Новохатов нашел себе занятие и заработок в собственном доме, в соседнем подъезде. Там жил вольный человек Витька Долматов, пятидесятилетний, сурового облика мужчина, в прошлом инженер, а ныне... впрочем, Новохатов так толком и не сумел определить, кто он ныне. Долматов никуда на службу не ходил, но где-то, видно, числился, в каком-то учреждении у него лежала трудовая книжка. Он работал по индивидуальным заказам. Раз в два-три месяца уезжал в длительные командировки, большей частью в среднеазиатские республики. Возвращался с авансом и с договорами. Но какие это были договора и что за авансы, он не рассказывал. По догадкам Новохатова, круг его деятельности был широк. Он макетировал и разрисовывал стенды для сельских Домов культуры, мастерил всяческие технические поделки для колхозных нужд, короче, занимался изготовлением того, что называется нестандартным ширпотребом. По отдельным его намекам можно было предположить, что он напал на золотую жилу. Во всяком случае, семья его, состоящая из жены, бурного темперамента черноокой хохлушки, и двух сыновей-младшеклассников, не испытывала материальных затруднений. Долматов не всегда был вольным человеком. Как и все, он сначала работал на производстве и, по рассказам жены, пользовался отличной репутацией. Потом, после неудачной первой женитьбы, сошел с круга и несколько лет пребывал в огорчительном состоянии алкогольной эйфории, осложненной его буйным, свободолюбивым нравом. Однажды супруга с помощью, по словам самого Витьки, подкупленных свидетелей ухитрилась отправить его на два года в места не столь отдаленные. Эта вынужденная отлучка из Москвы пошла Долматову на пользу, ибо на вольном воздухе, на простой и здоровой пище с ним произошел нравственный переворот. Он понял, что жить так, как он жил, невозможно, и выбор у него невелик: либо погибать дальше, а там уж до последнего предела оставалось рукой подать, либо выкарабкиваться. В семью он не вернулся, злодейку-супругу больше ни разу не видел и в суд, который их разводил, вместо себя послал адвоката. Не вернулся он и на прежнее место работы. На имущество и квартиру никаких притязаний он не предъявил, приютился на первое время у матери, жившей под Москвой в городе Болшево. Неизвестно, как бы сложились его дела дальше, но тут фортуна ему улыбнулась, он встретил Нину, полюбил ее, и она его полюбила, женился на ней и обосновался в двухкомнатной квартире, как раз в том доме, где впоследствии поселился Новохатов. Это было десять лет назад.

У Нины, второй любимой жены Долматова, была одна особенность: она не вполне привыкла к Москве. Выражалось это главным образом в ее подверженности разного рода видениям. Большей частью видения были безобидного свойства, вроде того, что она вдруг представляла себя живущей на хуторе на Украине и выбегала на улицу в халате встречать буренку; или приставала к мужу с тем, чтобы он не забыл к рождеству заколоть кабанчика. Или, сидя у телевизора, вдруг заливалась горючими слезами и уверяла, что только что видела на экране свою дорогую мамочку, которую сразу узнала по кремовой жакетке, та будто бы исполняла цыганский романс «Две гитары», а потом весь вечер доказывала мужу, как это все-таки горько и обидно, что мамочка не сообщила о своем выступлении по телевизору заранее. Ее мамочка, полуслепая пенсионерка, жила от них через две троллейбусных остановки и гостила у них чуть не каждый вечер. А то с запальчивостью бралась утверждать, что ей не сорок четыре года, как по паспорту, а двадцать восемь, и эта роковая ошибка вкралась в ее документы по вине бестолкового регистратора. Видения у нее бывали самые разные, к ним в семье привыкли и не обращали на них внимания, но иногда это ее невинное свойство приводило к скандалам. Так, однажды Нине втемяшилось в голову, что муж завел любовницу и шастает к ней по ночам, когда сама она спит безмятежным сном. Она и по имени любовницу называла, и адрес ее знала. Коварная женщина жила якобы в соседнем доме на втором этаже с окнами на хозблок. Нина долго терпела, но в один прекрасный вечер вылетела из кухни с неузнаваемым красным лицом, с растрепанными волосами и с диким воплем набросилась на мужа. Колотила его кулачками по чему попало, по голове, по спине, а он даже не уклонялся, только лицо ладонями прикрыл. Она волтузила его, пока не изнемогла, грозно повторяя: «Вот тебе за мою поруганную честь! Вот тебе за детей-сироток!» Когда она выдохлась и опустилась на пол, на ковер, безутешно рыдая, постепенно успокаиваясь, Виктор ей сказа к «Ты глубоко не права, Нина. И когда-нибудь пожалеешь о своем поступке».

