, она на что намекает?

Кира попыталась подать знак мужу, чтобы он не углублялся в тему, не подливал жару в огонь. Галке только того и нужно.

Гриша, не получив ответа, оскорбился, нахмурился. Через минуту он, буркнув что-то невразумительное, ушел якобы приводить себя в порядок. Вот тут уж Галка окончательно дала себе волю. Она наклонилась к Сергею Петровичу и, сделав страшные глаза, зашептала, но так, что слышно было и за соседними столиками:

— Моя подруга полностью под влиянием этого коварного человека, своего мужа. Умоляю вас, не будьте с ним откровенны. Я знаю, они были в сговоре с Леонидом. У меня есть доказательства неопровержимые.

— Галя, ну что ты говоришь! — Кира еще пыталась перевести все в шутку. Ее беспокоило слишком задумчивое выражение Сергея Петровича. — Какие доказательства? Чего доказательства?

Строкова схватила руку подруги и пылко прижала ее к губам.

— Несчастная слепушка! Страдалица моя! У меня есть письмо, написанное твоим мужем. Я не хотела говорить, чтобы тебя не травмировать.

Кира покорно склонила голову. Она сдалась. Никогда нельзя было предугадать заранее, на какой грани подруга тормознет. Она развлекалась в одиночестве, без сообщников. Концовка интермедии могла оказаться юмористической, но могла вылиться в самую натуральную истерику. Но даже сейчас, сердясь и возмущаясь, Кира любила свою бедную подругу и радовалась затейливости ее ума. Она хотела бы броситься и расцеловать ее ослепительные, безумные очи.

— Леня прочитал письмо, порвал и выбросил в мусорное ведро. Я достала и склеила. Вы считаете это неприличным, Сергей Петрович? А вам приходилось каждый день сомневаться, доживете ли вы до вечера? Да, я сохранила письмо твоего мужа, Кира! Там с огромным знанием дела излагаются советы, как избавиться от надоевшего тебе человека. Чтобы не осталось следов.

— Галя!

Вернулся Гриша Новохатов, просветленный. Он что-то явно веселое придумал по дороге, но не успел этим веселым поделиться.

— Ты ведь хорошо знал моего первого мужа? — мрачно спросила его Строкова.

— Не имел чести.

— Помните, о чем я вас предупредила, Сергей Петрович?! — трагически сказала Галка.

— А что случилось? — беззаботно спросил Гриша.

— Галя, перестань, в самом деле. Скучно же! — попросила Кира.

Галя и правда вроде угомонилась, в последний раз испуганно покосившись на Гришу. Вскоре ее пригласил танцевать капитан из-за соседнего столика. Но именно с этого и начался кошмар. Галя к ним не вернулась, подсела за стол к капитану, где тот отмечал какое-то событие с двумя приятелями в штатском. Галкин возбужденный смех и восклицания понеслись над залом, заглушая музыку. Ее там угощали. Про своих друзей она сделал вид, что забыла. Ее уводили танцевать по очереди то капитан, то его приятели. Боже, как она танцевала! Она повисала на партнере, двусмысленно извивалась, — весь зал на них смотрел. Кроме Сергея Петровича. Тот странно замкнулся и имел вид человека, прислушивающегося к подземным толчкам в ожидании землетрясения.

— Вы не думайте, — сказала ему Кира. — Она хорошая и очень порядочная. Только несчастная.

— Я знаю, — отозвался Сергей Петрович. — Мы с ней вместе работаем.

Капитан к ним подошел, смущенно улыбался, красивый, деликатный молодой человек.

— Что, ребята, может, столики сдвинем?

— Попозже сдвинем, попозже, — ответил Новохатов.

— Ваша девушка немного не в себе... вы не беспокойтесь, с ней все будет в порядке.

— Вы ее нам обещаете вернуть? — игриво спросила Кира. Она остерегалась глядеть на мужа. Представляла, как он ее клянет за то, что она затащила его на этот пикничок. Она и чувствовала себя виноватой. Виноватой и бессильной, как никогда. Ей было неловко и перед набычившимся Сергеем Петровичем, и перед мужем, и перед незнакомым капитаном, который, она видела, сам растерян. Но горше всего она переживала за свою дурную, горемычную подругу, точно сорвавшуюся с цепи. Она пошла с капитаном, но Галка заметила ее приближение и умчалась танцевать, чуть не силком утащила с собой кавалера. Она так визжала, что впору было уже вызывать наряд.

