Не прошло и двух дней, как наступило затоваривание. Новохатов, наловчившись, шлепал котят и кинозвезд со сверхъестественной скоростью.

— Ты будто для этой работы родился, — благосклонно пошутил Витька Долматов. Но, пошутив, призадумался. Призадумавшись, изрек: — Теперь чего, Григорий. В командировку я не раньше чем через месяц поеду. Придется часть товара сбыть на месте. Да и в деньжатах ощутима малая нужда.

— Где это на месте?

— С утречка завтра на Даниловский рынок мотанем.

Вечером Новохатов радостно сообщил Шурочке, что назавтра едет торговать на Даниловский рынок. Он принес ей в подарок образчик продукции — двух смеющихся котят. Шурочке котята понравились, она сказала, что они похожи на диснеевских гномиков, и посоветовала брать не меньше пяти рублей за штуку.

— Цены зависят от спроса, я полагаю, — глубокомысленно заметил Новохатов. Они пили чай на кухне.

— На такую красотищу спрос должен быть бешеный, — предположила Шурочка. Она одобряла все, чем занимался Новохатов, и вовсе была лишена предрассудков. Впервые Новохатову пришла в голову мысль, что ему будет, пожалуй, ее недоставать, когда она уедет.

— Интересно, как бы отнеслась к этому промыслу Кира? — сказал, Новохатов задумчиво.

— Гришенька, если тебе нужны деньги, ты можешь взять пока у меня.

— Ты мне лучше кепку купи.

— Какую кепку?

— Обыкновенную. Скоро дожди начнутся, а у меня нечем голову прикрыть. Старая вся пообтрепалась.

— Хорошо, родной, завтра же куплю тебе красивую замшевую кепку. Я видела такую недавно в магазине. У тебя какой размер?

— Раньше был пятьдесят девятый. Но последнее время, я замечаю, башка немного усохла. Надо мерить. Бери, чтобы не ошибиться, пятьдесят шестой.

— Ты шутишь и улыбаешься. Это хороший знак.

— Я сам чувствую, что хороший.

В начале седьмого утра Долматов за ним зашел и даже кофе не дал выпить. Оказывается, на рынок надо было являться спозаранку. Уже одетый, Новохатов заглянул в комнату. Шурочка из постели помахала ему сонной рукой.

— Запомни, милый! Не дешевле пятирика!

— Кто это там у тебя? — полюбопытствовал на улице Долматов.

— Сожительница.

— А-а. Не боишься ее в квартире одну оставлять?

— Почему?

— Ну как же. У меня приятеля вот так обчистили под нуль. Тоже привел к себе и оставил-то на полчасика, за пивом смотался. Вернулся — ни телевизора нет, ни стенки польской, ни шмоток. Даже перину с собой прихватила, во какая попалась. Вещичек, конечно, не жалко, это дело наживное, но у него своя баба в отпуске была. Приехала — квартира голая. Конечно, сильно переживала. А потом он еще два месяца у венеролога лечился. Но это еще не все. Он, приятель мой, на почве нервного потрясения запил горькую. По пьянке попал под машину, обе ноги ему отдавило и печенку сплющило. Теперь он инвалид первой группы. Это я тебе, Гриня, в предостережение говорю. Ты парень доверчивый, глупый, вроде как я был в молодости, тем более холостой, можно считать.

— Не возвращаться же? — ответил Новохатов. Они подошли к метро.

— Нет, это надо было сразу делать. Надо было ее как-то невзначай отправить. Возвращаться — это обидеть человека можно. Вдруг она честная?