Он много чего повидал в жизни, смотрел на мир созерцательным взором и не обижался на ерунду. А нападения супруги, далеко не единичные, расценивал как очевидные проявления любви и бывал ими даже польщен. Выйдя на волю, он вина в рот не брал, но с ним случались, по меньшей мере раз в полгода, приступы зловещей депрессии, когда он становился равнодушен ко всему происходящему и долгие часы и дни валялся на диване, отвернувшись к стене, свет погасив. Любопытно, что, как только Долматов впадал в депрессию, у его жены прекращались видения, она ухаживала за ним, как за маленьким, заставляла ужинать, чуть ли не впихивая куски ему в рот, и внимательно следила, чтобы дети его не беспокоили.

Новохатов был знаком с Долматовым давно, они иногда разговаривали, встречаясь случайно, о том о сем, а летом, бывало, перекидывались в шахматишки на дворе. Долматов был интересен тем, что имел на все собственное мнение, иногда удивительно несообразное, но всегда резко отличавшееся от общепринятого. Утром после рандеву с директрисой Новохатов вышел из дома поздно и как раз столкнулся нос к носу с Долматовым. Постояли, покурили.

— Долго спишь, браток, — сказал Долматов, щуря один глаз, который у него и без того был меньше другого. Это придавало ему вид наблюдателя. — Прогулял, что ли?

— Так я же, Витя, с работы ушел.

— Это бывает. А на что жить будешь?

— Так мне много не надо. Я же теперь один остался.

Долматов деликатно не проявил интереса. Новохатов сам открылся:

— Жена меня бросила. Уже скоро как месяц.

— То-то я Киру давно не вижу. Жаль. С понятием была баба, хотя и молодая.

Закурили по второй. Долматов пристально смотрел на крышу шестнадцатиэтажной блочной коробки, словно ожидал чьего-то там появления.

— А знаешь что, — сказал он после долгой паузы, — я тебя могу к своей фирме прикрепить. Мне помощник нужен.

— Я по командировкам не хочу ездить.

— Почему?

— Кира в любой момент может вернуться. Надо быть в то время дома.

— Это понятно. Но у меня всякая есть работа. Необязательно в командировки.

Новохатов, недолго раздумывая, согласился. Идти работать вторично в мебельный магазин ему не хотелось.

Они поднялись к Долматову. В квартире никого не было: пацаны в школе, жена на работе. Вся семья, судя по всему, ютилась в одной комнате, другая представляла из себя то ли домашнюю лабораторию, то ли компактную заводскую мастерскую. В ней негде было повернуться, она сплошь была загромождена всевозможным оборудованием, материалами и инструментом. Тут было все, начиная от миниатюрного токарного станка и кончая японской фотоаппаратурой. Окно наглухо зашторено черным дерматином. Запах в комнате такой, как на вредном производстве. Долматов обрисовал ему фронт работ. Оказывается, помимо всего прочего, инженер-надомник занимался изготовлением красочных портретов популярных кинозвезд и эстрадных знаменитостей, а также производил слащавые картинки, изображающие смеющихся котят и мордастых мальчуганов, садящихся на горшок.

— Дело выгодное, — хмуро пояснил Долматов. — И затраты минимальные. И для разминки ума полезно.

Образчики изделий валялись тут же на кушетке: зазывно улыбалась из-под шапки медно-красных волос Алла Пугачева, интеллигентно морщился Вячеслав Тихонов, Марина Влади утомленно склонила головку на плечо Высоцкого, глядящего с портрета отрешенно и строго. Качество исполнения было вне критики. Новохатову задание понравилось. В груди враз потеплело от жалости к себе, к Долматову, к людям, которые будут покупать эти портретики. На мгновение он жгуче ощутил свою причастность к этому никчемному миру, где его окружали уже не люди, а какие-то полупризраки. Он половину жизни отбухал, а вроде и не подозревал о существовании этого мира, хотя с его приметами встречался и прежде то тут, то там.

— А куда сбываешь? — спросил он.

— Частично в Москве, частично на периферии. Учти, Гриша, все в рамках законности. У меня мандат в кармане. В виде инвалидности.

Новохатов засучил рукава и взялся за работу. Она была несложной. Долматов разок ему показал, и пошло. До вечера из полуфабрикатов — картона, цветных фотографий и пленки — он лепил готовую продукцию. Несколько первых портретов, разумеется, вышли слегка перекошенными. Он получал истинное удовольствие от этого незатейливого труда. Долматов тут же в комнате занимался своим делом, что-то высверливал, сочленял, какой-то непонятного назначения приборчик мастерил. Часа в три они пообедали на кухне щами и разогретым в духовке пирогом с капустой. Разговаривали мало. Долматов находился в преддверии депрессии, был молчалив, насторожен. Он так и объяснил Новохатову, что ждет только сигнала, а потом завалится на диван на несколько дней. Организм требует передышки. Новохатов его хорошо понимал, он и сам бы с охотой завалился куда-нибудь, и не на несколько дней, а, желалось ему, на всю оставшуюся жизнь. Но цепкий, утомительный холодок возле сердца мешал ему это сделать.