Все-таки такого скандала, какой мог быть, не случилось. Галку удалось вернуть за столик, она оказалась совсем не пьяной. Высокомерно обратилась к Сергею Петровичу:

— Вы, кажется, шокированы, любезный? Что ж, веселимся, как умеем, без всяких хитростей и затей. Все на продажу. Вы ко мне поедете ночевать, надеюсь?

Сергей Петрович передернулся, как от пощечины, и лихорадочно задымил сигаретой. Галка словно обрела второе дыхание. Новая тема сулила ей массу провокационных возможностей.

— Да вы не стесняйтесь, это мои друзья, взрослые люди без предрассудков. У меня дома одно неудобство — двое детишек. Когда я привожу кавалера, приходится их запирать в ванной. От холода они иногда так орут, что обязательно сбегаются соседи. Но это не важно. Они поорут часок и перестанут. Главное, чтобы вы остались довольны. Мужчины очень переживают, если не удастся затащить женщину в постель. У них самолюбие от этого страдает. А тем более вы мой начальник. Какое я вообще имею право вам в чем-нибудь отказывать? Я считаю, это безнравственно.

Это была, в сущности, уморительная картина, если смотреть на нее со стороны. Галка Строкова выступала, как на сцене, а остальная троица горестно поникла, даже как бы окаменела. Ни у кого не осталось желания и сил возражать, говорить что-нибудь или что-то предпринимать. На их лицах было написано, что они решили переждать нагрянувшее стихийное бедствие — а там что бог даст.

Галка, поощренная молчаливым вниманием сомлевших друзей, ударилась в философию и начала проводить исторические параллели. Сергея Петровича она поочередно сравнивала с Эйнштейном и с Наполеоном. В его пользу. Она сообщила, что, когда этот человек, обладающий умом гениального ученого и темпераментом полководца, пригласил ее в ресторан, она оробела, потому что сразу поняла, какую ответственность перед обществом взваливает себе на плечи. Она боялась, что окажется недостойной своего счастья. Но теперь она видит, что страхи ее были напрасны, Сергей Петрович, несмотря на свое высокое положение, простой и добрый человек, и она готова удовлетворить его требования.

— К Галкиному юмору надо привыкнуть, — устало объяснила Кира Сергею Петровичу. — По первому впечатлению он несколько вульгарен.

— Да, да, — ответил Сергей Петрович, выходя из летаргического состояния. — Мы с Галей каждый день на работе общаемся.

Было что вспомнить об этом вечере, было. Особенно Грише. Он мусолил это событие и так и этак. Кира несколько раз давала мужу понять, что тема ей неприятна — проехало и проехало. Однако в Грише совсем недавно проявилась новая, утомительная черта: он мог привязаться и не к столь знаменательному происшествию, к какому-нибудь пустяку, и пережевывать его и перетолковывать изо дня в день с изощренностью инквизитора. Он ходил за Кирой по пятам из комнаты в кухню и в ванную, куда бы она ни пошла, и допытывался, к примеру, что она в действительности думает о таком-то телеспектакле, и почему она так думает, и не кажется ли ей... Лаконичные ответы жены, вроде того, что она вообще не обладает способностью думать, его не устраивали и только распаляли. Он ей уснуть не давал спокойно, застолбившись на абсолютной ерунде. «Конечно, — думала Кира, — можно предположить, что таким образом в нем сказывается любовь ко мне, но нельзя же, в самом деле, быть таким занудой!»

Она один раз ему так и сказала, что он бывает невыносимо занудлив, он замешкался ненадолго, а потом взялся выяснять, почему она считает его занудой, и давно ли она так считает, и не кажется ли ей...

Кременцов позвонил ей перед обедом на работу и сказал, что достал два билета в Театр Маяковского на «Кошку на раскаленной крыше». В спектакле заняты Доронина и Джигарханян. Он почти Гришиным подозрительным тоном спросил, как она относится к этим актерам. Кира ответила, что любит обоих, и они сговорились встретиться у театра за десять минут до начала. Кира расстроилась. Она теперь ругала себя за то, что не сумела вчера отказаться, да и сейчас можно бы было придумать деликатный повод, чтобы не пойти. Настроение ее за ночь резко переменилось. Ей ли шляться с пожилыми ловеласами по театрам? Ей надо в больницу ложиться, обследовать кровь. Она к родителям полгода не может выбраться — проехать сорок минут на метро. У нее муж в полном запустении, необстиранный и голодный.