Художественную продукцию Долматов нес в большом клетчатом чемодане немецкого производства. Новохатову он дал хозяйственную сумку, где были упакованы образцовые экземпляры. На рынке он поставил Новохатова в сторонке у входа, а сам налегке, целеустремленный и бодрый, отправился искать оптовика. Новохатов закурил, с любопытством наблюдал за утренней рыночной колготней. Тут было много необычного. Подъезжали грузовики, покрытые брезентом, газики, некоторые, погудев, въезжали в распахнувшиеся перед ними ворота, другие стыковались у турникетов. Из них выходили водители, краснощекие, здоровенные мужики, и начинали прохаживаться с рассеянным видом. «Жигулята» и «Волги» во множестве скопились поодаль. Туда-сюда сновали женщины деревенского обличья, укутанные до бровей в серые шерстяные платки. Мелькали непонятные личности с бегающими, хитрыми и внимательными, как уколы ножа, взглядами. Один такой лет сорока приблизился к Новохатову и спросил, стоя боком, сквозь зубы:

— У тебя чего, парень?

— Иди, иди, — ответил Новохатов, не желая без ведома Долматова вступать в какие-либо контакты. Над всем этим мельтешеньем, как-то поверх всего, витал деловой, озабоченный и с каким-то явно криминальным оттенком гомон: жу-жу-жу! Шло общее таинственное действо, направляемое невидимой рукой, чуть тревожное и волнующее.

Долматов вернулся в сопровождении тщедушного, корявенького мужичонки неопределенного возраста, одетого в замызганную кожаную куртку и ватные штаны, заправленные в валенки с галошами. Если это был оптовик, то вид у него был шаромыжный и свойский.

— Это кто? — он ткнул пальцем в Новохатова.

— Кореш мой, не боись.

— Мне, Витя, бояться нечего. Я при разрешенном допуске. Ничего противоречивого не делаю.

— Твой допуск до первого шмона, — уверил его Долматов. — Липа твой допуск. И сам ты, дядя, обнаглел. — Обернулся к Новохатову: — Во жила, за такой товар по два рубля дает. Всегда по два с полтиной, а теперь по два.

— Все мы, Витя, до первого шмона, — миролюбиво заметил мужичок. — А даю по два не из корысти, время нынче такое. Совсем другие накладные расходы.

— На харе у тебя накладные расходы. Вино, что ли, подорожало?

— И вино тоже, — согласился оптовик.

Долматов забрал у приятеля чемодан и велел еще немного подождать. Новохатов кинулся было к нему с сумкой, тот его холодно отстранил:

— Это не надо.

Вернулся минут через десять, взъерошенный, злой.

— Видал подлюку, Гриша? За пятьдесят штук — стольник. А сам минимум по четыре рубля спустит. Ну ладно, пусть подавится. Все же рискует, спекулянт паршивый.

Он отсчитал Новохатову тут же тридцать рублей смятыми трешками и рублями и официально поздравил с получением первой трудовой зарплаты.

— А мы разве не спекулянты? — спросил Новохатов.

— Никогда не марался, — брезгливо заметил Долматов. — Мы свой труд продаем, понял?.. А ну-ка пойдем!

Куда-то он потащил Новохатова проходными дворами; видно, местность была ему хорошо знакома. Вышли точно к детскому саду. Как раз было время, когда молодые мамаши, сдав своих младенцев, выходили из ворот. Долматов высмотрел одну, в дубленке, на вид простоватую.

— Можно вас на минуточку, гражданка! — окликнул он ее с многозначительной улыбкой. Гражданочка остановилась как бы нехотя и оглядываясь.

— Произведениями искусства не интересуетесь? — спросил Долматов заговорщицки.

— Какими еще произведениями? — Ее любопытство было задето. Выглядели мужчины прилично, солидно, не ханурики. Долматов, отведя ее чуть в сторону, ловко выдернул из сумки портрет Высоцкого с Мариной Влади. У Высоцкого в руках гитара, он сидит на стуле, а Марина в роскошном пеньюаре склонилась сзади к его плечу.

— Редчайшая вещь, — сказал Долматов. — Но предупреждаю: товар нездешний. Друг привез из-за границы.