Часов в пять вернулись из школы сыновья Долматова, а следом за ними и супруга пришла с работы. В квартире сразу стало шумно и тесно. Нина ничуть не удивилась, застав Новохатова за работой. Первое, что она сделала, проверила у мужа пульс. Это была трогательная сцена. Супруги были одного роста, Виктор — худенький, жилистый, с длинными руками, и Нина — круглая пышечка, без талии, высокогрудая, с удивительно милым выражением темных глаз; когда они оказывались рядом, при взгляде на них возникало ощущение какого-то несоответствия и несовпадения, которое тут же исчезало, стоило увидеть их лица, устремленные друг к другу, как два летящих шара. Нина долго считала у мужа пульс, осталась довольна и обратилась к Новохатову:

— Знаешь, Гриша, сейчас повсюду такой грипп страшный ходит. А мой Витечка очень подверженный. Я за него боюсь. Ужасный грипп! Кто им заболеет, почти все умирают. У нас на работе половина людей уже померла. Триста пятьдесят человек.

— Не может быть! — не поверил Новохатов.

— Ой, Гриша, да как же не может быть, когда есть. Во втором цеху в живых только два человека — начальник цеха и уборщица, тетя Кланя. Я ее в проходной встретила. Она вся потерянная. Еще бы! То был полный цех людей, а то никого — одни пустые станки. Этот грипп к нам из Египта докатился, через Альпы.

Новохатов перевел взгляд на Долматова, тот преспокойно курил. «А-а, ну конечно!» — вспомнил Новохатов. Из коридора раздался визг и крики подравшихся мальчуганов. Нина бросилась туда. Новохатов стал домой собираться.

— Что же она, — спросил он, — действительно верит во весь этот бред?

— Она всему верит. За это я ее и люблю. Точнее, жалею. Она как младенец. Ты, Гриша, еще много непонятного встретишь на свете. И вот тебе мой совет: никогда не пытайся все понять. Все понимают только придурки.

— Это я знаю, — ответил Новохатов. — Пойду, пожалуй.

Но уйти ему сразу не удалось. Нина заставила его выпить чаю. К чаю она подала пирог с яблоками. Нина любила печь пироги. Наказанные дети изредка подвывали из комнаты, что придавало чаепитию слегка тревожную атмосферу. Нина никак не могла освободиться от мысли о свирепствующем повсюду гриппе.

— Что же это такое, ребята! — сказала она. — Жуткая эпидемия, и никому нет дела. Начальство и в ус не дует. Не-ет, вот будет профсоюзное собрание, обязательно выступлю. Я им все в глаза скажу. Раньше, помните, хоть прививки какие-то делали. А теперь вообще ничего. Как будто так и надо.

— Ты... это... Нина, ты лучше на собрании не выступай, промолчи лучше, — заметил Долматов.

— Уй, показал себя! Значит, моя хата с краю, я ничего не знаю. Пускай кругом люди гибнут, тебе, значит, наплевать?! — Обернулась, пылающая негодованием, к Новохатову: — Во муженька бог послал, да! Нет, Гриша, ты не подумай, Витя у меня человек добрый, но какой-то безразличный к чужому страданию. Если вот ты будешь тонуть, он тебя не спасет. И дети будут тонуть, не спасет. Никого не спасет. Я в прошлом году ногу сломала, он даже «скорую помощь» поленился вызвать. Я с антресолей свалилась, ногу сломала. А он говорит: «Ничего, и так заживет!» Лень ему было трубку телефонную снять. Футбол по телику глядел. Ух, и жук ты колорадский, Витька! Ух и сволочь!.. Но его, Гриша, тоже можно понять. Он же инвалид второй группы. Это он с виду такой гордый и независимый, а внутри весь гнилой. Если на него сейчас грипп обрушься, его в ту же секунду не станет. Я почему и боюсь.

Дети в комнате завыли как-то особенно зловеще, и Нина побежала их утихомиривать.

— У нее что с ногой-то было? — не удержался, спросил Новохатов.

— Не помню, — отозвался Долматов равнодушно.

Дома, отпирая дверь, Новохатов услышал телефонный звонок, подскочил: звонили с Кириной работы. Какая-то сотрудница интересовалась Кириным самочувствием. Новохатов ответил, что Кира уехала, и неизвестно, когда вернется.

— Позвольте, — манерно удивилась женщина, — Но вы же говорили, что Кира тяжело больна.