Присутствовавшие при разговоре Арик Аванесян и Лариска, между ними все же постепенно наклеивался роман, и это уже бросалось в глаза окружающим, сделали несколько замечаний.

— Киру Ивановну в театр пригласили, — задумчиво молвил Аванесян, хмуря угольные брови. — Наверное, какой-нибудь ответственный работник аппарата пригласил.

Ларису теперь каждое замечание Аванесяна приводило в неописуемый восторг. Она при нем состояла в качестве аплодирующей аудитории. Но стоило ей капельку не угодить герою, ляпнуть что-либо несообразное, он в удивлении вскидывал ресницы, и Лариса надолго трепетно умолкала. На этот раз Лариса позволила себе робко поддакнуть:

— Конечно, с кем попало Кирка в театр не пойдет.

— Кто попало Киру Ивановну и не пригласит, — поправил ученицу Аванесян.

Кира в оцепенении смотрела на притихший телефонный аппарат. Она бы и рада была поддержать привычную болтовню друзей, добавить в нее каплю смеха, но не находила в себе сил. Она все чаще ловила себя на мысли, что, видно, насовсем выпала из этой легкой атмосферы дружеских поддразниваний, беззаботного трепа, в которой она прежде находила успокоение. Вечные попытки остроумничать стали казаться ей натужными и жалкими, и сами они, Лариска и Арик, да и многие ее товарищи, представились вдруг убого застрявшими где-то между первым и третьим курсом института, уныло неповзрослевшими. «Что же это? — думала она, горько жалея себя и их. — Это ведь жизнь проходит — вот в таких шуточках, в мало почетных занятиях, в магазинных и кухонных хлопотах. Это проходит моя жизнь — и другой не будет. Неужели это то, что и было мне предназначено на веку? Пожалуйста, бери! Неужели?!»

Время неслось тем стремительнее, чем однообразнее, и только приступы слабости, когда она поневоле склонялась над бездной, куда не хотелось заглядывать, внезапно замедляли его бег. На этих лихорадочных остановках ей было особенно одиноко и томно, зато исчезала мучительная неумолимость движения, сознание очищалось от скверны повседневности и солнце проступало из туч слепящим, золотым шаром.

Кира дозвонилась до Новохатова и предупредила его, что сегодня задержится, а когда придет домой, то все ему объяснит. Гриша сказал, что ему ничего объяснять не надо, он и так все понимает. И тут было навязчивое повторение — недовольный тон с каким-то нехорошим намеком. «Ты несправедлива, — сказала себе Кира. — Не всегда у Гриши был такой тон».

Болезнь, невыявленная, сделала ее зрение привередливым и капризным, и она не всегда поспевала укротить эту привередливость здравыми рассуждениями, хотя старалась изо всех сил. Смятенные чувства опережали рассудок и никак с ним не согласовывались. Она сознавала, что видит вещи и людей через призму нарастающего изо дня в день раздражения и утомления, и это еще больше ее пугало. Пуще всего она боялась превратиться в одну из тех экзальтированных дамочек, которые мнят себя выше окружающих и истекают желчью по самому ничтожному поводу. Она таких нагляделась — это же бич господень! Эти дамочки в любую минуту готовы обрушить на вас шквал моральных сентенций, а заодно, если получится, и выцарапать вам глаза. Они дико самоуверенны и агрессивны и презирают род людской, у них на все случаи жизни одинаково скверные прогнозы, хотя они склонны к абстрактной сентиментальности; а все-то их превосходство в том, что редко кому удается поймать их за руку.

Тимофей Олегович поджидал Киру и входа в театр и, вопреки ее предположению, не держал в руках букет гвоздик. Он выделялся среди мельтешащей театральной публики — высокий, осанистый, в синем плаще строгого покроя и, пожалуй, достаточно молодой. Он стоял неподвижно, сунув руки в карманы, с непокрытой, внушительно-массивной головой, с откровенным любопытством наблюдал за пылающими у входа в театр страстями. Кира подошла к нему сбоку и тронула за рукав:

— Здравствуйте, дорогой Тимофей Олегович!

Он рывком к ней обернулся, воссиял счастливой улыбкой. Зубы широко и бело сверкнули из-под нависших усов.

— Вы? Ну и слава богу. А то я боялся, что меня затопчут. Что у вас, однако, творится в Москве. В театр попасть труднее, чем на футбол.

— Вы любите футбол?

— Любил когда-то. А вы? Хотя что это я спрашиваю. Наверное, в ваших кругах столь низменные увлечения считаются неприличными. Да?