Девушка засмеялась смущенно. Подошли еще две-три женщины, потом еще. Оглянуться не успели, как вокруг них образовался возбужденный, говорливо-озабоченный кружок. Портреты ходили по рукам, и цену Долматов уже назначил — в пять рублей. Но никто пока не спешил раскошеливаться. Нужен был почин. Новохатов оказался на высоте. Он обратился к пожилой матроне в кроликовой шубе, которая с сомнением поднесла портрет к лицу, точно хотела проткнуть его носом:

— У вас сын или дочь, мамаша?

— Дочка у меня. И зять.

— Хотите им праздник сделать, берите! Они вас на руках носить будут.

Женщина недоверчиво хмыкнула:

— А из дома с этой картинкой не выгонют?

Первой решилась на покупку подбежавшая откуда-то сбоку, позже других, в распахнутом пальто, из-под которого выбивался ворот домашнего байкового халата, моложавая дама. Похоже, она углядела толкучку из окна своей квартиры и примчалась, не успев толком одеться. Дама имела опыт в таких делах. Она захватила себе Высоцкого, котят и Аллу Пугачеву, сунула Долматову червонец, категорично отчеканив:

— Будет с тебя, парень!

Долматов сказал:

— Деньги срочно нужны. Такие вещи по четвертному за штуку с руками отрывают.

— Повезло вам, девушка! — авторитетно добавил Новохатов. Дальше торговля пошла бойко. Совали со всех сторон пятерки, трешки, и уже слышалось взвинченное: «Да я же ее первая взяла!» Сумка мигом опустела. Женщины расходились, растерянно пересмеиваясь, неуверенные: не выбросили ли деньги на ветер. Женщины разошлись, зато рядом возник невесть откуда взявшийся милиционер. Он тронул Долматова сзади за плечо и укоризненно заметил:

— Производите незаконную акцию, гражданин!

Витя Долматов, как раз подсчитывающий прибыль, небрежно сунул деньги во внутренний карман.

— Здравствуйте! — вежливо поздоровался он с милиционером. И Новохатов добавил:

— Здравствуйте, товарищ сержант!

Сержант, молоденький, как утро, задумался. Он, видно, служил в милиции недавно и при каждом казусе старался вспомнить пункты инструкций, чтобы не впасть в ошибку. Он производил впечатление симпатичного увальня.

— А вы чего продавали-то?

— Мы ничего не продавали, — веско сказал Долматов. — И хотелось бы чего-нибудь продать, да нечего. Мы нищие люди, сержант. Люмпен-пролетарии.

Милиционер оглянулся, ища свидетелей. Светлый плащ последней покупательницы мелькнул за угол дома.

— А документы при вас?

У Новохатова документов не было, а у Долматова был с собой паспорт. Он был тертый калач. Он достал паспорт и с обиженным видом отдал его сержанту. Тот изучал его минут десять. Нехотя вернул.

— А у вас? — обратился к Новохатову.

— У меня с собой нету, — ответил Новохатов, почему-то игриво улыбнувшись. Сержант обрадовался зацепке.

— Тогда придется пройти в отделение, для установления личности!

— Послушайте, сержант, — вступился Долматов. — Нам в отделение пройти нетрудно. Я лично даже люблю у вас бывать. Мне у вас нравится. Чисто, уютно, культурное обхождение. Но вот послушайте. Вы человек умный, я вижу, вы поймете. У моего друга недавно ушла жена. Причем, любимая. Хватит с него горя, а? Зачем вы ему будете нервы трепать своим отделением? Тем более что вы, как психолог, не можете не видеть, что он человек порядочный, не жулик. Ведь верно?

— Это правда, что от вас ушла жена?

— Правда.

Новохатову было все равно, что делать: идти ли в отделение, уехать ли на Северный полюс или стоять на этом месте до самого вечера.

— Что ж вы так, пили небось?

— Да нет, не пил. Она к другому мужчине ушла. Обыкновенное житейское дело, сержант. Вы сами женаты?

— Скоро год.

— Ну у вас все впереди.

— Моя не уйдет! — с гордой уверенностью сказал милиционер.

— Почему?