— Когда говорил? Вы разве уже звонили?

— Неделю назад мы с вами разговаривали, и вы сказали, что у Киры двусторонняя пневмония.

— Ну да, — Новохатов собрался с мыслями. — Она была больна. Потом выздоровела и уехала. Кажется, куда-то под Саратов. К дедушке. Долечиваться.

— Почему же она нам ничего не сообщила? У нее хоть больничный есть?

— Наверное, есть. Да вы не волнуйтесь, она скоро о себе оповестит.

Новохатов повесил трубку. Сидел в пальто и курил. Задумался еще и об этой странности. Что же с ней случилось, с его любимой девочкой? Почему она себя так ведет, будто началось светопреставление. Ничего нигде не началось. Общество функционирует в рамках множества социальных ограничений, и во всем требуется соблюдать определенные поведенческие нормы, особенно в том, что касается службы. Кира лучше его это всегда понимала. Тем более необъясним ее уход, похожий на паническое бегство. Даже концы за собой не подчистила, так спешила. Новохатов придвинул к себе настольное зеркало, вгляделся в него. Лицо обыкновенное, пожалуй, симпатичное, но, если долго на него смотреть, может и стошнить. Так ведь это не повод, чтобы убегать сломя голову, будто лишний час, проведенный с ним, Гришей, грозит ей неминучей гибелью. Слезы тихой, неизреченной обиды защекотали глаза, но расплакаться он не успел. Позвонила мама Киры, обеспокоенная долгим молчанием дочери. У Новохатова с тещей были отношения добрые, приятельские, тем более что виделись они раз в год. По инерции он легко ей наврал, сказал, что Кира в командировке, вернется не раньше чем через месяц. Но тещу не так-то просто было урезонить. Она начала выспрашивать, как они живут, все ли у них ладно, заплутала в дебрях намеков и недомолвок, и вскоре ему стало невмоготу ее слушать.

— Мама! — перебил он ее на каком-то затейливом пассаже о необходимости быть терпимым друг к другу и прощать маленькие слабости. — Мама, я сейчас очень занят. Давайте созвонимся в другой раз.

— Я тебя заболтала, ты извини!

Новохатов мысленно проследил, как на том конце провода она беспомощно взглянула на мужа, по обыкновению ища у него заступничества и поддержки и, как всегда, наталкиваясь на пустую, ничего не выражающую улыбку. Искать поддержки у Ивана Прохоровича можно было с таким же успехом, как пытаться высосать каплю воды из чугунной сваи. Тесть, бывший фронтовик, после войны строитель, ныне пенсионер, лет семь назад, маясь бездельем, занялся йогой и иглоукалыванием с целью излечить язву желудка, потом последовательно овладел аутотренингом, диетой Певзнера и режимом академика Мигулина и стал недоступен общению, озабоченный только собой. Вместе с Кирой они частенько над ним беззлобно подшучивали, их нападки Иван Прохорович встречал высокомерным молчанием и вот этой самой застывшей улыбкой, — а как было еще ему, человеку, постигнувшему тайны мироздания и собиравшемуся, по его собственным словам, прожить на белом свете не менее ста двадцати лет в полном здравии, как было еще ему относиться к безмозглым резвящимся детям?

«Слава богу, — подумал Новохатов, — хоть Строкова больше не суется!» Галя Строкова действительно не звонила уже несколько дней, зато в этот же вечер явился закадычный друг Кирьян Башлыков. Почему-то он пришел вместе с Шурочкой. Он нес за ней раздутую хозяйственную сумку, из которой торчали две пачки пельменей.

— Случайно встретились на остановке, — объяснил он с порога. — Вот еще в гастроном забежали.

— Какая мне разница, где вы встретились. Хоть бы и в постели, — грубо отрезал Новохатов, вместо того чтобы поздороваться.

Шурочка молча шмыгнула с сумкой на кухню, а Кирьян, раздевшись, прошел за Новохатовым в комнату.

— Ну-с, — начал он бодро. — Что новенького, старина? Я слышал, ты уволился?

— Да, уволился.

Перед Кирьяном был не тот Новохатов, которого он любил и дружбой с которым гордился. Тот был красавец, умница, чуть барин, а этот, новый, производил впечатление отталкивающее, был весь изжеванный, измятый, с темными подглазьями, с омерзительной манерой подергивать плечами, точно поминутно ежился от холода, и голос у него стал каким-то отрывистым, лающим. Не потребовалось и месяца на эти поразительные перемены. «Как он опустился», — холодно отметил Кирьян.

— Ты что, Гришка, пьянствуешь, что ли? — спросил Башлыков напрямик, зло.

— Тебе-то какое дело? Впрочем, нет, я не пьянствую. Только собираюсь начать. Присоединяйся, Кирюша.