— В наших кругах, — сказала Кира, — неприличные занятия — самые популярные. Правда, я не знаю, за кого вы меня принимаете.

Она кокетливо вздернула головку навстречу его приветливо-пытливому взгляду, с удивлением чувствуя, что рада видеть этого почти незнакомого человека, так рада, как будто встретила друга. Она мгновенно сбросила с себя усталость и напряжение дня и была готова с восторгом впитывать новые впечатления. Она подумала, что хорошо сделала, пойдя в театр, может быть, это самый разумный ее поступок за последние дни, какими бы разочарованиями он потом ни обернулся.

Первая неловкость между ними быстро прошла. В перерыве они спустились в буфет, и там, в тесноте, Кира озоровала, точно случайно прижималась к Кременцову грудью, боком. Он вроде не замечал. Кира съела два пирожных и выпила стакан мандаринового сока, Тимофей Олегович, подумав, взял себе бутылку пива и бутерброд с ветчиной. Он сказал Кире назидательно:

— Пива мне ни в коем случае нельзя пить. У меня потом печень болит.

— Зачем же вы пьете?

— Оно вкусное.

Он держался в буфете, как видно и везде, с большим достоинством. Слова произносил внятно и внушительно. Кире нравилась эта манера. Она осудила себя за озорство. Нечего воображать то, чего нет. У этого основательного, грустного и добродушного человека не может быть на ее счет никаких греховных планов. Она ему понравилась как художественный объект. Только и всего. «Обидно, если так», — подумала она с неожиданной досадой.

Спектакль поначалу казался ей скучноватым, а Доронина, как обычно, чересчур манерной, но постепенно она увлеклась. Она начала догадываться, о чем шла речь в пьесе. Хотя не была уверена, что именно о том, о чем она догадывается, думали актеры и режиссер. Довольно нудно и подробно со сцены внушали мысль, что вот эта мятущаяся в сексуально-семейных комплексах женщина и есть кошка, гуляющая по раскаленной крыше. Не плохая и не хорошая — просто кошка. Джигарханян был, конечно, великолепен. Он распоясался на сцене, как в собственном доме. И даже то, что он проговаривал некоторые фразы совершенно невразумительно, видимо, уморившись от сотен ролей, отработанных на радио и в кино, нисколько не портило впечатления от его игры. Он был неистов и зол, как умирающий дьявол. От его мрачных шуток хотелось спрятаться под кресло. Тимофей Олегович раза два тяжело, гулко вздохнул. Кира подумала, что, может быть, он, пожилой человек, каким-то образом соотносит свою судьбу с агонией старого хищника.

Потом она словно потеряла из виду знаменитости, перестала обращать внимание на их изыск, уже не воспринимала текст, а только неотрывно следила за молодым, ей неизвестным актером, мужем Дорониной, который сосредоточенно напивался и, отрешившись от бушующих вокруг страстей, мучительно ожидал щелчка забвения, должного вот-вот погасить его сознание. С каждой выпитой рюмкой он надеялся, что сейчас наконец этот щелчок раздастся. Со своим костылем, неуклюжий, он был похож на нелепую большую куклу. Его пытались втянуть в разговоры и выяснения, пытались добиться от него какого-то проку, даже спасать пытались, всем он был так или иначе нужен, а у него было одно только желание, чтобы его оставили в покое и не мешали ему ждать счастливого щелчка. И как только Кира проникла в его отстраненное состояние, она тут же впала в подобный шок, с не меньшим нетерпением стала домогаться этого неведомого щелчка. Она и вкус выпитых им рюмок ощутила терпко на губах. И так же бессильно бесилась, что ее вынуждают прислушиваться и вникать в смысл происходящего действия. А щелчок запаздывал. И поневоле, как и герою, ей приходилось приноравливаться, помнить о сидящем рядом Кременцове, хлопать в ладоши, когда все хлопали, смеяться, когда все смеялись, но всем напряжением души она была уже в том великом провале, где наступит ласковая безмятежность. Как и муж Дорониной, она чуть не рухнула на пол, лишь грянул щелчок. На мгновение раньше, чем на сцене, она его услышала, словно ватная, тугая волна ее подхватила и понесла.

— Умер, что ли? — недоуменно спросил кто-то рядом.

— Он давно умер, — пояснил другой. Герой лежал на спине, закрыв очи, умиротворенный, постигший некую тайну, не доступный никому и навек неодинокий. Это было упоительно. Растроганная и опустошенная, Кира следила, как двинулся занавес и закрыл сцену. Она не сразу пришла в себя.