— А потому, что любит. И я ее люблю. Вот так-то. Любить надо, тогда ничего не случится.

— Спасибо за науку, — искренне поблагодарил Новохатов.

Долматов, которому беседа, судя по загоревшемуся взгляду, доставляла большое удовольствие, спросил:

— Так отпускаешь нас, что ли?

Сержант махнул рукой: идите, мол, но Новохатова удержал за рукав:

— Вы вот что. Вы перед ней покайтесь. Пообещайте, что больше — ни-ни. Может, вернется.

— Я покаюсь, — сказал Новохатов.

Когда они отошли немного, Долматов попенял приятелю:

— Ты, Гриша, мужик толковый, но взгляд у тебя неприветливый. С ихним братом говорить можно по-всякому, но глядеть надо обязательно с заискивающей улыбкой. Для них слова — тьфу, они смысла не понимают, для них главное — уважение. А вот отвел бы нас в отделение, так и застряли бы там до ночи. Тут наше дело молчок и улыбка до ушей. Ладно, поехали ко мне. Нина борщом накормит.

Нина была дома, и по всей квартире плавал сытный горячий запах. Когда уселись за стол и она налила им по огромной тарелке ароматного мясного варева да к нему по стаканчику подала домашней вишневой наливки, когда уже взялись за ложки, то вдруг оба заметили, что хозяйка сверх обыкновения необычайно молчалива и, кажется, с самого их прихода еще не сказала ни слова.

— Ты чего, Нинок? — спросил Долматов, отхлебнув глоток из стакана. И тотчас бедную женщину словно прорвало:

— Чего? А ты чего? С утра, значит, по бабам шлялись! Оё-ёй, бедная я, горемычная! Зачем меня маменька на свет родила? — Зарыдав, Нина метнулась из кухни в комнату. Долматов оторопело уставился на приятеля. Тот сказал:

— Ну что, Витя, я пойду, пожалуй?

— Сиди, ешь. Это бред у нее. Сейчас пройдет.

Влетела Нина, уже не рыдающая, но перевозбужденная.

— Ах бред у меня? Негодяй! Он холостой, от него жена ушла, ему ладно, но ты-то зачем? Тебе чего не хватает?! Послушай, Гриша, как я с ним живу и страдаю. Он ведь еще в своей жизни ни одной юбки мимо не пропустил. Это он с виду тихий да заботливый, а в душе — козел двурогий. Мне в нашем доме все соседки на него жаловались. Проходу, говорят, не дает. А которая смолчала, значит, по согласию уступила. И ведь что — старый уже кобель! Десятиклассниц щиплет. А тут давеча бабка Анастасия, ты знаешь, из пятого подъезда, инвалидка столетняя, из поликлиники возвращалась, еле плелась. Так он на нее из-за угла шастанул ураганом и давай принуждать. Поверишь ли?!

Долматов слушал побледневший и через силу хлебал борщ. «И смех и грех!» — подумал Новохатов.

— Пойду, пожалуй, — повторил он.

Дома сел в кресло перед телевизором, но включать его не стал. Шурочки не было. По сереньким обоям ползали серенькие тени. С ленивым уже напряжением он думал о том, что должно же это когда-нибудь кончиться. Должно же кончиться это вязкое, изо дня в день, погружение в сырой колодец тоски, когда-то он должен достичь дна. Того дна, где неведомые силы ухватят его за ноги и размозжат унылую голову о слизистые стены. Ох, поскорее бы, что ли! Чувствовать, как превращаешься в недочеловека, в полуживотное, невыносимо. Будто навек рассосался по венам злейший наркотик. Одурманенный мозг отвергает все впечатления, нервы требуют одного: увидеть, увидеть! Жуткая маска родного исчезнувшего лица постоянно перед глазами. За что,эта пытка?!

Телефонный звонок. Короткие, торопливые гудки — междугородка. Он встрепенулся, с обжегшей сердце надеждой схватил трубку. Что-то там в ней бурчало полузадушенно, потом сквозь бурчание вынесся слабый мужской голос.