Кирьян никогда в жизни не курил, но тут ему почему-то захотелось затянуться табачком. Он взял у Новохатова сигарету, прижег ее от услужливо протянутой спички, затянулся, закашлялся до слез.

— Какая гадость!

— А ты дурака не валяй, — сказал Новохатов. — Сигареты не порть, они денег стоят.

— Не нравится мне твое настроение, Гриша, ох, не нравится. Ты в расстроенных чувствах, я понимаю, но есть же всему мера.

— Ну-ну!

Башлыков говорил, не глядя в лицо другу, так ему было легче:

— Так нельзя, Гриша, надо дело делать, надо работать. В работе ото всего спасенье, ты не хуже меня это знаешь. У меня к тебе деловое предложение, и, по-моему, неплохое. Да ты слушаешь меня?.. Так вот, мне дают лабораторию.

— Поздравляю.

— Спасибо. И не просто лабораторию, а, должен тебе сказать, очень перспективную лабораторию, причем я оговорил себе право лично подобрать сотрудников на некоторые участки. — Башлыков не смог сдержать торжества, мальчишеская, задорная улыбка прорвала хмарь его угрюмой сосредоточенности, и стало видно, как он еще ослепительно молод. — Сегодня был разговор, и я сразу пришел к тебе. Старина, ты не представляешь, как это здорово! Я уж не говорю, что ты сможешь защититься максимум через два года...

— Эк как тебя на этом деле застопорило! — с жалеющей гримасой перебил его Новохатов.

— На каком деле? Ты чего?

— Да вот на защите диссертации. Прямо у тебя тут какой-то пунктик образовался. Ты, часом, не болен, Киря?

Неприятно, когда тебя, восторженного и прыткого, разбежавшегося с добром, вдруг окатят холодным душем безразличия и даже насмешки. Такое чувство испытал Башлыков. К чести его, он остался внешне спокоен, не психанул. А около был.

Но что-то в нем зашевелилось каменное, похожее на тяжелую, свирепую скуку. Он пожалел, что пришел, и подумал, что, наверное, не надо больше сюда ходить. Человеку нельзя помочь силой. Тем более Новохатову, самоуверенному, несмотря ни на что, колючему, настороженному. Да он же себя со стороны не видит. Увидел бы, может, за голову бы схватился.

— И что же ты намерен дальше делать? — уже без особого интереса спросил Башлыков.

Новохатов, не ответив, поднял на него тусклые очи, и Кирьян внутренне поежился: такая откровенная неприязнь просквозила во взгляде друга. За что же это?

— Гриша, дорогой! — растерялся, задвигался Башлыков. — Что ты на меня так смотришь, будто я тебе враг. Да по мне — живи как хочешь, лишь бы ты скорее успокоился и пришел в себя. У меня же сердце за тебя болит.

— Шурка, чай готов?! — крикнул Новохатов.

Шурочка прибежала на зов. На ней был Кирин передник, руки в муке.

— Что, ребятки, проголодались? А я блины затеяла. Еще чуточку потерпите. Содовые блины, вкуснотища!

Вот еще одна загадка для Башлыкова. Шурочка Зенькова, красавица писаная, гордячка непомерная, а во что превратилась? В каком качестве она здесь пребывает? В качестве любовницы и домработницы? И ее это устраивает. Но у нее же муж и ребенок. Что за карусель такая? Кирьян еще вчера по телефону условился с ней о встрече, и они около часа бродили по улице. Башлыков рассчитывал, что она прояснит ситуацию и они договорятся, какие меры следует принять, чтобы Новохатов не натворил непоправимых бед. Но разговор получился несообразный. Стоило ему завести речь о Грише, как она замыкалась в себе и начинала отвечать междометиями. Зато оживленно расспрашивала Кирьяна о его собственных делах, наговорила кучу комплиментов, сказала, что все однокурсники им гордятся и как-то уж совсем некстати сравнила его с лучом света в темном царстве. Он не понял, что именно она имела в виду. Какой луч и какое царство. Он спросил, знает ли она, по крайней мере, что Новохатов взял расчет в институте. Она легкомысленно махнула рукой: «Не знаю. Да какое это имеет значение!» Башлыков, потеряв терпение, повел было речь о ней самой, коснулся осторожно ее нынешнего, не очень-то, кажется, завидного положения, но тут она сразу вскинулась, напряглась, заунывно пропела: «А уж это, Кирюша, вовсе не твоего ума дело!» — и такие он услышал в ее голосе раскаленно-предостерегающие нотки, что у него пропала всякая охота продолжать беседу.