Она не решалась взглянуть на Кременцова, боясь, что тот заметил ее наивное сопереживание и сделал какие-то свои выводы, которыми поспешит поделиться. Но пока они выстояли долгую очередь в гардеробе, Тимофей Олегович благоразумно молчал. На улице слегка подморозило, небо утыкали веселенькие, нарядные звездочки. Он предложил немного пройтись пешком, вниз до Библиотеки имени Ленина. Кира все ждала, когда же Тимофей Олегович спросит ее о спектакле. Положено ведь обменяться мнениями. Но он заговорил совсем о другом.

— Прямо не верится, — сказал он, — что когда-то была война.

— А вы были на войне?

— Можно сказать, что и не был. Краешком меня зацепило по молодости лет. То есть на фронте не был, вы ведь об этом спрашиваете. А так-то вся Россия была на войне. От мала до велика. Война, Кира, штука особенная, зловещая. Когда о ней думаешь, то понять ее невозможно. А кто на ней побывал, тех она если и не убила до смерти, то все равно перемолола.

Кира не знала, что на это отвечать. Они проходили мимо какого-то освещенного кафе, и Кременцов спросил, не хочет ли она на сон грядущий выпить кофейку или что-нибудь съесть.

— Лучше я вас провожу до гостиницы, — ответила Кира.

И все-таки он ее уговорил подняться на этаж в буфет. Она не особенно кочевряжилась, тем более что ей не хотелось домой. Часы показывали без пяти десять, и она считала, что лишние пятнадцать минут ничего не изменят, однако эти пятнадцать предполагаемых минут растянулись больше чем на час. В забегаловке народу было немного, Кременцов заказал по порции сосисок, кофе и непременные пирожные. За столиком в уютном полумраке они доверительно разговорились, обсудили и спектакль, придя к единому мнению, что Доронина прекрасная женщина, и Джигарханян прекрасный мужчина, и все остальные актеры отлично себя показали, и режиссер не дал маху, потом Кира начала рассказывать о себе, как-то ловко Кременцов навел ее на эту тему, причем говорила о таких вещах, о которых, может быть, еще ни разу в жизни ни с кем не говорила. И это ей не казалось странным и неуместным, напротив, увлекшись, подчиняясь сочувственному, чуть ироничному взгляду Кременцова, она вдруг поняла, что давно, кажется, искала случая вот так облегчительно выговориться. Чем дальше она забредала, чем более заветных струн касалась, тем настороженнее следила за собеседником — как он, смутится, поморщится?

— Я всегда была по-птичьи, по-сорочьи любопытная. И все. Иногда думаю: уж не выродок ли я какой-нибудь? Мне вот-вот тридцать, а я в жизни не испытала ни одной сильной привязанности или страсти. Ну знаете, такой, о которой стоило бы говорить всерьез. Даже когда мне кого-то жалко, мне кажется, это не жалость, а подленькое любопытство к чужой боли, к чужому страданию. Я изображаю любящую жену, раньше изображала послушную дочь, но это все я делаю, потому что так принято делать, так меня воспитали, и правильно, конечно, воспитали. Уж лучше изображать любовь и послушание, чем ненависть и коварство, которых тоже я в себе не нахожу. Никакого сильного чувства во мне нет, поверьте. Это что? Патология, ущербность ума и психики?

— Наверное, вы сгущаете краски. Пусть с мужем — это особая статья, но не можете же вы не любить свою мать, отца.

— Не люблю! — сказала Кира со вздохом. — Конечно, я желаю им всяческого добра и сознаю свой долг перед ними, но это мертво, в этом ни на грош истинного тепла, каким я его себе представляю. Мама моя, больная, болтливая женщина, прирожденная домохозяйка-хлопотунья, отец милый человек, с обыкновенными слабостями, жизнелюб, к женщинам неравнодушен, к вину — его недостатки меня забавляют, но не злят, к его достоинствам я отношусь без восхищения. Кровь во мне молчит. Когда я вижу, как люди сходят с ума от любви, это меня озадачивает. Наверное, будь я мужчиной, я искала бы сильных впечатлений, чтобы по крайней мере развлечься, но мне и это лень. Живу по инерции, вхолостую. Ко всему ведь можно привыкнуть, и я вполне привыкла к своей жизни. Она не хуже, чем у других, а во многих отношениях лучше, спокойнее. Никуда не вложив душу, не рискуешь ее и потерять, при условии, что она есть, конечно... Бедная мама! Она и не подозревает, какое бессердечное существо произвела на свет. И никогда этого не узнает, слава богу.