— Да я, я Новохатов!

Голос умолк, и наступила пауза. Новохатов ее не прерывал. Некуда было торопиться. На том конце провода притаилось несчастье и жуть. Он видел это отчетливо, как видел заранее и те свинцовые обручи, которые сейчас закружатся над ним и вомнут в кресло. Наконец голос воскрес:

— Вы помните меня? Я Кременцов.

— Помню, — равнодушно сказал Новохатов.

— Кира умерла.

— Я вам не верю! — сказал Новохатов.

— Это правда. Она утонула. Я привезу ее в Москву. Самолет через час вылетает. Будем в Домодедове в пятнадцать сорок. Вы слышите? Вы слышите, Новохатов?!

Григорий подумал и спокойно ответил:

— Напрасно я не убил вас тогда, Кременцов. Мог убить и смалодушничал. Это большая ошибка.

Отбой и молоточки коротких тутуканий. После долгого, безмятежного сидения в кресле Новохатов осторожно снял трубку и бережно, задумчиво набрал номер Кириных родителей.

 

Поминки устроили в квартире Кириных родителей, трехкомнатной, вместительной, народу собралось много — человек тридцать, это только тех, кто непременно должен был прийти. С кладбища все поехали туда. Одна Галка Строкова осталась с мертвой подругой. Ее уговаривали, поднимали, она огрызалась, шипя, как кошка, потом опять погружалась в оцепенение. Она сидела на траве возле свежей могилы, глядя вдаль пустыми, затуманенными очами, изредка всхлипывая. Ее оставили в покое.

Новохатов поехал в гостиницу к Тимофею Олеговичу. Дорогой они молчали и в номер вошли молча и молча расселись по углам. Новохатов не испытывал больше зла к сидящему перед ним седому, видно, смертельно уставшему человеку. Напротив, ему не хотелось его покидать.

— Рассказывайте, — попросил он.

— Она спасала двух мальчиков.

— Я хочу знать подробнее.

Кременцов начал говорить подробнее и, рассказывая, заплакал странным беззвучным плачем с крупными катышами слез на щеках. Но он быстро взял себя в руки. Новохатов слушал внимательно и удовлетворенно. Ему казалось, что все в нем уже перегорело.

— Может, и лучше, что она умерла, — сказал он.

— Вы знаете, она была больна, тяжело больна?

— Да, знаю. Она это скрывала, и я не приставал с расспросами. Я не думал, что это что-нибудь серьезное. Но я знал.

— А почему вы сказали, что лучше бы она умерла?

— Она никого не любила. Ей трудно жилось.

— Неправда! — Кременцов бешено сверкнул глазами, конвульсивно дернулся к Новохатову: — Неправда, молодой человек! Это она сама так говорила и так думала. Но она ошибалась. Кира Ивановна слишком любила. Она любила так, как не по силам человеку. Она все вокруг любила.

Новохатов посмотрел на старика с благодарностью.

— Мы оба убили ее, — сказал он.

— Да, конечно. Она ушла от вас, потому что поняла, что чересчур больна, и не хотела стать обузой — вот что. Такая простая вещь. А мы ее убили, вы правы. И теперь ее нет.

Новохатов удивился.

— Разве нет? — Но сразу вспомнил кладбище, разверстый зев могилы, гроб, а потом ощутил на своих щеках ледяное прикосновение губ жены. Его мозг был изможден. За последние сутки он выпил слишком много транквилизаторов. Он не совсем четко и реально воспринимал происходящее. Но все же он поправился: — Да, да, конечно, ее нет больше. Но она вернется.

— Она не вернется, — угрюмо сказал Кременцов.

Они сидели в креслах до тех пор, пока сгустки вечерней тьмы не вползли в окно, и вместе с сумерками в комнату вошла Кира с своей обычной удивленной гримаской на нежном лице, вошла и доверчиво встала за спиной каждого из них.