Он постепенно разъярялся. «Может быть, я чего-то не понимаю, — думал он. — Может, что-то мне не дано понять. Но я и не желаю это понимать. Безнравственный поступок всегда остается безнравственным, при каких бы обстоятельствах он ни совершался. И когда человек опускается, то его падение можно объяснить, но оправдать нельзя. Все это признаки слабости, которую многие пытаются как раз оправдать разными, не зависящими вроде от них причинами — разочарованием, горем и так далее. Чушь это все. Хорошая мина при плохой игре. Но вот Новохатов, кажется, и оправдать себя не стремится. Скорее всего, он не понимает, что с ним происходит, в какую трясину его затягивает. Не понимает? Но как же так? Он ведь неглупый человек, не глупее меня... Истинные возможности ума познаются, наверное, лучше всего вот в таких экстремальных состояниях. А ты, а ты? Что было бы с тобой, если бы твоя жена ушла? — Задав себе этот нереальный вопрос и помедлив, Башлыков четко на него ответил: — Ничего бы со мной не было. Страдал бы, конечно, наверное, тяжко страдал, но жизненной своей цели я бы не изменил. О нет! Я бы не совершил в угоду примитивной биологии это худшее из предательств».

— Ладно, — сказал Башлыков добродушно, заметив, что они уже несколько минут молчат и Новохатов читает газету. — Мое предложение остается в силе, но немедленного ответа я не требую... Пожалуйста, Гриша, по-дружески, без обид, чем ты сейчас занимаешься? Куда думаешь идти работать?

Новохатов готовно отложил газету.

— Да вот устроился было грузчиком в мебельный магазин, — задушевно объяснил он. — Но, кажется, у меня нет к этому призвания. Сегодня определился в подручные к инженеру-надомнику. Интересный мужик, скажу тебе!

— И что вы делаете?

— У меня пока задание несложное. Клею портреты популярных актеров. Ну и котята тоже. Эффектно получается. Виктор говорит, эти вещи пользуются большим спросом.

— Ты издеваешься надо мной?

— В каком смысле?

Улыбка Новохатова была чиста и невинна, и Кирьян внезапно ощутил в себе паскудный страшок. Ему стало страшно оттого, что Новохатов был трезв и говорил серьезно, даже с каким-то тупым глубокомыслием. Башлыков некстати вспомнил кинокадры хроники времен войны, где показывали узников концлагерей, над которыми производили чудовищные опыты, делали им инъекции какой-то наркотической вакцины. Люди на экране, получившие дозу лекарства, сосредоточенно и угрюмо, но явно не утомляясь, выполняли однообразные движения — косили траву, бесконечно долго дрыгали ногами, жевали деревяшки. Выражение лиц у них было такое же, как сейчас у Новохатова. Башлыков хотел слово молвить, да язык не повиновался.

— Что с тобой? — заботливо спросил Новохатов. — Ты чего-то бледный. Пойдем пожрем — наверно, готово!

— Ага, — сказал Башлыков. — Чайку бы сейчас горяченького.

Попили чайку и поели Шуриных вкусных блинцов. Башлыков решил, что, видимо, сильно переутомился за последние дни, раз начала ему мерещиться всякая чертовщина. Неутомимый в достижении цели, он вернулся к прежней теме, обратился к Шурочке:

— Ты представляешь, Шурочка, наш-то герой чему себя посвятил. Портретики делает для рыночной продажи. Я правильно понял?

— Правильно! — гордо сказал Новохатов, густо намазывая блин сметаной и вареньем.

— Портретики? Чьи? — заинтересовалась Шурочка.

— Разных кинозвезд. Я тебе завтра принесу показать. Шикарная штука. Там еще есть такие котята забавные и малыш на горшке. Обхохочешься!

— Что-то здесь происходит ирреальное, — сказал Башлыков. — Мистика какая-то. Я, пожалуй, ребята, поеду домой.

— А то посиди еще, — предложил Новохатов. — По телику сейчас будет Клуб кинопутешествий. Да, кстати, о диссертациях. Ты ведь, наверное, скоро докторскую начнешь стряпать. На какую тему, если не секрет?

Башлыков затравленно оглядывался. Шурочка улыбалась ему безмятежно, глаза Новохатова ничего не выражали. Уютная кухонька наполнена сытным ароматом блинов и варенья. Мирно посапывал чайник на плите. Башлыков чувствовал, как его сознание в самом деле сминают и давят некие потусторонние силы, которым трудно сопротивляться. Не доев и не допив, он ринулся в прихожую. Лилейная пара его провожала. Новохатов норовил подать ему пальто.

— Ты заходи, Кирьян, почаще. Я хочу специально для твоих малюток один портретик сделать. По блату.

Башлыков вымахнул из квартиры, как из ледяной полыньи.