— Почему бы вам не завести ребенка?

— Не знаю. Я вроде здорова в этом отношении, и Гриша здоров. Хотя специально не обследовались. Как-то не вставала эта проблема. Думаю, это естественно, если такая женщина, как я, окажется бесплодной. Это справедливо.

Кира достала сигареты и протянула пачку Кременцову. Он покачал головой. Он был грустен и сосредоточен. Его лицо в обманчивом, приглушенном электрическом свете казалось изваянным из драгоценного розового камня, чуть припорошенного сероватыми крапинками. Кира залюбовалась его неподвижной насупленностью, озаренной таинственной глубиной взгляда. Его глаза были опушены длинными, девичьими ресницами, ей вдруг захотелось прикоснуться к ним пальцами, потрогать, как они спружинят. Глухое волнение на короткий миг охватило ее, непонятного свойства волнение.

— А вот вы, — спросила Кира, — вы, наверное, много любили?

Кременцов усмехнулся.

— Почему вы так думаете?

— Как же, Кира смутилась. — Человек искусства, такая профессия... принято считать.

— Не знаю, какой я человек искусства, но если рассуждать вообще, то... вот все, что вы сейчас говорили о себе, можно вполне отнести к людям творческого склада. Они часто увлекаются, особенно в молодости, но любят, той всепоглощающей любовью, какую вы имеете в виду, редко. Очень редко. Художник по сути всегда эгоцентрик, махровый эгоист. Ему любви к себе вполне достаточно. Способность любить — дар божий, как талант. Одному человеку два дара не даются. Другое дело — тоска по любви. Это у всех людей одинаковое. Я знаю, это мучительная тоска. Она гложет и разъедает душу, как злокачественная опухоль.

Кире очень нравилось, как он говорил и как утомленно, пристально, жадно на нее смотрел. В его речи ей важен был не смысл, а мудрая интонация всепонимания и искренности. Между ними вдруг установилась такая близость, как между двумя дряхлыми заговорщиками, без сожаления вспоминающими былые неудачи. На их позднее случайное сидение в гостиничном буфете повеяло вечностью, охладившей Кирину голову бережным крылом. Это редкая наступила минута, и Кира пожалела, что она сейчас, едва возникнув, истает, сотрется в сознании. Тимофей Олегович запнулся на слове, почуяв ее настроение, а потом заторопился, заговорил быстро, взволнованно:

— Мне кажется, у вас что-то неладно, Кира? И мне кажется, я мог бы вам помочь. Не знаю, чем и как, но мог бы. Нам друг до друга далеко, да и встретились-то мы по недоразумению, но у меня предчувствие... Ах, не могу объяснить!

— Не надо ничего объяснять, — взмолилась Кира. — И не надо ничего придумывать лишнего, дорогой Тимофей Олегович. Мне правда хорошо, легко с вами. Вы приедете в следующий раз в Москву, и мы проведем вместе целый день. Будем разговаривать и прогуливаться, да? Если вы захотите. Но не надо ни о чем больше думать.

— Я любил свою жену, — сказал Кременцов. — И она была несчастна со мной. Любил сына и дочь и теперь люблю, но встречаться с ними для меня — пытка. Они чужие. Самое страшное — разговаривать с чужими людьми, которых когда-то любил... А разве мы завтра не увидимся?

— Нет! Пожалуйста, нет! — ответила Кира с такой решительностью, будто он предложил ей поджечь город. Она взглянула на часы. — Ое-ей! Гриша меня убьет. И все из-за вас, Тимофей Олегович. Ой, бегу, бегу!

Он не принял ее бодренького, обыденного тона, он все еще цеплялся за упущенную минуту близости, упорхнувшую серым воробушком.

— Может быть, вы приедете в Н.? А что, если я напишу вам письмо? Вы мне ответите?

Кира уже поднялась, и он, помедлив, встал.

— Письмо? — «Зачем это?» — подумала чуть раздраженно. — Напишите, конечно. Буду очень рада.

— Я напишу до востребования на Главпочтамт, — сказал он.

Он стоял рядом — громоздкий, настороженный, от него потянулись опасные токи сумасшествия.

— Вы ведь еще мне позвоните, прежде чем уехать? — Кира улыбнулась ему озорной, младенческой своей, искусительной улыбкой.

Кременцов проводил ее до такси и на прощание галантно поцеловал руку.