...Новохатов и Шурочка лежали рядом на огромной царской постели, утомленные, расслабленные. Ночь заглядывала в комнату сквозь прорехи в шторах сиреневым голубым мерцанием.

— Кирьян по-своему прав, — сказал Новохатов глухим в ночи голосом. — Что-то с нами происходит. С Кирой, со мной. Да и с тобой тоже.

— Тебе со мной плохо?

— Не знаю, чего ты ждешь от меня, но это все равно. Я ничего тебе не смогу дать. Беги отсюда, милая, пока не поздно. Беги не оглядываясь.

Шурочка перевалилась на бок и попыталась во тьме поймать взгляд Новохатова.

— Я разве о чем-нибудь тебя просила?

— На что-то же ты надеешься.

— Хорошо, раз ты сам заговорил об этом. Я люблю тебя, родной мой мальчик! Мне безразлично, за кого ты меня принимаешь — за похотливую самку, за шлюху. Сейчас ты болен и унижен, поэтому мне безразлично. Я тебя любила, наверное, еще в институте, но слишком поздно это поняла. Может, если бы я поняла это раньше, у нас все сложилось бы по-другому.

— Вряд ли, — отозвался Новохатов.

— Подожди, родной, дай мне договорить. Я кто такая? Я балованная генеральская дочка, единственный ребенок в семье. Бог наделил меня смазливой мордашкой и цепким умишком, ты ведь не будешь возражать? В юности и позже я придавала слишком большое значение и тому и другому. Я считала себя необыкновенным созданием, и в этом убеждении меня все поддерживали — родители, поклонники, подруги. Все, все. Я тепличный цветок, увы! Горя не знала, беды не знала, в том понимании, в котором об этом принято думать и говорить. Некоторые люди словно родятся для несчастья, а другие, наоборот, чтобы быть счастливыми. Вот я родилась, чтобы быть счастливой. Я так думала, и все вокруг так думали. Мне даже не завидовали, кажется. Что завидовать человеку, которого судьба от рождения погладила по головке. Мне все давалось легко: ученье, работа, муж, — я даже своего кроху родила почти без мучений. Я береженая. На лютых сквозняках, где другие подхватывали воспаление легких, у меня даже насморка не бывало. Ты слушаешь, любимый? Как сладко называть тебя любимым, и как хорошо, что ты мне это позволяешь... Боже мой, счастьем не кормят с ложечки, его не подают на десерт. Когда я это уразумела, у меня уже был муж, красивый, добрый, покладистый человек, мечта любой женщины, но для меня, для моего сердца, — пустое место. У меня была семья, хорошая, интересная работа, налаженный образ жизни, в общем, все то, что создается один раз и чем живешь потом до старости, до смерти. Но все это было не мое, ох, не мое, Гриша! Все это было предложено мне по какому-то ужасному недоразумению. Я этого ничего не хотела. Знаешь, как я себя поняла? Будто бы я некая деталька, вставленная в прекрасную, современную машину, но машина без этой детальки вполне может обойтись, и вставлена она туда просто так, для украшения, что ли. Или ради сочувствия к самой детальке, пусть, мол, вертится, никому она не мешает, вреда от нее нет, зато она очень изящная. Я потом сообразила, в чем тут дело. Именно в том, что счастьем не кормят с ложечки, к нему идут через страдание, а я за ним устремилась, сытая, резвая, благополучная, дьявол меня вел под руку. Никому я в жизни не помогла, никого не утешила, зато мне все угождали. Мой хлеб насущный не был горек, и от него никогда не пахло потом и кровью.

Помнишь, я приехала на защиту к Башлыкову и встретила тебя, и вот тогда я сразу поняла, что люблю тебя. А ты уже был несчастен. Ты был несчастен, потому что рядом с тобой была Кира.

— Остановись, — предостерег ее Новохатов. — Не надо говорить ничего лишнего.

— Милый, милый, она не любила тебя! Женщина это сразу видит. Наверное, я Кире и в подметки не гожусь, да, это так. Но она не любила тебя. Это не твоя женщина. Да и ничья. Она сама по себе, пойми это, и тебе станет легче. Она не от тебя ушла, она к себе ушла. Я восхищаюсь ею, но она обреченная. У нее на лице печать отверженности. Неужели ты не замечал и не видел?

— Видел, — сказал Новохатов. — Конечно, видел. Но мне не нужна ее любовь, мне она нужна. И я ей нужен. Кроме меня, некому ее защитить и спасти.

— Гриша, — Шурочкин голос вибрировал и вливался ему в уши, как горячий пар. — Ее нельзя спасти. Она не из тех, кого спасают. Ей нужен только покой, и ее покой — в одиночестве.

Новохатов молчал, ожидая, что Шурочка еще что-нибудь добавит, потом произнес сдавленно:

— Она ушла к мужчине, Шура!

— Не думай так, родной мой! Я не верю в это, и ты не верь. Некоторые вещи мы, женщины, постигаем не рассудком, а по-другому, каким-то неназванным чувством, его дала нам природа. Кира могла уйти к мужчине, чтобы сбить тебя со следа. Она хотела, чтоб ты быстрее ее забыл, понимаешь? Она же не знала, как сильно ты ее любишь. Она думала, уязвленное мужское самолюбие поможет тебе забыть ее. На ее месте я поступила бы так же. Это просто представление, театр. А правда вот в чем: она не была с тобой, и не могла быть, и ни с кем она не может быть. Она не рождена ни матерью, ни женщиной. И знает об этом. Сначала, может быть, не знала, а потом узнала и освободила тебя.

— Кто же она такая, по-твоему?

— Спроси что-нибудь полегче.

Новохатов в темноте нашарил на тумбочке сигареты, пепельницу, закурил. Кира, Кира! Из каждого угла, клубясь, поднимались призраки с ее смеющимся лицом, а на кухне звякнула чашка, которую она достала из стенного шкафчика и поставила на стол. Ее любимая чашка с отколотой ручкой. Конечно, конечно! Он всегда видел и чувствовал ее отчужденность. В самые сладостные минуты, когда тела их сплетались в одно, она оставалась свободной и независимой. Разве он забыл эти мучения, разве забыл, как пытался подчинить ее, сломать, даже унизить, восторжествовать над ней и как ему это не удавалось. У него в руках обрывки ее платья и шелковый зеленый поясок. Только в одном вещунья Шурочка не права: Кира не полюбила именно его, Новохатова, но она еще встретит человека, которого полюбит. Который научится повелевать ее осторожным, трепетным сердечком и сделает ее счастливой. Он не смог, но найдется другой, кто сможет. Не тот старик, а молодой, ясноглазый, еще не узнанный.

— Что же мне теперь делать? — спросил он.

— Постарайся перетерпеть.

— То, что ты сейчас говорила, или полная галиматья, или ты самая умная женщина из тех, кого я встречал. Ладно, давай спать.

— Спи, любимый! Можно я лягу на твое плечо?

Он вдохнул аромат ее волос, отвернулся. Призрак Киры маячил на подоконнике, лукавый, шаловливый, манил его подняться, отдернуть штору и выглянуть на улицу. Десяти минут не прошло, как тугая боль из-под левого подреберья растеклась к нему в грудь и перехватила сердце свинцовым спазмом. Дыхание пресеклось. «Что это?» — подумал он без испуга. Боль заклинила бронхи и натекла в живот. «Это сердечный приступ», — сообразил он. Шурочка тихонько посапывала ему в ухо. Быстро заснула, намаялась.

— Шура, — позвал он негромко, стараясь не шевельнуться.

— Да, родной!

— Шура, у меня, кажется, небольшой инфарктик. Тебе придется встать.

В мгновение ока она была на ногах, свет зажегся. Умиротворенный, он смотрел на ее растерянное лицо. Нагая, она была ошеломительно хороша.

— Там на кухне, в ящичке, аптечка, — разделяя слова небольшими паузами, произнес Новохатов. — Там есть валидол и какие-то капли. Принеси, пожалуйста.

Через секунду она опять рядом — в руке мензурка, в другой стакан с водой. Завела ладонь ему под затылок, помогла поднять голову. Он выпил горькую гадость. Сунул в рот таблетку валидола.

— Что с тобой, что?!

— Сейчас пройдет. Дышать не могу, вот тут, под горлом, воздух застрял.

— Сейчас я вызову «скорую»!

— Нет, ни в коем случае! Ты слышишь? Не смей!

— Но как же...

— Сейчас пройдет, подожди минутку, сейчас пройдет! Уже лучше.

Она накинула сорочку, большой белой птицей летала по квартире. Все делала с необыкновенной сноровкой. Напоила его горячим чаем, к ногам положила грелку. Нашлепала ему прямо на сердце горчичник. Он скоро раздышался, действительно полегчало.

— Где ты всему этому научилась?

— Милый, родной, ты видишь, до чего ты себя довел! Да ты же пропадешь без меня.

— Погаси свет. Ложись, детка! Не разговаривай больше со мной.

Она послушна, как комнатная собачонка. В темноте привалилась к плечу, лизнула в щеку и вот уже снова посапывает, тепло дышит в ухо.

«Наверное, и смерть так приходит, как обвал с горы», — подумал он с прежним равнодушием. Валидол рассосался, он выплюнул на пол остаток. Боль истаяла. Можно было дышать глубоко. Но сердце еще не смирилось с подлым нападением. До утра он лежал и слушал бабаханье глухого колокола, разрывающее грудь.